[2] Н. Г. ЧЕРНЫШЕВСКИЙ

ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ

В ПЯТНАДЦАТИ ТОМАХ

ПОД ОБЩЕЙ РЕДАКЦИЕЙ

В. Я КИРПОТИНА, Б. П. КОЗЬМИНА, П. И. ЛЕБЕДЕВА-ПОЛЯНСКОГО, Н. Л. МЕЩЕРЯКОВА, И. Д. УДАЛЬЦОВА, Н. М. ЧЕРНЫШЕВСКОЙ

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ МОСКВА — 1949 [3] Н. Г. ЧЕРНЫШЕВСКИЙ

ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ

ТОМ VI

„ПОЛИТИКА" 1859 ГОДА.

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ МОСКВА — 1949 [4] Подготовка тома и текстологические комментарии Н. М. Чернышевской [5] ПОЛИТИКА ИЗ „СОВРЕМЕННИКА“ <№ 1.— Январь 1859 года.>

Характер исторического прогресса. — Обзор состояния Западной Европы. Юложение дел во Франции. — Парламентская реформа в Англин '-

Последнее десятилетие было очень тяжело для друзей света и прогресса в Западной Европе. Но что же тут удивительного, что редкого? В каком же веке не бывало в двадцать раз больше мрач- ных лет, нежели светлых? Людям нашего поколения в Западной Европе пришлось перенести очень много тяжелых испытаний; но в каком же поколении жизнь людей, желавших добра, не отравля- лась почти постоянно испытаниями, быть может, еще более тяже- лыми? История любит прикрашивать прошедшее, как старые ко- кетки любят говорить, что некогда наслаждались непрерывным рядом сладких побед; но люди, бывшие свидетелями их про- шедшего, слушают этот вздор с улыбкой, думая про себя: «однако же самохвальство — очень легкое дело; мы помним, что никогда вы не были так хороши, как воображаете». В самом деле, где же в прошедшем какой бы то ни было страны Западной Европы найдутся десятилетия хорошего времени? Припомним хотя по- следние полтора столетия. О Германии, Италии, Испании нечего и говорить: их история за все это время очень незавидна, и сча- стливых годов они могут искать разве в будущих годах ХХ сто- летия, а никак не в прошедших его годах и не в ХУ Ш веке. При- помним судьбы двух народов, жизнь которых до сих пор была удачнее, чем всех других; кстати же история Франции и Англии несколько знакомее нам, русским, и дело будет понятно без длин- ных рассуждений. Попробуем подводить итоги для жизни каж- дого поколения этих племен, начиная с людей, бывших прадедами дедам наших современников.

Что видел вокруг себя в свою жизнь француз, бывший стари- ком в 1730 году, молодым человеком в 1700? Прежде всего он ви- дел страшное истощение Франции предшествовавшими войнами,

5 [6] которые по рассказам его отцов были славны для французскоге оружия, но, как он замечает сам, не принесли Франции ровно ни- какой пользы кроме чести разориться самой для опустошения Нидерландов и Западной Германии, а потом он видит поражение французских войск в современных ему битвах Евгением Савой- <ким и герцогом Марльборо, видит постыдный для Франции Утрехтский мир? и предшествовавшее ему унижение француз- ского короля * перед каким-нибудь Гейнзиусом. Престарелым ко- ролем овладели иезуиты, можно свободно кощунствовать над всем святым, попирать ногами все нравственные законы, надобно только льстить иезуитам, — и будешь могуществен, богат, всеми уважаем. Ему говорят, будто бы прежде было лучше, но он вспо- минает, что первым впечатлением его детства было: отменение Нантского эдикта 3, казни несчастных гугенотов, между которыми благословляли судьбу те, которые могли бежать из любимой ро- дины. Теперь драгоннады продолжаются, к ним присоединилось преследование янсенистов , и человек, который исповедуется пред смертью не у иезуита, не будет похоронен по христианскому обы- чаю. Все государство предано произволу кровопийц, называю- щихся откупщиками, интендантами 5; министры заботятся только о том, чтобы угодить госпоже Ментенон; народ изнемогает под бременем невыносимых налогов, а в казне все-таки нет ни копейки денег, и с каждым годом растут долги. Хорошо было при Людо- вике ХГУ, еще лучше сделалось при герцоге-регенте 6. Приятное тридцатилетие! Но все-таки оно лучше следующих тридцати лет, а эти тридцать лет, кончающиеся позорным поражением при Росбахе', все-таки лучше следующих пятнадцати лет на столько же, на сколько маркиза Помпадур была лучше графини дю-Барри. Но если первая половина жизни третьего поколения была еще тяжелее, нежели жизнь второго, которая в свою очередь была еще несчастнее жизни первого поколения, то вот является надежда, что последние пятнадцать лет будут для внуков лучше, нежели первые: новый король ** — человек добрый, желающий блага народу. Кто же является при нем всесильным министром? Старый весельчак граф Морепа, который был слишком дурен даже для прежних времен. Хороши надежды! «Но сила общест- венного мнения поддержит доброго короля в его благих намере- ниях». Действительно, потребности, высказываемые общественным мнением, дают такую сильную опору честным людям, что Тюрго и Мальзерб едва могут удержаться в министерстве несколько ме- сяцев и удаляются, не успев сделать почти ровно ничего. Далее ход событий известен; вероятно, он был хорош, если как раз под конец третьего тридцатилетия привел к ужасному взрыву ***.

• Людовик ХГУ. — Ред. ** Людовик ХУ1. *** Революция 1789 года. — Ред.

6 [7] О следующих четырех или пяти годах мы не будем говорить; но, вероятно, и они были не очень счастливы, если кончились возникновением позорной Директорни с ее бесстыдным Барра- сом, променять которого на Наполеона Бонапарте казалось уже огромным выигрышем 8. При Наполеоне гром побед долго те- шил хвастунов; но, озираясь вокруг себя, рассудительный чело- век видел, что во Франции уже не оставалось молодых людей, которые все, кроме калек и уродов, забраны конскрипциею *. Всякая мысль, не только свободная, но и решительно всякая, преследовалась во Франции; все права были отняты у граждан; над всею страною тяготел деспотизм. Победы были так удачны, что кончились вторжением врагов во Францию. Изнуренная страна не имела сил защищаться, и правление Наполеона было вообще так хорошо, что французы приветствовали своих завоева- телей как освободителей. Наполеона сменили Бурбоны. которые заставили Францию жалеть о нем. Деспот, избавителями от кото- рого были чужеземцы, явился избавителем от Бурбонов и был встречен с таким же восторгом, каким за год встречены были враги, освобождавшие от него. Затем последовало новое завое- вание Франции, которая, при всем страшном своем изнурении, принуждена была заплатить огромную контрибуцию и содержать иностранные армии. В этом положении застает Францию 1820 год, которым кончается четвертое тридцатилетие. Человеку, желавшему добра, легче ли было жить в это время, нежели как было его отцу, деду, прадеду и прапрадеду? Бурбоны с самого на- чала заставили жалеть о Наполеоне, освободиться от которого было приятно для Франции даже ценою своего завоевания ино- земцами; но каково бы ни было сначала правление Бурбонов, все-таки полного своего совершенства оно достигло именно с 1820 года, которым начинается жизнь нового поколения: до той поры реставрация колебалась между крайними фанатиками и людьми, которые назывались умеренными по сравнению с ними. Теперь умеренные (действовавшие, впрочем, так, что ужасался и совестился даже сам Фуше, человек известной репутации) были совершенно оттеснены тою партиею, которая своею яростью набра- сывалз на них вид умеренности. Что говорилось и делалось в это время, с 1820 до 1830 года, то было в редкость даже при Людо- вике ХУ. А для того, чтобы оценить следующие 18 лет, довольно сказать, что по общему мнению людей, содействовавших перево- роту 1830 года, Франция едва ли много выиграла через него; а многие из самых либеральных людей находили, что прежде было едва ли не лучше. Да и то сказать, можно ли похвалить такое по- ложение, от которого в 30 лет происходят две революции? Чем же для пяти предшествующих поколений французов жизнь была лучше, нежели для нынешних?

• Рекрутский набор. — Ред. [8] «Но что же вы говорите о Франции? — заметят многие из читателей: — французская история действительно представляет очень мало отрадного: там вечные смены угнетения и анархии, приводящей к другому угнетению. Во Франции действительно никогда не было легко жить, тут не нужно никаких доказательств. Вот другое дело Англия: в ней порядок, в ней свобода, в ней непрерывный прогресс, столь же быстрый, как и мирный». Мы рады слушать утешения. Очень приятно, если английская исто- рия окажется отраднее французской. Но только жаль. что очень многие уверяют совершенно в противном: они утверждают, будто бы в Англии массе народа всегда было тяжелее жить, нежели во Франции. Быть может, они ошибаются, но самое существование их мнения уже доказывает, что слишком большого превосходства над французской жизнью английская не имеет, иначе ошибка их была бы невозможна: ведь можно спорить разве о том, в чем больше горечи, в полыни или в горчице; если бы полынь сравни- валась с сахаром, никто бы и спорить не стал. Посмотрим же на историю этой Англии, столько хвалимой одними, столько нена- вистной другим.

Что видит вокруг себя англичанин, начинающий самостоятель- ную деятельность в 1700 году? (Мы уже не говорим, что видит ирландец, — пусть речь идет только об англичанине, для кото- рого ирландец тогда был хуже собаки). Первая приятность для человека хотя с некоторым чувством справедливости и доброже- лательства состоит в том, что гораздо более нежели девять деся- тых частей нации совершенно лишены всякой недвижимой соб- ственности и могут быть уподоблены тому греческому мудрецу, изречение которого известно всем нам в латинском переводе: отшп:а шеа тесши роцо *. Впрочем, это удовольствие вовсе не составляет привилегии человека, жизнью которого мы начинаем наш очерк: то же самое удовольствие доставляет зрелище родины и его сыну, и внуку, и правнуку, и праправнуку. Итак, вопрос о положении массы простолюдинов отбросим в сторону: вероятно, оно для Англии так и следует быть, если искони веков до нашего времени так остается. Посмотрим на то, как удовлетворяются нравственные потребности образованного сословия. Наш англи- чанин 1700—1730 годов читал между прочим Локка, а может быть и Мильтона; оба они растолковали ему, что свобода со- вести — дело священное, что когда одна секта присвоивает себе все государственные права, то хорошего ничего нельзя ожидать. А между тем не только нашему англичанину, но и его сыну, и его внуку, и даже правнуку не удастся видеть признания полити- ческих прав за людьми, не согласными с оксфордским изувер- ством: этот гостинец английская история бережет только уже для второй четверти ХХ столетия !.

• «Все свое ношу с собою». — Ред. [9] Значит, и об этом толковать нечего: вероятно, стеснение ино- верцев не должно возмущать англичанина с гуманным образом мыслей. Притом же надобно полагать, что он утешится очарова- тельным зрелищем свободного парламентского правления. В са- мом деле, умилительно и подумать об английском парламенте: собираются представители нации, на их мудрое и благонамеренное обсуждение предоставляются все дела, — превосходно; но только и тут есть для нашего англичанина 1700—1730 годов небольшое огорчение. В палате общин из десяти членов девятеро назнача- ются вовсе не нациею, а несколькими лордами, и обязаны пода- вать голоса, как прикажут им хозяева. Притом ни министры королевы Анны, ни министры Георга | не хотят подчиняться пар- ламенту, а напротив, или подкупают его, или, если не удастся подкупить, просто-напросто не слушают его и распоряжаются го- сударственными делами, как сами хотят; и великолепный спек- такль парламентского правления почти постоянно оказывается чистою комедиею, смысл которой — полнейший произвол при- дворного управления, не только в это, но и в следующее тридцати- летие, так что сыну при Георге [| так же мало отрады, как и отцу при Анне и Георге | . Но вот в молодые годы внука начинается правление Георга ПП. Хотя теперь не обратится ли парламент- ская комедия в серьезное дело? Вот нарушены коренные законы Англии в деле Вилькса !?. Много лет волнуется Лондон, вол- нуется все государство в негодовании на преступных министров; гремят ораторы в парламенте; письма страшного Юниуса разят преступников, как частые удары молнии; а преступные министры, ненавидимые нациею, улыбаются и преспокойно себе управляют Англией. Мало того, что они нарушают законы в Англии, они хо- тят обратить в рабов американцев, чтобы при помощи этих рабов, по знаменитому выражению лорда Четема, обратить потом в раб- ство и самую Англию. Вся Англия негодует сильнее прежнего, вся сочувствует обижаемым американцам; а министры все-таки продолжают свое дело, улыбаясь в ответ на проклятия народа, раздающиеся по улицам, и грозные речи великих ораторов, гре- мящие в парламенте. Министры таки сделали свое дело, довели американцев до восстания: братья режут братьев, и европейские братья вдобавок нанимают краснокожих, чтобы они скальпиро- вали американских братьев. Тут зрелище становится еще отрад- нее: те самые англичане, которые негодовали на угнетение аме- риканцев и поошряли их к сопротивлению, теперь одушевлены уже враждою к ним за то, что они не дали поработить себя и не захотели быть орудием порабощения для Англии !3. Среди этих сцен проходит жизнь внука. При правнуке они продолжаются в более широких размерах и растягиваются еще на большее число лет. История, бывшая с американцами, повторяется относительно французов: начинается слишком двадцатилетняя война с Фран- циею за то, что французы, наслушавшись английских речей о

9 [10] <вободе, произвели у себя революцию. к которой ободряли их сами же англичане: видите ли, Англия погибнет, если не будут восстановлены Бурбоны, которых Англия имела непримиримыми своими врагами до самой минуты их падения. Льется двадцать лет английская кровь в Испании, в Голландии, во Франции, оба- гряются ею все моря, Англия облагает себя двойной тяжестью податей, увеличивает до баснословной цифры свой долг, чтобы восстановить Бурбонов, которые всегда были и опять будут ее врагами. Занятым войною англичанам уже не до того, чтобы ду- мать о внутренних улучшениях. Мало того, что некогда думать об улучшениях, — под влиянием одностороннего напряжения сил на внешнюю войну внутренние учреждения Англии едва ли не осла- бевают; по крайней мере после войны, когда внимание снова обращается к внутренним делам, Англия видит в своем прави- тельстве решительное стремление к подавлению прав, которыми пользовалась нация. В 1820 году праправнук, начинающий жить, находит свою родину во власти обскурантов и реакционеров, давно уже господствующих в ней. Наконец, избыток угнетения пробуждает нацию от долгой политической дремоты, и возникает стремление к реформам. Есть народы, которые могут завидовать ‘англичанам во второй четверти нашего века; но для самих англи- чан мало утешения в том, что у других хуже, нежели у них: как бедны и узки достигаемые ими реформы и каких долгих хлопот стоит каждая из них! Несколько десятков лет нужно волноваться целому государству, чтобы добиться отмены злоупотребления, и потом оказывается, что злоупотребление осталось почти во всей своей силе. Великим делом в жизни поколения 1820—1850 годов была парламентская реформа, необходимость которой чувствова- лась по крайней мере уже лет сорок, да и то была произведена в таком жалком размере, что осталось почти неприкосновенным зло, против которого она была направлена. Палата общин попреж- нему осталась представительницею почти одного только аристо- кратического интереса; не только простолюдины не приобрели доступа в нее своим депутатам, но и среднее сословие, которое в Англии богаче, просвещеннее и многочисленнее, нежели где-ни- будь, почти не имело в ней голоса до 1850 года. Реформа * была так узка и бедна, что нимало не удовлетворила требованиям про- ницательных людей, которые потом почти 30 лет напрасно выби- вались из сил, чтобы дополнить ее. Она была произведена так неудовлетворительно, что первым результатом ее было доставле- ние господства той самой партии, которая противилась ей. Дру- гим важным делом было отменение хлебных законов; оно состав- ляет до сих пор предмет пышных похвал; но наш англичанин 1820—1850 годов только под конец своей жизни дождался этой реформы, которая требовалась еще его отцом; стало быть, свою

• 1832 года. — Рел. 10 [11] жизнь провел он в тяжелом ожидании, да и под конец жизни чем он был утешен? — Тем, что славу улучшения похитил человек, всеми силами противившийся ему до последней минуты, а люди, которые были истинными виновниками улучшения, остались по- прежнему предметом презрения обеих господствующих партий '“. Да, мы забыли еще одну приятность для англичанина 1820—1850 годов. При нем Англия сделалась самостоятельною державою, а до тех пор, с самого начала прошлого века, вся ее политика под- чинялась надобностям ганноверского курфюрста, который посто- янно жертвовал интересами Англии интересам своей немецкой области !5. Хорошо состояние государства, 120 лет терпящего та- кую обременительную нелепицу. Мы знаем, что такой отзыв о развитии английских учреждений в 1820—1850 годах несогласен < господствующим мнением; но он покажется менее странным, когда нам представится случай ближе всмотреться в историю Англии за последние 40 лет. Да ин теперь читатель, может быть, не осудит его, если подумает о том, что реформа 1832 года оста- вила палату общин попрежнему во власти вигов и тори, и что только ныне начинает возникать в ней независимая от этих узких котерий партия, служащая представительницею среднего сосло- вия !5; также если вспомнит, что Роберт Пиль, отменяя хлебные законы, только воспользовался чужими трудами, которым до тех пор всячески противился; а Кобден, которому Англия действи- тельно обязана этим великим делом, до сих пор не удостоился иметь никакого участия в правительстве. Жорош порядок дел, когда лучший министр вынуждается к согласию на отмену вопию- щих злоупотреблений только страхом революции!

«К чему же ведет этот очерк? Неужели вы хотите доказать, что в истории Англии 1820—1850 годов не было ничего хоро- шего?» Напротив, хорошего было сделано очень много и в это время, и в прежние периоды, не только в Англии, не только во Франции, но даже и в Неаполе, и в Португалии, и в самой Тур- ции. Мы вовсе не отвергаем прогресса, а только хотим показать, что нашему поколению жить ничуть не тяжелее, нежели какому бы то ни было из предыдущих поколений; и что во все времена и во всех странах мыслящие люди были ровно на столько же до- вольны ходом и характером событий во все продолжение их жизни, на сколько могут быть довольны теперь; что и в прежние времена удачи для них были очень редки и давались им судьбою в очень урезанном виде; что прогресс всегда и везде происходил очень медленно, сопровождаясь целою тучею самых неблагопри- ятных обстоятельств и случаев, беспрестанно перерываясь види- мым господством реакции или, по крайней мере, застоем.

А прогресса мы не только не думаем отрицать, напротив, даже не понимаем, как можно сомневаться в его неизбежности при каких бы то ни было задержках и неудачах. Закон прогресса — ни больше, ни меньше как чисто физическая необходимость

11 [12] вроде необходимости скалам понемногу выветриваться, рекам стекать с горных возвышенностей в низменности, водяным парам подниматься вверх, дождю падать вниз. Прогресс — просто закон нарастания. Ничто не остается без следа; после каждого про- цесса образуются какие-нибудь остатки, при помоши которых или бывает легче повторяться тому же процессу, или открывается возможность для другого процесса, которому нельзя было бы произойти без помощи этого удобрения, и который, следовательно, принадлежит уже к высшему порядку, нежели прежний. Эле- менты и процессы в истории общества гораздо сложнее, нежели в истории природы, и поэтому следить за их законами гораздо труднее; но во всех сферах жизни законы одинаковы. Отвергать прогресс — такая же нелепость, как отвергать силу тяготения или силу химического сродства.

Исторический прогресс совершается медленно и тяжело — вот все, что мы хотим сказать; так медленно, что если мы будем огра- ничиваться слишком короткими периодами, то колебания, произ- водимые в поступательном ходе истории случайностями обстоя- тельств, могут затемнить в наших глазах действие общего закона. Чтобы убедиться в его неизменности, надобно сообразить ход со- бытий за довольно продолжительное время, и именно с этой целью мы припоминали главные черты истории двух передовых народов Европы за целые полтораста лет. Сравните состоя- ние общественных учреждений и законов Франции в 1700 году и ныне, — разница чрезвычайная, и вся она в выгоду настоя- щего; а между тем почти все эти полтора века были очень тяжелы и мрачны. То же самое и в Англии. Откуда же разница? Она постоянно подготовлялась тем, что лучшие люди каждого поко- ления находили жизнь своего времени чрезвычайно тяжелою; ма- ло-помалу хотя немногие из их желаний становились понятны обществу, и потом когда-нибудь, чрез много лет, при счастливом случае, общество полгода, год, много — три или четыре года, ра- ботало над исполнением хотя некоторых из тех немногих желаний, которые проникли в него от лучших людей. Работа никогда не была успешна: на половине дела уже истощалось усердие, изне- могала сила общества, и снова практическая жизнь общества впа- дала в долгий застой, и попрежнему лучшие люди, если пережи- вали внушенную ими работу, видели свои желания далеко не осуществленными и попрежнему должны были скорбеть о тяжести жизни. Но в короткий период благородного порыва многое было. переделано '. Конечно, переработка шла наскоро, не было вре- мени думать об изяществе новых пристроек, которые оставались не отделаны начисто, некогда было заботиться о субтильных тре- бованиях архитектурной гармонии новых частей с уцелевшими остатками, и период застоя принимал перестроенное здание со множеством мелких несообразностей и некрасивостей. Но этому ленивому времени был досуг внимательно всматриваться в каж-

12 [13] дую мелочь, и так как исправление не нравившихся ему мелочей не требовало особенных усилий, то понемногу они исправлялись; а пока изнеможенное общество занималось мелочами, лучшие люди говорили, что перестройка не докончена, доказывали, что старые части здания все больше и больше ветшают, доказывали необходимость вновь приняться за дело в широких размерах. (Сначала их голос отвергался уставшим обществом как беспокой- ный крик, мешающий отдыху; потом, по восстановлении своих сил, общество начинало все больше и больше прислушиваться к мнению, на которое негодовало прежде, понемногу убеждалось, что в нем есть доля правды, с каждым годом признавало эту долю все в большем размере, наконец, готово было согласиться с пере- довыми людьми в необходимости новой перестройки, и при пер- вом благоприятном обстоятельстве с новым жаром принималось за работу, и опять бросало ее не кончив, и опять дремало, и по- том опять работало.

Прогресс совершается чрезвычайно медленно, в том нет спора; но все-таки девять десятых частей того, в чем состоит про- гресс, совершается во время кратких периодов усиленной работы. История движется медленно, но все-таки почти все свое движение производит скачок за скачком, будто молоденький воробушек, еще не оперившийся для полета, еще не получивший крепости в ногах, так что после каждого скачка падает, бедняжка, и долго копошится, чтобы снова стать на ноги, и снова прыгнуть, — чтобы опять-таки упасть. Смешно, если хотите, и жалко, если хотите, смотреть на слабую птичку. Но не забудьте, что все-таки каждым прыжком она учится прыгать лучше, и не забудьте, что все-таки она растет и крепнет и со временем будет прыгать прекрасно, ска- чок быстро за скачком, без всякой заметной остановки между ними. А еще со временем, птичка и вовсе оперится и будет легко и плавно летать с веселою песнею. Правда и то, что, судя по нынешнему, не слишком еще скоро придет ей время летать; а все-таки придет, сомневаться тут нечего.

За напряжением сил следует усталость, принуждающая к без- действенному отдыху; во время отдыха восстановляются силы, бездействие, сначала столь отрадное, мало-помалу становится скучным, и возвращается жажда деятельности, покинутой на время от изнеможения; воскресают прежние стремления, и с све- жими силами, умудренный прежним опытом, человек горячо бе- рется за продолжение дела, к которому на время охладевал. Та- ков общий вид истории: ускоренное движение и вследствие его застой и во время застоя возрождение неудобств, к отвращению которых была направлена деятельность, но с тем вместе и укреп- ление сил для нового движения, и за новым движением новый застой и потом опять движение, и такая очередь до бесконечности. Кто в состоянии держаться на этой точке зрения, тот не оболь- шается излишними надеждами в светлые эпохи одушевленной

13 [14] исторической работы: он знает, что минуты творчества непродол- жительны и влекут за собою временный упадок сил. Но зато не унывает он и в тяжелые периоды реакции: ов знает, что из реак- ции по необходимости возникает движение вперед, что самая реакция приготовляет и потребность, и средства для движения. Он не мечтает о вечном продолжении дня, когда поля облиты ра- достным, теплым светом солнца. Но когда охватит их мрачная, сырая и холодная ночь, он с твердой уверенностью ждет нового рассвета и, спокойно всматриваясь в положение созвездий, счи- тает, сколько именно часов осталось до появления зари.

Не год и не два года продолжается тяжелый застой в исто- рии Западной Европы; но несомненные признаки показывают, что полночь уже прошла, и до нового дня осталось меньше времени, нежели сколько пережито от заката солнца в предыдущий день. Все приметы, которые были перед прошлым утром, появляются вновь, и происходят факты, соответствующие тем, какие мы ви- дели около пятнадцати или двадцати лет тому назад. Как тогда, так и теперь правительственный дух в большей части второстепен- ных государств Западной Европы от крайней реакции начинает несколько склоняться к слабому либерализму. Читатели знают, что учреждение регентства в Пруссии было победою над крайними реакционерами и сопровождалось обещанием либерального на- правления !8. В большей или меньшей степени подобные пере- мены начинают происходить и во многих других второстепенных государствах. Изменение тут в сущности невелико, но все-таки оно произведено общественным мнением и указывает на возоб- новление политической жизни в обществе. В некоторых других государствах, как, например, в Испании, произошли перевороты, также заменившие прежних крайних реакционеров людьми, кото- рые сравнительно с ними считаются либеральными, и, например, Сан-Луис сменился О’Доннелем !9. Итальянская революционная партия в последние два-три года несколько раз возобновляла ста- ринные попытки на Неаполь и Сицилию 0. Наконец, носятся слухи об опасностях для австрийского владычества в Ломбардии, как носились в 1846 и 1847 годах, когда европейский переворот начался именно такими же столкновениями в Северной Италии; и снова Сардиния провозглашает себя защитницею Италии от австрийцев. Не надобно приписывать большого значения проис- шедшим переменам, не надобно ожидать происхождения новых перемен именно от тех столкновений, какие уже видим теперь в Италии. Ломбардия и Сардиния сами по себе были бы слишком слабы для победы над Австриею, а Франция, что бы она ни гово- рила, остается в сущности пока при намерении не переступать за границы дипломатических действий. Да если бы и действительно происшедшие перемены были важны, а предсказываемые газет- ными слухами перевороты осуществились, то все они имели бы только местное значение, относясь к таким государствам Запад-

14 [15] ной Европы, история которых не имеет решительного влияния на общий ход европейских дел. Чтобы видеть, чего надобно ожидать для целой Западной Европы в ближайшие годы, надобно обра- тить внимание на состояние Англии и Франции, каждая значи- тельная перемена в которых отзывается соответствующим изме- нением в целой европейской политике.

Движение к парламентской реформе, овладевающее теперь Англиею, мы подробнее рассмотрим ниже. Теперь обратим вни- мачие только на отношение этого движения к состоянию умов в целой Западной Европе. Со времени падения Наполеона два раза Западная Европа подвергалась общему потрясению, и в оба раза переворот на материке совпадал с великою реформою в англий- ских учреждениях. Революции 1830 года соответствует агитация в Англии для парламентской реформы; революции 1848 года со- ответствует отменение хлебных законов. Оба раза промежуток между континентальным переворотом и английскою реформою, или следовавшею за ним, или предшествовавшею ему, имел менее двух лет. Эта близость по времени вовсе не дело случая. Состоя- ние общественного мнения в Англии имеет такую громадную силу над общественным мнением континента, что горячее настроение английской жизни к радикальным переменам служит значитель- ным подкреплением для таких же стремлений на материке; и, наоборог, Англия теперь так тесно связана с континентом, что го- сподствующее на нем стремление отражается и на англичанах. Но еше важнее этого взаимодействия то обстоятельство, что свои собственные местные причины к возрождению преобразователь- ных стремлений начинают усиленно действовать в Англии и на континенте почти в одно и то же время. Исходною точкою новой истории были и для Англни, и для континента одни и те же годы — 1813, 1814 и 1815, одно и то же событие — низвержение Наполеона и прекращение войн, последовавших за большою фран- цузскою революциею. Каждый отдельный человек изнашивается событиями, в которых участвовал; образ его мыслей и размер его желаний складывается в неизменную форму пятнадцатью или двадцатью первыми годами его обшественной жизни. Таким обра- зом, когда завершился известный цикл событий, известный период государственного порядка, почти все общество состоит из людей, сформировавшихся прежними стремлениями, не стремя- щихся или не отваживающихся стремиться ни к чему новому сверх того результата, который произведен прежним порядком вещей и характером идей их молодости. Чтобы совершилось в обще- стве что-нибудь важное, новое, нужно.большинству общества со- ставиться из новых людей, силы которых не изнурены участием в прежних событиях, мысли которых сложились уже на основании достигнутого их предшественниками результата, надежды кото- рых еше не обрезаны опытом. Чтобы состав общества обновился таким образом, нужно бывает около пятнадцати лет, по простому

15 [16] арифметическому закону физической смены поколений: в пятна- дцать лет большинство людей, бывших взрослыми при начале срока, вымирает или дряхлеет и заменяется новым большинством, составившимся из людей, бывших при начале периода юношами или детьми. Эти новые люди могут обнаружить решительное влияние на ход событий несколько раньше среднего срока, на- пример, лет через десять, если обстоятельства благоприятствуют ускорению перемены, или несколько позднее, например, лет через двадцать, если обстоятельства неблагоприятны ее быстроте. Но все-таки существует средний срок для осуществления новых ндей, и нельзя не заметить, что крайние колебания и пределы разных эпох, то растягиваясь, то сокращаясь, колеблются около средней цифры, пятнадцати или шестнадцати лет. Эта периодичность за- мечена всеми в событиях новой французской истории, но она также видна во всех тех веках и странах, которые особенно важны были для прогресса.

В самом деле, с 1789 до 1848 года прошло 59 лет. В эти 59 лет Франция пережила четыре смены внутренней жизни: революцию, империю Наполеона |, реставрацию и Орлеанскую монархию. В эти 59 лет отжили свой век два поколения и четыре раза сменялось большинство взрослых людей. Период, соответ- ствующий силе каждого большинства, приблизительно соответ- ствует одному из четырех периодов государственной жизни.

1789 Большая революция ен. Ш ет 1890 Наполеон 1. еее 14 * 1814 Бурбоны ...:10:.. 11:1: 6 =

1830 Орлеаыская онархия (ло 1848). 18°

4 перпода государственной шизния в 59 „

Эти цифры, замеченные всеми, служили обыкновенно только для каббалистической игры праздным острякам, не понимавшим их зависимости от физиологии и психологии. Но они ириобре- тают смысл, когда мы сообразим их связь с физическим законом смены поколений. Такая же периодичность легко замечается и в других странах и в другие времена, которые важны в истории прогресса. Мы говорили о новой английской истории. Просмотрим ее хронологию.

Через 17 лет после окончания революционных войн (1815) произошла парламентская реформа (1832), через 14 лет после того отменение хлебных законов (1846). Теперь все видят, что не дальше как в следующем году, а по всей вероятности в нынеш- нем, совершится новая парламентская реформа ?!, и можно уже определить продолжительность периода, доживаемого теперь Англиею, государственная жизнь которой изменится с исполне- нием дела, руководимого Брайтом:

16 [17] 1815 Окончание революционных войн ...... 17 лет 1832 Парламентская реформа „ть. 14 = 1846 —Отменение хлебных законов (до 1859 = 1860)

вля 14 „

3 периода государственной живин в 44 яли 45 „

Опять видим тог же средний срок, около 15 лет, для смены одного характера государственной жизни другим, срок, в кото- рый прежнее большинство общества заменяется другим большин- ством из нового поколения.

Началом новейшей истории для Англии, как для Франции и для остального континента Западной Европы, были почти одни и те же годы: 1813 год для Германии (освобождение от францу- зов; восстановление старого порядка вещей); 1814 для Италии, Испании и Франции (низвержение наполеоновской власти, вос- становление старинных монархий); 1815 для Англии (окончание революционных войн); продолжительность времени, нужного для достижения человеком физической и нравственной возмужалости, и срок для смены одного большинства взрослых людей новым большинством одинаковы у всех народов, населяющих Европу. Из этого натурально следует, что возникновение новых эпох в разных государствах Западной Европы происходило бы довольно одновременно даже тогда, когда народы Западной Европы не были бы так тесно связаны один с другим и решительные пере- мены в жизни сильнейших между ними не имели бы прямого влияния на судьбу других. Из этого мы видим, что реформа- ционное движение, охватившее теперь Англию, должно служить указанием на близость времени для подобных движений и у остальных народов Западной Европы.

Но мало того, что есть в жизни одного из двух господствую- щих народов Запада симптом, ясно указывающий приближение новой эпохи на континенте Западной Европы. В жизни другого господствующего народа, который каждым изменением в харак- тере своей истории прямо возбуждает или придавливает полити- ческую энергию других западных обществ, замечаются признаки, свидетельствующие о том, что приближается для французских учреждений новый кризис.

Волнения, раздиравшие Францию в первой половине 1848 года, были так тяжелы, что президентство Луи-Наполеона показалось отдыхом, успокоением для утомленной нации. Меры, посредством которых Кавеньяк и его партия почли нужным под- держать порядок, были так ужасны, что Луи-Наполеон после Кавеньяка представлялся кротким и легким правителем. Реак- ционеры, легитимисты и орлеанисты, господствовавшие в На- циональном Собрании 1849 года, были так ожесточены против новых учреждений и идей, что, действительно, Луи-Наполеону не было никакой надобности самому принимать какие-нибудь стес-

17 [18] нительные меры во время своего президентства: все, что могло казаться ему нужным для окончательного подавления пораженной в июне 1848 года революции, с великим рвением и опрометчивою поспешностью делало само Национальное Собрание, не дожи- даясь его желания. Ему оставалось только смотреть, как усердно работают другие. Национальное Собрание доходило до таких крайностей, которые даже превышали меру собственной надоб- ности реакционеров, и Луи-Наполеон мог безвредно для своих целей противиться некоторым намерениям их, без пользы раз- дражавшим народ. Этим он [дешево] приобретал себе оттенок демократизма.

Особенно помог ему в этом отношении знаменитый закон, разными условиями отнимавший у значительной части простолю- динов право быть избирателями. Эта мера против тогдашних знаменитых фантомов красной республики и социализма была совершенно неуместна в 1850 и 1851 годах, потому что работники, против которых она была направлена, и без того надолго пере- стали быть опасными, потеряв всех энергических своих товари- щей в июньской битве и лишившись всех значительных людей близких к ним партий по Буржскому и Версальскому процес- сам 22. Притом же Луи-Наполеон думал, сделавшись безусловным господином над Франциею, обратить выборы в [пустую] фор- мальность, [производимую под строжайшим полицейским и, в случае надобности, военным надзором]. Следовательно, ему легко было выставлять себя защитником народного права, которому он не хотел оставлять серьезного значения. Именно этот маневр, раздор с Национальным Собранием для восстановления зи тазе ипуегзе| * во всей его обширности, и послужил Луи-Наполеону предлогом к [насильственному] закрытию Национального Собра- ния, пробудившего против себя сильную ненависть в массах стремлением восстановить прежнюю монархию, представители которой, Генрих \У и принц Немурский (ему следовало быть ре- гентом малолетнего Орлеанского претендента), не пользовались популярностью. Напротив того, Луи-Наполеон умел возбудить в массах надежду, что займется общественными преобразова- ниями для улучшения материального быта. Правда, в целые три года своего президентства он ничего не сделал в этом смысле, но он постоянно сваливал вину своего бездействия на Национальное Собрание, совершенно связывавшее будто бы ему руки своею зраждою. Действительно, Национальное Собрание враждо- зало с президентом; с тем вместе оно враждовало и против низших классов. Натурально, масса пришла к тому убеж;- дению, что, имея тех же врагов, как и президент, должна смо- треть на него как на своего друга. И в самом деле, как мог не ве- рить наивный и честный [человек] тому, что президент желал бы

• Всеобщее избирательное право, — Ред. 18 [19] водворить во Франции новый порядок гражданских отношений, благоприятный для низших классов? Ведь Луи-Наполеон, когда был еще изгнанником или пленником, написал множество горячих сочинений, в которых являлся приверженцем новых социальных теорий и доказывал, что династия Бонапарте — вернейшая пред- ставительница демократического принципа. Правда, будучи прези- дентом, он часто говорил против опасных мечтателей, прибегаю- щих к оружию для изменения гражданского быта. Но ведь он говорил только против безрассудных мер, против кровавых вос- станий и уличных смут, — тут нет еще ничего противного народ- ному интересу. Ведь народ испытал в июне 1848 года, что вос- стание обращается на погибель ему самому; а через год, в июне 1849 года, он видел, что люди, против которых восстает иногда Луи-Наполеон, приглашают простолюдинов к восстанию, ничем не обеспечив его успеха, не сообразив, благоприятствуют ли обстоятельства их замыслу. Что ж, Луи-Наполеон прав: они в самом деле люди не практичные, опасные мечтатели. А против идей, которыми они приобрели некогда доверие народа, Луи-На- полеон ничего не говорит; он не отказывается от своих прежних мыслей, напротив, постоянно твердит, что призван судьбою осу- шествить их, но только осуществить практичным образом, в пре- делах благоразумия, путем порядка. Стало быть, вся разница между ними и красными республиканцами или социалистами в том, что те люди опрометчивые и непрактичные, а он практичен и благоразумен: нельзя сказать, чтобы разница не была в его пользу. Народ уже испытал плоды мечтательности и пони- мает цену благоразумия. Так думала значительная часть народной массы, пока продолжалось президентство Луи-Напо- леона, и очень многие простолюдины с большими надеждами встретили 2 декабря; но, разумеется, главным обстоятельством надобно тут считать то, что Национальное Собрание, против которого направился удар, состояло из реакционеров, представи- телей ненавистной буржуазин, на которой лежало проклятие про- столюдинов за июньские свирепости, за множество придуманных ею потом стеснительных мер, за явное стремление к восстановле- нию старого порядка.

В продолжение целых трех с половиною лет Луи-Наполеон умел поддерживать мнение о себе как о друге народа, призванном осуществить социальные теории, призванном незыблемо утвер- дить во Франции владычество демократии и преобразовать к луч- шему материальное положение массы. На этом был основан его успех 2 декабря, а на успехе 2 декабря основалась репутация его гениальности. Действительно, нельзя не признать его чрезвы- чайно замечательным человеком со стороны уменья пользоваться обстоятельствами для своих видов [для устройства своих дел. Это качество сильнее всего развивается постоянным и исключи- тельным положением думать единственно о себе]. Но [для того,

1 [20] чтобы быть хорошим правителем, нужно другое качество, именно способность думать о выгодах ближнего, о пользах общества, о благе нации.] Дело частного человека, прокладывающего себе до- рогу вперед, совершенно не таково, как дело правителя, задача которого состоит в удовлетворении потребностям общества. Очень часто бывает, что чрезмерное сосредоточение мысли на первом предмете лишает человека и охоты, и возможности приготовиться к занятию вторым предметом, а без приготовления и охоты ни- когда не будет и уменья. В истории много примеров тому, что люди, с чрезвычайным искусством доходившие до получения власти, лишены были способности пользоваться ею. Все мини- стры Людовика ХУ, все министры Иакова и королевы Анны принадлежали к людям такого типа. [Надобно перечитать исто- рию этих эпох, и для нас совершенно объяснится различие между Лун-Наполеоном, стремящимся к президентству и потом к импе- раторству, и между Луи-Наполеоном, управляющим Франциею под именем Наполеона Ш.

Факты о внутреннем управлении Наполеона ПП со времени восстановления империи изложены в статье, которую читатель найдет в этой книжке ?3. Неизвестный автор статьи, заимство- ванной нами из английского журнала *, находит Луи-Наполеона замечательным правителем только в сношениях с другими дер- жавами; и мы заметим, что этот факт подтверждает нашу мысль об исключительном источнике талантов, приписываемых Напо- леону Ш. В иностранных делах цель обыкновенно та, чтобы при- обрести как можно больше влияния и могущества. Ясно, что тут для Наполеона Ш-правителя продолжается то же самое дело, ко- торым занимался он во Франции до восстановления империи. Только сфера действия обширнее, а интерес деятельности тот же самый, чисто личный интерес. Понять, какого союза выгоднее держаться, какими столкновениями как воспользоваться для из- влечения себе выгод, до какой поры поддерживать ** или вражду с кем-нибудь, кому и какую услугу надобно оказать, кого и как уколоть или обойти, — все это принадлежит к той заботе, которая исключительно занимает Наполеона |1], и потому он может мастерски вести дипломатические дела.

Но совершенно не таковы задачи внутренней политики, тут личное дело уже] доведено восстановлением империи до полней- шего окончания: нечего более желать, не к чему более стремиться, кроме только упрочения своего настоящего положения. Власть приобретена была такая беспредельная, [такая произвольная], что дальнейшего расширения для нее не существует, надобно только употреблять ее. [На что же употреблять? Обязанность правителя требует осуществления известных убеждений, удовлетворяющих,

® «Вестминстерское обозрение». — Ред. ** В журнальном тежсте пропущено слово «мир» или «согласие». — Ред.

20 [21] по его мнению, нуждам общества. Но есть характеры, неспособные иметь никаких убеждений или потому, что вовсе лишены всякой энергии, или потому, что ум, занявшись каким-нибудь одним спе- циальным, так сказать, техническим делом, теряет всякий инте- рес к обшим идеям, ко всему тому, что выходит за границы лич- ных забот и из чего возникают убеждения. В недостатке твердой воли Наполеона Ш нельзя подозревать, но все-таки он не имеет никаких твердых убеждений, кроме одного, что правительствен- ный механизм, придуманный его дядею, чрезвычайно хорош. Да и эта мысль держится в нем твердо единственно потому, что дей- ствительно механизм первой империи действительно самый луч- ший, лучший для доставления безграничного произвола лицу, держащему его в руках. Словом сказать, и тут опять исключи- тельно субъективная мысль, никак не заменяющая совершенного недостатка убеждений.

Правда, Наполеон высказывал разные убеждения. До той поры, как сделался кандидатом в президенты, он утверждал, что любит первую империю за ее революционное происхождение, что сам он — революционер и хочет войти на императорский престол революционным путем, чтобы быть на нем послушным исполни- телем требований социализма. Сделавшись кандидатом в прези- денты, он стал утверждать, что первая империя была хорошею формою для своего времени, а теперь была бы совершенно не- уместна и дурна; что республика действительно лучшая форма правления, и что он искреннейший республиканец, но что револю- ционный путь гнусен и гибелен; что революционерство было у него пагубным влечением молодости; что Луи-Филипп поступил совершенно хорошо, посадив его в Гамскую крепость; что он дей- ствительно был преступником, когда являлся в Страсбурге и Бу- лони; что он раскаивается в этом, и т. п. После 2 декабря он снова находит, что республика — чистейшая нелепость, но уже молчит о социалистских рассуждениях своих, писанных в Гамской кре- пости, утверждая, что всякое преобразование в общественных от- ношениях было бы нарушением общественного порядка. К. такому разнообразию в словах надобно прибавить, что его действия по- стоянно не имели никакого отношения к словам, которые всегда служили только средством заявить себя приверженцем такой пар- тии, расположение которой казалось ему полезным. Они удовле- творяли этой цели, пока не было у него власти, или пока мог он утверждать, что власть его стеснена сопротивлением Националь- ного Собрания. Но когда не стало этого оправдания для бездей- ствия, то открылось, что за словами не было ничего, кроме жела- ния достигнуть безграничной власти. Что делать с ней, на что употребить свое безграничное могушество, он не знал и не знает до сих пор. В статье, нами переведенной, доказано фактами, как шатки были все его намерения произвести ту или другую ре- форму, какую слабость и робость обнаруживал он во всех тех ме-

21 [22] рах, которые не внушались ему интересом самоохранения, как неловко брался он за дело и как торопливо покидал его при пер- вом неудовольствии. Он знал, что надобно сделать что-нибудь для пользы общества, но что именно и как, он не знал. Затрудни- тельность его положения может быть понята теми из нас, которые решительно лишены вкуса, например, в музыке, живописи, поэзии или скульптуре. Смотрит, например, на картину, и что подумать об ней, похвалить или осудить ее, решительно не знает, надобно однако же сказать что-нибудь для поддержания своей репутации, и скажет, что картина хороша. Помилуйте, она дурна, возразит сосед. Он пробует защитить свое мнение, но с нескольких слов его разбили, и [он] поспешно прерывает спор, заводя речь о дру- гом предмете. А, может быть, картина и в самом деле не дурна, но как ему знать это, на чем опереться, когда он сам чувствует, что картина не производит на него ровно никакого впечат- ления.

Мы уже говорили, что люди, все мысли и заботы которых со- средоточены на личных делах, не могут верно судить о предме- тах общего интереса, потому что неспособны принимать к сердцу чужие интересы. Все, что не освешено для них расчетом их соб- ственной выгоды, навсегда остается для них темным. Не имея чувства истины, они действуют только наудачу там, где не го- ворит инстинкт личной пользы, и потому действуют слабо, робко, бессвязно и бесплодно.

А между тем могущество приобретено страшное, энергия воли чрезвычайно сильна, и нет могуществу и характеру никакого занятия, кроме охранения собственных интересов. Понятно, с какою напряженностью обращается сила на единственный пред- мет для нее занимательный. Понятно также, как неизбежна чрез- вычайная подозрительность в человеке, чувствующем свою неспо- собность к исполнению принятой на себя обязанности, и как уси- ливается подозрительностью напряжение забот о самоохранении. Отсюда объясняются все те многочисленные стеснительзые меры, ряд которых наполняет всю историю внутреннего управления при Наполеоне Ш.

Само собою разумеется, что при подобном характере внутрен- ней политики] прежние чувства массы должны были скоро сме- ниться неудовольствием. [«Как много для себя, как сильно и успешно все для себя и как мало для общества; и какая же нам польза? что мы выигрываем чрез 2 декабря?» — думал каждый. Появление неудовольствия заставило прибегнуть к мерам еше более стеснительным, от них неудовольствие только росло быст- рее и быстрее] Надобно было чем-нибудь отвлечь внимание об- щества от внутренней политики и найдено было к тому средство в искусственном возбуждении биржевых спекуляций. Но скоро и этого стало мало: [с небольшим через год после 2 декабря] пришлось начать войну, совершенно ненужную для Франции -1.

22 [23] Успех этих средств известен: войну пришлось прекратить, чтобы не повредить самому себе ее продолжением: прежний союзник * был раздражен, бюджет расстроен хуже прежнего, положитель- ных выгод государству война не успела доставить никаких. [Через несколько месяцев по ее окончании убедились в се ненужности и бесполезности для Франции даже те, которые на минуту были ослеплены батарейным фейерверком, и все убедились, что войн& была просто следствием личного расчета. К тому же времени на. чал с довольно смрадным запахом гаснуть и другой фейерверк, отвлекавший внимание толпы от внутренней политики. Чрез. мерно-возбужденные спекуляции истощили запас капитала и за пас доверия публики.] Биржевые курсы стали падать, и напрасны были все усилия поддерживать фонды, а колоссальные компании, ослеплявшие всех фальшивыми дивидендами, увидели свои ак- ции упавшими до половины и еше ниже против прежней цены. В это время произошло покушение Орсини на жизнь Наполе- она Ш. Последствия этого случая известны. Меры предосторож- ности, принятые Наполеоном, были [так ужасны], что до край- ности увеличили общее неудовольствие, и менее нежели через полгода он принужден был отказаться от [терроризма, которым думал ограждать себя.] Покушение 14 января ** послужило пово- дом и к первому [поразительному] неуспеху Луи-Наполеона во внешней политике. Он раздражил англичан нападениями на их учреждения, [появлявшимися в газетах правительственной пар- тии;] он оскорбил их угрозами вторжения в Англию и неосто- рожным требованием изменить коренной закон Англии. Него- дуюшая нация низвергла министерство ** подчинившееся французскому влиянию, [и общественное мнение произнесло при- говор через присяжных одному из участников в замысле Ор- сини 5 **. Сначала Наполеон думал запугать рассердившихся англичан и послал в Лондон Пелиссье, который бы заговорил с англичанами языком лагерных приказаний. Но едва дошли в Англию слухи о назначении нового посланника с таким значе- нием, как раздались насмешки, показавшие бессилие угроз, и пришлось истолковать грозное назначение в смиренном смысле, будто бы Пелиссье выбран именно для того, чтобы напомнить англичанам об идиллических временах нежной их дружбы с франиузами под Севастополем, и объяснить, что бомба вовсе не начинена порохом, а наполнена конфектами. Потом почтено было нужным, чтобы важнейший между наперсниками императора, Персиньи, сказал в собрании одного из департаментских советов речь, которая служила бы извинением перед Англиею. Эти неж-

• Англия. — Ред.

** 1558 года. — Ре *+° 1:альмерстона. — "=> Симону Бернару. —

23 [24] ности не смягчили англичан, но зато послужили прикрытием полного дипломатического поражения.] Едва кончилась несчаст- ная история с Англией, как было употреблено в дело новое средство отклонить внимание нации от внутренних вопросов. На- чались слухи о войне с Австриею для освобождения (Северной Италии. [В этом спектакле надобно было бы ожидать успехов.] Но до сих пор нет еще доказательств, что угрозы осуществятся [они останутся одними словами, как в раздоре с неаполитанским королем]. Если война же действительно начнется, она на не- сколько времени задержит опасность, (грозящую французскому правительству:] но еще больше расстроит финансы, и каждый ме- сяц отсрочки будет куплен двойным приближением неизбежного финансового кризиса.

[Дипломатическое поражение разрушило ореол всемогущества над Европою, которым украшался Наполеон Ш во мнении фран- цузов.] Необходимость отставить Эспинаса, [министра-терро- риста, и против собственной воли смягчить] внутреннюю адми- нистрацию была первою победою общественного мнения над коренным принципом наполеоновой системы. [До той поры импе- ратор отступал перед оппозициею множество раз, но только в таких делах, которые не относились к его личным интересам; те- перь он отменил меру, прямо выходившую из его заботы о самом себе, из его единственного убеждения. Он признал, что даже и свой принцип, в котором прежде был непреклонен, теперь не в силах уже он поддержать против оппозиции. Вся Франция, са- мые приверженцы его увидели и даже сам он признался, что, приняв слишком произвольные меры после покушения Орсини, он выказал опрометчивость, потерял рассудительность в единст- венном вопросе, который вел до той поры непогрешительно, в вопросе о собственных выгодах. В первый раз он растерялся тут и наделал вреда сам себе, прибегнув к средству, совершенно не соответствовавшему цели.] Несостоятельность его [поддерживать далее принцип безграничного произвола] раскрылась так ясно для всех, что надобно было вывести некоторые из правительственных газет на совершенно новую для них дорогу уступок обществен- ному мнению. Они заговорили о том, что стеснение свободы не есть коренная черта наполеоновской системы, а только временная мера, которая нужна была в первые годы нового правления, пока нация не привыкла к нему; что теперь правительство думает от- казаться от стеснений; они советовали ему поскорее «довершить конституцию» дарованием журналистике широкой свободы. Ока- залось мало этих советов; почли нужным, чтобы ближайшие офи- циальные советники императора высказали ту же мысль не только как желание некоторых частных людей, пользующихся благо- склонностью правительства, но и прямо, как положительное на- мерение самого императора. Морни и Персиньи, назначенные президентами двух департаментских советов, воспользовались от-

24 [25] крытием их для произнесения речей о том, что империя прими- ряется с свободою; что напрасно думают, будто между этими двумя принципами есть несовместность, что, напротив, правитель- ство нуждается в советах независимого общественного мнения. И этого всего показалось еще мало. Император почел нужным примириться с своим кузеном, принцем Наполеоном, которого прежде держал в немилости, как вредного демократа. [Много- ли серьезности в демократизме принца Наполеона, этого нам не нужно разбирать, довольно того, что он слывет в реакционных кругах красным, чуть ли не республиканцем и чуть ли даже не социалистом.] За эту репутацию [.до сих пор мешавшую его зем- ному преуспеянию,] теперь увидели в нем полезного правительству человека [и сочинили] для него новый министерский департа- мент — Алжирии и колоний. [Собственно говоря, новый департа- мент не был нужен для администрации и служит только для увеличения беспорядицы в алжирских делах, потому что новый ми- нистр лишнее звено в механизме при сушествовании алжирского генерал-губернатора. Но драгоценно было то, чтобы доставить принцу Наполеону место в совете министров, официальное уча- стие в правительстве;] через это правительство, по выражению покровительствуемых им газет, «обновлялось погружением в де- мократический элемент и укреплялось в либеральном направле- нии мудрыми советамй принца Наполеона, известного своею преданностью делу свободы». [Мудры ли советы принца Напо- леона, способен ли он давать их и способен ли его кузен слушать их, разобрать это уже дело самих французов, а для нас интере- сен только тот факт, что империя принуждена делать, хотя на сло- вах, уступки либеральным партиям и признавать несовместность прежней своей внутренней политики с требованиями обществен- ного мнения. Целым рядом обещаний она старается смягчить его, но все напрасно: уже обнаружилось для всех бессилие преж- ней системы], и воодушевляются гражданским мужеством даже те бесцветные люди, которые семь лет не смели пикнуть ни слова. Какое-нибудь «Кеуие 4ез Чеих Моп4ез», два-три месяца тому назад наполнявшее свою политическую хронику разборами фран- цузского перевода книги Маколея, истории Пьемонта, написанной на итальянском языке Киалою, мемуаров графа Мио-де-Мелито, драмы в стихах «Персты феи», написанной господами Скрибом и Легуве, и других столь же политических предметов, — это «Веуие 4ез Чеих Моп4ез» с июля месяца прошлого года отважи- вается возвышать голос, требует свободы для политических пре- ний в журналистике и не боится даже подозрений в несогласии своих желаний с наполеоновскою конституциею, без страха назы- вая своих противников абсолютистами, а их мнения анахрониз- мами. Послушайте, как рассуждает политическая хроника «Веуие 4ез 4еих Моп4ез» 1 августа: «Мы неуклонно будем воз- вращаться к великим вопросам, недавно предъявленным. На

25 [26] наши прежние советы о необходимости либеральных уступок нам отвечали истинными анахронизмами. Нас выставляют защитни- ками парламентаризма, противниками нынешней системы. Слиш- ком много чести для нас, милостивые государи. Мы не нмеем претензии разбирать нынешнюю конституцию; даже в нынешнюю летнюю пору мы не имеем охоты пускаться в эту мерзлую об- ласть. Мы не хотим даже заглядывать под вуаль конституции, мы не позволяем себе таких фамильярностей с нею; мы довольст- вуемся тем, что верим на слово привилегированным счастливцам, которые водят ее под руку. Чтб говорили они? Они говорили, что политическое движение нынешней Франции имеет два рычага: инициативу верховной власти и самодержавное общественное мнение, всегда одерживаюшее последнюю победу. Они говорили серьезно, мы хотели и хотим верить этому серьезно. Результатом того было наше требование, чтобы самодержавие общественного. мнения было избавлено от опеки. Мы требуем перемены в зако- нах, которым ныне подчинена журналистика». Одною половиною своих газегных органов правительство было принуждено одобрять эти требования, но другая половина полуофициальных газет за- щишала прежнюю политическую систему. Но [лувы,] было уже поздно: уступки только вели к усилению требований, [противо- речия только пробуждали сильнейшие насмешки над системою, уличенною в бессилии]. Через два месяца, 1 ноября, хроника «Кеуше 4ез 4еих Моп4ез» говорила еще нссколькими тонами выше, уже прямо обвиняя в злонамеренности и безумстве [абсо- лютистов], прибегавших к разным изворотам для защиты преж- ней системы, которую уже не смеют они защишать открыто. «Мы не побоимся (провозглашала хроника) прямо сказать, что только люди дурного ума могут приписывать мелочному раздражению выражаемую вами потребность в свободе политических прений. Интересы, с которыми связано во Франции дело либерализма, так высоки и велики, что, разумеется, должны возбуждать искрен- нее и горячее беспокойство в людях, приверженных к другому образу мыслей. Дело либерализма связано, по нашему мнению, с делом народной чести и общественного спокойствия. От сво- боды для Франции зависит честь, потому что самым оскорби- тельным унижением для нашей родины было бы, если бы она дала уверить себя, что она действительно неспособна принимать участие в управлении своими делами посредством непрерывного и полного пользования политическими правами. Точно так же, по нашему мнению, от свободы зависит и общественная безопас- вость: степенью способности народа управлять самим собою из- меряется степень его безопасности. Как ни преувеличивайте раболепную лесть, а все-таки ваши великие люди зависят от на- ции, которою, повидимому, руководят. Этим всегда кончается дело: в истории самых порабошенных и послушных народов бы- вают минуты, когда сбиеслвенная власть изнемогает, и восста[27]новить ее можно только совокупными силами целой нации. Не ясно ли, что лучшим приготовлением к такому критическому по- ложению служит для народа свобода? Да и не говоря уже о чрезвычайных обстоятельствах, мы живем в такие времена, когда участие общественного мнения в правительственных делах пред- ставляется практическою необходимостью. Ныне все смотрят на правительство просто как на дирекцию коммерческой компании, акционеры в которой — все мы; и как бы ни были искусны ди- ректоры, акционеры иногда лучше их знают, как надобно вести дела компании. Власть лежит ныне во всех нас, происходит из нас; та власть, которую имеет правительство, только вручена ему нами, как нашему поверенному в делах. Итак, мы сохраняем относительно правительства все те права контролировать его, и в случае надобности брать инициативу в свои руки, — все те права, которые имеет доверитель над своим поверенным. Эти права на государственном языке называются политическою свободою; она состоит в свободе тиснения, в свободе и публичности прений со- вешательных корпораций государства. Народ, не пользующийся этими правами, не изучающий своих выгод, не ведущий надзора за своими делами, не подающий правительству советов и вну- шений, которые правительство может получать только от него, — такой народ не замедлит понести наказание за это забвение своих обязанностей: он подвергнется долгим и бедственным волнениям. Мы опасаемся, что стеснение, наложенное на некоторые наши права, приведет к таким последствиям, если продлится сверх меры. Наши революции свидетельствуют о том, и своими настоя- тельными требованиями мы хотим предупредить новые опас- ности». Каков язык? — и от кого же? Вы подумаете, что читаете Руссо или по крайней мере Ледрю-Роллена, — нет, вы читаете смиренное «Веуие 4ез 4еих Моп4ез», которое «всегда было дру- гом порядка и повиновения существующим законам». О вашей конституции, говорит оно, мы и толковать не хотим; пусть зани- маются ею те, кому охота хвалить это мерзкое сушество. Вы утверждаете, что наше желание противоречит конституции, — та- кой ответ чистый анахронизм; мы уже сказали, что нам нет дела до вашей конституции. Мы требуем свободы. Вы противоречите нам, — что же за важность: из этого видно только, что вы люди дурного ума. Два месяца тому назад мы требовали только изме- нения законов о книгопечатании, вы не соглашались, — так те- перь нам этого уже мало: мы требуем теперь свободы тиснения и парламентской формы правления. Ведь вы — не больше как только наши поверенные в делах, и мы имеем право полного кон- троля над вами и, в случае надобности, право взять власть из ваших рук в свои. Пожалуйста же, поторопитесь исполнить наше требование, а не то будет революция. — Каков язык! И хоть бы от демократов, от каких-нибудь красных или хоть бы просто от республиканцев, — нет, от «Веуие ез 4еих Моп4ез», которое за

27 [28] несколько месяцев держало себя застенчивее скромной девушки, от буржуазии, которая, год тому назад, была тише воды, ниже травы: вода забурлила и бурлит безнаказанно.

Да что уж «Веуие 4ез 4еих Мопдез»| Оно хотя и трусило и молчало, но по крайней мере не рвалось прежде в переднюю. А вот даже и граф Монталамбер, который так усердно терся в передней, и тот уже бравирует господина, которому присягал не в пример прочим. «Франция порабощена, — пишет он: — нам нужны английские учреждения, мы не хотим быть рабами». От- давать или не отдавать под суд непокорного служителя? И то, и другое представляется опасным. Наконец, решаются отдать под суд. Половина Франции хохочет скандалу между прежними друзьями, другая негодует на строгость [и бестактность прави- тельства]. Суд приговаривает виновного к наказанию, смягчен- ному до последней крайности. Негодование усиливается. Напо- леон Ш спешит замять дело помилованием осужденного. Осужденный храбрится пуще прежнего. «Не принимаю проше- ния. Оно незаконно. Вы не имели права давать его. Я подал апел- ляцию. Вы не смеете прерывать хода правосудия вашими произ- вольными прощениями, в которых никто не нуждается. Пусть меня судит закон». Опять новые беспокойства в правительстве: может ли суд пересматривать дело, конченное помилованием? Ведь это значило бы соглашаться с Монталамбером, что [импера- тор поступил] незаконно, преждевременно вмешавшись в дело. Оно, может быть, и так, но] все-таки суд принимает просьбу и пересматривает дело, как будто бы помилования и не существо- вало. Он произносит новый приговор. Давно ли было время, когда такая самостоятельность была бы объявлена [непризнава- нием императорских прав], несоблюдением конституции? Но те- перь [уже не до того, и власть, получившая столько оскорблений, считает] нужным снова заминать дело новым помилованием. [«Пустите меня в тюрьму! — кричит Монталамбер: — я не хочу иметь с вами никаких сделок!» и ломится в тюрьму. Его упраши- вают пощадить правительство от дальнейших скандалов и остаться свободным. Какая комедия! Но была ли бы она воз- можна за год или за два? Система ослабела до того, что даже прежние служители нагло отвергают ее милости и вызывают ее на бой с дерзким криком: попробуй ударить, если смеешь! И она не смеет ударить.

Луи-Наполеон чувствует] невозможность остановить возра- стающую смелость [террористическими] мерами и [видит необхо- димость прибегнуть к тому средству, которое раз уже употреблял с таким успехом для отвлечения внимания] нации от домашних дел. Распущены слухи о войне Франции с Австрией. Фраза, ска- занная австрийскому посланнику на новый год, подтвердила об- шую молву. «Я скорблю, что наши отношения к вашему прави- тельству не так хороши, как прежде». Итак, война. Но английское

28 [29] правительство не одобрило сильную фразу, и в официальных Французских газетах объясняют, что напрасно придавали ей воин- <твенный смысл, что она сказана была доброжелательно, друже- ским тоном; а в разговоре значение слов зависит от тона, которым они говорятся; да и самые слова, даже и без всякого тона, как сле- довало бы принять? Сожалеть о вещи значит — жалеть, что ее нет, и желать, чтобы она была, потому: «я сожалею об ослаблении дружбы с вами», просто значит: «я желаю, чтобы дружба наша восстановилась». [Император просто хотел выразить, что поста- рается прекратить всякие неудовольствия с Австрией. Вольно же было понимать его слова в другом смысле.]

После таких объяснений, разумеется, трудно сказать, миром или войною кончатся дипломатические столкновения Франции с Австрией. Видно только, что французскому правительству хоте- лось бы начать войну, но оно пока еще боится прибегать к этому последнему средству для выхода из опасностей, которые росли [для него] постоянно с самого окончания русской войны [и особен- но быстро стали развиваться вследствие опрометчивости, овладев- шей им после покушения 14 января.]

Англия от опрометчивых угроз [Наполеона] по делу Орсини приобрела [кроме случая выказать уверенность в превосходстве своих сил над силами нынешнего французского правительства] существенную выгоду: излишняя податливость Пальмерстона убила в общественном мнении этого старого шутника, популяр- ность которого была уже несколько лет самым вредным препят- ствием для внутренних улучшений. Теперь трудно Пальмерстону сделаться главою министерства, а не дальше как за год нельзя: было и предвидеть, когда кончится его министерство, отнимавшее возможность всяких улучшений для внутренних учреждений Англии и отвлекавшее внимание нации от всех серьезных во- просов государственного благосостояния дипломатическими фоку- сами, совершавшимися обыкновенно на маленьких государствах, самая слабость которых должна была бы служить защитою им от пошлых обид. У нас во время войны писали много дурного о лорде Пальмерстоне, считая его истинным виновником страшного кровопролития; но теперь забыта тогдашняя досада, и Пальмер- стон снова принимается многими за серьезного государственного человека. Да и прежние порицания ему большею частью прихо- дились невпопад, потому что его, бедняжку, совершенно напрасно винили в русской войне: куда бы ему было решиться на войну с сильной державой! Он удовольствовался бы бумажною перестрелкою да шуточками в парламенте. Греция, это — иное дело; а от России постарался бы отделаться без пушечного вы- стрела этот, по выражению Диккенса, «старый фарсер, лучший виртуоз фокус-покусов и превращений».

В молодости лорд Пальмерстон был фешенеблем 8 первого сорта и знаменитым Дон-ШЖуаном. Тот же блеск и ту же любовь

[30] к легким победам перенес он в свою политическую деятельность. Но известно, что [Дон-Жуаны не охотники ухаживать за жен- щинами, которых нелегко победить, а] франты вообще не любят серьезных занятий. Для реформ нужно серьезное изучение внут- реннего быта страны во всех подробностях, и лорд Пальмерстон был всегда врагом реформы, — и тогда, когда был тори, и тогда, когда обратился к вигизму. Но как же он обратился к вигизму? Очень просто, Дон-Жуаны всегда предпочитают те гостиные, в которых можно иметь больше успеха. Во время наполеоновских войн, в 1807 году, когда началась политическая карьера Пальмер- стона, владычествовали тори; владычествовали они уже давно и сильно укрепились в министерских и парламентских позициях, так что должны были удержаться в них еще очень надолго; по- тому и лорд Пальмерстон был тори, а в награду за свой торизм был военным министром. Надобно заметить, что он из фамилии Тоэмплей, к которой принадлежат герцоги Бокингемы и Чендосы, стало быть, имел наследственное право на министерский сан. Лорд Веллингтон побеждал французов в Испании, потом в Бель- гии, стало быть, военному министру хорошо было говорить в пар- ламенте надлежащие речи. Потом министерства сменялись, по- тому что различные политические принципы поочередно брали верх один над другим, а лорд Пальмерстон при всех переменах оставался на своем месте, потому что для него были равны всякие принципы. Таким образом дожил он до министерства Веллинг- тона и по наследству от прежних достался и этому. Но Веллинг- тон был человек суровый относительно принципов: по его мне- нию, если уже называться тори, то и не надобно отступаться от торийских правил; через несколько времени он отнял должность у своего товариша. Тогда, разумеется, надобно было перейти в оппозицию: нельзя же не сердиться, потерявши место, на кото- ром сидел 20 лет. Оппозициею были виги, — как же не сделаться вигом?

Тут подоспела июльская революция; отголоском этого потря- сения были низвергнуты тори, вошли в министерство виги, с ними и Пальмерстон. Виги предложили парламентскую реформу. Паль- мерстон 20 лет противился всяким реформам, но теперь проти- виться реформе значило 6 надолго потерять министерское место. Кто себе враг? Пальмерстон не противоречил реформе и остался министром еще на десять лет. С этой поры, с 1830 года он руко- водил иностранною политикою Англии до прошедшего года, за исключением только двух периодов: министерства Пиля (около 5 лет) и недолгого министерства Дерби (перед русскою войною) Управляя иностранною политикою, он много геройствовал над маленькими государствами, как, например, над Грециею, которую чуть не бомбардировал по делу Пачифико. Кроме того, имел он привычку делать неприятности и сильным державам, но только так, чтобы дело не доходило до войны. Из этой невинной наклон-

30 [31] ности ободрял он к волнению сицилианцев, ломбардо-венецианцев и венгров, обещая им покровительство Англии. Но когда волне- ния обращались в вооруженные восстания, и для исполнения обе- шаний пришлось бы объявить войну Австрии и Неаполю, Паль- мерстон рассудил, что это значило бы заводить шутку за пределы благоразумия, и покинутые инсургенты были подавляемы. А, быть может, они и не взялись бы за оружие, если б не полу- чили уверений в покровительстве от лорда Пальмерстона. Где ж было такому человеку, дерзкому над слабыми, робкому перед сильными, начать войну против России? Но он любил шуметь, пока дело не представляло опасности, н говорить в парламенте язвительные речи. Масса, не знавшая его дел (он отличался чрез- вычайным искусством очень долго скрывать от парламсита дипломатические документы, на все требования отвечая, что пере- говоры еще не кончены, и обнародование депсеш имело бы невыгод- ное влияние на ход их), принимала слова за дела, полатала, что он на самом деле поступает в переговорах так же храбро, как в парламентских речах, и воображала Пальмерстона героем ино- странной политики. На этом основалась его громадная популяр- ность и никто не полагал, чтобы храбрец был храбрецом только до первой угрозы, произнесенной сильным голосом. Это обнару- жилось, когда он на угрозы Наполеона, на крики официальных французских газет, что надобно истребить Англию, притон убийц и заговоршиков, — отвечал предложением английскому парла- менту изменить английский закон в угодность Франции. Тут в один миг рассеялись многолетние заблуждения и как дым исчез- ла вся популярность Пальмерстона. Он пал, и если когда-ни- будь вновь сделается министром, то уже никак не по собственной силе, а разве по родственным связям [и будет занимать в каби- нете уже очень второстепенное место]. Да и то пока остается не- правдоподобным ?7.

Английская нация чрезвычайно много выиграла, освободив- шись от пристрастия к лорду Пальмерстону, потому что с паде- нием его прекратилась помеха к улучшению внутренних учрежде- ний. Нынешнее торийское министерство, не имея большинства в палате общин своею собственною партиею, принуждено искать опоры в том отделе либеральной партии, который недоволен чи- стыми вигами (пальмерстоновскими и росселевскими) как людьми отсталыми, держащимися слишком узких границ в реформах. В первый раз этот отдел выступил самостоятельною партиею по делу о предложении подвергнуть порицанию торийский кабинет за знаменитую депешу, посланную лордом Элленборо к Ост-инд- скому генерал-губернатору. Но прежде нежели начались прения, открылось, что лорд Элленборо действовал в этом случае без согласия своих товарищей, которые и заставили его выйти в от- ставку. Этим фактически было уже уничтожено значение депеши, и за предложением подвергнуть порицанию министерство оста-

31 [32] вался уже один тот смысл, чтобы низвергнуть торийский кабинет. Но в таком случае образовалось бы вигистское министерство Рос- селя или Пальмерстона, или обоих вместе. Члены, желающие ши- роких реформ, решились сосчитать свои силы, чтобы увидеть, действительно ли от них зависит дать большинство вигам или тори, и в случае, если бы оказалось это, действовать самостоя- тельно, поддерживать тори или вигов, смотря по тому, которая из двух аристократических партий готова будет сделать им «больше уступок.

И вот собрались, чтобы сосчитать своих членов, разные отделы реформаторской партии: люди манчестерской школы, радикалы и те немногие хартисты, которые заседают в парламенте; они уви- дели, что составляют пятую часть всего числа членов палаты общин. Остальные члены почти поровну разделены на вигов и тори; следовательно, и те, и другие в нынешней палате общин приобретают или теряют большинство, смотря по тому, за них или против них будут члены, желающие широких реформ. Тогда эти члены, соединившись в одну партию «независимых либера- лов», то есть либералов, недовольных отсталыми понятиями чи- стых вигов, потребовали от министерства решимости действовать либеральнее чистых вигов. Лорд Дерби должен был согласиться, потому что иначе подвергся бы поражению. Независимые либе- ралы подали голос за министерство: оно было спасено и с тем вместе обнаружилась неизбежность парламентской реформы как единственной цены, которою может быть куплена необходимая торийскому министерству поддержка независимых либералов.

С этой минуты агитация в пользу парламентской реформы приняла огромные размеры, как дело о вопросе, достигшем прак- тического значения. Руководителем агитации был избран по пред- ложению самого Робака, главы радикалов, бывший сподвижник Кобдена по отменению хлебных законов Джон Брайт, в настоя- щее время едва ли не первый по таланту между всеми англий- скими ораторами, один из честнейших людей в Европе. Читатель, конечно, видел в газетах извлечения из его речей в главных го- родах Великобритании на митингах, собиравшихся для изъявле- ния сочувствия к делу парламентской реформы. Мы должны будем много раз возвращаться к этому предмету и тогда изло- жим его подробнее, а теперь скажем лишь несколько слов о лич- ности государственного человека, ставшего во главе реформирую- щей партии, о смысле движения, избравшего своим оратором этого честного квакера, и © тех шансах, какие теперь имеет дело парламентской реформы.

Брайт — один из тех государственных людей, для которых еще недавно не существовало возможности в Англии. Почти до конца второй четверти нынешнего века вся государственная власть была там захвачена двумя аристократическими партиями, потому что и виги, предводители которых всегда были аристокра-

32 [33] тами по происхождению, давно уже сделались узкими аристокра- тами также и по своим политическим принципам. Первым при- мером сильного государственного человека, давшего парламент- ским решениям направление, независимое от аристократических расчетов. явился Роберт Пиль в 1846 году, когда принудил зна- чительную часть торийской партии подать голос за отменение хлебных законов. Но при этом случае он только воспользовался могущественным положением, которое занимал; а этого могуще- <твенного положения он достиг только тем, что совершенно при- мкнул к тори и много лет был послушным их органом. Без своего торизма он был бы ничем. После отменения хлебных законов ари- стократические партии начинают понемногу дряхлеть при могу- щественном напоре новых идей; от них начинают отделяться люди с более светлыми головами: от торийской партии — пилиты, от вигов — манчестерская школа и радикалы. Когда-нибудь мы расскажем весь ход этого изменения, а здесь заметим только одно: до половины последнего года разложение прежних аристо- кратических партий не достигло еще таких размеров, и новых лю- дей с независимыми понятиями в палате общин было еще не так много, чтобы характер палаты общин существенно изменился. Правда, пилиты приобретали по временам довольно важное уча- стие в составе того или другого кабинета; правда, по предложе- ниям радикалов Робака и Мильнера-Джибсона принимались иногда довольно важные решения; но все это бывало только сча- стливою случайностью, не изменявшею общего хода дел. Верхов- ное руководство государственными делами никогда не выходило из рук аристократов или если не аристократов по происхожде- нию, то послушных представителей той или другой аристократи- ческой партии. Если не тори, то виги, если не виги, то тори — другой альтернативы не было. Если не лорд Дерби с своим по- мощником д’Израэли, то лорд [Джон Россель или лорд] Пальмер- стон или оба вместе, — других правителей Англия не могла иметь. Всего только полгода тому назад люди, не принадлежавшие к аристократическим партиям, нашли себя в палате общин доста- точно многочисленными для того, чтобы составить новую, неза- висимую партию и свергнуть с себя зависимость от вигов. Глав- ные лица этой новой партии: Кобден, Робак и Брайт. Не знаем, кто из них будет постоянным ее предводителем, но по делу пар- ламентской реформы она избрала своим предводителем Брайта. Джон Брайт, сын Джемса Брайта, ланкаширского фабриканта, родился в 1811 году, следовательно, теперь ему около 47 лет. Отец его был квакер, и он воспитан в правилах этого исповеда- ния, из которых неуклонно следовал всегда двум основным: го- вори всегда правду, хотя бы пошлое житейское благоразумие предписывало молчать о ней, и считай преступлением войну, как убийство. Знаменитость его началась чрезвычайно энергическим и блистательным содействием Кобдену в агитации для отмены

33 [34] хлебных законов. Речами на митингах по этому вопросу он при- обрел такую известность, что в 1843 году мог явиться кандида- том в Дёргеме, где протекционисты были чрезвычайно сильны. Его соперник лорд Денгеннон одержал верх, но только посредст- вом подкупа; это было доказано, и парламент объявил выбор не- действительным. Тогда Брайт снова явился кандидатом и был выбран в члены парламента. Деятельность его в парламенте и на митингах с каждым годом увеличивала его славу, и в 1847 году Манчестер, центр агитации против хлебных законов, единогласно избрал своим представителем его вместе с Кобденом. В парла- менте он, разумеется, энергически поддерживал все либеральные предложения, и популярность его возрастала до самой той поры, когда поднялся в Англии фанатический вопль против папизма, по случаю официального назначения папою католического архиепископа (кардинала Уайзмена) и нескольких католических епископов для Англии. Брайт не мог для сохранения популяр- ности пожертвовать убеждением в обязанности каждому просве- щенному человеку защищать свободу совести и восстал против нетерпимости. Это несколько повредило ему в общем мнении. Но он все-таки пользовался любовью, и при новых выборах в 1852 году Манчестер остался ему верен. Но вот началась русская война, Брайт всячески старался предупредить ее, доказывал ее ненужность, указывал средства избежать ее; на него стали смотреть очень косо.

Война началась, судьба английской армии была печальна, на- циональная гордость англичан жестоко страдала и потому их раздражение было безгранично. Общий крик: «надобно как можно энергичнее продолжать войну. чтобы загладить первые не- удачи и ошибки, чтобы рассеять в иностранцах и в нас самих сом- нение о нашем могуществе», заглушал все другие речи, подавлял все другие чувства. Страшно было противоречить безграничному увлечению; замолчали почти все не одобрявшие войну. Брайт не отступил от исполнения того, что считал своею обязанностью. Громче прежнего он доказывал ненужность войны. Все закри- чали, что он — изменник отечества, что он — сумасшедший не- годяй. Вся популярность его исчезла, он подвергся презрению и ненависти нации. Но не отступил он от обязанности говорить ей то, что считал правдою. Во время войны у нас было переводимо множество отрывков из его удивительных речей; но выбор де- лался обыкновенно очень односторонним образом, так что пуб- лике нелегко было отгадать существенный смысл сопротивления Брайта войне. Многие полагали у нас, что Брайт осуждает войну из пристрастия к России; другие думали, чго он проклинает ее только как филантроп, как сантиментальный мечтатель или как сектант, единственно из теоретических или религиозных убежде- вий о грехе проливать человеческую кровь. Нет, он доказывал ненужность войны с чисто-английской точки зрения, имея в виду

я [35] интересы не России, а своей родины, и доказывал это соображе- ниями чисто практическими, говорил как государственный чело- век, а не как идеалист. Он доказывал, что могущество России не до такой степени безмерно, чтобы цивилизованным странам За- падной Европы можно было серьезно страшиться его. Он дока- зывал, что Россия едва ли хотела и едва ли могла овладеть Кон- стантинополем, если бы даже западные державы и не подавали помощи Турции. Во всяком случае, говорил он, Турция так не- лепа и расстроена, что не служит оплотом Западной Европе против России, и если не может охраниться от России своими Балканами, пустынями и болотами, то лучше и не поддерживать ее, потому что поддержка будет стоить гораздо дороже, нежели стоило бы прямое столкновение с Россиею на западно-европей- ской почве. Он говорил, что излишнее расширение границ не уси- ливает, а ослабляет государство, и если бы Россия завоевала Тур- цию, то не укрепилась бы, а изнурилась бы присоединением б0- лезненного нароста к своему организму. Наконец, он доказывал, и это было главнейшим его основанием, что могущество государ- ства зависит гораздо больше от его богатства и умственного раз- вития, нежели от его обширности и числа его жителей. Потому, говорил он, пусть Россия делает, что хочет, лишь бы не мешала вашим домашним делам. Если она кажется вам опасною своим могуществом, всли вы находите нужным принять какие-нибудь усиленные меры, чтобы взять перевес над нею, эти меры должны состоять в усиленной заботливости английского правительства о развитии английской промышленности, о распространении про- свещения в Англии и более всего о возвышении благосостояния бедных классов английского народа. Последняя забота важнее всех. как потому, что благосостояние массы само по себе — глав- нейший источник государственного могущества, так и потому, что оно служит необходимым условием для развития двух других условий государственной силы, — для развития промышленности и просвещения. Если вы пойдете по этому пути быстрее, нежели Россия, с каждым годом вы будете становиться сильнее ее; а если она хочет идти другим путем, путем войны, завоеваний и наси- лия, она быстро будет терять и прежнюю свою силу. Но я не желаю вреда никакому народу, хотя больше всего желаю пользы своему. Я не радовался бы, если бы Россия действительно хотела губить себя войнами и завоеваниями. Я хочу думать, что нынеш- нее столкновение ее с Турцией было только следствием несчаст- ных обстоятельств, которые скоро минуются; и во всяком слу- чае нельзя не предвидеть, что очень скоро она обратит свои силы вместо завоеваний на развитие истинных источников могущества, на заботу о своей промышленности, своем просвещении, о благо- состоянии своих простолюдинов, и как вы, если будете благо- разумны, быстро станете усиливаться, так будет возрастать и ее истинное могущество. Пусть возрастает: мы должны желать ей

35 [36] того, как надобно желать и всякому другому народу, потому что ‘акое могущество дает только счастье и безопасность самой дер- скаве, им владеющей, а не представляется опасностью для дру- гих держав: ведь оно основано на промышленности, образован- пости, на благосостоянии массы народа; а чем промышленнее и образованнее государство, тем меньше ищет оно войны, и чем бла- госостоятельнее масса народа, тем усерднее народ станет в случае надобности зашищать свои границы, но тем меньше будет у него охоты нападать на других.

Такова была сущность мыслей, которыми Брайт доказывал ненужность и вред войны с Россиею для самой Англии. В те вре- мена раздраженные, ослепленные англичане вознегодовали на него за такие речи; он сделался предметом самых позорных ругательств и проклятий, самой нелепой клеветы. Он безумец, он измен- ник родине, он защитник деспотизма, он подкуплен Россиею, он — раб русского царя, кричали про него все. Он остался верен своей обязанности говорить правду, но ненависть и гнев народа, кото- рый он так любил, тяжело подействовали на него, так что его здоровье расстроилось, и по окончании парламентской сессии 1855 года он, изнуренный борьбою, для поправления здоровья уехал в Италию. Разумеется, к прежним клеветам тотчас же при- бавилось новое истолкование: прежде его называли гнусным изменником, теперь дополнили его характеристику помешатель- ством. Озлобление против него было так упорно, что при выбо- рах в марте 1857 года Манчестер лишил Брайта (вместе с Кобде- ном, который действовал в том же духе и подвергся той же не- нависти, как Брайт) звания своего представителя.

Но тут начинается новый переворот в общественном мнении относительно Брайта и его товарищей. Исключение из парламента людей столь замечательных было несправедливостью уже слишком резкою, и нация вдруг вспомнила о их прежних заслугах по отме- нению хлебных законов. Да и притом, кто будет разбирать в па- лате общин промышленные вопросы с глубоким знанием дела, с совершенною проницательностью, если не будет в ней представи- телей манчестерской школы? Они необходимы для палаты, и при дополнительных выборах они введены были в парламент. Брайта выбрал Бирмингем. Скоро после того нация разочаровалась в Пальмерстоне, в жертву которому принесла Брайта и его това- рищей. Воинственный жар успел остыть, последствия войны под- твердили фактами справедливость мнений Брайта. Все убедились, что Турция не стоила потраченных на нее сил. Россия по окон- чании войны предалась новому направлению, неизбежность и пользу которого предсказывал Брайт, и, занявшись благодетель- ными внутренними преобразованиями, фактически доказала, что не хочет страшить Европу с вредом для себя, а заботится о дей- ствительном своем благе, с пользою и для самой Европы. Непо- пулярность Брайта исчезла в несколько недель, заменившись

35 [37] прежнею или еше большею любовью нации. Масса народа в Англии, как н повсюду, прямодушна и расположена ценить пря- моту характера чуть ли не выше всего. Англичане поняли, какая редкая честность нужна была Брайту, чтобы не замолчать в> время войны перед раздраженною нациею о ненавистной тогда истине; какую чрезвычайную преданность общему благу доказали он и его товарищи, не колеблясь жертвовавшие собою для откло- нения нации от разорительной ошибки. С уважением к нему как к великому оратору, с возвращением наклонности к признаванию правды в его убеждениях, соединилось чрезвычайное почтение к удивительной прямоте и честной твердости его характера. В это. время возродилось стремление к парламентской реформе, на время подавленное войною, и Брайт, явившийся самым блистательным оратором на митингах в пользу этого вопроса, был избран`от всей партии реформаторов по предложению самого Робака, который один мог иметь притязание на соперничество с ним, главою ре- формационного движения. Каксе участие принимает он в нем, мы расскажем после, а теперь мы хотели только сказать, каков че- ловек, избранный английскою нациею в руководители такого дела, перед которым ничтожны все другие дела, занимающие теперь Англию.

Сравните Брайта с Пальмерстоном, и вы поймете, как будет отличаться от прежней английской политики новая: когда партия, одушевленная понятиями, производящими ныне реформу, станет сильнее двух прежних партий, тогда будут невозможны государ- ственные деятели, подобные лорду Пальмерстону. Дурные люди останутся, но принуждены будут руководиться в своих государ- ственных действиях мнениями честных людей. Очень вероятно, что часто будут управлять государством попрежнему тори или виги, но они должны будут, чтобы удержаться в министерстве, поступать сообразно с требованиями новых людей, понимающих государственное благо вернее их. Начало этому новому периоду английской истории мы видим уже теперь, когда лорд Дерби (этот идол крыловской басни, изрекающий мудрые ответы, по- тому что в нем сидит жрец очень тонкого ума, д’Израэли), этот наследник людоедов, подобных лорду Лондондерри, является уже гуманным и просвещенным правителем, потому что незави- симые либералы накинули довольно крепкую узду на него и его товарищей. С течением времени уэда будет становиться крепче и крепче, т. е. и в вигах, н в тори будет еще больше хорошего, вкладываемого в их действия если не внушениями собственного сердца, то внешнею необходимостью. С этой стороны, со стороны уступок требованиям просвещенных людей среднего сословия, доселе остающихся в Англии защитниками интересов и простого народа, история министерства лорда Дерби чрезвычайно занима- тельна. Мы теперь коснемся смысла главнейшего из ее эпизодов, смысла подготовляемой агитациею парламентской реформы. Чего

37 [38] хотят люди, избравшие своим предводителем Брайта? Чем не- довольны они в нынешнем устройстве парламента, и каков был бы результат требуемых ими перемен? В следующем изложении мы будем отчасти пользоваться статьею Файдера, помещенною в «[паЧёрепдапсе Ве!зе» 8 и 9 декабря прошлого года.

Первое изменение, требуемое реформационною партиею, отно- сится к продолжительности срока, на который избираются члены палаты общин по распущении прежнего парламента.

По старинным законам продолжительность одного и того же парламента не была ограничена никаким сроком и зависела единственно от воли короля. Он мог сохранять один и тот же парламент во все продолжение своего царствования, если нахо- дил то удобным для себя и полагал, что новые выборы будут ему менее благоприятны, нежели выборы, произведенные при его восшествии на престол. Таким образом один из парламентов, бывших при Карле П, продолжался целых семнадцать лет. По закону парламент не мог пережить только кончины того короля, по грамотам которого произведены были выборы. Смертью ко- роля распускался его парламент, и новый король должен был на- значать новые выборы.

По изгнании Стюартов, при Вильгельме ПП, почли нужным ограничить прежний произвол и обеспечить для нации средство чаще приводить в соответствие с господствующим мнением кор- порацию, представляющую голос нации. По статуту, называю- щемуся трехгодичным законом (Тиеппа| ас!), было постановлено, что один и тот же парламент не может продолжаться долее трех лет и общие выборы производятся на этот срок. Через двадцать два года, при Георге |, срок этот был продлен на семь лет по <емигодичному закону (Зерепша] ас!); изменение предложено было вигами и нашло сопротивление в торийских абсолютистах и реакционерах. Лорд Сомерс, один из самых честных и свободо- мыслящих людей тогдашней Англии, лежавший при смерти, ска- зал одному из своих друзей вигов, пришедшему посоветоваться с ним об этом намерении: «Я никогда не одобрял трехгодичного билля и всегда думал, что на самом деле он производит резуль- тат противный тому, какого хотели мы достичь. Вы имеете сердеч- ное мое сочувствие в этом деле, и я думаю, что оно будет самою твердою опорою для свободы Англии». Теперь, напротив, про- грессисты требуют сокращения срока. Откуда такая разница в желаниях людей сходного образа мыслей? В начале ХУШ века назначение огромного большинства членов палаты общин зави- <ело от лордов, и частая смена парламентов не благоприятство- вала самостоятельности депутатов, которые только долгим сро- ком выборов избавлялись от произвола своих патронов. Подобное положение вешей продолжалось до самой реформы 1832 года, ко- торая, увеличив число депутатов, назначаемых большими горо- дами, ввела в палату общин значительное число представителей

38 [39] среднего сословия, независимых от патронатства. Но все еще большинство депутатов избирается под сильным влиянием не- скольких богатых землевладельцев или даже просто по их назна- чению. Новая реформа намерена положить конец этому введе- нием тайной баллотировки и другими изменениями, о которых скажем ниже. Тогда большинство палаты общин будет состоять из людей истинно независимых, и более частые выборы будут принуждать их соображаться не с желаниями каких-нибудь па- тронов, как было прежде, а с потребностями их избирателей, также делающихся независимыми от патронатства, т. е. быть верными представителями общественного мнения. Таким обра- зом, с переменою обстоятельств один и тот же закон из либе- рального становится реакционным или наоборот; и прогрессисты находят ныне пользу в сокращении срока, между тем как прежде продолжительный срок был нужен для того, чтобы палата общин хотя несколько повиновалась общественному мнению.

Теория различных оттенков реформационной партии почти единодушна по этому вопросу. Могущественное общество «Друзей всенародного выбора» ооае зи а8!!), радикалы и прогрес- сивные либералы, подобно хартистам, которых очень мало в пар- ламенте, но к которым попрежнему принадлежит большинство простолюдинов, желают ежегодных выборов, которые были одним из шести пунктов знаменитой «народной хартии» (Реор!е'з СБацег), представленной в 1839 году палате общин в форме просьбы с 1.200.000 подписей и виовь представленной в 1848 году с таким же числом подписей 28.

Если семилетний срок не удержится, то виги и тори, вероят- но, будут отстаивать трехлетний срок, бывший в конце ХУП ве- ка. Мы говорим «вероятно», потому что ни виги, ни тори еще не высказывали своих программ по вопросу о реформе; и только по открытии парламентских заседаний, около половины февраля, когда лорд Дерби и лорд Россель (быть может, и лорд Пальмер- стон отдельно от Росселя) представят свои собственные билли в соперничество с Брайтовым, можно будет с достоверностию опре- делить, какую меру уступок предлагают от себя та и другая из старых партий. Еще неизвестно, какой срок сочтет практичным для настоящего времени и реформационная партия.

Другое коренное изменение относится к составу палаты общин. Реформационная партия требует нового распределения избирательных округов между деревнями или, как называют в Англии, графствами и городами.

В настоящее время палата общин состоит из 658 человек; но избирательные округи назначают известное число депутатов вовсе не по пропорции к числу своего населения, как во всех европей- ских государствах и в Америке, а просто — каждый округ извест- ного класса выбирает известное число депутатов, одно и то же в самых маленьких и в самых больших округах этого класса.

39 [40] Во-первых, пользуются правом назначать депутатов в пар- ламент три университета: Оксфордский, Кембриджский и Дуб- линский св. Троицы, каждый по два депутата.

Второй разряд избирательных округов составляют деревни; их депутаты называются, как мы знаем, депутатами графств. Число всех таких депутатов в палате общин простирается до 253. Тут избиратели — немногочисленные землевладельцы и толпа фермеров, совершенно зависящих от землевладельцев, которые нарочно не соглашаются на заключение с ними срочных кон- трактов, а ограничиваются контрактами бессрочными (а! м! *), которые могут быть уничтожены во всякое время произволом каж- дого из двух контрагентов. Выборы происходят в Англии посред- ством записи в книгу, за какого кандидата какой избиратель подает голос. Таким образом, землевладелец может прогнать с фермы фермера, который не послушается его приказания и не под- держит своим голосом кандидата, пользующегося покровитель- ством землевладельца. Почти вся земля в Англии сосредоточена, как известно, в руках нескольких сот аристократов, и эти немно- гочисленные богатые землевладельцы назначают всех так назы- ваемых депутатов графств, то есть почти две пятых части всего числа депутатов, составляющих палату общин.

Остальные 399 депутатов избираются городами, или, чтобы вернее передать смысл английского термина, — замками или ци- таделями (БогоивВ). В самом деле, некогда все города были кре- постями, и городскую корпорацию составляли только граждане, жившие в собственно так называемом укрепленном городе, а жи- тели предместий были исключены от участия в их правах. Мало- помалу все это изменилось, стены разрушились, жители пред- местий сравнялись в правах с жителями старого города; но в из- бирательном смысле город попрежнему называется не просто городом (сйу), а укрепленным городом илн замком (Богои8В). Средневековое начало осталось не в одном имени, но и в чрезвы- чайной неравномерности пропорций между числом жителей или даже избирателей и числом назначаемых ими депутатов. 'Земле- владельческие или деревенские округи по крайней мере все до- вольно велики; но в числе городов, назначающих каждый по столько же депутатов, как Ливерпуль, Манчестер, Глэзго, Лидс или Бирмингем, находится множество маленьких и ничтожных ме- стечек, более похожих на деревушки, нежели на города. Количе- ство этих запустевших городов (гоНеп ЪогоиёВ), составляющих каждый по отдельному избирательному округу, уменьшено напо- ловину реформою 1832 года, но все-таки их остается еще чрез- вычайно много; между прочим насчитывается 59 таких городов, которые имеют каждый менее 500 избирателей. Все вместе эти 59 городов, имея только 20.076 избирателей и всего населения

• По усмотрению. — Ред. [41] не более 373.000, посылают в парламент 89 депутатов, между тем как Ливерпуль, один имеющий большее число жителей и изби- рателей, нежели все они вместе, назначает только двух депу- татов.

В числе многочисленных маленьких городков, имеющих изби- рательную привилегию, находится много таких, в которых все жители совершенно зависят от одного землевладельца, как будто в деревне; поэтому не будет преувеличением сказать, что до сих пор большинство палаты общин назначалось несколькими сот- нями богатых землевладельцев, а весь остальной миллион изби- рателей Англии назначал только меньшую половину депутатов, составляющих палату общин.

Изменение в распределении избирательных округов, требуе- мое реформационною партиею, имеет двоякую цель: во-первых, уменьшить зависимость палаты общин от аристократических землевладельцев, и без того уже имеющих слишком значитель- ную долю в законодательной власти по своему званию членов палаты лордов. Во-вторых, уничтожить страшную неравномер- ность числа депутатов с числом населения в разных избиратель- ных округах.

В теории тут и манчестерская школа, и радикалы опять со- гласны с хартистами: они считают наилучшим тот принцип, какой введен во всех новых конституционных государствах Западной Европы, именно, распределение страны на избирательные округи без различия городов от деревень, и каждому избирательному округу предоставление числа представителей, прямо соразмер- ного его населению. Тогда, например, Манчестер составлял бы один избирательный округ с окрестными местечками и деревнями или, пожалуй, и целое Ланкастерское графство, то есть и Манче- стер, и Ливерпуль, и другие города со всеми деревнями Ланка- стерского графства составляло бы один округ. И, например, в первом случае, если Манчестерский избирательный округ имел бы 500.000 жителей, между тем как все Великобританское коро- левство с Ирландиею 28.000.000, и в палате общин попрежнему будут находиться 658 членов, то на долю Манчестерского округа пропорционально числу его жителей пришлось бы выбирать 11 или 12 представителей.

Такова теория реформистов. До какой степени возможным сочтут они изменить в настоящее время распределение избира- тельных округов на практике, мы скоро узнаем.

Третье изменение относится к условиям, которые до сих пор были нужны человеку для того, чтобы он мог явиться кандидатом на парламентские выборы. До сих пор мог быть членом парла- мента от графства только владетель участка земли, дающего не менее 600 фунт. стерл. (немного менее 4.000 р. серебром) годового. дохода, а представителем от города — только человек, имеющий собственность, приносящую не менее 300 фунт. стерл. (около

41 [42] 2.000 руб.) ежегодного догода. Исключение из этого допускалось одно, и то в пользу аристократии: старшие сыновья перов Англии могут быть избираемы депутатами от графств, хотя бы не имели никакого самостоятельного дохода.

Вся реформационная партия согласна в теоретическом же- лании, чтобы это и некоторые другие стеснительные условия кандидатства были отменены и депутатом мог быть каждый ан- гличанин, которого почтут своим доверием избиратели.

И теперь есть, и прежде были в числе членов палаты общин люди без всякого состояния; но они вступали в парламент как клиенты могущественных аристократов, которые, сообщив им право называться владельцами нужной для кандидатства соб- ственности посредством какого-нибудь фиктивного акта, достав- ляли им для безбедной жизни какую-нибудь синекуру или про- сто давали содержание от себя. Если другие перемены, требуемые реформационною партиею, осуществятся в надлежащем размере, то в палату общин войдет множество людей без состояния, но до- рожащих своею независимостью, — таких людей, которые не за- хотят принимать синекур, а тем менее позволят кому-нибудь пред- ложить им содержание. Но обязанность члена палаты общин, дей- ствительно исполняющего свой долг, отнимает чрезвычайно много времени. В течение всей парламентской сессии одно присутствие в заседании отнимает у него почти половину дня. Ёсли же он будет говорить речи, то ему понадобится еще много времени на статистические, исторические, юридические и другие ученые заня- тия. Притом жизнь в Лондоне гораздо дороже, нежели в провин- циальных городах, а тем более в деревнях. Человек небогатый не может быть отвлекаем так сильно от своих частных дел и пере- селяться в столицу без вознаграждения. Потому необходимым дополнением к другим преобразованиям является назначение жа- лованья членам палаты общин. Народная хартия определяла его в 500 фунтов (несколько более 3.000 руб. сер.) в год.

В соединенном королевстве Великобритании и Ирландии счи- тается около 7.000.000 взрослых мужчин. Из них до сих пор только одна шестая часть, немногим более 1.000.000 человек, пользовалась правом подавать голос на парламентских выборах. В графствах это право предоставлено теперь только владельцам независимых участков земли, есвоез, дающих не менее 10 фунт. дохода, и фермерам, платящим за наем фермы земле- владельцу не менее 50 фунтов; а в городах — лицам, занимающим квартиры ценою не менее 10 фунтов. Таким образом, даже и среднее сословие не всё пользуется избирательным правом, а из простолюдинов недоступно оно, можно сказать, никому.

Хартисты, радикалы и манчестерская школа согласны в том, что следовало бы желать, чтобы каждый взрослый англичанин без всякого различия состояний сделался избирателем. В теории вся реформационная партия принимает зиНтаве шиуегве|. -

42 [43] кими условиями надобно ограничить его, чтобы реформа могла пройти через нынешнюю палату общин, огромное большинство которой принадлежит к старинным аристократическим партиям, — это другой вопрос; и теперь еще неизвестно, какие именно осно- вания для расширения числа избирателей примет Брайт в своем билле по совещанию с депутатами главнейших реформационных обществ, покрывающих теперь всю Англию своими комитетами. Из его речей на митингах известно только, что он считает для настоящего времени практичным основанием такое расширение избирательного права, чтобы участвовал в парламентских выбо- рах каждый, участвующий в выборах лиц, заведующих сборами на неимущих, то есть каждый глава семейства или человек, живу- щий самостоятельным хозяйством.

Остановится ли он на этом основании или по совещанию с важнейшими представителями реформационной партии найдет практичным изменить его, — пока еще неизвестно. Но этот во- прос представляется наименее сомнительным из всех составных пунктов реформы относительно своего действительного осуществ- ления. Старинные партии, вероятно, будут противиться введению баллотировки и пропорционального распределения депутатов по числу населения избирательных округов; но кроме немногих слишком упорных тори, думающих отделиться от лорда Дерби и остальных тори, чтобы безусловно отвергать реформу, все от- тенки парламентских партий согласны в том, что избирательное право должно быть расширено в очень значительной степени; и едва ли можно сомневаться в том, что реформа введет в число избирателей половину совершеннолетних англичан, так чтобы по- нижение ценза обняло значительную часть простолюдинов.

Но предоставление прав бедной части среднего сословия и простолюдинов даст их потребностям действительное влияние на состав палаты общин только тогда, когда независимость избира- телей будет ограждена введением тайной баллотировки (Ъаоё) на выборах. Эта гарантия в Англии необходимее, нежели где-ни- будь. Во Франции, в Бельгии, в Германии есть очень много про- столюдинов, владеющих землею, следовательно, независимых от чужого произвола; многие ремесленники также занимаются в этих странах своими промыслами как самостоятельные хозяева. В Англии ни тот, ни другой разряд самостоятельных простолю- динов почти не существует. Простолюдины-земледельцы там — не более как наемные работники, подчиненные произволу ферме- ров, которые в свою очередь также подчинены произволу земле- владельцев. Ремесленные промыслы гораздо в сильнейшей степени, нежели на континенте, сосредоточены в обширных ма- стерских, и ремесленники так же, как и земледельцы, почти все обратились в наемных работников; о фабричных работниках не- чего и говорить. Потому введение тайной баллотировки реформа- ционною партиею требуется с такою же настойчивостью, как рас-

43 [44] ширение избирательного права. Но из всех пунктов Брайтова билля баллотировка встретит самое сильное сопротивление со стороны старинных партий, сознающих, что именно в этом во- просе заключается вопрос о продолжении или падении прежней их силы. Пройдет ли это требование реформационной партии че- рез палату общин, трудно сказать прежде, нежели разъяснятся мнения той части вигов, которая отвергла Пальмерстона и возвра- тилась к прежнему главе всей вигистской партии, лорду Росселю.

Мы изложили требования реформационной партии и смысл их.

Народная хартия также ограничивалась шестью пунктами, составляющими теперь программу всех независимых либералов. Ее знаменитые требования были:

1. Всеобщее право избирательства; избирателем должен быть каждый совершеннолетний человек, находящийся в здравом рас- судке и не осужденный за уголовное преступление.

2. Ежегодные парламентские выборы.

3. Жалованье членам палаты общин, чтобы и люди без состоя- ния могли принимать на себя звание депутатов.

4. Выборы посредством тайной баллотировки, чтобы оградить. независимость избирателей.

5. Новое распределение избирательных округов, чтобы число депутатов от каждого округа было соразмерно его населению.

6. Отменение ценза для кандидатов, чтобы нация могла из- бирать своих депутатов без различия между богатыми и бедными.

В 1839 году и даже не дальше как в 1848 году народная хар- тия называлась безумием, выставлялась гибелью для Англии. Теперь мы видим, что честнейшие и наиболее практичные из го- сударственных людей Англии, такие люди, как Брайт и Кобден, своею деятельностью в Лиге против хлебных законов доказавшие, что они вовсе не похожи на сантиментальных идеалистов, прини- мают все шесть пунктов народной хартии; и если билль Брайта допустит некоторые ограничения в изложенной нами программе, то эти изменения явятся только временною уступкою для приоб- ретения большего числа союзников в нынешней палате общин, только следствием парламентской тактики, принимающей ком- промиссы, взаимные уступки или сделки в подробностях для до- ставления скорейшего торжества основным принципам. В мире нравственном, так же, как и в материальном, то, что сначала ка- залось невозможностью, часто является необходимостью, и то, что казалось безумием, признается мудростью через пятнадцать, двадцать лет после того, как было отвергаемо, осмеиваемо или проклинаемо.

Вопрос об исполнении требований, выставляемых всею рефор- мационною партиею, стал теперь вопросом только о времени. Не ныне, завтра, несколькими годами раньше, несколькими годами позднее все они должны быть приняты парламентом. Вопрос ©

44 [45] парламентской реформе вообще не допускает и такой отсрочки; она должна быть произведена не позже как в следующую сессию, если не будет произведена в сессию нынешнего года, что гораздо вероятнее для нас и представляется несомненным для всех англий- ских газет. Но спрашивается теперь, в какой степени именно ны- нешнею реформою будут удовлетворены требования реформаци- онной партии. Мы уже говорили, что это должно разъясниться не дальше как через месяц, вскоре по открытии парламентской сессии. Теперь еще неизвестно, все ли шесть пунктов будет обни- мать билль Брайта, или реформационная партия найдет практич- ным взяться на первый раз за проведение только трех основных пунктов (расширение избирательства, передел округов и балло- тировка). Неизвестно также, какой именно тактике захотят сле- довать три оттенка старых аристократических партий, заключаю- щих в себе четыре пятых частей всего состава нынешней палаты общин. Они еще и сами не решили в точности, как будут дейст- зовать: подобные решения, вынуждаемые необходимостью, под- чиняются обстоятельствам, изменяющимся каждый день, и потому окончательно принимаются только накануне самого дейст- вия. Мы перечислим различные шансы, указывая на те, которые ныне представляются правдоподобнейшими, но которые могут смениться другими в промежуток, отделяющий нынешний день от прений в палате общин о реформе.

Само собою разумеется, мы не имеем претензии предсказы- вать, как именно и чтб именно случится: очень может быть, что, вместо комбинаций, излагаемых нами, явятся вследствие непред- видимых обстоятельств другие комбинации. Мы только хотим перечислить случаи, представляющиеся вероятнейшими теперь, чтобы читатель мог легче соображать значение отрывочных га- зетных известий о тех парламентских движениях, которые более или менее подходили бы к тому или другому из сочетаний, объяс- ненных нами.

В настоящее время палата общин распадается, как известно, на четыре большие партии: тори, пальмерстоновские виги, россе- левские виги и реформисты. Они должны слиться в две партии, по крайней мере по важнейшим вопросам, именно по вопросам о тайной баллотировке, переделе округов и степени расширения из- бирательного права. Будут сначала представлены три главные билля: торийский билль Дерби, билль Росселя и билль Брайта. Представнт ли Пальмерстон свой особенный билль, еще неиз- вестно, да и неважно знать это, потому что он не знаток в подоб- ных делах и будет не более как компилятором. Быть может, и пи- литы представят особенный билль; но они малочисленны и имеют важность только тем, что могут служить посредниками для сбли- жения Брайта с Росселем или с Дерби, или Росселя с Дерби. Из этих трех, четырех или пяти биллей только два, имеющие наибо- лее надежды соединить большинство голосов, послужат серьез-

45 [46] ным предметом прений; другие будут представлены собственно только для формы, для очищения совести той или другой партии, чтобы не сказали, будто она не имела собственного решения по поднятому вопросу. Чьи же это два билля, которые будут серьез- нейшими соперниками? По всей вероятности, билль Дерби и билль Росселя. Партия Дерби так многочисленна, что не может примкнуть к другой партии, а может только делать уступки, чтобы к ней примкнула какая-нибудь другая партия. Пальмер- стон, изнемогающий под непопулярностью, и малочисленные пи- литы не могут быть серьезными соперниками Дерби. Билль Брайта не может приобрести голосов ни массы тори, ни массы вигов: он будет слишком прогрессивен для них. Лучшее, на что он может надеяться, — это отделить в свою пользу по двадцати или тридцати прогрессивнейших людей из того и другого лагеря, то есть ни в каком случае не мог бы он иметь у себя более 250 го- лосов и, вероятно, будет иметь гораздо меньше, может быть всего с небольшим 150, а для большинства нужно более 300 голосов; следовательно, он будет служить, так сказать, только запросом, только средством поднять цену согласия со стороны независимых либералов на поддержку билля какой-нибудь другой партии. Итак, серьезным соперником биллю Дерби, вероятно, останется только билль Росселя. Который же из них восторжествует? Это зависит от двух шансов.

Во-первых, на что решатся пальмерстоновские виги. Присое- динившись к Дерби, они едва ли дадут ему большинство, но сде- лают невозможным его сближение с реформационною партиею. Присоединившись к Росселю, они заставят Дерби сделать все- возможные уступки для приобретения помощи реформистов, без которой тогда ему не будет спасенья.

Но, быть может, реформисты сделают выбор между Дерби и Росселем раньше, нежели исполнят свой маневр пальмерстонов- ские виги. В таком случае победа скоро будет решена: она, по всей вероятности, останется за тою стороною, к которой присое- динятся реформисты.

К какой же стороне присоединятся они? Надобно думать, что это зависит не столько от Дерби, сколько от Росселя. Он и его часть вигов — настоящие господа нынешнего положения вешей, насколько оно обрисовалось до сих пор. Как бы едко ни говорили реформисты о вигах, сколько бы услуг ни оказали они до сих пор лорду Дерби, все-таки у них гораздо больше расположения к союзу с Росселем, нежели с Дерби: они сами вышли из вигов, у них множество общих воспоминаний с партиею Росселя, и Рос- сель все-таки гораздо лучший прогрессист, нежели Дерби, хотя оба они — довольно плохие прогрессисты. Да и Дерби поддер- живали они некоторое время только для того, чтобы вынудить больше уступок у Росселя. Что касается до принципов, Росселю уступки, нужные для сближения с реформистами, были бы во-

46 [47] все не так тяжелы, как Дерби; но тут примешивается другое об- стоятельство, отнимающее возможность достоверно предвидеть решение Росселя. Уступки в отвлеченных принципах мало. Если билль Росселя восторжествует, министерство Дерби падет, и об- разуется новый кабинет, кабинет Росселя. Если он будет обязан победою реформистам, приличие требует дать им некоторые из министерских портфелей или, как говорят в Англии, печатей. Но для этого надобно было бы отказаться от постоянного правила предводителей вигистской партии, которые всегда берегли мини- стерские места исключительно для членов пяти или шести глав- ных вигистских фамилий; именно эта уступка — допущение в кабинет людей среднего рода (употребляем удачное выражение одного из наших соотечественников: оно как нельзя лучше харак- теризует понятия владычествующих в Англии фамилий) — по всей вероятности, будет для Росселя и его товарищей тяжелее, нежели для Дерби и торийской партии, которая так обветшала и оскудела умственными силами, что давно уже видит себя в необ- ходимости подкреплять свои кабинеты людьми среднего рода, терпела уже унижение своему суздальскому чувству (прибегаем спять к удачному выражению того же соотечественника: только подобные выражения и могут объяснять русскому читателю, по- чему Англия, при многих великих сторонах несомненного пре- восходства, не пользовалась до сих пор популярностью на кон- тиненте), повинуясь Роберту Пилю, а теперь слушаясь д’Израэли, и уже притерпелась к этой беде.

Чтобы привлечь к себе реформистов, Россель должен ввести в свой билль тайную баллотировку, — введет ли он ее? Тяжело взять в товарищи себе людей среднего рода; тяжело и подкопать основу аристократического господства над палатою общин. Но, с другой стороны, как же уступить Пальмерстону, ненавистней- шему сопернику, как не превзойти его в либерализме? А ведь приверженцы Пальмерстона уже соглашались на расширение из- бирательного права до какой угодно степени, хотя бы даже до всенародного избирательства. Стало быть, превзойти их в этом пункте нельзя, и остается только вопрос о тайной баллотировке. Что же касается до ослабления зависимости выборов от аристо- кратического влияния, тут опять с некоторой неприятностью сое динено и сильное удовольствие, да и большая выгода. Почти все большие землевладельцы — заклятые тори; уничтожить влияние лендлордов на выборы значит подорвать в самом корне могуще- ство торийской партии: партия вигов на четыре пятых выходит из независимых выборов, стало быть, потеряет очень мало, по- теряв членов, даваемых ей несвободными выборами, зато приоб- ретает множество новых членов от выборов, которые выйдут из- под власти тори. А партия тори, вся до последнего человека, входит в палату общин только через аристократическое влияние. Выражаясь терминами, употребительными на континенте, тайная

4? [48] баллотировка имела бы такое влияние на состав палаты общин: ныне правая сторона (Дерби) имеет две пятых части голосов; центр (Россель) также две пятых части; левая сторона (Кобден, Брайт, Робак) одну пятую часть; чрез введение тайной балло- тировки, от нынешней правой стороны уцелеет разве четвертая часть; остальные ее голоса пополам разделятся между двумя остающимися партиями. Таким образом, нынешний центр, не- сколько подвинувшись направо, займет всю правую сторону и будет иметь три пятых части всех голосов, т. е. располагать ре- шительным большинством и господствовать, не нуждаясь уже ни в каких союзах и уступках. Выгоды для Росселя тут очевидные. Потому многие полагают, что он введет в свой билль тайную баллотировку. Отважится ли он на такое отступление от своих прежних биллей, мы не знаем; но если отважится — победа его не подлежит сомнению, по крайней мере при нынешнем положе- нии обстоятельств. Правда, пальмерстоновские виги могут тогда отшатнуться от него, но и вместе с тори едва ли составят они большинство.

В таком случае правдоподобнейший ход дел был бы следую- щий: билль лорда Дерби отвергается (прения, вероятно, начнутся с него); это значит, что палата предпочитает билль Росселя. По парламентским правилам лорд Дерби и его товарищи немедленно подают в отставку. Королева поручает Росселю составить мини- стерство. Обычай обязывает его взять своими товарищами в ми- нистерство несколько человек из реформистов, содействовавших падению прежнего министерства. Но он может не сделать этого, и для составления большинства ввести в министерство пальмер- стоновских вигов и пилитов. По окончании прений и по утверж- дении Росселева билля парламент будет распущен, и назначены выборы на основании нового закона. Они, по всей вероятности, дадут Росселю такое большинство, что он будет в состоянии осво- бодиться от всяких союзников, сколько-нибудь стеснительных, и тогда реформисты будут составлять оппозицию вигистскому ми- нистерству.

Довольно вероятным представляется и другой случай. Если Россель не введет в свой билль тайную баллотировку, реформи- сты будут поддерживать билль Дерби, который в расширении права избирательства может не пожалеть уступок, чтобы пре- взойти Росселя либерализмом. Тогда билль Дерби проходит, и торийское министерство назначает новые выборы по утверждении ‹воего билля королевой. Но только до этой поры и простирается разница между двумя случаями, о которых мы говорим: резуль- тат новых выборов всегда будет один и тот же. В новом парла- менте тори будут слабы, большинство приобретут виги, а рефор- мисты, усилившись вдвое против нынешнего, будут составлять оппозицию.

Наконец, может представиться третий случай, который по ны-

48 [49] нешнему положению дел вероятен не менее двух других: упор- ство вигов против коренной реформы может взять такую силу над их чувствами, что они захотят соединиться с тори, своими давнищними соперниками, лишь бы только дать как можно менее простора преобразованию. Тогда Дерби, Пальмерстон и Россель или Дерби и Россель станут поддерживать один и тот же билль, составленный из соединения торийского с вигистским. Тогда из вигов очень многие отделятся от своих прежних предводителей и присоединятся к реформистам. Но все-таки за массою остальных вигов вместе с тори будет очень сильное большинство. Они бу- дут вынуждаться тогда к уступкам уже не парламентскою необ- ходимостью, а только влиянием общественного мнения, которое в этом случае получит наименьшее возможное удовлетворение. Возникнет коалиционное министерство Росселя и Дерби или Рос- селя, Пальмерстона и Дерби; но и оно опять-таки приходит к тому же концу: после новых выборов виги получают большинство и остаются одни полными господами в кабинете. Тогда в новом парламенте тори сохранят несколько больше голосов, хотя все- таки ослабеют. Это сбережение некоторой силы произойдет на счет вигов, большинство которых не будет так значительно, как в двух других случаях ?9.

Вот различные шансы для хода событий, и один из трех пред- ставленных нами случаев непременно должен осуществиться, если не произойдет каких-нибудь непредвиденных теперь полити- ческих событий на континенте в недолгий промежуток, отделяю- щий нас от прений о реформе. Мы видим, что каковы бы ни были политические маневры партий, дело все-таки должно придти к одному и тому же концу после новых выборов: в новом парла- менте тори ослабеют, виги приобретут большинство и войдут в министерство на место тори; реформисты усилятся до того, что будут составлять оппозицию, между тем как до сих пор оппози- циею бывали поочередно только или виги, или тори, для которых реформисты служили не более как союзниками.

От хода событий, от передачи кабинета одними партиями дру- гим, обратимся к соображению о том, какое влияние обнаружит парламентская реформа на общий характер английской политики. Если читатель хотя несколько сочувствует тем понятиям о ходе истории, которые выражены нами в начале этого очерка, он не будет увлекаться блистательными надеждами и одобрит наше правило: предполагать всегда наименее благоприятную для про- гресса развязку каждого кризиса. Вся история человечества вну- шает скромность ожиданий от настоящего. Да оно и лучше, когда. не надеешься ничего особенно выгодного или радостного: по край- ней мере избавляешься от разочарований. Зато, когда надежды приведены к наименьшему размеру, какой только допускается здравым смыслом, можно быть уверенным, что то немногое и малое, на что рассчитываешь, уже неизбежно случится. А если

49 [50] против ожиданий обстоятельства повернутся несколько благо- приятнее, нежели могли бы повернуться в наихудшем случае, тогда принимаешь каждую данную ими прибавку как сюрприз судьбы. Будемте предполагать, что нам придется носить шубы до самого июня, а если теплая погода начнется раньше, тем лучше.

Мы возьмем самый худший случай, какой возможен. Пред- положим, что виги и тори, забывая прежнее соперничество, сое- диняются для сопротивления опасности, действительно грозящей одинаково и тем, и другим. Ведь широкая реформа подорвала бы могущество не только тори, но и вигов: виги усилились бы только на короткое время, и реформисты с каждыми новыми выборами стали бы захватывать на их счет все больше и больше депутат- ских мест. Если приятность временного торжества не возьмет верха над желанием упрочить свою нынешнюю силу, виги сое- динятся с тори теперь же для сопротивления реформистам. Тогда реформа будет иметь наименьший размер. Пусть будут от- вергнуты сокращение срока парламента и жалованье депутатам, и тайная баллотировка, и уничтожение ценза для кандидатов. Все-таки остаются еще два пункта, в которых старые партии не могут не сделать уступок общественному мнению, в которых они уже решились на уступки. Эти два пункта: изменение избиратель- ных округов и расширение избирательства. И Дерби, и Паль- мерстон, и Россель—все уже сказали, что этих двух вещей нельзя не сделать. Пусть и в них уступка будет сделана самая меньшая, хотя бы даже ничтожная, хотя бы даже на первое время чисто формальная и вздорная. Пусть останется очень резкая непропор- циональность между числом депутатов и населением округов. Пусть основою для расширения избирательного права будет принята не самостоятельность и какое бы то ни было участие в платеже прямых местных податей, а только понижение ценза, ко- торое давно уже предлагают и Дерби, и Пальмерстон, и Россель. Все-таки в городах избирателями сделаются довольно многие простолюдины, и, следовательно, от тех больших городов, где вы- боры имеют уже и теперь независимость, депутатами в парламент будут назначаться люди, служащие более точными представите- лями национальных потребностей, нежели теперь; и все-таки у некоторых из маленьких городов, не имеющих независимости, бу- дет взято несколько депутатов и передано большим независимым городам. В результате число депутатов, действительно представ- ляющих в парламенте национальные потребности, все-таки зна- чительно увеличится и качество их, если можно так выразиться, степень соответственности их голосов с голосом нации, улуч- шится. Их будет больше, это значит, усилится их влияние на парламентские прения; смысл их речей улучшится, это значит, что с большею против прежнего силою они будут требовать от парламента для блага нации больше, нежели могли требовать до сих пор. Словом сказать, пусть реформа будет обрезана ста-

50 [51] рыми партиями до последней крайности, все же она усилит в пар- ламенте людей, заботящихся о благе нации, т. е. хотя несколько облегчит дальнейший путь к более полным реформам, а до той поры, до осуществления более полных реформ, все-таки принудит парламент хотя на одну каплю более думать об истинных потреб- ностях нации, нежели как было до сих пор. Этого мы не «на- деемся» от реформы, — «надеяться» тут выражение неуместное; разве говорится: «я надеюсь, что 20 января солнце взойдет не- сколько раньше и закатится несколько позже, чем 19-го?» Разве говорится: «я надеюсь, что февраль будет несколько теплее ян- варя?» Нет, говорнтся просто: я знаю это, — как и мы скажем просто: мы знаем, что реформа даст английской нации больше силы над ведением английской политики, нежели сколько нация имела силы до сих пор.

А английская нация не совсем похожа на лорда Пальмерстона и ему подобных буянов над слабыми, трусов перед сильными. Она, как и все европейские нации, живет своим трудом. стало быть, не имеет ни времени, ни охоты без нужды вмешиваться в чужие дела, а хочет только заботиться о своем благосостоянии, искренно желает добра и другим. Она, как и все трудящиеся люди, хотела бы только того, чтобы лучшим устройством ее до- машних отношений было облегчено ее существование и каждому из ее трудящихся членов дана возможность после тяжелой днев- ной работы отдохнуть вечером у домашнего очага, дана возмож- ность иметь несколько досуга, при котором человек из чернора- бочей машины мало-помалу становится действительно чело- веком.

Но мы забыли еще один шанс. Если не вспыхнет какая-нибудь неправдоподобная война в два-три следующие месяца и не отвле- чет бедную нацию, жертву чужого честолюбия и легкомыслия, от заботы о своих делах, то билль о реформе будет принят палатою общин в нынешнюю сессию, т. е. никак не дальше половины ны- нешнего года. Но ведь этим еще не кончается дело: билль, про- шедши через палату общин, нуждается потом в согласии палаты лордов и, только прошедши через нее, получает утверждение ко- релевы. Что, если палата лордов отвергнет билль? Едва ли. В подобных вопросах не допускается сопротивление палате об- шин. Это не какой-нибудь вопрос о допущении евреев в парла- мент; это не какие-нибудь дрязги, в которых палата общин может перенести отказ: тут отказ повлек бы за собою принятие решительных мер для уничтожения самой возможности сопротив- ления; дело может коснуться состава палаты лордов. Но если 6 и в самом деле палата лордов отвергла билль, этим она произ- вела бы разве отсрочку на один год, и в этот год агитация при- няла бы такие размеры, что никто не мог бы уже и подумать о дальнейшем сопротивлении; да и самые требования сильно воз- высились бы и билль следующего года был бы гораздо ради-

51 [52] кальнее нынешнего, каков бы ни был нынешний; следовательно, отказ палаты лордов послужил бы только в пользу реформе.

Мы успели представить очерк только двух вопросов из всего бесчисленного множества дел, занимающих Западную Европу. В числе этих дел есть довольно важные; напр., в Англии вопрос об Ионических островах; во Франции, Австрии и Сардинии — сопрос о ломбардо-венецианских землях; в Турции и Австрии, отчасти Франции и Англии — вопрос о дунайских княжествах и Сербии; вопрос о направлении нового правительства в Пруссии; ссть кроме того вечные вопросы о Шлезвиг-Гольштейне, о Кубе, о Центральной Америке и бог знает еще сколько других историй, дающих занятие дипломатам и газетам. Кроме всего этого, еше тянется война в Ост-Индии, делают что-то европейцы в Кохин- хине, проникают в Китай и Японию. Обо всем этом до следую- ших книжек.

Р. 5. 15 января 1859. Когда наша статья уже печаталась, мы получили газеты с известием о митинге 17 января в Бредфорде, где Брайт довольно полно изложил главные основания своего билля. Смысл этих оснований и шансы, которые указываются ими для реформационной партии, объяснять теперь было бы слишком долго. Заметим только два обстоятельства: билль со- ставлен в духе чрезвычайно умеренном и, очевидно, произвел в обшестве очень благоприятное впечатление, потому что газеты, враждовавшие против Брайта (и во главе их «Типез»), почли нужным хвалить его билль, хотя и продолжают восставать про- тив его личности. Кроме того, есть в речи Брайта несколько вы- ражений, по которым надобно заключать, что предводители одной из старых аристократических партий вступили с ним в пере- говоры. Он говорит о «могущественных людях, симпатия кото- рых с ним, которые наблюдают признаки времени и ждут изве- стий о митингах, подобных настоящему, для определения своего пути». Кого надобно разуметь под этими словами: вигов или тори? Судя по тому, что Брайт сильно настаивает на передаче большим городам почти всех депутатских мест, отнимаемых у мелких, несамостоятельных городов, и никак не соглашается уступить их земледельческим графствам, можно предполагать, что он сходится с вигами: тори никогда не согласились бы в этом отношении на уступки, а виги сами держатся того же плана, как Брайт. Но эта догадка — не более как наша догадка. Да и са- мые переговоры, с кем бы ни велись они, могут расстроиться: по- смотрим, согласится ли Россель на баллотировку, — от этого зависит очень многое. [53] <№ 2. — Февраль 1859 года.>

Итальянский вопрос. — Чувство, с которым встречены во Франции слухи о войне. — Брошюра «Aurons-nous la guerre?» — Колебания, оставляющие всех в недоумения. — Побуждения к войне у Наполеона Ш и у Сарди- ини. — Соображения, заставляющие англичан идти против желаний Сарди- нии. — Речь сардинского короля. — Прения о займе в сардинской палате депутатов. — Бракосочетание принца Наполеона и принцессы Клотильды, — Сардинский заем. — Параллельность миролюбивых и воинственных манифе- стаций во Франции. — Речи Наполеона П1 и Морни 7 и 8 февраля. — Ны- вешнее положение итальянского вопроса. — Парламентская реформа в_Ан- глии. — Отношения английской журналистики к Брайту. — Бредфордский мн. тинг и билль Брайга. — Митинг лондонских хартистов. — Проект Times'а. — Рочдельская речь. — Билль министерства. — События на Ионических остро- вах. — Выбор Александра Кузы в Валахии. — Изгнание Сулука.

Вся Западная Европа занята приготовлениями к войне; вся Европа встревожена слухами о ее неизбежности. Мы не будем пересказывать слухов, носившихся еще с половины прошлого года, если не раньше. Читатель знает, что все эти толки казались неправдоподобными до той минуты, как французский император сказал австрийскому посланнику, во время торжественного пред- ставления поздравлений с новым годом от дипломатического кор- пуса, знаменитые слова: «я жалею, что наши отношения с Ав- стриею так дурны». Официальная редакция, явившаяся через не- сколько дней во французских газетах, несколько смягчила фразу, заменив слова «так дурны» словами «не так хороши, как были прежде». Но и в смягченном виде фраза выражает близость войны. А действительно сказана она была в той более сильной форме, которую мы сообщили. Надобно прибавить, что слова эти были произнесены тоном гораздо более резким, нежели каким обыкновенно говорит французский император, и сопровождались одушевленным жестом. Сцена, сделанная так неожиданно, в такой официальной обстановке, произвела на многочисленных зрителей впечатление, напомнившее о подобной сцене, сделанной Наполео- ном | английскому посланнику перед разрывом Амьенского мира '!. Говорят, что военный министр, маршал Вальян, подошел к Гюбнеру и сказал: «Я полагаю, что после этого я не должен

53 [54] подавать вам руки». Но только немногие люди во Франции при-
няли предвестие войны с такою готовностью, как этот воинствен-
ный член Института. Курсы на парижской бирже сильно упали.
Желание поддержать их заставило полуофициальные французские
газеты прибегать ко всевозможным истолкованиям для успокое-
ния капиталистов; да и потом за каждым воинственным словом
или распоряжением постоянно следовали смягчительные объясне-
ния и миролюбивые статьи для той же самой цели, для успокое-
ния биржи. В отношениях к ней надобно полагать одну из причин
колебаний, которым подвергалась, по крайней мере в глазах лю-
дей, не посвященных в дипломатические тайны, французская
политика по вопросу о войне. Но биржа, при всем своем располо-
жении к миру, мало доверяла миролюбивым чувствам. Курсы
фондов, особенно австрийских, сардинских и французских, по-
стоянно падали. Как велики потери, понесенные капиталистами
уже от одних слухов о войне, можно судить по следующим циф-
рам. 31 декабря 3-проц. французские фонды на парижской бирже
стояли на 72 франках 90 сантимах (курс действительной продажи
за наличные деньги, без отсрочки); 31 января тот же курс был
только 68 франков 35 сантимов; по количеству фондов, находя-
щихся в руках публики, это понижение на 4 фр. 55 с. составляет
потерю более, нежели в 400.000.000 фр. Другие кредитные ценно-
сти во Франции понизились в такой же пропорции. Еще больше
поколебались сардинские и австрийские ценности. Около 10 ян-
варя общую потерю на всех кредитных ценностях Западной Ев-
ропы оценивали уже в 1'/2 миллиарда франков. Теперь она еще
значительнее. Но что разорительно для людей, не посвященных
в тайны, то самое служит в огромную пользу счастливцам,
узнающим о политических переменах раньше, чем они сделаются
известны публике. Говорят, что слова французского императора
доставили много миллионов тем избранным, которые накануне
нового года знали, что скажет он барону Гюбнеру: сделав в
огромном размере спекуляцию на понижение фондов, они приоб-
рели громадные барыши. Понижением фондов отчасти объяс-
няется отвращение к войне, столь сильно обнаружившееся в
целом французском обществе. Число людей, имеющих фонды го-
сударственного долга, всегда было во Франции огромно; но со
времени займов, произведенных в Крымскую войну и раздавав-
шихся самыми маленькими частями, оно учетверилось. До 1848 го-
да облигации государственного долга были в руках 292.000 че-
ловек; в начале 1857 года число лиц, владевших этими облига-
циями, простиралось уже до 1.028.284 человек; с того времени
оно, конечно, еще увеличилось. Каждый из этих людей теряет
часть своего капитала при понижении фондов; понятно, как
должны они все бояться войны, один слух о которой отнял у них
уже более 6 франков из каждых 100 франков. Нынешнее фран-
цузское правительство само заботилось о увеличении числа вла-

54 [55] дельцев ренты, интерес которых связан с высоким курсом фон- дов, и которые, следовательно, должны противиться всяким смутам и резким политическим переменам, понижающим курс. Привлекать небогатых людей к тому, чтобы каждую сотню фран- ков, сбереженную от расходов, они променивали на фонды, — это называлось демократизациею ренты и должно было служить к упрочению нынешней системы. Забота о демократизации ренты удалась; но вот, когда понадобилось начинать войну, весь тот миллион семей, которых должны были фонды сделать защитни- ками нынешней системы, заговорил против войны, необходимой для нее. Вся промышленная и торговая часть французской нации также против войны, — это не требует объяснения. Кроме офи- церов, находящих славу и денежную выгоду в войне, вся Фран- ция в пользу мира, потому что трудно найти человека, интересы которого не пострадали бы от его нарушения. Общее мнение так неуступчиво в этом вопросе, что ни в одном департаменте, ни в одном городе до сих пор не удалось устроить хотя какую-нибудь манифестацию в пользу войны, несмотря на все усилия префек- тов. Этим настроением умов объясняется, почему от времени до времени необходимым считают допускать чрезвычайно сильные печатные протестации против войны: необходимо делать уступки общественному мнению. Одним из первых протестов была статья Прево-Парадоля в Journal des Debats 12 января.

«Органы общественного мнения (говорит газета, обыкновенно столь осто- рожная в словах) не должны терять из виду, что ответственность на них лежит не только за то, что они говорят, но и за то, что они умалчивают; не должны забывать, что именно за молчание, когда было бы полезно и можно прервать его, тяжелее всего подвергаться ответственности. Если бы мы могли думать хотя минуту, что нам будет запрещено выразить общее мнение о важном вопросе внешней политики, занимающем ныне всех, это принужденное мол- чание огорчило бы наш патриотизм, но не уронило бы нашей чести, и мы могли бы считать себя как бы избавленными от обязанности, невозможной для исполнения. Но мы не думаем, чтобы так было; мы убеждены, напротив, что никому не может быть неприятно, если мы, повинуясь нашей совести, скажем правду о вопросе, касающемся важнейших интересов Франции.

«Мы верим искренности слов правительства, что оно не ищет войны; но мы боимся, чтобы оно не было вовлечено в нее и без желания. Мы видим, что некоторые газеты (Debats намекает главным образом на Ргеsse и Constitutionnel, из которых первая служит органом принцу Наполеону, а вторая пользуется непосредственными внушениями самого Наполеона 111, сносяще- гося с ее редакциею иногда даже мимо своих министров) расточают прави- тельству гибельные советы и стараются передать ему свои заблуждения. Ему представляют освобождение Италии делом легким: ему показывают за Аль- пами союзника, силу которого преувеличивают [; ему показывают за Вислою другого союзника, за содействие которого ручаются], и, к довершению обмана, изображают ему остальную Европу в таком виде, как будто бы она была расположена мирно смотреть, с оружием в руках, с тайным удовольствием и эгоистическим ужасом, на раздробление Австрийской империи.

«Мы уверены, что Французское правительство, знающее состояние Ев- ропы по крайней мере не меньше, нежели знает его образованная часть публики, не может быть обмануто этими грубыми уловками, и ручательством за то нам служат мирные уверения, недавно им данные».

55 [56] Далее Journal des Debats доказывает, что Австрия — против- ник могущественный; что Пруссия и весь Германский союз взя- лись бы за оружие против Франции, если бы Австрии стала грозить серьезная опасность; что Англия также приняла бы сторону Австрии. [Потом автор статьи продолжает.

«Итак, остается Россия. Хвалятся неизбежностью ее содействия. Но мы с чрезвычайным недоверием принимаем слухи, будто бы Россия, столь тяжело испытанная последнею войною, столь сильно предавшаяся промышленным предприятиям, требующим мира и времени, и, что важнее всего, занятая внутреннею реформою чрезвычайно серьезною, может выказывать какую- нибудь охоту к пробуждению всеобщей войны. Мы скорее думали бы, что она станет сохранять нейтралитет, нежели воевать. Мы думаем, что Россия дорожит миром гораздо больше, нежели как уверяют некоторые наши газеты. И, надобно сказать правду, так же дорожит миром почти вся Европа, кото- рая почла бы печальною необходимостью вмешаться в войну, если б это понадобилось»].

Единственным исключением (продолжает Прево-Парадоль) служит Пьемонт, имеющий свою частную выгоду в войне. Желая войны, он старается действовать на Францию и выказывать французское правительство в таком положении, будто бы оно уже запуталось до того, что не может отказаться от войны.

«Вот вся политика врагов мира. Она не глубока; но не в первый раз судьба народов была бы решена непредусмотрительностью и дерзостью, при помощи случая. Что до нас, мы верим миролюбивым объявлениям Француз- ского правительства; мы убеждены, что оно не станет слушать тех, которые хотят поставить его в безвыходное положение, принудить его делать выбор между его честью и национальным интересом; мы уверены, что оно не до- зволит близоруким агитаторам подвергнуть опасностям судьбу Франции.

«Чем бы ни кончилось дело, мы исполняем нашу обязанность перед правительством и перед обществом, говоря правду».

Journal des Debats отличается от всех других независимых ев- ропейских газет совершенной дипломатичностью своего языка. Он всегда говорит: «мы уверены в вашем желании», вместо «мы требуем от вас»; «вы этого не сделаете», вместо «вы будете без- рассудны, если так сделаете»; «вам дают дурные советы», вместо «у вас дурные мысли». Но дипломатический язык, при всей своей мягкости, вовсе не лишен ни силы, ни едкости. Надобно только взвешивать его выражения, и мы найдем под уверенностью — разрушение доверия, под любезностями — вражду, под деликат- нсстями — сарказм. «Constitutionnel дает гибельные советы», — но разве не известно каждому парижанину, что Constitutionnel пишется под диктовку императора? Сопоставление мнений Constitutionnel’я с словами «мы верим уверениям в миролюбии пра- вительства» придает этим последним словам значение вовсе не- двусмысленное. «Французское правительство, знающее состоя- ние Европы, конечно, не хуже, нежели знает образованная часть публики, разумеется, не думает» — каков смысл этой фразы, когда правительство уверяет, будто оно так думает?

56 [57] Статья Debats была понята всеми; она говорила: «мы не ве- рим формальным уверениям нашего правительства; оно ищет войны; оно хочет обмануть публику, обещая нейтралитет Герма- нии и Англии [,обещая деятельное участие России в войне;] но обман слишком груб. Правительство так запуталось, что жерт- вует национальными интересами для своей надобности».

Но дипломатический язык кажется. слишком мягким для массы публики. Через несколько дней (20 января) явилась бро- шюра Феликса Жермена «Будет ли у нас война — Aurons-nous la guerre?» Автор ее — один из журналистов бонапартистской партии, у которой никогда не бывает остановки за пышною лестью [Наполеону Ш]. В брошюре много льстивых фраз, но посмотрите, в каких страницах вплетены [раболепные выра- жения].

«Будем ли мы иметь войну? Да, если бы я остался один выразителем полезных истин. Нет, мы не будем иметь войны, если Франция имеет му- жество думать вслух, если громадное большинство нации возвысит свой голос, потому что глава государства глубоко заинтересован в том, чтобы выслушать его и последовать ему. Единственное затруднение в том, как довести до него истину; я признаюсь, что при нынешнем этикете это не очень легко. Но все- таки надобно попытаться; действовать необходимо; каждого из нас коснутся последствия преступного бездействия, опасной апатии.

«В своей речи при раздаче медалей на всемирной парижской выставке 15-го ноября 1855 года император заметил: «В нашу цивилизованную эпоху даже самые блестящие успехи оружия мимолетны. На деле одерживает по- следнюю победу непременно общественное мнение».

«Министры, сенаторы и депутаты, государственные советники и пре- фекты, поставленные в Центре страны для изучения ее потребностей, для Узнавания ее чувств, ее желаний и ее опасений, соберите я сравните сведения, внимательно всмотритесь, кого радуют военные слухи и кого они удивляют, печалят и ужасают, — сравните и судите, если смеете, вы, ближайшие, луч- шие друзья, вернейшие спутники Лун-Наполеона. В этом последнем испыта- нии вы более не усомнитесь сказать ему все; вы изложите в своих донесениях все, что знаете; и, поднимаясь из круга в круг, истина, разоблаченная от своей придворной маски, достигнет до подножия трона. Тот, кто занимает трон, при свете ее факела увидит, что народ не повторяет своего прошедшего, и что второе издание первой империи — опасная химера, искушение, идущее из ада. Он увидит, что цивилизация и нравы Европы требуют мира (, что даже железные дороги, сближая народы, учат их отбросить чувство взаимной ненависти, выгодное исключительно для правительств, не гибельное для них самих]. Узнав правду, император своим точным, ясным и всегда эмфати- ческим языком рассеет беспокойство и положит конец усиливающейся тре- воге.

«Говорят, что Франция желает войны. Ошибка, роковая ошибка! Сту- пайте, куда хотите, от кого хотите почерпайте сведения. Проникните на чердак бедняка, на Фабрики, в избы поселян, в мелочные лавки и обширные мага- зины, — везде, со всех сторон вы услышите один голос, голос в пользу мира. Со всех сторон получите вы уверение, что Франция не только не верит в своевременность войны, но, напротив, глубоко враждебна всем проектам за- граничного вмешательства, что она вперед осуждает все, что было бы пред- принято в этом смысле: и что, если бы правительство сделало шаг в этом направлении, оно с печалью потеряет веру в искренность бордосских слов: «империя — это мир»; Франция не станет верить, что император хочет мира. Жестоко обманутая, она с трепетом станет смотреть на будущее, на которое недавно смотрела с гордостью. Разочарованная, она обратится к тем, которые

57 [58] говорили ей: «Вы желаете империи, — будет вам империя; империя — это война с Европой». В своем прискорбии она скажет: «это — правда». И сама империя, — какая судьба ждет ее среди этого всеобщего разочарования? Не обольщайте себя; сомнения тут нет: из 36.000.000 Французов более 35 мил- лионов молятся о сохранении мира. Идея разыграть во второй раз подвиги первой империи представляется Франции анахронизмом и опрометчивостью безумия.

«Мысль вмешаться в итальянские дела, объявить войну Австрии, не оскорбляющей нас, очевидно, принадлежит к такому плану, исполнение ко- торого пробудило бы всеобщую войну, и каждый восстает против этой мысли, потому что, за исключением немногих опасных фанатиков, никто не желает подвергаться почти верным потерям.

«Франция боится шансов войны, потому что наши национальные инте- ресы не требуют ее. Нация отвергает ее, потому что справедливо видит в ней зародыш коалиции против нас.

«Пусть клеветники Наполеона 111 убеждают его презреть столь многими соображениями, требующими сохранения мира для его личной безопасности. Пусть они даже стараются принудить его к совершению ошибок, которые довели до погибели первую империю. Но что он слушает этих коварных внушений, что он волнует народ известиями о разрыве с государствами, не оскорбляющими нас, что он сам добровольно возбуждает недоверие, что он увеличивает затруднительность коммерческого положения, и без того слишком шаткого, что он сам подвергает сомнению достоверное, что осуществляет предсказания своих врагов, всегда уверявших, что он не сдержит своего бордосского обещания, что он согласен повторить басню Bertrand et Raton в пользу Пьемонта, что он сам поднимает в Италии вопрос о национально- стях, — вопрос, грозящий седьмою коалициею, во главе которой будет стоять Англия, — это превосходит всякое вероятие, спутывает все мысли. Ощупы-

ваешь себя и осматриваешься, как будто бы давит тебя кошмар, и думаешь, что все это — галлюцинация».

Этот язык очень силен. Однако же дали время разойтись целому изданию брошюры в нескольких десятках тысяч экземпля- ров; дали также разойтись почти всему второму изданию и запретили продажу брошюры уже тогда, когда некому было поку- пать ее, потому что все ее имели в руках. Автор не подвергся никаким неприятностям.

Мало того, что дозволяют печатать подобные протесты в Па- риже, — даже провинциальные газеты, которые находятся обык- новенно еще под большим стеснением, нежели столичные, и те отваживаются говорить громко против войны. Вот отрывок из провинциальной газеты La France Centrale:

«Франция хочет мира. В этом не может быть и тени сомнения. Гибельное впечатление, произведенное словами императора австрийскому посланнику, объясняет положение дела. Эти слова, еще не заключавшие положительного объявления войны, уже стоили государственному богатству Франции более миллиарда франков. Мы не можем допустить мысли, что перспектива ужасных бедствий, представляющаяся нам, не возвратит в ножны полуобнаженную шпагу; потому что мы не хотим предполагать безумства, совершенного поме- шательства. Нарушить с непростительным легкомыслием существующие трактаты, вызвать европейскую коалицию, пробудить повсюду революцию, и все это решительно без всякого национального интереса, — это такая политика, следовать которой, по нашему мнению, французское правительство не отважится, особенно теперь, когда общественное мнение высказалось столь сильным и решительным голосом».

58 [59] Какая судьба постигла дерзкую, ничтожную газету? Редак- тор и автор, вероятно, преданы суду, газета запрещена или по крайней мере получила выговор? Ничего не бывало, газета спо- койно продолжает выходить, никто не предан суду и даже не получил выговора, и то же самое так же безнаказанно говорят де- сятки других провинциальных газет, с которыми, кажется, легче было бы справиться, нежели с парижскими, потому что крутые меры против этих безвестных изданий наделали бы менее шума.

От чего такая безнаказанная дерзость? Число виновных слишком велико и притом их соучастники находятся между глав- ными людьми правительства. Говорят, что большая часть мини- стров против войны, говорят, что Валевский, министр ино- странных дел, несколько раз отказывался подписать одну из нот венскому двору; говорят, что не только большинство министров, но и некоторые из важнейших генералов сильно советуют импера- тору французов не рисковать войною; в числе их называют мар- шала Пелиссье; говорят, что ближайшие друзья Наполеона, Пер- синьи и Морни, решительно противятся войне; говорят, что сама императрица французов, обыкновенно не вмешивающаяся в по- литические дела, упрашивала своего супруга оставить мысль о войне. Все это только слухи, и многие из них могут быть не со- всем верны, зато другие едва ли не совершенно достоверны, на- пример, о противоречии большинства министров войне и о реши- тельных советах Персиньи в пользу мира. Во всяком случае, до- стоверно известно то, что общественное мнение во Франции очень сильно восстает против войны.

Неблагоприятно смотрят на нее и все державы Западной Европы, кроме Сардинии: некоторые из опасения, что война при- вела бы их к изменению нынешней политической системы, — таковы чувства Неаполя, папы и герцога Тосканского; другие по- тому, что они расположены к Австрии, — например, Бавария и некоторые из маленьких западно-немецких государств; третьи потому, что предполагают вместе с вторжением в Ломбардию от- крытие войны на Рейне для расширения французских границ на счет Германии, —это опасение руководит чувствами Пруссии и большей части второстепенных немецких государств. Наконец, все члены Германского союза чувствуют себя обязанными, по самым условиям союза, принять участие в войне при нападении на Австрию. Вообще, все державы Западной Европы чувствуют, что трудно им будет не быть вовлеченными в войну между двумя такими сильными соперницами, как Франция и Австрия, осо- бенно когда у той и другой есть еще союзницы из второстепенных держав. Если бы театр войны мог не перейти за пределы Север- ной Италии, если бы все дело могло ограничиться борьбою за приобретение Ломбардии Виктором-Эммануилом, отдаленные го- сударства Западной Европы и, вероятно, даже сама Пруссия могли бы оставаться хладнокровными зрительницами итальян-

5 [60] ских битв. Но все видят, что война, начавшись из-за одной про- винции, превратится в вопрос о жизни и смерти и для Австрии, и для нынешней французской системы. Громадный размер, кото- рый должна будет принять война при таком обороте, грозит страшными потерями для всех государств Западной Европы. Из всех западных держав особенно важно мнение Англии. Издавна владычествует в английском народе сочувствие к неза- висимости Италии, желание, чтобы Ломбардия и Венеция освобо- дились от австрийского ига. Можно было рассчитывать, что это чувство заставит англичан одобрить намерения (Сардинии и Франции. Некоторые из партии графа Кавура рассчитывали даже на помощь Англии. Орган принца Наполеона Ргеssе также высказывала эту надежду. Люди более хладнокровные из желав- ших начать войну полагали по крайней мере, что Англия сохра- нит нейтралитет. Конечно, рассчитывали они, Англия не может радоваться вероятному расширению французских границ и, во всяком случае, расширению французского могущества; но как же свободный английский народ объявит себя против освобожде- ния другого народа, как он скажет, что хочет поддерживать дес- потизм австрийцев? Потому с нетерпением ждали отзыва англий- ской журналистики о словах, сказанных императором французов австрийскому посланнику. Задача для английских газет была дей- ствительно затруднительная; дня два они колебались, не зная, как предугадать решение общественного мнения. Но оно скоро составилось, обнаружилось с чрезвычайной силой и совершенным единодушием, и английские газеты начали единогласно выра- жать, развивать и усиливать его. Кроме одной только Morning Post, состоящей в прямых отношениях к французскому прави- тельству, все они, без различия партий, заговорили против войны, объявляя, что Англия не может остаться в нейтрали- тете. Это произвело сильное действие на Французскую поли- тику: разноречия в ее проявлениях становились все резче по мере того, как возрастало опасение иметь против себя Анг- лию. До сих пор нельзя сказать, к войне или к миру прибли- зилась Европа в полтора месяца, прошедшие после знамени- той фразы нового года. Едва ли есть в Европе три чело- века, которые бы знали наверное хотя то, серьезны или нет приготовления к войне во Франции. Очень может быть, что, кроме императора французов, знает это граф Кавур, но боль- ше нет участников в тайне. Сам Виктор-Эммануил напрасно по- хвалился бы, если бы сказал, что ему открыты все планы его союзника и его первого министра. А, может быть, даже и граф Кавур знает не все. Персиньи и Валевский имеют сведе- ния разве немногим более положительные, нежели каждый из нас. О других дипломатах нечего и говорить: граф Момсбери по- лучил уверения; но какое значение можно придавать этим увере- ниям, он не может решить. Самые знающие и проницательные

60 [61] дипломаты могут достоверно сказать только то, что «по их пред- положению» император французов очень «желал бы» действи- тельно начать войну. Это знает и каждый из нас. Но решился ли бы он начать войну, это известно ему да разве еще графу Кавуру.

Из каких же столкновений и причин возникает в некоторых государствах стремление к войне, столь противное условиям ны- нешней промышленной эпохи? Главнейшее место тут занимают отношения нынешнего французского правительства к обще- ственному мнению. Мы говорили в прошедший раз, что тотчас же по окончании Крымской войны внимание французского общества обратилось на вопросы внутренней политики. Мы приводили из французских журналов отрывки, показывавшие, как смелы и настоятельны становились требования. После по- кушения Орсини, в начале прошлого года, были приняты чрез- вычайные меры, отчасти для ограждения личной безопасности императора французов, а еще более для того, чтобы заставить молчать общественное мнение. Но этого усиленного направле- ния нельзя было долго выдержать; а с отменением исключитель- ных распоряжений во второй половине прошлого года, обще- ственное мнение заговорило сильнее прежнего. Мы рассказы- вали, как ему были деланы уступки, возможные без отказа от основных принципов нынешней системы, и как все уступки ока- зывались недостаточными. Надобно было чем-нибудь отвлечь внимание общества от опасных вопросов, и вот отсюда — суще- ственная необходимость войны как средства к развлечению. На- добно отдать справедливость искусству, с которым был выбран предмет войны. Италия пользуется общим сочувствием в Европе, особенно во Франции и Англии. Из всех бедствий, угнетающих эту страну, самой возмутительной несправедливостью представ- ляется занятие австрийцами Ломбардо-Венецианских земель. Защищаемое дело имеет в свою пользу всех; враг, с которым надобно будет бороться, имеет всех против себя. Кроме Баварии, Неаполя и маленьких итальянских государств, нет правитель- ства, сколько-нибудь расположенного к Австрии. Общественное мнение повсюду ненавидит ее. В войне с ней Франция должна была явиться только союзницею Сардинии; и если война пове- дет к завоеваниям, то надобно было предполагать, что увеличе- ние Сардинии не возбудит ни в ком опасений или зависти; на- против, общественное мнение самым сильнейшим образом было расположено в пользу этого государства, таким блистательным путем развивавшего свои силы. Франция обещала совершенное бескорыстие, говорила, что все завоевания будут предостав- лены Пьемонту. Правительства не должны были тревожиться; народы должны были приветствовать Францию, как освободи- тельницу Италии. Была еще особенная выгода в такой политике. Покушение Орсини вытекало единственно из вражды за холод- ность императора французов к судьбе Италии. Орсини говорил,

61 [62] что надобно императору французов сделаться защитником Ита- лии, что только этим он может обезопасить свою жизнь.

Далее мы увидим, какое сильное влияние имели на мысли Наполеона Ш те соображения, которые нашел он в бумагах Орсини или узнал из его изустных объяснений. Теперь заметим только, что с самого января прошедшего года представлялась ему непрерывная опасность от покушений, подобных орси- ниевскому заговору. Естественно было предполагать, что между итальянскими патриотами находится много людей, думающих подражать Орсини. Это соображение, основанное на характере и положении итальянских энтузиастов, подтверждалось расска- зами о странных случаях, из которых два, относящиеся к по- следним месяцам, мы передадим подлинными словами париж- ского корреспондента газеты Мапспемег СиагФап:

«Ручаюсь за достоверность двух следующих анекдотов. Недавно некто траф Л , карбонарий, был избран своими товарищами повторить дело рсини. Он отказался. Через пять дней он был найден у дверей своей квар- тиры убитым. В груди его был кинжал. Около того же времени молодой генуэзец получил подобное же назначение; также отказавшись исполнить это поручение, он возвратился домой и застрелился, оставнв письмо к од- ному из своих ближайших друзей с объяснением причины своего самоубий- ства. Мне это рассказывал тот самый человек, к которому было адресовано письмо, — он теперь здесь в Париже; он заслуживает доверия».

Достоверность этих рассказов мы оставляем на ответствен- ности корреспондента английской газеты; во всяком случае, довольно уже и того, что подобные рассказы ходят в Париже. Конечно, они хорошо известны полиции и самому императору французов, который действительно полагает, что его жизнь под- вергается опасности от итальянских кинжалов. Отвратить такую опасность одно средство — явиться защитником итальянской свободы: тогда друзья и подражатели Орсини из врагов и убийц обратятся в преданнейших императору людей.

Оба эти соображения — необходимость войны для отвлече- ния французов от мысли о внутренних делах и необходимость защищать итальянскую национальность для избавления соб- ственной жизни от покушений, чрезвычайно сильны. Но война непопулярна в самой Франции. Это не должно служить оста- новкою для решительного правителя: против очарования побед не устоит общественное мнение не только во Франции, которую особенно винят за эту слабость, но и ни в какой другой стране: даже у англичан и северо-американцев победа всегда имеет на своей стороне нацию; а в победе сомневаться едва ли можно. Что ж тут смотреть на общественное мнение? Оно будет изме- нено первой удачей и будет прославлять победоносную войну.

Сардинии также есть побуждения к войне, вытекающие из личных расчетов. Савойский дом всегда стремился к увеличе- нию своих владений. В 1848 году очень значительное влияние

62 [63] на ход войны имело именно то обстоятельство, что Карл- Альберт имел в виду собственно эту цель, а не какую-нибудь другую, и действовал так, как требовали его личные интересы. В самом деле, странно было бы, чтобы король помогал учрежде- нию республики на своих границах, притом республики более обширной, нежели его собственное королевство, и притом имея в числе своих провинций одну, самую богатую (Геную) с явным расположением к республиканской форме и с ненавистью к ту- ринскому владычеству. Карл-Альберт не мог оказать ломбардцам пособия иначе как на том условии, чтобы они присоединились к сардинскому королевству. Сообразно с этим был рассчитан весь план его действий. Сын не мог отказаться от наслед- ственной политики, имевшей такую выгодную цель. Теперь Вик- тор-Эммануил и граф Кавур желают овладеть всею Северною Италиею, чтобы сделаться правителями первоклассной державы. Есть и другая причина. Постоянно готовясь к завоевательной войне, граф Кавур содержал армию слишком многочисленную для средств маленькой и небогатой Сардинии. По уплате издер- жек и контрибуции за войну 1848 года, в следующие годы госу- дарственный долг Сардинии вырос едва ли не вдвое против величины, к какой доведен был войною. В начале прошлого года он был выше 200 миллионов рублей серебром и составлял уже тяжесть, чрезвычайно обременительную для государства, доходы которого не выше 35 миллионов, а с каждым годом он должен был увеличиваться, если бы продлилось нынешнее по- ложение дел. Поэтому для графа Кавура остается или начать войну, чтобы поскорее достичь цели, стремление к которой так обременительно для сардинских финансов, или отказаться от воинственной политики, перестать грозить Австрии, заменить вражду к ней отношениями мирными, хотя бы и холодными. Перестать грозить Австрии значило бы для нынешнего сардин- ского министерства потерять главное основание своего суще- ствования. Не опираясь на левую сторону, требующую войны, граф Кавур потерял бы большинство, должен был бы уступить власть правой стороне, желающей мира. Надобно полагать, что не только в парламенте, но и в уме самого короля граф Кавур лишился бы опоры, если бы перестал стремиться к войне. Изве- стно, по какому обстоятельству утвердилась парламентская форма в Сардинии. Карл-Альберт был чрезвычайно не распо- ложен к ней до войны с Австриею; но после поражения сардин- ской армии Радецким свободное политическое устройство оста- лось единственным средством поддерживать в сардинском народе расположение к правительству и бодрость для новой войны, о которой не переставали думать. Эта форма должна была также служить сильнейшею приманкою для других итальянских обла- стей, чтобы они прониклись желанием присоединиться к Сар- динии (Северная Италия), или признать ее гегемонию (средняя 63 [64] и южная Италия), чтобы вся Италия ждала своей свободы от Сардинии. Для этой важной цели Карл-Альберт переломил свои чувства, свой характер и, чтобы сделаться со временем власти- телем могущественной, быть может, первоклассной державы, решился быть либеральным конституционным королем. Как чело- век с твердо-определенною целью, он выдерживал этот характер и ту же политику завещал сыну. Впрочем, мы вовсе не отрицаем того, что кроме расчета сильное влияние имеет на сардинскую политику и патриотизм. Сардинское правительство, вероятно, в самом деле хочет независимости Италии, по крайней мере от австрийцев, если не от французов; но хочет ее с тем условием, чтобы очищенные от иностранцев провинции послужили к уве- личению Сардинии.

Итальянские патриоты, кроме маццинистов, легко принимают это условие из усердия к национальному делу. Какими сообра- жениями руководятся эти люди и какими заключениями стара- ются они склонить в пользу сардинского завоевания и фран- цузского вмешательства общественное мнение других стран Западной Европы, не расположенных к нынешней войне, чита- тель увидит из двух писем «Итальянца», помещенных в Timese. Мы приводим в конце этой статьи извлечение из красноречивых тирад неизвестного автора. Ненависть к австрийскому влиянию вообще берет верх над всеми другими чувствами у большинства образованных итальянцев, так что они забывают даже рассчи- тывать, какие внутренние учреждения получила бы Италия, освобожденная от австрийцев нынешнею Франциею. А если им говорят, что французская помощь будет куплена введением ны- нешних французских форм в устройстве отнятых у Австрии областей, они отвечают, что все-таки французская администра- ция лучше австрийской, а тем более папской и неаполитанской, а Французские гражданские законы, независимые от формы правления, превосходны. Потому, заключают они, друзья сво- боды в Западной Европе все-таки должны желать изгнания ав- стрийцев французами и особенно должна сочувствовать этому свободная Англия. Что отвечают англичане на такие соображе- вия, читатель увидит из ответа Timesa на второе письмо «Италь- янца». Извлечение из этой статьи также переведено у нас в конце настоящего обзора.

Нам остается только показать основания, которыми руково- дилось в итальянском вопросе общественное мнение в Англии. О побуждениях Австрии нечего говорить: они очевидны. Ав- стрия играет в этом деле чисто-страдательную роль и хочет только сохранить нынешнее свое положение.

Англичане не думают, чтобы в случае победы над Австриею французские границы остались без перемены. Они полагают, что или Сардиния уступит непосредственно французам часть Савойи в благодарность за приобретение обширных областей на востоке

64 [65] помощию Франции, или, если такой обмен окажется неудобным, то будет составлено из легатств? и некоторых других частей Центральной Италии довольно большое владение для принца На- полеона, т. е. возникнет в Италии вместо австрийского владения французское. Во всяком случае, полагают они, Сардиния станет в совершенную зависимость от Франции. Как бы ни велики были приобретения Виктора-Эммануила, хотя бы он кроме Лом- бардии и Венеции получил большую половину Центральной Италии, все-таки, полагают англичане, он обманется в своей на- дежде стать независимым государем могущественной державы. Напротив, он тогда будет едва ли не слабее, чем теперь. Австрия, конечно, не откажется от стремления возвратить свои итальян- ские провинции; государство Виктора-Эммануила само по себе не будет иметь сил для сопротивления Австрии, следовательно, станет в совершенную зависимость от Франции. Теперь Сарди- ния ведет дружбу с Франциею добровольно, тогда будет суще- ствовать только по милости Франции, только ее поддержкою. Таким образом, англичане находят, что доброжелательство к Сардинии вовсе не ставит их в надобность одобрять войну, польза от которой будет для Сардинии обманчива. Напротив, они полагают, что именно из желания добра Сардинии должны удержать ее от войны. Точно так же понимают они свои обязан- ности и относительно всех других итальянцев, а в особенности относительно ломбардцев и венецианцев. Желая национальной не- зависимости Италии, они также желают ей и политической сво» боды, а французское влияние, по их мнению, было бы теперь для развития внутренних учреждений в Северной Италии еще неблаго- приятнее, нежели для ее национальной независимости. Этим од- ним не ограничивается, по мнению англичан, для внутренних учреждений Италии невыгодность освобождения чрез нынеш- нюю войну; другая опасность северно-итальянским областям и самой Сардинии грозит от завоевания. Теперь ломбардцы и ве- нецианцы могут желать присоединения к Сардинии, потому что не видят другого средства избавиться от австрийцев; но Лом- бардия и Венеция имеют славную историю; они так высоко це- нят себя, что для них в 1848 году была унизительна мысль сде- латься провинциями государства, по всему бывшего далеко ниже их в прошлые времена. Только теперь это чувство заглушено горькою необходимостью, да и то далеко не во всех ломбард- цах и венецианцах: подчиниться Сардинии для очень многих и ныне кажется обидно, а едва австрийцы будут изгнаны, старин- ное чувство гордости воскреснет с прежней силой, вновь приобре- тенными провинциями овладеет желание или отделиться от Сар- динии, или взять над нею решительное первенство, стать самим метрополиею, а ее обратить в свою провинцию. Последствия та- кого порядка вещей ясны. Сардиния, по мнению англичан, должна будет удерживать в соединении с собою Ломбардию и Венецию

65 [66] против их воли, т. е. насильственными средствами; а свободные учреждения падают при таких средствах, и потому, не говоря уже о влиянии Франции, даже сама Сардиния не могла бы предоста- вить очищенным от австрийцев областям действительной внутрен- ней свободы. Сардиния, продолжают англичане, подверглась бы такой участи и по другой причине. Мы видели источник верного сохранения парламентских форм в Сардинии: они кажутся нуж- ными, чтобы служить приманкою для Ломбардии и Венеции; они — только средство для достижения совершенно другой цели, для расширения границ. Когда эта цель будет достигнута, когда Сардиния преобразуется в королевство Северной Италии, цель будет достигнута, стало быть, и средство перестанет быть нуж- ным. Тогда не будет побуждений оставлять и в собственной Сар- динии парламентские формы в нынешней их силе. Прежние преда- ния, которым следовал Карл-Альберт до 1848 года, снова возьмут верх, Кавур и ему подобные стеснительные люди будут отбро- шены в сторону, и возвратятся на сцену старинные министры Карла-Альберта и их продолжатели. Есть и другая причина ожидать этой перемены во внутренних учреждениях Сардинии после завоевания Ломбардо-Венецианских областей. Тогда Сар- диния станет в полную зависимость от Франции, и покровитель- ствующая держава будет склонять ее к принятию нынешних Французских учреждений, чтобы самой избавиться от неприят- ного соседства с парламентскими формами. Само собою разу- меется, что все эти соображения, справедливые или несправедли- вые, не представлялись бы уму англичан так сильно, если бы развитию подобного взгляда не содействовало опасение, что война доставит Франции решительное господство над политикою всего континента Западной Европы, и что тогда, располагая си- лами гораздо громаднейшими, нежели теперь, Наполеон III пе- рестанет дорожить союзом с Англиею и даже может серьезнее прежнего думать об отмщении ей за своего дядю.

Мы изложили побуждения, которыми управлялась политика трех западных держав, имевших особенное участие в ходе италь- янского вопроса. Теперь нам надобно сделать перечень фактов, которые возникли из этих основных обстоятельств. Само собою разумеется, что по дипломатическим удобствам в официальных переговорах часто выставлялись на первый план предлоги, слу- жившие только благоприятными случаями для действий, вызы- ваемых причинами более глубокими.

Так, например, поводом к разрыву Франции с Австриею с первого же раза был избран случай, не имевший ничего общего с коренным вопросом о Ломбардии и Венеции. Читатели знают эту историю. Сербы низвергли своего князя Александра Кара- георгиевича, пользовавшегося милостью Австрии, и призвали на престол снова Милоша, которого и Австрия, и Турция могли опасаться. (Одаренный чрезвычайным талантом возбуждать

66 [67] к войне и организовать народные массы, Милош мог казаться вреден австрийцам, потому что при первом удобном случае су- меет действовать на турецких и австрийских сербов. Еще не зная хорошенько, в какой мере сильна скупштина *, призывавшая Милоша, австрийцы и турки вздумали было искать предлога, чтобы разогнать ее, занять Сербское княжество и помешать воз- вращению Милоша. Австрийский генерал Коронини получил предписание идти в Сербию, если турки потребуют его помощи. Это было бы нарушением парижского трактата, по которому ни одна держава не должна вмешиваться в турецкие дела без согла- сия всех других держав, подписавших трактат. Когда императору французов представилась надобность объяснить причины своего неудовольствия на Австрию, он указал этот факт. Но Австрия дала объяснение такого рода, что ее войска должны были всту- пить в Сербию только по требованию турецкого начальства; а турецкое начальство не могло потребовать их помощи, не по- лучив на то разрешения из Константинополя; а Высокая Порта, конечно, никогда не хотела требовать помощи австрийских войск, не объявив об этом предварительно европейским посланникам в Константинополе и не получив их одобрения. Таким образом, Австрия грворила, что никогда не хотела нарушать парижского трактата односторонним вмешательством в турецкие дела без согласия других держав, подписавших парижский трактат. Франция продолжала утверждать, что приказание, данное Ко- ронини, все-таки не согласно с трактатом; но между тем сербские дела разъяснились. Австрийцы и турки увидели, что сербы еди- нодушны и не дешево поддадутся чужому вмешательству. Неудо- вольствие, возбужденное избранием Милоша, надобно было заглушить в себе и отложить мысль о вооруженных действиях против Сербии. Благодаря этой невозможности, Австрия отве- чала императору французов, что каково бы ни было приказание, данное генералу Коронини, это приказание не имеет никаких шан- сов быть исполненным на деле, остается без всякого действия и, следовательно, не заслуживает никакого внимания.

Первый предлог к разрыву уничтожился. Тогда выставлено было на первый план другое дело. Наполеон III давно говорил, что содержание французского корпуса в Риме неприятно для него, и давно требовал у папы реформ, которые, примирив на- род с папским правительством, позволили бы ему остаться без иноземной поддержки. Австрия укрепляла папу в сопротивлении этим советам. Кроме того, австрийские войска занимали север- ную часть Папской области и французский отряд не мог выйти из Рима до их удаления, иначе австрийцы оставались бы безгра- ничными господами всей Италии. Теперь Франция стала громко жаловаться на такой порядок вещей, и переговоры до сих пор идут главным образом о состоянии Центральной Италии, о необ. ходимости, по мнению Франции, австрийцам вывести свои вой-

67 [68] ска из областей, не им принадлежащих, чтобы и Франция могла вывести свой отряд из Рима. В каком положении находится этот вопрос, лучше всего читатели могут видеть из прений в англий- ском парламенте об адресе в ответ на тронную речь. Мы пред- ставляем в конце нашей статьи выписку из речей Пальмерстона, д’Израэли и Росселя по этому предмету. С соблюдением дипло- матической осторожности, все трое говорят о делах Центральной Италии, т. е. Папской области, будто о сушественном пункте дела. Все трое согласны, что занятие Папской области иностранными войсками — факт ненормальный, что желание императора фран- цузов вывесть свой отряд из Рима заслуживает полного одобре- ния, но что. действительно, французам нельзя выйти из Рима, пока австрийцы не очистят всех итальянских городов, которые заняли за пределами своих Ломбардо-Венецианских областей. Есть разногласие в том, как помочь этому делу. Д Израэли го- ворит, что вывесть теперь иностранные войска из Папской обла- сти нельзя, потому что вспыхнуло бы восстание против папского правительства. На этом, без всякого сомнения, стоит Австрия. Но, прибавляет д’Израэли, надобно вытребовать у папы согла- сие на такие реформы, которые бы примирили народ с его пра- вительством. Это, без сомнения, согласно с словами, Франции. Лорд Россель, напротив того, полагает, что лучше всего было бы немедленно вывести войска, предоставить папскому правитель- ству управляться с своими делами, как само знает, и не жалеть о нем, если оно будет низвергнуто. Этого мнения, сходного с же- ланиями либеральной партии в целой Европе, вероятно, ни одна держава не предъявляет при переговорах. Мы видим, как легко было бы Франции и Австрии согласиться в вопросе о Централь- ной Италии: английское министерство, признавая справедли- вость и французского, и австрийского мнения, очень удобно соглашает их одно с другим. Если бы мы не знали, что вопрос о Центральной Италии служит только предлогом, за которым скрывается вопрос о Ломбардии и Венеции, а за вопросом о Ломбардии и Венеции находится надобность для нынешней французской системы заглушить войною заботу о внутренних делах, — если бы мы не знали всего этого, мы не могли бы по- нять, как можно выводить правдоподобность войны из разногла- сия по такому неважному делу, как вопрос о Папской области.

Но, несмотря на всю осторожность английских ораторов. из которых один — министр теперь, а двое других рассчитывают скоро сделаться министрами, и потому все должны соблюдать дипломатические приемы, — несмотря на всю серьезность, с ко- торой говорят они о Папской области, будто о настоящем пред- мете спора, все-таки проглядывает в их речах сушность дела. Все они согласны, что следствием войны было бы отнятие италь- янских владений у Австрии. Даже и в мирном разрешении спора, которое предлагает д’Израэли, видна неизбежность кос-

68 [69] нуться ломбардо-венецианского дела. В предложениях д’Изра- эли о конгрессе* есть черты, показывающие, что дипломатам пришлось бы рассуждать на нем и о Северной Италии. В 20 числах января (нового стиля) разнеслись в Париже слухи, что конгресс, предлагаемый Англиею, имеет в самом деле ближайшее отношение к Ломбардо-Венецианским землям. В мае 1848 года, когда потеря итальянских областей казалась неизбежною для Австрии, австрийский поверенный в делах при лондонском дворе, Гиммельауэр, предлагал кончить войну тем, чтобы итальянские провинции получили особенного вице-короля и совершенно независимое управление с конституционною фор- мою и остались соединены е Австриею только номинальным единством в лице императора. Говорят, что английское мини- стерство предложило составить теперь конгресс для устройства итальянских дел на таких основаниях, что в Париже это пред- ложение было принято и что теперь остается дело только за согласием Австрии. Не знаем, действительно ли подобное пред- ложение было сделано из Лондона, но должны сказать, что это кажется нам не совсем правдоподобным. Австрия наверное должна была отвергнуть его: может ли она без войны сделать такие уступки, которые почти равняются отказу от итальянских областей, то есть самому худшему результату несчастливой войны? Лондонский кабинет, желающий примирения, поступил бы совершенно неосновательно, предлагая к примирению такие способы, которые не могут не быть отвергнуты одною из двух спорящих сторон. Скорее можно думать, что в Лондоне была мысль о конгрессе только относительно очищения Папской об- ласти от австрийских и французских войск (этот смысл дается словами д’Израэли), а мысль о переговорах на основаниях 1848 года возникла уже в Париже. Если бы удалось склонить Англию и другие державы согласиться на подобный конгресс, а Австрия отвергла бы его, то она выставлялась бы менее уступ- чивою, нежели Франция, которая могла бы тогда говорить, что она все сделала для сохранения мира, что вся Европа призна- вала умеренность ее условий, но что Австрия не хотела мира. Такой оборот был бы очень выгоден для Франции, и потому-то, если мысль о кочгрессе на основании предложений 1848 года действительно была, то надобно полагать, что она вышла не из Лондона, а из Парижа. Но все это только слухи и догадки: оста- вим их и припомним факты, которыми обозначались различные колебания итальянского вопроса. После сильных слов, сказанных императором французов австрийскому посланнику, и еще более сильного ответа на них в английских и немецких газетах первым воинственным фактом была речь сардинского короля при открытии туринского парла мента (10 января). Читателям известны решительные слова Виктора-Эммануила: 69 [70] «Господа сенаторы, господа депутаты! Горизонт, среди которого встает новый год, не совершенно ясен; несмотря на то, вы с обыкновенной вашей ревностью займетесь парламентскими трудами. Ободряемые опытом прошед- шего, мы готовы с решимостью встретить шансы будущего. Это будущее должно быть счастливо, потому что наша политика основана на справедли- вости, на любви к свободе и отечеству. Наша страна, небольшая по объему, приобрела уже уважение в советах Европы, потому что она велика по идее, ею представляемой, и симпатиям, ею внушаемым. Это положение не изъято от опасности, потому что, уважая трактаты, мы не остаемся бесчувственны к воплю страдания, доходящему до нас из столь многих частей Италии. Сильные нашим согласием, уповая на нашу справедливость, мы ждем рассу- дительно и решительно судеб от божественного провидения». Тут ясно говорилось, что война близка, что Сардиния хочет стать в ней представительницею Италии, что Италия сочувствует ей, просит ее помощи и будет иметь ее зашиту. Король прочел речь свою твердым, сильным голосом. Каждая из переведенных нами фраз перерывалась восторженными криками и аплодисмен- тами сенаторов, депутатов и зрителей, толпившихся на трибунах. Адрес палаты депутатов в ответ на эту речь соответствовал восторгу, с которым она была выслушана. Палата поручила со- ставление адреса одному из ломбардских эмигрантов, Корренти, чтобы ломбардцы и венецианцы видели в этом выборе залог сим- патии к ним. «Вы правы, государь, с надеждою смотря на шансы булущего для вашего народа (говорил адрес). Ваш голос, государь, влиятельный и уважаемый во всех цивилизованных странах, великодушно выражающий сострадание к бед- ствиям Итални, конечно, оживит воспоминания о торжественных обещаниях, доселе остававшихся не исполненными, и поддержит в народах твердую веру в непреодолимую силу цивилизации и в могущество общественного мнения. Если эти отрадные мысли и это воззвание к общественному разуму навлеклы бы опасности или угрозы на вашу свяшенную главу, нация, видяшая в вас могущественного заступника за дело свободы в европейских кабинетах, знаю- ая, что в вас и чрез вас найдена наконец столько веков бывшая утраченной тайна итальянского единодушия, — нация, говорим мы, вся до последнего человека окружит вас и покажет, что она вновь научилась старинному искус- ству соединять повиновение солдата с свободою гражданина». Этот совершенно воинственный адрес был встречен необыкно- венно громкими аплодисментами, и, говорят, даже министерская партия дивилась единодушному энтузиазму, выказанному па- латой. Но единодушный энтузиазм уже не проявлялся при двух следующих важных событиях: бракосочетании принцессы Кло- тильды и утверждении проекта о займе на войну. Принц На- полеон, приехавший в Турин на другой день после принятия адреса палатою депутатов, был встречен сардинцами, по расска- зам одних газет, совершенно холодно, по рассказам других — если не холодно, то без всякого восторга. Он слишком стар для своей молоденькой невесты (принцу Наполеону 36 лет, а прин- цессе Клотильде только 5 марта нынешнего года исполнится 16). Говорят, она долго не соглашалась и, как ребенок, была убеж-

70 [71] дена удивительными браслетами и тому подобными уборами, присланными ей от императрицы французской, а еще больше настояниями отца. Сардинцы чрезвычайно гордятся древностью, своей династии, которая едва ли не старше всех других в Европе, и находят, что для внука простых корсиканцев слишком боль- шая честь получить руку их принцессы. Притом носились слухи, что часть предполагаемых завоеваний будет отдана принцу На- полеону, вместо того чтобы достаться (Сардинии. Все это — слухи, но достоверно то, что в высших кругах сардинского обще- ства брак был сильно осуждаем, а жених видел холодность. Между тем приготовления к войне производятся в Сардинии очень деятельно, и уже понадобилось сделать заем в 12 1/2 миллио- нов руб. сер. на покрытие издержек. Предложение о займе было, конечно, принято палатою депутатов, но правая сторона, по- стоянно бывшая против наступательной войны, уже отважилась снова возвысить голос. Одни из ее членов сказали, что одобряют заем, если война будет чисто оборонительная, если сама Австрия начнет ее; но не хотят нападения на Австрию со стороны самой Сардинии. Другие пошли еще далее: они совершенно отвергли надобность займа. «Я всегда был противником политики министерства (сказал граф Ре- вель), той политики, которая привела нас к нынешнему положению. Не скажу, что мы не должны опасаться нападения со стороны Австрии. Меня нельзя назвать другом Австрии, потому что есть доказательства моны чувствам. Я был министром одиннадцать лет тому назад, когда мы объявили Австрии войну, столь счастливо начатую, столь несчастно конченную. Я признаю, что меры, принимаемые Австриею, могут внушать опасения, потому необходимо нам вооружаться. Мне прискорбно разойтись на этот раз с моими товари- щами (другими депутатами правой стороны, решившимися вотировать против займа); но я не могу отказать правительству в средствах защиты. Если оно Употребит их во зло, не моя будет вина; ответственность упадет на него», «Преданность к отечеству одинакова во всех нас (сказал маркиз Коста- де-Борегар, один из савойских депутатов), — я говорю это особенно от имени моих товарищей, депутатов Савойн, бывшей колыбелью нашей монархии; но я не верю в нападение на нас. Австрия слишком осторожна, слишком хитра, она никогда не выставит себя начинательницей войны, Притом и по- ложение Италии не таково, чтобы война была необходимостью. Обществен- ное мнение говорит против войны. Англия употребляет все свое влияние на сохранение мира. А между тем Пьемонт готовится к войне. Граф Кавур хо- чет войны, и он не такой человек, чтобы отступить. Но наша судьба, судьба савойской династии, служит ставчою в этой игре. Он берет на себя тяжелую ответственность. Я не хочу подвергаться ей вместе с ним. Я боролся против той опрометчивой политики, в жертву которой принесли счастье нашей земли. Я не откажусь от своих убеждений, не сделаю такой слабости («Браво!» с правой стороны). Это я говорю как депутат всего Сардинского королевства: как депутат Савойн я скажу еще больше. Говорят, что война должна отделить Савойю от остальной Сардинии (маркиз Борегар намекает на предположение, что Савойя будет отдана Франции в благодарность за приобретение Лом- бардо-Венецианских областей для (Сардинии). Если это предположение, естественное следствие ваших итальянских комбинаций, осуществится, то дай бог, господа, чтобы вы не пожалели о том, что расстались с нами. Но мы всегда сохраним нашу симпатию к савойской династии (аплодисменты раз- даются на многих скамьях)».

71 [72] «Я встал с постели, чтобы бросить черный шар в урну (сказал де-Вири). присоединяюсь к моему почтенному другу, Коста-де-Борегару. Вы нала- гаете на Савойю...» (Между депутатами начинается сильнейшее смятение, так что оратор не может докончить своей Фразы. Заседание приостановлено, и де-Вири сходит с кафедры). «В начале заседания, господа, президент убеждал нас быть единодуш- ными (сказал граф Соларо-де-ла-Маргарита, предводитель правой стороны). Мы с восторгом принимаем такие слова всегда, когда дело идет о чести ко- роны, о независимости страны. Никто не может сомневаться в нашей пре- данности нашей славной династии. Но надобно знать, какая опасность грозит нам. Положение Сардинии печально: торговля в упадке, промышленность также, земледелие в дурном положении, налоги тяжелы. Нам всем известна ревность, деятельность военного министра, но может ли он думать, что чис- ленность нашей армии соразмерна с громадностью войск, против которых мы пошли бы? А мы сами можем ли подвергнуться нападению? Австрия за- ключила заем, наполнила Ломбардские провинции солдатами, придвинула войска к нашим границам. Но думает ли Австрия напасть на нас? — вот вопрос. Не нужно иметь особенной политической проницательности, чтобы видеть противное. Венский кабинет, всегда, осмотрительный и осторожный, никак не поставит себя в наступательное положение; он не хочет привлечь на себя Французские войска. Слова лорда Дерби, мистера д’Израэли под- твержадют мое мнение. (Английские министры сказали, что Австрия дала им обещание не начинать войны и что они уверены в искренности этого обе- щания; о подобном обещании Наполеона III лорд Дерби сказал только, что Англия хочет верить ему.) Будем говорить, господа, откровенно. Если бы мы думали о развитии наших учреждений, об улучшении наших финансовых дел, если бы мы не старались разжигать страстей в других итальянских об- ластях, мы не были бы в таком положении, как теперь. Во мненни целого света мы будем зачинщиками войны. Народ, в огромном своем большинстве, желает мира с его благотворными следствиями и особенно с уменьшением налогов. Благоразумие велит нам не бросать перчатку на вызов тем, которые давно приготовились поднять ее. Я говорю не в дуже партии, я говорю в интересах нашей земли — всей Италии. Подав голос в пользу займа, я изме- нил бы своей совести. Я отвергаю заем в нынешних обстоятельствах и про- шу, чтобы пощадили нашу страну от новых бедствий и чтобы не подвергали опасности нашу независимость». Граф де-ла-Маргарита и граф Ревель по общим своим убеж- дениям представляются нам достойными гораздо меньшего сочув- ствия, нежели граф Кавур. Но должно признаться, что в настоя- щем случае они смотрят на дело или, по крайней мере, говорят о нем гораздо прямее знаменитого министра. В некоторой части их речей есть даже полная справедливость. Сардинский народ действительно обременен налогами. Мы не решимся сказать, что они говорят неправду, когда утверждают, что большинство сар- динского населения, особенно земледельческий класс, не разде- ляет воинственного энтузиазма. Корреспонденты английских газет уверяют, что даже в Ломбардии земледельцы против войны. Этим кончаются нынешние известия о Сардинии. Она уже двинула свои войска к границам; австрийские войска также подо- шли, и каждый день может произойти схватка, после которой военные события уже пойдут неудержимой чередой. Схватка может произойти случайно, без приказания или даже против

72 [73] желания начальников армий. Но приказания ожидать на днях, по-видимому, нельзя. Австрия никак не захочет нападать первой, а сардинское правительство не отважится начинать войну прежде, чем будет знать наверняка, что после первого выстрела французские армии пойдут на австрийцев. Этого обещания, видимо, еще не дано формальным образом; напротив, Англия получила от императора уверение, что он не оказывает помощи сардинцам, если они первыми сделают нападение, а сардинские решения зависят от французской помощи. Посмотрим, что произойдет после нового года во Франции.

Неблагоприятное мнение Германии и особенно Англии остановило на несколько дней новые проявления воинственности. В правительственных газетах статьи, провозглашавшие скорое начало похода, перемешивались с другими, говорившими о вероятности мирной развязки. "Монитёр" сделал несколько замечаний также мирного характера. Слова, сказанные на новый год, мало-помалу были разъяснены так, что в Вене почли возможным признать объяснение удовлетворительным. Австрийский посланник на придворных балах несколько раз бывал предметом особенного внимания и любезности со стороны императора. Все эти признаки миролюбия продолжаются до сих пор, занимая биржу и публику три-четыре, даже пять дней в неделю. Но зато постоянно растут и растут слухи о сильных приготовлениях к войне. Раз в неделю, два раза в неделю бывает какое-нибудь приказание прекратить или отсрочить какую-нибудь военную работу; но это касается только частностей, а вообще приготовления к войне усиливались с каждым днем, по крайней мере, до начала февраля, когда стали говорить об ослаблении прежних надежд на союз с одной из высших держав Европы, и когда прения об адресе в английском парламенте показали, что все партии английского народа одинаково не благосклонны намерению ослабить Австрию в видимую пользу Сардинии, на самом же деле в пользу Франции. Вследствие двух этих фактов вдруг усилились слухи о возможности мирной развязки. До какой степени они прочны, в настоящую минуту нельзя еще решить. Итак, пока мы только перечислим главные факты развития французско-сардинской воинственности, заканчивая их перечень последними, более благоприятными миру известиями, за важность которых нельзя ручаться.

На другой день после первого свидания принца Наполеона с своей невестой, когда бракосочетание было решено, граф Кавур и генерал Ньель, любимец Наполеона III, сопровождавший принца Наполеона, заключили какое-то условие о тесном сближении Франции с Сардинией. Разнеслись слухи, что это наступательный и оборонительный союз, формально подписанный. "Монитёр" опроверг это известие, но с такой дипломатической осторожностью, что нельзя было решить, подвергается ли [74] Отрицание самое существование союза или только подписание формального договора известной дипломатической формы, или даже только толкование, ставившее принятие такого договора императором Французов за непременное и формальное условие согласия сардинского короля на бракосочетание дочери. Общее мнение было то, что отрицание надо относить только к последнему обстоятельству; что формальный договор, по всей вероятности, подписан, а во всяком случае, условие о неразрывном союзе заключено в той или другой форме, на словах или на бумаге, но в сущности с одинаковым значением. Можно полагать даже, что в сущности все равно, хотя бы даже и на словах не было выражено вступления двух держав в неразрывный союз — сам факт бракосочетания, без всяких переговоров, специально определяющих значение брачного союза между двумя династиями, уже должен считаться для той и другой династии достаточным "обеспечением неразрывного союза".

Почти одновременно с днем бракосочетания Constitutionnel, личный орган императора французов, воспользовался одною из бесчисленных статей английской журналистики против войны, чтобы сделать грозное исчисление громадных армий, которые Франция может двинуть за границу. Daily News старалась доказать, что французская армия не так сильна, как думают многие; что, во всяком случае, главная масса ее должна остаться внутри Франции для наблюдения за Парижем и Лионом; что, кроме того, большой корпус необходим в Алжирии, и за этими вычетами едва ли останется для заграничного похода более 130.000 человек. Constitutionnel, напротив, объявил, что 1 апреля Франция имела бы свободных войск для заграничного похода около 400.000, а к 1 июня, с призывом нового контингента, 497.000 человек. Статья, написанная сдержанным официальным языком, произвела чрезвычайно сильное впечатление именно потому, что очевидно было ее высокое происхождение. Через несколько часов было всем известно, что она прислана в типо- графию Constitutionnel прямо из Тюильрийского дворца и была до такой степени личным действием императора, что даже не была показана министру иностранных дел перед отправлением к напечатанию.

Зато одновременно с этим грозным манифестом, а прежде того — одновременно с приездом принца Наполеона в Турин и с слухами о наступательном и оборонительном союзе, были сделаны две демонстрации о миролюбивом расположении императора французов. Первая демонстрация, совпадающая с приездом принца Наполеона в Турин, заключалась в том, что появилась брошюра «Est-ce la paix? Est-ce la guerre?» *, написанная дипломатическим языком и приписываемая графу Персиньи. Она

• «Мир или война?» — Ред. [75] склонялась в пользу мирной развязки. Почти в тот же день явилась брошюра «Aurons-nous la guerre» *, о которой мы говорили: допущение этого резкого протеста против войны усиливало догадки, внушаемые брошюрой, в которой предполагали участие Персиньи. А когда принц Наполеон со своей супругой вернулся в Париж, на всем пути от станции железной дороги до дворца не было поставлено ни одного из многих тысяч полицейских клакеров, которые при всех подобных случаях обязаны выражать народный энтузиазм. Народ, столпившийся по всей длине дороги, стоял в совершенном молчании, и не было произнесено ни одного крика в приветствие новобрачным, олицетворявшим союз Франции и Сардинии для войны. Холодный прием со стороны французского народа был естественным, но удивительным казалось то, что полиция, как обычно, не приложила усилий к тому, чтобы выставить своих собственных энтузиастов. Официальным объяснением этого было: "Правительство не желало манифестаций в поддержку войны и приказало полиции сохранять молчание". Впрочем, существует и другое объяснение: боялись, что на крики полицейских клакеров "Да здравствует Сардиния!" народ будет отвечать криками "Да здравствует мир!".

Но вот приближалась 7 февраля – день, назначенный для открытия сессии законодательных властей. С нетерпением ожидали речи, которую должен был произнести при этом случае император французов. За три дня до речи появилась брошюра "Napoleon III et Italie" со всеми признаками официального происхождения. Она была написана, или, лучше сказать, только редуцирована сановитейшим из придворных писателей, виконтом Ла-Героньером, который некогда был легитимистом, затем республиканцем, а теперь служит в звании бонапартиста. Говорили, что сам император предоставил Ла-Героньеру материалы для этого памфлета; что затем составленная из них записка была прочитана и сильно переделана императором, который лично вставил в нее несколько длинных пассажей, особенно выражающих необыкновенную любовь императора Франции к Англии. Сам "Монитёр" взял на себя труд подтвердить эти рассказы. Брошюра, действительно, должна была стать выражением личного взгляда императора Франции, предисловием и комментарием к его речи. Ее раскупили нарасхват, прочитали с жадностью, искали смысла в каждом слове — и все же не могли решить, какой смысл должна была нести в себе вся брошюра. В самом деле, очень трудно было понять ее. Через день, через два загадка разъяснилась. Еще во время допросов, проведенных графу Орсини, Наполеон III был поражен силой и ясностью политических соображений этого несчастного человека: "Я хотел вас убить, потому что ваше бездействие мешает освобождению Италии, — писал Орсини, — теперь прибавлю, что

® «Будем ли мы воевать?» — Ред. ®® «Наполеов III и Италия». — Ред. [76] ваша политика противна вашим собственным выгодам. Вы упускаете из виду вот такие-то и такие-то факты. Обратите на них справедливое внимание, и вы увидите, что личная ваша польза требует освобождения Италии». В бумагах Орсини нашлись подробные исторические очерки и мемуары о нынешнем состоянии разных государств и об их дипломатических отношениях, написанные в подтверждение той общей мысли, что Франция должна освободить Италию и что если бы Наполеон ||| сознавал потребности своего положения, он исполнил бы эту легкую обязанность. Еще тогда же, во время процесса Орсини, Наполеон ||| внимательно изучал эти записки. В конце прошлого года он снова потребовал к себе бумаги, оставшиеся после Орсини, и, когда вышла брошюра, служившая предшественницею тронной речи, люди, знакомые с содержанием орсиниевских бумаг, увидели, что брошюра составлена, главным образом, из них. Но в разных местах, особенно в конце, были прибавлены мысли, вынуждаемые дипломатическими отношениями, сильною оппозициею французского общества и даже большинства государственных сановников против войны. Сверх того, все факты и мысли, заимствованные из бумаг Орсини, были обставлены фразами в духе правительственной французской журналистики. Таким образом, брошюра имела двойственный характер. Из всех фактов и соображений, изложенных в ней с замечательною силою мысли, следовало заключение: «Франция обязана начать войчу для освобождения Италии». Но вместо этого заключения было дано совершенно другое: «император французов не хочет войны и постарается избежать ее». По этой двойственности ее смысла, кому что угодно, тот именно то и мог видеть в ней: один — войну, другой — мир.

Точно такова же была и речь, сказанная императором французов 7 февраля, при открытии заседаний законодательного корпуса и сената. Германия истолковала ее в смысле мира; Сардиния и вся Италия — в смысле войны. Англия нашла в ней поровну и того, и другого. Но каков бы ни был действительный смысл речи, или хотя бы она не имела никакого определительного значения сама по себе, прием, ей сделанный, был решительною манифестациею депутатов и публики в пользу мира. Император французов был встречен без того энтузиазма, с которым приветствовали его в прежние годы депутаты, избираемые по назначению правительства из преданнейших ему людей. Когда Наполеон ||| вошел в залу, один из придворных сановников закричал «да здравствует император!», за ним повторили восклицание другие присутствующие, но далеко не все; многие депутаты не раскрывали губ. Второй залп восклицаний был еще слабее; в третий раз послышались только немногие голоса, оставшиеся без поддержки. Во время речи на лице большей части депутатов выражение было холодное и принужденное. Когда, в начале речи, [77] император говорил, что беспокойство овладело Франциею без положительных оснований для тревоги, на некоторых лицах явилась даже улыбка. В нескольких местах, для приличия, речь прерывалась аплодисментами; но особенно сильны были они только при словах, что император останется верен своим бордосским словам «империя — это мир» и не хочет возобновлять эпоху завоеваний. При предварительном обсуждении речи почти все министры были решительно против войны. Даже носился слух, что они хотели подать в отставку, когда во время церемонии услышали из уст Наполеона ||| речь без тех более решительных ручательств за мир, которые были внесены в проект речи по их настоянию. Неудовольствие министров колебаниями французской политики между миром и войною так сильно, что носятся слухи, будто большинство министров хочет подать в отставку. Разумеется, это вздор, потому что не в духе нынешнего порядка вещей и людей, служащих ему; но все-таки подобные толки свидетельствуют о сильной оппозиции самого кабинета против воинственной политики. Из приема, сделанного речи императора, обнаружилось, в каком тоне президенту законодательного корпуса, графу Морни, надобно составить речь, которую он должен был произнести на другой день, 8 февраля н. ст., при открытии первого заседания законодателей. Депутаты совершенно оправдали слух о том, что возвратились из провинций решительными приверженцами мира. Некоторые из них уже успели объявить в парижских салонах, что «нас в палате есть 150 и 200 человек таких, которые решились ни под каким видом не допускать войны». Одному из таких геройствующих граждан собеседник англичанин заметил: «войны вы, разумеется, никак не допустите, но беспрекословно дадите все суммы, каких потребует ее ведение». Сконфузившийся гражданин пожал плечами и сказал: «вы правы». В самом деле, депутаты приготовлялись сильно воспротивиться правительству в вопросе о войне; но, вероятно, их оппозиция ограничится салонными разговорами, а в зале заседаний будут они послушными детьми. Однако же все-таки не годится раздражать их, все-таки полезно угодить на словах их чувствам, выразившимся очень недвусмысленно. Речь Морни вся состоит из положительных уверений в непоколебимости мира. Президент законодательного корпуса просит депутатов «верить словам императора, что мир не будет нарушен»; объясняет им, что «множество других соображений должны также вести к рассеянию беспокойств»; уверяет, что «религия, философия, цивилизация, кредит, труд сделали мир первым благом новых обществ»; объясняет, что «ныне уже не те времена, когда можно было легкомысленно проливать кровь народов», что «ныне «большая часть затруднений устраняется дипломатией или разрешается мирным посредничеством». Он даже указывает им на факт совершенно «новый», именно на то, что «быстрые средства к сообще[78]нию между народами и гласность [(вероятно, та самая, которая У нас называется благодетельною)] создали новую европейскую державу» (мы переводим без всяких изменений:
une puissance européenne nouvelle), которой будто бы «все правительства принуждены подчиняться»; и что эта «новая держава — общественное мнение». Такая миролюбивая и просвещенная речь возбудила восторг гораздо более сильный, нежели какого ожидал и какого, быть может, даже не желал красноречивый автор ее. Между депутатами слышались толки: «Вот такую речь нам надобно было бы услышать от императора».

Брошюра «Napoleon III et Italie» была выражением личных мнений императора французов, — это засвидетельствовал сам «Монитёр»; но протестация со стороны «новой державы», которую заметил Морни, не остановилась и перед этим фактом: явилась брошюра Эмиля Жирардена, написанная в опровержение брошюры ла-Героньера. Правительственная брошюра предполагает достигнуть дипломатическим путем учреждения независимой администрации в Ломбардо-Венецианских областях, мечтает о конфедерации итальянских государств под председательством папы. Жирарден доказывает несостоятельность этой утопии, служившей прикрытием для видимого отступления с военного пути. В правительственной брошюре говорилось, что война самое тяжелое средство для освобождения Италии, и потому должно идти к этой цели мирными переговорами. Жирарден говорит, что война — не только тяжелое средство, а просто средство ни к чему негодное; что войною невозможно освободить Италию, что нашествие не может дать итальянцам свободы, а только подчинит их французским учреждениям, которые не легче австрийских. Брошюра ла-Героньера уверяла, что во всяком случае Франция не хочет завоеваний. Жирарден говорит, что война, начинаемая не для завоеваний, есть нелепость. Вот заключение его брошюры:

«Война бывает или наступательная, или оборонительная.

«Если она ни то, ни другое, она — вооруженное вмешательство. А не бывало никогда примера, чтобы вооруженное вмешательство достигло своей Цели и не оказывалось ошибкой.

«Если война оборонительная, она оправдывается законностью.

«Если война наступательная, она извиняется победою.

«Победа без завоеваний — бессмыслица.

«Хотят ли вмешаться в ссору римлян с их правительством и отдать ломбардцев Пьемонту? Если так, мы говорим: «не воюйте».

«Хотят ли отомстить за Ватерлоо, возвратить Франции левый берег Рейна? Если так, мы говорим: «воюйте».

«Или война с ее завоеваниями, или мир с его прогрессом».

Доказывая, что война со стороны Франции должна быть непременно завоевательною, Эмиль Жирарден ставит для войны цель, признаться в которой никак не хотят, потому что сказать: «Франция хочет захватить часть Рейнских провинций Пруссии и часть Баварии», значит вызвать против Франции общую [79] европейскую коалицию. Эмиль Жирарден объясняет Европе, что она никак не может не вооружиться вся против Франции, под каким бы предлогом ни начала Франция войну; он доказывает, что война не может иметь другой цели, кроме завоеваний; он объясняет Франции, что вся Европа будет против нее, потому что непременно предположит в войне завоевательную цель. Эта брошюра в три дня имела три издания, каждое в огромном числе экземпляров.

Нам остается теперь обозреть общее положение дел около 14 февраля (нашего стиля), когда мы пишем эту статью. Военные приготовления производятся во Франции, Сардинии и Австрии с величайшею деятельностью. Сардинская армия готова дать битву хоть ныне же. Австрия усилила свою армию в Италии до 150.000 человек, так что сардинцам нельзя будет удержаться и несколько дней, если они откроют войну до прибытия из Франции очень сильных подкреплений. На угрозу Франции, что к 1 июня она может иметь под ружьем около 700.000 человек, из которых около 500.000 может послать за границу, Австрия отвечала, что сама имеет почти такое же число войск и в случае оборонительной войны будет иметь союзницею всю Германию, которая выставит еще столько же войска, так что против Французов двинется около 800.000 австрийских и немецких солдат. Франция готовит в Тулоне и Марсели огромное число судов для перевозки войск в Италию, усилила римский гарнизон и, как говорят, собрала 80-тысячную армию на сардинской границе для движения по другой стратегической линии, сухим путем, через Альпы. Все французские арсеналы кипят работою. В Венсене отливается 650 пушек новой системы, так называемых нарезных орудий, столько же превосходящих обыкновенные пушки, как штуцер простое ружье. Главная деятельность Англии состоит в дипломатических переговорах для предотвращения войны; но и Англия сильно вооружается. Более всего старается она, конечно, об усилении флота и укреплении своих берегов. Но и для сухопутных наступательных действий она готовит средства. Довольно сказать, что, кроме всех других, простых и нарезных, орудий, она приготовляет 200 эрмстронговых пушек, которые изобретены, можно сказать, на-днях и несравненно выше обыкновенных нарезных пушек, известных на континенте *.

• По опытам, какие произведены были в последнее время в Англии, эрмстронгова пушка имеет изумительную верность и дальность выстрела: она бьет с такою же точностью прицела, как штуцер. В мишень 9 дюймов в квадрате, на дистанции 450 сажен, она попадает третьим ядром. Лафет ее устроен так, что после выстрела она сама собой приходит в прежнее положение, так что вновь наводить ее не нужно: второй выстрел без прицеливанья бьет в то же самое место, как первый. Верный прицел простирается на расстояние 5 верст. Полная дальность выстрела простирается до 8 верст. Эти данные относятся к пушке 12-фунтового калибра. Но заряжается она не ядрами, а продолговатыми кусками железа, так что при 12-Фунтовом калибре [80] Приготовления к войне уже требуют займов во всех четырех государствах, приготовляющихся к борьбе. Говорят, что английское правительство сделает заем в 10 или 12 миллионов фунтов (65—80 миллионов рублей), если вероятность войны не исчезнет в скором времени. Но это еще только предположение, а французское правительство уже ведет переговоры о займе в 750 миллионов франков (185 миллионов рублей). Говорят, что оно согласно заключить его (по 3%) по курсу 60 франков. Это составило бы уже около 20% потери сравнительно с курсом 31 декабря. Но Англия и Франция богаты, они еще только думают о займе; и Франция вероятно, а Англия без всякого сомнения не встретят неудачи в получении нужных им денег. Австрия и Сардиния беднее; обе они уже теперь заключили займы, и Австрия, несколькими днями предупредившая свою итальянскую соперницу, уже потерпела решительную неудачу, которая наверное ждет и Сардинию. Заем был заключен с фирмою лондонского Ротшильда и должен был производиться на лондонской бирже. Еще 3 января австрийские 5-процентные фонды стояли на 93 1/2; заем, объявленный в начале февраля, был негоциирован уже только по 80, да и по этому курсу не пошел. Несмотря на отсрочку в подписке, она не достигла предположенной цифры 6.000.000 фунтов (38 миллионов руб. сер.), — говорят, будто вся подписка не простирается выше 1 1/2 миллиона фунтов; операция, вероятно, кончится большими убытками для Ротшильда. А если бы заем пошел, Австрия готовилась заключить еще новый заем на 4.000.000 фунтов. Сардинский заем (2 миллиона фунтов), также заключаемый в Лондоне, еще не был объявлен на бирже до того числа, за которое мы теперь имеем известия; но, по всей вероятности, его ждет участь столь же горькая. Сардинские фонды на лондонской бирже падают с нового года еще сильнее австрийских.

В этой трудности получать деньги на ведение войны находится одно из ручательств сохранения мира, выставляемых людьми, не хотящими верить в войну. К сожалению, деньги для начатия войны всегда умеют находить, как бы трудно ни казалось это. Будут, пожалуй, делать 5-процентные займы по курсу 50% или еще ниже, а все-таки начнут войну, если захотят. Ведь и по условиям нынешнего займа Австрия, записывая в капитал долга

вес ее снаряда простирается до 2 пудов. Очень вероятно, что в описании достоинств ее есть преувеличение; но что действительно она дает результаты, далеко не достижимые для обыкновенных нарезных орудий, в том нет сомнения. Устройство ее содержится в тайне: известно только, что она построена совершенно не по той форме, как нынешние простые или нарезные орудия, а видом своим походит не на пушку, какие мы знаем, а на гигантское ружье. Если справедливо, что после выстрела и следующего за ним отката она приводится самым механизмом своего лафета в прежнее положение, так что не нужно ее наводить вновь, это одно преимущество могло бы сделать бессильными перед нею не только простые пушки, но и нарезные орудия других систем. [81] 6 миллионов фунтов, должна была получить только 4 миллиона, — иначе сказать, соглашалась давать 7 1/2% — это не остановило ее, — будут платить и по 10%, за этим дело не станет.

Другою надеждою на сохранение мира выставляются переговоры, которые ведет Англия с враждующими державами. В каком положении находятся они теперь? Публика знает далеко не все, что есть, предполагает многое, чего нет, и может ручаться за совершенную достоверность только очень немногих сведений из числа тех, которые доходят до нее. Но, сколько известно, дипломатическое положение вопроса около 15 февраля нового стиля было следующее: английское министерство говорит, что оно получило от Австрии обещание не начинать войны, от Франции обещание не помогать Пьемонту, если он начнет войну. Известно, впрочем, что в политике каждый день являются непредвиденные случаи, из которых каждым можно воспользоваться, чтобы, не нарушая обещания, сделать не то, чего не хотел бы, а то, чего хочешь. Нападение может быть сделано так, что его легко будет выставлять вовсе не нападением, а только обороною. Для объявления войны всегда может быть найден предлог, не входивший в число случаев, относительно которых было дано обещание. Кто бы, например, мог ожидать, что вместо Ломбардо-Венецианских областей поводом к разрыву будут выставляться сербские дела или состояние Папской области? Сербские дела теперь сошли с дипломатической сцены; в каком же положении находится вопрос о занятии иностранными войсками Папской области? Лондонский кабинет посылал в Париж, в Вену и в Турин ноты, убеждавшие к сохранению мира. Говорят, что Англия объявляла Сардинии свое намерение поддерживать Австрию в случае войны; говорят, что граф Кавур отвечал объявлением невозможности для Сардинии изменить свою прежнюю политику. Говорят, что венский двор, напротив того, отвечал выражением готовности вывести из легатств австрийские войска, если того хочет Франция. Этот ответ, говорят, был сообщен из Лондона в Париж; но как приняла его Франция, еще неизвестно в ту минуту, когда мы пишем.

Итак, будет или не будет война? Мы уже говорили, что до сих пор достоверно знает это только император французов да разве еще граф Кавур. Но говорят многое многие. Англичане хотят уверить себя, что войны не будет. В Сардинии почти все уверены, что война будет. В Германии и Австрии половина людей, посвященных в тайны больше других, полагает, что Франция запугана австрийско-немецкими силами; другая половина говорит, что Франция медлит начатием войны только благодаря влиянию Англии, но недолго будет медлить. В самой Франции большинство дипломатических людей утверждает, что война отсрочена — до мая месяца, по словам одних, чтобы докончить вооружения, — до конца нынешнего года, по словам других, что[82]бы приобрести более союзников, дождаться изменения англий- ской политики в пользу войны и в том же смысле переработать общественное мнение во Франции. Но почти все прибавляют, что этою отсрочкою не уменьшается неизбежность войны, вытекаю- щая из необходимости отвлечь французскую мысль от внутрен- них дел °.

Эта цель очень удачно достигается. Напрасно стали бы мы искать во французских газетах нынешнего года того живого вни- мания к внутренним вопросам, которое с половины прошлого года каждый месяц, каждую неделю все сильнее и сильнее выра- жалось журналистикою. Все внимание общества поглощено теперь итальянским вопросом; внутренние дела забыты.

И не только на Францию произвели такое действие приготов- ления к войне. И в других государствах Западной Европы этот вопрос внешней политики, став на первый план, больше или меньше развлек общественное внимание и ослабил развитие забот о внутренних улучшениях.

В прошлом месяце мы говорили, как неприятна старым ари- стократическим партиям Англии парламентская реформа, кото- рая послужит к усилению в парламенте людей, желающих вы- вести правительство из-под устаревшей опеки нобльменов *. Мы говорили, что особенно неприятна реформа для тори, которых ослабит она и скорее, и гораздо в большей степени, нежели вигов. Лорд Дерби и мистер д’Израэли вздумали было воспользоваться слухами о войне, чтобы замять неприятный внутренний вопрос. Хорошим ли расчетом для них самих было бы это, мы увидим ниже. Но уловка не удалась, потому что виги иначе поняли шансы, представляемые отсрочкой, и для общей пользы, и своей, и своих старинных противников тори, поддержали требования реформеров не откладывать дело в долгий ящик. Однако же лорду Дерби, — везде, где мы будем писать по принятому пра- вилу «лорд Дерби», читатель должен понимать «мистер д’Изра- эли», потому что д’Израэли истинный руководитель министер- ства, в котором номинальным главою считается лорд Дерби, — удалось сделать проволочку на целые две недели, и вместо того, чтобы прения о реформе могли начаться около 15 февраля (но- вого стиля), теперь первое чтение билля, составленного прави- тельством, будет происходить 28 февраля. Таким образом, в на- стоящую минуту на сцене остается еще одна партия реформеров; она одна действует, как одна действовала в три предыдущие ме- сяца, и наши известия о ходе реформенного вопроса будут слу- жить только продолжением известий, какие мы имели уже в прошлом месяце. Главным лицом остается еще Брайт.

Читатель знает, что живое движение реформенному делу при- дал он своею речью на бирмингэмском митинге, за которым, до

® Дворянства, знати, именитых (т. е. богатых) людей, — Ред. [83] конца прошлого года, следовало несколько других огромных ми- тингов в больших городах Англии и Шотландии. Осенью про- шлого года старые партии никак не предполагали, чтобы вопрос начал принимать формы более широкие, нежели какими хотели бы ограничить его нобльмены. Их озлобление против человека, которого считали они главным виновником такой беды, было без- мерно; оно выразилось свирепыми нападениями на Брайта от большей части газет большого формата, т. е. главных газет. На- добно сказать в объяснение дела несколько слов о характере больших английских газет, относительно которых обыкновенно го- ворится у нас, как и на всем европейском континенте, много фальшивого.

'Обыкновенно думают, что английские газеты все, за исклю- чением разве немногих ультра-торийских, очень либеральны. Оно, если хотите, отчасти и так, если сравнивать их с баварскими, неаполитанскими и т. п. Тоже отчасти справедливо это мнение и по их отношению к вопросам, занимающим ныне Пруссию или Францию, где речь идет об упрочении или введении таких учреж- дений, которые давно уже стали в Англии делом столь же не- поколебимым, как, например, у нас цивилизованный обычай де- лать визиты на новый год и на пасху. Как у нас не найдется не только журнала или газеты, но не найдется ни одного отдельного писателя, ни даже какого бы то ни было человека, который бы стал отвергать законность и пользу нынешнего правила не держать женщин взаперти, а допускать их в общество мужчин, так в Англии никто не говорит против печатного обсуждения всех внутренних и внешних вопросов, против представительной формы, против митингов по общественным делам. Мы хотим сказать, что по некоторым вопросам англичане настолько же ушли впе- ред против континента Западной Европы, насколько мы ушли вперед от почтенных людей, споривших при Петре Великом о том, дозволительно ли женщине показываться на глаза им, добрым людям. Эти дела, в которых Англия опередила континентальную Европу, очень важны, в том нет спора. Но допущение женщины в общество также дело очень важное. Однако же никто не станет утверждать, чтобы мы уже достигли совершенства и отделались от всех вопросов, заменив трепака, танцовавшегося мужчинами в одиночку, кадрилем, в котором участвуют дамы; так точно и англи- чане, при всей прочности своих важных приобретений, еще далеко не достигли совершенства в общественном устройстве, и есть в их жизни много чрезвычайно важных вопросов, еще не получив- ших удовлетворительного решения. Относительно этих вопросов большая часть главных виглийских газет вовсе не либеральны. За примерами далеко ходить нечего, их можно взять из дела о пар- ламентской реформе. На континенте Европы каждый знает, что необходимою принадлежностью выборов должна быть баллоти- ровка, что без нее чрезвычайно многие люди станут подавать го-

83 [84] лос по уклончивым соображениям, в противность собственному убеждению, и, стало быть, выбор останется более или менее пу- стою формальностью. В Англии из десяти или двенадцати боль- ших газет только три (Мошшв Эаг — орган Брайта, Мот Адуегизег — орган радикалов, и ОаЙу Ме\’з — орган более уме- ренного отдела реформеров) соглашаются на баллотировку; а из трех главных политических журналов (С)иаце|у Ве\ёеми — орган тори, ЕдщЬшеВ Цеме\м — орган вигов, и /езнитыег Ве\мем — орган либералов, склоняющихся к радикализму) ни один не при- нимает ее. Точно так же, какой бы ценз не считал наилучшим кто-нибудь из нас, жителей континента, все-таки каждый пони- мает, что если в одном округе избирателей одна тысяча, а в дру- гом десять тысяч, и населения второй округ имеет в десять раз больше первого, то второй округ должен выбирать десять депу- татов, а первый только одного. И тут опять из больших газет согласны на такую простую истину только те же три, а из трех журналов только один (/езлитеиег Ве\че\м). А на европейском континенте никто не отвергает ни баллотировки на выборах, ни пропорциональности числа депутатов с числом избирателей и жи- телей.

Отчего же происходит такая странная нелепица во взгляде большинства английских газет на вопросы, повидимому, очень простые? Тут две главные причины. Во-первых, английские учреждения сложились так давно, что многое в них от изменения обстоятельств утратило смысл, а между тем вошло в рутину. От рутины, как известно, очень трудно отказаться. Например, по- дача голосов на выборах, через записывание имен в реестре, ведет свое начало из тех времен, когда баллотировки не знали. За не- имением этого лучшего средства, ничего нельзя было сказать против выборов через записку имен. Теперь лучшее отвергается потому, что привыкли к прежнему хорошему, образовавшемуся в дурное с течением времени. Англичане во многих случаях похожи на человека, которому трудно понять, что апрель и понедельник надобно писать маленькой буквой, потому что он учился грамма- тике еще в те времена, когда она велела писать эти слова боль- шой буквой. Попробуйте растолковать такому господину, что он делает ошибку против орфографии. «Нет, говорит он, я твердо знаю грамматику». В том-то и беда, что грамматика с той поры во многом исправилась.

Другая причина та, что почти все английские газеты иахо- дятся в зависимости от старых партий, которые в свое время были хороши, а теперь обветшали. И газеты эти в свое время были либе- ральные, а теперь оказываются очень отсталыми, и главное, по не- обходимости враждебными всему, что грозит опасностью для ста- рых партий. Это — случай совершенно в том роде, как если бы до сих пор продолжал существовать покойный Подшивалов и до сих пор продолжал издавать свой, прекрасный по тогдашнему

84 [85] времени, журнал «Приятное и полезное препровождение вре- мени», лучшим украшением которого были стихи Хераскова.

чего же газеты с отсталыми мнениями держатся так крепко? Причин на это много. Укажем только одну: власть до сих пор была исключительно в руках старых партий. Чего ищет читатель в газете? Ищет известий о политических новостях и о намерениях правительства или сильных государственных людей. Само собою разумеется, все эти сведения вернее и полнее всего получаются теми газетами, которые служат органами для сильных парламент- ских партий, попеременно имеющих власть. Притом до послед- него времени, до уничтожения штемпеля, в Англии почти не было возможности являться новым газетам.

Но все это мы говорим в объяснение факта, почему большин- ство английских газет значительного объема держится очень отсталых мнений; а, собственно говоря, нам нужно было только указать этот факт. Мы не думаем уменьшать достоинств англий- ских газет: свежестью, подробностью и полнотою своих известий, точностью и добросовестностью в изложении фактов, простором, какой дают они всякому постороннему замечанию на свои сужде- ния в своих же столбцах, а главное — прямотою языка они воз- вышаются над континентальными газетами неизмеримо. Даже в лучшие времена французской журналистики французскне газеты не равнялись в этих качествах с английскими. Но мы теперь го- ворим только о широте и свежести их взгляда на те вопросы, ко- торые выходят из круга английской рутины. Тут в огромном боль- шинстве их не ищите ясности взгляда: обо всем том, что еще не принято в английскую рутину, из десяти газет восемь наверное держатся таких мнений, которые даже в России каждый образо- ванный человек называет отсталыми.

По этой отсталости, а главное, по принадлежности большин- ства английских газет к старым партиям, читатель может предпо- ложить, с каким ожесточением напали они на Брайта, придавшего сильное движение делу, подрывающему прежнее исключительное владычество нобльменов над государственною жизнью. Люди ру- тины никогда не затруднятся выбором обвинений против человека, кажущегося вредным для рутины: эти обвинения готовы к упот- реблению для всякого желающего, по всевозможным делам: со времен Будды Шакьямуни все люди, желавшие улучшений в об- щественной жизни, подвергались обвинениям в сумасбродных замыслах, в утопизме, в восстановлении сословия против сословия, в намерении ниспровергнуть отечественные законы, в недостатке любви к отечеству, в унижении отечества перед чужими землями, в желании уничтожить собственность, в разрушении обществен- ного спокойствия, в стремлении подвергнуть родину смутам, мя- тежам и так далее. Разумеется, к Брайту прямо были приложены все эти готовые прикрасы. Мы приведем на выдержку несколько милых выражений из Типез’а, сильнейшей английской газеты, ко-

& [86] торая, надобно заметить, очень не расположена к тори, следова- тельно, еще не так горячится, как многие другие из значительных газет. У нас под руками Типез с начала нынешнего года. Берем же первый нумер и прямо попадаем на статью, выражающуюся та- ким манером: «Демагог (т. е. Брайт), стремящийся разрушить основания конституции»; «его лживые и возмутительные паск- вильные речи»; «бирмингемский демагог»; «мистер Брайт, прин- ципами которого мы гнушаемся»; «его легкомысленные клеветы направлены против всей собственности и образованности нашего отечества» (а кстати, о собственности надобно заметить, что Брайт очень богатый человек); «принципы, им высказанные, — принципы человека, стремящегося низвергнуть все здание поли- тического общества. Учение, им проповедуемое, — то самое уче- ние, которое по истории и опыту оказалось разрушительным для собственности, свободы и порядка»; «он извращает мысли своих слушателей ложью и разжигает страсти их реторикою»; «он ли- цемерно называет себя защитником простолюдинов, изрыгая пло- щадные пошлости»; «он говорит с чернью, на невежество которой рассчитывает»; «эти дерзкие и злонамеренные лжи возбудили не- годование и отвращение по всей Англии, в рассудительных людях всех сословий, от низшего до высшего»; «должно противиться действию яда, столь бесчестно изливаемого»; «гнуснейшее плу- товство, плутовство демагога, который похищает у людей смысл, становясь сводником для страстей»; «это возмутительная ложь»; «дело свободы подрывается, истина грубо насилуется, справедли- вость постыдно оскорбляется». Эти любезные отзывы все набраны нами с одного только столбца Титез’а, а столбцов на странице этой газеты целых шесть, а страниц в каждом нумере газеты во- семь, — сколько же приятностей о Брайте могло поместиться в одном нумере этой газеты?

Как должны быть переносимы такие оскорбления и чем могут быть опровергнуты такие обвинения, это скьжет нам Кобден в письме, которым перед отъездом в Америку выражает совершен- ное свое согласие с биллем Брайта:

«Наблюдая из моего уединения за ходом дела, предпринятого мистером Брайтом, я поражен сходством испытания, которому он подвергается, с тем, которому подвергался я в первые времена Лиги для отменения хлебных за- конов; то же самое искажение и побуждений, и слов, тот же самый лицемер- ный ужас относительно судьбы, какую готовит он монархической власти, церкви, аристократии и собственности. Я терпел все это, как терпит теперь он; и если он будет твердо идти своим путем несколько лет, пока его проект, в главных своих основаниях, станет законом, — в чем нельзя сомневаться, — тогда он испытает, как и я испытал, более приятную сторону своего дел: Когда каждый увидит, что, вместо всех предсказываемых бедствий, из его реформы проистекает только увеличение безопасности, довольства и благо- состояния, тогда он найдет, что из десяти человек, выражающих ныне вели- чайший ужас к нему, девятеро наперерыв побегут иоздравлять его с успехом его дела. Мало того, пожимая ему руку, они станут утверждать, что всегда были согласны с ниы в принпицах, и жалеть только о том, что с самого на»

36 [87] чала они и он не поняли друг друга. Эти две полосы бывают в судьбе всех тружеников политического прогресса, и наш друг имеет так много опытности подобного рода, что не будет ни удивлен, ни огорчен тем, что происходит ныне».

За что, однако, такие сильные выражения ужаса и ненависти? Чего требует партия реформеров через билль, предлагаемый Брайтом?

После нескольких митингов, имевших целью поднять вопрос, Брайт в конце прошлого года удалился на несколько недель в свой кабинет, чтобы в совещаниях с другими главными людьми рефор- мерской партии приготовить билль для предложения парламенту. Это дело многосложное, требующее статистических и этнографи- ческих исследований. Когда билль был готов, Брайт объявил, что явится на митинг в Бредфорде 17 января, чтобы изложить глав- ные основания своего проекта. В приложении к этой статье мы помещаем обширное извлечение из бредфордской речи, потому что она очень важна, показывая границы желаний, кажущихся для настоящего времени практичными главным людям той пар- ламентской партии, которая стремится к реформе. Притом бред- фордская речь очень полно излагает смысл всех тех подробно- стей вопроса, которые мало известны нам, жителям континента; она интересна и потому, что может служить образцом красноре- чия, которым прославился Брайт. Самые замечательные качества этого оратора, на ряду с которым в Англии ныне можно поста- вить только Гледстона, — ясность и простота. Предоставляем читателю познакомиться с подробностями билля из речи самого Брайта; здесь мы только укажем главные черты его проекта.

Билль составлен в духе гораздо более умеренном, нежели как можно было ожидать. Брайт в определении ценза и в определе- нии нормы, ниже которой города должны потерять право иметь особенных депутатов, не хотел идти далее тех мнений, которые приняты даже многими вигами. Но гораздо важнее, нежели пони- жение ценза, кажется ему введение баллотировки вместо откры- той подачи голосов и способ распределения между городами и графствами тех депутатов, которых предполагает он взять у слишком маленьких городов. В этом он совершенно прав: без бал- лотировки избиратели не будут самостоятельны; а если депутаты, взятые у маленьких городов, будут переданы графствам, то боль- шие города не получат надлежащего участия в составлении па- латы общин, и большинство депутатов попрежнему останется в за- висимости от нескольких землевладельцев. Брайт предлагает взять депутатов у городов, имеющих менее 8.000 населения, и оста- вить только по одному депутату городам, имеющим от 8.000 до 16.000 населения. ‘Таким образом очищается 130 депутатских мест. Из них 104 предлагает Брайт раздать большим городам, ко- торые до сих пор имели слишком мало представителей. Самые большие города (Манчестер, Ливерпуль, Глэзго и два из изби-

87 [88] рательных округов Лондона, Финсбери и Мерильбон), имевшие в 1851 году, когда производилось последнее перечисление, каж- дый более 316.000 населения, а теперь имеющие каждый более 400.000, получают по 6 депутатов (до сих пор они имели только по два, наравне с каким-нибудь Гопитоном, имеющим менее 3.500 жителей). Другие большие города получают также сораз- мерное своему населению увеличение представителей; например, Бирмингэм (232.000 жителей) должен иметь четырех депутатов. Остальные 26 из освобождающихся депутатских мест раздаются графствам, имеющим наибольшее число жителей. Таким образом, участие в составлении парламента значительно уравнивается между городским и сельским населением, впрочем, так, что неко- торая выгода все-таки остается на стороне сельского населения, то есть большим землевладельцам, под влиянием которых нахо- дятся фермеры и их работники, все еще оставляется слишком большое влияние на состав палаты общин. Сельское население бу- дет иметь по одному депутату от 55.000 человек, а 17 больших го- родов, взятые вместе, будут иметь по одному депутату на 62.000. Мы видим, что Брайт не вводит в свой билль требования той со- вершенной пропорциональности числа депутатов с числом насе- ления, какая принята всеми конституционными государствами на континенте, принята в Соединенных Штатах, произошедших от Англии, и в Австралии, остающейся английскою колониею. Он довольствуется пока тем, что отстраняет слишком нелепые край- вости в прежнем распределении, совершенно не соответствовав- шем числу жителей в избирательных округах.

Точно так же он не требует в настоящее время, чтобы каж- дому взрослому человеку дан был голос (тапроо4 зиНтазе), как это принято в Соединенных Штатах и в Австралии, хотя в тео- рии признает это справедливым. Он предлагает только дать го- лос всем тем людям, которые живут собственным хозяйством и не получают пособия из подати в пользу бедных (Боизено!4 зи- Наве); а все такие люди участвуют, соразмерно своему состоянию, в платеже подати для бедных; потому Брайт требует, чтобы дан был голос всем, внесенным в списки лиц, платящих эту подать (габпе зиНтаве). То или другое основание будет принято, — все равно, потому что почти нет людей, которые стояли бы не в оди- наковом отношении к тому и другому основанию избирательного права. Принять второе основание (голос по подати) кажется Брайту более удобным на практике, потому что податные списки уже готовы и проверять их легче, нежели вновь составить и про- верять списки по первому основанию. Но если голос по хозяйству покажется нации и парламенту лучшим основанием, нежели голос по подати, Брайт не имеет против этого никаких возражений. Принимая голос по хозяйству или по подати вместо голоса по совершеннолетию, Брайт делает чрезвычайную уступку вигам и тори. Ов простирает свою уступчивость к предрассудкам старых

8 [89] партий до того, что и голоса по хозяйству или подати требуются им только для городов. В деревнях земледельческие работники развиты меньше городских и менее настоятельны в своих требо- ваниях; потому Брайт находит, что дух сельского населения допускает сделать старым партиям еще большую уступку, и пред- лагает для деревень квартирный ценз в 5 фунтов. (До сих пор в городах был квартирный ценз в 10 фунтов, а в деревнях в 50 фунтов, то есть получал голос в городах только тот, кто зани- мал квартиру ценою не менее 10 фунтов в год; мы говорили в прошлый месяц, что таким цензом исключались от выборов все простолюдины).

Такие умеренные основания на первую минуту изумили лю- дей старых партий. Сам Типез, сильнейший противник Брайта, не мог на первый раз удержаться ат похвалы ему за практичность и умеренность, и объявил, что отвергать основания Брайтова билля нельзя, а можно только спорить с его подробностями, для их исправления.

Но чувство, особенно чувство признательности или довольства умеренностью противника, проходит скоро. Дня через два газеты старых партий снова поднялись против Брайта; сильная брань на него продолжается до сих пор и, конечно, будет продолжаться до тех пор, пока партия реформеров усилится в парламенте настолько, что составит билль с гораздо меньшими уступками ста- рым партиям. Тогда, конечно, виги и тори заговорят: «вот, бред- фордский билль Брайта был хорош и мы с удовольствием его принимаем; а ныне Брайт (или кто другой, если кто другой ста- нет вместо него предводителем реформеров) требует ужасных и гнусных вещей: хочет погубить свободу, водворить в Англии мя- тежи» ит. д., и т. д., по тому самому списку прикрас, который мы извлекли из первого нумера 'Типез’а за нынешний год и кото- рый изготовлен искони веков для применения к каждому че- ловеку, желающему улучшений.

Но возобновившаяся брань далеко уже не так свирепа, как та, которая раздавалась до бредфордского митинга, и с каждою неделею газеты старых партий делают новые уступки, хотя, разу- меется, гомеопатическими дозами. Да и нельзя не делать Брай- тову биллю некоторых уступок. Он действительно гораздо уме- реннее, нежели ожидали старые партии. Это одно. Другое обстоятельство состоит в том, что агитация в пользу реформы быстро растет: недаром Брайт в конце бредфордской речи гово- рил нации о необходимости поддерживать вопрос о реформе; каж- дый день собирается по разным городам Англии и Шотландии несколько больших митингов и все они принимают сильные ре- шения, выражающие согласие с основаниями, принятыми для ре- формы Брайтом. На-днях агитация перешла и в Ирландию; а на восточном острове достигла уже очень значительных размеров. Третье обстоятельство, самое важное для удовлетворительного

89 [90] решения дела парламентом, заключается в том, что выступают на сцену те отделы реформерской партии, которые идут гораздо да- лее Брайта, если не в теории, то в суждении о границе практиче- ских требований, осуществимых в настоящее время. Они говорят, что основания Брайтова билля слишком узки, что напрасно он сделал такие большие уступки старым партиям. В приложении к этому обзору мы помещаем отчет об одном из таких митингов; он состоял из хартистов и главным оратором был Эрнест Джонс, знаменитый хартистский агитатор. Митинг происходил в знаме- нитой Гильдейской зале лондонской ратуши, — в той зале, где происходят торжественнейшие церемонии административной жизни города Лондона; где дается лордом-мэром годичный обед. министерству при окончании парламентской сессии; где лорд-мэр принимает королеву, когда она приезжает засвидетельствовать свое уважение хозяину своей столицы. Сам лорд-мэр, хотя, разу- меется, вовсе не хартист, почел обязанностью председательство- вать на митинге. Кстати, вот за это нельзя не отдать чести всем англичанам, в том числе и англичанам старых партий. До сих пор читатели слышали нас говорящими только о недостатках и зло- употреблениях английской общественной жизни. Мы не спешили хвалить ее, потому что от похвал ей никак не уйдешь, сколько ни брани ее. Подумаем хоть бы об этом митинге. Собираются люди такого сословия, что большинство их, по выражению переведен- ного нами отчета, «очевидно, не принадлежит к числу избирате- лей», т. е. не занимает даже в Лондоне, где квартиры так дороги, квартир ценою в 60 рублей за год, или в 5 рублей за месяц. Эти люди собираются выразить свое согласие на такие мнения, кото- рых не разделяет даже Брайт, — а что за человек Брайт, видим по аттестату, выписанному у нас из 'Типез’а. Но эти люди — граждане города Лондона, и потому городское управление пред- лагает их собранию великолепную залу торжественных церемо- ний, и глава городского управления, великий сановник, уступаю- щий в официальной важности разве трем-четырем главнейшим министрам, идет председательствовать на этог митинг, чтобы блеском своего сана придать ему новое значение. Зато по окон- чании митинга эти хартисты вотируют ему благодарность с гром- кими аплодисментами. Так вообще держит себя власть в Англии; зато люди всех мнений и желают добра этой власти, и, например, Эрнест Джонс, который по своим убеждениям в миллион раз де- мократичнее континентальных мятежвиков, действительно не имеет и на уме, не только не скажет на словах, ничего против ко- ролевы, хотя мог бы говорить о ней, как ему угодно; и не только не имеет ничего против нее, напротив, готов защищать ее в случае надобности, — впрочем, мы забыли, что случая такого никогда не представится ему, потому что в Англии королева не имеет ни одного врага; да и власть ее также’.

В отчете, который мы перевели, речь Джонса изложена очень

9 [91] неудовлетворительно: слишком коротко, бессвязно и довольно бестолково. Но лучшего отчета мы не нашли в газетах, бывших у нас под руками, а содержание речи казалось нам довольно важ- ным для читателя, потому что выражает отношения хартистов к вопросу о реформе. Мы перевели отчет целиком, чтобы познако- мить читателя с формою, в которой происходят митинги.

Партия хартистов заключает в себе большинство тех англий- ских простолюдинов, которые доросли до политических убежде- ний. Почти не имея представителей в парламенте, она «за две- рями парламента», как говорят англичане, считает своих членов миллионами и составляет главную поддержку для реформеров, имеющих более умеренный оттенок. Только сочувствие массы вы- носит на плечах через парламент каждый важный вопрос, хотя люди, ведущие дело в правительственной сфере, то есть, если мы говорим об Англии, в журналистике и в парламенте, имеют образ мыслей, далеко отстающий от желаний массы. Те миллионы, под- держкою от которых держатся и двигают вперед свое дело рефор- меры палаты общин, требуют в составе парламента перемен гораздо больших, нежели какие предлагает своим биллем Брайт. До половины января эти люди не выступали на сцену самостоя- тельным образом. Теперь, как видим, агитация проникла в глу- бину народной жизни уже настолько, что обняла эти низменные слои народонаселения, и явились ораторы, служащие прямыми выразителями чувств простолюдина; они говорят, как мы видели, что билль Брайта грешит излишней уступчивостью. Вот именно это предъявление желаний, идущих гораздо дальше, служит для старых партий сильнейшим побуждением понемногу претворять на милость свой гнев против Брайта.

Главная трудность при составлении его билля была та, чтобы довести уступки старым партиям именно до той границы, на ко- торой проект все еще может пользоваться поддержкою самых крайних отделов партии, желающей реформы; чтобы, увеличивая этою уступчивостью число защитников билля в нынешней палате общин, сохранить ему единогласную поддержку всей массы на- рода; сделать так, чтобы билль пробуждал сочувствие в массах, не пугая самых умеренных либералов в парламенте. Брайт умел сделать это, как человек, имеющий опытность и талант в полити- ческой тактике. Хартисты, хотя и думают, что следовало бы требовать ныне большего, нежели требует Брайт, все-таки объяв- ляют, что они поддерживают его; а умеренность билля приобре- тает ему такое сочувствие в среднем и отчасти высшем сословии, что старые партии принуждены понемногу становиться к нему сни- сходительными. Но само собою разумеется, что старые партии все-таки отвергают и отвергнут билль Брайта. Да и как не отвер- тать? При всей мягкости он все-таки подрывает их могущество.

По словам самого Брайта, сущность дела состоит в том, чтобы почти все депутаты, отнимаемые у маленьких городов, были пере-

91 [92] даны большим городам, потому что только через это установится в палате общин некоторое равновесие между числом представите- лей всей огромной массы английского населения и числом депута- тов, посылаемых в парламент несколькими сотнями лендлордов, которые, безусловно владычествуя в палате лордов, имели до сих пор в своем распоряжении более двух третей голосов в палате обшин. Именно на эту часть Брайтова билля и восстают старые партии самым сильным образом. Против увеличения числа изби- рателей они говорят мало, готовы были бы простить Брайту бал- лотировку, но никак не могут примириться с тем, что по его биллю число независимых представителей нации в палате общин увели- чится новыми 104 членами. Тут огорчение старых партий так велико, что Типез мог успокоить свое и их негодование только составлением своего особенного проекта относительно распределе- ния депутатов: Тётез предлагает очищающиеся депутатские места разделить между большими городами и графствами почти поровну. Брайт составил и обнародовал подробные таблицы сво- его распределения депутатов; против этих таблиц Типез выста- вил свои таблицы, столь же подробные, так что парламент может выбирать тот или другой план и пользоваться готовою работою манчестерского фабриканта или лондонской газеты.

О достоинстве работы Типез’а мы не будем говорить; она ско- пирована с Брайтовых таблиц, которые только переделаны сооб- разно с выгодами старых партий; но любопытны два обстоятель- ства. При всей своей досаде на желание ослабить лендлордов, Типез сам берет из-под их влияния очень большое число депута- тов: из очищаемых его таблицами депутатских мест он отдает 53 места большим городам. К чему же служат проклятия против нововводителей, когда защитники старины также предлагают но- вовведения и в том же самом смысле, как нововводители? Вся разница тут в объеме нововведения, т. е. во времени: по Типез’у производится ровно половина того, что предлагает Брайт, т. е. дело придет к тому же, только не в один, а в два приема, т. е. понадобится на достижение полного результата вдвое больше времени; в этом и вся разница между выигрышем и проигрышем дела партиею реформы. Ее поражение — половинная победа с некоторою отсрочкою полной победы; победа рутинистов — по- ловинное поражение с некоторою отсрочкою полного поражения. Так идут дела на свете везде и всегда: к чему идет дело, к тому непременно придет; важность лишь в том, на сколько удастся за- тянуть его.

Надолго ли можно затягивать, это мы увидим, когда станем говорить о парламентских заседаниях 3 и 7 февраля.

Но вообще — надолго ли или ненадолго — можно затянуть только одну какую-нибудь сторону дела, и именно этой затяжкой одной стороны подвигается вперед другая сторона того же дела, и невдогад бывает останавливающему, что он сам ускоряет дви-

92 [93] жение неприятного ему дела. В чем состоит цель реформеров? В освобождении нации от опеки лендлордов. В чем состоит эта опека? В том, что законы даются через палату общин старыми партиями. Зависимость законодательства от вигов и тори была до сих пор так велика, что ни один важный закон не составлялся иначе как руками предводителя одной или другой из старых пар- тий, именно той, которая пользовалась большинством в парла- менте и держала своих предводителей министрами. Теперь Брайт, который — не виг и не тори и которому очень далеко от надежды быть министром, составляет полный проект важнейшего закона. Какая дерзость! По старому обычаю он должен был только пред- ложить палате общин, чтобы она выразила в общих фразах, что, по ее мнению, полезно было бы составить проект закона о пар- ламентской реформе. Если бы палата приняла это предложение с согласия министерства, министерство само занялось бы состав- лением проекта; если бы палата приняла предложение против согласия министров, прежнее министерство пало бы, министрами сделались бы предводители другой из старых партий, которая поддержала предложение против своей соперницы, и эти новые министры занялись бы составлением проекта. Наконец, если бы палата отвергла предложение, тем дело и кончилось бы, и проект закона, мысль о котором отвергнута, никто не стал бы.и состав- лять. Таким образом, во всяком случае, проекты важных законов составлялись только министрами, т. е. предводителями двух ста- рых партий; из других людей никто не принимался за это делд потому что было бы напрасно приниматься. Теперь Брайт, ни виг, ни тори, берется за дело, составлявшее привилегию вигист- ских и торийских предводителей. Старые партии и их газеты, и чуть ли не больше всех газет Типез, были возмущены такою дер- зостью. «Кто такой мистер Джон Брайт? Вероятно, зто новая фамилия лорда Росселя или лорда Дерби; потому что если под именем мистера Джона Брайта не надобно разуметь одного из этих лордов, то напрасно этот джентльмен берется не за свое дело». Негодование прекрасное, совершенно соответствующее ру- тине. Но что же мы видим? Раздраженная дерзостью этого «мистера Джона Брайта», газета Типез выставляет против его про- екта свой проект, — это что значит? Разве газета ТГйпез — лорд Россель или лорд Дерби? Разве она предводительница одной из двух парламентских партий? Нет, она просто газета, т. е., по ру- тинному этикету, нечто бесконечно ничтожнейшее, нежели самый плохонький член палаты общин. Брайт все-таки «депутат замка Бирмингэма», все-таки частица официальной законодательной власти, а газета Типез, по старым понятиям, которые она защи- щает, — просто нуль. Вот до чего дошла старая Англия! Га- зета, — подумайте только, газета, — ведь по обычаям старых пар- тий не принято выражаться в парламенте о газетах иначе, как презрительным тоном: «газеты ничего не знают; газеты только

93 [94] спеиулируют на невежестве публики; они пишутся только для не- вежд; кто же из достопочтенных лордов и джентльменов верит газетам?» и т. д., — так вот это ничтожное для парламента су- щество — газета — составило закон и требует, чтобы парламент принял его! Это ни на что не похоже! Она вырывает из рук министров дело, составлявшее исключительную привилегию мини- стров. Какая же польза защищать рутину, если защитники нару- шают ее еще более резким образом, нежели противники? По рутине Брайт и Типез— ничтожны. Действительное их могущество огромно. Чего требует Брайт? Того, чтобы новым интересам и силам было дано пропорциональное участие в законодательстве. Типез говорит: это гнусно и нелепо; и сам, тоже новая сила, хочет давать законы старым партиям парламента.

Важнейшим обвинением против Брайта после бредфордского, митинга осталось одно: стремление отнять у немногочисленных лендлордов перевес в палате общин над голосом английской на- ции. Их владычество над сельским населением прикрывается тою формою, что говорится не об интересах лендлордов, а об интере- сах земледелия или сельского населения, как будто бы интерес фермеров и простых землепашцев одинаков с выгодами лендлор- дов, между тем как на самом деле между желаниями этих двух со- словий совершенная противоположность. Кроме того, по общему обычаю отрицать существование тех фактов, которые нам не- приятны, газеты старых партий говорят, что в народе нет стрем- ления к реформе, что Брайт бессилен, что он не может двинуться на Лондон с толпою в 100.000 человек из Манчестера или Бир- мингэма, как угрожали двинуться агитаторы, требовавшие парла- ментской реформы в 1832 году. Чтобы отвечать на эти и другие обвинения, Брайт явился на новый большой митинг 28 января в своем родюм городе Рочделе *. Это был последний большой митинг, на котором он хотел говорить до открытия парламента, и естественно было ему избрать для последней своей беседы с анг- лийским народом перед парламентскою борьбою свой родной го- род. Мы представляем здесь заключение его рочдельской речи, которая начинается обращением к собравшимся людям, которые знают его с детства, чтобы они сказали, какой он человек. «Меня называют, — говорил он, — врагом английских законов и сво- боды; вы засвидетельствуйте, правда ли это». Митинг отвечал следующим решением:

«Настоящий митинг желает выразить глубокое уважение, которое пи- тают к мистеру Джону Брайту, члену парламента, жители его родины. Рож- денный и воспитанный среди нас, член семейства, знаменитого своею гуман- ностью и заботливостью об улучшении Физического и умственного состояния своих многочисленных работников, он рано обнаруживал в защите м ведении

• Рочдель — большой вновь возникший мануфактурный город подле Ман- честера, с которым он так близок, что оба города вместе составляют, можно сказать, один город.

94 [95] местных интересов те великие таланты и ту высокую честность, которые по- том, в более обширной сфере и по вопросам национальной важности, доста- вили ему всесветную и вечную известность. Признавая эти заслуги, жители его родины собрались теперь, чтобы уверить его в симпатии, которую они чувствовали к нему во время его скорби и временного изгнания*, уверить его, адости своей о его выздоровлении и возвращении в парламент и выразить свою пламенную надежду, что ему дано будет не только привести к счастли- вому окончанию великое дело парламентской реформы, вверенное его заботе, но и получить единственную награду, какой он желает, — видеть в следую” Щие годы, что эта реформа содействовала водворению мнра, счастия и бла- госостояння между его согражданами».

Начало рочдельской речи посвящено подробному техническому разбору тех специальных возражений, какие делались газетами против разных частей его билля, и разбору плана, предлагаемого

'ипез’ом. Брайт перебирает все газетные обвинения, особенно те, которые взводились на него сильнейшею из английских газет, Типез'ом. Но, говорит он, все-таки дай бог, чтобы газеты больше занимались этим делом; они помогают пробуждению обществен- ного мнения; и хотя они говорят теперь против нас, очи приносят нам пользу, сообщая известия публике, и вы скоро увидите, что они изменят тон, как уже начали изменять его, потому что обше- ственное мнение высказывается за нас, а против него газеты не могут долго идти. За техническим разбором специальных возра- жений против подробностей билля следует вторая половина речи. относящаяся к разъяснению существенного вопроса, — к разъяс- нению отношений между городским и сельским населением и от- ношений сельского населения к лендлордам, которые называют себя представителями сельского населения. Мы переводим эт; часть речи по отчету, помещенному в Типез’е.

«Я утверждал, что палата лордов — собственно представительница боль- ших землевладельцев, а не сельского населения, не фермеров, не земледель- цев. Если б это нуждалось в подтверждении авторитетом, я сослался бы на лорда Маколея, который, будучи мистером Маколеем, говорил во время прений о реформе 1832 года: «Наше решение, решение палаты общин, есть решение нации. Решение лордов едва ли может считаться решением даже соёловия больших поземельных владельцев, из которых обыкновенно выби-

аются пэры и представителями которых они в сущности должны считаться».

от именно это я и утверждал; именно то, что палата лордов — представи- тельница желаний, мнений, если угодно, предрассудков больших землевла. дельцев (аплодисменты). Теперь, станет ли кто спорить со мною, что все интересы в нашей стране, свободной стране, имеют одинаковое право на спра. ведливое представительство в парламенте и на справедливое законодательство от парламента? И если поземельная собственность имеет огромный перевес в одной из двух палат парламента, чего никто не отрицает, то она не имеет никакого права претендовать, —и мы просим ее обдумать это, пока есть время (аплодисменты), — не имеет никакого права претендовать на то, что должна иметь также перевес и в другой палате. Эти споры, если только народ вслу- шается в них, выведут народ на хорошую дорогу. Они ведут, по крайней

• То есть, когда во время Крымской войны все кричали, что он измен- вик отечеству; когда потом Манчестер отнял у него звание своего депутата и больной Брайт должен был на время уехать в Италию. [96] мере, к вопросу о равных избирательных округах®, ведут также к вопросу о конституционных переменах в составе палаты лордов *® (так, так), — вопрос, которого я теперь не хочу рассматривать и который еще не предло- жен публике. В первой речи своей, которую я говорил в Бирмингэме, я ска- зал, что вопрос, на который следует вам обратить внимание при реформиро- вании палаты общин, вот в чем: должны лин лорды и большие поземельные собственники, с которыми лорды связаны и представителями которых служат, должны ли они управлять английским народом через палату общин, или через палату общин должен управлять собою сам английский народ? (апло- дисменты). А теперь я вам скажу, что в этом вопросе спор не между нами, жителями городскими, и сельскими жителями. Сельские жители — это ма- ленькие собственники (НееНо14егз), бывшие опорою друзей свободы до ре- формы 1832 года. Да и сами фермеры не огорчаются нашныи намерениями. Большие собственники огорчаются, — это может быть, но сельский народ вовсе не огорчается; да и как ему огорчаться? Посмотрите на политическое положение фермеров; для фермера выбсры время не очень сладкое (так, так!). К сожалению, мы слишком хорошо знаем, что заниматься политикой, состав- лять себе совестливые убеждения, иметь желание честно исполнять обязан- ность избирателя, — все это подводит фермера под такое замечание, от которого недалеко до мученичества. Как вы думаете, доставят ли когда фер- мерам какую-нибудь выгоду те, которых называют представителями поземель- ного интереса? Если фермеры когда-нибудь приобретут свободу, если когда приобретут они что-нибудь, например, облегчение в налогах, справедливое распределение податей, отмену законов об охоте, самостоятельность через баллотировку (аплодисменты), —если они приобретут что-нибудь такое, то уж наверное не от депутатов поземельной собственности, а разве благодаря силе и союзу городских жителей, любящих свободу и добывающих ее себе и другим (аплодисменты). В прошлые годы, как вы знаете, я сильно участво- вал в вопросе относительно законов об охоте (аплодисменты). Я был членом комитета палаты общин по этому вопросу. Мы призывали в комитет многих почтенных фермеров. Я получал сотни писем от фермеров изо всех концов королевства. Как вы думаете, если бы депутаты от графств были в самом деле представителями фермеров, представителями землепашцев, продержались бы иынешние законы об охоте хотя одну сессию? (нет, нет!). Фермер берет ферму, набитую зверями, которых не смеет он тронуть пальцем (хохот): это дичь для собственника фермы, и Фермер или его сын не могут ходить по той самой земле, которую наняли, не подвергаясь подозрению и шпионству сто- рожа, приставленного владельцем смотреть за дичью. Поговорите с каким хотите фермером, каждый умный человек из них скажет вам, что его интерес и ваш интерес совершенно один и тот же. Прежде землевладельцы обольшали его, будто ему полезен протекционный тариф; теперь он зыает, что отменение хлебных законов было большою пользою для всех занимающихся земледелием (аплодисменты). Фермер, живущий своим трудом, как мы живем своим, знает, что у него и у нас одни интересы, одинаковое желание свободы, одинаковое желание, чтобы облегчились подати, чтобы в правительстве была экономия; поверьте, он знает, что все, чего может по справедливости требовать или уже требует городское население, всего этого огромная масса фермеров должна желать с такою же силою и охотою, как и мы, горожане (аплодисменты). Но депутаты от графств, пока они остаются представителями больших зем- левладельцев, — люди совершенно иные. Они — правительственное сословие. Они составляют правительство, они пользуются выгодами протекции, полу- чают выгоду от государственных издержек (так, так!). Какую жизнь пред- полагаем мы для наших сыновей? Они будут работать на фабриках или торговать. Но большие землевладельцы смотрят не в Манчестер, не в Лидс,

• Т. е. к составлению билля на основании, предлагаемом хартистами.

• Т. е. к тому, чтобы члены верхней палаты избирались народом, как члены палаты общин,

36 [97] не в Ливерпуль, не в торговую и промышленную часть Лондона; их младшие сыновья ищут себе обеспечения для жизни в государственных издержках, на которые расходуются 40 мнллионов фунтов ваших податей, кроме денег, идущих на проценты долга (так, так). Вот великое прокормление для млад- ших сыновей этого сословия (сильные аплодисменты). Я скажу фермерам с этой эстрады, что из всех тысяч горожан, с которыми я говорил в эти три месяца, и изо всех сотен тысяч горожан, читавших в газетах то, что я гово- рил, нет ни одного человека, который бы не протянул руки каждому фермеру и не сказал бы ему: «вы сын труда, подобно мне: вы живете в земле, которая хочет иметь свободы больше прежнего; ваш интерес в том, чтобы правитель- ство было хорошо м экономно, чтобы был мир, были справедливые законы, было счастье в народе; будьте моим другом и братом навек и доставьте эти блага всем нам» (сильные аплодисменты).

«Теперь я спрошу вас, стоит ли хлопот великая реформа, которую мы обсуждаем? стоит ли она борьбы, которую всегда должен вести народ, же- лающий получить или расширить свою свободу? Города Англии должны решить это при помощи, какую может дать им сельское население. Мне го- ворят, будто нынешний порядок так хорош, что народ не думает о парла- ментской реформе; но эти люди западного конца Лондона, которые прогули- ваются от роскошных домов Гровенор-Сквера до Полль-Молля, где дома еще роскошней, — эти люди не знают, что на сердце у народа в Иоркшное и Ланкашире и во всех многолюдных частях королевства (так, так|!)| В эти три месяца я видел больше людей, чем кто-нибудь. Я знаю симпатию, выра- зившуюся к этому вопросу. Я видел блеск, огонь в тысячах глаз. Я знаю, думает ли народ об этом вопросе (аплодисменты), и знаю, понимает ли он, что ему нельзя не думать о нем. Разве мы не самый трудолюбивый народ на лице земли, разве у нас паровых машин не больше, разве у нас всякие ма- шины не лучше, разве пути сообщения у нас не удобнее, разве земледелие и фабрики у нас не более производительны, разве всего, от чего развивается богатство, у нас не больше, чем у всякого другого народа на лице земли? (аплодисменты). А все-таки теперь, со всей нашей хваленой цивилизацией ы свободой, у нас, я полагаю, теперь больше нищих-бедняков, нежели изби- рателей (так, так!). Каждые двадцать или двадцать-пять лет мы хороним миллион таких нищих (так, так|!)| А все-таки их вырастает вечно новый уро- жай. Вечно остается этот осадок общества, бедный, жалкий, в котором до сих пор не могли мы произвесть никакого заметного улучшения. И этот миллион бедняков еще далеко не совмещает в себе всех существующих стра- даний. Когда человек раз сделался совершенным бедняком, когда в нем заглохло отвращение от зависимости, когда он перестал чувствовать унизи- тельность этого положения и находит себя обеспеченным на остаток своей жизни или в уоркгаузе*, или в какой-нибудь лачуге, где попечители о бедных дают ему пособие, — он свободен тогда от беспокойства за будущее. Но оста- вим миллион этих нищих и вэглянем на другой миллион людей подле них, на людей, не потерявших самоуважения, имеющих семейство и хозяйство, имеющих ‘у себя существа для них дорогие, на этих людей, которые добывают свой насущный хлеб со дня на день своими руками, которые вот имеют ра- боту, хотя, может быть, неверную, недостаточную и часто с платой слишком скудной, и чувствуют себя как будто немного на свободе, но вот опять по- давлены и увлекаются на самый край нищеты, — представьте страдания в этих семействах, представьте борьбу с жизнью у этих людей, эту борьбу, совершенно незнакомую нам, людям другой обстановки (так, так|)! Пред“ ставим же себе хоть ту неполную картину всего этого, о которой можем иметь понятие, и спросим себя: «как же все это существует в нашей земле, с нашею великою силою производительности, с нашим талантом собирать со всех подмебесных климатов избытки всех народов для увеличения роскоши и комфорта в каждом английском домохозяйстве?» (сильные аплодисменты).

• Рабочий дом. — Ред.

97 [98] Небо ли винить в этом? Бог ли забыл быть милостивым? Или это человек своими преступлениями и ошибками произвел эти бедствия? Кто были ваши правители в течение поколений? Кто расточал ваши деньги? Кто расточал вашу кровь? Для кого английский народ трудился в кровавом поте и лил кровь в течение поколений? И какую получил награду? А вот какую, что теперь, в 1859 году оскорбляют его и с вельможеской надменностью говорят ему, что неприлично впускать его в число избирателей нашей земли (так, так!)| Вот меня винят, что я говорю Факты, неприятные для нашей аристо- кратии. Правила нами она долгий пернод, и мы видны результат. А если я я сказал что-нибудь против них, они и их защитники отомстили за себя пол- ным поруганием над характером великого английского народа, о котором они говорят, что небезопасно допускать его на выборы; и что если допустить его, то Англия будет страною смут я насилий, а не порядка и мира, как теперь! (Крики: дурно, дурно!)

«Так будем же помнить, что от реформы должны быть результаты; и если вы хотите какой-нибудь важной перемены, то каков путь к ее получе- нию? Вообще вас принуждают вести спор до того, что шаг остается до междоусобной войны. Это уже обратилось в такую привычку, что управляю- щее сословие не верит серьезности ваших желаний, пока вы не дойдете до этого предела. Вот они теперь говорят вам, что народ не желает реформы. Говорят: «вы не соберете ста тысяч человек на Ньюголльской горе в Бир- мингэме; вы не соберете бесчисленных множеств народа в Ланкашире и Йоркшире с угрозою, что если билль не будет принят в течение недели, то они пойдут на Лондон». Разумеется, нет. И я надеюсь, что ничего такого не случится, потому что ничего такого не будет надобно (так, так!)| Но если они колят нам глаза тем, что этого еще нет, то их слова — доказа- тельство, что в них есть мысль, может быть, бессознательная, — нет, и созна- тельная, — что ничего важного не приобретала у нас нация иначе, как доходя до самых границ насильственного действия. Мы — все равно, что покоренный народ, который борется против завоевателей: все равно, что ирландские ка- толики, которые боролись против пришельцев-поработителей, протестантов: все равно, что ломбардцы, которые хотят бороться против австрийцев. Когда вы получили реформу 1832 года, вы были на 24 часа от революции. Когда вы получили отмену хлебных законов в 1846 году, вам помогал ужаснейший голод, какого уже несколько сот лет не бывало в цивилизованных странах.

теперь, если вам нужна реформа, ках вам получить ее? Посмотрите на вопросы меньшей важности. Возьмите, например, церковную подать *: это больше дело чувства, нежели денежной важности для кого-нибудь. Это — печать порабощения, ‘и потому мы не хотим носить ее (аплодисменты): но вот уже двадцать лет идут прения о церковной подати в палате общин. Дело было и за 20 лет так же ясно, как теперь; но подать не отменялась. Возь- мите также вопрос о баллотировке. Тотчас же после реформы 1832 года произносились в пользу баллотировки речи, столь же неопровержимые по доказательствам, как н следующие речи. А баллотировка все еше не введена в закон. Палату лордов и три четверти галаты общин, зависящие от нее каждый год вотируют, как ны приятно. Нужды нет, что огромное большин- ство народа хочет известного закона, — нет, чтобы провести какую-нибудь важную реформу через палату общин, вам нужно при нынешнем распреде- лении депутатов такое большинство, которое обнимало бы весь народ (апло- дисменты). Пока сэр Роберт Пиль не отменил хлебных законов, мистер Вильирс ни разу не мог получить больше 100 голосов в палате общин в пользу их отмены, а каждый знает, что хотя 100 депутатов не составляют и третьей частн палаты общин, между тем из шести человек жителей коро- левства пятеро в то время уже давно осуждали хлебные законы (так, так!). Вот доказательство, что палата общин теперь вовсе еще не представительница народа. Нам нужно не то, чтобы вы передали великую политическую власть

• Которую люди всех исповеданий платят англиканской церкви.

э> [99] от больших землевладельцев большим купцаы или мануфактуристам, но чтобы

номерно по всему королевству все интересы, все мнения, все желания выражались в законодательной власти, чтобы депутаты, заседающие в пар- ламенте, сознали, что они представители не какого-нибудь кружка, а великой нации, и когда это будет, вы увидите, что как мнение будет расти и укреп- ляться в нации, оно будет тихо, постоянно, всесильно возрастать в палате общин (аплодисменты). Вместо того, чтобы за каждую перемену бороться с шим парламентом будто с чужеземным завоевателем, мы хотим, чтобы одна душа была у парламента и у народа, чтобы корона и правительство были сильнее и почтеннее, а народ счастливее и довольнее (так, так|). Теперь спра- шиваю вас: неужели должно считаться дурным иметь такие мнения н про- поведовать ‚такое учение? Напротив, не значит ли это продолжать труды отцов наших н довершать из дело? Виновен ли я в возбуждении сословия против сословия, когда я хочу уничтожить стену разделения, производящую сословия, и сделать всех англичан братьями перед законом нашей земли? (аплодисменты). Каковы были цели моей двадцатилетней политической жизни? Вы, жители моего родного города, знаете это (аплодисменты). Я при- зываю вас свидетелями обо мне (продолжительные аплодисменты. Публика машет платками). Я трудился серьезно и успешно в союзе людей таких, как Вильирс, Кобден, Джибсон, Джордж Уильсон и многие другие, которых я не могу перечислить, но которые живут н вечно будут жить в моей памяти (аплодисменты). Я трудился с ними, чтобы дать народу насущный клеб, и теперь каждый год привозится к вашим берегам на 20 миллионов фунтов съестных припасов; а всего только 14 лет тому назад вы не могли и слова сказать об этом, не подвергаясь обвинению в измене сословию ваших господ (так, такГ)1 Я трудился с серьезными людьми, чтобы снять с газет штемпель н ввести свободную журналистику; н я читал, что по уничтожении штемпеля появилось 300 дешевых газет, ежедневно приносящих сведения обо всем почти в каждое семейство (аплодисменты). Я старался, но, грустно сказать, без успеха, чтобы драгоценный труд и еще драгоценнейшая кровь народа не расточались преступными правителями в преступных войнах, —и теперь сообразно, как мне кажется, всему своему прошедшему прошу для моих граж- дан того, что обещает им конституция, того, чтобы палата общин была верною и полною их представительницею (аплодисменты). Это требование справед- ливое (аплодисменты). Прошу всех моих сограждан сказать это требование не колеблющимся, не двусмысленным голосом. Скажите, и вас послушают. Просите таким тоном, чтоб его нельзя было не понять, и ваше желание на. верное будет исполнено. Если вы потомки великих предков, как говорят ваши историки, не обесславьте их ныне. И если вы, как вы хвалитесь, — наслед- ники свободы, то встаньте, заклинаю вас, и вступите во владение наследством вашим».

«(Мистер Брайт возвращается на свое место при громких и продолжи- тельных аплодисментах)».

3 февраля собрался парламент. Важнейшее место в первых прениях его, т. е. в прениях об адресе или ответе парламента на тронную речь, должен был занять, разумеется, итальянский во- прос. Министерство, которому реформа представляется очень горькою необходимостью, вздумало было избавиться от нее пре- ниями о войне и приготовлениях к ней. Но предводители вигов, Пальмерстон и Россель, в речах своих об адресе (в заседании 3 февраля) сильно напали на тори за эту уловку. В газетах те же насмешки, то же горькое осуждение отразилось еще с большею силою. Из переводимой нами в приложении статьи Гипез’а чита- тели узнают, почему виги и расчетливая часть тори требуют ско- рейшего начала прений о реформе. Они видят, что агитация

Е: [100] растет с каждым днем, и что если отложить реформу до следую- щего года, то старые партии должны будут сделать реформерам гораздо больше уступок, нежели теперь. Вот это — истинная муд- рость государственных людей! Дело им очень неприятно, но оно требуется общественным мнением, стало быть, надобно как можно скорее сделать его, потому что каждою проволочкою только уси- ливались бы требовательность и неудовольствие, и каждый день отсрочки стоил бы в результате очень дорого для отсрочивающих. Виги и часть тори, поддерживавшие в этом случае требования ре- формеров, поступили чрезвычайно расчетливо. Но трудно было ожидать, чтобы Дерби и д’Израэли сделали такую неловкость, как попытка отсрочить прения о реформе до мая месяца; они люди умные, и, вероятно, не сделали бы такого промаха, если бы могли избежать его. Действительно, говорят, что билль о ре- форме был у них готов, и они хотели внести его в парламент в первом же заседании; но между их товарищами есть дикобразы, которым д’Израэли и Стенли не всегда успевают вбить в голову неизбежность уступок общественному мнению для избежания го- раздо больших потерь. Эти дикие господа объявили, что билль д’Израэли слишком либерален, что они не согласны на него. Лучше всего было бы лорду Дерби выгнать из кабинета таких компрометирующих его товарищей и заменить их людьми более рассудительными, как уже выгнал он лорда Элленборо; но по- чему-то он не повторил своего хорошего дела в большем размере, не выгнал всех министров, не согласившихся с д’Израэли и лор- дом Стенли, — вероятно, недостало характера. Таким образом, прежний билль не годился, пришлось составлять новый. Но когда виги и большинство газет резко осудили лорда Дерби за то, что билль у него не готов, реформеры, в заседании палаты общин 7 февраля, потребовали, чтобы министерство поторопилось. Ми- стер Донкомб, радикал очень знатной и богатой фамилии, был выбран реформерами для исполнения роли того безжалостного мужа, о котором упоминает переведенная нами статья Титез’ «когда же ты кончишь свои вздохи? ты слишком долго взды- хаешь», сказал он мистеру д’Израэли, как Рауль — Синяя Борода говорил своей жене, желавшей отсрочить тяжелую минуту. Депу- таты старых партий приняли его речь с большим огорчением, пре- рывали ее криками «беспорядок, беспорядок!» и тем выразили, как горько им глотать пилюлю, принятие которой предписано общественным мнением. Но делать было нечего, и мистер д’Из- раэли объявил, что представит свой билль о реформе 28 февраля. К чему же привела попытка отсрочить повиновение голосу об- щества? Лорд Дерби хотел в угодность своим нелепым товари- щам отложить представление билля до четвертого или пятого ме- сяца сессии, когда уже не осталось бы времени рассмотреть его, — чтобы таким образом оттянуть решение дела до следующей сес- сии, т. е. до следующего года. Это не удалось. Вместо годичной

109 [101] проволочки, успели сделать проволочку на две недели, а сами под- верглись общему посмеянию и выставили напоказ публике свою слабую сторону: теперь все увидели, что тори не хотят прений о реформе, а все-таки принуждены начать их, стало быть, действуют не по доброму желанию, а против воли, из-под палки. Выгоден ли был, спрашивается теперь, их образ действий для них самих? не слишком ли дорого заплатили они за две недели отсрочки?

Кроме этих двух важнейших дел современной истории — итальянского вопроса и английского реформистского движения — довольно важное место между событиями нынешнего года зани- мают агитация на Ионических островах, переворот в Сербском княжестве, выбор господаря в Молдавии и Валахии и переворот в Гаити.

Со времени учреждения греческого королевства жители Иони- ческих островов постоянно требовали, чтобы Англия избавила их от своего протекторства и позволила им присоединиться к одно- племенной державе. Из этого иногда возникали смуты, которые подавлялись насильственными мерами со стороны Англии, Но все-таки Англия оставляла Ионическим островам представитель- ную форму правления и свободу слова. Правда, лорду комиссару (генерал-губернатор) была предоставлена очень обширная власть, так что он мог решительно не слушать ионических депутатов, но все-таки — представительная форма и свобода печатного слова служили к тому, что желание ионийцев и их жалобы делались из- вестными целой Европе. Само собою разумеется, что при таких условиях английское правительство не было притеснительно' для ионийцев 8. По всему видно, что во внутренних делах им была предоставлена довольно широкая свобода; но чувство националь- ности нельзя было заглушить ничем, и в прошлом году иони- ческая палата депутатов снова приняла решение, что ионический народ требует присоедннения своего к Греции. Тогдашний лорд комиссар Джон Юнг посылал по этому случаю лондонскому ка- бинету несколько записок, в которых главная мысль была та, что для Англии лучше отказаться от хлопот с Семью Островами, протекторат над которыми ей убыточен, и оставить за собою только военную позицию на острове Корфу, предоставив осталь- ным островам соединиться с Грециею. Случайным образом эти депеши, которые правительство хотело хранить в тайне, были переданы в редакцию газеты «Оайу М м3», и она напечатала не- которые из них, полагая, что они присланы с согласия министер- ства. Узнав противное, редакция остановила обнародование остальных депеш, но и напечатанных было слишком достаточно для того, чтобы министерству нельзя было не позаботиться об иони- ческом деле. Признание самого генерал-губернатора, что Англии следует отказаться от своего протектората, произвело сильное

101 [102] впечатление на публику, и надобно было что-нибудь сделать. Ми- чистр колоний Бульвер (известный романист) находится в хоро- ших отношениях с предводителем пилитов * Гледстоном, который с прочими своими достоинствами соединяет славу отличного элли- ниста (недавно он издал большое сочинение о Гомеровых поэмах) и очень расположен к греческой нации Надобно прибавить, что Гледстон — человек очень гуманный, очень мягкого характера и привлекателен в обрашении. Министерство думало, что такой че- ловек может примирить ионийцев с английским протекторством и придумать в их политическом устройстве улучшения, которые склонили бы их забыть о Греции. Разумеется, такой важный го- сударственный человек, как Гледстон, принимал на себя только временное поручение: предводители парламентских партий счи- тают слишком низким для себя даже пост генерал-губернатора Ост-Индии; и если Гледстон согласился съездить на Ионические острова во время парламентских вакаций, это надобно приписы- вать особенному желанию его сделать что-нибудь в пользу греков. Чрезвычайный верховный комиссар действительно вел себя с ионийцами таким способом, который делает честь его харак- теру и лично приобрел ему чрезвычайную популярность. Впро- чем. и прежний верховный комиссар, сменяемый Гледстоном, лично пользовался справедливою любовью ионийцев. При отъезде его старик Дандоло, предводитель самых пылких своих соотечественников, с особенною силою восстаюших против ан- глийского протектората, сказал между прочим следующее:

«Позвольте мне, милорд, в минуту вашей разлуки с нами возвысить свой голос, голос свободного и независимого человека, которому теперь уже 70 лет, который никогда, ни прямо, ни косвенно, ничего не искал для себя у прави“ тельства. Я хочу сказать важную правду, которая, будучи долгом справедли- вости относительно вас, очистит нас от упрека в неблагодарности.

«Да. с самого приезда вашего к нам, милорд, я видел в вас любовь к добру, желание н решимость исполнять его. Когда я представил вам необ- ходимость дать работу многочисленным беднякам, вы, милорд, согласились из мое желание и выпросили от вашего прачительства значительные суммы, которые вот уже два года хранят и будут хранить бедных людей от нужды. И когда я был членом местной администрации, более всего был обязан я шему содействию тем, что мог приносить пользу моей родине; то, что я сделал, должно быть обращаемо в честь вам.

«Мое сердце трепешет от радости, когда я вспоминаю, что в весь период

ашего управления вы, милорд, не только не подвергли аресту ни одного человека, а, напротив, избавили многих из заключения и возвратили изгнан- пиков их семействам. Да, пи одна капля слез не лежит на вашей совести, в если вы успели сделать не все, чего хотели, вина тому—не в вашем сердце».

Из этого можно заключать, что Ионические острова нело- вольны английским правлением вовсе не за его жестокость или стеснительность, а единственно по чувству национальности.

• Сторонники Р. Пиля. — Ред. 102 [103] Новый лорд комиссар созвал законодательное собрание 25 января; в первое же заседание Дандоло предложил палате депутатов выразить желание ионического народа соединиться с Грециею. При громких рукоплесканиях оно было принято и назначен комитет для обсуждения дальнейших мер, нужных для исполнения их желания; сначала они вздумали было сделать воззвание ко всем европейским народам, но Гледстон заметил им, что это было бы напрасным нарушением законных форм, и, послушавшись его доброжелательного совета (вовсе не приказания или угроз), палата приняла составленную комитетом просьбу к английской королеве. Вот текст этого документа, интересного по своему благородному тону:

«Ее величеству королеве Виктории, всемилостивейшей королеве Соединенного королевства Великобритании и Ирландии, защитнице веры и протектрисе Соединенных государств Ионических островов и проч.

«Прошение ионической палаты депутатов.

«Да выслушает милостиво ваше величество. Народ Семи Островов, всегда сохранявший мысль о своей национальности и желавший своего соединения с свободною Грециею, почтительно приближается к вашему могущественнейшему престолу, чтобы положить на ступени его подлинное выражение своего вечно-пламенного желания. Среди испытаний, постигших племя эллинов, ионический народ сохранил невредимо свою цивилизацию и удержал свою национальность н независимость.

«Трактат, заключенный в Париже 5 ноября 1815 года без участия ионического народа и отдавший этот народ под британское протекторство, имел единственною своею целию охранение маленького народа, который признан и объявлен в этом трактате отдельным, свободным и независимым государством. К этой цели направлены обязанности, принятые по трактату покровительствующею державою, и политические отношения, возникшие из них между Великобританиею и покровительствуемым народом. Но по учреждении Греческого королевства исчезла причина, на которой основаны были эти отношения, а с тем вместе естественно возникло горячее желание ионийцев к политическому соединению с освобожденною частью нации, с которою они неразрывно связаны происхождением, верою, языком, преданиями и безграничными пожертвованиями общему делу.

«Из этого непреодолимого чувства проистекали подавленные манифестации девятого ионического парламента и единодушное желание, выраженное одиннадцатым парламентом 20 июня 1857 года. Его превосходительство верховный чрезвычайный комиссар, которого угодно было вашему величеству послать в государство Семи Островов, также получил подлинные доказательства этого пламенного чувства и желания всего ионического народа.

«Исходя из этих соображений, представители ионического народа в своем парламентском заседании 15 (27) января 1859 года единогласно объявили, что единственным и единодушным желанием ионического народа было и остается соединение всего государства Семи Островов с Греческим королевством.

«Ионическое собрание, представляя это желание, просит ваше величество милостиво сообщить настоящее объявление другим европейским великим державам и при их содействии исполнить * священное и справедливое желание ионийцев.

• Это содействие предполагается нужным потому, что протекторат учрежден Парижским трактатом, стало быть, на отмену его, в случае согласия Англии, потребовалось бы согласие и других держав, подписавших трактат 1815 года. [104] «Представители ионического народа имеют утешительную надежду, что божественная милость, вооружившая некогда десницу Британии на защиту эллинской нации, вдохновит и ныне ваше величество, чтобы вашею могущественною помощью эта нация могла достичь своего национального восстановления и чтобы узы, возникающие из глубокой благодарности и непреложной симпатии, привязывали сердца эллинской нации к престолу вашего величества.

                                                                                                                  Д. Фламбургиани, президент.
                                                                                                                  Н. Луси                      секретари.
                                                                                                                  И. Дувмани
  

Корфу, 18/30 января 1859 года».

Гледстон сообщил эту просьбу обыкновенным законным путем в Лондон.

Разумеется, английское правительство отвечало на просьбу, что, к сожалению, оно не может исполнить желание ионийцев. Но вместе с этим ответом Гледстон сообщил ионическому собранию свой проект о тех реформах, которые могли бы до некоторой степени вознаградить ионийцев за невозможность удовлетворения чувству национальности. Его длинная записка, составленная в духе действительной заботливости о благе Ионических островов, предлагает им отменение всех ограничений, какими прежде была связана парламентская форма. Британское влияние будет совершенно отстранено от внутренних дел Семи Островов; лорд комиссар сохранит по внутренним делам только номинальную власть, потому что его распоряжения не будут иметь силы без подписи министров, а министров он обязан будет сменять по требованию ионического парламента. Кроме того, если ионический парламент недоволен им, то может посылать обвинение против него к королеве и отправлять депутата, который бы поддерживал это обвинение перед королевою и английским парламентом. Мы видим, что Гледстон предлагает ионийцам точно такую же свободу политического устройства, какую имеет сама Англия, и совершенную независимость от Англии во внутренних делах. Это первая половина его проекта, говорящая о том, что Англия может уступить ионийцам; вторая часть записки объясняет, что, по мнению Гледстона, ионийцы должны сами сделать для себя, и особенно эта половина проекта показывает, каким искренним доброжелательством к ним он проникнут. Он советует им изменить систему своих налогов и облегчить их (налоги и вообще внутренние дела были и прежде, как мы уже замечали, почти вполне предоставлены на волю ионийцев). Чтобы уменьшить расходы, Гледстон советует ионийцам заменить бюрократию самоуправлением; он объясняет им выгоды от понижения тарифа и вообще говорит о том, какими законами и стремлениями могут развить они у себя дух гражданской свободы и облегчить положение массы населения в своем государстве. [105] Разумеется, ионийцы приняли отказ королевы на их просьбу с большим неудовольствием, хотя, конечно, и не ожидали ничего кроме отказа. На проект Гледстона палата отвечала, что отложит совещание о нем, и, повидимому, хочет отвергнуть его весь, с объявлением, что только присоединение к Греции может соответствовать желаниям ионического народа.

Мы рассказали эти происшествия довольно подробно потому, что в них выражаются обе стороны нынешней английской иностранной политики — и сторона ненавистная, и сторона благородная. Удерживать в своей зависимости чужое племя, которое негодует на иноземное владычество, не давать независимости народу только потому, что это кажется полезным для военного могущества и политического влияния на другие страны, — это гнусно; но с тем вместе предоставлять этому народу полный простор в управлении своими делами, сохранять у него свободу печатного слова и парламентские формы, стараться развивать в нем те гражданские качества, которыми отличается сама Англия от континента, это — черта совершенно иного рода. Разумеется, из соединения двух противоположных стремлений, из смеси порабощения с свободою, эгоизма с доброжелательством выходит нечто очень странное. Порабощены или нет ионийцы? Да, потому что только иноземное войско держит их в покорности нынешнему образу правления; нет, потому что ни в Сардинии, ни в Бельгии, ни в самой Англии народ не пользуется свободою больше той, какую дают англичане Семи Островам. Народ свободно избирает своих представителей, эти представители дают законы для страны; все законы, все правительственные распоряжения свободно обсуждаются в открытых парламентских прениях и в печати. Народ свободно выражает даже свое желание отделиться от государства, к которому принадлежит по политическим трактатам, и на это требование отвечают ему кротким объяснением невозможности такой перемены; не думают о наказании, а, напротив, стараются смягчить отказ гуманным правлением и придумывают, нельзя ли сколько-нибудь вознаградить за него расширением гражданской свободы. Такова политика английского правительства, т. е. старых партий. Но старые партии — не английский народ; это — горсть людей, далеко отставших от нынешнего развития понятий в английской нации. Те газеты, которые не принадлежат старым партиям, прямо говорят, что Англия не должна держать в своей зависимости чужой народ, желающий быть независимым; они требуют, чтобы Англия отказалась от протекторства над Ионическими островами. И даже в старых партиях находятся люди, как Джон Юнг, сочувствующие этому взгляду, признающие справедливость желания освободиться от их власти в том народе, которым они посланы управлять. Вот какие черты Англии обнаруживаются ходом вопроса об Ионических островах; и дело это, незначительное по малому [106] объему той страны, о судьбах которой идет речь, важно потому, что на нем можно изучать дух Англии.

Ионический вопрос мало кого занимал, кроме самих ионийцев и англичан. Но внимание целой Европы было обращено на события в жизни двух других небольших племен, сербского и валахо-молдавского. Наш обзор уже так длинен, что сербские события, особенно любопытные для нас по нашему родству с сербами, мы решились изложить в особенной статье. Это тем удобнее, что с прибытием князя Милоша и распущением скупштины переворот, происшедший в Сербии, повидимому, завершился, и рассказ о нем, вероятно, останется уже законченным целым ⁹. Стало быть, нам надобно только сказать несколько слов о валахо-молдавских событиях.

Россия сочувствовала желанию румынского племени соединиться в одно государство. Симпатия легко переходит в надежду Во время парижских конференций в нашей публике была уверенность, что дипломатическими переговорами осуществится стремление румынов составить одно государство. Как всегда, уверенность эта оказалась самообольщением. Единство Молдавии и Валахии дано было только по имени; оно ограничивалось почти только одинаковостью знамени и правом этих двух провинций учреждать центральную комиссию для обсуждения отдельных вопросов, касающихся обеих областей. В каждом княжестве была оставлена особенная административная и законодательная власть, каждое должно было иметь своего особенного господаря и свой отдельный парламент.

Собрались эти парламенты, должны были избрать господаря. Австрия и Турция употребляли всевозможные усилия, чтобы не допустить в парламенты людей национальной партии, желавших соединения, и насильственными средствами ввести туда своих клиентов, изменников национальному чувству. Однако же молдавские депутаты, собравшиеся раньше валахских, выбрали господарем такого человека, на которого вполне могла положиться нация, желавшая соединения, — Александра Кузу. Это смутило Турцию и Австрию. В Константинополе хотели отказать в утверждении молдавскому выбору, основываясь на том, что избранное лицо не удовлетворяет некоторым условиям, определенным для господаря дипломатическою конвенциею 19 августа. Но вот собрался валахский парламент; депутаты его были выбраны под влиянием интриг и насилий Турции, поддерживаемой Австриею. Большинство их состояло из людей, которые, повидимому, не сочувствовали национальному желанию Но мало-помалу они прониклись его влиянием, и в решительную минуту бывшие интриганты и реакционеры явились патриотами. Было множество разных кандидатов на сан господаря. У каждого была своя партия между депутатами. Когла собрались депутаты, один из претендентов, Бибеско, имевший на [107] своей стороне временную администрацию (каймаканию) Валахии, окружил войсками дом заседаний парламента, чтобы силою принудить депутатов избрать его, арестовав тех, которые стали бы говорить против насилия. Но население Бухареста обступило войска и потребовало, чтобы они удалились. Войска и их начальники не захотели действовать оружием против своих братьев, которым сочувствовали. Переговоры тянулись несколько часов, наконец, каймакания принуждена была приказать войскам удалиться. Депутаты прежде всего занялись очищением своего собрания от тех членов, при выборе которых было сделано особенно много противозаконных обманов или насилий. Из них несколько человек, увлекаясь энтузиазмом окружавшего их народа, сами отказывались от звания депутатов. Вечером в тот день (4 февраля) происходили частные совещания между депутатами, оставшиеся тайною для публики. Все предчувствовали только, что на другой день должна решиться судьба и Валахии, и Молдавии: она зависела от того, согласен ли будет валахский выбор с молдавским.

Едва открылось на другой день заседание, депутат Боереско подошел к президенту (митрополиту) и попросил его перейти с депутатами из залы публичных заседаний в соседнюю залу для выслушания важных вещей. Митрополит несколько времени колебался, но должен был уступить; депутаты вышли в особенную залу Тут Боереско в пламенной речи изложил важность настоящей минуты, обязанность депутатов пожертвовать своими личными пристрастиями для того, чтобы явиться действительно представителями национальной мысли. «Желание нации может быть исполнено, — сказал он, — только в таком случае, если Валахия соединится с Молдавией, а для этого одно средство — соединиться с молдавскими братьями и провозгласить господарем того самого человека, который уже выбран ими». Никто не мог устоять против увлечения. Один за другим претенденты на сан господаря всходили на кафедру: первый — Голеско, за ним — Гика. Кантакузен и другие: каждый клал руку на евангелие и клялся подать голос за Александра Кузу. Восторг увлек всех депутагов; они закричали: «да здравствует Куза!». Этот крик донесся до залы публичных заседаний, и зрители, бывшие на трибунах, повторяя его, побежали на плошадь сообщить патриотическое решение депутатов народу, толпившемуся на площади Все кричали «ура!» и обнимались.

Депутаты возвратились в залу публичных собраний, началась баллотировка, и на всех 64 избирательных билетах, вынутых из урны, было написано одно и то же имя: Александр Куза Молдавский.

За два дня, за день, за несколько часов до этого решения никто в Бухаресте не ожидал его Неописанный восторг овладел всем населением при удивительном известии. [108] В ту же минуту электрический телеграф сообщил в Яссы Александру Кузе просьбу Валахии быть ее господарем. Напрасно временное правительство Валахии, проникнутое турецко-австрийским духом, говорило, что будет ждать из Константинополя инструкций о том, как поступить ему. На другое утро вновь избранный господарь уже назначил новое министерство, которому без сопротивления должна была передать власть каймакания, потому что весь валахский народ был единодушен.

Можно вообразить себе изумление и гнев константинопольского дивана при известии о валахском выборе. В первую минуту турки заговорили, что это невозможно допустить, что надобно послать войска для низложения Кузы в обоих княжествах. Но скоро одумались, и сама Турция стала просить державы, уполномоченными которых была составлена конвенция 19 августа, чтобы назначена была новая конференция от всех этих держав для разрешения валахо-молдавского вопроса. Конференция скоро соберется. Франция уже решила требовать, чтобы Куза был признан господарем Валахии и Молдавии и были изменены те статьи прежней конвенции, которые оказались несогласны с желанием румынов и противоречат соединению двух дунайских княжеств под управлением одного господаря. Большинство других держав, участвующих в конференции, будут требовать того же. Если не вспыхнет война между Франциею и Австриею до окончания конференции, решение не подлежит сомнению. Австрия и Турция должны будут уступить настояниям других держав, и выбор Александра Кузы в обоих княжествах будет утвержден ¹⁰.

Странным образом отражается общее направление событий даже в таких отдаленных краях земли, о которых и не думает Европа. Лет десять тому назад читатели карикатурных журналов хохотали над картинками, представлявшими Сулука в костюме Наполеона |, подражанием которому он гордился, подобно ему превратившись из президента республики в императора. После того о Сулуке забыли. Но его неграм не было от того легче. Сулук решительно хогел быть гаитским Наполеоном |. Он беспрестанно воевал с соседнею республикою Сен-Доминиканскою и сильно притеснял собственных подданных. Окружая себя блеском, он сочинял в своей империи аристократию, жаловал своих слуг титулами князей, герцогов, маркизов. Титулы великолепных аристократов бывали иногда занимательны: был герцог Лимонад, был герцог Мармелад и т. д. Но каков бы ни был выбор фамилий, этим герцогам и самому Сулуку для надлежащего великолепия нужно было много денег; подданные разорялись и роптали; Сулук наказывал, как следует, недовольных: изгонял их, сажал их в крепости, казнил. Неудовольствие росло, и наконец не стало сил переносить блистательное правление Фаустина I. Негритянский генерал Фабр Жефрар 22 де[109]кабря (нового стиля) прошедшего года вышел из столицы Сулука Порт-о-Пренса, [пришел] на берег, сел в лодку с своим сыном и двумя товарищами и доехал до города Гонайва, соседнего с Порт-о-Пренсом. Когда он вышел из лодки, к нему подошли несколько человек, у которых было приготовлено пять лошадей, и они въехали в город с криками: «Viva la république, viva la liberté!» *

Никто их не останавливал, они дошли таким образом до главной гауптвахты и приказали караульному барабанщику бить тревогу, потом поехали к дому губернатора. По дороге встречались им политические преступники, осужденные Сулуком на каторгу и работавшие в разных местах города. Они освобождали их. К ним приставали жители. Губернатор сначала колебался, потом и сам присоединился к Жефрару; с ним перешли все другие чиновники. На следующий день генерал Жефрар был провозглашен президентом Гаитской республики, а генерал Сулук (так называли его в официальной прокламации) был объявлен подлежащим суду за противузаконные действия.

24 декабря Жефрар пошел к Сен-Марку, укрепленному городу, комендант которого со всем гарнизоном принял его сторону. Теперь у Жефрара было целых два полка и крепость; оставаясь в ней, он ожидал приближения Сулука, а между тем соседние города один за другим присоединялись к новому правительству. Сулук собрал войско и пошел на Жефрара, власть которого признавалась уже всею северною половиною гаитского государства; войско у Сулука было гораздо многочисленнее, чем у Жефрара, но солдаты не хотели сражаться за него, потому он должен был отступить в столицу. Жефрар пришел вслед за ним и послал к нему парламентера требовать отречения, обещая пощадить его жизнь. Сулук сказал, что подумает; но пока он думал, солдаты его положили оружие. Узнав об этом, Сулук немедленно занялся сочинением следующей прокламации:

«Гаитяне! призванный волею народа к управлению судьбами Гаити, я постоянно посвящал все мои усилия и заботы благу моих подданных и счастию отечества. Я надеялся, что могу рассчитывать на привязанность тех, которые облекли меня верховною властью, но последние события не позволяют мне сомневаться в чувствах народа.

«Я так люблю отечество, что не колеблясь жертвую собою общему благу.

«Я слагаю свой сан, единственным желанием имея то, чтобы Гаити могло быть так счастливо, как всегда желало мое сердце.

«В Порт-о-Пренсе. 15 января 1859 года, в лето 56 независимости».

                                                                              «Фаустин». 

Прокламация, как видим, написана так, что сделала бы честь европейскому перу.

Переворот совершился мирно, не пролито было ни одной капли крови. Президент восстановленной республики, Жефрар,

• На Гаити говорят ломаным французским языком. [110] поступил с Сулуком, столь заботившимся о благе своего народа, как нельзя милостивее. Он позволил Сулуку свободно сесть на корабль и ехать куда ему угодно. До отъезда на корабль он оказывал ему защиту от ненависти народа, хотевшего растерзать Сулука; и для проводов его до корабля по улицам города прошел сам, потому что без него Сулук не дошел бы живым до своего убежища.

На старость дней Сулук успел приготовить себе хорошее пропитание: в разных европейских банках у него лежит более 3.000.000 руб. серебра.

Жефрар освободил всех политических преступников, заключенных Сулуком в разные крепости, и просил возвратиться всех изгнанников. Он объявил сен-доминиканцам, что желает хранить с ними дружбу. До сих пор действия его показывают человека благородного и бескорыстного. Он — мулат, теперь ему около 50 лет. Он имеет известность хорошего генерала, просвещенного и очень умного человека, и всегда пользовался большою любовью народа за гуманность характера и образа мыслей. [111] <№ 3.— Март 1859 года.>

Миролюбивые манифестации во Франции. — Выговор газете Presse. — Оппозиция в законодательном корпусе, при дворе и в сенате. — Письмо к Геду, статья «Монитёра» и отставка принца Наполеона.—Посольство лорда Коули.— Общественное мнение во Франции и итальянские фанатики. — Проекты перемен в нынешней Французской системе. — Положение итальянского вопроса около 3 (15) марта. — Компьеньские уверения Пальмерстона. — Парламентская реформа в Англии. — Министерский билль. — Д'Израэли как прогрессист. — Россель снова становится главою оппозиции. — Прибытие неаполитанских пленников в Англию — Можно ли назвать их страдавшими не по собственной их вине?

В прошедший раз миролюбивые манифестации французского правительства приходилось нам перечислять в параллель с его объявлениями и официальными актами, имевшими воинственное направление; каждому действию его в одном виде соответствовало, почти в тот же день, какое-нибудь действие, имеющее противоположный вид; и мы заканчивали очерк только тем неопределенным выражением, что в пять или шесть последних дней, входивших в наш обзор, именно во вторую неделю февраля (по новому стилю), миролюбивые манифестации, повидимому, взяли верх над воинственными: но нельзя еще решить, прочен ли такой оборот в наружных действиях французского правительства, а можно только находить, что некоторая продолжительность манифестаций в этом смысле довольно правдоподобна. Такое предположение европейских газет оправдалось. До того числа, известия о котором мы имеем при составлении нынешнего обзора (15 марта нового стиля), все наружные действия и объявления французского правительства были благоприятны сохранению европейской тишины. Целый месяц миролюбивых уверений и наружных действий в том же смысле, — чего же ты, хочешь больше, Западная Европа? Ты слишком требовательна и недоверчива, если тебе мало стольких официальных ручательств за ненарушимость твоего спокойствия.

После неопределительно миролюбивой речи французского императора при открытии заседаний законодательных властей [112] (7 февраля) и решительно миролюбивой речи графа Морни, президента законодательного корпуса, в первом заседании этого собрания (8 февраля) первою довольно яркою манифестациею в пользу мира был выговор, данный министром внутренних дел газете Presse за одну из воинственных статей, которые до той поры ежедневно появлялись в ней без всяких неприятных для нее последствий. Статья эта нимало не превосходила своим жаром прежних декламаций; не стоит она внимания ни в каком отношении; но она послужила пробирным камнем для проведения черты мирного зеленого цвета рукою Делангля, — как же нам не присмотреться к произведению г. Леузон-Ледюка, получившего честь рубцом на своей спине свидетельствовать о сохранении европейского спокойствия?

По поводу одной книги об истории Италии за последние десять лет знаменитый знаток русской истории г. Леузон-Ледюк объявляет, что Италия излечилась от прежних неопытных мечтаний и получила теперь способность действовать против Австрии основательнее. Теперь, говорит он, Италия не такова, как в 1848 и 1849 годах.

«Как переменились времена! — восклицает правдолюбивый защитник Италии. — К Пьемонту теперь примыкают даже те, которые более всех других не доверяли ему, отталкивали его от себя с наибольшей энергией. «Viva Verdi!» — этот символический крик раздается с одного конца полуострова до другого, — блистательный симптом, если не единства, может быть, невозможного, то, по крайней мере, общего согласия, носящего на своем знамени знаменательный девиз: «независимость и свобода!» Сам Маццини, этот нетерпеливый агитатор, отказываясь от исключительности своей системы, присоединяется к усилиям для достижения общей цели. Оставим на минуту вопрос о внутренней организации и остановимся на вопросе об освобождении от иностранцев; он теперь — самый настоятельный. Что значит этот всеобщий крик «Viva Verdi!», если не соединение к освобождению от иностранцев? Но, говорят, достаточно ли будут силы одной Италии для этого? Единодушное восстание целого народа — очень могущественный рычаг. И не приписывают ли Австрии силу, которой она не имеет? Вспомним венгерскую войну, особенно воспомним странный состав Австрийской империи. Сколько в ней самой таких элементов, которые могут развлечь ее силы! Одного движения у этих венгров или у этих славян, подобно итальянцам негодующих на табсбургский скипетр, было бы слишком достаточно, чтобы принудить итальянскую армию Франца-Иосифа отступить, а кто не предвидит вероятности такого движения? И разве Италия рассчитывает только на свои силы для свержения ига своих поработителей? Нет, она призывает на помощь все благородные нации. Ее дело, дело справедливости и цивилизации, оно — наше дело. Мы боимся вмешательства, — почему же? Не должны ли мы скорее с признательностью приветствовать представляющийся случай положить, наконец, предел этой болезни, мучащей Европу и задерживающей колесницу прогресса?

«Австрия повсюду поднимает голову в Италии, она поднимает голову и вне Италии. Не Австрия ли уничтожила все результаты Парижского трактата? Не Австрия ли внушает Турции все ее измены, все ее преступления? Не Австрия ли возмутила союз, соединявший нас с Англиею? Война, которая избавит нас от этого кошмара, не должна ли быть благословляема между всеми войнами? Такова война, готовящаяся в Италии. Вот почему мы смотрим на нее с доверием и спокойствием». [113] Что замечательного в этой статье? Разве то, что преднамеренных ошибок в ней по крайней мере столько же, сколько справедливого. Итальянцы будто бы отсрочивают вопрос о внутренней организации до той поры, пока решится дело национальной независимости. Какое же ручательство в том? Символический крик ума viva Verdil Viva V(ictor) E(mmanuel) R(e) d'l(talia) — «да здравствует Виктор-Эммануил, король всей Италии»? Но, во-первых, вся ли Италия повторяет этот крик? Кажется, он слышен только в Ломбардии и в Модене; Неаполь, Рим и самая Венеция даже и теперь не высказывают охоты склониться перед Турином. Да и в Ломбардии можно ли положиться на этот «блистательный симптом»? Кому не известно, что первоначальный крик быстро сменяется другими по мере того, как развиваются события? В 1848 году итальянское движение началось с криком «да здравствует папа Пий 1Х!» А через несколько месяцев оно пришло к тому, что Пий 1Х почел нужным бежать из Рима; и чтобы восстановить его власть, Наполеон ПП, бывший тогда президентом республики, почел за нужное послать против Рима французское войско, которое до сих пор, вот уже целые десять лет, стоит в Риме. Почему знать, что, возбудив итальянское движение теперь, как Пий 1Х возбуждал его одиннадцать лет тому назад, Виктор-Эммануил не увидел бы себя в необходимости восстановлять свою власть даже над наследственными землями тем же средством, каким восстановилось правление Пия 1Х в Риме? Мы уже не говорим о Ломбардии или Венеции, или Тоскане; но может ли он рассчитывать и на преданность значительной части своих нынешних подданных, если им не будет нужно молчать о своих чувствах к нему из опасения от австрийцев? Генуя недавно была усмирена только формальною осадою. Теперь она встретила Виктора-Эммануила с триумфом, но ведь это потому, что она хочет войны по воспоминанию о 1848 году, когда в несколько месяцев она обогатилась торговлею с Миланом, пока он был свободен от австрийцев. Она и в 1848 году желала войны, однако ж, это не помешало ей в свое время выразить нежелание подчиняться Турину. Но теперь, говорит Леузон-Ледюк, сам Маццини хочет помогать сардинскому королю и графу Кавуру. Так эта помощь важна? Так маццинисты действительно сильны в Италии? Это можно видеть из неосторожных слов Леу-зон-Ледюка; но чтобы туринский кабинет остался безопасен при такой помощи, этому трудно поверить. Ныне Маццини может быть и не хочет мешать Кавуру, но из этого не следует, чтобы по изгнании австрийцев он не вздумал, вместе с генуэзцами, предъявить свои желания. Если бы выговор был дан за преднамеренные ошибки, статья заслуживала бы его; но он дан просто за воинственность. Миролюбивые идеалисты сообразили, что это еще первый выговор, данный какой-нибудь газете в министерство Делангля, который, [114] очевидно, хочет прибегать к такому средству только в случае крайней надобности; тем больше значения получала эта экстренная мера: если уже Делангль сделал выговор, значит, война стала слишком противна видам правительства. Душевная безмятежность, вносившаяся во французское общество таким рассуждением, была несколько нарушена циркуляром того же самого Делангля к префектам. В нем он говорил, «что они должны объяснять речь императора не в смысле безусловно миролюбивом, что есть опасность, которая страшнее войны, именно то, когда умы, предавшиеся материальным интересам (то есть мыслям о гибельности войны для народного благосостояния), забывают о преданиях чести и патриотизма», — иначе сказать, что хотя Наполеон 1 хотел бы сохранить мир, но национальная честь требует войны, и люди, думающие иначе, — самые вредные люди. Циркуляр заключался приказанием смотреть, чтобы провинциальные газеты говорили в таком тоне: «если же не в силах газет одушевиться тем высоким языком, каким император говорил с Европою, то достоинство их требует не ослаблять «го действия толкованиями, обличающими эгоизм или малодушие», — это значило, что газеты, не желающие склоняться в пользу войны, должны молчать. Этот циркуляр, сделавшийся в Париже известным (15 февраля) накануне выговора, данного Presse'e, несколько парализовал впечатление выговора; а еще больше ослабилось оно толкованием о происхождении знамени-того выговора. Говорили, будто бы австрийский посланник сказал графу Валевскому, что выедет из Парижа, если не получит удовлетворения за нападки Presse'ы на Австрию; таким образом, выговор оказывался только дипломатическою учтивостью. Но эти два небольшие нарушения миролюбивых симптомов были последними отголосками прежней воинственности, да и они оказались не имеющими важности, какую им придали. Выговор не был просто дипломатическим оборотом: хозяин Ргеssе'ы Мильйо, вероятно, осязал его серьезность, потому что немедленно продал газету, «а то, чего доброго, говорил он, запретят ее». Принц Наполеон, до сих пор ей покровительствовавший, сказал хозяину, что не в силах защитить ее от опасностей. Новый хозяин не захотел служить органом воинственной партии, и прежний редактор Геру должен был уступить свое место другому, который хочет повести ее в духе орлеанской партии, питающей к принцу Наполеону и его фамилии то же самое чувство, какое прежняя Ргеssе имела к Австрии. Да, расклеивается каждое маленькое дело у людей, против которых повертывается счастие в главном деле. Хотели обуздать вредную ревность союзника, и что же вышло? Орган, принадлежавший слишком усердному союзнику, перешел в руки врага. Действительно ли хотел Делангль сделать серьезный выговор Ргеssе’е или только Валевский оказывал через него дипломатическое приличие австрийскому [115] посланнику, мы не знаем; но, как бы то ни было, выговор получил очень серьезную силу. Совсем не такова была судьба циркуляра: он оказался бессильным, хотя нельзя сомневаться в том, что им вовсе не хотели шутить. Провинциальные газеты, быть может, и замолчали на несколько дней, но уже давно опять говорят против войны, чуть ли не сильнее прежнего. Явилась оппозиция более опасная, нежели газеты. В прошлый раз мы упоминали о том, как сильно говорят депутаты в салонах против войны. Теперь они начали говорить подобным образом даже в зале своих собраний, — мы ошиблись, еще не в главной зале общих собраний, а только в маленьких частных залах, где собираются для комитетских совещаний отделы законодательного корпуса (бюро) или заседают комиссии. Самым поразительным случаем подобного рода была встреча бюджета. Вот как рассказывают это дело. Бюджет 1860 года показывает число армии и расходы на нее почти в таких же цифрах, какие были в прошедшем году и утверждены для нынешнего года. Комиссия законодательного корпуса по финансовым делам, получив новый бюджет, объявила, что недоумевает, каким образом согласить эти цифры мирного положения с слухами о войне. «Законодательный корпус может заниматься только серьезными цифрами, — сказала комиссия, — он не захочет утверждать такой бюджет, к которому будут сделаны потом прибавки экстренных кредитов на ведение войны». Поэтому, прежде нежели начать рассмотрение бюджета, комиссия потребовала у правительства объяснения о том, серьезны ли цифры бюджета. Комиссионер правительства для объяснений с законодательным корпусом по бюджету, Барош, должен был объявить, что цифры бюджета, по искреннему убеждению правительства, не потребуют прибавок и что правительство уверено в сохранении европейского мира. Депутаты, начинающие, как видим, наступательное движение, становятся с каждым днем смелее, — т. е. на словах, от которых еще далеко до дела. Даже бывшие министры Наполеона 111 [говорят очень странные вещи. Например, Друэн-де-Люи громко говорит, что единственное средство «поддержать в государстве порядок — надеть на Луи-Наполеона рубашку без рукавов». Лица еще более] близкие к нынешнему правительству от прежней системы почтительных возражений переходят к такому образу действий, которого сами никак не одобрили бы месяца за полтора или за два. Например, вот что произошло между Персиньи и принцем Наполеоном при той церемонии, когда передавался в архив императорской фамилии документ о бракосочетании принца Наполеона. Персиньи присутствовал тут как член тайного совета. Зашла речь о войне. Принц Наполеон выразил пренебрежение к трактатам 1815 года, сказал, что надобно плевать на них (thev should le cast to the winds) и освободить Италию в противность им; а если общественное мнение, прибавил он, противно [116] такой политике, то не надобно смотреть на него. Персиньи перебил его словами, что подобный образ мыслей вреден не только для правительства, но и для всего общества, и что подобная политика была бы противна интересам Франции. Потому, продолжал он громким голосом, я всегда буду противиться ей всеми силами. Разговор в этом тоне тянулся довольно долго, словом сказать, на торжественной церемонии произошла очень жаркая сцена в противность всякому этикету. Не только отдельные сановники, подобно Персиньи доказывавшие, что имеют мужество противоречить желаниям императора, когда то нужно для его собственной пользы; не только депутаты законодательного корпуса, между которыми есть десятка полтора людей независимых, имеющих некоторое влияние на толпу своих товарищей, делают оппозиционные попытки, — даже в сенате, составленном самим императором из самых покорнейших ему людей, начинают слышаться речи очень резкие. По случаю бракосочетания принца Наполеона надобно было увеличить его содержание. Это производится решением сената (senatusconslt). Покорные члены не могли и думать о том, чтобы отвергнуть предложение о назначении принцу Наполеону требуемой прибавки в 700.000 франков; а между тем непременно хотели выразить свое неудовольствие на принца. Как это сделать? Двое из членов сената, Кастельбажан и Буасси, придумали средство: надобно предложить в senatusconsult'e изменение такого рода, что 700.000 франков назначаются не принцу Наполеону, а просто предоставляются в распоряжение императора. Эта очень замысловатая протестация так понравилась сенаторам, что накануне прений Париж ожидал ее принятия большинством сената. Но сами предводители оппозиции испортили дело, слишком по- надеявшись на доблесть своих товарищей. Речи, ими сказанные, были так резки, что сенаторы перепугались; и когда дело дошло ‚ло подачи голосов против senatusconsult'e в его первоначальном виде, оказалось против него только два голоса самих ораторов, а все остальные члены сената благоразумно отступились от гефойского замысла. Результат не блистательный; но каков бы он чи был, страшно уже самое появление оппозиционных попыток в верном сенате. Потом по вопросу о бюджете сенатская комиссия бюджета точно так же требовала объяснений, как и комиссия законодательного корпуса. Можно вообразить себе, как силен ропот против войны, если даже сенат чуть-чуть было не вздумал попытаться быть его отголоском. До сих пор уверяли, что, по крайней мере, французская армия желает войны единодушно. Было известно, что некоторые из важнейших генералов, например, Пелиссье и Канробер, — против войны; но говорилось, что они составляют исключение. Теперь всем известно, что из генералов большая часть — против что между солдатами также мало охоты идти в Италию. [117] Только офицеры, особенно штаб-офицеры, надеющиеся скорее дослужиться до генеральских эполет на полях битвы, желали бы идти в поход. Словом сказать, даже большинство армии едва ли не против войны. Принц Наполеон и его прежний орган, газета «Ргеssе», уверяли, что, лишаясь прежних приверженцев в промышленном сословии, правительство приобретет себе усердных защитников между прежними врагами — республиканцами и революционерами. Эти партин, ожидающие в скором времени благоприятного случая для решительных действий, в последнее время держали себя очень осторожно и молчали. Их молчание истолковывалось в смысле согласия. Но вот и эта надежда исчезла. Парижские республиканцы в половине февраля собирались у Карно и решили, что они — против войны. Через несколько дней был в Лондоне митинг французских изгнанников демократической партии и также объявил себя против войны. Положение вообще сделалось в самой Франции еще гораздо затруднительнее, нежели как было в январе месяце. Давно уже было известно, что коммерческие палаты по всей Франции хотят подавать просьбы о сохранении мира; они имели на это слишком много оснований. Не только фонды и другие кредитные бумаги сильно падают, производя повсюду разорение, но и вообще торговля остановилась, заграничный отпуск чрезвычайно уменьшился, фабрики не имеют заказов во всех, торговых городах множество банкротств. Но вздумали было остановить протест торгового сословия простым запрещением. Через несколько дней оказалось, что запрещением нельзя утишить недовольство. Тогда сам император принял депутацию одного из торговых городов и в ответ на жалобы сказал: «Господа, успокойтесь, мир не будет нарушен» (Rassurez vous, Messieurs, la paix ne sera pas troublee). Это было в половине февраля. Но после того недовольство в обществе росло; оппозиция сановников становилась все сильнее; сенат совершил мужественное дело, выслушав,хотя с испугом, речи против войны и ее представителя, принца Наполеона; наконец, законодательный корпус потребовал объяснений относительно бюджета, и, не ограничиваясь этим, бюджетная комиссия единодушно предложила сделать новое, еще более резкое нападение. Она хотела предложить уничтожение нового министерства. Алжирии и колоний, т. е. потребовать отставки принца Наполеона, бывшего представителем воинственности в совете министров. С половины февраля вражда остальных министров к нему. дошла до такой резкости, что он три раза требовал отставки, т. е. предлагал императору выбор между ним и остальными министрами, надеясь, что его предпочтут им. Это было действительно правдоподобно по тем соображениям, какие мы излагали в предыдущей статье: Франция может противиться войне, но война необходима для нынешней системы. Поэтому носились слухи об удалении в отставку министров, особенно сильно споривших с прин[118]цем Наполеоном. Но с каждым днем их положение усиливалось, и вот, наконец, 5 марта к общему изумлению явилось в «Монитёр» официальное уведомление, объявлявшее, что газеты, говорящие о войне, вовсе не должны считаться представительницами намерений правительства. потому что во Франции нет цензуры, следовательно, правительство не отвечает за мнения журналистов. За этим уведомлением следовала статья, подробно объяснявшая, что Франция не делает никаких особенных усилий ни в армии, ни во флоте. Франция обещала помогать Пьемонту, если на него нападет Австрия, — больше не обещала и не хочет она ничего. Слухи об усиленных приготовлениях к войне — «выдумки, ложь и бредни». Пехотные и конные полки остаются в комплекте мирного штата. Покупка 4.000 лошадей для артиллерии сделана только для ремонта, чтобы привести ее к нормальному мирному положению. Работы в арсеналах происходят только потому, что надобно исправить артиллерию и флот, и если построено несколько новых судов, то единственно для обыкновенных сношений с Алжириею и для провоза съестных припасов в Чивита-Веккию или в Александрию для кохинхинской экспедиции; потому слухи о войне нелепы; выдумываются злонамеренными людьми; принимаются на веру глупцами. Конечно, французский император наблюдает за причинами могущих возникнуть несогласий; но рассмотрение этих вопросов приняло дипломатический характер, и надобно думать, что они разрешатся мирным соглашением. В то же самое время в английских газетах явилось письмо императора французов к одному из его английских друзей, мистеру Геду, с уверением в симпатии к Англии, о которой он вспоминает с глубокою любовью, потому что провел в ней много лет изгнания; император всегда был поклонником английской свободы; жаль, что она, как и все хорошее, имеет крайности. Зачем она вместо разъяснения истины употребляет все усилия для ее помрачения? Только несправедливая вражда английских газет огорчает императора, счастливого, впрочем, тою мыслию, что он нашел такого добросовестного и бескорыстного защитника, как сэр Фрэнсис Гед. К этому письму было приложено письмо самого Геда, объяснявшего, что действительно такое злоязычие английских газет мешает упрочению союза Англии с повелителем полумиллиона солдат. В приложениях мы помещаем эти документы в том самом виде, как они были напечатаны в «Санктпетербургских Ведомостях», с ответами на них газеты Times , к которой специально относилось примечание, следовавшее в «Монитёре» за миролюбивою статьею, в столбцах которой появлялись статьи Геда в защиту Наполеона и в редакцию которой он обратился с просьбою напечатать письмо Наполеона и его комментарии. В первые минуты статья «Монитёра», изумившая всех, всех убедила в решимости императора Французов кончить дело ми[119]ром. Но через несколько часов стали говорить, что она еще недостаточна, и тогда вздумали поместить в «Монитёре» вторую статью, которая бы рассеяла остающиеся сомнения. Но вечером принц Наполеон вышел в отставку, и объявление об этом, явившееся на другой день в «Монитёре», было сочтено достаточным усилием миролюбивых уверений, так что для новой статьи почли излишним слишком высокое помещение в «Монитёре», а отвели ей место в Constitutionnel'e. Отставка принца Наполеона составляет важнейшую из миролюбивых демонстраций. Она успокоила многих даже между та- кими людьми, которые не верили «Монитёру». Миролюбивые французские газеты заговорили смелее прежнего, и никто им до сих пор не мешает доказывать, что война была бы безрассудством со стороны французского правительства и гибелью для Франции. До сих пор мы говорили о симптомах, происходивших внутри Франции; теперь посмотрим, как развивался итальянский вопрос в сфере дипломатических переговоров, и в каком положении видят себя державы, вовлеченные в него Франциею. С самого начала Англия приняла очень сильное участие в раздоре Франции с Австриею, усиливаясь предупредить войну. Из объяснений английских министров в парламенте мы знаем, что сен-джемский кабинет посылал множество депеш к отдельным дворам и несколько циркуляров к кабинетам парижскому, туринскому, венскому и некоторым другим. Общее содержание всех этих бумаг состояло, во-первых, в том, что Англия советует враждующим державам сделать взаимные уступки; во-вторых, и это было главное, она объявляла, что будет вооруженною рукою действовать против той стороны, которая первая нарушит мир,— против Австрии, если нападет на Пьемонт Австрия, против Франции, если Франция захочет помогать Пьемонту в случае его нападения на Австрию. От Австрии никто не ждет нападения, потому очевидно, что действительный смысл грозного запрещения относится только к Франции. Мы рассказывали в прошлый раз, как под влиянием этих увещаний один за другим исчезали предлоги к войне, выставлявшиеся Франциею. Развязалось мирным образом сербское дело. Франция отыскала новую причину войны в Папской области; Англия опять устроила, что исчез и этот предлог: Австрия согласилась вывести свои войска из легатств, если Франции действительно угодно вывесть из Рима свои войска. Появился было третий предлог: избрание Кузы общим господарем Валахии и Молдавии; но через два-три дня исчез и он: было решено устроить это дело посредством конференции. Казалось бы, нелегко отыскать четвертый предлог, но нашелся и он: вдруг разнеслись слухи, что парижский посланник Англии, лорд Коули, через Лондон едет в Вену посредником по какому-то новому спорному вопросу. По какому же делу он едет, когда все [120] дела уже благополучно кончены? Несколько дней господствовало недоумение; наконец, узнали, какие требования привез он; узнали, что дан отказ на них; узнали, что в Вене составлены другие предложения; что получено на них одобрение Англии; что отправлены они в Париж и там имеют вероятность быть принятыми. Наконец, узнали, что по итальянскому вопросу соберется конгресс в Лондоне или Берлине. Эта четвертая французско-австрийская — дипломатическая история занимала Европу одна чуть ли не столько же времени, как все три прежние вместе: с половины февраля все толкуют о посольстве лорда Коули, ин толки еще не кончились. В чем же дело? Когда Австрия согласилась вывести войска из Папской области, то было открыто, что жалобы Франции против нее по итальянским делам не ограничиваются содержанием ее гарнизонов в некоторых землях Центральной Италии, а проистекают также из трактатов, заключенных ею с Неаполем, Тосканою, Пармою, Моденою. Общее содержание трактатов состоит в том, что австрийские войска должны помогать этим правительствам в подавлении революций, которые могли бы вспыхнуть против них; а в вознаграждение за такую опору итальянские правители обязались не делать в политическом устройстве таких изменений, которые могли бы возбуждать зависть в ломбардо-венецианцах. Таким образом, говорит Франция, Австрия держит под своей зависимостью всю Италию, кроме Пьемонта; надобно уничтожить эти трактаты. И тут опять едва ли встретилось бы серьезное затруднение, если бы это требование не скрывало под собой новых требований в случае согласия на него со стороны Австрии. Трактат с Неаполем не нужен для Австрии, потому что и без всяких обязательств неаполитанское правительство не имеет никакой охоты давать конституцию; а если бы (чего никак нельзя предполагать) серьезно захотело дать ее, то никакие трактаты не помогли бы Австрии против государства, имеющего более 9.000.000 населения, т. е. вдвое более, чем Сардиния, и притом довольно далекого от австрийских границ. Что же касается до Пармы, Модены и Тосканы, их привязанность к Австрии и без письменных обязательств достаточно прочна по династическим отношениям. Из-за чего же было бы тут серьезно спорить? Но говорят, будто Австрия не согласна на отменение трактатов, в сущности не очень важных. Мы не будем останавливаться на догадках о дипломатических тайнах, т. е.о мелочных подробностях австрийского официального ответа: дело ясно и без всяких стараний проникнуть в секреты. Во-первых, влияние Австрии на Италию в случае отмены трактатов не исчезнет без замены другим иностранным влиянием: Пьемонт, руководимый Франциею и служащий ее орудием, почти уже сделавшийся ее вассалом, будет давать тон другим итальянским правительствам, и тон этот будет чисто [121] французский. По всей вероятности, Австрия согласилась бы предоставить Неаполь, Тоскану и т. д. непринужденному влечению их сердец, но не так легко ей отдать Италию под влияние Франции. Во-вторых — и в этом сущность дела — даже и такая уступка не прекратила бы ссору. За четвертым требованием яви- лось бы пятое и т. д., пока вопрос бы дошел до своего коренного смысла, до очищения Ломбардо-Венецианских провинций Австриею с предоставлением них Пьемонту и с вознаграждением Франции за ее хлопоты или присоединением Савойи, или основанием вассального французского королевства где-нибудь в Тоскане или в легатствах. Таким образом, не надобно придавать слишком большой важности ходу официальных переговоров о том или другом вопросе, формально выставляемом вперед. Все они, в сущности, не более как препровождение времени в приличных разговорах, между тем как на душе у собеседников мысли совершенно иного рода, о которых нет ясных упоминаний в беседе. Действительно, мы видим, что предметы открытого несогласия один за другим отстраняются, — три уже отстранены; о четвертом думают, что Франция и Австрия подошли очень близко к согласию в нем, и собирается конгресс для разрешения дела мирным путем. В самой Франции, соответственно этим наружным дипломатическим фактам и требованию французского общества, мирные симптомы взяли в последнее время решительный верх над военными манифестациями; прусское правительство формально объявило в своей палате депутатов, что мирное разрешение возникших затруднений сделалось правдоподобным. А между тем надежды на сохранение мира теперь едва ли не меньше, нежели до громких мирных манифестаций, которыми ознаменовалось начало марта. Военные приготовления во Франции, Сардинии, Австрии, Англии продолжаются с энергиею, которая увеличивается ежедневно. В последнее время начала становиться в оборонительное положение и Пруссия, увлекая за собою те второстепенные государства Германского союза, которые не предупредили ее в этом направлении. Нам нет надобности повторять здесь того, что мы говорили в прошлый раз о существенных причинах угрожающей войны. Мы уже указывали, что они лежат в отношениях французского правительства к общественному мнению во Франции и в некоторых угрозах со стороны итальянских энтузиастов. В дополнение к прежним рассказам приведем несколько случаев, сделавшихся известными с половины февраля. Очень многим читателям они известны из русских газет, но мы и не можем иметь претензии на сообщение новых фактов: газеты всегда будут предупреждать нас в этом отношении, и мы желаем только облегчать воспоминания о газетных известиях, приводя их в связь. Говорят, что маршал Пелиссье имел в Лондоне свидание с [122] Маццини, будто бы за тем, чтобы узнать, могут ли Франция и Сардиния рассчитывать на содействие его партии при войне. Но предполагается, кроме этой, и другая цель: склонить Маццини, чтобы он убеждал итальянских революционеров отказаться от орсиниевских предприятий, о которых мы говорили в прошлый раз. В дополнение к прежним, рассказывают о двух новых случаях такого рода. В итальянской газете Opinione было краткое известие о какой-то адской машине, посылавшейся в Париж и захваченной таможнею. С другой стороны, в парижских газетах было известие о том, что принцесса Матильда приезжала к префекту полиции взглянуть на какие-то старинные документы. Эти два отрывочные обстоятельства парижский корреспондент Daily News объясняет следующим образом. «Дней десять тому назад (т. е. около 15 февраля н. с.), как я знаю из верного источника, человек, казавшийся по наружности лакеем и одетый в императорскую ливрею, явился на одну из станций железных дорог в Париже и спросил три ящика, которых ожидает принцесса Матильда с поездом, только что пришедшим в Париж, и на которых должна быть надпись «оставить на станции до востребования». Ему сказали, что действительно прибыли такие ящики, но только два. Он взял их, повторив, что ожидали трех. На следующий день прибыл третий ящик с такою же надписью. Конторщики железной дороги прямо послали его в дом принцессы Матильды на улице Courcelles. Швейцар, выслушав историю двух других ящиков, сказал, что он их не видел. Принцессе доложили о полученной посылке, и она вышла в зал взглянуть на нее. Ящик вскрыли при ней и нашли в нем бомбы, точно такого же устройства, как орсиниевские, только несколько поменьше размером. Разумеется, стали страшно беспокоиться мыслью, что два другие ящика, вероятно, с подобною же поклажею, скрываются где-нибудь в Париже и находятся в руках заговорщиков. В этот вечер или на следующий было то, что император ездил в Opera Comique, причем, как пишет и корреспондент одной из английских газет, были замечены чрезвычайные предосторожности. Теперь я слышал, что при этом случае было поставлено на бульваре два эскадрона кавалерии, — количество войск совершенно беспримерное,— и что пространство около подъезда было совершенно очищено от народа на необыкновенно большое расстояние. Причина этих предосторожностей теперь очевидна. Едва ли можно сомневаться, что принцесса Матильда была в префектуре полиции по делу, имеющему связь с тревожным открытием, о котором я рассказываю. Быть может, — впрочем, об этом еще нет слухов, — что она и ее слуги приезжали взглянуть, сходны ли с полученным ими ящиком какие-нибудь два другие, отысканные полициею. Туринская газета Оpinione, издающаяся под влиянием французского правительства, кратко упоминала о ящике с бом- бами, посланном на имя принцессы Клотильды. Но я почти совершенно могу ручаться, что достоверный рассказ — тот, который передаю я». Через несколько дней парижский корреспондент другой английской газеты, Manchester Guardian, сообщил об этом деле рас- сказ, почти совершенно сходный с приведенным нами, а в другом письме рассказал другой случай, который передаем его подлинными словами: «Назад тому недели три произошло, говорят, загадочное обстоятельство, достоверность которого я знаю. В Тюильрийском саду был схвачен и обыскан человек, у которого был револьвер и две или три ручные гранаты, усеянные [123] пистонами в виде рожков, как на орсиниевских гранатах. Разумьется, его отвели в тюрьму. Он называл себя итальянской Фамилией и имел итальянский выговор. Он сказал, что может дать полиции важные сведения, потому что участвует в тайном обществе. Но два или три дня он был молчалив и, наконец, стал просить, чтобы ему дали товарища, говоря, что не может и не хочет говорить ничего, пока его станут держать в одиночном заключении. Ему дан был товарищ, один из людей, служившие в тюрьме, что-то вроде архивариуса или библиотекаря. Тогда итальянец раскрыл или показал вид, что раскрывает много тайн. Но на другой или на третий день допрашивавшие чиновники возвратились и объявили ему, что по произведенным дознаниям ни одно из его слов не подтвердилось фактами и что ему надобно решиться говорить правду. Он сказал, что объявит ее завтра. Его оставили на ночь в покое. Но в четвертом часу утра он встал, взял бритву своего товарища и перерезал себе горло. Призванный доктор нашел, что рана сделана с такою силою, что арестант должен был умереть в несколько минут. Эта история мало известна публике; хорошо известна она немногим и те различно ее истолковывают».

С первого взгляда легко открыть множество поводов к сомнению в достоверности обоих этих анекдотов. Особенно второй имеет неправдоподобные черты. Но люди доверчивые или мнительные находят много причин принимать их за истину. Рассказ туринской газеты, преданной императору французов, должен был явиться не иначе, как следствием невозможности опровергнуть слух. Посещение префектуры принцессою Матильдою плохо объясняется желанием рассмотреть какие-то старинные документы; чрезвычайные предосторожности при посещении театра императором были приняты, конечно, не без причины. Наконец, следующий рассказ, который можно очистить от всех неправдоподобных подробностей, сохранив только главную черту, именно арестование и самоубийство человека, пойманного с орсиниевскими гранатами, служит естественным продолжением первого рассказа, хотя сообщается совершенно другим корреспондентом. Так рассуждают мнительные люди, прибавляя, что должны же быть на чем-нибудь основаны хотя некоторые из подобных рассказов, ходящих по Парижу в таком большом количестве.

Достоверно то, что итальянские фанатики любят говорить о том, что орсиниевские попытки будут беспрестанно повторяться, пока Наполеон III не докажет на деле своего желания освободить Италию. Мнительные люди прибавляют, что посылка бомб, по сообщенному нами рассказу, совпадает с тем временем, когда Северная Италия прочла миролюбивые речи императора французов и графа Морни; когда разнеслись слухи, что Виктор-Эммануил написал императору французов письмо, жалуясь, что император охладевает к итальянскому делу, и высказывая свое намерение отказаться от престола, если это действительно так. При этих слухах, продолжают мнительные люди, некоторые особенно горячие головы действительно могли почесть излишним сохранять далее систему пощады, принятую всею их партиею; могли подумать, что итальянский вопрос уже заглушен, и пора им мстить за свое разочарование. [124] Подобные размышления составляют одну сторону дела; приведем два-три факта в дополнение к тому, что говорили в прошлый раз о другом источнике войны, об отношениях общественного мнения к внутренней политике. Мы представляли несколько доказательств тому, что в конце прошедшего года оно выражалось очень настойчиво, и с каждою неделею его настойчивость возрастала, и что приготовления к войне служили средством, чтобы обратить его от внутренних дел на заграничные; мы прибавляли. что на первое время эта фонтанель подействовала, и что во французских газетах за январь вся энергия уходила на итальянский вопрос. Само собою разумеется, что временное отвлечение стало терять свою силу, как только утратило первую новизну, и в скором времени тот самый предмет, который должен был служить огвлечением, обратился в новое поощрение для возвратившейся настойчивости. Вот каково, например, заключение статьи Journal des Debatsо поездке графа Коули в Вену:

«Мы не можем вилеть Французское правительство делающим столь великие усилия для приобретения этой прекрасной стране (Италии) соединенных благ порядка и свободы, не обращаясь мыслью к состоянию нашей страны н не чувствуя желания, чтобы пришел для Франции день, когда эти два блага стали бы нераздельны, когда мы могли бы наконец безопасно на слаждаться теми драгоценными выгодами, которые ныне с таким усердием хотим, как говорим, дать народам, наверное не превосходящим нас ни блеском ума, ни рассудительностью, ни энергиею, ни славою. Как ни суровы были до сих пор испытания свободы в нашей стране, мы не можем верить, чтобы свобода должна была бессильно прозябать в ней, как в бесплодной земле. и чтобы Французская почва была решительно неудобна для этого благородного растения, столь же необходимого нашим душам, как хлеб и вино необходимы для нашего тела. Мы отвергаем бесчеловечный каламбур, присуждающий Францию считать свободу только товаром на вывоз, полезным для других и вредным для нее самой; мы составляем себе о будущности нашей страны мысль более возвышенную и более отрадную».

Эта статья напечатана в нумере 3 марта.

Если осторожный Journal des Debats, всегда державший себя так скромно, что не получал ни одного выговора, говорил таким языком еще до уступки, сделанной противникам правительственных желаний статьею «Монитёра», то нетрудно отгадать, что другие газеты, менее дипломатичные, говорили резче; а после статьи «Монитёра» заговорили еще сильнее.

[Об увеличении требовательности общественного мнения в последние недели довольно хорошо можно судить по сравнению толков, бывших в Париже после речи императора и после статьи «Монитёра». В оба раза одинаково было сказано, что правительство не подавало никаких причин к слухам о войне, и что беспокойство, овладевшее умами, просто — следствие фантазерства или легкомыслия. Рассуждая о таком отзыве после речи императора, французы замечали только, что не согласны с ним; но никому не приходило в голову принимать его как обиду нации. Это было [125] 8 февраля. Посмотрим же, что говорилось невступно через четыре недели, 6 марта. Мы переводим буквально.

«Как бы ни было подавлено во Франции политическое чувство, как бы ни была она скудна всякою мужественностью и независимостью духа, все-таки чрезвычайно неблагоразумно делает тот, кто явно выказывает свое презрение к народу, им управляемому. В последние месяцы мы только это и видели. Порицания, которым подвергается целая страна в статье «Монитёра» за то, в чем она вовсе не виновата, — вещь очень странная; многие люди, до сих пор не хотевшие сознаться, что они рабы, теперь с досадою восклицают: «долго ли будем мы выносить тех, которые говорят с нами подобным образом?»

Тут нечего прибавлять никаких замечаний].

Мы видели в законодательном корпусе и даже в сенате стремление к оппозиции. Обе корпорации объявили свое недоверие к бюджету; обе требовали у правительства положительных уверений в ненарушимости мира, говоря, что без этого не стоит и заниматься рассмотрением бюджета; законодательный корпус требовал даже удаления принца Наполеона из совета министров, и принц был удален, и уверения даны. Довольно ли всего этого, чтобы судить о том, как растет требовательность общественного мнения? Нет, есть факт еще более ясный. Вот подлинные слова парижского корреспондента газеты l”Independans Belge в письме от 4 марта. Читатель знает, как заботится эта газета о том. чтобы не подвергаться запрещениям во Франции, и как осторожно помешает она парижские известия.

«Носится слух, — я не знаю, какого доверия он заслуживает, — что в комитете министров обсуждался проект закона в изменение нынешних постановлений о журналистике. Этот проект должен изменить нынешнее законодательство в либеральном духе. Но вот что более положительно: г. де-Персиньи, этот неутомимый династический слуга наполеоновской монархии, приготовляет проект конституции, которому старается приобрести большинство в сенате. Одно из оснований проекта — изменение статьи, установляюшей неответственность министров. Г. де-Персиньи хочет такой организации кабинета, по которой кабинет, делаясь фактически ответственным, становился бы в теснейшую связь с общественным мнением»,

Предоставляем читателю самому выводить заключение о нынешнем положении дел из этого известия. Основная черта парламентского правления состоит в том, что министрами назначаются люди, пользующиеся большинством в собрании представителей нации (например, в Англии — палата общин, в Пруссии — палата депутатов, во Франции — законодательный корпус), и, как скоро большинство этого собрания перестает поддерживать их, выходят в отставку, уступая место тем людям, на которых указывает большинство. В этом состоит существенный смысл так называемой ответственности министров. Она предполагает, что министры действуют самостоятельно, и потому при парламентском правле[126]нии никогда не говорится формальным образом о влиянии на них монарха для внушения им того или другого образа действий: предполагается, что это значило бы компрометировать представителя верховной власти, и предполагается, что он не участвует в столкновениях между разными партиями, беспристрастно отдавая предпочтение той, на стороне которой общественное мнение, выражающееся парламентским большинством. По нынешней конституции этого нет во Франции: все действия министров предполагаются исполнением личной воли императора, и министры отвечают за свои распоряжения ему, т. е. должны сообразоваться с его желанием, а не с мнением парламентского большинства, т. е. министры не обязаны ответственностью перед представителями нации: не ими вводятся в кабинет, не ими выводятся из кабинета. Формальным образом в этом состоит различие нынешней французской системы от той, какая была при Луи-Филиппе и какая существует, например, в Англии. Таким образом, изменение, предполагаемое Персиньи, имело бы тот формальный смысл, что Наполеон Ш принимал бы в своем государстве такое положение, как, например, имеет в своем государстве королева Виктория. Конечно, от формальных постановлений до действительного порядка дел очень далеко; ясно также, что при данном характере и данной предшествовавшей истории нынешнего правительства подобная перемена в нем — не только на деле, но и по форме — не более как мечта. Не нужно также доказывать, что если бы ни личный характер, ни предшествующая история не противились такому изменению, оно делалось бы невозможным уже по основным принципам существующих партий. В прежние времена, и не дальше как, например, в деле Монталамбера^2, защитники нынешней французской системы справедливо утверждали, что свободное парламентское правление возможно только в тех странах, где существование династии прочно и где политические партии спорят только о том, каковы должны быть министры, нимало не желая перемены в династии. Министры и журналисты Наполеона справедливо утверждали, что положение дел во Франции не таково, что почти все общество примыкает к двум большим партиям орлеанистов и республиканцев, одинаково враждебных нынешней династии, и что в этом состоит существенная разница Франции от Англии. Вспоминая эти справедливые слова самого Наполеона III и его приверженцев, мы видим в проекте Персиньи только благонамеренную утопию, которая не может иметь никакого фактического значения. Но утопии важны в том отношении, что показывают направление мысли в людях, предающихся им, показывают понятие этих людей о потребностях своего положения. С этой стороны очень занимателен проект Персиньи, который постоянно был ближайшим из друзей Наполеона III и вполне достоин этой неизменной дружбы своею преданностью пользам императора французов. Нет никакого сом[127]нения, что его проект явился следствием бесед с императором французов.

Двойственность наружных действий Франции, возникающая из особенности отношений нынешней системы к состоянию общественного мнения, усиленным образом отражается на Сардинии, вовлеченной Франциею в такое положение, которому нужно безотлагательное решение. Материальные средства Сардинии не могут долго выносить усилий, требуемых нынешними отношениями. Не только английская биржа оказалась нерасположенною к сардинскому займу, но даже фирма Фульда в Париже не согласилась принять на себя реализацию этого займа, хотя Фульд, будучи министром государства, покровительствующего Сардинии, должен был бы скорее всех других банкиров согласиться на такую услугу. Граф Кавур принужден был для покрытия большей половины займа прибегнуть к добровольной национальной подписке в самой Сардинии. Это удалось, но подписка была не следствием коммерческого расчета, который один служит надежным источником финансовых средств: она была только проявлением энтузиазма, который вообще быстро остывает, а в Сардинии имеет особенности, не совсем безопасные для системы графа Кавура. Сардинские энтузиасты не хотят знать о причинах, принуждающих Францию и Пьемонт медлить объявлением войны, и каждая миролюбивая манифестация Франции раздражает их. Потому граф Кавур принужден опережать иногда своими распоряжениями желания императора французов, компрометировать его дипломатические обороты слишком явным раскрытием общей своей и его непреклонной решимости начать войну. Например, последние нумера полученных нами газет заключают распоряжение о призвании под знамена того разряда сардинских солдат, который, постоянно находясь в отпуску, призывается к службе только перед самым началом военных` действий. Этим распоряжением граф Кавур совершенно убил действие, на которое была рассчитана статья «Монитёра» и отставка принца Наполеона. Точно так же компрометируется французская дипломатика тоном сардинских газет, даже находящихся под влиянием туринского министерства. Они прямо говорят, что не придают никакого значения миролюбивым манифестациям Франции, и что война не только неизбежна, но и никак не может быть отсрочена, хотя бы на полгода. (Слишком неосторожные союзники раскрывают Европе даже то, о чем для выгоды Франции следовало бы до времени молчать. Например, какой комментарий приложили они к статье «Монитёра»? Вот какой. «Монитёр» говорит, что император французов обещал только помогать Пьемонту в случае нападения от Австрии. Так, сказали сардинские газеты, но что надобно подразумевать под этим? Уже то самое, что австрийцы собрали много войск в Ломбардию, имеют в ней грозные крепости и занимают выгодные стратегические линии, должно счи[128]таться нападением. Они грозят Пьемонту, стало быть, Пьемонт, если захочет выбить их из угрожающих позиций, будет только обороняться, а не нападать. Граф Кавур официально сказал, что он сам так думает. Предоставляем читателю решить, до какой степени могло быть приятно для Франции такое истолкование факта, обнародованного ею в доказательство своих миролюбивых намерений. «Мы не хотим нападать, мы только обязались помогать Пьемонту защищаться», — говорит «Монитёр». «Если мы нападем на австрийцев, мы будем только защищаться», — объясняет Кавур. Граф Кавур не делал бы таких неприятных для Франции толкований, если бы мог удержаться от них; но он теперь уже не сам идет, — его ведет партия левой стороны, на которую он опирается в туринской палате депутатов. Но и у этих людей, имеющих наклонность к республиканству и революционерству, предводители вовсе не лишены политической опытности и наверное понимают всю важность дипломатической уклончивости, которую разоблачают и разрушают; как же они решаются выставлять те стороны дела, которые надобно бы скрывать, по расчету их союзников? Они уже находят, что можно пренебрегать желаниями этих союзников; думают, что уже держат их в своих руках. С половины февраля, несмотря на все миролюбивые манифестации французского правительства, они прямо говорят о Наполеоне III: Non puo scaparsi — «он не может ускользнуть из наших рук». Впрочем, одушевлены воинственным жаром и надеются выгод от нынешних отношений к Франции только те итальянские революционеры, у которых энтузиазма более, чем проницательности. Маццини не разделяет их счастливой уверенности и советовал людям своей партии держаться в стороне. Действительно, они уклоняются от воинственных манифестаций и стараются удерживать народ. Такая политика, конечно, основывается не на разговорах с маршалом Пелиссье, если действительно маршал виделся с Маццини: итальянский агитатор в дипломатических соображениях, вероятно, проницательнее храброго генерала. Влиянию Маццини приписывают то, что в Риме строго сохраняется тишина, и римский народ так далек от мысли начинать восстание в настоящее время, что папская полиция почла возможным разрешить празднование карнавала без всех стеснений, которым нужно было подчинять его во все предыдущие десять лет, со времени восстановления папской власти. Маццинисты говорят: «подождем».

Но далеко не все способны к расчетливому терпению. Со всех концов Италии съезжаются в Пьемонт пылкие итальянцы, особенно среднего и высшего сословий, чтобы сражаться за независимость и свободу отечества. Говорят, что в конце февраля в Сардинии было уже до 10.000 таких волонтеров, ожидающих только объявления войны, чтобы стать под знамена. Разумеется, большинство их — ломбардцы. До объявления войны (Сардиния, [129] связанная особенной конвенцией с Австрией, не может принять их в свою службу. Но уже составляются из них два особенные легиона, из которых одним командует Гарибальди, так храбро защищавший Рим. Много рассказывают анекдотов о самоотверженности, с какою эти благородные мечтатели идут в Турин, воображая, что дело сардинской армии — дело Италии. Мы приведем только один такой анекдот. Герцогство Пармское издавна занято австрийцами, хотя герцогиня, говорят, вовсе не довольна таким покровительством. В конце февраля какой-то офицер, известный герцогине своею преданностью к ее династии, подал в отставку. Герцогиня удивилась и пригласила его к себе для объяснения. «Как, вы покидаете нас при настоящих обстоятельствах?» сказала она. — «Ваше высочество, мои чувства не изменились; но выше вас для меня — Италия; я принадлежу ей, не гневайтесь на меня. Я еду в Турин, снимаю мои эполеты и посту- паю рядовым солдатом в корпус волонтеров, который теперь организуется там». Прибавляют, что сама герцогиня, тронутая его энтузиазмом, не нашла возражений против этого. Корреспондент Independance Belge, рассказывающий об этом случае, говорит, что потом должны были распустить целый батальон пармского войска, который весь, с оружием и всею амунициею, хотел перейти в Пьемонт.

Мы думаем, что все эти благородные люди и вместе с ними граф Кавур, патриотизму которого мы также отдаем справедливость, жестоко ошибаются в своих надеждах. Впрочем, мы вовсе не хотим сказать этим, что войны не будет. Напротив, никогда не казалась она столь неизбежною, как теперь. Мы видели истинные причины этой неизбежности; мы видели, что эти причины усиливаются с каждым днем. Шансы столкновений, которые послужат поводами к ее начатию, также увеличиваются с каждым днем. Волнение в Ломбардии растет. Народная манифестация в Милане при погребении молодого графа Дандоло, известного патриота, служит доказательством тому. Даже в мирной Тоскане агитация так сильна, что считают нужным для ее успокоения дать либеральную конституцию. Очищение Рима французскими войсками должно было служить к тому, чтобы вспыхнуло восстание, чтобы римляне пошли против австрийцев, чтобы австрийцы разбили их и пошли преследовать их к Риму и тем нарушили бы недавний трактат и подали бы Пьемонту возможность провозгласить войну под именем собственной обороны. Партия принца Наполеона в Париже непременно ожидала этого, и когда было объявлено, что французы выходят из Рима, она радостно говорила: «наконец-то занавес подымается», enfin voila la voile levee. Но советы Маццини до сих пор удерживали римлян от волнений. Разумеется, такой хранитель кажется для папского правительства не совсем надежным, и пока оно будет в состоянии призвать для своей защиты австрийцев, оно ищет других защитников. Го-

19 [130] ворят, что оно через Христину, мать испанской королевы, просит прислать в Рим два полка испанцев; Неаполь, говорят, сам предлагал такую услугу, но нынешние неаполитанские войска слишком известны своею отличною организациею и стойкостью в битвах: сам неаполитанский король был бы мало безопасен, если б не было у него швейцарских полков; потому и папское правительство, призывая испанцев, в то же время нанимает швейцарский полк и вербует ирландцев.

Несколько новых фактов произошло в последний месяц и на стороне противников Пьемонта и Франции. Нечего говорить о том, что Австрия усиливает свою армию в Ломбардии. Соnstitutionnel, преднамеренно увеличивая эту цифру в доказательство опасности, угрожающей Пьемонту, с целью предрасположить умы к принятию нападения со стороны Пьемонта за необходимую меру защиты, насчитывает в Италии 177.000 австрийских войск. Но интереснее тот факт, что подтвердились прежние слухи, говорившие, что Австрия не только отлично приготовилась к войне, но и нимало не боится ее, напротив, уверена в ее успехе. Молодой император решительно проникнут воинственностью и жалуется на своих осторожных министров: говорят, если 6 не советы стариков, он не сделал бы никакой уступки, и война давно бы началась. Впрочем, и осторожные министры высказывают соображения следующего рода: «австрийский император, даже и потеряв несколько битв, даже и потеряв итальянские провинции, все-таки останется австрийским императором; но нельзя сказать того же о влиянии военных неудач на судьбу Наполеона Ш. Стало быть, риск войны не против нас».

Германия утвердилась в мысли действовать единодушно. Все второстепенные государства соединяются с Пруссиею, которая объявила, что строго исполнит обязанности, лежащие на ней как на члене Германского союза. Если бы не угрожала опасность Рейну, Германский союз, вероятно, не принял бы участия в войне. Но никто не думает, чтобы в случае итальянской войны мог быть сохранен мир на Рейне. Если бы даже французы захотели ограничить театр войны Ломбардо-Венецианским королевством, то каждому очевидно, что это не зависело бы от них.

Пруссия объявила, что действует в совершенном согласии с Англиею, и Западная Европа разделена теперь на два лагеря следующим образом: с одной стороны — Франция, Пьемонт, быть может, Тоскана и либеральная партия во всех остальных итальянских областях; с другой стороны — Австрия, Пруссия, все другие немецкие государства и Англия.

В Англии очень может быть, что на-днях произойдет перемена правительства, и вместо кабинета лорда Дерби явится кабинет Росселя или Пальмерстона, или, как многие предполагают, Рос- селя и Пальмерстона вместе. Но если бы нынешнее министерство пало и если бы даже — случай самый благоприятный для [131] французского правительства — главою министерства сделался один лорд Пальмерстон без Росселя, все-таки во внешней политике Англии не произошло бы перемены, благоприятной для Франции. Сам Пальмерстон теперь далеко не тех мыслей, какие, по уверению приверженцев французского правительства, высказывал прошлою осенью, когда гостил у Наполеона III в Компьене. После своего падения Пальмерстон вздумал держаться правила «чем ушибся, тем лечись». Он был низвергнут за излишнюю дружбу с императором французов и долго думал потом снова войти в кабинет, опираясь на эту дружбу. Его партизаны уверяли, что только он один в состоянии поддержать дружбу Франции с Англией, и носились слухи о разных интригах со стороны Франции в Лондоне для возвращения власти лорду Пальмерстону. Они не удались, и тогда он был приглашен для дальнейших совещаний в Компьень под предлогом охоты, которую он до сих пор очень любит. Император французов встретил его с таким почтением, как встретил бы одного из сильнейших государей Европы, и могущественный лорд держал себя так непринужденно, как бы хозяин был чуть ли не его вассалом. Известен анекдот о красной куртке. Однажды была устроена охота в костюмах какой-то старинной французской эпохи. Но лорд Пальмерстон явился в красной куртке, напоминавшей своим цветом мундир английского солдата, не обращая внимания на распоряжения церемониймейстера. Погода была ненастная. Кто-то выразил опасение, чтобы благородный гость не простудился в своем легком платье. «Не бойтесь, — отвечал крепкий старик, — это сукно хорошее. Под Ватерлоо какой шел дождь, однако ж, оно выдержало». Кому простили бы подобную выходку? Но с лордом Пальмерстоном были до крайности любезны. Теперь оказывается, что любезность была не даром: полгода тому назад главою оппозиции был Пальмерстон; партия министерства была и тогда, как теперь, в меньшинстве; лорд Дерби держался только помощью Робака и Брайта: стоило примириться с ними Пальмерстону, лорд_Дерби был бы низверг- нут, главою министерства сделался бы Пальмерстон. Незадолго перед приездом его в Компьень Наполеон Ш виделся с Кавуром (в начале сентября), и тогда уже был решен брак принца Наполеона и принцессы Клотильды, был составлен союз для завоевания Ломбардии. Оставалось только обеспечить себе разрешение на это дело от Англии, т. е. от Пальмерстона, имевшего полную вероятность сделаться первым министром не нынче — завтра. Действительно, лорд Пальмерстон сказал, что не имеет ничего против изгнания австрийцев из Италии. Тогда-то, говорят, император Французов окончательно задумал войну и немедленно начал приготовления к ней, которые предполагал он кончить к апрелю месяцу. В таких надеждах на лорда Пальмерстона. была сделана сцена нового года австрийскому посланнику. Можно представить себе удивление и негодование в Париже, когда теле[132]граф 3 Февраля принес речь Пальмерстона об итальянском вопросе в первом заседании палаты общин. Пальмерстон, которого предполагали обещавшим свое содействие, говорит, что нельзя допустить нарушение трактатов, что Англия должна быть против той державы, которая отважилась бы нарушить мир Европы; что не только помогать ей, но даже и сохранить нейтралитет Англия не может, если французы вторгнутся в австрийские владения. Вот что писали из Парижа вскоре после этого разочарования. Мы буквально приводим слова корреспондента газеты Manchester Guardian.

«Вы. может быть, улыбнетесь, узнав, что здешний придворный мир в неописанной ярости против лорда Пальмерстона, на которого благоугодно ему сваливать всецелую вину за все происшедшее. Эти люди (и сам император) неистощимы теперь в брани на великого оратора, и распространяемые ими изобретения очень занимательны. Они утверждают. что уверения, данные лордом Пальмерстоном императору во время компьеньского свидания, были истинною причиною того, что произошло теперь. Они утверждают, что он жарче, нежели ктo-нибудь, говорил надобности изгнать австрийцев из Италии, и что он совершенно обманул Наполеона III. Они не могут простить ему его речи, и теперь нет такого бранного слова, которого бы они не прилагали к человеку, месяц тому назад провозглашавшемуся от них за идеал европейского государственного мужа».

Неужели лорд Пальмерстон в самом деле обманул, оказался изменником? Мы не имеем к нему особенной симпатии, свидетельством тому характеристика его в январском обзоре и те слова, которые найдет читатель несколькими страницами дальше в этой сгатье Но надобно сказать, что в итальянском деле лорд Пальмерстон едва ли мог и хотел обманывать. А что себе он не изменил, это доказывается самою его речью 3 февраля. В ней он говорит, что пламенно желает освобождения Ломбардо-Венецианских областей от австрийцев, и даже прибавляет, что потеря этих провинций была бы выгодна для самой Австрин. Значит, он не изменил своим компьеньским словам. В чем же дело? Лорд Пальмерстон в Компьене, конечно, говорил об изгнании австрийцев, предполагая освобождение занимаемых ими областей, предполагая, что изгнание совершится или самими итальянцами, или союзом Францин с Англиею, которая не дозволит этому делу обратиться в простую замену одного иностранного господства другим. Разумеется, когда дело было начато без согласия и участия Англии, следовательно, не в таких видах, на которые мог соглашаться Пальмерстон, ему по необходимости пришлось смотреть на это дело иначе. Странно тут только одно: каким образом можно было предполагать, чтобы англичанин, и притом, каковы бы ни были недостатки его характера и его убеждений, все-таки честный человек, стал при данных обстоятельствах действовать в том смысле, какого ожидали? Тут объяснение ошибки только одно: люди очень расчетливые, но привыкшие думать очень дурно о челове[133]ческом характере вообще, понимают иногда невинные слова в низком смысле Эга особенного рода наивность иногда вводит их в такое же заблуждение и потом разочарование, как наивность благородства бывает причиною ошибок идеалистов. Субъективная точка зрения, какова бы она ни была по своему нравственному характеру, вообще ведет к ошибкам.

Едва ли не разрушается и другое предположение, на котором основывалась решимость, принятая в Компьене, — предположение, что лорд Пальмерстон будет главою оппозиции в то время, когда падет кабинет Дерби. Пальмерстон не менее Дерби противился бы нынешним французским планам, но все-таки он гораздо более расположен к мягкости относительно императора французов, нежели лорд Россель; а теперь дела оборачиваются так, что Россель близок к приобретению прежнего своего положения, из которого на время был вытеснен Пальмерстоном. По вопросу парламентской реформе прежний глава вигов успел захватить и до сих пор сохраняет первенство над Пальмерстоном. Через несколько дней мы узнаем, успеет ли Пальмерстон сделаться решителем битвы в нижней палате, или замысловатый план действий, им придуманный, действительно окажется неудачным, каким кажется теперь; но до сих пор лорд Россель берет над ним явное преимущество. Таким образом, вопрос о реформе связывается с переменою прежних отношений между предводителями либерального большинства, и такое или иное его решение может иметь влияние на ход общих вопросов европейской политики. Кроме этого интереса, в нем раскрылась еще другая сторона, занимательная не для одной Англии, а для целой Западной Европы: он послужил очень верным испытанием того, можно ли надеяться на успешное ведение исторических задач людьми, уверяющими, что, несмотря на старомодность своих принципов, они серьезно хотят улучшений. Тори, бывшие столь щедрыми на либеральные обещания, превосходно выказали свою существенную натуру в этом деле

Тори давно распускали слухи о своих превосходных качествах и намерениях. Прежде торийская партия действительно была враждебна прогрессу, беспрестанно твердил д’Израэли, но теперь мы уже вовсе не таковы, какими были прежде. Поддерживать злоупотребления, угнетать народ, — как это можно! В наше время стыдно и верить таким глупым обвинениям. Напротив, мы теперь стали самыми искренними друзьями народа. Пусть только он не слушает злонамеренных либералов, а верит нам. Мы одни — искренние друзья его. Мы можем и хотим сделать для него гораздо больше, нежели все эти пустые либералы и совоекорыстные демагоги.

Вот, наконец, пришло время оправдать такие уверения. Злонамеренные радикалы, думающие только о своих выгодах, об удовлетворении своему честолюбию и тщеславию, подняли воп[134]рос о реформе, и торийский кабинет должен был составить проект этого улучшения. Мы уже видели, с какою готовностью принялся он за это дело, как хотел оттянуть его на целый год и вместо того выиграл отсрочку на две недели, выставив в самом ярком свете свой настоящий характер. Но нет, это дело еще далеко не всех вразумило. Было известно, что д’Изравли, истинный представитель нынешнего торизма, давно, еще в декабре приготовил билль, но что некоторым из второстепенных членов кабинета он показался слишком либерален, и представление его в палату общин замедлилось именно с той целью, чтобы образумить этих отсталых людей. Об основаниях билля были распущены самые благоприятные слухи: говорили, что он чуть ли не превосходит либеральностью билль Брайта, который будто бы совершенно доволен им, находится в самых приятных отношениях к министерству и чуть ли не приглашается на совещания к Дерби, д’Израэли и Стенли. Вот приблизилось и 28 февраля, день представления билля в парламент. Накануне было объявлено, что двое из миниcтров, бывшие в кабинете представителями сельских сквайров, т. е. самых отсталых тори, вышли в отставку, потому что не одобряют билль. Стало быть, предрассудкам отсталых людей не сделано никакой уступки, правительство непоколебимо удержало свои либеральные основания. Вот теперь-то Англия увидит, что консерваторы лучше понимают и ревностнее исполняют народные желания, нежели эти самохвалы радикалы. Но — нечего ждать до завтра — они сами поспешили скорее познакомить публику с своим прекрасным произведением: они предварительно сообщили основания своего билля газете Times, она изложила их в подробной статье в том же нумере, который извещал об удалении отсталых министров. Позвольте, однако, что ж это такое? Судя по изложению Times'а, билль не слишком хорошо соответствует на- родным ожиданиям. Тут что-нибудь не так. Вероятно, газета не умела понять или исказила мысли торийского кабинета. Нет, лучше подождать до завтра. Вот завтра мистер д’Израэли вносит билль и говорит очень ловкую речь, продолжающуюся около четырех часов. В ней изложено все содержание билля, объяснены его достоинства, доказано, что лучшего ничего и сделать невозможно. В чем же сущность этого прекрасного произведения? Ценз в графствах понижается с 50 Ф. на десять, сравниваясь с городским цензом. Прекрасно; но это было уже предложено Лог-Кингом и палата общин, приняв его предложение, уже решила, чтобы это понижение было одним из оснований каждого билля о реформе. Но что предлагает правительство для городов, относительно которых оно не связано решениями палаты? Тут перемен нет никаких. Остается прежний ценз в 10 ф. Но чрезвычайно большое достоинство придает мистер д’Израэли своему предложению ввести в дополнение к квартирному цензу профессиональный ценз: священники, медики, адвокаты и люди других ученых [135] званий должны иметь голос, хотя бы и не занимали квартиру в 10 ф.; хорошо, но много ли найдется медиков или адвокатов, которые занимают квартиру ценою менее 5 руб. сер. в месяц? Кроме того, получают право голоса все имеющие более нежели на 60 ф. капитала в акциях Ост-Индской компании или в сохранных кассах; и это хорошо, но многие ли из акционеров Ост-Индской компании занимают квартиры менее 10 ф.? Все эти уступки касаются только немногочисленных, отдельных лиц; что же сделано вообще в пользу городских классов, не имевших до сих пор права голоса? Вообще не сделано ничего. Нет, этого нельзя сказать: прежде городские жители, владевшие не зависимыми от феодальных отношений участками земли в 40 шиллингов дохода, имели, как поземельные собственники, голос на выборах в графствах. Теперь они лишаются этого права: если они не занимают в городе квартиру в 10 ф., они остаются вовсе без голоса. Число таких людей более 100 тысяч. В этой оригинальной черте виден истинный смысл торийской реформы: тори хотят удалить от деревенских выборов всех самостоятельных людей, мешавших иногда полновластию лендлордов. Их ревность к истреблению злоупотреблений так велика, что они уничтожают единственное противодействие, которое мешало безграничному произволу нескольких человек над составом большинства палаты общин; они предлагают усилить тот самый факт, который был главною причиною народного неудовольствия, увеличить то самое злоупотребление, против которого должна быть направлена реформа. Таково-то расширение избирательного права, ими придуманное: оно состоит в том, чтобы отнять право голоса более чем у 100.000 независимых людей. А как пышны были слухи, распускавшиеся об этой части билля! Не менее привлекательны были слухи и о другом важном условии реформы — о введении баллотировки. Говорили, что министерство предлагает вводить баллотировку во всех тех округах, где согласятся на нее две трети избирателей: какой либерализм! Некоторые люди против баллотировки, — пусть их подают голоса открытым образом, через записку в реестр; но повсюду огромное большинство требует баллотировки, — пусть оно распоряжается, как ему кажется лучше. Стеснения нет никому, вопрос отдается на добрую волю каждого, а между тем цель реформы достигается вполне, потому что повсюду, где независимые избиратели составляют большинство, они введут баллотировку. Как же оправдались эти слухи? Билль решительно отвергает баллотировку — это правда; но зато он предлагает нечто гораздо лучшее: тот избиратель, которому далеко или которому некогда идти в избирательную контору записывать свое имя в реестре, может присылать формальную бумагу с объявлением, за какого кандидата подает он голос; не правда ли, независимость голоса ограждается этим вполне? Удивительное умение удовлетворить потребностям нации! Но как ни высоки понятия о прогрессивности торийской пар[136]тии, внушаемые этими двумя частями билля, третья часть, касающаяся распределения депутатов, еще гораздо превосходнее всех предположений, какие можно составить о ней по двум первым частям. Существует до 150 ничтожных городков, посылающих в парламент до 250 депутатов, между тем как все громадные города, в которых живет более половины английского населения, не имеют и пятой части этого числа представителей. Отстранение этой нелепости, распределение депутатов, хотя сколько-нибудь соответствующее распределению населения, — в этом самое настоятельное требование здравого смысла и огромного большинства нации. Что же предлагает торийский билль? Скрепя сердце, он берет по одному из двух депутатов от 15 городков и отдает эти 15 мест тем из новых больших городов, которые не имели до сих пор ни одного представителя. Он так заботлив об этих маленьких запустелых городках, что ни одного из них не лишает представительства в парламенте. И если несчастные 15 городков, подвергающиеся удару, будут иметь вместо двух депутатов только по одному, что ж делать? — прогресс имеет свои суровые требования, а торийское министерство так искренно и горячо служит прогрессу.

Сам д’Израэли очень хорошо понимал степень соответственности своего билля с настроением умов, и его речь была мастерским произведением по мягкой изворотливости и благодушному смирению, с которым он оправдывал и извинял предлагаемый билль. При каждом слове он должен был думать о том, как бы увернуться от опасности раздражить большинство палаты, и исполнил эту трудную задачу с удивительным искусством. За это мастерство в нескольких местах ему аплодировали, но именно только за мастерство затруднительного изложения. Негодование за содержание речи сильным образом было выражено всеми представителями либеральных партий, особенно лордом Росселем, Робаком и Брайтом. «Это не реформа, это пародия над реформой», говорили они один за другим. «Предлагать такой билль, значит смеяться над требованиями времени, значит оскорблять нацию». Робак, говоря от имени реформеров, объявил, что министерство, изменившее условиям поддержки, которой пользовалось от них, поплатится за это своим существованием:

«Мы давали поддержку достопочтенному джентльмену (д’Изразли) и его друзьям, — сказал он, — полагая, что они поймут свое положение и положение страны; что они употребят ту свою власть, которая держалась нашей помощью, хорошее управление страной. Но вместо благородного и либерального образа действий, которого я ожидал от правительства, оно теперь вносит билль для увеличения силы джентльменов своей партии (тори кричат: нет, нет|). Достопочтенный джентльмен думал только о друзьях, сидящих позади его; он не подумал о тех, кем он и его друзья держатся на своих местах (тори кричат: o, ol...). Я говорю прямо: достопочтенный джентльмен энает не хуже моего, что он держался в настоящем своем положении только великодушною помощью, какую получал от нас, и, рассматривая билль, изложенный досто[137]почтенмым джентльменом, я громко говорю, что из каждом шагу своего пути через палату общин этот билль должен встречать оппозицию, упорную оппозицию от каждого друга народа в этой палате (аплодисмент)».

В приложениях мы сообщаем отрывки из речей Росселя, Робака и Брайта, для того чтобы читатель мог подробнее видеть отношения парламентских партий по вопросу о реформе.

В тот день оставалось еще объяснение или извинение нелепости билля Дерби: что ж было делать бедному лорду и его голове, т. е. мистеру д’Израэли? Быть может, они одушевлены самыми хорошими намерениями, но их товарищи по кабинету, представители отсталых провинциалов, деревенских сквайров, составляющих основу торийской партии, не понимали требований времени; люди просвешенные и прогрессивные, д’Израэли и Дерби, по рукам и по ногам связаны этими дикарями, которым уже и нынешний билль кажется слишком прогрессивен. Ведь вот уже и так вышли в отставку двое министров, Генли и Вальполь, бывшие в кабинете представителями деревенских сквайров; эти невежественные люди, эти тупые обскуранты были причиной неудовлетворительного характера билля. Как жаль, что такие прогрессивные люди, как Дерби и д’Израэли, должны сообразоваться с нелепыми понятиями этих дубоголовых джентльменов, с которыми, к несчастью, должны поддерживать дружбу! Конечно, против т: кого рассуждения довольно натурально представляется вопрос: какая же необходимость прогрессивным и просвещенным людям, лорду Дерби и мистеру д’Израэли, водить дружбу непременно с сословием деревенских сквайров, которых они называют обскурантами, исполненными предрассудков? Разве свет клином сошелся? Разве нет в Англии других людей, на которых могут опираться просвещенные государственные мужи? Разве лорд Дерби и мистер д’Израэли крепостные холопы этих господ? Разве не по доброй воле няньчатся они с ними, угождают им? Или Англии нет спасения без деревенских сквайров? Разве к Англии не прилагается поговорка: «Скажи мне, с кем ты водишь дружбу, я буду знать, каков ты сам?» Если вы, милорд и мистер, остаетесь в близких отношениях с обскурантами, с невеждами, исполненными нелепых сословных предрассудков, если вы опираетесь на них, значит, у вас самих лежит к тому сердце — вот что можно было- сказать на извинение нелепости поступков предрассудками людей, с которыми будто бы нельзя ссориться, на которых будто бы необходимо опираться. Из 28 миллионов жителей Соединенного Великобританско-Ирландского королевства 27 с половиною миллионов аплодировали бы и благословляли бы правительство, если бы оно вздумало не побояться огорчить этих сквайров, перед которыми трепещет. Ведь эти сквайры — незаметная горсть в массе английского населения. Кто же виноват, если желание этой горсти людей, если ее одобрение кажется лорду Дерби и мистеру д’Израэли драгоценнее любви английского народа? Кто виноват, [138] если эта горсть людей заслоняет от них целую Англию? Что тут говорить, — лорд Дерби и мистер д’Израэли одержимы галлюцинацией, у них повреждено зрение, у них поврежден мозг, вот что говорили английские газеты в то утро, которое следовало за представлением билля.

Но вот наступает вечер, и снова заседает палата общин, и встают один за другим мистер Вальполь и мистер Генли, отставные министры, представители обскурантов, связывавшие прогрессивное министерство лорда Дерби и мистера д’Израэли. Они объясняют, почему именно вышли в отставку, чем именно были недовольны в билле лорда Дерби. Оба говорят одно и то же: «Мы не хотели, чтобы для городов и для графств был одинаковый ценз; для графств приняли ценз в 10 ф. До сих пор всегда ценз в графствах был выше ценза в городах. Теперь эта основная черта английского устройства стирается. Мы на это не могли согласиться. Какой ценз будет в городах, это нам все равно; но он должен быть непременно ниже ценза, принимаемого в графствах». Это говорят они оба. Мистер Генли делает прибавку такого рода: «Я думаю только о графствах. Как устроятся города, до этого мне нет дела. Вводите в них, пожалуй, хоть всеобщую подачу голосов, я об этом не забочусь. Мне нужно только одно, — чтобы ценз в городах был ниже ценза в графствах». Мистер Вальполь не разделяет этого совершенного равнодушия к устройству избирательного права в городах. Он говорит: «чтобы не сглаживать различия между графствами и городами, я предлагал понизить ценз в городах до 5 ф.», т. е. до такой границы, при которой несколько сот тысяч людей рабочего сословия вошли бы в число избирателей.

Так вот они — обскуранты! Так вот что противопоставляли они просвещенным прогрессистам Дерби и д’Израэли! Они — люди с предрассудками, это — правда: им непременно нужно, чтобы оставалась разница между городами и графствами, как было в старину. Но как легко было удовлетворить этому предрассудку! Он так невинен, что сам Брайт не хотел его опасаться: в проекте предводителя реформеров также была сохранена разница по цензу между городами и графствами. Зато, при удовлетворении этому наивному желанию, как легко было склонить обоих представителей деревенской отсталости на такое понижение ценза в городах, которое бы удовлетворило общественному мнению! Да чего склонять их?.. Один сам требует такого понижения; другой говорит: «делайте, как хотите». Если бы только захотели Дерби и д’Изравли, они легко могли бы согласить предрассудки этой отсталой деревенщины с потребностями времени в одном из главных пунктов вопроса о реформе. Конечно, так же легко было бы им, если бы только они сами хотели, убедить массу своей партии на отнятие у запустевших городков не 15, а 50 или 60 депутатов, и тогда, по всей вероятности, их билль прошел бы; но они [139] сами были, как видно из объяснений Генли и Вальполя, дальше от сочувствия потребностям времени, нежели простодушные люди, на которых сваливают они вину. Да и как быть иными людям, опирающимся на торийскую партию? (Сельские джентльмены исполнены предрассудков — это правда; но предрассудки сохранились у них инстинктивные, всосанные с молоком матери, наивные, натуральные, бессознательные. Сельские джентльмены занимают в английском обществе вредное положение — и это правда; но ведь не они сами добровольно избрали такое положение: они родились и выросли в нем; оно досталось им по наследству, без участия их воли. Кому бог не привел получить образование, кому бог не привел иметь отцом и матерью людей, не вредивших обществу, тот может и при невежестве, и при вредных сословных предрассудках оставаться в душе человеком честным, добросовестным и доброжелательным. Только растолкуйте ему, что вы можете улучшить положение общества, не обижая его без надобности, он согласится на улучшение; только растолкуйте ему, что добросовестность требует некоторых перемен в общественном устройстве, он согласится на перемены. Между его товарищами по положению и по предрассудкам могут даже найтись многие такие, которые сами с радостью будут содействовать полезным для общества переменам, если только вразумятся, что перемена производится не из вражды к ним, а из желания пользы другим, гораздо более многочисленным людям и целому государству. Как бы ни было вредно для общества положение, занимаемое каким-нибудь сословием, как бы ни было исполнено нелепых и вредных предрассудков это сословие, все-таки огромное большинство его, как и огромное большинство всех других сословий, состоит из людей добрых и хороших. Но не таковы люди, основывающие свою карьеру на предрассудках других и на вредных сторонах существующего порядка дел. Они держатся предрассудков и злоупотреблений не по наивности, не по незнанию, как те темные люди, которые находят в них предводителей своим страстям, защитников своим предрассудкам. Таким человеком, по расчету основавшим свою карьеру на предрассудках и злоупотреблениях, мы считаем мистера д’Израэли, истинного руководителя торийской партии. В нем не ищите ни наивности, ни незнания. Он не хуже любого хартиста понимает, во что обходится обществу политическое преобладание лендлордов; он может быть не меньше Диккенса хохочет в душе над дикими предубеждениями сельских сквайров; но он рассчитал, что между этими сквайрами мало людей умных и образованных, что он явится звездою между ними, если войдет в их ряды. Между реформерами сделаться одним из первых людей не так легко, — даже между парламентскими деятелями сколько великих талантов имеют они: Робак, Мильнер, Джибсон, Брайт, Кобден и мало ли других. Среди таких людей трудно отличиться. Да и какие выгоды могут они дать? Им да[140]леко до того, чтобы быть канцлерами казначейства. Вот тори — другое дело! Тут истинное безрыбье, на котором и рак будет рыбой, и мистер д’Израэли несравненным гением, — они будут няньчить его, они выведут его в люди. Ведь у них великая скудость в умных и образованных людях, которые умели бы говорить человеческим языком. А поднять могут они очень быстро и высоко, — ведь на половину годов бывает таких годов, в которые они составляют министерство. «Умные люди, образованные люди! Пожалуйте к нам, простякам и невеждам. Вы будете нашими оракулами, мы поделаем из вас своих канцлеров казначейства, своих министров внутренних дел, иностранных дел и всяких других дел и безделий». Умные люди, как и всякие другие люди, большею частию бывают честными людьми, потому почти никто из них не может воспользоваться таким выгодным приглашением. Между умными людьми, как и между всякими другими людьми, попадается иногда человек, думающий, что для совести самое выгодное место — быть под пяткой; вот находится такой человек и наверное не замедлит оказаться, например, канцлером казначейства в министерстве лорда Дерби, достопочтенным мистером д’Израэли. А не прячь совесть под пятку, не защищай того, над чем смеешься, не превозноси тех, кого презираешь, не покровительствуй тому, вред чего понимаешь, — и не оказался бы ты ничем; оставался бы довольно незаметен между множеством таких же умных, как ты, людей, остающихся честными, и затмевался бы подобно им многими честными гениальными людьми, над нерасчетливостью которых ты имеешь теперь полное право издеваться и которых, при аплодисменте одурачиваемых тобою простяков, ты поносишь как врагов «счастливой английской конституции», врагов общества, врагов неба и земли, на которой ты славно устроил свои делишки, котором ты очень редко думаешь, да и то с усмешкой, хотя говоришь очень часто с слезами умиления.

Все это хорошо, — то есть для мистера д’Израэли; но дурно для консервативных принципов, защищаемых мистером д’Израэли, то, что мистеры д’Израэли, привыкши хитрить и лицемерить, забывают нехитрую истину, понятную даже недалеким людям, видавшим вблизи исторические события, присматривавшимся вблизи к общественной жизни: хитрость и лицемерие — это мелочные пружинки, которыми можно изворачиваться с успехом только в мелочных делишках личной выгоды; общественными силами эти годные для личных целей средства сделаться не могут, потому что огромное большинство общества честно и прямодушно, а от того и ход общественных дел, двигаемый качествами общества, ломит всегда напрямки, дурно ли, хорошо ли, назад ли, вперед ли, только всегда по большой столбовой дороге, на которой все видно, ничего не прикроешь. Думая повести общественные дела теми же средствами, какие пригодны только для личных дел, [141] эти люди не успевают ничего сделать порядочным образом, не умеют удовлетворить никого, не умеют даже понять никого, потому что слишком привыкли думать только о себе. Себе они могут приобресть и богатство, и почести, но государству не умеют принести ничего, кроме обеднения и унижения. В Англии, где контроль газет и митингов хотя не так действителен, как воображают англоманы, но все-таки не совсем бессилен и очень полезен, нельзя таким людям упражнять над государством свои способности слишком свободно, и чуть-чуть подальше свернут они с дороги, их или вовсе сталкивают, или ворочают на дорогу под уздцы. Государству принести большого вреда — нет им воли там; но зато своей партии часто успевают они удружить так, что любо смотреть: так скомпрометируют темных простяков, выдвинувших их вперед, что бедняки не знают, куда от стыда деваться, а иногда и вовсе загубят их так, что уже никак нельзя бывает поправить дела. Успел ли сочинить над своими бедными тори мистер д’Израэли штуку в размере второго рода и должны ли они ни за что, ни про что потерять министерство, как уверяют газеты, когда могли бы удержаться в нем еще довольно долго, это мы узнаем через несколько дней; но верно теперь то, что осрамил он своим биллем торийскую партию донельзя.

Презрительная досада овладела всею Англиею, когда она поутру 1 марта прочла в газетах основания, предлагаемые для реформы мистером д’Израэли. Кроме одной газеты, принадлежащей министерству (Morning Gerald), и одной из пальмерстоновских газет (Manchester Guardian) и Times'а, вздумавшего сообразоваться с тактикою Пальмерстона, о которой расскажем ниже, все другие газеты на чем свет стоит осмеяли хитрый проект с первого раза. Немедленно стали назначаться во всех больших городах митинги для выражения мнений о министерском проекте, и с каждым днем митинги растут, а решения их — все в одном и том же смысле, которому мы представим несколько примеров. Берем один нумер Manchester Guardian 8 марта.

Митинг в Стренджвезе. Мистер Джозеф Джонсон предложил объявить, что министерский билль прискорбно обманывает основательные ожидания нации. Предложение принято единогласно.

Ольдгем. По просьбе со множеством подписей лордмэр назначил на завтра митинг для выражения протеста против миннстерского билля. \

Лидс. На митинге единогласно объявлено, что билль, предложенный министерством, должен быть встречен решительной н энергичной оппозицией всех либеральных людей.

Векфильд. После многих частных митингов назначен на завтра общий митинг для совещания о действительнейших мерах противиться министерскому биллю.

Саутемптон, Нордвульвич и Мерильбон, Назначены или происходили такие же митинги.

Демонстрация в Гайд-Парке, в Лондоне. Мистер Ментель предложил моцию: «министерского билля нельзя н называть биллем реформы; это — не билль, а просто срам; нам нужен хороший билль или не нужно [142] никакого». Принято единодушно среди сильных и продолжительных аплодисментов.

Шеффальд. Мистер Фишер старший предложил следующее решение: «Билль, предложенный министерством, не исправит недостатков нашей представительной системы, а размножит и увеличит их; он возбудит чрезвычайно вредную вражду между жителями деревень и городов. Он не берет депутатов у маленьких зависимых городков, не дает баллотировки, не дает права голоса трудолюбивым и порядочным людям рабочего класса; эти недостатки делают его совершенно несообразным с потребностями нации». Принято единогласно.

Ньюкэстль, Мистер Джозеф Ков предложил решение: «По мнению настоящего митинга, министерский проект реформы не удовлетворяет народным потребностям. Митинг считает этот проект оскорбительным для разума, вредным для интересов рабочего сословия английской нации и заслуживающим самой сильной и безусловной оппозиции». Это предложение принято единогласно, а вместе с ним м решение просить королеву об удалении нынешних министров.

Просим читателя заметить, что все эти известия взяты нами только из одного нумера газеты, т. е. доставлены только одним днем, и что эта газета держится политики Пальмерстона, который 8 марта еще хотел покровительствовать министерскому биллю, и что, наконец, эта газета провинциальная, оставляющая без особенного внимания те части Соединенного королевства, которые далеки от Манчестера. Были сотни митингов в первой половине марта, и ни на одном из них не было сказано о министерском билле ни одного не только благоприятного, но и снисходительного слова. Все единодушно решали противиться министерскому биллю самым энергическим образом. На каждом митинге он служил предметом самых горьких и презрительных насмешек.

Уступая давлению общественного мнения, две из трех газет, защищавших билль, уже изменили свой тон: Times говорит билле с едкой иронией и Manchester Guardian вторит Times’у. Единственным защитником билля остается бедный Morning Gerald, орган министерства.

К чему же привели все реакционные хитрости, все лицемерные фразы? Только к тому, что изобретатели их сделались предметом насмешки сами, компрометировали ту партию, которую хотели защитить. Быть может, по крайней мере угодили они тем обскурантам, на потворстве которым основывают свою карьеру? Нет, и того они не достигли. Орган фанатических тори — Presse объявляет, что она — против билля. Какая же была выгода угождать этим реакционерам? Они все-таки раздражены, а нация хохочет и негодует.

Но мнение нации и решение парламента — две различные вещи, очень часто нимало несходные при нынешней системе выборов и нынешнем распределении депутатов. Каков же ход дела в палате общин? Реформеры — против министерского билля, это не требует объяснений. Из двух предводителей вигистской партии лорд Россель, как мы видим, немедленно по внесении билля самым решительным образом объявил себя против него. Другой [143] предводитель, лорд Пальмерстон, вздумал следовать политике более хитрой: он промолчал, чтобы в решительную минуту можно было ему присоединиться к той стороне, союза с которой потре- бует его выгода. Соединение Росселя с реформерами показывало, что против билля будет почти ровно половина голосов или даже несколько больше; но все-таки Пальмерстон полагал, что те 70 или 80 голосов, которые следуют за ним, могут по произволу спасти или низвергнуть министерство. Однако ж тактика эта, клонившаяся к тому, чтобы сделаться решителем парламентских прений, оказалась не совсем удачною. Приверженцы лорда Паль- мерстона с первого же раза были недовольны тем, что он не высказался против билля. В следующие дни, по мере того как аги- тация в народе росла, партия Пальмерстона все сильнее убеж- далась, что защищать билль значило бы подвергать себя него- дованию нации. По последним известиям, надобно полагать, что пальмерстоновские виги не будут поддерживать торийского билля. Читатель знает, что парламентские партии стараются держать в тайне свой план действий до последней минуты; по- тому, несмотря на множество известий и предположений о буду- щей судьбе министерского билля, она еще остается неизвестной: неизвестно, на что решится Пальмерстон; неизвестно, как посту- пит министерство, если потерпит неудачу, которой надобно ожи- дать. Надобно только думать, что лорд Пальмерстон думает принять в вопросе о реформе либеральную роль для поправления своей популярности и открытия себе дороги в кабинет.

Удастся ли ему вто, мы узнаем через неделю, при втором чте- нии билля. Но теперь пока видно только то, что излишняя тон- кость значительно попортила его парламентское положение. До сих пор предводителем оппозиции был он. Лорд Россель оста- вался на втором плане; но Пальмерстон промолчал 28 февраля и тем дал лорду Росселю время снова выдвинуться вперед. Пред- водитель оппозиции теперь лорд Россель. При втором чтенин билля мы увидим, удастся ли Пальмерстону отбить у него это место, или надежда быть главою кабинета по низвержении ны- нешнего министерства положительно отнята у него Росселем.

До сих пор Россель, восстановивший свое прежнее значение речью 28 февраля, действует как предводитель оппозиции. Ом созвал к себе, оставляя в тени лорда Пальмерстона, либеральных депутатов всех партий для совещания о единодушном образе дей- ствий по вопросу © реформе. Пальмейстоновских вигов тут не было; но кроме депутатов, постоянно шедших за Росселем, яви- лись в собрание все реформеры. Выслушав проект Росселя, они объявили себя готовыми поддерживать его. Таким образом, дела пошли по одной из тех трех дорог, вероятность и значение которых мы объяснили в январском обзоре: реформеры и россе- левские виги соединяются под предводительством Росселя против тори. Что бы не стали делать пальмерстоновские виги, судьба

148 [144] торийского билля уже решена этим соединением: он должен по- гибнуть.

Но его фактическая погибель, уже несомненная, еще не равно- значительна падению торийского министерства. Чтобы понять эти тонкости, надобно вникнуть в обычаи английского парламента.

Билль, вносимый в палату общин, должен быть прочитан в ней три раза; на каждое чтение требуется согласие палаты. Со- гласие на первое чтение обозначает только то, что палата хочет заняться предметом, к которому относится билль: тут нет еще вопроса о согласии палаты с духом вносимого в нее проекта. При согласии на второе чтение решается, одобряет ли палата основ- ные принципы билля. Если разрешено второе чтение, палата об- ращается в комитет для рассмотрения подробностей. Тут пред- лагаются различные частные поправки (атеп4тепи), относящиеся к той или другой статье. После всего этого проект пересматри- вается комиссиею для приведения первоначальных его определе- ний в соответственность с принятыми поправками. Тогда палата, возвратившись к обыкновенной форме заседаний, выслушивает поправленный билль и снова подает голоса об нем. Все вместе это называется вторым чтением билля. Через несколько времени назначается третье чтение, при котором вопрос идет и о прин- ципе, и о всех подробностях билля в том виде, как он вышел из второго чтения. Таким образом, первое чтение — только формаль- ность, дающая палате время приготовиться к подробному об- суждению билля при втором чтении. Зато второе чтение бывает настоящим испытанием предлагаемого закона, и в нем одном на- ходятся три разные момента, из которых на каждом билль мо- жет погибнуть: палата может, во-первых, отказать ему в согла- сии на второе чтение; во-вторых, при комитегском совещании мо- жет принять такие поправки, которыми совершенно изменяется характер первоначального проекта; в-третьих, наконец, при об- шем чтении поправленного билля может отвергнуть его. Если он миновал все эти опасности, то при третьем чтении наступает для него самое решительное испытание: к третьему чтению соби- раются все депутаты; каждая партия старается явиться на поле битвы в самом полном составе, и тут окончательно оказывается, на чьей стороне большинство палаты, если и при втором чтении оно не оказалось на стороне противников билля.

Ясно, что борьба имеет две различные части. При подаче го- лосов о первом, втором и третьем чтении билля дело непременно идет начистоту. Не то при поправках; поправка может совер- шенно изменить первоначальный смысл проекта, заменив смыс- лом прямо противоположным; а между тем, если билль внесен министерством и если министры более дорожат сохранением своих мест, нежели проведением своих идей. то они могут, заметя, что большинство будет на сторон^ поправки, объявить, что не придают ей особенной важности и потому согласны на нее. Есть

и [145] и другой способ, еще более благовидный и еще менее добро- совестный. Если совершенно враждебная прежнему биллю по- правка сопровождалась такими резкими речами и предложена от таких непримиримых врагов, что министерство на находит воз- можности притвориться, будто не замечает ее враждебности, оно выставляет против нее другую поправку, которая отличается от предложенной противниками только каким-нибудь пустым сло- вом. Наконец, недавно тори открыли еще третье средство без- вредно для своих министерских мест выдерживать самые враж- дебные перемены в своих биллях. При совещании о своем индийском билле торийское министерство объявило, что этот предмет по своей национальной важности выше несогласий между партиями; что министерство не хочет ничего более как только служить желаниям страны в этом великом деле, и как бы ни было оно решено парламентом, министерство вперед на все со- гласно. Этот метод называется разрешением вопроса посредством отдельных постановлений об отдельных частях его (Бу гезои- бопз). Тут первоначальный билль должен рассматриваться по объявлению министерства не как проект решения вопроса в из- вестном духе, а просто как указание на подробности вопроса, без желания настаивать на разрешение их именно в таком, а не другом духе.

Читатель видит, что все эти способы не более как хитрые средства говорить «я доволен» в то время, как делают против моего желания. Министерство, прибегающее к ним, навлекает на себя насмешку и презрение, но успевает продлить свое суще- ствование, если большинство, ему противное, разделено на пар- тии, еще не успевшие согласиться относительно распределения министерских мест между своими предводителями при низверже- нии существующего министерства. Не будучи готовы составить новый кабинет, эти партии большинства терпят существование прежнего министерства и показывают вид, будто бы в самом деле верят его объяснению, что оно не принимает во враждеб- ном для себя смысле решений парламента, противных его собст- венным предложениям. Именно таким образом с первого дня своего существования до нынешнего числа держится торийское министерство. Но, разумеется, все эти увертки — не более как формальность, допускаемая оппозициею по ее несогласию относи- тельно состава нового кабинета. Если же соглашение оппозицион- ных оттенков будет устроено, тогда никакие извороты не помогут министерству: оппозиция прямо принимает решения, относящиеся не к какому-нибудь закону, а к самому министерству. и предлагает ему удалиться из кабинета. Но до этой невежливости дело редко доходит. Министерству бывает известно, успела ли оппозиция согласиться в составе нового министерства, и если успела, то оно не будет прибегать ни к каким хитростям, зная, что они уже были бы бесполезны, и первое решение палаты, несогласное с каким-

145 [146] нибудь его предложением, хотя бы по самому пустому вопросу, откровенно истолкует в его настоящем смысле, то есть в смысле приказания удалиться из кабинета. Читателю известно, что тогда остаются две дороги: министерство или немедленно повинуется парламенту, или испытывает свое счастье распущением прежнего парламента и созванием нового, голосу которого оно уже не мо- жет не повиноваться, потому что при выборах предполагался во- прос: довольна ли нация существующим министерством?

Мы излагали все эти подробности парламентской тактики для того, чтобы читателю были ясны отрывочные известия, ко- торые будут приноситься ему газетами. Нынешний обзор наш будет напечатан, вероятно, до решения парламентской судьбы министерского билля о реформе, и мы хотели бы помочь читателю при соображении значения будущих газетных известий по этому важному делу; а теперь мы сообщим то, что уже сделано по нему, чего ожидают в настоящее время, т. е. около 15 марта нового стиля, и как думают о вероятном исходе борьбы, которая нач- нется через неделю (21-го числа).

Когда лорд Россель тотчас же по внесении билля д’Изравли высказался против него самым сильным образом, и когда рефор- меры на собрании, бывшем у лорда Росселя, решились поддер- живать старинного предводителя либералов, было решено ими сосредоточить все свои усилия в парламенте на поддержку пред- ложений Росселя, и Брайт объявил в палате общин, что отла- гает представление своего билля. Таким образом, события при- няли именно тот оборот, который мы предполагали вероятней- шим и объясняли в январской книжке. Мы говорили тогда («Соврем.», Политика, № 1, стр. 123) *: «Билль Брайта не может приобрести голосов ни массы тори, ни массы вигов: он будет слишком прогрессивен для них. Лучшее, на что он может на- деяться, — это отделить в свою пользу по двадцати или тридцати прогрессивнейших людей из того и другого лагеря, то есть ни в каком случае не мог бы он иметь у себя более 250 голосов и, ве- роятно, будет иметь гораздо меньше, может быть, всего с не- большим 150, а для большинства нужно более 300 голосов; сле- довательно, он будет служить, так сказать, только запросом, только средством поднять цену согласия со стороны независимых либералов, на поддержку билля какой-нибудь другой партии. Итак, серьезным соперником билля Дерби, вероятно, останется только билль Росселя». Мы прибавляли тогда, что реформеры, от присоединения которых к Росселю или к Дерби зависит боль- шинство, вероятно, будут иметь более наклонности действовать вместе с Росселем против Дерби. В продолжение всего февраля носились слухи, противные нашему предположению, но вот те- перь и оно оправдано фактом. После этого соединения Брайта с

• Сы. в этом томе, стр. 46. — Ред.

146 [147] Росселем Дерби увидел невозможность провести свой билль, но он (то есть д’Изравли) придумал новую хитрость, вовсе не ле- стную для твердости министерских убеждений, но казавшуюся ему единственным средством спастись от поражения: узнав о союзе Росселя с Брайтом, д'Израэли объявил, что при втором чтении само министерство предложит в своем билле поправки на принципах более широких. К этому обращению в либе- ральное исповедание следовало бы прибегнуть еше до представления билля: теперь трогательный либерализм был шут- кою несколько запоздалою, и Россель объявил в палате, что при втором чтении билля Дерби предложит следующее решение: «Палата общин думает, что несправедливо и неблагоразумно (ро ) поступать по способу, предложенному настоящим бил- лем, с существующим правом фригольдеров иметь голос в граф- ствах, и что палата и нация не удовлетворятся никаким измене- нием избирательного права, не вводящим в графствах и городах расширения права голоса в размере более значительном, нежели какой предлагается настоящею мерою». Принятие этой моции, встреченной аплодисментами палаты, в сущности должно рав- няться отвержению билля Дерби, потому что она противна обоим важнейшим чертам билля: сохранению десятифунтового ценза в городах и отнятию ценза в графствах у фригольдер-в, живущих в городах. Но министерству она оставляет возможность сказать, что ее принятие после предложенных самим министерством по- правок не принимает оно за прямое отвержение своего билля, то есть за требование удалиться из кабинета. Но кроме того одним из реформеров будет предложено при втором чтении и прямое отвержение билля. Теперь считают, что это последнее предложе- ние будет принято большинством от 80 до 90 голосов. Надобно, однако же, заметить, что от министерства еще зависит париро- вать этот удар собственным предложением каких-нибудь очень сильных изменений в первоначальном билле. Очень может быть, что такой маневр останется не совершенно безуспешен. Точно так же лорд Пальмерстон при втором чтении билля, вероятно, сделает какой-нибудь маневр, чтобы возвратить себе роль пред- водителя оппозиции, отнятую у него Росселем. Впрочем, кажется, что по вопросу о реформе это ему не удастся; но, может быть, он приищет какой-нибудь другой вопрос для достижения своей цели.

Итак, около 15 марта нового стиля положение дел было сле- дующее: министерскому биллю предстояло или быть отвергну- тым, или получить от поправок характер, совершенно противный его прежнему духу; во втором случае торийское министерство полагает объявить, что оно не принимает этих поправок за враж- дебные ему. В первом случае, по правильным парламентским обычаям, оно должно было бы или выйти в отставку, или рас- пустить парламент. Но при нынешнем распадении вигов на две партии (Росселя и Пальмерстона) и при отдельном существова-

147 [148] нии независимой от них партии реформеров может встретиться невозможность к составлению вигистского министерства, и в та- ком случае тори успеют удержаться в министерстве. Этот шанс много зависит от Пальмерстона: повидимому, Росселю трудно будет составить министерство без содействия Пальмерстона. Примириться этим двум соперникам, прежним друзьям, получив- шим друг от друга страшные удары, очень трудно; но, судя по газетным слухам, надобно полагать, что переговоры о примире- нии ведутся. Основанием их служит, повидимому, то, что пар- тия Пальмерстона требует у своего предводителя, чтобы он при- нес свое личное неудовольствие на Росселя в жертву общей вы- годе вигов. На-днях мы увидим, исполнятся ли ожидания газет, предсказывающих примирение; а пока скажем только, что около 15 марта, то есть за неделю до решения дел, предполагали, что Россель, опираясь на реформеров, чувствует себя довольно силь- ным составить министерство и без содействия Пальмерстона. Разумеется, все отношения могли совершенно измениться в сле- дующие дни, оставшиеся до 21 числа.

Между тем как восточный остров Ирландско-Великобритан- ского королевства занят был этими прениями о реформе и раз- личными ее шансами, в одном из портовых городов западного острова случилось дело, возбудившее общее внимание даже среди всех забот о реформе и слухов о войне. В гавань Квинстона при- был 6 марта американский корабль с неожиданными гостями, и газета Сок Ехапитег рассказала о нем следующие интересные вещи.

«Сильное впечатление было произведено в Квинстоне прибытием аме- риканского корабля «Па Эема!Ч», на котором были знаменитый Позрио я его спутники, недавно выпущенные из неаполитанских темниц. Помилова- ние их сопровождалось изгнаннем, и, перевезенные в Испанию, они должны были быть отправлены в Америку. Нелполитанский корабль привез их в Кадикс, оттуда «Оз емаг4» нанят был перевезти их в Нью-Йорк. Всех изгнанников 69 человек, в том числе жена ч двое детей изгнанника Маццео. 19 февраля они были посажены на этот корабль. Для 44 человек нашлись первоклассные каюты; остальные были помещены во вторых местах. По от- плытни из Кадикса «Пау@ Яеча» плыл Около 200 миль под надзором «Стромболи», неаполитанского военного парохода. Потом папоход удалился, оставив корабль при попутном ветре по дороге в Америку. Но едва корабль очутился в безопасности от пушек парохода, все изгнанники явились к капи- тану, протестовали против своего отправления в Америку и потребовали, чтобы ня отвезли в какую-нибудь английскую гавань. Капитан, оставивший третью часть платы за перевоз обеспечением в исполнении контракта, отве- чал, что не может нарушить его. Они, повидимому, убедились его доводами н успокоились на тот день; но поутру возобновили свое требование более решительным тоном. Тут произошел случай романтического характера: в Ка- диксе нанялся служить на корабль молодой итальянец Раффаэлли Сеттем- брини. До сих пор ом исполнял работу наравне с другими матросами; но «огда пассажиры пришли во второй раз к капитану, он явился в костюме помощника штурмана галюэзских пароходов: в изящной синей блузе с золо- тыми пуговицами и золотым околышем на шляпе. Действительно, он служил помощником штурмана в галюззской пароходной компании. Оказалось, что он сын одного из важнейших изгнанников, Луиджи Сеттембрини. Услышав

148 [149] © том, на каких условиях выпущены из темницы его отец, он отправился в

спанию и, чтобы находиться вместе с отцом, придумал хитрость, о которой мы рассказали. Капитан корабля думает, что цель у него была важнее, не- жели простое желание увидеть отца. Капитан думает, что он был отправлен лондонским итальянским обществом, чтобы помочь изгнанникам сделать то, что они сделали. Как бы то ни было, но его присутствие придало новую настойчивость требованию пассажиров. Они сказали, что у них теперь есть моряк, и что если бы им пришлось отнять управление кораблем у капитана в экипажа, то они могут плыть без их помощи. Они представили капитаяу, что находятся в море уже целых два месяца, что многие из них — старики, зто здоровье всех их более или менее ослаблено десятилетним заключением, и потому долгое плавание было бы пыткою для всех их и может быть смертью для некоторых. Они утверждали также, что, будучи под американским фла- гом, они — свободные люди, и что он не имеет права везти туда, куда они не хотят. Эти аргументы подкреплялись превосходством по физической силе, — изгнанников было 66 человек мужчин, а экипаж состоял только из’ 17, потому капитан уступил и направил корабль на север. Пассажиры обра- щЩались с ним ласково, но поставили над ним надзор, чтобы он не свернул корабля с направления к гавани, в которую они хотели плыть. Они напра- вились в Корк, на несколько ошиблись в направлении и через 14 дней при- были в Квинстон. Тотчас же они сошли на берег с выражением жнвейшего восторга от мысли, что теперь свобода их ненарушима. Некоторые из них еловали землю, на которой стали свободными людьми.

«Прибытие пассажиров в Квинстон — дело обыкновенное, не возбуж- дающее никакого внимания. Но весть о прибытии этих пассажиров разнеслась чрезвычайно быстро, и они стали предметом заботливейшего внимания. Не- которые из них говорят, что от долговременного заключения зрение у них ослабело. В продолжение путешествия Поэрио, здоровье которого очень расстроено, каждый день вставал с постели, чтобы просидеть несколько часов на палубе. Ему 55 лет, но на вид он кажется старше. Он невысокого роста и плотного сложения».

Изгнанники были встречены в Ирландии ив Англии с внту- зиазмом. «Наши американские братья, приготовлявшие почести для Поэрио и его спутников, будут завидовать нам, что прием этих гостей достался на нашу долю», восклицают английские га- зеты. Составился комитет для открытия национальной подписки в честь новоприбывших. Первые государственные люди всех пар- тий поставили за славу себе руководить этим делом. Президен- том комитета выбран лорд Шефтсбери; лорд Пальмерстон, лорд Россель, Мильнер-Джибсон, ден, лорд Гренвилль, лорд Лендсдон, лорд Дергем, лорд спископ лондонский, лорд Линд- герст находятся в числе членов комитета.

Поэрио и его товарищи были брошены в темницы вследствие события 1848 года; но ни Поэрио, ни Сеттембрини, ни большая часть других изгнанников, прибывших теперь в Англию, нимало не участвовали в революционных движениях, вынудивших у Фер- динанда П согласие на конституцию. Они только пользовались популярностью, и потому сам король почел нужным обратиться к ним, когда вследствие разных обстоятельств исчезло доверие к нему и он почел себя находящимся в опасности. Он сам просил Поэрио и других принять управление делами, чтобы спасти ему жизнь и престол. Вскоре потом обстоятельства изменились. Фер-

149 [150] динанд П почел возможным обойтись без их помощи и уничто- жить конституцию. Если бы Поэрио и его товарищи могли пола- гать, что чем-нибудь заслужили его гнев, они имели довольно времени уехать из Неаполя. Но они полагали, что Фердинанд 1, хотя и нашел полезным возвратиться к прежнему принципу управ- ления, смотрит на них, своих бывших министров, как на людей, которым должен быть признателен за помощь в трудные для него времена. Такая мысль была заблуждением излишней самонадеян- ности. Фердинанд | думал о них совершенно иначе, и нельзя не согласиться, что с своей точки зрения он поступил совершенно основательно, решившись наказать их за либеральные мнения. Правда, они не сделали ничего преступного; но самый образ их понятий был преступен по неаполитанским законам, восстанов- ленным по усмирении революции. Правда, они не были ре- волюционерами; но революционеры доверяли им, когда они были призваны к управлению делами. Безнаказанность таких людей, конечно, была бы противна прочности восстанов- ленной системы или, по крайней мере, свидетельствовала бы, что эта система должна щадить своих противников, следовательно, сама не уверена в своих силах. Если бы эти страницы попались на глаза французским, английским, сардинским или не- мецким либералам, мы подверглись бы от них беспощадному по- рицанию; но что же делать, надобно говорить то, что думаешь. Нам кажется, что Фердинанд И никак не мог оставить Поэрио и его товарищей безнаказанными. Они были преданы суду; юри- дических доказательств против них не нашлось. Либералы чрез- вычайно горячо кричат о беззаконности наказаний при совер- шенном недостатке доказательств, таком недостатке, что главным документом обвинения служило подложное письмо, написанное по распоряжению обвинителей каким-то господином, получив- шим за то денежное вознаграждение. Обвиняемые доказали под- ложность письма, и генерал-прокурор, бывший обвинителем, признался, что документ действительно фальшивый. Либералы чрезвычайно громко кричат, сказали мы, о незаконности осуж- дения при таких обстоятельствах; но мы думаем, что в этом, как и во многих других случаях, либералы, останавливаясь на пу- стых подробностях, упускают из виду сущность дела. Разве не бывает таких процессов, в которых убеждение судей о виновности или невиновности подсудимого составляется на основании впе- чатления, производимого всею его жизнью, его личностью и со- вокупностью тысячи мелочных фактов, из которых каждый сам по себе не составляет юридического доказательства, но которые все вместе производят нравственное убеждение о его виновности или невинности? Притом нам кажется, что требовать улик про- тив Поэрио значило быть слишком щепетильным формалистом. Каждому было известно, что он не одобряет правительственную систему, которой следовал Фердинанд |] до революции и по

150 [151] укрощенин революции; следовательно, он имел образ мыслей, враждебный господствующему порядку; следовательно, он был врагом правительства; следовательно, правительство было бы виновно перед самим собою и перед государством, порядок в ко- тором должно было охранять, если бы оставило безнаказанным своего врага и такою безнаказанностыю ободрило бы людей. имеющих вредный образ мыслей. Поэрио и его товариши могут быть, как частные люди, достойны всякого уважения по благо- родству характера, по талантам и т. д.; но как враги правитель- ства они основательно могли быть подвергнуты смертной казни. Но правительство смягчило это наказание, заменив его заключе- нием в крепость. До сих пор мы не видим в этом деле ничего противного основаниям существующего в Неаполе порядка; но дальнейшие действия неаполитанского правительства кажутся нам уже не совершенно благоразумными. Помещение в темницах, отведенное для осужденных преступников, было чрезвычайно дурно: тесно, мрачно, сыро, грязно. Они были содержимы в це- пях, содержание им отпускалось чрезвычайно дурное. Вообще, обходились с ними так же сурово, как с какими-нибудь убий- цами, пойманными на воровстве. Говоря по строгой правде, и в этом не было ничего собственно несправедливого: по всей веро- ятности, многие другие заключенные в неаполитанских темни- цах содержались точно так же, хотя правительство и не имело к ним личной неприязни. Но в наш век либеральные предрассудки очень сильны в Западной Европе; притом и человеколюбие вну- шает, что строгость напрасна там, где не нужна. Нам кажется, что Поэрио и его товарищи были бы достаточно наказаны за свой преступный образ мыслей тюремным заключением и без прибавления цепей, грубого обращения и разных лишений. Впро- чем, мы не судьи в этом деле; судья в нем — неаполитанское пра- вительство, которое лучше нас знало потребности своего поло- жения и, вероятно, не употребляло бы этих сильных строгостей, если бы не были они действительно нужными. Очень может быть, что оно было совершенно право, когда утверждало, что некото- рая суровость необходима для обуздания злоумышленников при- мером их предводителей и соучастников, и что эта строгость, быть может и действительно тяжело ложащаяся на некоторых лиц, спасительно действует на множество людей, предостерегая их от опрометчивых поступков. Но недаром существует посло- вица: «чужую беду по пальцам разведу». Гледстон, не замечав- ший у себя на родине надобности в подобных мерах, не захотел, ксгда был в Неаполе, понять грустной необходимости, возлагае- мой на неаполитанское правительство обязанностью поддержи- вать порядок при множестве недовольных. Он имел случай в по- дробности исследовать положение людей, заключенных в неаполитанские тюрьмы по политическим причинам, и с чрез- вычайною силою изобразил его в Европе. Эти известия ужас-

151 [152] нули западно-европейских либералов, и общественное мнение за- говорило так сильно, что Франция н Англия должны были, на- конец, разорвать дипломатические сношения с иеаполитанским правительством, когда оно не согласилось исполнить их требова- ние об освобождении этих несчастных людей, впрочем, справед- ливо наказанных за свои заблуждения, которые не мог не заме- тить даже Монтанелли, хотя и разделяет их образ мыслей. Сам Монтанелли, например, рассказывает, что когда Фердинанд И, провозгласив конституцию, назначил министром Боццелли, од- ного из предводителей демократической партии, этот демократ упал к ногам короля и вскричал: «Государь! если бы я знал вас раньше, я не составлял бы заговоров», — а вот в этом-то и со- стояла непростительная ошибка, за которую действительно был он достоин наказания, постигнувшего его впоследствии °.

Но здоровье короля в последнее время ослабело. Сколько из- вестно, болезнь его — ревматизм в соединении с золотушными страданиями. Эта болезнь имеет в Неаполе какой-то особенный характер: она бросается на одну из ног, делает человека хромым, потом поднимается в желудок и тогда становится смертельною. Король чувствовал себя правым, но все-таки размышления, вну- шаемые тяжелой болезнью, склонили его оказать милость заклю- ченным. Конечно, он основательно думал, что было бы опасно оставить их в Неаполе, но мы видели, как расстроилось наме- рение удалить их в Америку.

Мы высказали наш взгляд на это дело, но беспристрастие обязывает нас и в настоящем случае, как всегда, привести мне- ние противной партии, понимающей дело иначе, и мы сообщаем здесь некоторые отрывки из статьи 'Тйпез’а, представляя себе право показать неосновательность обвинений, взводимых ею на неаполитанское правительство.

«Мы должны ныне объявить, что Поврио, Сеттембрини (говорит Тез 9 марта) и остальные неаполитанские каторжники, которых везли в Север- ную Америку по приказанию умирающего, но не раскаивающегося Ферди- нанда, презрели его милостью и с чрезвычайным ослеплением и неблагодар- ностью ме захотели принять прощение на условнях, им предложенных. Десять лет он считал нужным держать их в цепях, в гнуснейших тюрьмах, в подземель-. вых подвалах, подвергая их ужасам медленной смерти; но смерть, призываемая ими, не приходила. Они были наказаны по приговору суда, веденного таким образом, что изумлялась Европа: так нагло было клятвопреступление, так возмутительны действия судей, так тверда их решимость произнесть осуж- дение. Показания шпионов, представление подложного письма, отвергнутого впоследствии даже неаполитанским генеральным прокурором, — таковы документы по их делу. В Англии знают, что Поэрно жестоко страдал, но почти все знают о нем только по письмам Гледстона о состоянии неаполитан- ских тюрем, и английский народ еще не знает, какая черная измена погубила этих несчастных джентльменов, не знает, как велики права их на нашу сим- патию. Они не заговорщики; они ме имели никакого отношения к итальян- скям заговорам. Но когда Европа была раздираема волнениями, в возбуж- дения которых они не участвовали, то по просьбе своего короля они помогли ему установить конституционное правление в Неаполе. Торжественнейшиы

152 [153] образом Фердинанд призывал на себя погибель, если изменит данному слову. о после шо енл на ветер вое обещания Ресчастные жен мены, которых мы теперь с гордостью называем нашими гостями, были вимовны разве в том, что поверили слову Фердинанда. За это преступление, которого никто не захочет повторить, они были осуждены на десять лет страданий, какны подвергались очень немногие люди, и пережили их, чтобы рассказать свету. Чем больше мы будем исследовать их историю, тем больше мы убедныся, что эты люди терпели невообразимое мучение десять лет един- ственно за то, что имели безрассудство поверить Фердинанду и приняли Участие в снстеме правления; которую ои клялся сохранить. Даже дыхание клеветы никогда не касалось их чистого имени. События 1848 года про- изошлы без всякого возбуждения от них. Фердинанд, чтобы спасти свой пре- стол и свою жизнь, бросился писать конституцию. Он лично и убедительно просил главных между этими изгнанниками быть министрами его нового правления. Они исполнили просьбу. Через месколько времени он увидел воз- можность пренебречь своими обещаниями и обязательствам н обратил пушки на своих подданных, и на досуге было составлено пошлое, ни на чем не основанное обвинение в заговоре против государственных людей, оказавших ему пособие для сохранения ему престола в час его тяжкой беды. Жертвы его тирании н вероломства теперь между нами. Чувство, гораздо сильнейшее всех политических расчетов, призывает мас почтить таких людей».

Статья написана, как видим, очень сильно и даже красноре- чиво; но, к сожалению, мы должны сказать, что ни честность Поерио, Сеттембрини и других, ни красноречие английского журналиста не могут вознаградить за недостаток ясного взгляда на сущность дела, — недостаток одинаково заметный и в бедных страдальцах, и в их защитнике. Они, кажется, не понимают тео- рии неотъемлемых прав. Мы говорим, например, что негр — не- вольник, ступивший на английскую или русскую землю, де- лается свободным человеком, хотя бы владелец имел на него самые неоспоримые документы и хотя бы даже он сам добро- вольно продался в рабство этому господину. Так постановляют английские и русские законы, потому что выше всех документов и обязательств и обещаний ставят в этом случае неотъемлемое право человеческой личности, объявляя недействительными вся- кие договоры и факты, противные этому праву“. Англичанину извинительно, но неаполитанцу непростительно не знать, что так же безусловна теория неотъемлемых прав [престола, основы- вающегося на божественной милости, как это] существует в Неа- поле. Обещания и действия, противные этим неотъемлемым пра- вам, могут быть вынуждаемы обстоятельствами у человеческой слабости, но такие уступки по самому принципу теорни недей- ствительны и, если так можно выразиться, противозаконны, и по смыслу теории должны быть уничтожаемы. Когда Фердинанд восстановил свою прежнюю власть, ему не о чем было жалеть, не в чем раскаиваться, кроме разве того, как жалеть о грустном сте- чении обстоятельств, вынудивших уступки, и раскаиваться в

• Когда неаполитанское национальное собрание было разогнано воору- женною силою, город [Неаполь бомбарднрован и либеральное движение подавлено после упорной битвы.

153 [154] минутном отступлении от ненарушимой теории. Поэтому выра- жение «нераскаивающийся» в отношении к нему совершенно не- уместио. Он по совести может сказать, что прав перед Поэрио и его товарищами. Также неуместна дерзкая ирония над усло- виями, с которыми было соединено освобождение этих преступ- ников: разве правитель не имеет обязанности заботиться о спо- койствии своего государства? Разве он не обязан принимать мер, нужных для того? Фердинанд находил, что для внутреннего спокойствия Неаполя было бы вредно дозволить жить там Позэрио и его товарищам. Он был прав перед собою, освобождая их на таком условии, чтобы они удалились в страну, где были бы безвоедны для Неаполя. Он руководился милостью, но и са- мая милость должна быть благоразумна. Десятилетние страда- ния преступников были ужасны, но что же делать? Притом, чем возмущается красноречивый защитник преступников? ‘Тем об- стоятельством, что тюрьмы не были устроены с комфортом. Но неужели он не понимает, что комфорт в тюрьме совершенно не- уместен, да если б и был уместен, то почти ничем не облегчил бы страдания преступников? ‘Тяжесть тюремного заключения со- стоит именно в том, что заключенный лишен свободы, и никакой комфорт не может чувствительным образом уменьшить этой тя- жести, никакое отсутствие комфорта не может значительно уве- личить ее. Внимание к тому, хороша или дурна была тюрьма, в которой сидел Поэрио, кажется нам такою же ничтожною ще- петильностью, как внимание к тому, соблюдено ли титулование по рангу на адресе получаемого кем-нибудь письма. Вопрос в том, заслуживали ли заключения наказанные им люди, т. е. были ли они тяжкими преступниками? Да, потому что не исполнили лежавшей на них по неаполитанским законам обязанности защи- щать форму правления, существовавшую до революции. С этой точки зрения, мы должны сказать, что вся статья Типез’а ка- жется нам следствием неясного понимания неаполитанских учреж- дений, точно так же, как образ действий, за который пострадали Поэрно и его товарищи, мы считаем ошибочным, и, полагая, что он был очень вреден для Неаполя, должны сказать, что они сами были виноваты в своих несчастиях, совершенно заслуженных. Мы грустим о тяжести этих страданий, мы высоко уважаем лич- ные достоинства и благородство характера несчастных страдаль- цев, но, повторяем, они сами были виноваты в том, чему под- верглись. [155] <№ 4.— Апрель 1859 года.>

Размышления, выводимые из сравнения условий русского, австрийского и сардинского займов. — Конгресс по итальянскому вопросу. — Распущение парламента в Англии. — Баварские дела. — Почему не должно обвинять Пфортена. — Почему мы считаем Поэрио страдавшим по собственной вине.

Россия заключила с английским домом ‘Томсона Бонера и комп. заем в 12 миллионов фунт., в трехпроцентных облигациях по курсу 67.

Эги немногие слова внушат много занимательных размышле- ний человеку, следившему за биржевыми известиями в послед- ние месяцы.

Прежде всего, он припомнит условия займов, заключенных в последнее время Австриею и Сардиниею.

Австрия заключила 5% заем по курсу 80; этот заем не по- шел; его облигации продаются на три и даже на четыре процента ниже 80, и все-таки не находят покупателей.

Сардиния заключила также 5% заем по курсу 77; да и тот пошел благодаря не столько коммерческому расчету, сколько раз- горяченному патриотизму самих сардинцев.

67 по 3% — это в переводе на 5% значило бы 111?/з.

80 и 77 по 5% — это, при переводе на 3% облигации, зна- чило бы 48 и 4615.

Отчего такая громадная разница условий в пользу нашего займа?

Ответ ясен для каждого: разница в условиях происходит от разницы в назначении денег, получаемых через эти займы. Ав- стрия и Сардиния занимают деньги на войну; Россия [начала пе- реговоры о займе задолго до столкновений, которые начали угро- жать войною Европе; пока не явилось официального объявления от нашего правительства о том, какое именно употребление пред- назначается займу. Мы не хотим отгадывать, которое из двух пред- положений, делаемых об этом иностранными биржами, есть пред- положение верное. Одни говорят, что заем будет употреблен от- части] на усиление фонда, обеспечивающего кредитные билеты

155 [156] [отчасти на продолжение выкупа этих билетов. Другие утвер- ждают, что эти деньги предназначаются для облегчения выкупа, связанного с освобождением крепостных крестьян. Не будем вда- ваться в неверные соображения о том, которое из двух предполо- жений справедливо: на-днях мы, конечно, получим положитель- ное разрешение этого вопроса в официальном объявлении нашего правительства, и мы можем терпеливо ждать этого разъяснения, потому что который бы из двух смыслов ни утвердило оно за займом, в том и в другом случае цель займа хороша. Если он должен улучшить отношения нашей монетной системы, — это бла- горазумно и прекрасно. Если он должен содействовать скорей- шему окончанию выкупа освобождаемых крестьян, — это также благоразумно и прекрасно. В том и другом случае] деньги, полу- чаемые нами через заем, получают употребление в высокой сте- пени производительное: служат к улучшению нашей монетной системы, то есть к улучшению национального быта, содействуют развитию производительных сил государства; казна занимает деньги у капиталистов, чтобы раздать их, так сказать, взаймы всему населению государства, которое употребит их на уплату своих долгов, на основание промышленных предприятий, на вве- дение лучшего порядка в свою торговлю, на лучшее устройство своих земледельческих работ. Каждый рубль, полученный госу- дарством за 3%, пойдет на дела, дающие народу облегчение или прибыль в 8, в 10, в 15 или 20%. Это хороший коммерческий обо- рот; каждый расчетливый человек одобряет такие обороты и с уверенностью дает на них деньги, потому что, получая их, долж- ник доставляет ему развитием своего благосостояния вернейший залог в исправной расплате с ним. Такими займами не ослаб- ляется, а возвышается кредит государства, потому что они свиде- тельствуют о заботливом государственном хозяйстве.

Да, очень замечательны условия нашего нынешнего займа. На лондонской бирже, которая, конечно, будет служить главным помещением ему, наши 5% облигации стоят ныне на 110'/›—111. Известно, что новый заем всегда негоциируется по курсу не- сколько ниже того, какой имеют прежние облигации; эта разница в цене есть необходимая уступка, служащая отчасти вознаграж- дением для банкирских домов, беруших на себя хлопоты о рас- продаже облигаций, отчасти приманкою для покупщиков. Но, с другой стороны, надобно заметить, что по разным биржевым при- чинам, которые объяснять было бы слишком долго, облигации низшего процента имеют курс несколько более высокий, не- жели какой должны были иметь по пропорции с облигациями высшего процента того же государства, если государство имеет долг с разными процентами. Например, французские фонды на па- рижской бирже 19 марта (нового стиля) продавались на наличные деньги по следующей цене: 4'/2?% облигации — 94 фр. 50 сант.; пропорционально этой цене 3% облигации должны были прода-

156 [157] ваться по 63 фр.; но действительно они продавались по 68 фр. О сант. Эта сравнительная высота французских 3% фондов уже слишком зависит от чрезмерной игры, производящейся исклю- чительно на них. На лондонской бирже русскими облигациями игра не производится, и потому пропорциональная разница в цене между 3% (новыми) и 4'/2?% (прежними) нашими облига- циями не должна быть так значительна, как между соответствую- щими французскими фондами, и относительную высоту 3% фон- дов по сравнению с 4'/2% нельзя полагать более 2'/з на 100. Пос- ледние курсы наших 4'/2% фондов на лондонской бирже были 100. По этой пропорции 3% должны бы иметь цену около 70. Заем произведен, как мы знаем, по 67, — это состав- ляет уступку около 3 на 100, — уступка чрезвычайно малая, если мы примем в соображение значительный размер займа и, особенно, одновременное с ним требование займов другими дер- жавами, предлагающими гораздо большую уступку. и гораздо выгоднейшие для банкиров условия. Франция, например, на своей бирже предлагала в последнее время уступку от 7 до 8 на 100; об Австрии и Сардинии мы уже не говорим: австрийские фонды перед займом стояли на 91 и 92, а заем не пошел даже по 80, и 23 марта австрийские 5% фонды на лондонской бирже стояли на 75. Мы надеемся, что читателю эти цифры не покажутся сухими: в них очень много смысла, ясного и поразительного. Чтобы оце- нить политику, которой держались разные державы со времени возникновения слухов об итальянской войне, довольно будет сравнить нынешние курсы их фондов с теми, какие были на лон- донской бирже в конце декабря, перед самым началом сардинско- французских угроз.

Фены ИИ КНУ" Зи Аягляйские 30]... 968 9611 у Русские 4120’. 100 100‘ фе ауранфузские 3. = 72,0 68,65 4.25 Стрлянекие 50°. 94 82 1 Австрийские 31. = 9 75 20

Англия и Франция находятся относительно кредита в поло- жении гораздо более выгодном, нежели три другие великие дер- жавы: Австрия, Пруссия, Россия в случае больших займов дол- жны обращаться к иностранным капиталистам, преимущественно в Лондон или Амстердам; Англия и Франция обходятся в этих делах без чужого содействия, собственными силами. Нет надоб- ности говорить, что Англия далеко превосходит силою своего кредита самую Францию: парижская биржа едва может удовле- творять потребностям французского рынка и французской казны; лондонская биржа служит источником денег для всех нуждаю-

157 [158] щихся держав, не только Европы, но даже Америки. Высота ан- глийских фондов, далеко превосходящая цену даже голландских и датских облигаций, показывает чрезвычайную прочность анг- лийского государственного кредита. Но даже английские фонды несколько поколебались от приготовлений к войне. Упадок их, ‹овершенно незначительный, свидетельствует об уверенности анг- лийской публики в миролюбивом расположении своего прави- тельства; упадок французских фондов, очень сильный, показы- вает, каким обременением для государства считает французское общество войну. Еще сильнее поражены сардинские фонды; но особенно страшно упали австрийские: капиталисты знают, что Сардиния в случае войны стала бы вести ее главным образом на счет Франции; Австрия должна была бы доставать деньги на войну сама, и потому ее финансовое положение гораздо затрудни- тельнее, нежели положение Сардинии. Три державы, являющиеся главными деятельницами в походах, грозящих Европе, понесли уже в своем кредите потерю, пропорциональную прежней его твердости. Англия была бы в войне только союзницею Австрии, да и по своему положению не могла бы подвергнуться никакой прямой опасности. Но известно, что она не могла бы не принять участия в войне, и, несмотря на всю ее финансовую силу, ее фонды несколько опустились. Только русские фонды остались не- поколебимы, только они одни сохранили в марте ту самую вы- соту, какую имели в декабре. Это от того, что Россия умела удер- жалься от обязательств, которые должна была сделать Англия: она может в случае войны сохранить нейтралитет, и вот этой-то счастливой возможности она обязана непоколебимым сохранением своего кредита *.

Непоколебимость наших фондов на иностранных биржах сви- детельствует о характере той политики, которой мы держались среди затруднительных столкновений, волновавших Европу в нынешнем году. Подобно Англии, мы старались предотвратить войну; но мы были счастливее Англии отдаленностью своею от предполагаемого театра войны, и возможность нейтралитета для нас, не существующая для Англии, выразилась сохранением на- ших фондов в такой твердости, которая не могла удержаться даже за английскими.

• То же самое надобно сказать и о других державах, которым счастли- вое положение дало возможность так же, как России, не принимать участия в угрожающей войне. Вот лондонские курсы Фондов этих держав:

Фонды. 131) декабря. 23 марта. Датские 3°/,... 84,7 84,7 Голландские 4%]. 100,2 100,2

Только те державы, которые не принуж;`ны участвовать в войне и не должны опасаться, что она приблизится К их пределам, были так счастливы, что сохранили свои фонды на прежней высоте.

158 [159] Действительно, Россия умела идти самым надежным путем в недавних политических столкновениях: подобно Англии, она ста- ралась предупредить их; но, будучи свободнее Англии удер- жаться от всякого участия в угрожающей войне, она имела воз- можность действовать с успехом более счастливым, нежели Англия: мы знаем теперь, что конгресс, который остастся послед- ним средством предотвратить войну, составляется вследствие предложений России. Англия старалась достичь подобного ре- зультата, но ее голос не мог иметь такого влияния, как голос Рос- сии, потому что сама она была, по несчастию, запутана в эти раз- доры. Оставаясь чужда им, Россия, как видим, внушает теперь более уважения и доверия к себе, нежели самая Англия. Будем же надеяться, что каким бы путем ни пошли события в Запад- ной Европе, мы сумеем удержаться в том счастливом положении, которое умели сохранить до сих пор среди всех заискиваний, просьб, предложений и обещаний. Мы понимаем, что, как бы вы- годны ни казались обещания, никогда, никакими выигрышами не могуг быть вознаграждены пожертвования, которых стонло бы участие в войне. Мы понимаем, что, как бы ни были справедливы наши сочувствия, как бы основательны ни были наши антипатии, выше всех симпатий и антипатий должна быть для нас забота о благе собственного нашего государства. Мы можем не любить ав- стрийцев, можем желать добра Сардинии; но мы знаем, что вы- игрыш для Сардинии от войны — дело еще загадочное, а по- тери и пожертвования, которых стоило бы участие в войне, могут быть высчитаны уже и теперь, до ее начала, или, лучше сказать, даже ие могут быть вычислены, — так огромны были бы они. По- гибель двух, трех или больше сот русских людей, жизнь которых так необходима для их семейств, производительный труд которых так полезен для нации; расстройство финансов, которые, слава богу, приведены теперь в порядок; ослабление или совершенное прекращение всех добрых начинаний, расстройство торговли и промышленности, на много лет разрушение возникающего бла- госостояния, — вот результаты, к каким привело бы пас уча- стие в войне, мысли о которой мы, к нашему счастию, умели от- вергать. Вся Сардиния не стоит таких пожертвований. «Но мы были бы рады наказать австрийцев за их поступки с нами в Крымскую войну, за те притеснения, каким подвергают они сла- вян своего государства и какие поддерживают над славянами в Турции». Все это так; мы не можем ие желать добра славянам, а что касается до австрийцев, то не только мы, но и никто в Ев- ропе не питает к ним особенного расположения. Но благоразумие выше всего. Досада и презрение выражались бы слишком иеудов- летворительно, если бы выражались так, чтобы ирипосить кред самому досадующему. Мы ие любим австрийцев — это так, но искать войны, которая, как ни вредна была бы австрийцам, все же недешево обохлась бы и нам, это --. дело совершенно иное.

159 [160] Об этом не было бы нужды и распространяться, если бы коррес- понденты французских газет не принуждали нас положительно заявить мнения русского общества своими, бог знает, откуда взя- тыми, известиями о каких-то будто бы воинственных желаниях русского общества. Берем наудачу одну из втих газет, еще очень рассудительную в сравнении с другими. Вот чем начинается но- вейшее письмо ее здешнего корреспондента:

«Слухи о войне здесь, как и у вас, по временам замолкают (пишет кор- респондент [п4ёрепдапсе Веще из Петербурга 2 (14) марта), но с тою раз- вицею, что здесь общественное желание вовсе не таково, как у оно — ве в пользу мира. Русские согласятся на все, с большою охотою согласятся

все, лишь бы только получить возможность померяться с австрийцами. От ожидания, от неуверенности, даже от боязни видеть это желание обма- нутым, оно усиливается с каждым днем; вто чувство — повторяю свон поеж- ние слова — распространено во всех сословиях» ([а4ёрепдавсе Вее, 25 марта).

Это чувство распространено во всех сословиях русского об- щества! Мы также принадлежим к одному из сословий русского общества, но вовсе не имеем такого желания; мы встречаемся с людьми из других сословий и ни в ком не замечаем такого жела- ния. Кго желает войны, в самом деле? Желают ли крестьяне или мещане, чтобы явилась надобность в усиленных рекрутских наборах; или желают купцы, чтобы расстроилась торговля и по- страдали все промышленные предприятия; или желают помещики, чтобы блокированы были наши порты, чтобы прекратился отпуск хлеба, сала и всех сельско-хозяйственных произведений за гра- ницу? НИи в одном из этих сословий мы не замечали таких удиви- тельных желаний. Конечно, мы сумеем приносить нужные по- жертвования, сумеем подчинить заботы о своем благосостоянии государственной необходимости, но только действительно нуж- ные пожертвования, только для государственной необходимости. Если бы кто-нибудь вздумал нападать на нас, мы сумели бы от- платить за нападение. Но приносить ненужные пожертвования для удовольствия других, — это было бы нерасчетливо; начинать войну без необходимости не желает наше общество, благодарное правительству за его миролюбивую политику, приносящую нам столько выгод.

Но, продолжают французские газеты, могут быть предложены выгодные условия для участия в войне. Что отвечать ка зто? И надобно ли отвечать? Известна прочность тех союзов, в которых есть временная надобность приглашающему на союз, если при- глашающий всеми прежними своими действиями уже доказал, что всегда имеет в виду исключительно собственные выгоды. Впро- чем, кому интересно узнать об этом больше, тот найдет в прило- жении перевод статьи из газеты «НитЬи8».

Наконец, указывают на бедственное положение австрийских славян. Говорить откровенно об этом предмете — дело не легков

160 [161] У нас, потому что огромное большинетво честных людей, в бла- городном сочувствии к нашим одноплеменникам, забывает об одном очень важном обстоятельстве, которое, как нам кажется, должно удерживать от желания прямых вмешательств в их отно- шения. Быть может, иные нас назовут противниками славян, за- щитниками австрийских немцев за то, что мы укажем на это об- стоятельство и попробуем вывести из него заключение о том, до какой степени была бы полезна австрийским славянам наша по- мощь. Но мы просим людей, сочувствующих славянам, вникнуть в наши слова хорошенъко, — нам кажется, что эти слова внушены нам именно любовью к славянам.

Славяне — наши одноплеменники, это правда; они гордятся нами, а мы любим их, и это правда; но не должно забывать, что. вот уже целую тысячу лет они и мы жили отдельно друг от друга в условиях совершенно различных, и потому приобрели граждан- ские привычки и общественные потребности, далеко не во всем одинаковые. Недаром говорят, что русская история самым рез- ким образом отличается от истории всех других европейских пле- мен, в том числе даже и славянских. Государственные учрежде- ния получили и сохраняют у нас форму, нимало не похожую на все то, что когда-нибудь существовало или существует в Запад- ной Европе. Западные славяне, смотря на нас издали, могут не замечать наших особенностей. Но мы должны знать себя лучше и должны понимать, могут ли наши формы соответствовать жизни и потребностям народов, участвовавших в европейской истории, которая так долго совершенно не касалась нас.

Мы нимало не виноваты в том, что отстали от других евро- пейцев; но не подлежит спору то, что народные нравы у нас гру- бее, нежели в Западной Европе. Возьмем факты из самых про- стых и близких отношений. Русский муж еще не отвык от того, чтобы бить жену; отец и мать вместе еще не отвыкли от того, чтобы женить сына или отдавать дочь замуж, не осведомляясь об их согласии. У других европейцев такие факты представляются только редкими исключениями, противоречащими общим обычаям народа. Своим языком чех может быть очень близок к нам, но по своему обращению с женой и детьми он гораздо ближе к немцу, испанцу и какому хотите другому европейцу, нежели к нам. От народных нравов зависят формы общественной жизни. Мы при- ведем только одну черту общественного устройства. Чехи успели уже давно забыть о тех формах общежития, которые связаны с крепостным правом; у нас оно только теперь уничтожается, и ре- зультаты его еще долго будут оставаться очень сильными в на- шем общежитии. Поэтому надобно думать, что наша жизнь со- вершенно не соответствует потребностям и привычкам западных славян. Если они думают иначе, они ошибаются по незнанию. Если мы сами думаем иначе, мы доказываем только то, что забы- ваем об особенностях нашей жизни или не умеем ценить их по

161 [162] достоинству. Наши казанские татары могут говорить наречием очень близким к языку бухарцев и киргизов, но они привыкли жить совершенно иначе, нежели их восточные соплеменники, и надобно думать, что разница нравов поставила между ними пре- граду, разрушение которой не могло бы быть полезно для ка- занских татар. Конечно, этот пример вовсе не может служить параллелью; но мы хотели только сказать, что западные славяне участвовали в европейской истории гораздо долее и гораздо ближе, чем мы, и потому приобрели нравы и требования, соответ- ствуюших которым мы не находим у себя.

Конечно, мы этим вовсе не хотим сказать, что их настоящее положение хорошо или жалобы их на Австрию несправедливы. В сочувствии к бедствиям австрийских славян мы не уступим ни- кому. Но мы желали бы только, чтобы сами славяне хладнокров- нее рассуждали о средствах улучшить свое положение, а главное, чтобы они точнее изучали нашу жизнь с ее особенностями. По географическому положению самыми естественными посредни- ками в таком изучении должны служить поляки !. Теперь чита- телю, может быть, хотя бы до некоторой степени, известны осно- вания, по которым и самое горячее сочувствие к австрийским славянам не представляется для нас побуждением одобрять вы- зовы французских газет к войне с Австриею. Не из особенного расположения к австрийским немцам, а из заботливости о судьбе самих славян мы находим, что они должны рассчитывать исклю- чительно на свои силы для произведения улучшений в своем быте.

Читателю может казаться, что все наши соображения относи- тельно войны запоздали. Многие ожидают теперь мирного раз- решения всех дипломатических затруднений от конгресса, кото- рый должен собраться по итальянскому вопросу?. Но мы остаемся при прежних наших объяснениях об истинных причинах войны; в этих причинах не произошло ни малейшего изменения, стало быть, все дипломатические фазисы этого дела представ- ляются нам касающимися только форм и оставляющими без пе- ремены сущность отношений. Посмотрим, что будет делать конг- ресс; и если Сардиния в союзе с Наполеоном 1 удержится от войны, мы скажем, что конгресс успел совершить неимоверно трулный подвиг.

Мы не считаем особенно полезным делом перечитывать длинные депеши, в которых обыкновенно очень тонко излагаются мелочи и совершенно умалчивается сушность дела; точно так же едва ли есть особенная надобность тратить время на угадывание дипломатических комбинаций и проектов, содержимых в секрете: то, что есть в них действительно важного, бывает обыкновенно известно всем, а то, что остается секретом, относится почти всегда только к формам, которые не изменяют сущности дела, ка- ковы бы ни были. Так, два месяца тому назад мы не считали нужным исследовать, действительно ли заключен и в какой

162 [163] форме заключен письменный трактат о союзе между Францией и Пьемонтом на случай войны; мы полагали, что письменное усло- вие существует, а в какой форме и под каким заглавием писано оно, — это все равно; прибавляли даже, что если б и не сущест- вовало особенного документа, установляющего такой союз, опять- таки было бы все равно, потому что сущность союза была бы из- ложена и гарантирована в каких-нибудь нотах, не принадлежа- щих по своему заглавию к так называемым трактатам. Нам также не казалось полезным напрягать усилия для отгадывания фор- мальных оговорок, под которыми Франция обещает вооруженную помощь Сардинии, потому что оговорки и условия перетолковы- ваются так или иначе, исполняются или не исполняются сообразно с отношениями и событиями, известными решительно каж- дому читающему хотя бы «Санктпетербургские» или «Москов- ские Ведомости». Например, все равно, оборонительный и на- ступательный или только оборонительный союз заключен на бу- маге: если будет выгодно подать помощь, то и наступательная война окажется оборонительной, а если невыгодно, то и в оборо- нительной войне окажутся обстоятельства, уничтожающие при- ложимость договора. Мы говорили, что сущность дела при дого- воре и без договора и при всякой форме договора остается одна и та же, известная всем: Пьемонт хочет войны, французское пра- вительство хочет помогать ему и действительно будет помогать, если не возникнут события, которыми уничтожились бы надоб- ность и возможность той политики, которую Наполеон ПШ обна- ружил на церемонии 1 января; это равнодушие к дипломатиче- ским тайнам оправдалось теперь фактами. Франция, наконец, призналась, что союз существует, но что он только оборонитель- ный, а с тем вместе слову «оборонительный» придается такое значение, что если Пьемонт двинет свои войска в Ломбардию и австрийцы будут принуждены обороняться, то все-таки будет объявлено, что Пьемонт ведет войну не наступательную, а только оборонительную: если так истолковываются формальные условия трактатов, то не все ли равно, как если бы не сушество- вало никаких условий и никаких трактатов, а действия сообразо- вались бы только с отношениями и выгодами? В сушности оно так и бывает. Мы упоминаем о наших прежних словах вовсе не для хвастовства проницательностью или предусмотрительностью: хвастаться нам тут никак нельзя, во-первых, потому, что не мы сами изобрели соображения, оказавшиеся верными, а только на- шли их в газетах, считающихся хорошими в Западной Европе; во-вторых, и газетам этим не было нужды в особенной проница- тельности для представления принятых нами соображений, есте- ственно вытекающих из всех фактов новой политической истории. Мы только хотели привести пример. которым оправдывался бы излагаемый нами теперь взгляд на значение собирающегося ныне конгресса в развитии итальянского вопроса.

163 [164] Мы хотим сказать, что и от этого конгресса, как ии важен кажется он, не должно ожидать сильного влияния `на ход событий, а тем менее надобно придавать особен- ную важность тем из относящихся к нему подробностей, которые еще не обнародованы. Корреспонденты газет могут представлять догадки и споры об этих частностях, но подоб- ные толки пригодны только для занятия разговорами от нечего делать.

Например, где соберется конгресс? В Баден-Бадене, Брюс- селле, в Дахене, как говорили прежние известия, или в Карльсру: как утверждают последние известия? Нам кажется, что этим должны интересоваться только лица, которым надобно будет ехать в город, избранный местом конгресса; да и для них вопрос важен только в том отношении, имеет ли город этот хорошие го- стиницы с удобными квартирами, хорош ли климат в городе и представляются ли в его окрестностях приятные пейзажи для про- гулок. Какие лица будут уполномоченными на конгрессе? Дей- ствительно ли сами министры иностранных дел съедутся на сове- щание или вместо них будут заседать какие-нибудь другие дип- ломаты? И вто все равно: как бы то ни было, конгресс будет составлен из уполномоченных очень высокого сана, т. е. будет иметь очень высокую официальную торжественность. Но, может быть, важнее вопрос о том, составится ли конгресс только из уполномоченных пяти великих держав или будут допущены, в товарищи к их уполномоченным, уполномоченные Сардинии? И если будут допущены сардинские уполномоченные, то с полным делиберативным или только с консультативным голосом? И в пос- леднем случае будет ли дан консультативный голос и другим итальянским государствам? Или конгресс, составляемый исклю- чительно пятью великими державами, предложит итальянским государствам образовать отдельную конференцию, мнения кото- рой будут спрашиваться конгрессом, когда он почтет нужным? — Обо всем этом спорят, как однажды при нас очень образованные люди горячо спорили о том, надобно ли писать «Житомир» или «Житомр»? Положительно утверждают, что Франция требует, а Австрия отвергает допущение Сардинии шестою державою в кон- гресс с делиберативным голосом. Но что Франция хочет этого, а Австрия не хочет, это каждый из нас мог бы знать и сам, хотя бы ни слова не говорилось о том в газетах. Чем решится это раз- норечие и другие спорные пункты, решительно все равно: хотя бы голос на конгрессе был дан не только Сардинии, но также Испании, Португалии, Швеции и даже княжествам Вальдек- скому и Книпгаузенскому, все-таки ход переговоров будет исклю- чительно зависеть от расположений пяти великих держав; и на- оборот, хотя бы Сардинии не дали не только делиберативного, но и консультативного голоса, все-таки каждая из пяти великих дер- жав будет сообразоваться в своих расположениях с силами и на-

164 [165] клонностями тех второстепенных государств, которые замешаны или могут быть замешаны в это дело.

Но кроме вопросов о форме конгресса есть споры о том, ка- ковы будут предметы его совещаний и к чему могут привести эти совещания в том случае, если Франция и Пьемонт найдут удоб- ным отказаться от разрешения вопроса вооруженною рукою. Тут опять все существенное ясно из общеизвестных фактов, а все со- ставляющее дипломатическую тайну вовсе не важно. Австрия со- гласилась участвовать в конгрессе, — из этого видно, что суду конгресса будут подлежать, по его формальным условиям, только итальянские государства, а не сама Австрия: если бы конгресс собирался за тем, чтобы решить, должна ли Австрия сохранить свои итальянские провинции или должна возвратить им незави- симость, Австрия не согласилась бы на конгресс. Итак, конгресс собирается формальным образом для рассмотрения внутреннего положения Папской области, Тосканы и Модены, отчасти Неа- поля и Пармы. Начнут рассуждениями о том, какие надобно сде- лать улучшения в администрации этих государств, чтобы прави- тельства их приобрели расположение своих подданных и могли держаться на своих ногах, не опираясь на австрийские и фраи- цузские штыки. Угодно ли знать, к чему приведут эти совеща- ния? Подвергнутым обсуждению правительствам даны будут советы двоякого рода: во-первых, исправить недостатки их зако- нодательства и администрации, во-вторых, усилить и преобразо- вать военную силу для охранения порядка при новых законах и улучшенной администрации. На первые советы итальянские пра вительства дадут ответ, что вполне им сочувствуют, но что, к со* жалению, разные неблагоприятные обстоятельства препятствуют их исполнению в настоящее время; второй совет они также одоб- рят и по возможности исполнят его. Конгресс решит, что так как второе дело, т. е. сохранение порядка, составляет основу первого, т. е. законодательных улучшений, то французские и австрийские войска должны быть выведены из итальянских герцогств, из ле- гатств, из Рима и Чивита-Веккии, когда домашние правитель- ства этих земель устроят свои войска до надлежащей степени, и совет этим правительствам ускорить по возможности такое дело послужит заключением совещаний и решений конгресса по этому предмету.

Но ограничатся ли занятия конгресса этим предметом? — Нимало. Правда, по формальным основаниям, принятым для кои- гресса Австрнею и Франциею, без сомнения, определено, что не должно быть речи о внутренних делах Австрии и Пьемонта, по- тому что оба эти государства — державы самостоятельные, не нуждающиеся в чужой помощи для охранения порядка, стало быть, вмешательство других держав в их внутреннюю политику было бы нарушением этикета, принятого так называемым между- народным правом. Но это все равно. Сардиния и Франция от

165 [166] имени Сардинии будут жаловаться на Австрию, Австрия — на Сардинию. Обе стороны будут сваливать одна на другую необхо- димость вооружений, сделанных ими. Австрия будет говорить, что политика нынешнего сардинского кабинета противна спокой- ствию Европы, т. е. будет косвенным образом предлагать замену Кавура предводителями правой стороны, которые сами по себе могут быть совершенно честны, но опираются на иезуитов и аб- солютистов. Сардиния будет требовать в управлении Ломбардо- Венецианскими провинциями таких изменений, при которых Ав- стрии не было бы надобности содержать в Италии сильную армию. Австрия на это будет отвечать, что сделала все, что могла, что ни в Ломбардии, ни в Венеции нет недовольных, а, напротив, все очень довольны австрийским правлением, а что если есть между 5 миллионами ее итальянских подданных каких- нибудь сотни две недовольных, то это — люди беспокойного ха- рактера, дурных мыслей, неблагонамеренные интриганты и често- любцы, которых никто из миланцев и венециан не слушает, и что сильную армию в Италии должна содержать она вовсе не по не- довольству своих итальянских подданных, а только для огражде- ния себя от честолюбивых замыслов Пьемонта. Австрия имеет 700 000 войска, стало быть, вывести ее на иной путь нельзя иначе, как силою оружия. С Пьемонтом было бы можно спра- виться и так называемым моральным принуждением, но он опи- рается на Францию, стало быть, и его нельзя словами сбить с его уверений, что переменить политику ему невозможно и что, впро- чем, его политика совершенно миролюбива. Что же тут будет де- лать конгресс? Разноречие так и остается разноречием; конгресс разойдется, склонив враждующие державы разве к тому, чтобы та и другая сторона обещались не начинать военных действий и отвести свои войска на несколько миль от границы. Только и сделает конгресс по этому вопросу, в котором и заключается сущ- ность дела. Впрочем, напрасно мы говорим, что он сделает это, — это уже сделано: обещания не начинать войну даны с обеих сто- рон и посланы или на-днях будут посланы приказания тем или другим войскам отступить от границы. Стало быть, в сущности, все уже сделано, что мог бы сделать конгресс. Или нет, мы опять ошибаемся: он может потребовать возобновления и усиления как миролюбивых обещаний, так и приказаний об отступлении. Осо- бенно последнее, вероятно, понадобится; известно, что генералы по какой-то странности не всегда слушаются приказаний, переда- ваемых военными министрами по желанию министров иностран- ных дел. Например, австрийскому генералу Шварценбергу и прусскому генералу Йорку в 1812 году много раз приказывали делать так, а они все-таки делали иначе.

Словом сказать, конгресс — просто отсрочка, на которую Ав- стрия согласилась для того, чтобы не сказали, будто она отвергает пути к примирению, а Франция — для того, чтобы занять чем-ни-

166 [167] будь время до тех пор, пока Франция сообразит, удобно ли ей на- чинать войну, или, если она уже решила это, то пока она кончит свои вооружения и устроит свои отношения к другим державам так, как ей хочется.

Все эти отношения остаются совершенно в прежнем виде, кроме разве той перемены, что три великие державы, являющиеся посредницами, теснее сблизились между собою. Но мы выра- жаемся об этом фразою вовсе не положительною: чтобы гово- рить наверное, нужно было бы точнее, нежели мы знаем, знать взгляд одной из великих держав на политику Франции в настоя- щую минуту. Вот это единственный неизвестный наверное пункт дела, а многое от него зависит, потому что если бы между тремя державами было то же согласие, существование которого известно о двух из них, именно об Англии и Пруссии, то шансы мира несколько увеличивались бы 3.

Впрочем, и тут мы ошибаемся. Настоящее расположение ней- тральных держав известно с достаточной точностью, и, говоря о том обстоятельстве, от которого увеличивались бы шансы мира, можно только желать его в будущем, потому что, если бы совер- шенное согласие между нейтральными державами существовало теперь, этот факт не мог бы скрываться и двух недель: газетные известия обнаружили бы его тотчас же, а прения в английском парламенте через несколько дней подтвердили бы достоверность слухов. Но этого нет, а, напротив, несомненные признаки показы- вают, что нейтральные державы держатся в различных положениях относительно распрей между Франциею и Авст- риею.

Потому надобно думать, что согласие на конгресс еще не уменьшает вероятность войны. Такой взгляд на положение дел подтверждается и состоянием курсов: они не поднимаются или, поднявшись, тотчас же падают; это значит, что западные биржи мало верят в близость примирения. Другим свидетельством ре- шимости на войну служит то, что Франция не останавливает своих вооружений, напротив, в последнее время сделаны распо- ряжения, еще прямее прежних указывающие на близость войны. Французские войска сосредоточиваются на юге все в большом количестве. Говорят, что теперь в Лионе и в окружности его расположено до 120.000 человек, которые могут быть собраны в одну массу в течение 12 часов. Из Алжирии продолжают перево- зить во Францию самые отборные боевые войска; между прочим, привезены тюркосы, стрелки из алжирских туземцев, нечто вроде прежних зуавов. До сих пор тюркосы не были выводимы из Ал- жирии, и надобно полагать, что их не стали бы тревожить пона- прасну. Наконец, надобно заметить, что во всех французских пехотных полках формируются теперь четвертые баталионы. О том, что продолжаются вооружения в Сардинии и соответст- венные им вооружения в Австрии, не надобно и говорить.

167 [168] Словом сказать, у Франции и у Сардинии остаются прежние побуждения к войне, стало быть, вероятность войны остается прежняя. В каком-то салоне Гизо очень метко характеризовал не- обходимость воинственной политики для нынешней французской системы словами: «с'ез! ипе ппроззЪИе тёунаЫе» — «это неизбеж- ная невозможность». Действительно, вести войну против желания нации, войну, в которой союзницами Австрии будет Пруссия, Англия и вся Германия, и притом такую войну, которая разбу- дит в Италии принципы, противоположные основаниям нынеш- ней французской системы, — это очевидная невозможность; но в то же время без войны обойтись нельзя, она представляется един- ственным средством продлить существование нынешней системы. Положение очень затруднительное, и, как выйдет из него Фран- ция, мы не знаем. Правда, есть выход: устранение из француз- ской жизни элементов, своим противоречием с ее потребностями ведущих ее на войну, которая бы своим шумом заглушила про- тиворечия. Есть причины думать, что этот выход ближе, нежели обыкновенно полагают *. Усилия нейтральных держав могут от- срочить войну на три, на четыре месяца; тогда будет поздно на- чинать поход, и Франция может сказать, что, твердо решившись на войну, она откладывает ее до весны. Это будет средством про- должить шум внешней политики, т. е. уклониться на некоторое время от невозможности, соединенной с неизбежностью; это многие находят правдоподобным. Но если бы случилось так, то в течение года могли бы исчезнуть из французской жизни эле- менты, ведущие к войне, потому что их недолговечность обна- руживается. Если же нет, — война остается неизбежностью. Бли- зости изменения, о котором мы говорим, верят не многие; но слу- читься ему не так трудно, как полагают поверхностные наблю- датели. Мы возвратимся к этому предмету впоследствии, а теперь обратимся к событиям во внутренней политике другой дер- жавы, которая спорит с Франциею за политическое преоблада- ние в Западной Европе.

Теперь (26 марта) мы еще только по телеграфическим депе- шам знаем, что английское министерство, потерпев поражение по вопросу о реформе, объявило, что распустит парламент. Мы еще не имеем подробных известий о том, какие позиции приняты были разными партиями в последнюю минуту борьбы и в каком положении каждая из них увидела себя по окончании битвы. Мы можем пока довести рассказ о формальных действиях в зале па- латы общин только до дня подачи голосов о предложении Рос- селя; сведения наши о развитии внутренней стороны этого во- проса кончаются еще двумя или тремя днями ранее; но если мы принуждены отложить до следующего раза многие подробности, которые были бы очень уместны здесь, то все-таки можем уже довольно отчетливо понимать положение дел, о котором сообщены отрывочные известия телеграфическими депешами.

168 [169] Читатель знает, что торийское министерство держалось только помощью независимых либералов, которые получали от него больше уступок, нежели имели от Пальмерстона; знает также, что когда в решительном деле, в билле о реформе, Дерби и д’Израэли выказали, наконец, свою натуру, т. е. отсталость и обскурантизм, независимые либералы, в лице Робака, объявили, что лишат их своей поддержки, если они не покаются в своих грехах. Читатель знает также, что предводителем парламентской оппозиции против билля явился Россель, оттеснив Пальмерстона на второй план. Независимые либералы, как мы говорили, обешали ему под- держку, чтобы отвергнуть торийский билль. Теперь видно, что после того между Росселем, т. е. партиею чистых вигов, и Брай- том, т. е. независимыми либералами, велись переговоры о том, что делать после поражения торийского министерства. Брайт ука- зывал сущность этих переговоров, когда на митинге в Манчестере (17 марта) объявлял, что лорд Россель может, если ему угодно, сделаться главою министерства, но что необходимым условием к тому ставится для него принятие в кабинет новых людей, со- ставление такого кабинета, который бы не имел исключительного аристократического характера, до сих пор принадлежавшего всем без исключения английским кабинетам. Это значило требовать от Росселя слишком далекого отступления от аристократических обычаев. Через несколько времени вигам нельзя будет обойтись без такой уступки, но теперь они не согласились на нее, не захо- тели впустить в кабинет Брайта и Робака; зато Брайт и Робак не отворили им самим двери в кабинет. Это одно из трех обстоя- тельств, объясняющих развязку битвы. Несмотря на все взаим- ные огорчения, которые Россель и Пальмерстон наносили друг другу, Россель все-таки предпочел, разорвав переговоры с Брай- том, начать переговоры с своим соперником между вигами. И тут дело не удалось, чего и следовало, разумеется, ожидать: Россель и Пальмерстон оба были первыми министрами, оба хотят вступить в кабинет не иначе как первыми министрами. Историю их пере- говоров довольно забавно изложил Те \УееМу Мазагше в шут- ливом стихотворении «Политическое слияние», Те Ро|[иса| Ризюп:

«Пальмерстон сказал Росселю: — «Джон, мы слишком долго оставались врагами; вот теперь есть нам обоны случай послужить отечеству и коро- леве, — не себе самим послужить, — в нас нет таких низких мыслей. (Тут он подморгнул.) Мы не ищем власти, Джон:

Тогда Россель сказал Пальмерстону: — «Одобряю твою мысль: соеди- нившись, мы легко столкнем лорда Дерби с должности: разумеется, мы сде- лаем это не из желания получить место; такого своекорыстия мы стыдились бы. (Тут ов тоже подморгнул.) Единственная наша цель быть полезным отечеству».

— «Хорошо, — сказал Пальмерстон, схватив руку Росселя: — наконец-то мы поняли друг друга, и я горжусь тем». На это Россель сказал Пальмер- стону: —«Мы тотчас же устроим эту штуку и в минуту зыгоним лербисто

— «А кто же будет первым миныстром? — сказал Пальмерстон: — эна-

169 [170] чит, я?» — «Ну вот, — поспешно возразил Россель. — Я решительно не вижу, почему же ты: разве я хуже тебя?» — «Гораздо лучше меня ты, Джон, но министром внутренних дел ты будешь чрезвычайно дельным».

— «Нет, ты, милый Пальмерстон, — самая яркая звезда в иностранной политике. Не скромничай, мой друг; весь свет знает это. Так вот, я буду первым министром, а ты занимайся иностранными делами». — «Ну, нет, брат, погоди», — возразил Пальмерстон.

И мог бы произойти из этого жаркий спор, но Пальмерстон быстро вытащил из кармана пенни и бросил вверх. «Решотка», сказал Россель. Проигрыш или вынгрыш выпал ему, — это мы скажем, когда они войдут в кабинет».

От исторической истины отступает этот рассказ только тем, что Россель и Пальмерстон не придумали разрешить спорного пункта посредством орлянки. До последней минуты Пальмерстон оставался враждебен Росселю, и на этом основывалась надежда Дерби получить от него защиту. Это было вторым обстоятель- ством, определившим развязку дела.

Впрочем, не надобно обольщаться этими насмешками и ве- рить, что в самом деле спор, например, между Росселем и Паль- мерстоном за то, кому быть первым министром, относится исклю- чительно или главным образом к личному честолюбию. Оно мо- жет играть тут свою роль, но простор для него невелик: за тем и за другим предводителем стоит партия, политику которой он обя- зан проводить; эта партия решает, как должен действовать ее предводитель во всех важных случаях, и его личное честолюбие служит, как и его таланты, только орудием к осуществлению из- вестной политики. Общая политика кабинета определяется мне- ниями первого министра, т. е. той партии, которая действует через него. Переговоры шли о том, которому из двух отделов виги- стской партии взять перевес над другим, и могут ли они прими- риться настолько, чтобы один отдел видел исполнение своих основных убеждений в действиях другого. Если бы партии со- шлись в своих убеждениях, они заставили бы своих предводителей примириться или отвергли бы их. В дальнейшем рассказе будет пример того, как личные желания предводителя партии должны смиряться перед требованием партии, представителем которой он служит. Если нельзя считать личное честолюбие важным двига- телем даже во взаимных отношениях партий, столь мало разня- щихся по убеждениям, как пальмерстоновские и росселевские виги, то еще гораздо менее участие личного честолюбия в борьбе или переговорах партий, существенно разнящихся между собою по убеждениям, как, например, тори и виги или виги и независи- мые либералы. Само собою разумеется, что если Россель, т. е. его отдел вигов, не согласился дать Брайту и Робаку тех мест в каби- нете, которых они требовали, тут вопрос был не о том, что неко- торым значительным вигам по личному расчету неприятно было отдать другим людям министерские места, кандидатами на кото- рые считали они себя, — если б они лично и подчинялись такому

170 [171] своекорыстию, партия умела бы укротить его или обратить непо- корных в совершенное ничтожество. А у Робака или Брайта лич- ное честолюбие уже совершенно исчезает перед торжеством прин- ципа: Кобдена или Брайта ввести в кабинет, это все равно и для Кобдена, и для Брайта; тут дело не в том, я или ты получаешь личное возвышение, а только в том, что получает правительствен- ную силу принцип, защищаемый обоими. Точно так же, если бы, например, велись переговоры между вигами и тори, важность была бы не в том, Дерби или д’Израэли требует себе известного места, а только в том, дается ли известное место — все равно — тому или другому из них. При всем своем честолюбии д’Израэли должен был бы совершенно забыть тут личный вопрос.

К литературным делам мы несколько привычнее, нежели к по- литическим, и потому характер подобных сближений, перегово- ров и разрывов мы можем до некоторой степени объяснить срав- нением их с литературными случаями. Положим, например, что основывается новый журнал; положим, что его редактором де- лается человек так называемых западнических мнений. Если он приглашает к участию в журнале кого-нибудь из славянофилов, это значит не то, что между ними существуют личные хорошие отношения, а только то, что журнал по обстоятельствам времени хочет защищать такие принципы, которые выше предметов несо- гласия между обеими партиями, например, гласность или осво- бождение крестьян, или улучшение судоустройства, и не будет обращать почти никакого внимания на те предметы, в которых две партии несогласны. Если кто-нибудь из славянофилов принимает предложение, это значит, что вся партия его одобряет образ дей- ствия, предполагаемый журналом. Само собою разумеется, мы предполагаем приглашающего редактора и приглашаемых сотруд- ников людьми дельными, пользующимися значительным положе- нием в своей партии: о людях ничтожных никто не хлопочет, никто их не приглашает и никто не принимает приглашений, де- лаемых ими. Посмотрим же теперь, могут ли иметь личные рас- четы важное место в таком деле. Что было бы, например, если бы сотрудник-славянофил согласился участвовать в журнале не для проведения мыслей, которым сочувствует его партия, а только по денежным выгодам или по тщеславию, т. е. если бы он при- нял участие в журнале без одобрения своей партии. Люди, со- чувствующие славянофилам, не сочувствовали бы тогда журналу; сотрудник был бы бесполезен для журнала, т. е. играл бы в нем жалкую роль; даже его тщеславие было бы разочаровано, и он скоро бы отказался, если бы еще раньше того редактор не отказал ему, как человеку бесполезному. Таким образом, даже тут, в деле маловажном по сравнению с управлением национальною полити- кою, личные отношения и расчеты не могут иметь важного зна- чения перед интересами принципов. Нечто подобное, только в гораздо значительнейших размерах, бывает сущностью перегово-

171 [172] ров между важными людьми политических партий в Англии при составлении министерства.

Быть может, мы слишком заботились о разъяснении отноше- ний, из которых возникли два обстоятельства, имевшие влияние на развязку прений по биллю о реформе. Мы хотели показать, что в переговорах между Росселем и Брайтом, между Росселем и Пальмерстоном о составлении нового министерства дело шло не © личных отношениях, а собственно о степени влияния, какое должны иметь на политику составлявшегося кабинета различные политические принципы. Ёсли один требовал себе и своим при- верженцам известных мест в кабинете, другой не находил воз- можным пожертвовать этими местами, желая оставить их за собою и своими кандидатами, — лица тут были только представи- телями принципов; вопрос об известных местах для лиц был вопросом о степени влияния принципов известной партии на по- литику. Быть может, читателю не было надобности в наших объяснениях, чтобы не ошибаться в этом и не предполагать силы личных отношений и расчетов там, где говорится у нас о лицах. Фамилия тут служит только для краткости выражения вместо слов «партия, имеющая такие-то убеждения и выбравшая своим органом такого-то человека». Третье обстоятельство, имевшее влияние на развязку дела, будет ясно для каждого без всяких объяснений.

При неизвестности того, войною или миром разрешится итальянский вопрос, и в Англии, как повсюду, люди совершенно одинаковых мнений обо всем могут думать различно о степени вероятности того или другого решения. Это зависит от степени оптимизма или пессимизма в характере и от степени личного зна- комства с европейскими дипломатическими отношениями. Если предполагать, что война не только неизбежна, но и не будет от- срочена на три-четыре месяца, а вспыхнет на-днях, то, конечно, англичанин не должен желать распущения парламента, потому что присутствие парламента вовсе не ослабляет правительство, или, по английскому выражению, «корону», как у нас многие по- лагают по совершенному незнанию, а, напротив — чрезвычайно усиливает могущество «короны». Королева Виктория и ее коро- левство не имели бы и половины того могущества, каким теперь обладают, если бы у них не было парламента 5. У нас все думают только о том, что парламент стесняет министерство, или, по английскому выражению, «правительство» и «администрацию». Напротив. Повеление, подписанное Наполеоном П], не имеет во Франции десятой части той действительной силы, как повеление, принятое королевою Викториею в Англии. Для людей, обманы- ваемых формами, это кажется странно; но стоит только подумать о сущности дела, и мы увидим, что оно так и непременно должно быть так. Фульд или Валевский очень часто в душе не желали бы исполнения тех мер, исполнение которых поручается им. Как

172 [173] же будут исполнены эти меры? Обыкновенно исполняются они без усердия, часто искажаются, еще чаще исполяются только для Формы, так что на деле производится вовсе не то, о чем отдано приказание и об исполнении чего подается отчет на бумаге. Фран- ция в значительной степени имеет право называться бумажным царством. Подумаем только о том, какому ослаблению, искаже- нию и пренебрежению должно подвергаться там в исполнении каждое дело, проходя по разным инстанциям, сверху вниз, когда сам министр часто делает под рукою все возможное для ослабле- ния меры, когда из 87 префектов половина враждебна в душе министру, другая половина считает себя умнее его, и когда все они знают, что даже сам министр требует исполнения только на бумаге, и когда, наконец, каждый префект находится к исполни- телям, своим подчиненным, в таком же положении, как министр к префектам, т. е. должен действовать через людей, нимало не сочувствующих ни ему, ни предмету его приказаннй. Правитель- ство действует в потемках, не зная, на кого может положиться, и в большей части случаев не имеет усердных исполнителей, не имея в то же время и средств удостовериться, действительно ли приказания исполняются. Ничего подобного, никакой подобной путаницы и бессилия, нет при парламенте. Каждое распоряже- ние принимается целою партиею, т. е. бесчисленным множеством людей во всех классах общества, как личное дело каждого из них; и каждый из них всячески содействует надлежащему его исполнению. Обязательство в этом уже наперед дано ими, еще до обнародования распоряжения, и дано оно с действительным же- ланием дать и исполнить его. Опора парламента так сильна, что правительство, или «корона», заметно ослабевает даже в те ко- `роткие промежутки, которые бывают между сессиями парламента. Два или три месяца тому назад «корона» удостоверилась. что ее повеления исполняются усердно и добросовестно; но этого крат- кого периода бывает достаточно, чтобы она утратила часть той основательной самоуверенности, которая сообщалась ей присут- ствием парламента. И только когда он соберется снова, чувствует она возвращение своей прежней силы.

ум производят вообще только те дела, относительно кото- рых мнение не установилось; в чем все согласны, о том не бывает длинных разговоров. Потому и до нашего слуха доходят только те дела парламентской жизни, в которых парламент разделен на партии; но не должно забывать, что, кроме этих шумных дел, происходит множество других, гораздо важнейших, о которых никто не спорит, в которых «корона» не слышит от парламента ничего, кроме единодушного одобрения и искренних обещаний его сильной помощи. Читатель может вспомнить, как парламент от- вечал на изложение действий «короны» по итальянскому вопросу члены всех партий в один голос сказали: «да, совершенно так; каждый из нас действовал бы точно так же, мы все содействуем

173 [174] «короне», и что бы ей ни понадобилось, она ни в чем не будет иметь недостатка». Об этом случае мы узнали, потому что им интересуется не одна Англия, но и весь континент; но каждый день решаются с таким же согласием дела, не касающиеся до других держав и важные только для самой Англии. Например, все суммы, нужные правительству, вообще получаются без вся- кого затруднения.

Но возвратимся к нашему рассказу. Мы видели, что в присут- ствии парламента правительство гораздо сильнее и смелее, не- жели в те промежутки, когда оно не может ежедневно удостове- ряться в сочувствии представителей нации. Поэтому люди. ожи- дающие войны на-днях, не хотели бы поставить вопрос о реформе так, чтобы от него произошел перерыв в заседаниях парламента, хотели бы придать ему такой мягкий оборот, чтобы министерству не было надобности распускать нынешний парламент и назначать новые выборы; а распущение парламента представлялось одним из шансов, возникающих от принятия большинством таких пред- ложений, на которые министерство не изъявило своего согласия. Такие люди были и между вигами, и между тори; но тори и без того подавали голос за министерство; виги все-таки должны были поддерживать предложение, клонящееся к заменению торийского министерства их собственным. Потому влияние на способ подачи голосов могло оказываться от этого обстоятельства только между независимыми либералами. Когда расстроились их переговоры с Росселем, т. е. вступление их самих в кабинет, они остались рав- нодушными к вопросу о перемене министерства, и некоторые из них решились подать голос за торийское министерство только для того, чтобы правительство не оставалось без помощи парламента в столкновениях по итальянскому вопросу. Важнейшим из таких людей был Робак.

Имея в виду три обстоятельства, изложенные нами, можно до- вольно ясно понимать причины, которыми была приведена раз- вязка дела, противная и желаниям министерства, и желаниям, по крайней мере, двух третей членов палаты общин.

парламентских прениях прежде всего обнаружилось влия- пие последнего из обстоятельств, замеченных нами. Еше задолго до собрания парламента на шеффильдском митинге по вопросу о реформе Робак, депутат Шеффильда, уже выразил свое мнение, что итальянский вопрос своею затруднительностью должен в совешаниях парламента взять верх над делом о реформе. Он по- лагал даже, что парламент, развлеченный войною, не успеет за- няться реформою. Война не вспыхнула так рано, как он опасался, но все-таки он думает, что со дня на день надобно ждать ее, и по- тому присутствие парламента необходимо для «короны». Когда приблизился срок, назначенный для прений о предложении Рос- селя, которым могло быть министерство низвергнуто или при- нуждено распустить парламент, Робак почел своею обязанностью

174 [175] сделать усилие для предотврашения такой необходимости. За три дня до начала прений о предложении Росселя он сказал, что хочет обратиться с советом к лорду Росселю и к министерству. Образ действий, принятый лордом Росселем, сказал он, должен повести к перемене министерства или распушению парламента.

«Перемена министерства при нынешних обстоятельствах, — продолжал он, — может произвесть страшные бедствия на континенте: распушение пар- ламента может произвесть немедленный взрыв войны. Почему так, позвольте мне объяснить. Европа не понимает Англин, Она подумает, что от распуще- ния палаты общин все партии расстроились в своих отношениях и что исчезло могущество общественного мнения в Англии, а мир в Европе лер- жится силою английского общественного мнения (аплодисменты). Если только Европа подумает, что сила эта исчезла, на другой же день возникнет хаос и кровопролитие в целой Европе (браво|). Сильно занятый этими соображениями, я прошу благородного лорда (Росселя) остапить тот путь, по которому он хотел идти. От него зависят теперь судьбы нашей земли, и путь, им избранный, может навлечь на нас неисчислимые бедствия»,

Потому Робак просил Росселя поступить теперь так, как он поступил в прошедшем году в индийском вопросе. Индийский билль Дерби так же, как теперь вопрос о реформе, возбудил про- тив себя неудовольствие в большинстве палаты. Чтобы дать ми- нистерству возможность избежать формального порицания па- латы, Россель предложил ей, прежде нежели займется она этим биллем, обсудить независимо от него важнейшие стороны дела, чтобы министры могли составить новый билль сообразно этим решениям. Таким образом, закон был составлен в смысле боль- шинства, противного первоначальным идеям министерства, а ми- нистры все-таки избежали формального столкновения с большин- ством, и не нужно было им ни выходить в отставку, ни распускать парламент. Робак просил Росселя и теперь поступить подобным образом, т. е. 21 марта, в день, назначенный для второго чтения билля, предложить парламенту вместо прений о билле заняться составлением отдельных решений по главным пунктам вопроса. Россель не согласился, но министерство чрезвычайно ободрилось несогласием Робака на образ действий Росселя. Оно получило на- дежду, что он вместе с некоторыми другими независимыми либе- ралами будет вотировать против Росселя и что благодаря этому отпадению Россель останется в меньшинстве.

Потому министерство отказалось от мысли об уступчивости, которой хотело держаться. Оно предполагало, пользуясь неудачей Росселя и Пальмерстона в составлении условий, при которых они оба могли бы войти в кабинет, объявить, что, какие бы поправки ни были сделаны при комитетском совешании в его билле, оно ни одной из этих поправок не примет за сушественно враждебную. Виги, не имея возможности составить кабинета, должны были бы принять такое объяснение, и торийское министерство, не под- вергнувшись формальному порицанию, удержалось бы в каби- нете. Теперь тори сделались отважными. Они предположили, что

175 [176] если объявят свое намерение считать принятие Росселевой по- правки за прямое порицание своему биллю, то большинство от- вергнет эту поправку, потому что следствием ее при таком объ- явлении было бы или падение министерства, или распущение парламента. Но было известно, что виги не могут составить но- вого кабинета, стало быть, необходимо оставаться прежнему каби- нету за недостатком другого, стало быть, из двух шансов остается только один, именно распущение парламента; а именно этого опа- саются некоторые независимые либералы, стало быть, подадут голос против Росселя.

Настало 21 марта. Все, кто мог, явились в палату общин по- смотреть на ход борьбы. Палата лордов, хорошо чувствующая не слишком большую важность свою, посидела в своей зале с неболь- шим час и поспешила кончить свои бледные прения, чтобы всею массою посмотреть на истинных владык Англии в палате общин. Лордов пришло столько в палату общин, что недостало им мест в назначенной для них галлерее. Каждое заседание начинается представлением просьб, так что лорды успели видеть весь спек- такль; просьб было множество, и все по вопросу о реформе, и все против министерского билля. Редкий депутат явился без та- кого приношения президентскому столу. И торийские депутаты несли, бедняжки, эти смертоносные для них посылки от своих из- бирателей. Вот встал Россель. Брайт и независимые либералы приветствовали его громкими аплодисментами; не отступившись от своего предложения, он помогал их делу сильнее, нежели сам предполагал, как мы увидим. Пальмерстоновские виги не апло- дировали теперь, да и в продолжение речи аплодировали редко, только из приличия. После длинного разбора основных постанов- лений министерского билля он заключил: «словом сказать, я дол- жен объявить прямо, что билль, предложенный палате, я считаю мерою самого вредного, оскорбительного и опасного характера». Раздались продолжительные аплодисменты. Объяснив, почему предложил только поправку ко второму чтению, а не прямое отвер- жение билля *, он продолжал: «да, бесполезно передавать в ко-

• Против этого способа действий было много порицаний со стороны тори. Они говорили, что если билль, по мнению Росселя, дурен, то надобно было прямо отвергать его, а не предлагать поправку к предложению о вто- ром чтении. Россель отвечал на это, что в билле есть кое-что хорошее, именно, понижение ценза в графствах, но существенный характер его дурен. Предлагать простое отвержение значило бы вместе с дурным отвергать и то. рошее; притом простое отвержение не указывало бы, что ныенно дурно в билле. «Предложение, мною сделанное, — говорил он, — прямо указывает это дурное и положительно определяет, каков должен быть характер билля, требуемого палатою». Читатель помнит, что предложение Росселя было: «Па’ лата общин думает, что несправедливо и неблагоразумно (роШ) поступать по способу, предложенному настоящим биллем, с существующим правом фри- гольдеров иметь голос в графства, и что палата и нация не удовлетворяются никакиы изменением избирательного права, не вводящим в графствах и горо- дах расширения права голоса в размере более значительном, нежели какой

176 [177] митет этот билль; и замечания, сделанные моим уважаемым дру- гом (Робаком), не заставляют меня изменять своего образа действий. Он говорил, что если мы остановим ход министерского билля, результатом этого может быть распущение парламента, — я не пугаюсь этого. Я думаю, что при вопросе, от которого зависит судьба наша и наших потомков, останавливаться страхом распу- щения или какой-нибудь опасности, угрожающей нашим иностран- ным делам, было бы совершенно недостойно нас (браво!). Если наше решение будет противно проекту министров, пусть они по- ступают, как им покажется лучше. Если они почтут полезным распустить парламент, чтобы узнать мнение народа об этом во- просе, то, — не знаю, как другие, а я не побоюсь этой апелляции (аплодисменты). Пусть они выставят свой билль на всех избира- тельных эстрадах Англии и посмотрят, какой ответ им будет дан (браво, браво!). И если агитация возрастет от этого, если общие выборы породят требования обширнейшие нынешних, ответствен- ность за то будет на министрах, а не на нас (аплодисменты). А по отношению к опасности, что вспыхнет война, признаюсь, меня очень удивляет слышать и видеть в печати, что присутствие лорда Мальмсбери в министерстве иностранных дел служит обе- спечением мира” (хохот). Я вовсе не имею вражды к лорду Мальмсбери; но когда слышу, что его присутствие в министерстве иностранных дел служит обеспечением мира, я спрашиваю себя: где же такой простяк, который поверит этим словам? (браво, браво! хохот). Остается еще одно замечание. Говорят, что я ру- ковожусь интересами партии или своими личными. Я считаю своею обязанностью не обращать внимания на такие обвинения, а идти путем, который мне кажется полезнейшим для отечества

предлагается настоящею мерою». С формальной стороны Россель достаточне оправдал свой образ действий, но существенная причина тут была другая: предложение, сделанное Росселем, скорее могло получить большинство, не- жели простое предложение отвергнуть билль. Пальмерстон и его друзья могли бы сказать, что предпочитают известное, верное, хотя не совсем хоро- шее, совершенной неизвестности; могли бы сказать: вы отвергаете билль, но чем же вы хотите его заменить? Теперь у них не было этого предлога от- делиться от Росселя. Притом предложение оставляло министрам формальную возможность оставаться на местах, не распуская парламент. Этим отчасти предупреждалось возражение, что при нынешних обстоятельствах нельзя принуждать министров к отставке или распущению парламента; можно было оказать: если они сделают то или другое, значит, они не считают обстоя- тельств слишком опасными, н во всяком случае ответственность должна ложиться на них.

Были и другие возражения против тактики Росселя, о которых мы не упоминаем н которые он также разбирает в своей речи.

• Торийское министерство ие так решительно в дипломатических делах, как было бы министерство вигов; притом лорда Мальмсбери осуждают за излишнее расположение к императору французов, а главное, он вовсе не от- личный дипломат, Англичане думают, что если бы Англия е самого начала сильнее выказала себя против требований Сардинии и Франции, то опас- ность войны уже миновалась бы.

177 [178] (браво, браво!). Никто не станет спорить, что много лет я при- нимал искреннее участие в этом вопросе». — Лорд Россель в не- скольких словах припомнил историю своих усилий по делу парла- ментской реформы и заключил речь словами: «имея такие убеждения, я не могу не думать, что билль, теперь предложенный, на каждом шагу должен встречать оппозицию, пока наконец он будет отвергнут. Я должен действовать так, оставляя без вни- мания все обвинения, каким могу подвергнуться (аплодисменты). Об этом великом вопросе реформы я могу сказать, что я защищал его, когда был молод, и не изменю ему теперь, когда стал стари- ком» (громкие аплодисменты).

Лорд Россель доказал, что министерский билль в деле парла- ментского устройства составляет не шаг вперед, а шаг назад, и потому должен быть отвергнут. Для ответа предводителю оппо- зиции министерство выбрало того из своих членов, который поль- зуется наилучшею репутациею; встал сын лорда Дерби, молодой лорд Стенли, которого торийская партия считает лучшею своею надеждою. Надобно заметить, что лорд Стенли — самый либе- ральный человек в торийской партии, стало быть, лучше всех понимал, что дело, которое пришлось ему защищать, не совсем хорошо. Говорят, что он вовсе не одобряет билля, составленного его отцом и д’Израэли. Версятно, он защищался бы не совсем удачно и тогда, если 6 не случилось происшествия, совершенно не предвиденного; но небывалый в парламентских летописях случай окончательно расстроил молодого оратора. Мы предоставим од- ной из английских газет рассказать это курьезное происшествие, заметив предварительно, что голос лорда (Стенли отличается очень высокими нотами, вроде сопрано.

«Иногда сидишь целый вечер в комнате, не зная, что где-нибудь в углу висит клетка с певцом. Пожилые хозяева дома ведут речь, не возвышая го- лоса, и птичка сидит спокойно; но вдруг вбегает в комнату юноша, полный жизни и веселья, кричит, смеется, вносит веселость, спор и шум. Веселость заразительна, и Филомела вдруг заливается неудержимым потоком оглуши- тельной радости и симпатии. Чем громче вы говорите, тем пронзительнее становятся ноты птички, пока, наконец, бесперые двуногие остаются побеж- дены и безгласны перед непокорным маленьким певуном.

«Ребенок в палате общин, — какое нелепое сочетание слов! Да, настоя- щий ребенок в палате общии, крикливый ребенок... с таким голосом, кото- рым покрывается всякий другой голос, который внушает внимание к себе собранию этих серьезных людей, и, наконец, по прошествии первой минуты изумления вызывает взрыв хохота у консерваторов, вигов и радикалов, у протестантов и католиков, у оранжистов и ультрамоитанцев, у всех без ‘различия. Это был случай беспримерный в истории палаты общин. Гуси кри- ли и ослы ревели в этой палате, но ребенок!.. Пусть истолкователи знамений займутся этим предзнаменованием. Надобно ждать великих событий.

«Я говорил, что лорд Джон сел, и встал молодой лорд Стенли. Голос его был настроен высоко и поднимался все выше. Ведь тут был лорд Дерби, он смотрел на сына, не мог скрыть родительской гордости, не мог скрыть и зна- чительной дозы родительского беспокойства. Палата слушала, я возбудилось внимание даже юнейшего члена толпы высокоуважаемых слушателей. В ту минуту, как замер и малейший шорох, а голос оратора поднялся до высочай-

178 [179] ших нот гневного упрека, пронзительный звук, в одну ноту с высокою трелью оратора, пронесся из галлереи дам. Это был ребенок!. У Французов есть поговорка: [е ов ча ры [о дие |е то! *. Этот ребенок не был членом верно. подданной оппозяции ее величества; ом не был виновен в увлечении духом партий; он не котел изгнать мистера д’Израэли и ввести лорда Росселя; оя не хотел губить свое отечество, низлагать королеву и водворять республику; но слова президента были строги. Ребенок иистинктивно понял, что какой-то тосподин упрекает его в капризе и неприличии, и он огорчился несправедли- вым упреком, и он расплакался,

«В первую минуту изумление подавило все другие чувства. 600 пар глаз направились к позолоченной решетке, за которой сидят дамы. Не могу вам. сказать, над чем хохотала палата: над смущением ли мама или над очевид- ной причиной невинного крика, или над переменой, происшедшей в молодом ораторе. Палата смеялась; но смеялся ли церемониймейстер палаты? смеялся ли тот член палаты, который узнал в крике сыновний голос м видел цере- мониймейстера, медленно встающего с кресел с грозным видом и идущего на таллерею с рукою, стискивающею эфес шпаги, и с похвалами памяти доброго царя Ирода? Будем надеяться, что молодой депутат с побледневшим лицом, побежавший за гневным церемониймейстером, был отец ребенка и что не произошло месчастия; будем надеяться, что расстроенная и дрожащая мама, бежавшая по коридору, спрятав ребенка под шаль, не встретила гневного джентльмена со шпагою.

«Но, молодой миыистр... Палата кохотала, а что делал лорд Стенли? С прискорбием я должен сказать, что он совершенно растерялся. По словам одних, он думал, что младенческий крик был чревовещательскою пародиею его «5 выше линеек»; другие говорят, что лорд Джой велел принести этого ребенка с инструкциею ущипнуть его при самом патетическом пассаже. Что справедливо, мы не знаем; но перемена в молодом ораторе была мгновенная: его убила маленькая птичка, вскрикнувшая за дамскою решеткою. Его голос упал на полторы октавы; его декламация потеряла всю пылкость и уверен- ность»,

В самом деле, разнесся слух, что убийственный ребенок был сын лорда Джона Росселя. Это курьезное совпадение довершило эффект писка. Только на другой день объяснилось, каким обра- зом упало такое обвинение на лорда Джона, невинного в эло- счастии своего противника: фамилия матери ребенка была Джонс, Лопез'ЪаБу — в произношении это трудно отличить от ]обп’ БаБу **, и каждый понял эти слова о лорде Джоне вместо неиз- вестной мистрисс Джонс.

От этого ли пустого случая, или от того, что лорд Стенли сам плохо верил в свое дело, его речь была неудачна; но в ней заклю- чалось важное объявление: он сказал палате, что министерство почтет принятие предложения Росселя за прямое отвержение билля. Эта решимость была вызвана предложением, которое сде- лал Робак три дня тому назад. Она поддержана была потом ре- чами нескольких независимых либералов, между прочим Гор- смена, располагающего несколькими голосами, и новою речью са- мого Робака. Она поддерживалась также упорным молчанием, ко- торое сохранял лорд Пальмерстон.

ет сильнее слова. — Ред. жонс» и «ребенок Джона» — по-английски произносится

• Тон дейс: ** «Ребенок одинаково. — Ред.

179 [180] Четыре заседания уже продолжались прения, а лорд Пальмер- стон все еще держался упорного молчания. Очевидно, он выжидал <лучая, который доставил бы ему возможность сделать маневр против Росселя и спасти министерство от поражения; но случая такого не представлялось, и, скрепя сердце, он должен был, на- конец, говорить за предложение Росселя, как требовали его при- верженцы. Досада слышалась в каждом его слове; он излил ее на министерство, своим нелепым образом действий заставившее его помогать сопернику. Лорд Пальмерстон — мастер на сар- казмы. Он осыпал ими министерство. Смысл его речи был таков: мне очень не хотелось действовать заодно с Росселем, но дела приняли такой оборот, что я должен поддерживать его предложе- ние и сказать моему благородному другу: «ваша поправка мне кажется прекрасной». Зная чувства оратора к его благородному другу и досаду на невозможность действовать против поправки Росселя, палата захохотала и раздались иронические аплодис- менты: они ободрили Пальмерстона, видевшего, что депутаты хорошо понимают саркастический тон его слов, и он продолжал: «я полагаю, что ваша поправка достигает своей цели, и совер- шенно готов поддерживать ее сильнейшим и искреннейшим обра- зом», — депутаты опять наградили ловкий юмор хохотом. Итак, Пальмерстон объявил, что принужден подать голос за Росселя. Исполнив эту обязанность, он дал волю своей досаде на министер- ство, нерасчетливо объявившее, что принимает предложение Рос- селя за прямое порицание. Брать назад это формальное уверение, повторенное несколько раз, было уже поздно, и лорд Пальмер- стон мог только с самыми язвительными насмешками доказать, чта такая храбрость была неуместна для министерства, смиренно переносившего множество неприятных решений палаты. Судя по вашей прежней терпеливости, говорил он министрам, я думаю, что вы поступите вот как; и объяснял палате, как желали бы поступить они, но уже не могут после своего храброго объявле- ния. «Предложение, без сомнения, будет принято; что же тогда сделают министры? Слухи носятся различные. Говорят, что ми- нистры подадут в отставку. Я этому не верю». Палата громко за- хохотала над этим ясным намеком на готовность тори переносить всякие унижения от палаты, лишь бы усидеть на своих местах. «Я думаю, что они изменили бы своей обязанности, если бы по- дали в отставку. Я не прошу их подавать в отставку». Палата опять захохотала над ловким намеком и на жалкий промах мини- стров, и на собственные чувства оратора, который действительно желал бы удержать в министерстве тори, чтобы не впускать в ка- бинет Росселя. «Я скажу им, как говорил Вольтер о каком-то ми- нистре, заслужившем его немилость: я не накажу его, я не пошлю его в тюрьму, я приговорю его остаться на своем месте», — и лорд Пальмерстон стал насмешливо доказывать, что министры не должны принимать немилость палаты за порицание, а должны

180 [181] вести до конца вопрос о реформе, как бы ни переделывала палата их несчастный билль. «Другие говорят, — продолжал Пальмер- отон, — что министры распустят парламент; это было бы неле- постью со стороны консервативного министерства: неужели оно допустит, чтобы во всех избирательных совещаниях подвергнули разбору основания британской конституции?» Лорд Пальмерстов стал доказывать, что распущение парламента было бы гибельно. для тори, потому что выборы усилили бы в новой палате партию, желающую радикальной реформы. Палата хохотала над объясие- нием того, что тори принуждены принять меру самую невыгодную для них, самую приятную для Брайта. «Но нет, этого не бу- дет», — продолжал Пальмерстон и насмешливо перетолковывал слова министров, отыскивая в них готовность переносить всякне неудачи, лишь бы сохранить свои места.

После такой речи бедные тори уже не имели никакой возмож- ности отказываться от своего объявления, что не могут перенести принятие Росселевой поправки: Пальмерстон слишком ясно и язвительно объяснил, что такая терпеливость была бы теперь ре- шительной низостью. Они должны были неподвижно ожидать своей участи.

На этом фазисе борьбы останавливаются подробные известия, полученные нами. Прения продолжались еще несколько дней, но положение партий достаточно определилось в те дни, о которых мы уже рассказали. После речи Пальмерстона было ясно, что предложение Росселя будет принято. Ошибочная надежда на про- тивное заставила министров сделать геройское усилие, чтобы угрозою распушения палаты отвлечь от Росселя нескольких чле- нов, колебавшихся между отвращением от их билля и опасением оставить Англию без парламента в минуту, когда вспыхнет война. Разрыв переговоров Брайта с Росселем о составлении министер- ства уверил их, что Брайт не будет настойчиво требовать их уда- ления из кабинета. Неудача попытки вигов примирить Пальмер- стона с Росселем заставила их надеяться на покровительство Пальмерстона. К их несчастию, Пальмерстон нашел, что спасти их уже невозможно после их излишней храбрости, и мог только с насмешкою показать им, каким путем они могли бы спастить, но’ что возвратиться на этот путь им уже невозможно. Им оставалось только или выйти в отставку, или распустить парламент.

Но выйти в отставку они могли только тогда, если бы готово было новое министерство занять их место в кабинете. Неудача переговоров между тремя отделами оппозиции не дала составить- ся новому министерству, стало быть, оставался толька одив исход — распушение парламента.

Ничего лучшего не мог желать Брайт. Новые выборы необхо- димо должны усилить в парламенте партию серьезных реформе- ров, и кому бы ни досталось счастье сделаться первым минист- ром при новом парламенте, Росселю или Пальмерстону, и тот, и

181 [182] другой принуждены будут в новом парламенте принять для ре- формы основания более широкие, нежели какие были возможны при палате, распускаемой теперь.

(Слухи о войне и рассказы о ходе вопроса парламентской ре- формы — каждый раз одни и те же темы! — нет ли чего-нибудь нового? Ничего такого, что интересовало бы Европу; все внима- ние западного континента сосредоточено на итальянском вопросе, а люди, которые смотрят на вещи серьезнее и ждут чего-нибудь хо- рошего не от шумных столкновений между такими противниками, из которых ни одному нельзя сочувствовать и желать победы, — люди, которые ждут добра только от развития национального со- знания и улучшений внутреннего законодательства, с напряжен- ным вниманием смотрят на успехи реформистского движения в Англии, которая и своими внутренними учреждениями, и своим внешним могуществом имеет такое сильное влияние на судьбу западного континента. Один предмет для пустых толков, дру- гой — для серьезной мысли, — кроме того, нет ничего особенно занимательного ни для болтунов, ни для людей рассудительных. Все другие текущие события так мелки, что каждым из них может интересоваться, да и то не слишком сильно, разве та страна, в ко- торой оно происходит. Например, в Германии занимательного так мало, что сами немцы отводят душу только тем, что уверяют са- мих себя в необыкновенной силе Германии, если она станет дей- ствовать единодушно: тогда, уверяют немцы, мы закидаем фран- цузов шапками. Иные даже припевают какую-то песню о Блюхере, который будто бы в 1814 году завоевал Париж. Таким патриотам и крабрецам другие немцы, более рассудительные, за- мечают, что вопрос о закидывании французов шапками зависит от того, каковы будут французы и в каких кокардах кончат они свою войну с австрийцами, если война начнется. Они полагают, что стоит только французам переменить кокарды, и немцы не найдут нужным закидывать их шапками, а начнут подражать франиуз- ской моде 6. В доказательство они приводят состояние немецк государств, — состояние в самом деле странное. Последний слу- чай, в котором выразилась эта странность, произошел на-днях в Баварии. Впрочем, не думайте, чтобы в Баварии произошло что- нибудь новое, — нет, там в десятый илн двадцатый раз повтори- лось то же самое, что случается уже много лет.

Как в других немецких государствах, так и в Баварии уже давно господствует реакция. Как везде, так и там она довольно долго господствовала, не встречая сильного сопротивления. На- конец, силы общественного мнения стали пробуждаться, и палата депутатов, урезанный остаток так называемых «приобретений борьбы» (ЕлтипеепзсраНег) 1848 года, — приобретений, надобно заметить, довольно мизерных, и борьбы, надобно заметить, не слишком-то важной, — эта палата депутатов стала просить о замене реакционного министерства Пфортена каким-нибудь дру-

182 [183] гим, которое не было бы орудием иезуитов и их братии. Пфортен распустил палату. Новые выборы еше усилили противное обску- рантам большинство. По правилам конституционного порядка, су- ществующего в Баварии, Пфортен должен был выйти в отставку, потому что на вопрос, им самим предложенный: кого одобряет на- ция — большинство палаты или его, министра Пфортена? — вы- боры отвечали, что нация согласна с палатою во мнении о пользе отставки его, г. Пфортена. Он рассудил поступить иначе и опять распустил палату, чтобы не покидать приятного министерского кресла. Выборы прислали еще сильнейшее большинство против него в новую палату. Хоть бы тут ему одуматься и не компроме- тировать короля. Нет, интересы короля и нации никак не могут сравниться с приятностью занимать министерское место, и палата опять была распущена, чтобы министру Пфортену не покидать своего места. Вся эта история коротко рассказывается на бумаге, а на деле она тянулась целых четыре года. В четыре года, конечно, успело накопиться много раздражения, такого желчного, что даже баварское пиво не могло смягчить сердца добродушных своих лю- бителей. Новые выборы были еще враждебнее прежних, и вот в конце января нынешнего года собралась новая палата, в которой, если не считать 25 чиновников, было всего только 15 министер- ских депутатов против 105, осуждавших упрямство Пфортена. Думали, что теперь по крайней мере он опомнится и поймет, что не следует ему компрометировать короля для сохранения своей должность ‘ак судило огромное большинство палаты, т. е. изби- рателей, о способе действий Пфортена, ясно высказывалось даже в самых пустых делах. Например, депутат Фёльк предложил изменить некоторые статьи уголовного кодекса. Комитет палаты, которому поручено было рассмотреть предложение, составил док- лад следующего рода: «Предложение основательно и заслужи- вало бы одобрения; но теперь подобными вопросами заниматься бесполезно, потому что настоящее положение дел только переход- ное. Министерство по несогласию с прежней палатой распустило ее, выборы возвратили палату с усиленным большинством против министерства. Есть конституционно-монархические государства, в которых, разумеется само собою, при подобном случае министер- ство выходит в отставку. У нас не так; потому разногласие между правнтельством и представителями нации может еще продол- житься. Однако же оно так серьезно и благо страны так страдает от его продолжения, что сама собою должна явиться в скором яремени потребность помочь этому делу. А пока продолжается разноречие, не следует ни ожидать, ни желать, чтобы палата воз- зращалась к делу, прерваннему в марте прошлого года». Подобное чувство было выражаемо палатою депутатов реши- тельно при каждом случае. Но министерство держалось системы не показывать вида, что понимает желание представателей иа- ции, и, наконец, палата принуждена была формальным образом

183 [184] объяснить свои отношения к министерству и чувство порицания, с которым смотрит на него все государство. Случай к тому был подан итальянским вопросом. Пфальцскою провинциею Бавария граничит с Франциею и должна была принять меры предосто- рожности против угрожающего вторжения французов в Западную Германию. Надобно было назначить суммы для вооружений. Со- гласие на экстренные кредиты, требуемые министерством, почи- тается в конституционных государствах одобрением политических принципов министерства, если не сопровождается никакими особенными замечаниями о степени согласия палаты с общим ха- рактером управления, получающего ее поддержку в этом частном случае. Палата изменила бы своим убеждениям, если бы оста- вила возможность истолковывать свой патриотизм, не отступаю- ший перед пожертвованиями, в смысле сочувствия к министер- ству, и потому она приняла следующий адрес к королю, соединяю- ший выражение почтительной преданности к его лицу с указанием на ошибки реакционеров, вредящих ему своим властолюбием. «Указывая на приближающуюся опасность войны, ваше вели- чество требовали денежных средств, нужных для защиты государ- ства. Палата депутатов дала их. Она никогда не побоится жертв, требуемых отечеством. Что бы ни готовила судьба народу, Бава- рия в неразрывном союзном единстве с другими братскими племе- нами Германии будет под Виттельбахским знаменем * держать се- бя соответственно обязанностям, возлагаемым на нее славою про- шедшего и трудностями настоящего. Одного недостает Баварии — недостает того, что дает крепость во дни опасности: она лишена благотворного единодушия. При министерстве, которое, забывая королевские слова «свобода и законность», потеряло невознагра- димые годы европейского мира и внутренней тишины без серьез- ной заботы об исполнении обешанных реформ, при министерстве, которое словом и делом поколебало веру в чистое и не лживое понимание государственного устройства и возбудило против себя на борьбу силу общественного мнения, — при таком министерстве для представителей народа нелегка была задача дать из нацио- нальных средств миллионы, требуемые для вооружений против врагов. Соглашаясь на это пожертвование, палата депутатов счи- тала неизбежным долгом открыто изложить причины своего ре- шения. Нет мысли, от которой была бы она так далека, как от намерения выразить этим согласием одобрение существующей министерской системы или хотя бы смягчить выражение своего недоверия к тем, которые служат олицетворением этой системы. Палата согласилась на требование потому, что отечество для нее выше всего, и всякая другая мысль должна замолкнуть, когда его священные интересы, его честь и его права требуют необходимых жертв. Палата согласилась потому, что среди печального располо-

® Читатель знает, что в Баварии царствует Виттельбахская династия. 184 [185] жения умов остается непоколебимою опорою для надежд, основою для народного благоденствия неискоренимая вера в конститу- ционную верность, в патриотическое расположение вашего вели- чества, чувства которого представляют единственный залог луч- шего будущего и ручательство в патриотическом употреблении средств, данных патриотизмом. Никакая теория не заставит ба- варский народ перестать чтить величество вашего трона, недося- гаемо возвышающееся над переменою принципов ответственных министров *. Никакое омрачение в этой атмосфере, лежащей между королем и народом, не может затемнить блеска короны, священные права которой, служащие основанием порядка, так же неприкосновенны народу, как его собственные права. Наследо- ванная от предков верность вашему величеству, всемилостивей- шему королю и государю, и вашему высокому дому явится непо- колебимою при всех обстоятельствах, пока между Гартовым хребтом и Рейном, между Рёнбергом и Фихтельбергом и праро- дительскими Альпами будут жить баварские люди».

Этот адрес был принят палатою 15 марта, и министерство тот- час же решилось поступить по прежней системе: оно частным образом объявило депутатам, что распустит палату, и для этого просило их поспешить окончанием текущих дел. Добродушная баварская верность выказалась и в этом испытании: чтобы не останавливать отправлений административного механизма про- должением борьбы, палата с патриотическим усердием поспешила окончить дела. нужные для правильного хода управления, и по их окончании, 26 марта, была распущена. В декларации о распуще- нии парламента (Т.ап@аззаБ сме) Пфортен заставил короля, польза которого требовала бы невмешательства в споры партий, отвечать палате общин суровым порицанием. «Прискорбием испол- няет нас (было написано в королевской декларации) взгляд на ход и характер совещаний палаты, в которых до такой чрезмерно- сти превзойдена всякая граница» **. Но депутаты хорошо чувство-

• Читатель знает, что конституционный порядок возлагает на министров обязанность не компрометировать короля и династию вовлечением королев- ского имени в споры с оппозициею. Читатель также знает, что недобросовест- ные министры, ставящие свое властолюбие выше интересов короны, постоянно нарушают это правило, соблюдение которого необходимо для непоколеби- мости доверия нации к монарху. Каждый раз, когда они не могут защитить своих действий доводами государственной пользы, они прикрываются лич- ною волею государя, как недобросовестные секретари прикрывают свои проделки подписью начальника, которому представляют дело в искаженном виде или вовсе умалчивают о важнейших сторонах дела. Так действовали Гизо, Мантейфель, так действует и Пфортен. Читатель видит, что слова палаты относятся к этому способу действий, равно недобросовестному перед королем и государством, вредному для государства, опасному для династии. Мы старались передать в русской Фразе грамматическую странность немецкого выражения, но оно в подлиннике еше несообразнее с духом нового языка, нежели в переводе: т че!сВеп 0 зейг аПез Мазз ОБегзсЬИИеп ч’огфеп вы. Излишняя старомодность и канцелярская рутина понятий отразилась в каж- дом звуке этого оборота, принадлежащего ХУ веку. [186] вали, что жесткий выговор принадлежит не королю, а только Пфортену, потому что только министру, а не королю мог быть неприятен их адрес, весь наполненный уверениями в том, что своекорыстная политика министра, пренебрегающего пользами династии для удовлетворения своему властолюбию, не мешает палате и нации сохранять преданность к королю и надежду на него. Палата хотела показать это, кончив свое заседание, по выслу- шании обидного порицания, все-таки громкими восклицаниями «да здравствует король!», повторенными три раза. И не только в официальном собрании своем палата выказала это чувство: оппо- зиционное большинство депутатов, собравшись на дружеский обед перед отъездом из Мюнхена, также встретило теми же громкими криками, яовторенными три раза, тост за здоровье короля.

Мы рассказывали баварские события, строго держась взгляда и отчасти выражений немецких газет, переводимых нашими газе- тами; не заем, нуждаются ли читатели в замечании, что упреки. которыми осынают эти газеты Пфортена, так же неосиовательны как похвалы английских газет Поэрио и его товарищам, передан- ные нами в прошедший раз. Мы получилн от некоторых очень уважаемых намн людей упреки за жесткое суждение об ошибках Поэрио. Мы рады этому порицанию, во-первых, потому, что оно показывает благородную снлу чувства в людях, его делающих, во-вторых, потому, что оно дает нам случай исправить недостатки изложения, бывшие причиною странного впечатления, вынесен- ного из наших замечаний некоторыми высокоценимыми от нас людьми 7. Напрасно они полагают, что основанием наших сужде- ний о Поэрно были его принципы. Одобряем ли мы эти прин- ципы или нет, вовсе не в том дело. Смешно было бы рассудитель- ному человеку сурово порицать кого-нибудь за убеждения, несо- гласные с его собственными; а если человек, с которым мы не соглашаемся в убеждениях, имеет честные намерения, то жестко осуждать его за несогласие с нами было бы даже неблагородно; а если, наконец, сумма разногласий притом еще незначительна перед суммою понятий, одинаковых в том и другом образе мыслей, то резкость осуждения из-за этих несогласий была бы просто фанатизмом, натуральным и извинияельным только в критиче- ские минуты, а не при спокойном сочинении более или менее вя- лой и бесцветной статейки, — качества, которые мы сами сове- туем заметить нашим порицателям в наших статейках, которымн, право, не стоит обижаться по причине их пустоты, — была бы да- же тупоумною пошлостью, которая нензвинительна ни при каких обстоятельствах. Нет; мы говорили не про убеждения, не про образ мыслей, — мы говорили только про образ действий. Каковы бы ни были намерения Поэрио, он нанес много вреда, наделал слишком много бед своему отечеству. И хотите ли знать, отчего наделал он столько бед родине, которую, конечно, горячо любил, для блага которой н жертвовал жизнью и пожертвовал всем лич-

186 [187] ным своим счастьем? Это потому, что он действовал не логически. Он вообразил, что становится английским министром, тогда как он был в Неаполе. Людовик 1Х не мог бы исполнить дела, кото- рое, как уверяют нас историки наши, исполнил Петр Великий. Государственный человек полезен только тогда, когда его харак- тер и его образ действий сообразен с обстоятельствами. Кло не понимает, что ему надобно делать в данном положении, или не хо- чет делать того, чтб необходимо, тот лучше пусть не становится в это положение, пусть оставит место действовать другим, пусть отойдет в сторону и ждет, пока другие, быть может, менее чистые, если не менее благородные, удовлетворят потребностям времени; и когда будет сделано их руками то, к чему неспособен был он, когда положение очистится и успокоится, — пусть только тогда принимает он власть и вносит в ее действия свою кротость и свою доверчивость к людям. Еслн вы не хотите грязнить своих сапог, сидите дома, пока грязные дворники чистят улицу, душная пыль которой преврашена в грязь грозою. Это время чистки неудобно для прогулок чистоплотным людям: они только будут мешать людям, у которых чистоплотность не доходит до пренебрежения к исполнению дел, нужных для приведения в порядок тротуаров. Аполлон не принимался за очишение Авгиасовых конюшен: это дело мог исполнить только Геркулес, во всю свою жизнь только однажды вздумавший пощеголять в чистой рубашке, да н то перед самой кончиной, по совершении всех своих двенадцати подвигов 3. Но возвратимся к Пфортену. Мы не говорим о том, каковы его убеждения; мы говорим только о том, что он действительно исполняет роль, нграть которую призван. Если роль хороша, не он заслуживает похвалы; если она дурна, тяжесть порицания не должна обрушиваться на него. Быть может, он нарушает форму; быть может, палата депутатов имеет за себя формальную справед- ливость, указывая в своем адресе на несоблюдение известных фор- мальных условий; мы хотим сказать, что, быть может, Пфортен говорит то, чего по форме ему не следовало бы говорить. Но как же из-за формы не хотят замечать сущности дела? В сущности Пфортен говорил правду, а правдивость всегда похвальна, и если иногда несогласна с принятыми приличиями, то бывают случаи, в которых человек не властен соблюдать условные приличия. Представим, например, такое обстоятельство. Повар подает на стол не то кушанье, которое поручал ему приготовить господин; господин начинает сердиться: извинительно ли повару сказать, что госпожа (которая держит мужа под башмаком) приказала ему изготовить не то блюдо, которого желал господин? Конечно, прислуга не должна посевать сплетен и возбуждать несогласий между мужем и женой; но ведь слова повара не сплетня, а правда, и несогласие не возбуждается ими, потому что они сами — только необходимый результат уже существовавшего несогласия.

187 [188] <№ 5. — Май 1859 года.

Австрийский ультиматум. — Нелепость австрийских действий в (Сарди- нии. — Состоит ли цель войны в освобождении Италии? — Положение дел в Италии около 13 мая нового стиля. — Выборы в Англии.

Обзор наш в апрельской книжке был писан в то время, когда только что были получены первые известия о согласии француз- ского и австрийского правительств на составление конгресса по итальянскому вопросу. Радость. произведенная этою неожидан- ною новостью в людях, понимавших всю вредность угрожавшей тогда войны, была так велика, что заставила их на несколько дней забыть о несовместимости истинных причин войны с каким бы то ни было разрешением вопроса мирными путями; в том, что кон- гресс соберется, никто не сомневался, и почти все были увлечены надеждою на то, что результатом конгресса будет мир. Против этого увлечения мы говорили довольно подробно, доказывая, что как бы ни велись и о чем бы ни велись совещания конгресса, ов никак не может уменьшить неизбежность войны и может разве только послужить средством оттянуть объявление войны месяца на два или на три, пока Франция кончит свои приготовления к войне.

Если бы статья наша составлялась днями пятью позже, нам не было бы нужды много говорить в подтверждение нашей мысли о бессилии конгресса: в газетах уже явились положительные факты, показывавшие, что конгресс действительно служит для Франции только средством выиграть несколько времени; еще два или три дня, — и можно уже было довольно верно предска- зывагь, что конгресс не только не решит вопроса, но и вовсе не соберется. Около 7 апреля нового стиля все рассудительные люди уже замечали это по характеру, в каком велись переговоры о составлении конгресса. Видно было. что одна из враждующих стсрон хорошо поняла намерения другой и требует перед созва- нием конгресса таких гарантий миролюбия. дать которых никак не могла другая сторона. Мы не будем слелить за всеми подроб- ностями переговоров о конгрессе, — эта история теперь уже уста.

188 [189] рела, да и в свое время не имела дельного значения, как мы тогда же доказывали; упомянем только для связи событий о пос- леднем фазисе переговоров, из которого непосредственно вышло объявление войны со стороны Австрии. После множества разных споров о разных предварительных условиях для созвания кон- гресса Австрия, наконец, предложила, чтобы еще до созвания конгресса была обезоружена Сардиния, потому что иначе гром оружия мог бы ежеминутно прервать совещания конгресса, гово- рила она. Это предложение, присланное в Лондон для сообщения другим державам, Англия немедленно объявила справедливым по намерению, но неделикатным по исключительной форме: было бы обидно для Пьемонта требовать от него, чтобы он один обез- оруживался, когда две другие гораздо сильнейшие державы, его соседки, остаются вооруженными, говорила Англия; но действи- тельно, для успеха совещаний конгресса нужно, чтобы их тишина не нарушалась возможностью вооруженных столкновений; по- тому предварительным условием должно быть обезоружение, но не одного Пьемонта, а всех трех вооружающихся держав, т. е. и Австрии, и Франции. Австрия немедленно отвечала, что она со- гласна, и есть вероятность думать, что этот новый оборот, при- данный Англиею первоначальному предложению Австрии, был сделан сообразно плану, предварительно условленному: предло- жение обезоружиться являлось из Лондона в Париж с большим весом, нежели какой имело бы, происходя прямо из Вены. Фран- ция отвечала таким способом, который ясно показывал, что в Па- риже господствует непреклонная решимость воевать: ваше пред- ложение совершенно справедливо, отвечали из Парижа в Лон- дон, и Франция думает, что те державы, которые вооружились, т. е. Австрия и Сардиния, должны обезоружиться; но ко Фран- ции это требование не применяется, потому что Франция не во- оружалась; она только занималась приведением своей армии и флота в комплект по мирному положению. В сущности, этим от- ветом был решен последующий образ действий Австрии. Но если есть враг слабый, то почему не свалить на него ту вину, которая должна бы относиться к другому врагу, более сильному? Сардн- ния имела эту привилегию слабых — принимать на себя удары, вызываемые поступками сильных. На первый раз она отвечала, что не хочет обезоруживаться, но немедленно одумалась и по- слала в Лондон второй ответ, говоривший, что она согласна на обезоружение. Этот второй ответ был ие из Лондона сообшен в Вену, когда там решились послать в Гурин знаменитый ульти- матум. Повидимому, не было и причины обидным образом пред- лагать требование обезоружиться державе, уже принявшей прин- цип обезоружения; но в Вене хотели иметь предлог к объявлению войны и потому просто не приняли в соображение второй ответ (Сардинии, т. е. согласие, а основались только на первом ответе, т.е. на отказе. От 19 (7) апреля было из Вены послако прика-

189 [190] зание Гиулаю переслать к Кавуру письмо Буоля, требовавшее не- медленно обезоружения Сардинии, с прибавлением, что Австрия дает трехдневный срок на ответ и что всякий уклончивый ответ примет как необходимость начать военные действия. Этот ульти- матум был привезен графу Кавуру бароном Келлербергом в 51/› часов вечера 23 (11) апреля. Срок ожидания кончался в 51/2 часов вечера 26 (14) апреля. Сардиния отвечала отказом по- кориться обидному требованию; этот ответ был вручен послу Гиулаю в 5!/2 часов, и вечером того же дня австрийцы перешли через Тичино. Война началась.

Дерзкий ультиматум разгневил против Австрии все нейтраль- ные державы и общественное мнение целой Европы. Пруссия, Россия, Англия протестовали против такого крутого образа дей- ствий в самых сильных выражениях. Газеты целой Европы раз- разились негодованием на безрассудную наглость Австрии. Им- ператор французов торжествовал: австрийский кабинет не мог сделать ничего более соответствовавшего видам Тюильри. Вея дипломатическая тактика Наполеона стремилась к тому, чтобы выставить перед Европою Австрию зачинщицею войны, и теперь сама Австрия исполнила его желание, даже превзошла его на- дежды: он надеялся только показать, что был поставлен неустул- чивостью Австрии в необходимость начать войну, а теперь сама Австрия начинала ее. Но если Австрия решалась на поступок, так сильно компрометировавший ее в дипломатическом отноше- нии, она имела много причин пренебречь этим невыгодным впе- чатлением. Ускоряя объявление войны, она могла выиграть до- вольно много в отношении финансовом и чрезвычайно много в от- ношении военном. Изложим эти соображения, заставившие ее пожертвовать соблюдением дипломатических форм, которыми она всегда так дорожила.

Первою причиною спешить началом войны было финансовое положение Австрии. Мы излагали в предыдущих обзорах ход итальянского вопроса. Из фактов, всем известных, ясно было, что Франция во что бы то ни стало решилась найти предлог к войне с Австриею, и никакие уступки не могли избавить Австрию от войны, очевидно необходимой для Наполеона 1]. В половине ап- реля (нового стиля) Австрия совершенно кончила свои воору- жения и промедление уже не могло усилить ни числа ее войск, ни ее крепостей: то и другое было доведено до полной силы, какая только возможна. Между тем содержание армии, вполне приве- денной на военную ногу и уже занявшей все позиции, требуемые войною, ежедневно стоило Австрии полумиллиона гульденов (около 2'/› миллионов руб. сер. в неделю). Денежные запасы казны подходили к концу. По самым благоприятным расчетам представляется, что около 15 апреля Австрия имела обыкновен- пых финансовых средств уже не более как только на содержание своей г9мии в течение 45 дней. Объявление войны открывало ей

199 [191] путь изворотиться в этой финансовой крайности средствами невоз- можными в мирное время. Двигая свою армию в Пьемонт, она сваливала с себя на сардинские земли бремя ее продовольствия. Кроме того, она получала предлог прибегнуть к насильственным мерам в собственных финансовых делах. Мы видели, что обыкно- венные займы совершенно ей не удавались. Объявление войны не- медленно сопровождалось наложением на венский банк насиль- ственного займа в 200.000.000 гульденов (125 миллионов руб. сер.), достаточного по австрийскому расчету на покрытие издер- жек первой кампании.

Еще гораздо важнее были военные выгоды, приобретаемые не- медленным объявлением войны. Франция желала еще месяца два продлить переговоры, потому что ее вооружения далеко не были кончены. С половины апреля каждый потерянный день приближал ту минуту, когда неприятель может явиться на войну с полною готовностью. Что будет, должны были рассуждать ав- стрийские министры, если мы не разорвем переговоров? Франция дотянет время до конца мая или начала июня, успеет спокойно ввести в Сардинию свои войска, приготовленные к битве, устроит операционную линию близ ломбардской границы и, объявив войну, в два дня займет Милан превосходными силами. Чтобы предупредить это, надобно воспользоваться временем, когда мы совершенно готовы, а Франция еще не готова к начатию военных действий, пока ее войск нет еще в Сардинии. Имея пред собой только сардинцев, австрийцы могли быстро двигаться вперед и в пять или шесть дней похода занять такие позиции, которыми почти отнималась у французов возможность помочь сардинцам. Сардинская армия одна была бы совершенно смята австрийцами. Ей оставалось бы или запереться в Алессандрии, или даже от- ступить в Геную. Блокировав Алессандрию, австрийцы могли легко занять все горные проходы из генуэзского побережья в пьемонтскую долину. Пусть тогда прибывало бы сколько угодно французских войск в Геную: австрийцам было бы легко остано- вить их в альпийских ущельях. Заперев сардинцев в Алессандрии или отбросив их в Геную и заняв горные проходы левым крылом своей армии, правым крылом австрийцы через два или три дня занимали бы Турин и Сузу и овладевали бы путем из Франции в Сардинию через Мон-Сени и другими проходами через Савой- ские Альпы. Сеть сардинских железных дорог была бы в их ру- ках; они имели бы в своих руках все дефиле, через которые дол- жны проходить в Италию французские войска; почти без всяких усилий и решительно без всякого риска они могли в одну неделю овладеть почти всем Пьемонтом, уничтожить или запереть сар- динскую армию и, сокрушив одного врага, имели бы на руках только одних французов, которым едва ли было бы возможно проникнуть в Пьемонт, без страшных пожертвований, через Са- войские и Генуэзские Альпы, захваченные австрийцами.

191 [192] Эти чрезвычайные выгоды решительно перевешивали собою то неудобство, что нападением на Пьемонт Австрия выставляла себя как зачинщицу войны. Успех кампании стоит того. чтобы пе- фенести несколько дипломатических протестаций. И притом раз- дражение нейтральных держав было только формальностью. Ан- глия и Пруссия все-таки хорошо знали, что Австрия не сама на- чинает войну, а вынуждена к ней Франциею. Удовлетворив дипло- матическому приличию протестом, эти державы не замедлили бы зысказать свое прежнее расположение в пользу Австрии и объя- вили бы, что хотя Австрия неправа по форме, но права по сущ- ности дела.

Таким образом, когда прошла первая минута недоумения, возбужденная австрийским ультиматумом, нейтральная Европа согласилась, что видимая дерзость была в сущности следствием счень верного и рассудительного соображения. Но если Австрия действовала совершенно согласно с своими выгодами, решившись разорвать переговоры, то ее дальнейшие действия показали, что она решительно не умела поступать сообразно условиям того положения, стать в которое решилась. Мы видели, на чем был ос- нован весь план, от чего зависел весь успех. Основанием всему служил тот факт, что около 20 апреля не было еще ни одного французского солдата в Сардинии. Целью всего дела было то, чтобы кончить кампанию, прежде чем французы присоединятся к сардинцам: первейшим условием успеха в этом была всевоз- можная быстрота. Что же мы видим? Война решена апреля 19-го, военные действия едва начинаются 29-го. Милан соединен < Веною электрическим телеграфом; и так ультиматум мог быть получен Гиулаем через четверть часа после того, как был состав- лен в Вене. Турин соединен с Миланом железною дорогою, кроме одного небольшого перерыва около границ, верст в пятнадцать, и посланный Гиулая мог быть в Турине через четыре часа. Трех или четырех чёсов очень достаточно, чтобы король мог созвать министров и сказать «да» или «нет» на сообщенное ему требова- ние. Еще четыре часа на возвратный путь, и если ультиматум был отправлен из Вены 19 апреля в 5 часов вечера, австрийские войска могли перейти через Тичино 20 числа в 6 или 7 часов утра и 25 числа кончить дело с сардинскою армиею, а 26 уже занимать проходы из Савойских Альп в Пьемонт. Но австрийцы, отступив от дипломатических форм своею решимостью послать ультима- тум, не могли, кажется, решиться на отступление от канцеляр- <кого порядка в своих внутренних распоряжениях. Им казалось необходимо, чтобы приказание об ультиматуме было доставлено Гиулаю не телеграфическою депешею, а каким-нибудь курьером, и благодаря этой церемонности австрийского кабинета в сноше- ниях с своим главнокомандующим, посланный Гиулая явился в Турин только 23 числа, т. е. ровно четырьмя сутками позже того, как следовало бы ему явиться. По причинам решительно непо-

192 [193] нятным вместо трех часов дан был сардинцам срок для ответа в целых трое суток, — и вот уже была потеряна целая неделя, и, благодаря австрийскому канцелярскому порядку, французы ус- пели явиться в Генуе и в Сузе в ту самую минуту, как австрийцы только еще собирались переходить через Тичино. Но австрийцам, вероятно, казалось, что еще мало времени потеряно ими: они отыскали причину потерять еше трое суток. Англия предложила возобновить при ее посредничестве переговоры с Франциею на тех основаниях, на которых велись они через лорда Каули еще до принятия русского предложения о конгрессе. Австрия согласи- лась отложить движение своей армии через Тичино, пока Англия получит ответ от императора французов на это предложение. Та- кая отсрочка решительно непостижима. Ультиматум был послан, конечно, только потому, что Австрия совершенно убедилась в бес- полезности переговоров, в том, что они только служат для Фран- ции средством выиграть время, пока французские вооружения будут совершенно кончены. После этого совершенной нелепостью представляется промедление, принятое Двстриею. Наполеон от- вечал, что согласен возобновить переговоры только на том усло- вии, если Англия совершенно ручается за их удачу и готова объявить войну Австрии, когда Австрия не успеет помириться с Франциею. Само собою разумеется, Австрия не могла принять переговоров, единственным разультатом которых была бы ссора ее с Англиею, и, получив известие об условиях, предлагаемых Франциею, отказалась от посредничества. Тогда, вечером 29 ап- реля, двинулась через Тичино вся австрийская армия, которая до той поры оставалась на ломбардском берегу, послав только не- сколько слабых отрядов в Сардинию. Наполеону было теперь очень легко предлагать для переговоров невозможные условия: десятидневная отсрочка, данная ему австрийскою медленностью, была достаточна для введения в Сардинию такого числа войск, чтобы не нуждаться в дальнейших отсрочках для открытия кам- пании. Французы и сардинцы превосходно воспользовались вре- менем, которое дано было им нелепою медленностью врага.

В тот самый день, как приехал в Турин барон Келлерберг, было созвано чрезвычайное заседание сардинской палаты депу- татов, и граф Кавур, изложив состояние дел, потребовал у па- латы полномочий королю на время войны. С патриотизмом, ко- торый никогда не изменяет никакому парламенту в подобных слу- чаях, палата не стала даже и совещаться о требовании прави- тельства. Немедленно был назначен комитет для составления доклада, через полчаса был готов доклад, и тотчас же, большин- ством 110 голосов против 24, был принят закон, предложенный Кавуром. По этому закону королю на время войны предостав- ляется диктаторская власть. тот же день, 23 (11) апреля, сардинская армия получила распределение, нужное для начала похода. Сам король принял команду над армиею, которая стала

193 [194] сосредоточиваться между крепостями Казале и Алессандриею, чтобы под их прикрытием ожидать прибытия французов. Авст- рийцы начали действовать так поздно и потом действовали так вяло, что сардинцы спокойно простояли в своей крепкой пози- ции, не подвергаясь ровно никаким опасностям, пока через Геную прибыло к ним столько французских войск, что нападение со стороны австрийцев на союзную армию, защищаемую пушками Алессандрии, сделалось невозможно.

Гораздо более усилий нужно было французам, чтобы прибыть в Пьемонт с тою удивительною быстротою, которая заслужила им полную похвалу от всех европейских специалистов. Известие о решимости Австрии послать ультиматум, то есть напасть на Сар- динию, сделалось известно французскому правительству по край- ней мере в тот же самый день, как был написан ультиматум, если не сделалось известным еще раньше, пока оно составлялось. Да и нельзя было не знать об этом 20 числа французскому правитель- ству, если 21 знали английские газеты. Замечательна не та бы- строта, с которою французское правительство получило нужные сведения, а та энергия, с которою оно стало доканчивать свои приготовления к походу, как только узнало о решительном обо- роте дела. 23 числа, в тот день, когда австрийский ультиматум был сообщен графу Кавуру, было уже снаряжено в поход не- сколько десятков тысяч солдат, которые 19 числа еще не предпо- лагали двинуться ранее двух или трех недель. 26 числа, когда австоийский авангард перешел Тичино, французы уже высажи- вались в Генуе и спускались в Сузу с Савойских Альп. Переезд морем едва ли был труден, потому что в Марсели давно уже были собраны огромные транспортные средства; но чрезвычайно заме- чательна поспешность, с какою французские войска умели сесть на корабли и выйти на берег. До какой степени доведена была заботливость французского военного начальства о быстром со- вершении всех эволюций, нужных для перевозки армии морем или сухим путем, можно видеть из того, что французские солдаты были заранее обучаемы тому, как входить в вагоны железных дорог и выходить из них самым быстрым и правильным образом.

Дивизии, отправлявшиеся сухим путем, должны были совер- шить дорогу очень трудную. В конце апреля проходы в Савой- ских Альпах еще покрыты снегом. 4 000 рабочих было употреб- лено на очищение пути через Мон-Сени, но все-таки войскам пришлось перенести очень тяжелые затруднения. О том, как много должен был терпеть от холода и тяжелого пути солдат, можно вообразить, зная, что умер от перехода через Мон-Сени генерал Буа, начальствовавший первою дивизиею, вступившею в Сузу. Были примеры, что французские отряды делали в один день 45-верстовой переход через Мон-Сени с его утомительным подъемом и утомительным спуском,

194 [195] Но каковы бы ни были трудности похода, эти войска уже вступали в Турин 30 апреля поутру, через несколько часов после того, как главные силы австрийцев перешли сардинскую границу. Гораздо большая часть французских войск переправилась в Сар- динию морем, как потому, что этот путь легче, так и потому, что сардинская армия, соединиться с которой они спешили, находи- лась около Алессандрии, которая гораздо ближе от Генуи, нежели от Сузы.

Известие о наступлении австрийцев было получено в Турине и в Генуе несколько раньше, нежели весть о приближении союз- ников. После мучительной неизвестности, успеют ли французы прийти во время, чтобы спасти столицу и армию Сардинии, пер- вые французские колонны были встречены жителями с неописан- ным восторгом. Солдаты, вступившие в Турин, воткнули с фран- цузской грациозностью букеты цветов в дула своих ружей и сами были засыпаны цветами с балконов и из окон.

Быстро прибывали в Сузу новые отряды один за другим, еще быстрее приходили в генуэзскую гавань одна эскадра за другою, каждая привозя французский десант. Около 5 мая, когда авст- рийцы, наконец, собрались приблизиться к Алессандрии, из Генуи к сардинской армии приехали уже более 40.000 француз- ских солдат. Около 7 числа более 80.000 французов уже были в Пьемонте. Австрийцы слишком запоздали переходом через Ти- чино; но если бы хотя потом умели вознаградить потерянные дни, вероятно, еще успели бы что-нибудь сделать, потому что на пер- вый раз французы перевозили только солдат, без лошадей, без пушек, без обоза. Но австрийцы не торопились, и французы имели время снабдить свою пехоту конницею и артиллериею. Мы уже прочли в телеграфических депешах, что 12 мая император французов прибыл в Геную и 13-го (1) в Алессандрию; это зна- чит, что он уже переслал в Италию все то количество войск, ка- кое считает нужным иметь там, что перевезены туда и пушки и все военные запасы, которые предназначались к отправлению для начала похода. Наполеон ПП не явился бы на театр войны раньше, нежели приготовлено все нужное для блистательного на- ступления. Австрийцы сами уже увидели, что время слабости противников прошло и что пора им отступать. Снова перейти в наступление случится им, вероятно, еще не слишком скоро. По- смотрим же, что они успели сделать в первую неделю кампании, пока шансы были для них благоприятнее, чем будут во все про- должение остального похода. Мы находим, что самое лучшее по- нятие об этом можем дать читателям, переведя из Т!пез’а 6 мая статью, написанную или специалистом, или по сведениям, сооб- щенным специалистами.

«Австрия, повидимому, хочет убедить свет, что если была очень по- спешна в своей дипломатике, то готова вознаградить за такую непривычную ей поспешность медленностью своей стратегии. Она удивила Европу и оза.

195 [196]

дачила важных, невинных и доверчивых английских министров решитель- ным действием в такую минуту, когда они полагали, что она ждет мирного разрешения всех своих затруднений; она явилась с внезапною угрозою, с трехдневным сроком и с немедленным открытием похода, и мы все думали, что кратковременною выгодностью обстоятельств она хочет воспользоваться для нанесения решительного удара. Она имела 190.000 человек в Ломбар- дин и Венеции, нз ных 120.000 были придвинуты к самым берегам погра- ничной реки. Командир той армии, смотря через маленькую речку, мог видеть почти весь театр своих будущих действий. Направо, исчезая в отдале- нии, встают вершины ьп, налево — менее громадные вершины Монферрат- ских и Алпенинских гор обозначают границу местности, в которую он думал вторгнуться. Но между северною и южною горными террасами расстилается, прямо впереди него, далекий горизонт равнины, идущей между этими горами подобно заливу. Посредине равнины извивается По, прославленная поэзнею в историею. С севера и с юга, с Альп на правой руке и с Аппенинского зребта на левой руке и с отдаленных Коттийских Альп, возвышающихся прямо перед ним в конце горизонта и отделяющих его от Франции, текут маленькие речки, будто блестящие ребра, входящие в спинной хребет Пье- монта, образуемый рекою По. В горных округах, налево, стоят сардинские крепости: значительнейшая из них, Алессандрия, расположена почти у входа в Монферратскую землю, а за нею, на берегу моря, лежит Генуя. Гористая страна направо, подымающаяся к Симплону, к Розе и к Большому Сен-Бер- пару, почти не защищена искусством; а прямо перед собою по всей плоской равнине реки По наш австрийский генерал не находит ни одного укрепления, способного обороняться хотя один час. Только извивается по этой равнине большая река и текут в нее справа и слева небольшие речки. Есть тут маленькие неукрепленные города, например Новара, Мортара и Верчелли, составляющие треугольник; но нет никакой задержки между ним и Тури- ном, лежащим в конце этой равнины Вся Европа думала, что Турин будет целью австрийцев; что, получая отвагу от громадного превосходства в силах, они хотят маскировать сильной армией крепость Алессандрию и Казале и весь южный горный округ, над которым господствуют эти крепости, и что < остальными силами они быстро двинутся прямо вперед, без остановки пойдут до самого королевского дворца в Турине. Занятие вражеской столицы в начале войны принесло бы славу, и была бы стратегическая выгода овла- деть сетью железных дорог, которая теперь ставит в непосредственное с0об- щение французов, высаживающихся в Генуе, с французами, переходящими через Ман-Сени в Сузу. Владея Турином и железными дорогами, находя- щимися в Турине, австрийский генерал разрезал бы две французские армии и спокойно владел всею Сардиниею, кроме только одной горной Монферрат- ской области.

«Завладеть Турином было так важно для удачного начала игры, что Австрия, действительно, могла пренебречь моральной невыгодой, если спе- шила войной за тем, чтобы приобресть такую важную физическую выгоду. Но по каким-то причинам, — очень может быть, что эти причины очень уважительны, но если они существуют, то не было надобности спешить раз- рывом переговоров, — по каким-то причинам Австрия не воспользовалась ни своим выигрышем ‘во времени, ни своим превосходством в снлах. Ее армия медленно переступила через реку и стала на плоскую равнину, лежавшую перед нею. Постепенно, с большою медлительностью, она заняла два города, Новару н Мортару; Новару — правым Флангом, Мортару — левым; и потом подвинулась на несколько верст далее до Верчелли; тут она остановйлась, стала делать рекогносцировки, а между тем прибывали нагруженные войсками корабли в Геную и длинные колонны Французской пехоты спускались с Мон- Сени. Быть может, австрийцев задержали дожди, от которых разлились м ленькие речки и испортились пороги: быть может. революции в Парме ив Тоскане ! внушили им осторожность или нерешительность, а быть может, и то, что австрийцы считали выгоднейшим впустить всех французов через море и через Альпы в Пьемонт, дать им собрать все силы, — быть может, авст-

196 [197] рийцы думали, что лучше разом прикрыть всех их в этой равнине, из кото- рой некуда будет убежать французам, и придавить всех их вместе. Мы не можем отгадывать их побуждений и критиковать их стратегии: но мы можем видеть, что, пробыв семь дней на сардинской земле, они подвинулись от грани, не далее 50 верст.

«С прямого пути австрийцы повертывают на юг, т. е. направляются более к Монферратскому хребту. нежели к Альпийскому. На пути встречается им один из изгибов Го, и 4 мая они перешли эту реку в Камбио, близ города

ы, как будто намерены были двинуться на Алессандрию: далее вверх по реке, у Фрассинето, близ Казале, крепости, способной держаться несколько времени, другой австрийский корпус пытался перейти через реку, но после канонады, продолжавшейся 15 часов, он был отбит с некоторым уроном.

«Какую цель могли иметь эти движения? Если бы австрийцы продол- жали двигаться по северному берегу По, они шли бы на Турин. Но тут на дороге встречается Дора, маленькая речка, текушая из Альп и впадающая з По; берега этой реки укреплены сардинцами, воспользовавшимися медлен- ностью австрийцев. Перешедши на другой берег По, австрийцы совершенно обошли эту познцию, потому что они теперь на южном берегу, а Дора впа- дает в По с севера. Но в чем состоит их намерение: хотят ли они идти на “Турин или на Алессандрию — трудно решить».

Действительно, трудно решить, что хотели делать австрийцы. Одни предполагают, что они думали дойти до Турина: другие думают, что они хотели обратиться на Алессандрию; третьи по- лагают, что они хотели отрезать Алессандрию от Генуи. Но все равно, что бы ни хотели они сделать. Потеря времени расстроила все их планы. От границы до Турина верст около 100 Верстах в 50 от границы лежит Алессандрия, находящаяся на запад и не- сколько на юг от Турина, верстах в десяти на юг от По. Авст- рийцы прошли половину дороги до Турина. так что поровнялись с Казале. и Алессандрия оставалась у них уже несколько назади. Но пока они медлили, стояли и производили рекогносцировки, сардинская армия, стоявшая между Алессандриею и Казале (Казале несколько ближе к Турину. нежели Алессандрия), по- лучила такие сильные подкрепления от французов, что австрий- цам нельзя было ни напасть на нее. ни продолжать свое движе- вие на Турин. Они постояли еше несколько времени; неприятель усилился новыми французскими отрядами. и теперь австрийцы отступают. и где остановится их отступление — трудно сказать. По последним известиям Французско-сардинские войска уже на- чали наступление под личною командою императора французов, и австрийские войска оттеснены уже почти до самой границы. Та- ким образом. движение вперед принесло им разве только ту пользу. что они прокормили две недели своих солдат сардинским хлебом и собрали несколько контрибуций. Это нелепое начало похода не предвешает для них ничего особенно хорошего. Будут ли они защищаться на Тичино. будут ли зашишать Милан — неиз- вестно Но с битвами или без битв. все равно, они скоро будут оттеснены до линии реки Минчио, где найдут опору в крепостях Пескьере и особенно Мантуе.

197 [198] Приводят две причины для оправдания чрезмерной медлен- ности в их наступлении. Сардинцы, отступая перед неприятелем, испортили дороги: на каждых 100 метрах (45 саженях) они копали через дорогу довольно глубокие рвы; кроме того, рубили стоявшие по дорогам деревья и сваливали их на дорогу; наконец, они прорвали плотины и шлюзы каналов, которые проведены по всей западной части Пьемонта для орошения полей, и затопили под водою целые обширные местности. Погода также заступи- лась за сардинцев: с 1 мая (19 апреля) пошли проливные дожди, продолжавшиеся несколько дней, и речки выступили из берегов. Но таких затруднений все-таки еще мало для объяснения мед- ленности, с которою австрийцы подавались вперед. Как бы ни были испорчены дороги, все-таки можно было пройти по ним в целую неделю больше того пространства, которое в один день переходили французские отряды по Альпийскому хребту, где дорога и хуже, и несравненно труднее. Чрезмерному затоплению полей от спушенных каналов нельзя верить — Пьемонт не Голлан- дия, и наверное было бы австрийцам где пройти. если бы они хо- тели; а если поля были так затоплены, что идти было нельзя, то все равно нельзя было проходить и по 8 верст в день, если нельзя было проходить по 25 верст. Нет, кажется, надобно сказать, что, пропустив благоприятное время для исполнения своего плана, австрийцы сами не знали, что им делать.

Мы пишем почти через месяц по объявлении войны Австриею Сардинии, а между тем, собственно говоря, не произошло никаких громких военных событий, и хотя надобно думать, что участь на- чавшегося похода решена неловкостью австрийцев, не успевших помешать соединению французов с сардинцами, но в военной части известий за прошлый месяц мало интересного. До сих пор людям, интересующимся итальянскими делами, политические до- гадки доставляли больше предметов к размышлению, нежели военные события. Война началась; есть сильная вероятность, что австрийцы в первый же поход потеряют всю землю в Италии до Вероны и Мантуи; но в чем же сушественная цель войны, чего вадобно ожидать в случае успеха французов? Это мы отчасти можем видеть из предшествовавших войне переговоров и сужде- ний, произносимых самими французами о целях их политики.

Конгресс не состоялся; но его собранию предшествовали пере- говоры и некоторые основания будущего устройства дел в Ита- лии были одобрены Францией.

Некоторые думают. что Франция. подобно Сардинии, не мо- жет удовлетвориться ничем, кроме совершенного отнятия итальян- ских владений у Австрии Это несправедливо. Вот четыре осно- вания, принятые самою Франциею для переговоров на предпола- гавшемся конгрессе.

1. Средства обеспечить сохранение мира между Австриею и (Сардиниею.

198 [199] ПП. Оставление римских владений иностранными войсками, их занимающими, и исследование, какие реформы должны быть введены в итальянские государства.

Ш. Будет предложена комбинация для замены особенных трактатов между Австриею и итальянскими государствами.

ТУ. Распределение территориальных владений и трактаты 1815 года останутся неприкосновенными.

Из этого мы видим, что Франция соглашалась на сохране- ние за Австриею всех ее нынешних итальянских владений. Само собою разумеется, что в случае успешного похода требования Франции возрастут, но нет им никакой необходимости возра- стать непременно до совершенного отнятия всех итальянских владений у Австрии. Тут может быть множество средних степе- ней, определяемых размером успехов и силою расположения в императоре французов к прекращению войны после нескольких славных побед. Всякие условия возможны после того, как Фран- ция соглашалась оставлять за австрийцами все их нынешние владения. Если Франция найдет удобным кончить войну остав- лением у Австрии венецианских владений до Гардского озера, до Минчио и Мантуи, а от Ломбардии заставит ее отказаться, Франция назовет это великою услугою делу итальянской неза- висимости. Если у австрийцев будет отнято и гораздо меньше, например, только западная часть Ломбардии до Адды и озера Комо, и это будет также названо великою услугою итальянской независимости. Читатель понимает нашу мысль?. Впрочем, мы ничего не предсказываем; мы говорим только, что император французов вовсе не обязан продолжать войну до тех пор, пока за- ставит Австрию отказаться от всех владений в Италии; мы го- ворим только, что он может заключить мир с Австриею на каких ему угодно условиях, и, каковы бы ни были условия, все-таки он может сказать, что сделал для Италии более, нежели обещался сделать перед началом войны: не станем забывать, что он согла- шался оставить за Австриею все ее владения в Италии.

Но удовлетворят ли итальянцев какие бы то ни было усло- вия мира, кроме совершенного отнятия у Австрии всех Лом- бардо-Венецианских земель? Люди бывают наклонны к излиш- ней требовательности от своих помощников или покровителей; но в таком случае всегда бывает можно уличить их в неблагодарно- сти и неблагоразумии, напомнив им, как скромны были их жела- ния в начале дела. Есть в Италии партия, не принимающая никаких сделок, всегда требовавшая непременно только того, чтобы ни один клочок итальянской земли не принадлежал иностранцам; это — маццинисты. Но император французов опирается не на этих республиканцев, а на людей умеренной или так называе- мой конституционной партии в Италии. Эта партия перед вой- ною вовсе не шла в своих требованиях до такой революционной неуживчивости с австрийцами, как маццинисты. Она объявляла,

199 [200] зто удовольствуется гораздо меньшими приобоетениями. Самым точным выражением ее тогдашних требований надобно считать программу разрешения итальянского вопроса, с которою в начале апреля был отправлен в Лондон поверенный от конституци- онной партии центральных итальянских государств. Мы приво- дим здесь сведения, сообшаемые об этом важном факте парижским корреспондентом 'Типез’а в письме его от 9 апреля

(28 марта).

«В Лондон приехал поверенный от конституционной партии в Централь- ной Италии с предложениями, производящими замечательное впечатление на людей, которым он сообщал их. В числе значительных лиц, с которыми он имел совещания, находятся лорды Пальмерстон, Кларендон и Джон Россель, а к нынешнему времени он, вероятно, склонил и лорда Мальмсбери разделять такой же взгляд. Секрет его успеха заключается в следующем: он предлагает средство вполне удовлетворить итальянцев, оставляя неприкосновенными вен- ские трактаты. Он объявляет, что Центральная Италия и Пьемонт оставляют, как несбыточное желание, всякое требование выгнать австрийцев из Лом- бардии и Венеции. Конечно, они не перестают желать этого, но этого нельзя достичь без войны, а конституционная партия вовсе не желает видеть фран- Цузов в Италии. Теперь она ограничивает свои желания тем, чтобы авст- рийцы и французы вывели свои войска из всех итальянских владений, ныне занимаемых ими не на основании трактатов. Она требует, чтобы Австрия, владеющая частью Италии единственно по Венскому трактату, была обязана строго ограничиваться пределами этого трактата и не простирала своей вла- сти на другие государства. Иначе сказать, они говорят австрийцам: «Огра- ничивайтесь вашим берегом По, и оставьте нас в покое в наших землях». Многие говорили, что влияние Маццини в Италии ослабело, совершенно исчезло. Конституционная партия подтверждает теперь это; она объявляет, что имеет полную организацию и готова принять на свою решительную от- вететвенность Управление государствами Центральной Италии по удалении австрийцев, ручаясь за то, что не будет ни насилий, ни кровопролития. Она только требует того, чтобы австрийцы удалились из тех частей Италии, ко- торые заняты ими не по Венскому трактату, и обязались никогда не возвра шаться в эти земли, потому что без такого обязательства австрийцы вечно будут возбуждать волнения, чтобы иметь предлог воротиться.

«Важнейший ‘факт во всем этом то, что (Сардиния, в лице синьора д’Азелио от имени графа Кавура, совершенно согласна с этой программою. Синьор д’Азелио говорит, что Сардиния имеет свои особенные неудоволь- ствия против Австрии, но что они не важны сравнительно с условиями, на которые согласна вся Италия. Конституционная партия говорит, что ‘это умеренное требование может быть исполнено без войны и что если дела будут устроены на этом основании, она будет совершенно довольна, предоставляя успехам времени и разума и влиянию соседних либеральных учреждений произвести перемену в положении Ломбардии. Но, прибавляет она, конечно, она будет стремиться приобресть все, что может, если война вспыхнет».

Оставим в стороне вопрос об относительной силе маццини- стов и конституционистов. Конституционисты думают, что они сильнее, мациинисты могут думать то же самое о себе, — не в этом дело, как думает конституционная партия о своих силах, а в том, чего она хотела, на что она соглашалась перед войною. Относительно ее чувств мы выводим из ее программы, прислан- ной в Лондон, два заключения. Во-первых, конституционная пар- тия в Италии имела сомнение в том, благоприятны ли будут

200 [201] для либеральных учреждений и независимости Италии резуль- таты войны, которую Франция хотела начать против австрийцев. Эти сомнения были так велики, что конституционная партия Центральной Италии и Пьемонта готова была пожертвовать ломбардо-венецианцами австрийцам, лишь бы избавить Италию от опасности со стороны французов. Этот факт мы припомним впоследствии. Во-вторых, — и это теперь для нас главное — конституционная партия всего только за несколько дней до на- чала войны говорила, что «ее требования могут быть совершенно удовлетворены» даже при сохранении за австрийцами всех их нынешних владений. Только с этою партиею хочет до сих пор действовать Франция заодно, только ее содействие она прини- мает, только ее потребности признает справедливыми; мы спра- шиваем теперь, какое право будет она иметь жаловаться на не- удовлетворение своих желаний, если Франция найдет неудобным лишать австрийцев хотя бы одного селения в Ломбардии? А если Франция уменьшит австрийские владения хотя каким- нибудь маленьким округом, император французов может назвать это уже великодушным превышением требования самих итальян- цев. «Но конституционная партия не отказывалась отнять у ав- стрийцев все, что можно будет отнять, если вспыхнет война». Так, этими самыми словами ей и будут отвечать, если война кончится какими-нибудь неважными потерями для австрийцев. «Что могли мы отнять у австрийцев, не подвергая Францию чрезвычайным усилиям и бедствиям слишком упорной войны, то мы и отняли у них, — скажут французские дипломаты; — тре- бовать совершенного отказа их от итальянских владений значило бы слишком обременять Францию и итальянскую войну обра- щать в общеевропейскую; этого Франция не обещала сделать и не могла сделать».

«Но сам император французов в своей прокламации объявил, что война должна иметь своим результатом совершенное изгна- ние австрийцев из Италии». Нет, понимать прокламацию его непременно в таком смысле — значит видеть в ее выражениях только такое значение, какое приятно неопытному в дипломати- ческих истолкованиях читателю, и не замечать, что те же самые выражения могут допускать и другое толкование, далеко не столь тесное. Мы попробуем показать, что можно сделать из этих фраз в случае надобности. В длинной прокламации. собственно, только два места, определяющие конечную цель войны; мы по- смотрим, что могут сделать из них обоих дипломаты в случае надобности».

«Австрия довела положение дел до такой крайности. что должно или ей владычествовать до Альп, или Италии быть сво- бодной до Адриатического моря». Недпытный ум может видеть в этом положительную решимость отнять у Австрии все. до са- мой Венеции. Но очень легко истолковать эти слова иначе. Во-

201 [202] первых, необходимость изгнания австрийцев ставится следствием их собственной политики, непримиримо враждебной Пьемонту, — «Австрия довела вещи до такой крайности», и освободить Ита- лию до Адриатического моря необходимо потому, что иначе Австрия «завладеет всею землею до Альп», — то есть Пьемон- том. Но что, если Австрия докажет, что она отказывается от вражды против Пьемонта? Что, если она согласится на такие условия мира, что существование Пьемонта будет ограждено от предполагаемой опасности? Тогда исчезает одна половина ди- леммы, стало быть, исчезает надобность и в другой половине. Если не будет опасности, что Австрия станет расширять свои владения, не будет надобности и изгонять ее из Италии.

Нейтральные державы теперь убеждены, что Австрия нико- гда не хотела присвоивать себе ни вершка пьемонтской земли, — почему знать, что Франция не убедится в этом, когда почтет удобным склониться к такому убеждению?

Итак, прокламация ставит изгнание австрийцев в зависи- мость от факта (опасность для Пьемонта), который может быть с согласия Австрии устранен множеством разных способов, на- пример, обязательством Австрии не нападать на Пьемонт; уступ- кою каких-нибудь округов, отнимающих стратегические линии для наступления в Пьемонт из австрийских владений; срытием каких-нибудь пограничных укреплений; обязательством не дер- жать в Ломбардии более 100.000 войска (как и не держала Ав- стрия до начала нынешнего года) и т. д. Нельзя исчислить всех комбинаций, которыми может уничтожиться надобность изго- нять австрийцев из Италии.

Мы видим, как легко при некоторой опытности в диплома- тических исследованиях найти в случае надобности, что первое из выражений, определяющих цель войны, вовсе не исключает возможности оставить за австрийцами часть их владений или и все их владения в Италии, смотря по внушению обстоятельств. А на этом одном выражении почти исключительно и опираются все толки, будто бы полное изгнание австрийцев поставлено не- пременною целью войны. В самом деле, второе выражение про- кламации гораздо менее определительно:

«Цель этой войны — то, чтобы Италия снова принадлежала самой себе (тепфге "ПаШе & еЙе-тёше), а не то, чтобы заменить одно господство над нею другим». Тут сущность мысли заклю- чается просто в засвидетельствовании того, что Франция не хочет завоеваний в Италии, что она не хочет занять в ней того по- ложения, какое ныне занимают австрийцы. Но само собою разу- меется, что исполнение желаний зависит от обстоятельств, и в строках, непосредственно следующих за этим выражением, мы имеем указание на факты, которые могут принудить Францию, — конечно, с прискорбием, отступить от образа действий, стремле- ние к которому выражено приведенною у нас фразою:

202 [203] «Мы идем в Италию не возбуждать беспорядки, не потря- сать власть святейшего отца, нами восстановленную». Но что же, если бы оказалось, что итальянцы наклонны к произведению «беспорядков»? — Ясно, что Франция стала бы удерживать их от такого гибельного заблуждения, — этим именно и занима- лась до сих пор Австрия. Вся политика ее в Италии направлена была исключительно к предупреждению «беспорядков». Власть папы должна остаться непоколебимою; но что, если окажется в римлянах желание колебать ее? — Франция принуждена будет охранять папу от недоброжелательства его подданных.

Таким образом, самая прокламация довольно точно показы- вает, что Франция в Италии главною своею заботою будет иметь пресечение беспорядков и народных волнений; она предо- ставит итальянцам ту степень независимости, какая может остаться у них без нарушения законного порядка; условия мира с австрийцами поставляются в зависимость от прекращения опасности для Пьемонта, и мы видели, что опасность эта может быть устранена множеством разных способов, не требующих из- гнания австрийцев из Италии. Только людям, слишком располо- женным видеть в чужих словах смысл, какой приятен для них, и не привыкшим вникать в характер дипломатического языка, может казаться, что император французов связывает себя в своей прокламации какими-нибудь обязательствами, кроме обещания не допускать в Италии беспорядков, как не допускали их ав- стрийцы, и поддерживать власть папы, как поддерживал ее до сих пор. Если у кого остается сомнение в этом, оно может окон- чательно рассеяться соображением смысла речей, сказанных в законодательном корпусе по поводу итальянского вопроса, и со- ображениями относительно действий французского коменданта в Риме.

Много раз мы указывали на существенную причину неиз- бежности войны, находя ее в отношениях нынешней француз- ской системы к общественному мнению. Система эта чувство- вала необходимость отвлечь внимание нации от внутренних вопросов громом побед и упрочить себя возобновлением своей военной славы. Политика эта в значительной степени оправда- лась успехом. Мы видели, что с начала нынешнего года толками о войне заглушились требования внутренних реформ, так быстро усилившиеся в конце прошлого года. Мы говорили также, что ропот расчетливых людей на обременительность задуманной войны будет заглушен энтузиазмом воинственной нации, когда война будет объявлена. И действительно, массою простолюдинов в Париже и в других больших городах овладел восторг, как только была объявлена война. Мы могли бы не верить, если бы только французские газеты говорили о народном восторге; но из английских и даже немецких газет видно, что простолюдины больших городов и особенно Парижа действительно увлечены

203 [204] мыслью о славе, какую приобретет Франция, освободив Ита- лию. Рассказы газетных корреспондентов несомненно подтверж- даются двумя фактами. Число волонтеров, поступающих на время войны, если и не так громадно, как уверяют официальные газеты, то все же очень значительно. Один Париж дал их более 15.000 (официальные газеты говорят о 25.000). В других боль- ших городах наберется почти такое же число. Еще важнее тот факт, что император отважился послать из Парижа в Италию и свою гвардию, и большую часть гарнизона. Это показывает, что правительство стало пользоваться значительною степенью попу- лярности и могло ослабить предосторожности против восстания в столице.

Правда и то, что простолюдины, совершенно не знакомые с дипломатическими тонкостями, понимают характер войны совер- шенно не в таком свете, какой придает войне правительство и в каком видят ее люди, более сведущие в дипломатическом языке. Парижские простолюдины и вся французская армия думают, что война имеет революционный характер; потому и восторг, ею возбужденный в солдатах и в работниках, уже принял оттенок, из которого должны возникнуть столкновения, когда факты пока- жут простолюдинам и солдатам, что они ошибались. Толпы во- лонтеров и работников ходят по улицам Парижа с революцион- ными песнями, которых не слышно было с 1850 года. Войска, садившиеся на корабли в Марсели, также пели революционные песни. Во французском лагере в Пьемонте над всеми криками в честь императора и в честь Италии господствует марсельеза. С криками «да здравствует император!» часто смешиваются крики «да здравствует республика!» Конечно, не надобно при- давать этому республиканскому и революционному характеру простонародного энтузиазма слишком большой важности и должно ожидать, что военная дисциплина успеет подавить те его проявления, которые были бы для нынешней системы опаснее простого пения. Можно даже думать, что в случае успешного хода войны личный энтузиазм к императору. доставившему слу- чай для побед, возьмет верх над нынешним республиканским оттенком воинственности. Но как бы то ни было. надобно заме- тить факт, который может быть источником затруднений для нынешней системы, если не будет подавлен быстрыми победами.

Заблуждения простолюдинов не разделяются, как мы ска- зали. людьми опытными в политической жизни, а восторг от ожидаемой славы не заставляет образованные классы общества забывать об интересах. которым война неблагоприятна. Респуб- ликанская партия не предполагает, чтобы война имела целью действительное освобождение Италии. а буржуазия скорбит об упадке фондов Этим объясняется чрезвычайно холодный прием военных предложений в законодательном корпусе и смелость ре- чей, сказанных некоторыми из членов его. Заседания законода-

204 [205] тельного корпуса в первый раз со времени второго декабря? становятся интересными. Опираясь на недовольстве большин- ства депутатов, в которых прежние расчеты о выгодах привер- женности к нынешней системе сменяются расчетами о вероятном разорении от войны, малочисленные республиканцы законода- тельного корпуса начинают говорить довольно резко. Мы приве- дем здесь отрывки из писем парижского корреспондента Типез’а и отчеты «Монитёра» о некоторых речах, сказанных в законода- тельном корпусе.

Мы говорили о быстроте, с какою французское правительство сделало военные распоряжения при первом известии об авст- рийском ультиматуме. Не теряя времени, внесло оно в законода- тельный корпус и проекты тех декретов, которые должны быть принимаемы с согласия законодательной власти. Первые два предложения состояли в том, чтобы увеличить призываемый под знамена контингент 1858 года от прежней цифры 100.000 до 140.000 человек и дать правительству полномочие заключить заем в 500.000.000 франков. Вот как парижский корреспондент Типез’а рассказывает о заседании законодательного корпуса 26 апреля, когда были сделаны эти предложения.

«Граф Морни, управляющий мудрыми совещаниями представителей ранции, явился в половине второго в простом фраке. Относительно орденов он принял скромность. Из находящейся у него полудюжины их он удоволь- ствовался на втот раз только лентою и звездою Почетного Легиона. Скоро явился г. Барош, замечательный по своему мундиру президента государствен- ного совета, богато вышитому золотом, по ленте и по звезде, — за свои граж- данские заслуги он также получил «звезду мужества». Перед г. Морни стоит стол с богатою позолотою, с инкрустациями и с конторкою, имеющею за видное отличие служить хранилищем мыслей его высокопревосходительства. Ниже стоит длинный стол, за которым сидят комиссары правительства: один из них теперь г. Барош. Приблизилась решительная минута; г. Морни по- звонил в колокольчик во второй раз и водворилось глубокое молчание. Пре- зидент возвестил о прибытии министра иностранных дел; г. Валевский вошел в залу и сел за стол комиссаров. Затруднителен вопрос, чей мундир богаче вышит — г. Валевского или г. Бароша: оба они находятся в золотой скорлупе. Но мне кажется, что г. Валевский, как сенатор, имеет право носить один или два золотые жгута лишних против г. Бароша, как президента государствен- ного совета. Впрочем, оставляю этот вопрос до дальнейших исследований; довольно сказать, что оба они чрезвычайно великолепны. Из львов, дельфи- вов, коршунов, орлов и других орденов, данных г. Валевскому европейскими государями, на выставке не было ни одного, кроме ленты и звезды Почет- ного Легиона. С удовольствием свидетельствую об этой общей умеренности. «Президент объявил, что министр имеет нечто объявить палате. Г. Ва- левский встал и начал читать по тетради. Сообщение содержало только историю итальянского вопроса и начиналось описанием беспокойства, произ- веденного в начале года вооружениями Австрии и накоплением войск в Лом- барло-Венецианских землях с намерением напасть на Пьемонт. Сколько я расслышал, министр не упомянул ни о словах, сказанных императором фран- цЦузов австрийскому посланнику в новый год, ни о пломбьерских планах, ни о намерении, приписываемом ГПьемонту, при помощи (Франции выгнать австрийцев из Ломбардии. Умалчивая обо всех этих фактах, как обстоятель- ствах неважных, он изложил ход переговоров до австрийского ультиматума относительно обезоружения Пьемонта, Разумеется, министр выказывал уме-

205 [206] ренность желаний и планов императора и сильно отрицал всякие планы често- любия или завоевания. Палата слушала молча. К концу сообщения, в местах © желании императора сохранить мир, два раза послышался шопот семи или восьми голосов: «тёв Ыеп| иёв Ыеп|»*; по окончании речи десятка два го- лосов повторили то же восклицание, и десятка два пар рук захлопали. Боль- шинство палаты сидело молча и неподвижно.

«Тогда г. Барош прочел изложение причин проекта закона об увеличении последнего стотысячного контингента прибавкою еще сорока тысяч рекрут. Прочтен был также проект закона о разрешении правительству сделать заем в 500 миллионов франков.

«Тогда встал г. Морни и прочел краткий адрес к палате. Он убеждал депутатов «пренебречь при настоящих обстоятельствах всеми материальными интересами для патриотизма, смотреть не назад, а вперед», и т. д. Увещание пренебречь материальными интересами для более благородной цели, исходя от столь уважаемого авторитета, без сомнения, произвело надлежащее впе- чатление. Некоторые депутаты улыбнулись — в знак согласия и одобрения, как я полагаю. После этой самоотверженной речи несколько человек из де- путатов закричали: «Уще Г’етрегеш» ®* и стали аплодировать“. Аплоди- сменты были вовсе не общие, и расположение палаты не походило на энту- зназм.

«Надобно не оставить без внимания то, что два министра, избранные для представления сообщений и для поддержания их своим красноречием, < самого начала до самого конца противились войне, И г. Валевский и г. Фульд, прочитавший сенату такое же сообщение, как г. Валевский законо- дательному корпусу, глубоко скорбели о направлении, принятом делами».

Рассмотрев проекты в своих отделениях (бюро), законода- тельный корпус собрался на другой день (27 апреля) для сове- шаний в публичном заседании об увеличении контингента. Ора- тором оппозиции явился в этот день республиканец Эмиль Оливье. Речи, произносимые в законодательном корпусе, печа- таются только в извлечениях, составляемых официальным по- рядком под наблюдением президента, назначенного императо- ром. Потому можно судить, до какой степени смягчается и даже совершенно изменяется в этих извлечениях смысл слов, несоглас- ных с желаниями президента. Но и по бледному извлечению, представленному «Монитёром», читатель может видеть, в чем состоял смысл слов Оливье. Вот буквальный перевод из прото- кола, помещенного в «Монитёре»:

«Г. Эмиль Оливье говорит, что вот уже четыре месяца общественное мнение взволновано. Все с беспокойством спрашивают себя: сохранит Фран- ция мир или начнет войну? Оратор жалеет, что в течение этого долгого времени французы получали сведения о ходе ‘дела только из прений англий- ского или сардинского парламентов, и французскому законодательному кор“ пусу предложен этот вопрос только уже по фактическом его разрешении.

«В настоящую минуту Италия одушевлена всеобщим желанием: вся на- ция желает изгнания иностранцев, соединяется под знаменем Пьемонта я призывает Францию. Такое чувство, по мнению оратора, совершенно осно- тельно С 81 пода аварийное правительство на орранич вало пар. шением обещаний, данных от его имени миланцам и венецнанцам, оно по. стоянно угнетало всю Италию. На минуту блеснул Италии луч надежды; она отвергла даже руку, протягиваемую ей Французской республикой, надеясь,

• «Очень хорошо, очень хорошо!» — Ред. ** «Да здравствует император!» — Ред.

206 [207] что будет обязана своим освобождением только самой себе. Эта надежда ее обманула.

«На жалобы итальянского народа, на протестации, сделанные от его имени графом Кавуром перед Парижским конгрессом, всегда отвечали только одним возражением, — указанием на трактаты 1815 года, на эту «террито- риальную конституцию Европы», по выражению лорда Пальмерстона.

«Как надобно смотреть на трактаты 1815 года? Были высказываемы очень различные мнения об этих слишком знаменитых дипломатических сделках, Во Франции никто не отваживался защищать их, даже из тех лю- дей, которые считали необходимым сохранять их. Одни говорили: должно проклинать их, но уважать их; другие, как знаменитый манифест (Ламар- тина), говорили: должно отрицать юридическую силу трактатов 1815 года, но уважать их фактическое существование. Все признавали, что эти трактаты должны считаться не столько договорами, сколько приговорами, произне- сенными против Франции. Оратор объявляет, что он и его друзья делают существенное различие между разными территориальными определениями трактатов 1815 года. Постановления, направленные против Франции, они отличают от тех, которыми нарушены права национальностей менее сильных. Достопочтенный член мало скорбит о том, что не расширяются границы Франции. Призвание Франции не в том, чтобы расширять свои границы. Оратор и его друзья осуждают устарелую завоевательную политику. Не м териальные, а нравственные завоевания должна делать Франция; для наций, как и для частных людей, истинное величие состоит в бескорыстии.

«Но есть, по мнению оратора, в трактатах 1815 года такие постановле- ния, которые ‘должны быть энергически отвергаемы; это — те постановления, которые направлены против национальностей, не столь сильных, как Фран" ция, и в особенности те двусмысленные постановления, которые повергли Италию, как жертву, к ногам Австрии. Когда был возбужден итальянский вопрос, ‘достопочтенный член и его друзья хотели думать, что во мнении са- мого правительства трактаты 1815 года перестали существовать по отноше- нию к Италии; на этом пути они готовились оказывать ему самую решитель- ную, страстную, неослабную помощь; но в ту минуту, когда надобно принять окончательное решение, возникло в уме оратора сомнение, и он желал бы, чтобы правительство рассеяло это сомнение. Он далек от мысли упрекать, правительство за то, что оно не торопилось вступать в войну; понятно, что тлава государства колеблется перед решением отнять у нации блага мира. Но он был печально удивлен, слыша вчера, что г. министр иностранных дел подтверждает слова, сказанные с английской трибуны, что Французское правительство соглашалось вести переговоры на основании трактатов 1815 года, — этих трактатов, которые разорвала сама Австрия своими 0со- бенными договорами, своими дипломатическими и военными вмешательст- вами, продолжительными занятиями чужих земель военною силою. Прави- тельство могло не возбуждать вопроса; но, возбудив его, оно не должно было соглашаться на переговоры, которые могли упрочить трактаты 1815 года и возвратить ны силу, ими потерянную.

«При таком положении вещей оратор спрашивает, что хотят делать в Италии. Итальянские походы могут иметь разный характер. Французское вмешательство может произвесть освобождение Италии; но оно может также привести только к договору вроде Кампоформиосского ° или оказаться новою римскою экспедициею. Намерения правительства не объяснены. В этой неиз- вестности оратор и его друзья считают нужным опасаться, что, предприни- мая настоящую экспедицию, правительство имеет только одну цель — приоб- ретение военной славы, хочет воспользоваться Италиею, а не принести пользу ей. Они не хотят выражать доверие к правительству, подавая голос за пред- ложенный закон; оны не хотят, отвергая закон, принимать такой вид, как будто бы изменяют Италин и становятся на стороне австрийцев; потому они удерживаются от подачи голоса. Сердце их за Италию, но они ожидают от правительства объяснения, что нынешняя война начинается для пользы Италии.

207 [208] «В заключение оратор говорит, что, судя по официальным известиям, война начинается при самых благоприятных условиях. Чем бы она ни кончи- лась, он свидетельствует, что он и его друзья останутся верны преданию своих отцов, преданию тех граждан-героев, которые в дни великой опасности Умели охранять, под предводительством Гошей и Марсо, от осквернения иностранцами священную землю отечества».

Не много нужно догадливости, чтобы понять из этого извле- чения, каким резким неодобрением была проникнута речь Оливье. Он говорит, по выражению «Монитёра», что француз- ская нация в течение четырех месяцев узнавала факты только из прений английского и сардинского парламентов; но в «Мони- тёре» часто печатались официальные статьи, излагавшие ход дела и намерения французского правительства, — ясно, что Оливье не считает достоверным ни одного слова этих статей. Он жалеет, по выражению «Монитёра», что четыре месяца прави- тельство не предлагало законодательному корпусу итальянского вопроса и сообщает ему об этом деле, когда оно уже решено, — ясно, что оратор говорил о пренебрежении правами законода- тельного корпуса, а права эти понимал так, что правительство было обязано не делать ничего важного без его согласия. Ора- тор думал, по выражению «Монитёра», что правительство хочет вести войну для уничтожения трактатов 1815 года относительно Италии, т. е. для изгнания австрийцев из Италии, но в реши- тельную минуту в нем пробудилось сомнение, — ясно, он гово- рил, что никогда не верил в намерения правительства освобо- дить Италию, а теперь имеет в руках доказательства основательности своего неверия. Это доказательство доставлено словами английского министра, что Франция соглашалась вести переговоры на основаниях трактатов 1815 года. Но «Монитёр» также излагал основания переговоров, и ясно, что Оливье вы- ставляет разноречие «Монитёра» с истиной, доказанной пре- ниями английского парламента; он говорит, что «Монитёр» скры- вал факты, излагал дело в ложном виде; но теперь Валевский и Барош говорили согласно с «Монитёром», — ясно, какой харак- тер придает Оливье их словам. По выражению «Монитёра», он был бы рад, если бы объяснилось его сомнение, — ясно, он тре- бовал у министров отчета в противоречии официальных изложе- ний с фактами. Валевский подтвердил факты, обнаруженные английским парламентом: это значит, Валевский был принужден сознаться, что до сих пор лгал. Наконец, в предпоследнем пара- графе речи, несмотря на все искажения, сделанные протоколом в словах Оливье, смысл остался так резок, что не требует пояс- нений. Можно идти в Италию за тем, чтобы освободить ее, можно идти за тем, чтобы поработить ее больше прежнего, гово- рит Оливье в этом параграфе. Зачем посылают туда теперь французов, продолжает он, можно знать по результатам рим- ской экспедиции. История этой экспедиции известна: когда она отправлялась, Наполеон Ш, бывший тогда еще президентом рес-

208 [209] публики, говорил, что цель экспедиции спасти Рим от австрий- ев, а кончилась экспедиция тем, что французы поддерживают в

’име правительство, которое угнетает римлян хуже, нежели ав- стрийцы угнетают ломбардиев. Последний параграф протокола заключает в себе мысль самую горькую: «война начинается при счастливых условиях, но мы готовы защищать Францию от вторжения иностранцев», говорит Оливье. Ясно, что это зна- чит: Оливье говорил, что самые счастливые обстоятельства раз- рушаются коварством излишней хитрости, которое, наконец, должно восстановить против себя всю Европу; Европа увидит, что Ломбардия была только предлогом для завоевательной по- литики; Европа увидит, что должна защищать сама себя, а не Австрию, составится новая коалиция и повторятся события 1813 и 1814 годов. Кажется, этого было бы довольно; но имена Гоша и Марсо, упоминаемые «Монитёром», свидетельствуют о мысли еще более резкой: без сомнения, Оливье противопоставлял этих республиканских генералов Наполеону | и указывал на то, что европейская коалиция, которая легко победит император- скую Францию, может быть побеждена только республиканскою. Франциею.

К таким-то речам в законодательном французском корпусе открывается теперь возможность; большинство, составленное из людей, до сих пор восторженно хваливших нынешнюю систему, вдруг охладело к ней и дозволяет возвышать голос немногим рес- публиканцам, находящимся в законодательном корпусе; мало того, что оно позволяет им говорить, — вероятно, оно слишком сочувствует им за протест против намерений императора, если сам граф Морни, президент законодательного корпуса, принуж- ден был терпеть речь Эмиля Оливье.

Но зачем догадки о чувствах большинства, так недавно быв- шего преданным нынешней системе? Холодность, с которою при- нимает оно сообщения и объяснения правительства, достаточно свидетельствует о его чувствах. Но опять, зачем мы говорим о за- ключениях, выводимых из молчания и холодности? Бывшие па- негиристы правительства уже не довольствуются молчанием; че- рез два дня после прений о контингенте происходили прения о займе, и вот что рассказывает парижский корреспондент Типез’а о заседании законодательного корпуса 29 апреля. В предисловие к его рассказу мы сделаем только одно замечание: слова Пли- шона он буквально берет из протокола, напечатанного в «Мони- тёре», и берет далеко не все резкое, сохраненное из них даже «Монитёром». Можно по этому судить, какова в действительно- сти была речь этого депутата, до сих пор восхищавшегося Вто- рою империею.

«Большое удивление было возбуждено свободою, с которой говорили

против войны многие члены, до сих пор бывшие раболепными приверженцами (вегуйе ГоЙометв) правительства, и простором, который был дозволен их ре.

209 [210] чам вице-президентом законодательного корпуса г. Шнейдером, председа- тельствовавшим в этот день. Если бы болезнь не помешала быть в заседании президенту, г. Морни, то, вероятно, не было бы такого простора. Особенно энергичен был язык г. Плишона. Он начал тем, что не чувствует никакой симпатии к большой части мнений г. Оливье, р’спубликанского депутата, говорившего в одном из предшествовавших заседаний, но соглашается с ним в одной мысли — в той мысли, что «невыносимо для страны, столь долго имевшей всю полноту политической жизни, терпеть такое положение, что факты, относящиеся к ней, она должна узнавать от иностранцев». Еще невы- носимее, прибавил он, что вопросы, от которых зависит будущность страны, завязываются и решаются без всякого участия законодательного корпуса. «Я подал голос за увеличение наших военных сил (продолжал г. Плишон), потому что наши войска уже перешли границу, стало быть, мы обязаны поддерживать честь Французского знамени и позлно нам рассуждать. Но если бы вопрос не был уже решен без нас; если бы я мог рассматривать, имеет ли Франция какую-нибудь надобность вмешиваться в эту войну, я сказал бы: нет, Я вотировал с прискорбием, потому что имел глубокое убеж- дение, что правительство без надобности впутало нашу страну в войну, исполненную риска и опасности, для результатов, по крайней мере неверных, чтобы не сказать более. Из сообщений, сделанных правительством, реши- тельно не видно, чтобы австрийская политика в Италии подвергала опасности честь или спокойствие Франции или равновесие Европы». Далее он заме- тил, что политическое положение Италии вовсе не ново; что со времени воз- никновения этого положения было во Франции много разных правительств и ни одно из них не находило это положение столь важным для интересов Франции, чтобы завязывать войну для его прекращения. Он спросил, будет ли эта война революционная или политическая, должна ли она быть отри- цанием или продолжением политики, внушившей римскую экспедицию? Будет ли целью ее только изгнание австрийцев, или независимость и единство Ита- лни? Он спросил, как далеко хочет идти правительство и на чем оно думает остановиться? «Каждому видны, — заключил г. Плишон, — жертвы, которых будет стоить Франции эта война; но никто не видит, какую выгоду Франция получит от нее. Да, ничего не может она получить от нее, кроме разве пустой славы, — это будет единственным вознаграждением ее за кровь ее детей». Г. Плишону отвечал г. Барош, президент государственного совета. Он сказал, что Франция воюет потому, что на нее напали. Франция объявила, что если австрийцы нападут на Пьемонт, она обязана защищать его. Других причин к войне нет. После того встал просить слова г. Жюль Фавр, знаменитый республиканский адвокат».

Речь Жюля Фавра занимала важнейшее место в заседании 29 апреля; мы приводим вполне всю часть протокола, в которой излагаются его слова. Читатель заметит, какой смысл должно было иметь в действительности замечание президента, предше- ствовавшее словам Жюля Фавра. Президент просил палату слу- шать спокойно с уверенностью, что оратор не скажет ничего оскорбительного для чувств палаты; это служило напоминанием оратору, что позволение говорить дается ему под условием со- блюдать осторожность в словах. Но в благодарности президенту, которой начинает Жюль Фавр, содержится прямой отказ скры- вать свои мысли. Потом он восстает против Плишона, — это за то, что Плишон высказывал боязнь войны с революционным характером. Жюль Фавр доказывает, что если война не будет иметь революционного характера, то незачем начинать ее; и вся его речь состоит в развитии двух мыслей, одинаково враждебных

210 [211] нынешней системе: он доказывает, что война необходимо должна была бы иметь революционный характер; потом доказывает, что. правительство хочет вести ее в консервативном духе с единствен- ной целью упрочить свое существование славою побед, без вся- кого намерения улучшить положение Италии. Но прочтем изло- жение самой речи, представленное «Монитёром».

«Г. Жюль Фавр требует речи.

«Г. президент, давая речь г. Жюлю Фавру, просит палату слушать его, не перерывая. Искусство, с которым г. Фавр владеет речью, должно служить палате ручательством за то, что речь оратора будет сообразна с важностью обстоятельств; потому г. президент просит палату слушать эту речь, не перерывая,

Г. Жюль Фавр благодарит г. президента за доброжелатель- ную мысль его замечания, но требует полной независимости своим объясне- ниям. Он постарается не оскорбить палату ни одним из своих слов. Если он принимает участие в настоящем прении, он делает так по убеждению, что это прение необходимо, и требует более глубокого разъяснения.

«Нимало не одобряя некоторых слов, произнесенных г. Плишоном, ора- тор понимает их. По мнению достопочтенного члена, очевиднейшею истиною принимается то, чтобы война могла являться совершенно оправданной, чтобы ее причина была ясно указана и цель ее ясно определена.

«Достопочтенный член указывает на несообщение известий как на нечто очень замечательное. Он не может объяснить себе, каким образом Франция могла быть ввергнута в войну, которая может обнять всю Европу, и пред- ставители страны могли быть не призваны своевременно к ‘выражению своего мнения. Но если законодательному корпусу не дано было направлять ход событий, если теперь он не имеет права отказывать нашей армии в сред- ствах с блеском явиться на театре действий, то члены палаты имеют право спрашивать о причине и о цели войны.

«Сведения, сообщенные правительством, не бросили особенного света на вопрос. Правительство промолчало после речи г. Оливье. А между тем при настоящих обстоятельствах объяснения должны казаться необходимыми. Г. министр иностранных дел прочел палате изложение событий, но, по мне- нию оратора, в этом объяснении нет откровенности относительно одного пункта и этог недостаток откровенности кажется ему ошибкою и опасностью.

«В настоящее заседание г. президент государственного совета сказал, что война теперь начата и трактаты разорваны. Оратор спрашивает, не нужно ли в таком случае самым точным образом определить положение дел. Каждый член палаты желает, чтобы война была счастлива и кратковременна. Но для этого надобно, чтобы она воспламенила сердца, а для этого нужно, чтобы необходимость ее была доказана всем, чтобы всем была показана святость и нравственность ее причины.

«Документ, прочитанный г. министром иностранных дел, говорит, что Франция постоянно желала мира, что она и теперь желает его, что она вела переговоры для этой цели. Оратор протестует против этих выражений. Г. президент государственного совета сказал, что Франция сражается только потому, что на нее напали; но, по мнению оратора, война имеет цель более высокую. Воевать для собственной защиты — такая политика невозможна для Тюильри. Правительство должно уметь лучше держать знамя Франции. По убеждению оратора, французское правительство хотело войны и готовило ее. Ответственность за войну должна лежать на правительстве.

«Достопочтенный член просит возвратиться мыслью год назад. Ничто не показывало тогда, что мир будет нарушен. Тюнльрийский кабинет выразил свою заботливость об Италии среди этого совершенного спокойствия; ов высказал тогда мысль, что надобно произвести реформу в некоторых итальяи- ских государствах, и восставал против возрастающего существования Авст- рии. Положение, принятое французским правительством, его слова, допу-

211 [212] скаемые им статьи и брошюры все вто встревожило Австрию за владычество в Италии, все это показывало, что трактаты 1815 г. колеблются в своем основании.

«По мнению оратора, текой образ действий необходимо должен был иметь двоякое последствие: глубоко взволновать Италию и встревожить венский кабинет, т. е. заставить его усилить стеснительные меры, которыми он обременял Италию. 40 лет Австрия господствует в Италии’ насилием, терроризмом, инквизициею, полициею, ссылками, конфискациями, многочис- ленными крепостями, которые она считает неприступными и которыми ограж- дает она свою непопулярность. Она думала, что. увеличив силу средств разрушения и порабощения в этой благородной и несчастной стране, она восторжествует над всем, Она подавила все, кроме сердец: сердца ускольз- нули от тиранства и непримиримостью своей вражды протестуют против нарушения вечных законов, на которых основывают они свой протест. Но, прибавляет оратор, насилие бывает только Фактом временным и никогда не может основать прочного правительства.

«Притом же явилось для Франции затруднение, о котором не думали уполномоченные Венского конгресса, затруднение в тысячу раз опаснейшее всех тайных обществ, поражающих во мраке. Австрия подвергается явной опасности от развития свободы перед лицом деспотизма. Потому Австрия почувствовала необходимость вести против Пьемонта глухую вражду. Но Пьемонт имеет за себя святость и справедливость своего дела и нравствен- ную поддержку во всех благородных людях. Его молодой король составляет гордость своего народа и хочет отмстить за смерть своего благородного, славного и несчастного отца *. Помощником пьемонтского короля находится государственный человек, возвеличенный мыслью, что он должен освободить Италию, что это должно быть делом его жизни, —_ государственный человек, написавший на знамени Пьемонта девиз: «независимость Италии», т. е. изгна- ние австрийцев **.

«Оратор спрашивает, правда ли, что те волнения, которые в настоящую минуту обнаруживаются в ии, движение, которое разливается в ней и которое уже низвергло шаткий тосканский престол, — правда ли, что эти волнения одобряются тюильрийским кабинетом? Французское правительство услышало жалобы итальянцев и сделалось их эхом; оно недавно укрепило договором и брачным союзом старинные связи между Франциею и савойским домом. Правительство в своей политике было верно преданиям Франции, я оратор убежден, что Франция будет могущественна только тогда, когда Италия будет свободна и обновлена. Разбивать цепи рабства, изгонять вла- стателей, умеющих господствовать только насилием, — таково, по мнению достопочтенного члена, призвание Франции.

«Оратор знает, что была речь о конгрессе, на котором дипломаты ду- мали мирно разрешить эти вопросы; дипломаты способны на все, но эта надежда их всегда казалась оратору химерою. Конгресс невозможен, если на нем нет Пьемонта; а если является на нем Пьемонт, удаляется с него Австрия. Но, удаляясь, она губит себя, потому что удаляется от цивили- зации и человечества.

«Итак, вопрос может быть разрешен только войною; потому оратор счи- тает необходимостью, чтобы в точности была известна политика и цель Франции, Причиною войны служит угнетение Игални, оно вредно для Франции. Чтобы отстранить этот вред, решена теперь война, и эта война не должна иметь никакой другой цели, как независимость Италии. Это гово- фит Пьемонт в своей прокламации, и наш союзник не может быть обманут.

«Потому оратору кажется, что невмозможно иметь сомнений относительно цели войны. Но он не может удержаться от воспоминания, относящегося к 1849 году, к эпоже римской экспедиции. В 1849 году он имел некоторое.

• Карл-Альберт. — Ред. ** Кавур. — Ред. [213] опасение за результат экспедиции. Члены тогдашнего правительства отвечали ему, ручаясь своим словом, что не будет сделано никаких покушений против свободы; а между тем известно, что произошло. По мнению оратора, резуль- татом римской экспедиции было восстановление правительства, которое не- вавистно жителям Церковной области и которое все кабинеты признают дурным.

«Чтобы устранить всякую неизвестность, оратор просит г. президента государственного совета сказать ему, ошибается ли он в истолковании истин- ной причины и цели войны. По мнению оратора, Франция обнажила меч за независимость Италии и не должна влагать его в ножны, пока остается хотя один австриец на итальянской земле, Если правительство находит, что мысль оратора слишком обширна, он просит отвечать ему на вопрос: обна- ружнешееся волнение уже низвергло престолы австрийских вассалов; ваме- рено ли правительство восстановлять их? Если правительство кардиналов 6 будет низвергнуто, то будут ли проливать кровь римлян для восстановления этого правительства

«По мнению оратора, это невозможно. Ему не кажется даже, чтобы правительству нужно было давать объяснения об этом. Довольно будет и того, если правительство промолчит. Дилемма теперь такова: или надобно изменить Италии и Пьемонту, или надобно освободить Италию, т. е. изгнать из нее австрийцев. Оратор хочет думать, что если правительство не отвергнет прямо политику второго рода, то оно принимает ее. Ограничивать роль

ранции войною чисто-оборонительною, что значило бы косвенным образом делать Францию союзницею Австрии, упрочивать австрийское господство и отдавать Италню на жертву всем бедствиям реакции,

«Оратор убежден, что никто не может желать такого результата; потому он убежден, что французы теперь идут на освобождение Италии и что не- зависимость ее составляет цель войны. Достопочтенный член прибавляет, что во внутренней политике не может быть никакого примирения между ним и правительством, пока Франция остается угнетена нынешнею системою.

«Г. Барош, президент государственного совета, говорит, что такое выражение не должно быть терпимо. Франция не угнетена нынешнею систе- мою; напротив, Франция поднята нынешнею системою.

«Г. президент замечает, что г. Жюль Фавр, произнося употреблен- ное им выражение, забыл, что нынешнее правительство было одобрено не- сколько раз поразительным согласием неизмеримого большинства нащии.

«Г. Жюль Фавр говорит, что единственным его намерением было честно выразить его мысль о войне. Если Франция и правительство думают о войне так же, как он, то, ках бы велико ни было его несогласие с прави- тельством во внутренней политике, он будет энергически поддерживать пра- вительство против внешних врагов».

Даже по этому искаженному извлечению видно, что Жюль Фавр говорил с самой едкой иронией. Даже «Монитёр» не су- мел скрыть фразы о неестественности порядка, при котором Франция могла быть ввергнута в войну без согласия своих пред- ставителей. Требовать от правительства объяснений после того, как оно своим молчанием подтвердило слова Оливье, — требо- вать после этого новых объяснений и все-таки доказывать, что война, вероятно, будет ведена для освобождения Италии и с тем вместе напоминать © римскои экспедиции, — это значило горько смеяться. Наконец, резкое выражение об угнетении Франции при нынешней системе свидетельствует о такой смело- сти речи, какую редко позволяли себе ораторы и в палате депу- татов при Луи-Филиппе. Как ни скрашивает «Монитёр» слова,

213 [214] <сказанные Жюлем Фавром в ответ на замечание Бароша, все- таки видно, что Барош и президент не могли заставить его взять назад свое выражение; и даже по изложению «Монитёра» видно, что заключение речи о согласии республиканцев с внеш- нею политикою правительства имело смысл сарказма.

Заключим обзор фактов о впечатлениях, произведенных вой- ною во Франции, письмом парижского корреспондента Типез'а о действии, произведенном в Париже прокламациею императора французов.

«Прокламация императора французов, явившаяся вчера в «Монитёре», кажется публике слабым, но старательным подражанием прокламации первой империи. Она представляется такою близкою копиею всех этих манифестов, сначела производивших треск, а потом потерявших всякую эффектность, что есть люди, указывающие на нее как на свидетельство того, что в прежние времена было больше умственной свежести и оригинальности. Действительно, нынешняя прокламация вовсе не лестным для себя образом напоминает о бюллетенях и прокламациях генерала Бонапарте к его полуголодной и полу- нагой армии, устремлявшейся с альпийских снегов на плодоносные ломбард- ские долины; напоминает его «приказы» после Лоди, Арколе или Кампо- Формио, его адресы к французскому народу при выступлении в каждый новый поход. Один депутат из Бургони заметил, что нынешняя прокламация точно так же относится к тирадам Наполеона [, как стакан дешевого вина, разбавленного водою, к рюмке настоящего шамбертенского. Но попадаются люди, которые находят или, по крайней мере, говорят, что она очень красно. речива. Об этом можете судить, как хотите, но она не прошла без замечаний <о стороны людей, читающих ее на улицах. Они замечают с изумлением хотя трудно сказать, на каком основании они изумляются), что она не упоминает ни о сенате, ни о законодательном корпусе, ни о государственном совете, — ни об одном из так называемых &гапфз согрз Че |"Елаь, «великих государственных учреждений», как будто бы они и не существовали в пра- вительственном механизме, не имели в нем ни нравственного, ни материаль- ного, ни финансового значения. Упоминая об императрице и наследном принце, прокламация вверяет этих августейших особ принцу Иерониму, «брату первого императора», «храбрости войск, остающихся во Франции», национальной гвардии и вообще народу, но ни слова не говорит «Монитёр» ни о сенате, ни о депутатах.

«Министры также «блистают своим отсутствием» в этом торжественном ‘адресе к французскому народу. Но это менее удивительно, если справедлив <лух, что кабинет распался, что его члены увольняются в отставку или по- сылаются в армию с напутствнем: «идите туда, где ждет вас слава». Дейст- вительно, говорят, что г. Валевский и г. Фульд желали сопровождать императора, — достоверно ли это, не умею сказать. Государственный министр. и министр иностранных дел более всех членов кабинета надеялись и желали сохранения мира. Но с нроническою хитростью именно г. Фульди г. Ва- левский были избраны для произнесения воинственных воззваний к сенату и депутатам. Это напоминало о «бесе-проповеднике» испанской комедии, в которой бес Люзбель? принужден за наказание надеть костюм Францискан- ского монаха и проповедывать в луккских церквах в защиту ордена, который он особенно ненавидел и которому особенно вредил. Старательность Люз- беля, желающего поскорее кончить обязанность, ненавистную ему, отчаянные усилия его выдать свое уничижение за усердие, принужденная горячность его проповеди, — все это было повторено на наших глазах. Потому вовсе не удивительно, что прокламация не упоминает о нынешних министрах, и холо) ность, с какою были приняты депутатами важные сообщения последних дней, может служить объяснением официальному молчанию о депутатах. Сенат, говорят, оказался удовлетворительнее в этом отношении. Сенат и в первой

214 [215] Французской империи был угодливее законодательного корпуса. Но не должно забывать, что в час несчастия Наполеон | именно на сенат изливал свои горчайшие сарказмы. К сенагорам он обращался с упреком за то, что они никогда не нмелн мужества сказать ему истину, без сопротивления и возра- жения принимали каждое его распоряжение, жаждое его желание. Слова о «ненсправимых людях старых партий, постоянно соединявшихся с врагами отечества», обращены на легитимистов и орлеанистов и составляют, надобно думать, лучшее средство приобрести их сочувствие.

«О том, выходят ли, остаются ли министры, публика, повидимому, мало заботится, — перемены интересны только для них самих и для желающих занять места отставленных. Из упоминания о принце Иеронные должно бы, кажется, следовать, что, по крайней мере, двое или трое из них должны быть отставлены. Друзья принца Иеронима говорят, что он мало верит в их преданность царствующей династии».

Прокламацию императора французов мы не приводим здесь, потому что она слишком известна читателю по газетам 8. Но кому угодно вообще ближе познакомиться с характером и степенью правдивости военно-дипломатического красноречия, тот может прочесть две следующие прокламации австрийского главнокоман- дующего. Вот что говорил Гиулай жителям Ломбардо-Венеци- анских провинций, выступая в поход против Сардинии:

«Оскорбления, наносимые из пьемонтских владений императорской фа- милии безумной партией, противной порядку и закону, и упорство, с которым она отвергает всякие слова миролюбия и примирения, истощили долготер- пение нашего августейшего императора и государя и заставили его прибегнуть к силе оружия на победоносную защиту закона и справедливости.

«Волею нашего государя я назначен главнокомандующим армией и гражданское управление Ломбардо-Венецианским королевством соединено в монх руках с военной властью на время войны с той минуты, как наши царственные орлы и наши славные знамена переходят за ломбардские гра- ницы.

«Энтузиазм, с которым ваши молодые люди стали в ряды императорской армии, добровольное усердие, с которым вы удовлетворили нуждам нашей храброй армии, чувство долга, одушевляющее вас, — все это служит для меня ручательством за сохранение тишины и общественного порядка, невзи- рая на все ухищрения революционной партии».

Конец прокламации, по выражению Гоголя, уже не так за- нимателен. Он говорит о том, что для ограждения ломбардцев, столь усердных к австрийскому императорскому дому, от зло- намеренных людей оставляется в Ломбардии достаточное число войска. Эта заботливость об ограждении усердных ломбардцев от всякой беды со стороны ненавистных им коварных злоумыш- ленников носит на себе характер высокой заботливости о благе Ломбардо-Венецианского королевства. Но скажите, возвышался ли когда-нибудь сам автор «Монте-Кристо» до такой восхити- тельной поэзии. какою проникнуты переведенные нами строки об уверенности Гиулая в энтузиазме, с которым ломбардские юноши бегут становиться под славными знаменами Австрии?..

Но, может быть, читателю интересно точнее узнать кроткие добродетели Гиулая, находящегося в столь чувствительных от-

215 [216] ношениях к ломбардо-венецианцам. Отеческая любовь его к ломбардо-венецианцам достаточно характеризуется одним анек- дотом. Однажды Гиулай заметил Радецкому, помощником кото- рого был, что он слишком неосторожно ездит по миланским улицам, потому что какой-нибудь итальянский патриот может выстрелить в него. «Не бойтесь, — сказал Радецкий, — они в меня не будут стрелять: ведь они знают, что после моей смерти главнокомандующим сделаетесь вы».

Но не с одними ломбардцами Гиулай говорит совершенно по душе, с полной откровенностью и правдивостью. Столь же пре- красна и его другая прокламация, к сардинцам. Вы, читатель, быть может, полагаете, что только французы идут в Ломбардию освободителями, — вы совершенно ошибаетесь: австрийцы также идут в Сардинию за тем, чтобы освобождать ее. Вы не знали этого; так вот же вам подлинная прокламация австрийского главнокомандующего.

«Пьемонтцы!

«Переходя ваши границы, мы направляем наше оружие не на вас.

«Наше оружие грозит партии беспорядка, которая слаба числом, но сильна своею дерзостью, и которая насилием своим угнетает вас, восстает против всякого миролюбивого слова и нарушает права других втальянских государств н Австрии.

«Если вы встретите императорских орлов без ненависти и, сопротивле- ния, они принесут вам порядок, тишину н умеренность; мирный гражданин может быть уверен, что свобода, честь, законы н соботвенность будут непри- косновенны и священны.

«Мое слово служит вам ручательством, что человеколюбие императорских войск нисколько не уступает их храбрости.

«Как выразитель великодушных намерений моего августейшего импера- тора и государя, я, вступая на вашу землю, провозглашаю и повторяю вам обещание: наша война не есть война против народов и национальностей, но против дерзкой партии, которая под обманчивою маскою свободы лишила бы всех нас свободы, если бы бог нашего оружия не был бы и богом право- судия.

«Когда наши противники будут побеждены, когда порядок и мир будут восстановлены, вы, называющие вас ныне врагами, вы тогда назовете нас вашими освободителями и друзьями».

Наполеон ПП называет себя освободителем, и Гиулай назы- вает себя также освободителем, — как разобрать, кто из них лучший друг свободы? Но этот вопрос нам нет никакой надоб- ности решать. Мы только излагаем факты, да и то, как видит читатель, почти только чужими словами.

Не знаем, многие ли сардинцы поверили Гиулаю, но француз- ским прокламациям верит множество итальянцев. Ближе всего должны быть знакомы с обещаемою свободою римляне, которые уже 10 лет пользуются правительством, находящимся под за- щитою французского войска и теперь снова ограждаемым от вся- кой опасности прокламациями и многими изустными и письмен- ными узерениями французского правительства. Но римляне

216 [217] вздумали было воображать, что они — итальянцы, и что так как французы пришли освобождать всю Италию до самого Адриа- тического моря, то, следовательно, освобождение относится и к ним. Начало своему освобождению принялись полагать они очень идиллическое, именно, ограничились на первый раз тем, что раза два собрались под окнами генерала Гойона, командую- щего французским войском в Риме, и герцога Граммона, фран- Цузского посланника в Риме, и кричали: «да здравствует импе- атор!», «да здравствует Франция!», «да здравствует Италия!»

[амерения у них, как видим, не были слишком человекоубий- ственны или анархичны, но все-таки поступки их нарушали по- рядок, и потому генерал Гойон, вышедши на балкон, сказал на- роду, махавшему шляпами и платками в честь ему и Франции: «Прекрасно, прекрасно, но довольно, довольно!» После этих слов, столь же ясных, сколь кратких, генерал ушел с балкона, а кардинал Антонелли, тоже защитник свободы, прислал полицию, которая арестовала нескольких человек; а на другое утро в пред- упреждение дальнейших нарушений порядка и свободы явилась прокламация Гойона, которая менее чувствительна и возвы- шенна, чем все прокламации, занимавшие нас до сих пор, но в которой зато с похвальной ясностью изображены истинные ка- чества итальянской свободы с точки зрения Гойона.

«Штаб-квартира. «Рим. 26 апреля 1859 года».

«В городе произошли мирные, но публичные манифестации. Какова бы ни была наша симпатия к чувствам, ими выражаемым, но мы не можем допустить их возобновления. Всякая публичная манифестация, под каким бы знаменем и по какому бы побуждению ни происходила, нарушает порядок и следствием ее всегда бывают меры, печальные для тех, кого они постигают.

«Закон воспрещает всякие столпления на улицах и повелевает, чтобы в случае нужды они была разгоняемы силою.

«Назначенный сюда по приказанию нашего императора, чтобы помогать досточтимому святейшему отцу облегчением его правительству способов сохранять порядок, я обязан, как командир вооруженной силы, наблюдать за соблюдением закона. Как бы ни прискорбна была эта обязанность, мы неукос- нительно исполним ее при всяких обстоятельствах. Но я надюсь, что понят- ливость и благоразумие римского народа облегчат мне исполнение моего долга. Гойон».

В этой прокламации каждое слово дышит самою чистейшею праздою, тут нет ни тени притворства, генерал Гойон никого не хочет вводить в заблуждение, и из всех политических деятелей, о которых мы до сих пор говорили, он один обращается к своей публике с словами, вполне заслуживающими доверия. Его образ действий мы считаем наилучшим пояснением того, каковы будут для итальянцев результаты французских побед в Италии при нынешней системе.

Если бы нынешняя система французского правительства хо- тела допускать в Италии «беспорядки», в Риме и в Неаполе

217 [218] давно бы произошли перевороты, подобные тому, какой совер- шился в Тоскане. Стоило бы французам сказать в Риме, что они не будут стрелять по народу, если он выразит свои чувства, и Рим давно низложил бы папу, и 25.000 римского войска пошли бы на усиление сардинско-французской армии. Стоило бы французам послать один батальон войска в Неаполь, и там была бы провоз- глашена конституция или было бы учреждено временное прави- тельство, и 50.000 неаполитанцев пошли бы помогать сардинцам. По всей южной границе Ломбардо-Венецианских владений яви- лись бы итальянские войска, восстание в несколько дней охватило бы эти владения; австрийские отряды, оставшиеся там, бежали бы в Мантую и Верону, а вступившая в Пьемонт армия, отрезанная от всех сообщений, должна [была] бы просто положить оружие. В две недели вся кампания была бы кончена; французам оста- лось бы только блокировать три-четыре крепости, и если бы Австрия не заключила мира, через месяц она не существовала бы, потому что и Вена, и Пешт, и Аграм, и Прага ждут только случая, чтобы рассчитаться с преемниками Виндишгреца за обманы и свирепости. Если бы император французов хотел соб- ственно того, чтобы освободить Италию от австрийцев, такая по- литика с его стороны была бы неизбежна. Но цель его совершенно не такова. Он хочет собственно того, чтобы увеличить свою воен- ную славу, не допуская беспорядков в Италии. Потому Неаполь остается спокоен и Рим принужден оставаться спокойным, и только Флоренция, относительно которой французы не успели принять никаких мер, не была удержана от переворота.

С самого начала нынешнего года люди умеренной конститу- ционной партии старались убедить австрийского эрц-герцога Леопольда П, царствовавшего в Тоскане, что если он хочет сохра- нить свой престол, ему необходимо сблизиться с Пьемонтом и провозгласить себя защитником итальянской независимости. Само собою разумеется, что он отвергал эти советы; он говорил, что величайшая уступка, на какую он может решиться, будет сохра- нение нейтралитета между Австриею и Пьемонтом. Неудоволь- ствие в народе увеличилось, но Леопольд П был несколько лучше других итальянских государей, держащихся австрийской стороны, потому лично ему не угрожала никакая опасность со стороны на- рода, роптавшего только на его политику. Особенно опасным ка- зался народу генерал Феррари, главнокомандующий тосканских войск, который прежде находился в австрийской службе и про- питался там антинациональным направлением. 24 апреля, когда во Флоренции получено было известие об австрийском ультима- туме, жители начали сильнее прежнего говорить, что стыдно было бы изменять национальному делу. В этот день (пасхальное во- скресенье) хотели просить герцога, когда он пойдет из церкви во дворец, чтобы он отставил Феррари. Но потом стали говорить, что сам герцог увидит эту необходимость, и первый день пасхи

218 [219] прошел без демонстраций. В понедельник разыгрывалась во Флоренции лотерея, на которую сходится множество народа из окрестностей, но спокойно прошел и этот день, хотя Феррари сде- лал поступок, как бы нарочно вызывавший к восстанию. Брат одного из офицеров тосканского войска отправлялся волонтером в Пьемонт; офицер поехал провожать брата в Ливорно и обнимал его при прощании. Феррари велел схватить этого офицера и зако- вать в Цепи; но все другие офицеры объявили, что вооруженной силой освободят заключенного. Феррари освободил его и тем кончилось дело. (Сами австрийцы признаются, что жители Тосканы держали себя с удивительным самоотвержением, все еще надеясь, что герцог поймет свои обязанности к Италии. 26 апреля срок австрийского ультиматума кончился; австрийцы готовились перейти ‘Тичино, французы прибыли в Геную. Флорентинцы увидели, что невозможно более медлить. Офицеры и солдаты тосканской армии начали говорить, что не могут изменить отече- ству и не захотят резать народ. На улицах показались трехцвет- вые итальянские кокарды. Повсюду слышались крики «да здрав- ствует Италия!» 27 апреля все улицы были наполнены народом, но особенно толпился он перед герцогским дворцом. В цитадели св. Георгия, господствующей над Флоренцией, еще с августа месяца хранился запечатанный конверт. 27 апреля, поутру в поло- вине девятого, эрцгерцог Карл, сын Леопольда, отправился в ци- тадель, созвал офицеров, распечатал перед ними конверт и про- чел содержавшуюся в нем бумагу. Она заключала приказание бомбардировать Флоренцию, написанное генералом Феррари, с подробными распоряжениями о том, как производить бомбарди- ровку. Эрцгерцог Карл спросил, много ли в крепости зарядов и сколько орудий может быть наведено на город. Комендант цита- дели отвечал, что он и его товарищи готовы защищать великого герцога и его семейсгво, если б членам династии лично угрожала опасность, но не могут стрелять по народу за то, что он выказы- вает чувство национальности, разделять которое сама армия считает долгом чести. Герцог, убедившись, что армия не хочет начинать междоусобную войну и истреблять город, должен был отказаться от проекта бомбардировки. Жители Флоренции, со- бравшиеся на площади перед дворцом, послалн к Леопольду де- путацию, которая убеждала его, что единственным средством со- хранить престол своей династии остается ему отречение в пользу старшего сына Фердинанда, которому народ еще может до- верять, между тем как самому герцогу никто уже не верит после событий 1849 года?. Герцог отвечал, что не отка- жется от власти, и послал за маркизом Лаятико, одним из глав- ных людей умеренной национальной партии, чтобы поручить ему составление министерства в либеральном духе. Но, посоветовав- шись с своими друзьями, маркиз отвечал, что необходимо отре- чение великого герцога в пользу старшего сына. Герцог и тут не

219 [220] согласился, и стал готовиться к отъезду. Все это было 28-го числа поутру; около четырех часов герцог уехал с своим семейством. Толпы народа молча пропускали поезд, не произнося ни одного оскорбительного слова. В половине осьмого вечером муниципаль- ное начальство города Флоренции обнародовало, что должно было принять на себя заботу об учреждении новой администрации по удалении герцога со всем семейством. Временное правитель- ство, назначенное городским начальством, объявило, что Тоскана вверяет свою судьбу королю сардинскому, вручает ему диктатор- скую власть на время войны и просит его прислать комиссара для управления делами. Сардинский король отвечал, что принимает на себя только заведывание военными делами для борьбы с австрийцами. Вооружения в Тоскане производятся очень дея- тельно, и она усиливает 15-тысячным корпусом сардинскую ар- мию. Леопольд с своим семейством без всяких затруднений вы- ехал за границу и теперь находится в Вене.

сть герцогства Моденского, лежащего между Сардинией и Тосканой (Масса и Каррара), также последовала примеру То- сканы и присоединилась к Пьемонту в военном отношении. В остальной части Моденского герцогства народ должен был оставаться спокойным, потому что слишком близко находятся сильные австрийские отряды в ломбардских областях и в Фер- раре. Приближение австрийцев восстановило власть герцогини Пармской, которая была принуждена дня на два удалиться из своих владений '.

В Неаполе продолжается тревожное ожидание потрясений, которые должны последовать за смертью Фердинанда Ш, лежа- шего теперь в медленной и мучительной агонии.

Таково было положение дел в Италии около 13 (1) мая. Война до сих пор сохраняла чисто политический характер; импе- ратор французов решительно не хочет возбуждать революцион- ных движений и, где может, как, например, в Риме, поддержи- вает существующий порядок против недовольных. Он не дове- ряет ни народному энтузиазму, ни волонтерам и до сих пор мог остаться верен своей мысли выставлять только солдат против австрийских солдат. Если борьба будет сохранять такой характер, австрийцы могут очень долго тянуть ее, владея Вероною, Ленъ- яно, Мантуею и Пескьерою. Четырехугольник, образуемый этими крепостями, из которых особенно сильны Верона и Мантуя, на- ходится в самом центре их итальянских владений. Выбить их из него будет делом очень трудным, если и предположить, что они, потеряв несколько сражений, принуждены будут отступить до Минчио и Аддидже в нынешний поход.

Если война продолжится более одного кратковременного по- хода, — в чем едва ли можно сомневаться, — то нет ей возмож- ности не распространиться далеко за пределы Италии. Нейтраль- ные державы при нынешней дипломатической системе по необхо-

220 [221] димости будут с каждым месяцем ближе и ближе втягиваться в этот водоворот, пока он совершенно увлечет их. В Западной Европе важны в военном отношении только Пруссия с Германским сою- зом, который теперь совершенно подчиняется ее руководитель- ству, и Англия.

О том, какую роль в войне будет играть Германия, едва ли на- добно говорить. Она будет против Франции. Вопрос 0б этом только вопрос о времени и поводе открытия военных действий.

Пруссия, и все второстепенные державы Германского союза уже приготовили свои войска к выступлению в поход, — разу- меется, не против Австрии. Германия может выставить на Рейн 500.000 войска, кроме гарнизонов, которые останутся в крепостях по западной границе.

Гораздо сложнее вопрос о войне в Англии, но самым крат- ким образом можно определить намерения Англии двумя сло- вами: она чрезвычайно желала бы сохранить нейтралитет, но предчувствует, что должна будет взяться за оружие для собствен- ной защиты, и в таком случае будет вести войну самым энерги- ческим образом. Эти две черты вопроса очень живо и полно вы- ражены в речах, которые Брайт и Робек сказали на выборах своим избирателям. Брайт выставляет первую черту нынешнего английского взгляда на войну — гибельность войны, желание со- хранить мир, если бы это было возможно, проклинает тех, кто заставит Англию взяться за оружие. Робек говорит о том, что, как бы то ни было, война неизбежна, и когда она начнется, Днг- лия страшно накажет тех, кто нарушил ее спокойствие. Мы поме- щаем в приложении эти замечательные речи.

Но вот коротенький отчет из Типез’а об успехе митинга, ко- торый был созван в Гайд-Парке одним из немногих простодуш- ных и доверчивых людей, воображающих, что война начата для освобождения Италии. Читатель увидит из этих строк, какой успех имеют подобные мысли в Англии.

«Вчера вечером многочисленный митинг был собран в Гайд-Парке с целью предложить адрес к императору Наполеону для выражения симпатии императору за образ действий, принятый им в итальянских делах. Этот ми- тинт был созван доктором Уэббом, который и председательствовал. Предсе- датель, открывая совещание, сказал, что он-—один из самых старинных радикалов в королевстве. Изложив митингу причину, по которой он созван, доктор Уэбб прочел адрес императору, выражавший одобрение ему за образ действий, принятый им для освобождения итальянцев от австрийского тиран- ства. Мистер Ментель (один из главных людей радикальной партии в Лон- доне) сказал тогда речь, объяснявшую, что он не верит императору францу- зов, [потому что император французов всегда поступал очень дурно, — ве аз а втеа гавса! (аплодисменты). Император Наполеон — эгоист в ‘сьоей политике, маз а рока! БагИаг. Он— центр ужасной (шашошв) картины, багрянеющей кровавыми красками]. Потом мистер Ментель предложнл по правку, осуждающую адрес доктора Уэбба к императору. Поправка была положена на голоса и принята единодушно, а предложение доктора Уэбба послать адрес к императору Французов было отвергнуто».

221 [222] Мысль о том, что, при желании сохранить мир, Англия вы- нуждена будет воевать против Франции, давно замечалась в анг- лийских государственных людях всех партий, — тори, вигов и радикалов, Дерби, Пальмерстона и Робека, — и высказывалась газетами, которые в результате всегда остаются руководительни- цами событий; но с особенною силою вспыхнула эта мысль при слухе о союзе между Россиею и Францией. Никакие уверения министров в том, что слухи о русско-французском союзе неоснова- тельны, не помогли делу. Англичане остались при мысли, что Франция задумывает напасть на Англию, отнять у нее влады- чество на морях и ищет или уже нашла союзников. Эта мысль имеет решительное влияние на их расположение. Давно уже про- изводились вооружения, теперь они приняли гигантский размер, перед которым ничтожны кажутся все вооружения, сделанные в Крымскую войну.

Начались уже и дипломатические столкновения с Франциею, предшествующие войне. Из них особенно замечательна протеста- ция англичан против перехода французских войск через Савой- ские Альпы. По трактатам 1815 года австрийские владения в Италии были увеличены собственно с той целью, чтобы Австрия вместе с Пьемонтом служила оплотом против попыток Франции к новому завоеванию Италии. Чтобы еще больше укрепить обо- рону, было постановлено, что часть Савойи, служившая в то время обыкновенным путем из Франции в Италию, при всяких войнах должна оставаться нейтральною, и охранение ее нейтралитета было поручено Швейцарии. Когда разнеслись слухи о намерении франиузов идти через Савойю, Швейцария встревожилась и по- требовала объяснений у французского правительства. Но против Швейцарии Франция действительно не имеет пока никаких за- мыслов, и потому Швейцария могла получить объяснение, совер- шенно успокоившее ее. Все недоразумения были уже устранены, когда французские войска пошли через Савойю, и притом шли они по таким частям этой области, которые Швейцария признала не входящими в границу нейтральности; итак, она не имеет ни малейшей претензии на движения французских войск через Са- войю. После этого казалось бы, что Англии еще гораздо менее на- добности вмешиваться в это дело; однако же она протестовала против перехода французских войск через Савойю, как против нарушения нейтральной земли. Этот факт очень важен: он пока- зывает, что Англия уже приискивает причины к объявлению войны при первом случае, когда ей покажется, что пора предупре- ждать опасность, которая, как убеждены англичане, грозит им.

Император французов замечает, как сильно недоверие Англии к его намерениям, и употребляет все усилия, чтобы восстановить доброе согласие с ней. Мы не будем перечислять всех маленьких и больших любезностей, которые он оказывает ей с этою целью, — от приказания освободить от карантинных формально-

222 [223] стей какого-нибудь англичанина, спешащего через Францию во-

отиться домой с Востока, до назначения посланником в Лондон еренини, который считается в Англии самым жарким привер- женцем англо-французской дружбы. Заметим только, что в Тюильри опять начали осыпать похвалами лорда Пальмерстона, которого недавно так бранили, и говорить, что когда он сделается министром, разрыв между Англиею и Франциею будет невоз- можен.

Говорить таким образом, предполагать, что иностранная по- литика Пальмерстона отличалась бы от политики Дерби и Мальмсбери чем-нибудь, кроме разве большей твердости, значит не понимать, что тори и виги расходятся между собою только по вопросам внутренней политики, а в иностранной политике дер- жатся совершенно одинаковых начал. Если бы лорд Пальмерстон заменил лорда Мальмсбери, иностранная политика Англии ни мало не изменилась бы.

Но падет ли торийское министерство, заменится ли министер- ством Росселя и Пальмерстона? Это попрежнему зависит от того, как почтут нужным действовать радикалы в новом парламенте, который соберется 31 мая. В прошедший раз мы довели рассказ о внутренних событиях английской истории до последних дней прений о втором чтении билля парламентской реформы. Мы го- ворили, какими комбинациями и обстоятельствами было решено поражение торийского министерства в прошедшем парламенте и какими надеждами было обмануто министерство, поставившее вопрос так круто, что не могло избежать распущения парламента, потерпев поражение. Нам остается представить рассказ о том заседании, которым была решена судьба министерства и парла- мента. Это заседание было исполнено интереса, и мы переводим письмо лондонского корреспондента газеты Мапсвезег Сиагап, любопытное и в том отношении, что читатель довольно подробно. может познакомиться из него с некоторыми обычаями английского парламента.

«Палата ожидала замечательной речи от мистера д’Израэли и не ошиб- лась. Сначала он говорил о технической стороне вопроса, излагал свой билль и защищал его. Палата постепенно наполнялась. Герцог Кэмбриджский, граф. Карлэйль и многие другие пары явились в зале, а между тем оратор начинал говорить о личных вопросах и одушевлялся страстью. Вот он извергает громы на своих противников сильным, отдающимся по всей зале голосом; вот голос его обращается в звучный шопот, достойный мистрисс Сиддонс в роли лэди Макбет. Когда он говорит об услугах, оказанных стране министерством лорда Дерби, его голос дрожит от волнения. Тут он складывает на груди руки и говорит глухим, сдержанным тоном человека, решившегося подавлять свое волнение и негодование, как Отелло перед сенатом. И вдруг с театральным порывом он протягивает руку, указывает на лорда Росселя и громким голо- сом, с бурными жестами, будто Цицерон, обвиняющий Катилину, объявляет, как человек и как министр, что образ действий благородного лорда произво: дит вредное влияние на государственные дела, Все эти жесты и быстрые переходы от Ме к рашезишо, эти заученные модуляции, трагические пере-

223 [224] ливы голоса, различные позитуры были до того театральны, что не произ- водили должного впечатления. В них не было натуральности. На сцене был замечательный актер, владевший всем, кроме верховного искусства скрывать искусственность. Однако же речь достопочтенного джентльмена перерывали довольно мало, хотя большинство слушателей не соглашалось с многими из его слов и хотя зрелище такого человека, как мистер д’Израэли, рыдающего с вамираниями голоса о чем бы то ни было, напоминало зрителям не столько о трагедии, сколько о балаганном фарсе. С ловкою деликатностью показав своим слушателям, что распущение парламента будет следствием противного министерству решения, он сел среди криков одобрения, производимых энту- зназмом 300 джентльменов с голосами, развитыми псовою охотою *. «Президент предлагает вопрос. Герцог Кэмбриджский и другие пэры по- зорно изгоняются из палаты, Песочные часы переворачиваются, колокола по зданию звонят с неистовым усердием и депутаты устремляются в залу **. «Президент провозглашает «молчание», и герольдмейстер палаты затво- ряет двери, и каждый член, находящийся в зале, уже пойман и должен подать голос, а каждый член, оставленный за запертою дверью, должен пи- сать к своим избирателям об несчастном случае, по которому он опоздал минутою к подаче голосов, Депутаты толпятся у фешетки свонх мест, как рой пчел, а в галлерее зрители набиты, как сельди. Президент предлагает во- прос, столь мало понятный публике: «чтобы слова, предложенные к выпущению, остались в вопросе» **®. Джентльмены с высокими грудями и псово-охот-

• Читатель знает, что псовая охота служит любимым наслаждением сельских сквайров, составляющих главную опору торийской партии.

** В английском парламенте более, нежели в каком-нибудь другом, на- ходится членов, которые не охотники слушать речей, и пока ораторы аргу- ментируют, они прохаживаются по коридорам, рассуждая о разных предме- тах, или сидят в библиотеке и других комнатах здания, занимаясь своныи делами, а в залу собраний являются только к тому времени, когда нужно подавать голоса. Чтобы дать им время собраться, оставляется несколько ми- нут между предложением вопроса и подачею голосов. О предложении вопроса дается весть по всему зданию звоном колокольчика, а промежуток времени измеряется песочными часами. Когда этот срок кончился, затворяются двери, ведущие от депутатских мест в коридоры.

Техника, по которой предлагаются в английском парламенте вопросы, довольно многосложна, так что во многих случаях большинство английской публики не поняло бы, в чем дело и почему оно ведется таким порядком, если бы газеты не переводили эту технику на вразумительный язык. Теперь дело шло следующим порядком: прения начались по предложению д’Израгли прочесть во второй раз билль; по парламентской форме это выражается следующими словами: канцлер казначейства предлагает, «чтобы билль был прочитан во второй раз в палате». Это составляет основной вопрос прений, и по нем направляется ход подачи голосов. Лорд Россель предлагает вместо этого свое решение, смысл которого тот, что билль министерства неудовлет- ворителен. На техническом языке это выражается так: «депутат лондонской (Снти предлагает палате выпустить в предложении все слова, стоящие после чтобы, и заменить их следующими словами...» Итак, прежде всего палата должна решить, выпустить ли из основного вопроса все слова после чтобы. Если она решит, что их должно выпустить, тогда она должна будет решать, постановить ли на место слов, предложенных д’Израэли и уже отброшенных, слова, предлагаемые Росселем. Ясно, что в настоящем случае эта вторая подача голосов будет иметь только формальное значение, потому что желать выпущения слов д’Израэли могли только те, которые хотели заменить их словами Росселя. Итак, существенную важность имела в настоящем случае только первая подача голосов о решении, «чтобы слова, предложенные к выпущению, остались в вопросе», т. е. о том, удерживается ли основное предложение д’Израэли «прочесть билль во второй раз» или отвергается,

224 [225] вичьими голосами воззываются обыкновенною формою: «Вы, говорящие «да» — говорите «да|» Они не просто говорят «да», они ревут его, рычат его. Президент говорит:

«Вы, говорящие «нет», — говорите «нет|» Если бы 330 подполковников голосами Стентора скомандовали «пли!» — взрыв крика не мог бы быть сильнее. Самый тонкий слух затруднился бы решить, в котором ответе крик был громче. Президент, быть может, подозревая, на чьей стороне большин- ство, сказал: «Мне кажется, большинство на стороне «нет». В ответ разда- лась обычная фраза с громовым криком: «большинство на стороне «да». Тогда президент сказал: «да» идут направо, «нет» идут налево. Считать «да» будут мистеры».. конец Фразы был заглушен шумом и хаосом *.

‘обрание разделилось на два медленные потока, устремившиеся в про- тивоположные стороны. Медленно шли слабые, больные, дряхлые члены, принесенные с постелей в палату по холодному ночному туману, сменившему бурю с снегом, бывшую в тот вечер. Тихо шли они, рассуждая о речи

иззи **, о заслоняющем собою все другие заботы распущении парламента но большинстве в пользу лорда Джона. Медленно проходил каждый перед. секретарем и счетчиками, потому что спереди и сзади задерживала его толпа; сосредоточенна и важна была внимательность господ счетчиков при исполнении их обязанности в таком важном случае. Воротясь в палату, «да» образовали почти непроходимую толпу у решетки, а «нет» столпились около кресла президента. Каждый с болезненным нетерпением ждет результата. Наконец, два джентльмена проходят через толпу, стоявшую у решетки; один из них, сер Уильям Джоллиф, счетчик «да», подходит к президенту, шепчет ему число «да» и потом возвращается к своему предводителю. Лицо Диззи бесстрастно; но сэр Унльяы не достигал совершенства в этой школе. «Мысли его можно прочесть на лице его», по словам поэта. Лицо его печально, и мы видим, что он считает своих побежденными. Он знает число только своей залы, но по беспримерному многолюдству присутствовавших депутатов, он полагает, что в заседании было больше 600 членов, а он не насчитал в своей зале и половины этого числа. Бедный сэр Уильям, он убит духом и не может скрыть этого! Вот понемногу пробиваются чрез толпу своих счетчики про- тивной стороны и шепчут секретарю. Секретарь пишет и передает бумагу собирателю депутатов оппозиции ***. Правительство побито. Поднимается страшный гул в палате. Тс, тише... объявляются цифры. «Да», на правой стороне — 291, «неть, на левой стороне -^ 330, Раздаются аплодисменты та-

• Первый способ подачи голосов в английском парламенте состоит в том, что президент просит согласных с предложением сказать «да», потом несогласных сказать «нет»; судя по силе звука, он говорит потом, на которой стороне большинство голосов. Если сторона, которую он объявляет меньшин- ством, сомневается в верности его догадки или просто хочет, чтобы известны были в точности силы ее и силы ее противников, она протестует, и тогда президент назначает подачу голосов «разделением» (Чоп). Тогда депу- таты, принимающие предложение, выходят из залы заседаний в боковую залу на одну сторону, депутаты, отвергающие предложение —в боковую залу на противоположной стороне. На той н другой стороне бывает по два счетчика (1еегз); они записывают имена, пересчитывают их и подают списки президенту.

** Фамильярное прозвище вместо д’Израэли; Пальмерстона Фамильярно зовут Пам; лорда Джона Росселя — Джонни.

*** УЛьррег-ш. Й министерская партия, и оппозиция имеют по одному такому члену, специальная обязанность которого состоит в том, чтобы вся- чески заботиться собирать как можно более депутатов своей стороны в те заседания, когда решаются важные дела. Он рассылает циркуляры с прось- бами непременно явиться в палату такого-то числа, ездит к ленивым, обод- ряет больных и тому подобное. Какая энергия нужна для его занятий, обозначается его именем \УУНррег-ш, которое буквально надобно было бы перевести «человек, загоняющий плетью»,

225 [226] кие, как будто бы 330 подполковников пожалованы кавалерами Бани и ио- лучили крымскую медаль из рук ее величества '.

«Тишина отчасти восстановлена, и президент предлагает подачу голосов. о решении лорда Росселя. Поднимается мистер Уильд, продавец ландкарт, имеющий магазин на Черинг-Кроссе, — у него есть поправка в пользу бал- лотировки. Начинается сцена крика и смятения, одна из тех сцен, какие едва ли можно видеть где-нибудь, кроме палаты общин, — сцена, которая возбу- дила бы в нас насмешку илн даже презрение, если бы мы прочли, что она происходила в конгрессе Северо-Американских Штатов. Среди страшного вопля можно расслышать крики: «прочь, прочь| на голоса, на голоса!» Не- сколько минут палата хохотала, когда мистер Генри Беркли, очевидно, по совету лорда Джона Росселя, встает требовать себе некоторой опеки над вопросом о баллотировке в палате и представляет, что мистер Уильд повре- дит этому вопросу, требуя подачи голосов о нем ‘несвоевременным образом, в такую минуту, когда палата нетерпеливо хочет подавать голоса о пред- ложении лорда Росселя и пожать плоды победы. Но шум и смятение увели- чиваются; достопочтенный депутат Бристоля (Беркли), ощущая, что его убеж- дения не могут быть в одно время слышны стенографам и достопочтенному депутату города Бодмина (Уильду), сидящему позади его, обращается задом, к президенту, лицом к нему и ораторствует перед достопочтенным джентль- меном с замечательною энергиею жестикуляиии, при хохоте палаты, которая не может расслышать ни слова. Мистер Мильнер Джибсон является по“ мощником мистеру Беркли *

«Бедный мистер Уильд представлял в вту минуту комическую картину: он сидел угрюмый, озлобленный, упорный, но не совсем довольный собой. Мистер Брайт, сидевший прямо впереди него, обернулся назад и, кажется, испытывал над ним силу интимных убеждений. Лок Кинг и другие крайние либералы подошли к мистеру Уильду и тоже упрашивали его взять назад, свое предложение; но он сидел неподвижно, и страшен был шум и гвалт. Мильнер Джибсон объявил, что уйдет из залы, не подав голоса, если до- стопочтенный член не отступится от требования подачи голосов о баллоти- ровке.

«Тогда встал мистер Кле и, засунув палец за верхнюю пуговицу жилета, в величественной позе ожидал, пока пронесется крик недовольства, привет- ствовавший его появление, как проносится по низе дыхание ветра. Он сказал: «Сэр (крики неудовольствия, на время которых умолкает достопочтенный джентльмен), я думаю (новые крики неудовольствия и новая пауза), я ду- маю (новые крики, идущие сгезсепфо)». Нет возможности продолжать. Досто- почтенный джентльмен, покидая свою ораторскую позитуру, скороговоркою предлагает отсрочить прение. Встает сэр Джон Шелли, и подполковников с голосом Стентора оказывается слишком 500. Таких громких криков «не нужно» редко удается слышать.

«Буря достигла страшной силы. Может ли лорд Джон укротить ее? Он делает попытку, встает и усиливается сказать что-то палате. Глухой мог бы

• Уильд, очевидно, один из людей, одержимых ревностью не по разуму: из усердия к баллотировке он своею поправкою едва не погубил самого предложения лорда Росселя и едва не спас министерства. В прошлой палате большинство было против баллотировки, и заставить подавать голоса о ней, значило заставить многих либералов подать голос вместе с министерскою партиею. Беркли — президент общества, требующего введения баллотировки при выборах, и в парламенте имеет роль представителя своей партии (не- зависимых вигов и радикалов) по этому вопросу. Мильнер Джибсон, как известно читателю, один из самых замечательных реформеров, потому и он старается спасти свою партию от нелелой выходки Уильла, Голоса, требова шие подачи голосов о предложении Уильда, конечно. принадлежали торий“ ским депутатам, — они надеялись, что поражение баллотировки заставит многих либералов упасть духом и вообще расстроит ряды их противников.

226 [227] быть тут наилучшим стенографом. Все видят, что губы благородного лорда движутся, что он жестикулирует, но этой пантомимой ограничивается все Хоступное чувствам зрителей. Когда увидели, что нельзя отвратить подачи толосов, мистер Брайт, мистер Беркли и другие друзья баллотировки встают п ндут из залы, но и тут несчастная судьба преследует их: песочные часы бегут и последняя песчинка упала, а далеко еще не вся толпа ретирующихся депутатов успела скрыться из залы, Депутаты нетерпеливо кричат: «время кончилось», и президент был принужден дать знак к закрытию дверей. Со времени битвы под Ватерлоо, когда покойный сэр Джемс Макдональд с дру- гим храбрым воином железной силы руками вытолкнули за ворота Гугумон- екого замка французов и заперли за ними ворота, не бывало примеров такого, еильного мужества, какое было выказано герольдмейстером по команде пре- зидента: «затворите н заприте двери!» Толпа депутатов стремилась в залу, толпа депутатов стремилась из залы, когда герольдмейстер, схватившись за дверь, разрезал пополам этот сонм, и осталась в зале половина хотевших выйти и не попала в залу половина хотевших войти *.

Подаются голоса о предложении мистера Уильда. «Вы, говорящие «да», говорите «да!» Слаб ответ. «Вы, говорящие «нет», говорите «нет!» Не на: полнилась ли палата волами васанскими? !? — иначе как бы мог подняться такой рев? Разумеется, предложение мистера Унльда отвергнуто; отворяются дверн, и толпа врывается снова в залу. Опять неистово звонят колокола, и члены спешат, толкая друг друга, чтобы не остаться запертыми в коридорах при подаче голосов о решении лорда Росселя. Президент говорит: «мне кажется, большинство на стороне «да». 50 недовольных тори возражают: «большинство на стороне «нет» **. Президент отражает атаку. «Мне кажется, большинство на стороне «да». Дело становится серьезным, министры оборз- чиваются и бросают умоляющие взгляды на своих приверженцев. На этот раз только 25 голосов восклицают: «большинство на стороне «нет|» — «Мне кажется, большинство на стороне «да», говорит президент в третий раз. Мол- чание такое, что слышен был бы полет мухи. Президент говорит: «Большин- ство на стороне «да» Поправка лорда Росселя, о которой шли такие долгие, Упорные споры, торжественно принята палатою, и.каждый посматривает на

• Приверженцы баллотировки, зная, что не будут иметь большинства, поспешили из залы за тем, чтобы иметь право сказать: мы не участвовали в подаче голосов, потому что она была несвоевременна; и чтобы можно было им возобновить вопрос в другой раз. когда они успеют расположить в пользу баллотировки колеблющихся депутатов. Так действительно и сделал Беркли. В одно из следующих заседаний он выбрал такую благоприятную минуту. что баллотировка была отвергнута только большинством трех голосов. Таксе слабое меньшинство против баллотировки Беркли справедливо назвал великим успехом своего дела.

** Прежде предлагается вопрос, оставить ли в предложении д’Израэли слова, против которых предложена поправка Росселем: тори должны были отвечать «да», т. е. оставить слова д’Израэли. Большинство решило, что их должно выпустить. Теперь спрашивается, внести ли в решение слова, пред- ложенные Росселем, и тори должны отвечать «нет». Но сущность дела, как мы говорили, уже решена первою подачею голосов: очевидно, большинство будет на стороне Росселя и в этом вопросе, потому выгода тори Требует уже ие доводить дела. до подачи голосов разделением: если бы сосчитать голоса, то оказалось бы, что большинство усилилось после первой победы присоеди- нением колебавшихся членов прежнего меньшинства. И в английском пар- ламенте, как повсюду, есть люли, которые всегда присоединяются к поб®- дителям. хотя бы прежде и восставали против них. Парламентская тактика требовала от торнйской партии маскировать то, что она теперь не может иметь и тех 291 голоса, которые были на ее стороне в начале заседания. Но как Уильд едва не погубил либералов излишним усердием, так между тори явились теперь такие же вредные реянители.

227 [228] канцлера казначейства. Среди многозначительного молчания он предлагает отсрочить заседание до понедельника, и те депутагы, которые не раздавлены каретами, в бесчисленном множестве движущимися у подъезда, пошли домой, глубоко размышляя и весело болтая о занимательных эпизодах заседания».

Мы говорили, что торийское министерство, потерпев пораже- ние, решилось распустить парламент, надеясь, что общественное мнение не захочет видеть министерский кризис накануне войны и что в новом парламенте тори получат большинство. Кроме не- расположения англичан менять министров во время войны или приготовлений к войне, тори надеялись на благоприятный исход выборов потому, что ожидали помощи себе от всех тех маленьких месгечек, у которых парламентская реформа должна отнять пред- ставителей. Для множества таких местечек выборы служат просто источником дохода, и тори надеялись, что любовь к собственному карману заставит многие из них, прежде бывшие за вигов, за- менить прежних депутатов своих торийскими депутатами, кото- рые будут защищать прежние злоупотребления. Но еще больше, нежели на благоприятное расположение этих городков, тори на- деялись на прямую покупку их избирателей. Тотчас же, как ре- шено было распустить парламент, торийские богачи собрались, чтобы составить подписку «на покрытие издержек по выборам», то есть на покупку маленьких городов. В несколько минут под- писка дошла до 100.000 фунтов, — гораздо более полумиллиона руб. сер. Подкупы были возведены при нынешних выборах торий- скою партиею до размеров неслыханных, колоссальных. Мы в приложении переводим из 'Типез’а несколько статей, которые да- дут читателю понятие о великости скандала и впечатлении, про- изведенном на английское общество этим наглым бесстыдством.

Но результаты выборов не совсем отвечали огромности средств, употребленных на подкуп. Тори все-таки не успели приобрести большинства в новом парламенте, — напротив, либеральные пар- тии имеют в новом парламенте большинство от 60 до 70 голосов. Сколько можно судить по нынешним известиям о характере ли- беральной половины палаты общин, чистых вигов, безусловно идущих за Росселем или Пальмерстоном, будет в ней несколько меньше, нежели в прежней палате, всего около 220 человек, а ра- дикалов, независимых либералов и манчестерцев, группирую- щихся около Брайта и Робека, несколько больше прежнего, всего около 150 человек. Тори будут иметь около 280 голосов. Эти цифры еще не совсем точны, потому что до сих пор подробные расчеты сделаны только по общему распределению голосов между министерством и оппозициею всех оттенков вместе. Но, во всяком случае, ясно, что ход дел в палате общин будет попрежнему за- висеть от тактики Брайта и Робака с тою только разницею, что в новом парламенте их прямое влияние будет несколько сильнее прежнего. Падет ли министерство Дерби или нет, это главным образом будет зависеть от них. [229] <№ 6. — Июнь 1859 года.>

Причины нашей симпатии к австрийцам. — Сражения при Монтебелло и Палестро. — Битва при Мадженте. — Действия Гарибальди. — Тосканские дела.

Наш рассказ об итальянской войне в прошедший раз был до- веден только до прибытия императора французов в Алессандрию 14 (2) мая; и хотя до той поры не было еще ни одной битвы, даже ни одной сколько-нибудь замечательной стычки, но уже нетрудно было предугадывать участь кампании, и, повторяя соображения беспристрастных газет, мы говорили: «надобно думать, что участь начавшегося похода решена неловкостью австрийцев, не успевших помешать соединению французов с сардинцами» («Современник», № У, «Политика», стр. 171); «нелепое начало не предвещает для них (австрийцев) ничего особенно хорошего. Будут ли они защи- щаться на Тичино, будут ли защищать Милан — неизвестно. Но с битвами или без битв, все равно, они скоро будут оттеснены до линии реки Минчио, где найдут опору в крепостях — Пескьере и особенно Мантуе» (стр. 170) *. Теперь это соображение уже исполнилось более чем наполовину; мы знаем, что австрийцы уже отступили далеко за Милан, занятый французами, и в то время, когда читатель будет перелистывать эти страницы, он, вероятно, уже прочтет в телеграфических депешах, что австрийцы оттеснены до самого Минчио. Делать такие предсказания очень легко, и хвалиться их исполнением нечего; нужно только следовать соображениям тех газет, у которых лучшие корреспонденты и у которых есть политический такт. Мы напоминаем об исполнении наших прежних слов только с целью уверить читателя, что он мо- жет считать не пустым обольщением те соображения о характере, ходе и результатах итальянской войны, которых мы держимся. Если эти соображения оправдались фактами в той части своей, которая наиболее подвержена случайностям, это может быть не- которым ручательством за то, что оправдаются событиями и те стороны их, в которых случай имеет гораздо меньше силы. Если ход войны оказался действительно таков, какой надобно было предполагать по указаниям достовернейших публицистов Запад-

• Обе выдержки находятся на стр. 197 настоящего тома. — Ред. 229 [230] ной Европы, то можно быть уверенным, что эти публицисты не ошибались и в своих указаниях ма характер войны и на то. какие результаты она даст, если сохранит нынешний свой характер.

Итак, мы просили бы читателя, не увлекаясь обольститель- ными надеждами, какие внушают победы, припомнить то, что мы говорили в февральской, мартовской и майской книжках об истин- ном характере нынешней войны и о целях, которыми должна огра- ничиться она по расчетам могушества, нашедшего нужду поднять итальянский вопрос. В нынешний раз мы не станем повторять всего, что говорили прежде; не будем вновь доказывать, что сила, поднявшая войну и могущая окончить ее, когда захочет, руково- дится вовсе не желанием освободить Италию, а только потреб- ностью упрочить себя приобретением военной славы; не будем говорить о том, что эта цель вовсе не одинакова с восторженными надеждами итальянских патриотов, которые пока еще не получили прочного ручательства в согласии французской политики с их планами; не будем говорить, что совершенное изгнание австрий- цев из Италии вовсе не должно считаться единственною возмож- ною развязкою французско-сардинских побед, и что, напротив, существует множество других комбинаций, которыми может удовлетвориться Франция и которые вовсе не соответствуют ги- потезам, созданным доверчивостью многих благородных людей в Италии, во Франции и у нас. Повторять в четвертый или в пя- тый раз то, что уже много раз доказывалось с большою подроб- ностью, было бы слишком скучно; притом мы рисковали бы на- прасно огорчать тех читателей, которые оставались несогласны с нами: они теперь увлечены благородною радостью от вести о бегстве австрийских мучителей из Ломбардии; в восторге пре- красной симпатии они не захотят хладнокровно думать о тех грустных фактах, на которых основано наше недоверие и которые затмеваются теперь блеском побед. Мы только просим их не осуждать нас за то, что мы не в состоянии забыть прошедшего и не можем верить словам людей, которые, к сожалению, слиш- ком хорошо познакомили нас с собою своими делами в течение последних десяти лет. Мы помним, что говорилось в 1849 году и что было сделано в том же 1849 году и в следующие за ним годы. Прокламация к жителям Милана кажется нам слишком похожей на множество прокламаций, с которыми обращалась та же сила к жителям Рима, а прежде того к самим французам. Читатели, несогласные с нами, не хотят помнить прошедшего и не захотели бы слушать нас, если бы мы стали говорить об нем. А те, которые согласны с нами, сами помнят то, забвение о чем приготовляет другим горькую необходимость скоро раскаягься в нынешней до- верчивости '.

Не будем же говорить о том, к чему ведет Италию нынешняя война. если характер этой войны не изменится от новых катаст- роф; займемся только приведением в связь газетных известий о

230 [231] ходе войны. Он был блистателен для Французов и сардинцев и свидетельствует о нелепости австрийцев. По крайней мере послед- нее обстоятельство приятно тем, что умственная сторона дела соответствует его нравственному достоинству. Гнусные притесни- тели, австрийцы оказываются с тем вместе пошлыми, бездар- ными, просто глупыми. К сожалению, эта гармония нравственных качеств с умственными заметна только в австрийцах. В других лагерях мы почти только и видим или людей честных, но дающих себя в обман, или людей, умеющих очень хорошо обделывать свои дела при помощи обманываемого благородства, людей, которые умеют хорошо делать, но делают только дурное.

Нелепость австрийцев обнаружилась, к нашему удовольствию и радости, конечно, всех наших читателей, еще поразительнее, не- жели как мы надеялись в прошедшем месяце. Мы полагали, что прибытие императора французов в Геную 12 мая (нового стиля) обозначает уже совершенную готовность французских войск в Италии к начатию наступательных действий. Он и сам ожидал найти все нужное перевезенным, устроенным, приготовленным к походу: он ехал с тем, чтобы тотчас же по прибытии начать по- сылать в Париж бюллетени о победах. Но его отъезд из Парижа, обманувший нас, был следствием ошибки в его собственных пред- положениях. Он мог начать наступательные действия не ранее как через две с половиною недели после своего приезда. Около 13 (1) мая французская пехота была действительно готова к от- крытию кампании, но не была готова ни кавалерия, ни артилле- рия. без которых нечего было делать и пехоте. Таким образом, ав- стрийцы имели еше около трех недель лишнего времени, для того чтобы что-нибудь сделать на свободе. Они не умели ничего сделать и в этот срок, далеко превосходивший наши прежние ожи- дания. Они стояли, они ходили, они собирали реквизиции, они укрепляли позиции, которые оставляли без боя, они поглядывали на неприятельские позиции, которые можно было взять без боя, и не брали их; один только раз вздумали было что-то сделать, но и тут распорядились самым пошлым образом, так что не только дали побить себя, но вдобавок и обмануть себя. Это было при Монтебелло. Читатель знает, что австрийцы были тут побиты, но, может быть, он не знает, что по их собственному объяснению они дали эту битву для разузнания расположения французско-сардин- ских войск, а в результате она послужила к тому, что они не знали, где им ждать нападения от неприятеля.

С 26 (14) апреля до 20 (8) мая, целый месяц свободного вре- мени. австрийцы потеряли задаром, потеряв прежде того еще це- лую неделю тоже нелепым образом. 21 мая они вздумали, нако- нец, что-нибудь сделать, — и придумали сделать сильную реког- носцировку на своем левом фланге, чтобы узнать расположение правого фланга французских войск. Так по крайней мере говорит австрийский главнокомандующий. По правде говоря, вероятно,

231 [232] была тут также надежда захватить врасплох французскую диви- зию, которая стояла слишком далеко от других. Действительно, дивизию эту захватили они врасплох, так что должны были бы непременно уничтожить ее; но вместо того сами были ею побиты, так что стыдно было им и признаваться в своем человекоубийственном намерении и за лучшее почли они го- ворить только о невинной мысли произвесть рекогносцировку. Подробности об этом деле известны теперь с достаточной точностью; но оно потеряло свою занимательность после страшной битвы при Мадженте, потому рассказ наш может быть короток.

Обе враждебные армии около 20 (8) мая стояли растянув- шись каждая верст на сто. Часть французско-сардинских войск была на левом (северном) берегу По, часть на правом (южном). Австрийские войска тоже стояли по обе стороны реки. На север от По границею между врагами служило течение реки Сезии, на юге естественной границы не было. Главною позициею австрий- цев была тут Страделла, составляющая ключ к обладанию над тою частью По, которая находится между Павиею и Пиаченцою. Французские войска стояли, между прочим, около Вогеры, кото- рая лежит верстах в тридцати от Страделлы. «Мы хотели узнать, — говорит Гнулай, — как велики силы французов в этом пункте». С этою целью был послан по дороге к Вогере корпус (Стадиона, имевший до 25.000 человек. Первые неприятельские аванпосты встретил он в деревне Кастеджио: тут стоял отряд сардинской конницы, имевший всего несколько сот человек. Сар- динцы защищались очень храбро, сделали несколько геройских атак, но принуждены были отступить по той же вогерской до- роге в деревню Монтебелло, где находилось около 500 человек Французской пехоты под командою полковника Камбреля. Эта горсть людей вместе с сардинскими кавалеристами несколько ча- сов выдерживала битву, пока генерал Форе, начальствовавший дивизиею, расположенною в тех местах, собирал своих людей и поспешно посылал их батальон за батальоном на подкрепление аванпостному отряду. От Вогеры к Монтебелло идет железная дорога, и это дело было первым сражением, в котором вагоны привозили солдат прямо на поле битвы. Деревня Монтебелло не- сколько раз переходила из рук в руки. Австрийцы очень твердо выдерживали бой, пока он ограничивался перестрелкою. Наконец, французы пошли в штыки, — в этом способе битвы австрийцы оказались довольно плохи, — и забавно читать письмо одного из их офицеров, который презрительно говорит, что такой «бесчело- вечный маневр», как рукопашный бой на штыках, «не нравится австрийским войскам, не привыкшим к этому варварству», — уве- ряем читателя, что эта фраза нимало не прикрашена, а буквально взята из письма ученого и гуманного австрийца. Штыками фран- цузы окончательно утвердились в Монтебелло, и австрийцы от-

232 [233] ступили в Кастеджио. Французы не могли преследовать них, по- тому что были гораздо слабее числом.

Из этого мы видим, что в тактическом отношении победа была далеко не полная. Французы успели сбить австрийцев со второй позиции; но в первой позиции, отнятой в начале боя, австрийцы спокойно остановились, не преследуемые победителями. Зато. нравственное действие первого серьезного дела было довольно ве- лико: французы и сардинцы уверились, что при равном числе сражающихся австрийцы не могут устоять против них. Любопыт- ными чертами боя были также два обстоятельства. При Монте- белло в первый раз действовали новые французские нарезные пушки, и французы говорят, что их страшному действию более всего обязаны победою. С другой стороны, тут же было в первый раз испытано искусство знаменитых тирольских стрелков, и австрийцы уверяют, что венсенские стрелки далеко уступают этим отборным мастерам своего дела. Само собою разумеется, что тот и другой факт одинаково оспариваются противниками: французы говорят, что в тирольских стрелках нет ничего особенно хорошего; австрийцы пишут, что французские нарезные пушки принесли им мало вреда. Надобно думать, что обе стороны правы, хваля свое оружие, и обе только хотят уменьшить страх опасности в своих рядах, отвергая действительность неприятельского огня. Так ду- мать заставляет страшный урон, понесенный обеими сторонами. Со стороны французов было в деле от 8 до 10 тысяч человек, из них выбыло из строя около тысячи; число австрийцев, принимав- ших участие в битве, было от 12 до 15 тысяч, из них выбыло из строя более 1.250 человек. Сражение длилось не очень много вре- мени, и военные люди находят, что такая сильная пропорция убитых и раненых (около восьмой части людей, бывших в деле) была почти беспримерна в подобных стычках прежних войн. Ее надобно приписать во французских войсках штуцерам тирольских стрелков, а в австрийских — действию нарезных пушек. О небы- валой прежде меткости выстрелов с обеих сторон свидетельствует и непропорциональная потеря в корпусе офицеров в обоих отря- дах. Из четырех полковых командиров и двух генералов, бывших в деле, французы лишились одного генерала и трех полковых командиров; из шести человек уцелело только двое, да и то не совсем, потому что генерал Форё также получил легкую рану.

Еще довольно важное обстоятельство состоит в том случайном. совпадении местностей, что центром первой битвы в нынешнем походе сделалась деревня Монтебелло, при которой в 1800 году Ланн одержал блистательную победу над австрийцами. Это дело служило вступлением к сражению при Маренго, и от такого вос- поминания в десять раз усиливался эффект, произведенный ны- нешнею схваткою во французах и сардинцах.

Но едва ли не любопытнее всего в этом деле то бесцеремонное хвастовство, с которым обе стороны уменьшали число своих и уве-

233. [234] личивали число неприятельских войск, участвовавших в сраже- нии. Французы говорили, что их было всего только 5.000, илм даже только 3.000, или даже только 2/2 тысячи против 25.000 австрийцев. Цифра 5.000 находится даже в официальных отчетах, хотя каждому легко сосчитать по нумерам полков и батальонов, что сражалось более 8.000 французов, и хотя достоверно, что ав- стрийшев сражалось не более 15.000, а вероятно менее, и другие части корпуса Стадиона не участвовали в битве. Гиулай, напро- тив, говорит, что 8.000 австрийцев сражались против 40.000 фран- пузов и удержались в своей позиции; 40.000 противников наби- рает он очень просто, считая весь корпус Бараге-д’Илье, к которому принадлежит дивизия Форе; он мог бы так же легко показать и 250.000 противников, стоило бы только считать всю французско-сардинскую армию. Какие же роландовские подвиги, кого ни послушать, Форе или Гиулая! С одной стороны, 5.000 французов наголову разбили 25.000 австрийцев, с другой стороны, 8.000 австрийцев не были побеждены 40.000 французов. Пре- лестно здесь согласие в определении пропорции: и по француз- скому, и по австрийскому отчету одинаково полагается один свой солдат против пятерых неприятелей.

Но если Гиулай не мог перещеголять французов в этом отно- шении, он оставил их далеко за собою тем отрадным самодоволь- ствием, с каким излагает Европе свое понятие о результате дела. Французы, оттеснивши противников, полтора раза превосходив- ших их числом, кричали, что одержали полную победу, — тут нет еше ничего странного. Но Гиулай чуть не с наслаждением гово- рит, что сражение, в котором сильный отряд его был разбит, совершенно соответствовало его намерению и удовлетворило его желанию. «Мы, — говорит он, — хотели заставить противников выказать свои силы и достигли в этом успеха». Типез очень не- дурно подсмеивается над таким тупоумным усилием утаить шило в мешке.

«Если кому-нибудь угодно, — говорит Типез, — потратить целое утро совершенно понапрасну, пусть он проповедует здравый смысл знаменитому медику или полководцу. Для этих людей задача не в успехе, — успех пустая случайность, —а в том, чтобы действовать по правилам искусства. Фортуна. капризница берет города и спасает жизнь; правила искусства вечны и бес- спорны. Уморив 30 пациентов правильным лечением, доктор идет в кабинет, берет книгу, читает ее и с удовольствием говорит себе, что не ошибся в симптомах и что его рецепты все были зесипфит ацет ®. Его пациент вос- пользовался всеми благами нынешнего совершенства науки и умер надле- жащим образом. Чего же вам больше? Австрийский генерал ясным образом принадлежит к той же школе. Он подвигается с целым корпусом и атакует позицию, на которой несомненным образом должен найти сильнейший отпор. Потеряв 1.500 человек и таким образом «исполнив цель рекогносцировки» и «принудив неприятеля выказать все свои силы», он отступает в совер шенном порядке и пишет ученую реляцию. Что мы станем говорить с людьми, у которых принципы до такой степени различны от наших?»

• По правилам. — Ред 234 [235] Само по себе сражение при Монтебелло не имело никаких ре- зультатов. Но оно принесло союзникам большую пользу тем, что утвердило австрийцев в мысли, будто французы хотят держаться большими силами на южном берегу По и думают начать наступ- ление по дороге от Вогеры к Страделле, чтобы перейти в Лом- бардию через По между Павиею и Пиаченцою. Блистательный отпор, данный ими австрийцам на правом берегу По, прикрыл передвижение, которое сделали они через несколько дней, пере- шедши через По гораздо выше австрийской его части и сосредо- точив свои силы на северном берегу По, на дороге из Верчелли в Милан, посредством отступления к Казале, — движение, кото- рым решена была судьба похода.

Около 20 мая французы далеко еще не были готовы к нача- тию похода и потому около полуторы недели не было никаких важных известий о действиях союзной армии. Не раньше 30 (18) числа один из отрядов ее встретился с австрийцами, но зато уже тут каждый день стали совершаться дела, одно другого важнее, и к 5 июня (24 мая), в одну неделю была кончена первая половина кампании: в 5 дней (с 30 мая до 3 июня) австрийцы были при- нуждены уступить две оборонительные линии (Сезию и Тичино), на укрепление которых было потрачено ими так много труда; в 6-й день (4 июня) произошло генеральное сражение, на 7-й день было ясно, что вся Ломбардия до Минчио и Аддидже освобож- дена от поработителей и что быстрота, с которою произойдет очи- щение разных ломбардских областей и городов австрийцами и занятие их французами, зависит уже только от быстроты, с какою способна двигаться назад одна армия, двигаться вперед другая.

Читателю известны главные факты этой чрезвычайно по- спешной катастрофы: 30 и 31 мая сардинцы два раза разбили сильные австрийские отряды у Палестро; 1 июня австрийцы от- ступали за Тичино с крайнею торопливостью; 2 июня союзники подошли к Тичино; 3 июня переправились через него; 4-го (23 мая) разбили австрийскую армию у Мадженты. Чтобы ясны были подробности этих дел, надобно нам прежде всего ближе по- знакомиться с театром их.

Мы уже говорили, что в последней половине мая австрийские войска, бывшие на северной стороне По, постепенно отступая, очистили большую половину сардинских земель, занятых ими в начале похода, и сосредоточились в чегырехугольнике между ре- ками Сезиею, Тичино, По и городом Новарою. Сезия и Тичино идут с севера на юг почти параллельно, немного расходясь в южной части своего течения, перед впадением в По. Сезия обра- зовала западную, Тичино — восточную часть расположения авст- рийской армии; на севере австрийцы сильными отрядами стояли до шоссе и железной дороги, которые бок о бок идут в этих ме- стах. ведя из Турина в Милан. Важнейший пункт в этой части их, между Сезиею и Тичино, — город Новара, где потерпели сар-

235 [236] динцы окончательное поражение в 1848 году. На западном берегу Сезии, очищенном австрийцами, стоит на этой же железной до- роге (и шоссе) город Верчелли, еще в половине мая занятый сар- динцами, а несколько южнее — село Палестро. Южную границу четырехугольника составляет По. В южной стороне широта че- тырехугольника, занятого австрийцами, составляет верст 40, в северной части — верст 30 по прямому направлению; длина четы- рехугольника от По до миланской дороги (Новары) тоже верст 40.

Ясно, какой смысл имело это расположение. На юге ав- стрийцы защищали По, на севере — миланскую дорогу; они ду- мали, что союзникам трудно будет выбить их из этого положения, защищаемого с фронта рекою Сезиею; а по отступлении с Сезии у них оставалась другая защита, река Тичино.

Ясно также, какой смысл имели битвы 30 и 31 мая при Па- лестро и битва 4 июня при Мадженте: первыми двумя сардинцы сбили австрийцев на юг с миланской дороги между Сезиею и Тичино, третьею битвою союзники очистили себе дорогу от Ти- чино до Милана, отбросив австрийцев к югу. Но как произошли эти битвы и наступательные движения союзников, им предшест- вовавшие? Каким образом было произведено движение для со- средоточения растянутых до той поры от Верчелли, через Алес- сандрию, до Вогеры союзных войск между Сезиею и 'Гичино, в средней части их течения от Борго-Верчелли до Новары, т. е. по дороге из Турина и Верчелли в Милан? Каким образом со- вершился этот блистательный фланговый марш, которым вся союз- ная армия обошла правый (северный) фланг неприятельского расположения? Известия французских, сардинских и бельгийских газет об этом маневре чрезвычайно сбивчивы и отрывочны, при- том так, что один и тот же корреспондент в двух письмах сооб- шает несообразные между собою клочки известий, из которых одно противоречит другому. Как ни старались мы составить из них сколько-нибудь связный рассказ, все-таки выходило что-то дикое. Например, по всем известиям оказывалось, будто бы двой- ное сражение при Палестро, 30 и 31 мая, было дано при самом переходе через Сезию, как будто бы тут сардинцы в первый раз хотели проникнуть за эту реку; а между тем по письмам тех же самых корреспондентов видно было, что сардинская дивизия Чальдини еще с 21 мая стояла на восточной стороне Сезии. Каким образом она вновь являлась переходящею через Сезию 30 мая, если перешла через нее 21-го и не была после того тревожима австрийцами? И зачем австрийцы пропустили ее так свободно 21 мая? Как они могли 30 мая защищать переход через реку, ко- торый был уже давно отнят у них или, лучше сказать, уступлен ими почти без боя 21 мая? И каким образом 31 мая сардинцы в начале второго боя являются отступающими к Палестро. если бой начался тем, что австрийцы прямо подступили к этой де-

236 [237] ревне, чтобы выбить из нее неприятеля, еще не ходившего дальше нее? И какую связь имели эти сардинские битвы на среднем те- чении Сезии с движениями главных союзных сил, которые вдруг являются 1 июня уже довольно далеко на восток за Палестро, близко к Тичино, когда предполагается по всем известиям, что австрийцы еще оспаривают переход через Сезию? — всех этих и многих других бессвязностей и противоречий никак нельзя было объяснить по известиям континентальных газет. Наконец мы по- лучили те нумера Типез'а, в которых помещены письма корреспон- дента этой газеты из Верчелли от 31 мая и из Палестро от 1 июня. Он один оказывается наблюдателем, умевшим узнать ‘дело и рассказать его порядочным образом; у него одного факты изложены связным и понятным образом. Потому, отбрасывая все нелепые рассказы других газет, приходящих сюда раньше англий- ских, мы просто переводим его письма. Думая, что вставлять в них клочки из других известий, с первого раза оказывавшихся бестолковыми, значило бы только портить рассказ корреспондента Типез’а, мы ограничиваемся лишь тем, что в выносках прибав- ляем некоторые пояснения. Таким образом читатели, если и будут лишены множества эффектных картин с громкими фразами, ко- торыми изобилуют континентальные газеты, то, по крайней мере, будут в состоянии ясно понимать ход дела. «Верчелли, 31 мая.

«По обещанию, пользуюсь первой интересной минутой, чтобы писать вам. Не ожидайте, чтобы это первое письмо мое было длинно, потому что хлопотать нужно очень много, осматривать очень многое, и очень мало остается времени на то, чтобы обдумать и писать. Тайна нынешней необык- новенной деятельности, столь сильно противоречащей тишине последнего месяца, объясняется двумя словами: союзные армии кончили свои приго- товления и двигаются вперед, двигаются с такою быстротою и внергиею, которая заставляет умолкнуть нетерпеливых, ожндавших битвы за битвою и победы за победою через 24 часа после того, как генуэзцы и туринцы при- ветствовали восторженными криками прибытие первых Французских войск.

«Бесспорно, мы должны быть очень благодарны австрийцам, которые дали наы кончить все эти приготовления. не думая мешать нашим делам ни- чем, кроме нескольких частных движений, вроде наступления к Монтебелло в маленьких стычек на Сезии.

«Были люди, улыбавшиеся при мысли, что император лично принимает командование армиею. Они должны были бы посмотреть на месте, как собиралась эта великолепная армия, как снабжалась она всем нужным, как принимались все меры для ограждения ее в случае покушения неприятеля помешать приготовлениям; они должны были бы посмотреть, как эта армия с беспримерною быстротою перенеслась в назначенное место, и, вероятно, они перестали бы улыбаться, потому что все это произведено самим императо- ром: он все организует, он Управляет и руководит. Один Факт самым ясным образом покажет, как он это делает. Не далее как четыре или пять дней тому назад главные силы Французов были расположены от Вогеры по южному берегу По к Алессандрии, Валенце я Кавале, а ныне вта масса, ва исключе- нием одной гвардии, перешла Сезию, и все движение совершилось без всякой запутанности, без всяких промахов и с таким великим искусством, что до третьего дня общее мнение полагало, что движение армии произойдет по со- вершенно другому направленню, именно к востоку. Это убеждение было так

237 [238] сильно, что все верили нарочно распущенному слуху, будто бы главная квар тира императора будет перенесена в Вогеру. Сборы императора выехать из ессандрии много содействовали такому успеху.

«Только третьего дня и вчера движение приняло свой истинный харак- тер. До той поры главною задачею было — принять оборонительное положе- ние и ввести в линию французскую армию. ||онять, какую массу составляет армия, имеющая более 100.000 человек, так же трудно, как приобрести ясное понятие о великости суммы в несколько миллионов. Это можно узнать. только увидя глазами; самое живое воображение не может сравниться с дей- ствительностью. И надобно знать, что все военные запасы и большую часть всего продовольствия надобно перевозить из Франции, т. е. надобно перево- зить сотни тысяч тонн багажа, артиллерни, амуниции и понтонов. Необхо- димо было сделать все это без всякого замешательства, потому что малейшая запутанность замедлила бы все приготовления страшным образом. И вот Французские войска, по мере того как прибывали, посылались на разные позиции, чтобы остановить всякое покушение со стороны австрийцев. Таким образом французская армия постепенно расположилась по южному берегу По, от Кастеджио, Вогеры, Кастельнуово и Сале до Бастильяно; Алессандрия и Тортона были базисами ее расположения, а пьемонтская армия занимала линию от Валенцы до Казале и, по отступлении австрийцев, до Верчелли.

«Первою задачею было получить переход через Сезию, одну из тех широких, болотистых рек, которыми пересекаются долины верхней Италии. Через нее был только один мост в Верчелли, построенный на прекрасных каменных арках. Он служил вместе и для железной дороги, и для большого шоссе, ведущих в Новару. Австрийцы, отступая, взорвали две арки этого превосходного моста, поправка их на глазах австрийцев было бы делом слишком долгим и трудным и, конечно, слишком привлекла бы их внимание на этот пункт. Потому сардинская дивизия Чальдини получила приказание перейти Сезию в брод; это было исполнено с полным успехом более недели тому назад. Чальдини утвердился в Борго-Верчелли, первом значительном местечке по дороге в Новару*. После того немедленно поправили мост, и таким образом учредили свободное сообщение между обоими берегами реки. Масса сардинской армии постепенно сосредоточилась в этом пункте, и фран- цузские отряды заняли позиции, оставленные австрийцами **.

«Третьего дня (29—17 мая) сам король перенес свою главную квартиру из Казале в Борго-Верчелли за Сезию. Французские инженеры к этому вре- мени уже построили еще другой мост для облегчения перехода, и француз- ские войска начали переправляться через реху. В этом их движении с пра- вого крыла на лёвое важную роль играла железная дорога, и надобно ск зать, что для первого опыта применить железные дороги к военным дей-

• Борго-Верчелли лежит верстах в трех на восток от Сезии и несколько севернее города Верчелли, стоящего на западном берегу реки.

** Из этого ясно, что австрийцы просто не обрашали внимания на дви- жения Чальдини, упорствуя в своем предположении, что главные силы союз- ников непременно должны начать наступление к Ломбардии по прямой линии от своего первоначального расположения, т. е. по южному берегу По до ломбардской границы, н пытаться вторгнуться в Ломбардию прямо через По в тех местах, где эта река служит границею Сардинии, т е. между П: виею и Пиаченцею. В этой мысли, конечно, укрепляло их то обстоятельство, что до последней минуты главная квартира императора французов остава- лась в Алессандрии; это свидетельствовало, по их мнению, что французская армия не изменяет своего расположения. Были даже, как мы прочли уже, нарочно распускаемы слухи, что главная квартира переносится в Вогеру, т. е. по прямой дороге из Алессандрии к пограничной части реки По. Дви- жжение Чальдини, вероятно, считали австрийцы просто диверсиею, делаемою Аля того, чтобы отвлечь их внимание с юга на север.

238 [239] ствиям, в тесном смысле слова, — этот маневр был блистателен*. Войска, которым нужно было бы пять или шесть дней тяжелого похода, в пять или шесть часов достигли к месту своего назначения. Это имело еще и ту вы- году, что войскам, шедшим по обыкновенной дороге, оставался просторный путь, между тем как шоссе загромоздилось бы, если бы все войска шли по шем; не говорю о том, что огромная масса войск, перевезенная по железной дороге, избавилась от’ утомления форсированных маршей.

«Впрочем, это последнее обстоятельство, — избавление от форсирован- ного марша, было для Французской армии менее нужно, чем для всякой другой. Если 6 не огромность ее массы, можно бы подумать, что она состав- лена из отборных солдат. Большая часть солдат — люди, служившие довольно долго; вообще они имеют от 25 до 30 лет; по их свободной и твердой поступи вы узнали бы в них опытных служах, если бы и не блестали повсюду в их рядах крымские медали.

«Вчера вечером (30’мая) значительная часть французских войск, пред- назначенных к переходу через Сезию, была уже на восточном берегу реки, и с той поры без перерыва идут другие войска через мосты. Пехота, кавале рия, артиллерия, зарядные ящики, амуниция, обоз французский и сардин- ский идут сплошною цепью, перерываясь только на те минуты, когда ндут с той стороны лазаретные дроги с ранеными, своими и неприятелями; каждый сторонится перед этим поездом. Поразительнее всего в союзных войсках спокойный и веселый дух, господствующий несмотря на частные затруднения ы невзгоды, неизбежные в подобных обстоятельствах.

«Вчера, в годовщину битвы при Гоито?, когда пьемонтцы 11 лет тому назад совершили блистательный переход через Минчио (30 мая), было назначено начать наступление.

«Сардинцам была предоставлена честь идти вперед под личным предво- дительством короля. Вы знаете из реляций, что после упорного сопротив- ления они овладели деревнями Палестро, Казалино и Винзалио, лежащими по дороге к Мортаре **. Две пушки и до трехсот пленников (в том числе ране- ные) были трофеями победы. Слава ее вполне принадлежит сардиниам, потому что хотя значительные силы французских войск были уже за Сезиею, но не участвовали в сражении. Сардинцы вполне заслуживали этой чести, потому что, по всем рассказам, сражались очень храбро. Упорность, с какою отбивались австрийцы, надобно в значительной степени приписать характеру местности, чрезвычайно благоприятному для обороны. Представьте себе низменную поляну, пересеченную рвами и небольшими насыпями и поросшую лесом, достаточно густым для того, чтобы прикрыть обороняющихся и не Давать наступающему места развернуть силы. Деревни построены из кирпича

• От Алессандрии, верстах в десяти — пятнадцати вдоль по южному бе- регу По, идет железная дорога к ломбардской границе. Тортона лежит на этой дороге верстах в двадцати на восток от Алессандрии; Вогера — верст на пят- надцать на восток от Тортоны. Почти прямо на север, с небольшим уклоне- нием на запад, от Алессандрии идет в Верчелли также железная дорога, переходящая через, По в Казале, где была до 29 мая главная квартира сар- динского короля. Казале лежит от Алессандрии верстах в 30 на север. Вер- челли еще верст на 20 далее к северу, так что все расстояние по железной дороге от Алессандрии до Верчелли составляет верст 50, а от Вогеры — верст 80. Итак, французы уехали от австрийцев с южного берега По по железной дороге на запад до того места, где переправа через По была сво- бодна, и потом повернули, также по железной дороге. к северу.

** Из этого мы видим. что первое сражение при Палестро было след- ствием наступления союзников уже с восточного берега Сезии далее к Ти- чино, а не возникло из того, как говорили другие газеты, будто бы австрийцы ме пропускали союзников через реку. Действительно, как могли австрийцы

О мая защищать Сезию против города Верчелли, когда оба берега реки в этих местах были уже заняты сардинцами 21 мая.

239 [240] и дикого камня, так что жаждый домик в них легко обращается в крепостиу, а каждая из многочисленных ферм, рассеянных по всем направлениям, составляет крепкую позицию. Не может быть местности более удобной для задержки наступающего неприятеля.

«Довольно любопытно то, что первая линия австрийских войск состояла из итальянцев, и большая часть пленников, захваченных вчера, — ломбардцы. Их заперли в церковь и они служат предметом большого любопытства.

«Французские солдаты боятся теперь только того, чтобы австрийцы не отняли у них случая подраться в открытом поле. Это опасение объясняется непостижимыми движениями австрийцев, которые дали французам полную свободу кончать приготовления. Быть может, они хотят драться на позиции, жоторую сами выберут, а быть может, что они обмануты внезапным движе“ нием французов на ню, зная после сражения при Монтебелло, что фран- цузы сосредоточены на южном берегу По. Вернее всего предполагать, что обе причины вместе заставляют их отступать. Известно, что третьего дня главные силы австрийцев были еше на южном берегу По. Едва последние ряды Французов вышли из Вогеры, как слышался уже там стук австрийских барабанов. Третьего дня австрийцы заняли Вогеру и сожгли ее.

«Несомненно то, что австрийцы медленно отступают перед сардинцами по направлению к Мортаре * и чтс они также без сражения отступают к Новаре».

Палестро, 1-го июня (20 мая).

«Вам известны реляции о двух удачных делах, которыми сардинцы третьего дня и вчера начали свое наступление, и для вас, вероятно, будет интересно услышать подробности об этих блистательных сражениях, кото- рыми сардинцы открыли поход. По своему размеру эти дела едва могут на- зываться сражениями, но блеском своим нимало не уступают они делу при Монтебелло, а результатом наверное превосходят его.

«Вы помните, что по мере того, как австрийцы отступали с Доры, до которой дошли было их аванпосты, сардинская армия занимала позиции, по- кидаемые неприятелями **. На Сезни, довольно значительной реке, австрийцы остановились и укрепили все слабые пункты переправы через нее, как будто бы решившись обороняться на этой линни. Линия Сезии вовсе не принад- лежит к тем неприступным позициям, на которых горсть людей может оста- навливать целые армии; но все-таки, подобно другим рекам, впадающим в По, она предоставляет значительные выгоды обороняющемуся. Как все реки Северной Италии, она течет широкны руслом, пересеченным маленькими островами и отмелями, а берега ее покрыты густыми рядами деревьев, даю- чщими хорошую защиту.

«В Верчелли проводят через Севию дорога в Новару и другая дорога в Мортару; в этом городе сходятся и две железные дороги, одна — ведущая с юга к Лаго-Маджиоре, а другая — из Сардинии в Милан. Потому Верчелли, будучи ключом сообщений между Сардиниею и Ломбардиею, составляет зажный стратегический пункт в стране, которая вся пересечена рвами н кана- вами, устровиными для орошения полей.

«Отступая из Верчелли, австрийцы разрушили единственный мост, слу- живший и для шоссе, и для железной дороги (одна сторона была оставлена для шоссе, по другой шла железная дорога). Взорвав две средние арки

• Мортара лежит верстах в 20 на восток от Верчелли и также в верстах в 20 прямо на юг от Новары, то есть от прямой дороги из Турина и Вер- челли в Милан. Новара на севере и Мортара в средней части четырехуголь- ника, который занимали австрийцы, лежат почти на одинаковом расстоянии ‘между Сезиею и Тичино.

** Дора течет почти параллельно с Тичино и Сезнею верст на 35 к за- паду от (Сезии, так что от ее устья остается до Турина по прямому пути верст 30. Австрийцы начали отступать с Доры около 13 (1) мая,

240 [241] моста, австрийцы разорвали важнейшую линию сообщения с Новарою и всею местностью между Тичино и Сезиею.

«Десять дней тому назад, как вы знаете, дивизия Чальдини перешла в Борго-Верчелли — деревню, которая находится по дороге в Новару, милях з двух (верстах в трех) от. Сезии. С той поры она стояла тут, не будучи чимало тревожима австрийцами, расположенными в соседних деревнях.

«30 мая было назначено оттеснить австрийцев с их позиций по дороге к Мортаре. С дороги из Верчелли в Новару отделяются на правой руке две ветви, идущие на расстоянии около одной мили (полторы версты) одна от другой. Одна из этих ветвей отделяется с большой дороги при деревне Борго- Верчелли. Обе они идут почти параллельно между собою в юго-восточном на- правлении и, наконец, соединяются в Роббио, милях в десяти (верстах в шест- надцати) от тех пунктов, из которых выходят *. Мнлях в двух от начала этих ветвей стоят на них: на одной — деревня Палестро, на другой — деревня Вин- залио; обе эти деревни, находящиеся почти друг против друга, были заняты австрийскими авангардами и укреплены баррикадами; в каждой деревне стояло 1.500 человек и половина батареи.

«Как при переходе через Сезию, так и теперь, движением для оттеснения австрийцев командовал сам король. Дивизия Чальдини была разделена на две колонны, которые одновременно пошли, одна — на Палестро, другая — на Винзалио.

«Чтобы понять вам трудности, с которыми должны были бороться сар- динцы, я должен описать вам ту местность. Вся страна на восток от Сезии составляет одну массу хлебных и рисовых полей, разделяемых насыпями, сделанными для проездов, и канавами от 3 до 4 футов глубины, для оро- шения. Межи этих участков густо усажены деревьями, большею частью тополями и платанами, а самые поля густо усажены шелковичными деревьями. После проливных дождей хлеб имел роскошный рост и вообще стоит теперь вышиною, по крайней мере, от 5 до 6 Футов, доставляя, таким образом. превосходное прикрытие для стрелков. Рисовые поля, напротив, до сих пор все остаются под водою; для ровного распределения воды и управления орошением сделаны маленькие насыпи от одного до двух Футов вышиною, идущие по полям зигзагами, сообразно с наклонением местности. По такому-то округу идут две дороги, образуемые искусственными насыпями и возвы- шающиеся иногда футов на 20, а иногда и больше, над уровнем окружающих полей и над дорожками, которые идут по полям и от фермы к ферме почти на одном уровне с полями. По этим маленьким дорожкам до сих пор проход еще труден после весенних дождей. Из этого очерка, без которого невоз- можно составить понятие о ходе битвы, вы можете видеть, как затруднительно было наступление и какие выгоды были для обороны. Во-первых, совершенно невозможно было сколько-нибудь развернуть силы и воспользоваться чис- лительным превосходством. Во-вторых, артиллерию можно было ставить только на двух шоссе — остальная местность не позволяет провезти пушку; а ширина шоссе такова, что нельзя поставить на нем больше двух пушек. Наконец, как бы для засвидетельствования сардинской храбрости, положе- ние обеих деревень само по себе очень крепко. На ружейный выстрел перед ними течет канализированная речка Боджеа-Бузеа. Эта быстрая речка имеет, по крайней мере, 15 Футов ширины и 5 глубины. Кроме моста на каждом из двух шоссе, других мостов через нее нет. Перед деревнями местность имеет легкий подъем, начиная с 300 ярдов (125 сажен) от мостов, а потом вдруг обрывисто подымается на высоту от 20 до 30 футов. На этом крутом при- горке построены деревни, а самые шоссе, для которых такой отвесный подъем был бы невозможен, прорезаны сквозь возвышение будто бы широкие же- лезные дороги, и с обеих сторон возвышаются над ними отвесные крутизны прореза. рн входах в обе деревни австрийцы устроили баррикады. Подобно всем итальянским деревням, оба села выстроены исключительно из дикого

• Роббно стоит на дороге из Верчелли в Мортару, несколько ближе к Мортаре, нежели к Верчелли.

241 [242] камня и кирпича; главные улицы в них почти совершенно прямые; по этим Улицам идут шоссе. Тут стоит церковь старинной постройки с высокой ко- локольней, которая в военное время прекрасно служит для открытия неприя- теля, приближающегося по прямому шоссе. Дворы домиков кругом обнесены постройками, окон в них мало, да и те очень невелики, так что каждый домик составляет маленький редут. запершись в котором мужественный про- тивник может дорого продать победу нападающему.

«Когда колонна, шедшая по правому шоссе, приблизилась к Палестро, отделение 16-й батареи выехало вперед и стало бомбардировать деревню, а батальон берсальеров и один батальон 15-го линейного полка были посланы в обход направо от шоссе по одной из маленьких дорожек и через поля, чтобы напасть на деревню с левого фланга неприятеля. К тому времени, как эта колонна подходила к первым домикам, неприятель с фронта начал коле- баться от артиллерийского огня. Как только это было замечено, другой батальон 15-го линейного полка двинулся скорым шагом. Этою двойною атакою деревня была очищена от австрийцев, они отступили за деревню на кладбище, очень обширное и окруженное стеною. Они поставили несколько пушек на шоссе за деревнею, на одной линии с кладбищем, чтобы стрелять по сардинцам, когда они двинутся за деревню. На средине села, на шоссе стоит церковь, и шоссе в этом месте делает поворот; потому, когда австрийцы были вытеснены из деревни, сардинцы в деревне не терпели вреда от пушек, поставленных неприятелем на шоссе за деревнею. Чтобы заставить замолчать эти орудия, сардинцы поставили свои пушки у самой церкви; но австрийцы быстро подбили их. Тогда сардинцы выставили другое отделение 16-й бата- рен; оно скоро заставило неприятеля прекратить огонь. Немедленно после этого австрийцы удалились, и пьемонтцы остались владетелями деревни, захватив довольно много пленных.

«Деревня Винзалио по своему положению более крепка и страшна при обороне; но сардинцы встретили там меньше сопротивления. Она была также взята штыками, а пороху сардинцы истратили тут мало. Эта деревня была очищена австрийцами несколько раньше Палестро, и едва сардинцы успели выбить их с кладбища у Палестро, по узкой дороге из Винзално в Палестро прибыли две австрийские пушки с прикрытием — неприятель еще надеялся найти своих в этой деревне. Как только сардинцы заметили приближение этих орудий, они послали из Палестро отряд, который без затруднения взял их, по- тому что прислуга, обрезав постромки, ускакала Эти две пушки были первыми, взятыми в нынешний поход. Они были в тот же вечер отосланы в Верчелли.

«Дивизия Чальдини стала на ночь в Палестро. Вечером пришел 3-Й полк зуавов, бывший в Крыму, а теперь отданный императором в распоряжение короля сардинского.

«Так совершалась годовщина битвы при ‘Тичино. На другое утро (31 мая), часов в девять, замечено было, что австрийцы приближаются, повидимому, с намерением отбить у сардинцев позицию, потерянную нака- нуне. Хотя колокольня церкви в селе довольно высока, но благодаря харак- теру местности, описанному мною, их приближение не могло быть открыто, пока они не подошли очень близко, а еще меньше можно было разгадать их план. За деревнею земля покрыта преимущественно хлебными полями, между тем как в местности, пройденыой сардинцами до деревни, господ- ствуют рисовые поля. По соседству с деревнею на полях деревьев мало, стало быть, местность благоприятнее для того, чтобы развертывать силы в боевую линию.

«Австрийская канонеда против деревни продолжалась уже несколько времени; но все еще нельзя было угадать их истинного плана. Вдруг с пра- вого фланга сардинцев, на той канализированной речке, о которой я упоми- нал, показался большой неприятельский отряд с двумя батареями. Теперь ясно стало, что австрийцы хотят ни больше, ни меньше, как отрезать пере- довой сардинский отряд от Сезии. Как только это было замечено, сардинцы, двинувшнеся главными своими силами вперед за деревню против австрийцев, послали с крайнего правого своего фланга полк зуавов и два свои батальона

242 [243] (один 9-ге, другой 18-го линейного полка) против неприятеля, показавшегося на речке. Одушевленные братским соревнованием, эти храбрецы бросились на позицию, занятую австрийцами на правом их Фланге, и, несмотря на страшный картечный огонь, встретивший их, сделали великолепную атаку на австрийские пушки. Им надобно было пройти около 400 ярдов (175 сажен) под убийственными неприятельскими выстрелами, и правда, что из их рялов было вырвано огнем много людей; но жар их не остыл, и, сделав по одному выстрелу, они бросились в штыки. Атака была так стремительна, что ти- рольские ‘стрелки, выдвинутые цепью впереди батарей, не успели отступить, а прибежали к батареям перемешанные с сардинцами и зуавами. Восемь пушек и много пленных были результатами этой блистательной атаки. Из восьми пушек пять очутились в руках у зуавов, три у сардинцев; но стреми- тельность нападения была так мгновенна, что невозможно и разобрать какая пушка кем была взята. Кроме этих восьми пушек, от 800 до 900 плен- х и раненых попалось в руки союзников. Число убитых пропорционально этой нифре. Первая забота обратилась, натурально, на раненых, и справед- ливость требует сказать, что австрийцы, которым судьба определила быть ранеными _и попасть в плен, не могут жаловаться на обращение союзников < ними. Такая заботливость должна производить на этих бедняков тем большее впечатление, что, кажется, между ними была распространена мысль, будто бы союзники способны поступать с пленными самым дурным образом. Поэтому, например, был случай, что австрийский солдат, раненный под Во- герою в живот и в голову, четыре дня прятался в погребе, не евши и не пивши и перевязывая свои раны носовым платком.

«Как серьезна была битва, можно судить по числу раненых, привезен- ных со вчерашнего дня и все еше продолжающих прибывать в Верчелли. Это — темная сторона войны, Беднякн переносят свою судьбу очень мужест. вепно, но невозможно равнодушно видеть их блелиые лица, раздробленные члены, их окрававленное платье и слышать столы, вырывающиеся у них против воли.

«Австрийские пленники возбуждают здесь, натурально, большое любо- пытство. Не знаю, быть может, нарочно на передовых познциях были поста! лены самые молодые солдаты, но, как бы то ни было, почти все пленные — просто мальчикн. Неудивительно, что они не устояли против возмужалых пьемонтцев и притерпевшихся к военным трудностям зуавов. Любопытно также, что большинство их, принадлежавшее к полку Вимпфена, набранному п славянских провинциях на адриатическом берегу, говорит по-итальянски. По всей вероятности, австрийцы хотели показать, что могут вполне пола- гаться на свои итальянские полки».

В дополнение к этим сведениям вот еще отрывок из письма другого (туринского) корреспондента 'Типез’а.

«Турин, 2 июня (21 мая).

«Король сардинский выказал тут (при Палестро) неудержимую храб- рость, которой он отличается. Он сам водил войско в атаку на батарею, ках будто бы простой капитан, желающий поскорее получить майорские эполеты.

то отвага приобрела ему любовь зуавов, они провозгласили его своим това- рищем и наградили чином капрала зуавской службы. «Он может быть дово- лен, мы его выбрали единодушно», говорят они: Й ой &ие сошет, Па &в &ш а Гипапишйё. На первый раз это хорошо, и пример короля, без сомнения, имел хорошее действие на армию; но место главнокомандующего — не в голове батальона, идущего в атаку, и Виктор-Эммануил должен помнить, что его смерть запутала бы положение дел и могла бы повредить интересам, которые и теперь, по мнению многих, не совершенно ограждены от опасности *.

• Корреспондент намекает на опасность, грозящую самостоятельности Италии не от одних врагов, но и от союзников. Мы увидим, что многие итальянцы боятся французов.

16* 213 [244] Говорят, император французов сказал ему, что он должен более щадить свою жизнь, если хочет быть королем итальянским. Но характер короля решительно боевой, и я уверен, что он находит положительное на- слаждение в экзальтации схватки, в запахе австрийского пороха, вспыхиваю-

его у него под носом. Достовернейшие из здешних рассказов о битве при

алестро свидетельствуют, что австрийцы ниже своих противников в дей- ствовании штыком и не могут устоять против этого оружия во французских или пьемонтских руках. Факт тот, что из привезенных теперь сюда австрий- ских раненых огромное большинство, имеющих рану штыком, получили ее сзади. Кажется, робость овладевает ими в решительную минуту схватки. Некоторые из итальянцев, взятых в плен при Палестро, рассказывают любо“ пытные подробности об итальянских солдатах австрийской армии. Говорят, что итальянцы были поставлены в первую линию, а позади их кроаты. Когда союзники подошли, один из солдат (это передает его товарищ, солдат той же роты) заметил офицеру, что грустно им, итальянцам, быть принуж- денными сражаться в Италии против итальянцев. У офицера в руках была обнаженная шпага, и он отвечал на неосторожное замечание тем, что заколол солдата. Потом он обратился к роте и сказал, что если они не будут испол- нять своей обязанности, кроаты, стоящие за ними, будут стрелять по ним. Разумеется, им оставалось только сражаться, и, вероятно, они «исполнили свою обязанность», если справедливо говорит пленный, что из 165 человек, составлявших его роту, осталось в живых только 16. Впрочем, я уже писал вам прежде, что итальянцы в австрийских войсках сражаются отчаянно. Но, сделав первый залп, солдаты этой роты подняли на штыки офицера, заколов“ шего их товарища. Другие итальянские роты падали на землю, пропуская сардинцев далее. Таковы рассказы пленников, и надобно сказать, что они носят на себе печать истины. Австрийцы, разумеется, будут оспаривать их справедливость, но такое опровержение едва ли должно иметь много весу».

Рассказы английских корреспондентов, переведенные нами, имеют не одно то достоинство, что очень ясным образом знакомят нас с обстоятельствами битв при Палестро, совершенно бестол- ково рассказываемых континентальными газетами. Они также одни только представляют настоящее отношение между участием сардинских и французских войск в одержанной победе. По фран- цузским и бельгийским известиям вся честь второй, решительной битвы предоставляется исключительно зуавам, и выходит, будто бы сардинцы были почти уже разбиты австрийцами, когда подо- спел на выручку к ним третий полк зуавов, который притом был будто бы направлен на помощь к ним самим императором, видев- шим поражение своих союзников. Все это оказывается чистым вздором. Мы видим, что третий полк зуавов еще в предыдущие дни был отдан императором в распоряжение сардинского короля и поступил в состав отряда, которым командовал Виктор-Эмма- нуил. Полк этот вовсе не подоспевал на выручку бог знает от- куда, а просто с начала битвы был поставлен сардинским королем на правом фланге. Послан был он против австрийцев, пошедших в обход деревни, не по какой-нибудь особенной причине, не потому, чтобы только он один мог исполнить атаку, слиш- ком трудную для сардинцев, как предполагается по французским отчетам; нет, вместе с ним пошли, ни на шаг от него не отстали, в один миг с ним добежали до неприятельской батареи, взяли ее и смяли австрийцев два сардинские батальона, и если ему приш-

244 [245] лось участвовать в блистательной атаке вместе с сардинцами, так это просто потому, что он стоял на правом фланге, около которого пошли в обход австрийцы; а на какой пункт будет произведено главное наступление австрийцев, это, как мы видим, решительно не было известно до той самой минуты, как началась атака сар- динско-зуавским правым флангом. Вовсе не видно и того, чтобы на других пунктах сардинцы уступали неприятелю; напротив, ав- стрийское наступление с фронта оказывается только фальшивою атакою; служа единственно для замаскирования обхода с правого фланга, фронтальное наступление и не должно было иметь осо- бенной энергии, а по французским известиям представляется, будто бы до того места, где атаковали их зуавы, австрийцы до- шли, гоня перед собою сардинцев, сбитых ими с позиции, между тем как на самом деле они достигли этого места особенным от- рядом, посланным в обход и нимало не гнавшим сардинцев ни с какого пункта. Словом сказать, весь ход дела искажен с тою целью, чтобы вся честь победы принадлежала одним зуавам, а сардинцы являлись бедствующими, почти разбитыми. Точно та- кую же несправедливость к сардинцам мы видим во французских отчетах и о деле при Монтебелло. Сардинская кавалерия почти забыта в них, и если упоминается, то как будто только с целью внушить, что она спаслась от истребления единственно отступле- нием под защиту французского аванпоста, командуемого Кам- брелем; между тем собственно ее блистательным атакам были обязаны французы тем, что слабый отряд их мог удержаться до прибытия подкреплений; а что она не искала защиты, доказы- вается тем, что она постоянно возобновляла атаки до тех пор, пока потеряла почти всех своих лошадей. Возвращаясь ко вто- рому делу при Палестро, мы выставим один факт, положительно доказывающий, что в знаменитой атаке на правом фланге сар- динцы действовали ничуть не хуже зуавов: из восьми пушек, взятых быстрым натиском, три оказались в руках у сардинцев и только пять у французов. Эта пропорция трофеев совершенно со- ответствует числительности тех и других войск. Зуавский полк имел три батальона, сардинцев было два батальона, и по числу взятых пушек оказывается, что все батальоны действовали в на- тиске совершенно ровно. Участие сардинских войск в успехах, приобретенных союзниками, вообще уменьшается систематически во французских известиях. Так, например, почти совершенно за- маскировывается в них тот общий факт, что сардинцами была исполнена главнейшая часть плана, который имел результатом очищение западной Ломбардии от австрийцев. Пока французы бездейственно стояли на южном берегу [1о, на долю сардинцев до- сталось произвести то наступление по миланской дороге, следстви- ем которого была победа при Мадженте. Сардинцы должны были перейги Сезию, устроить мосты на ней для перехода остальных частей войска; они вообще были авангардом в общем плане кам-

245 [246] пании и подвергались сильнейшему риску. Да и самые сражения при Палестро, данные при исполнении этой трудной задачи, ли- шаются своего значения по французским отчетам, между тем как собственно они очистили французам дорогу в Ломбардию.

Не успев остановить наступление сардинцев к Тичино и Увидя, что за ними уже очень близко идут все французские силы, австрийцы начали быстро очищать пространство между Сезиею и Тичино, потому что только за ‘Тичино могли соединиться с теми своими силами, которые стояли на южном берегу По и те- перь были двинуты для общего отпора врагу, направившему свое нападение не с той стороны, как ждали австрийцы. Кажется, только 1 июня они убедились, что союзники обманули их искус- ным передвижением главных сил на север; они догадались об этом плане уже тогда, как он был исполнен, и должны были чрез- вычайно торопиться, чтобы неприятель не захватил их отрядов разбросанными. Они отступали с такой поспешностью, что бро- сали в сардинских городах не только запасы провианта и ору- жия, но часто и свои кассы с звонкой монетой. Союзники шли за ними всего только в нескольких часах пути и через четыре дня по начатии наступления уже переходили через Тичино у Буф- фалоры, ‘Турбиго и других деревень, расположенных вдоль реки около железной дороги и шоссе, ведущих из Новары в Ми- лан. Переправа не обошлась без сражений, и между прочим было дело у переправы в Турбиго (3 июня); но читатели знают, что эти схватки были только прелюдиею к генеральному сражению 4 июня при Мадженте, в нескольких верстах от сардинской гра- ницы на миланском шоссе. Остановимся здесь на минуту, прежде чем станем говорить об этом сражении, и обратим свое внимание на австрийцев: до сих пор мы все говорили только о действиях союзников, и было бы обидою с нашей стороны австрийцам не поговорить подробно и о них, а мы ни за что в свете не хотим ос- корблять это образцовое правительство; недаром про нас гово- рят очень многие, что мы держим сторону австрийцев: мы охотно сознаемся, что чувствуем к ним слабость; да и как не симпатизи- ровать нам при наших убеждениях с восхитительной австрийской системой? Да, мы смотрим на австрийцев с умилением восторга за то, что всему свету являются они в истинном виде, Как в древности говорили о греках, что все их дела и мысли всем из- вестны в настоящем виде, — гев вгаесогит пиа ез! *, — так можно теперь сказать об австрийцах, и об одних австрийцах, что никто не ошибается на их счет 3. Попробуйте сказать что-нибудь о фран- цузской, об английской, о какой угодно другой внутренней или внешней политике, — сотни и тысячи благороднейших людей на- бросятся на вас за недостаток веры в честность, благородство, в добрые намерения, в прекрасные цели, в восхитительные резуль-

• Дело греков ничем не пракрыто. — Ред.

26 [247] таты; вы будете названы грязным скептиком, клеветником, желч- ным фанатиком и т. д. С одними австрийцами дело не таково. Тут скажите только: «австрийская политика своекорыстна, реактивна, гнусна», — все с вами соглашаются. Неужели же недостойны признательности австрийцы за то, что ими одними не обольщен никто? Это объективная причина нашего глубокого сочувствия к австрийцам: невозможно не уважать дела, не произ- водящего ошибки ни в чьем уме. Есть и субъективная причина У нас любить австрийскую политику: она служит едва ли не един- ственным предметом, в мнении о котором сходимся мы со множе- ством людей, очень строго осуждающих наши мнения почти о всех остальных делах белого света. Только говоря об австрий- цах, они могут хотя на минуту примиряться с нами и призна- вать, что еще осталась в нас хотя слабая искра некоторого чело- веческого чувства. Скажите же, читатель, как нам не любить ав- стрийцев? Ведь без них исчезло бы единственное зеркало, в ко- тором черты наши отражаются благородными и прекрасными. Перенесемтесь же в австрийский лагерь и посмотрим, что надобно сказать о действиях благородного и человеколюбивого Гиулая, полтора месяца тому назад рыцарски пошедшего осво- бождать сардинцев. Надобно, к сожалению, признаться, что и с той поры, как он должен был действовать оборонительным об- разом, умственное достоинство его распоряжений столь же мало соответствовало высокому нравственному достоинству его дела, как и в ту пору, пока он мог действовать наступательно. Мы же- лали бы скрыть это, но не можем: запасы, оружие, деньги, остав- ленные австрийцами при торопливом отступлении, слишком ясно обнаруживают, что австрийские генералы вместе с своим Гиулаем не умели ничего сделать как следует и заблаговременно. Они ук- реплялись на Сезии и пропустили сардинцев через эту реку без боя. Кротость похвальна; но в таком случае зачем же было из- нурять своих солдат работами для устройства укреплений? Про- пустивши врага там, где следовало остановить его, они принялись сражаться с ним на мортарской дороге. Отважность также по- хвальна; но зачем было сражаться, имея в тылу Тичино? Воен- ные люди говорят, что, имея в тылу реку, переход через которую труден, сражаться не следует. Как только союзники ворвались или, лучше сказать, беспрепятственно вошли в знаменитый, на- доевший и нам и, вероятно, читателям четырехугольник между Сезиею и Тичино, каждому и французскому, и австрийскому офи- еру было ясно, что австрийцам остается только отступить за ино. Или они сражались затем, чтобы задержать наступление и порядочным образом убраться, куда им следует? Но нет, они удовольствовались тем, что пять батальонов отняли восемь пу- шек у какого-то их отряда, рассудили, что останавливать союз- ников не стоит, и пошли назад так торопливо, что не успели вы- везти с собою даже своих денег, и притом не бумажек, а настоя-

247 [248] щих, металлических денег, которыми так небогаты. Что ж это такое за нелепица? Но об этом хорошо говорит 'Тйпез. Статья его, написанная еще до получения точных сведений об искусном передвижении союзников с юга на север, уделяет часть своего приговора и французам; но по дружбе к австрийцам мы скажем, что все суждения англиискойи газеты должны теперь достаться исключительно в их пользу: французские генералы доказали после того, что кроме ружей и пушек имеют и достаточную долю ума.

«Делайте, что хотите (говорит Типез), — трубите в трубы, бейте в ба- рабаны, размахивайте знаменами, оглушайте шумом, ослепляйте блеском, — война все-таки страшное и отвратительное дело, стоящее в резком противо- речии со всеми религиозными учениями, всеми нравственными чувствами, всеми потребностями и стремлениями цивилизации. Войною мы еще связаны с гнусным прошедшим, < временами невыразимого варварства и зверства, бесконечных и бесплодных страданий рода человеческого. Когда цивилизо- ванные люди берутся за оружие для взаимного истребления, как мало раз- личия между ними и дикарями, как похожим становится ХХ век, видев- ший возникновение Французской империи, на / век, видевший падение Римской империи! Но как ни отвратительна бывает война всегда, никогда не являлась она в Форме более ужасной, нежели та, какую имеет теперь на ‘итальянском полуострове. Кажется, как будто бы принята теория Гоббза, и война сочтена естественным состоянием человечества, слишком долго подав- лявшимся трусливою и ничтожною однообразностью мира. Иначе, как бы могло с первого дня нынешнего года внезапно оказаться невозможным поло- жение вещей, продолжавшееся 45 лет? Война представляется еще ужаснее от своего сближения с величайшими приобретениями новой цивилизации. Резня при Монтебелло поддерживалась непрерывными поездами железной дороги, подвозившей свои грузы прямо на место человеческой бойни, как подвозят быков, баранов и телят на бойню, питающую Лондон. Оскверненная наука обращена в орудие для истребления того самого существа, умом которого создана она, и тайны, вырванные терпеливым и долгим трудом мысли из тайников не хотевшей выдать их природы, обращены на уничтожение прекрас- нейшего ее творения. Враждебные толпы встречаются с свирепостью, которой могли бы позавидовать гунны и вандалы, а известия о каждой подробности резни разносятся‘ прекрасным механизмом электрического телеграфа, и пульс, в котором бьется жизнь природы, с верностью и быстротою, неведомой бичу людей в прежние времена, сообщает все обстоятельства разрушения.

«Но этот контраст между гнусными средствами и целями войны и благо- родными силами, порабощенными их осуществлением, еще не так возмути- телен, как легкомыкленная, напрасная растрата жизни, замечаемая нами в нынешней борьбе. Сделавшись более ученою, война утратила несколько своей прежней дикости, и со времен великого Наполеона стала игрою, в которой по- беда должна принадлежать скорее высшему уму, нежели отчаяннейшей храб- рости. По мнению Наполеона и нашего Веллингтона, генералу нужно иметь более гражданских, нежели чисто военных качеств, чтобы вести войну успешно: и оба они своими успехами были более обязаны удивительной верности своих соображений, нежели храбрости своих войск, как ни велика была она. Их армии совершали упорные битвы, в которых много страдали; но бились и страдали они для достижения важных стратегических целей, а не для того только, чтобы прославиться храбростью или перебить много людей у неприя- теля. Солдат чувствовал, что его победа необходима для вылолнения плана, осуществление которого ведет к тому, чтобы предать в его власть неприя- тельскую армию или столицу. Герцог Веллингтон хотя и выиграл много по. бед, но любил хвалиться тем, что никогда не начинал ни одной стычки, т. е. никогда не жертвовал кровью своих солдат на дела, не имевшие прямой

248 [249] связи с результатом похода. Смотря на вещи, происходящие в Италии, мало мы увидим следов тех правил, какие были оставлены для руководства буду- щих полководцев этими великими мастерами военного искусст До сих [пор] война представляла нам ряд кровопролитных битв, дававшихся, ка- жется, с тою единственною целью, чтобы истреблять людей друг у друга.

ыскивать неприятеля повсюду, где можно найти его, бросаться в стычку, стоять в ней с бульдоговским мужеством и потом отойти, не получив и не желав получить никакой выгоды, кроме «нанесения большой потери неприя- телю», — это кажется высочайшею мудростью, доступною нынешним пол- ководцам, Возьмите, например, сражение при Монтебелло, в котором было погублено громадное число людей, — такое громадное число, что до изобре- тения нарезного оружия такое кровопролитие было бы достаточно для ре- шения судьбы похода или для взятия крепости, господствующей над целою провинциею. Бывала ли когда-нибудь такая напрасная и беспредметная резня? Австрийцы хотели узнать, как велики силы Французов в известном направлении, и, узнав это, напирали все вперед, с полной уверенностью, что додвигаются наконец до таких сил, превосходством которых будут оттолк- нуты назад. Они знали это столь же твердо, как мальчик, бросающий камень в пруд, знает, что камень дойдет до дна и остановится на нем, Но для удов- летворения ребяческому желанию превратить рекогносцировку в нападение, не могшее иметь успеха, принесено было в жертву больше людей, чем стоила Альмская победа‘, и лишены были жизни эти люди без малейшего результата.

«То же самое можно сказать о сражениях при Палестро. Сколько мы знаем, ни на минуту нельзя иметь мысли, что австрийцы станут серьезно защищать всю линию перед Тичино, когда французско-сардинская армия двинется для занятия этой линии. Но Палестро несколько раз переходил из рук в руки; австрийцы дрались за него с сардинцами с таким же ожесточе- нием, как будто за Эйлауское кладбище, или Бородинский редут, или за Гугумонскую ферму под Ватерлоо. Спрашивается, что же выиграно этою битвою? Австрийцы должны отступать — того требует план их кампании. В тылу у них почти неприступная линия Минчио между Гардским озером и Мантуанскими болотами, и по всем соображениям не следует им останав- ливаться для решительного отпора, пока нет на их стороне ровно никакого преимущества. А если так, то кровь, пролитая под Палестро, пролита по- напрасну и ничего не приобретено уменьшением силы одной армин, которое куплено таким же уменьшением силы другой армии. Генералы с обеих сторон действуют, кажется, по совету, даваемому Филидором молодым игрокам: «чаще меняйтесь шашками, говорит он, потому что это очищает шахматницу и дает простор игре». Военное искусство должно было бы иметь другой способ действия; слишком легко достичь в нем совершенства, если оно учит только нападать на неприятеля при всяком случае и наносить себе вместе с другими всевозможный вред. По сравнению с такой тактикой достойно славы вторжение Гарибальди в австрийские владения, хотя оно и опрометчиво, хотя оно и оставлено без поддержки: если он рисковал погубить себя и своих спутников, то, по крайней мере, у него была цель действительно важная. Мильтон говорит, что англо-саксонские битвы столько же заслужи- вают памяти в истории, как битвы коршунов с воронами. То же самое можно сказать о ряде битв, в которых единственной целью было кровопролитие, в которых тысячи были убиты не для исполнения какого-нибудь обдуманного плана, а просто в удовольствие драчливости двух армий, генералы которых, повидимому, неспособны сдержать свое взаимное ожесточение до той поры, когда созреет план действий с не напрасным пролитнем крови. Впрочем, ведение войны соответствует ее началу. Начата она без всякой основательной причины, ведется она с циническим презрением человеческой жизни, досто; ным деспотических государств, измеряющих свое благосостояние и могуще- ство не числом рук, которые могут заниматься в них полезною деятельно“ стью, а объемом, до которого могут они развить, средства резни н разруше- ния в рядах своих многочисленных армий».

249 [250] Эта статья была напечатана в Типез’е еще 2 июня (21 мая), когда не было известно, что сражения при Палестро были след- ствием общего наступления, предпринятого союзниками; по вздорным телеграфическим депешам казалось тогда, что движе- ние сардинцев за Сезию не вытекало из общего плана, а было чисто делом удальства. Потому-то автор статьи осуждает за бес- смысленное кровопролитие полководцев обеих сторон. Теперь мы знаем, что действия французско-сардинских полководцев были обдуманны, и только слова их депеш, нелепо эффектных, отнимали на время у их поступков характер благоразумия. Теперь, когда ход дела стал точнее известен, мы видим, что и под Палестро, как под Монтебелло, только бездарность австрийских предводителей производила решительно ненужную для них резню.

Провожая австрийцев из сардинских владений, мы должны сказать несколько слов в объяснение неправдоподобных увере- ний, которыми отвечали они на крики о грабительствах и свире- постях, будто бы произведенных ими в Пьемонте. Теперь нет надобности говорить, что слухи эти действительно были очень пре- увеличены. Само французское правительство почло нужным на- печатать официальное предупреждение своим газетам, чтобы они перестали с нерасчетливой ралостью выдавать за истину все вы- думки о каннибальстве австрийских солдат. Оно разочло, что из- лишнее пристрастие к пустым сплетням в результате повредит делу самих союзников во мнении Европы. Но, быть может, фран- цузское правительство не заслуживает доверия? Мы не станем спорить против этого, а припомним только, что само сардинское правительство сняло с австрийских кораблей эмбарго, наложен- ное на них по официальному объявлению за грабительство авст- рийцев в Сардинии. Сняв эмбарго, оно показало, что уверилось в несправедливости этих слухов. В первый раз поколебалась вера в них письмами англичанина, корреспондента Типез’а, допущен- ного австрийским правительством находиться при главной квар- тире австрийской армии. Странное, кажется, дело: все австрий- ские газеты и само правительство уверяло Европу, что слухи о грабеже несправедливы; никто не верил. Написал какой-то англи- чанин, никому неизвестный, бог знает каких нравственных ка- честв, и ему поверили больше, нежели всем австрийским коман- дирам, [всем австрийским посланникам и министрам и самому императору. Отчего же не верили им — поверили ему? Просто оттого, что он — англичанин, т. е. человек свободный, который может говорить то, что действительно думает. Этой привилегии лишены не только австрийские командиры и министры; ее лишен и сам Франц-Иосиф: тот, перед кем нельзя говорить правды, не смеет и сам говорить правды. В самом деле, почему мы знаем, что думает об известном человеке своей службы или об извест- ном деле, происходящем в своих владениях, австрийский импе- ратор? Если мы иногда и узнаем это, то никак не из его слов,

250 [251] потому что он и сам скован цепями, в которых содержится вся Австрия. Разве он смеет сказать, что недоволен кем-нибудь или чем-нибудь? Буоль вытеснен в отставку за то, что повредил успеху австрийского вторжения в Сардинию, задержав на не- сколько дней переход армии через Тичино. Осмелился ли сказать Франц-Иосиф, что Буоль поступил дурно или что вообще он не- доволен Буолем? Нет, Франц-Иосиф не посмел, он принужден провожать Буоля комплиментами и похвалами: «Признавая ве- ликие услуги ваши, мы с сожалением уступаем вашей, к сожале- нию, непоколебимой просьбе лишить нас ваших мудрых советов».

Этого мало; он, бедный, должен терпеть еще большее униже- ние, он принужден не только публично льстить человеку, против которого раздражен, — он обязан даже публично награждать его: отставка без награды была бы принята публикою за немилость, а он не смеет не сделать всего, что нужно для прикрытия его гнева; он не только принужден говорить ложь, он обязан поступать про- тив воли в подтверждение искренности своей лжи; и при этом он еще знает, что каждому жителю Вены известно, что он лжет, льстит, унижается. Неизвестно, понимает ли он характер подоб- ного положения; но если понимает, то, конечно, никто из нас, чи- татель, хоть мы и мелкие люди, хоть очень много есть людей, могущих безнаказанно оскорблять нас, — никто из нас никогда не терпел такого мучения за свое человеческое достоинство, ка- кое постоянно терпит Франц-Мосиф

Но возвратимся к слухам об австрийском грабительстве в Сардинии. Когда союзники вступили в области, оставленные не- приятелем, корреспонденты французских газет, следовавшие за армиею, сами убедились, что необходимо отказаться от прежних сплетен, и начали писать, что австрийцы не делали с сардинцами ничего предосудительного. Мало-помалу откровенность дошла до того, что мы прочли в ш4ёрепдапсе Ве!5е следующие строки, ко- нечно, очень лестные для австрийцев, но еще более утешитель- ные для ломбардцев, которые теперь с восторгом встречают фран- цузов:

«Проведя три дня в стране на восток за Тортоною *, я собрал, пишет французский офицер, подробности о контрибуции, наложенной австрийцами на занятые ими города, Все дурное, разносившееся слухами, почти совершенно исчезает, кроме нескольких изолированных фактов, которые надобно припн- сать исключительно бродягам. На мой взгляд, австрийны не переступали гра- ниц военного права, совершенно позволяющего жить на счет неприятельской страны. Мое мнение разделяется здесь (т. е. во французском лагере) всеми. Наверное мы не видели бы большого греха, если бы стали точно так же по- ступать в Австрии».

По рассказам английских корреспондентов, французские офи- церы употребляют иногда в этом аргументе вместо слова «Ав- стрия» слово «Ломбардия». Но что еше будет в Ломбардии, мы

• Т.е в местности, которую долго занимали австрийцы,

251 [252] услышим, а пока знаем только, по свидетельству того же фран- цузского офицера, что дело производится иногда его товарищами и в Сардинии несколько по примеру австрийцев. Несколькими строками выше переведенного нами места мы в том же письме чи- таем:

«Не знаю, понятно ли вам, что такое значит расположение войск по квартирам? Скажу вам о нем два слова, потому что дело это непривычное для французской армии, которая со времени последних войн всегда распо- лагалась только на бивуаках. Квартирование по деревням состоит вот в чем. Отряд приходит, вступает на двор фермы: начальник отряда ищет помеще- ния: овины, конюшни, амбары — запертые ‘и отпертые — все годится, на чем есть кровля. (Итак, замок на дверях амбара не служит помехой?) Берут у фермера всю солому, нужную для постилки людям. Располагаются в этих амбарах, овинах, конюшнях, и каждый устраивает себе постель. Правда, что потом дают крестьянину квитанцию для уплаты ему за то, что взято; но всегда ли дают их? Невозможно, чтобы при квартирном расположении более 100.000 человек не потерпел убытка какой-нибудь бедняга. Правда, что этот бедняга порядком вознаграждает себя, дорого продавая вино, яйца, птицу и проч. (Но если, как видно, не всегда дают даже квитанции, по ко- торым заплатит казна, то всегда ли дадут деньги из своего кармана?) В пер- вый раз, как я увидел такое бесцеремонное хозяйничество, — увидел, ках солдаты, не обращая ни на что внимания, берут охапки соломы, у меня поворотилось сердце, — но что же делать, надобно же солдату иметь постель».

Если у автора письма на первый раз поворотилось сердце, то, вероятно, не от одних охапок соломы, иначе нервы у него были бы уже слишком чувствительны. Но все равно, всегда ли фран- цузы платили сардинцам и будут платить ломбардцам за птицу, вино ит. д.; всегда ли будут они выдавать им идиллические кви- танции за солому, и действительно ли Ломбардия тоже должна входить в состав той Австрии, где, по мнению французского ла- геря, не будет большого греха поступать французам точно так же, как австрийцы поступали в Сардинии, — дело идет теперь не о французах, а об австрийцах, симпатия к которым в нас замечена многими и сознана теперь нами самими. Признаемся, источником похвальной гордости служит нам то, что теперь сами противники австрийцев свидетельствуют о безукоризненном поведении наших друзей в сардинских областях. Но следует ли из безупречности их поведения по кодексу французского офицера, чтобы жителям занятых ими областей дешево обошлось посещение Гиулая-осво- бодителя? В целых округах не осталось ни хлеба, ни скота, ни птицы, ничего, так что жители будут голодать до следующей жатвы (в Италии, впрочем, при летнем зное диэта полезна, да и до жатвы осталось недолго); в три года едва ли успеют они снова обзавестись скотом и в десять лет можно еше будет с пер- вого взгляда узнавать те местности. в которых побывали гости. Да, нам, читающим газеты, война сходит с рук очень удобно, а нашим знакомым, служащим в обер- и штаб-офицерских чинах, она иногда бывает даже приятна, потому что дает прибавку жа- лованья; но поселянину она не обходится дешево даже при ав-

252 [253] стрийском поведении войск, совершенно соответствующем фран- цузскому идеалу. Вся восточная часть Пьемонта теперь разо- рена; если беспорядочных грабительств не было, все-таки все средства страны поглощены реквизициями; каким же образом могли быть придуманы австрийцами дикие сказки, будто бы сар- динские поселяне принимали их с радостью, точно в самом деле Гиулай с товарищами идет освобождать их? Самая нелепая вы- думка должна же привязываться к какому-нибудь действитель- ному обстоятельству. Объяснение этой видимой нелепости мы опять-таки находим в письмах одного из корреспондентов Типез'а. Вот что между прочим писал он из Гарласко 28 и 30 мая.

«В одном из моих первых писем отсюда (из восточной части Сардинии) я говорил, что поселяне вовсе не расположены были к войне, а готовы, по- жалуй, к социалистской революции, ненавидя своих господ, богатых собствен- ников, живущих в Турине и [илане; Одна из австрийских газет сочиняет из этого, будто бы народ здесь расположен к Австрии. Нет, я могу уверить вас, что поселяне Ломеллинской провинции (земли между Сезиею и Тичино) ве любят ни австрийцев, ни французов, ни своего правительства. Они имеют только одно чувство — ненависть ко всем «проклятым господам» (та|аЧе! з18поп!). Они думают, что богатые, — «богатыми» называют они всех, не работающих руками, —— имеют выгоду от войны и приносят ей в жертву по- селян и их интересы. Видя, как легко могло бы быть произведено здесь социалистское возмущение, я не могу верить словам Туринского бюллетеня № 32, говорящего, что австрийцы старались возмутить бедный класс жителей в Страделле н Вогере против богатых... Стараются поколебать доверие к моны письмам, представляя меня приверженцем австрийцев. Уверяю вас, мое все сердце лежит, как должно лежать сердце каждого англичанина, к итальян- скому народу, масса которого должна пострадать от этой войны, на которой бы стороне ни осталась победа, и пусть лучше отпадет у меня правая рука, чем напишу я хотя одно слово во вред итальянскому народу для выгод кого бы то ни было, французского ли императора, сардинского ли короля или австрийского императора... Я боюсь, что общественное устройство в Сардинии едва ли сообразно с конституционным порядком. Огромное большинство на- рода находится в слишком большой зависимости от немногих богачей, в числе которых есть миланские аристократы. Кроме того, как вы знаете, в Сардинии есть сильная реакционная партия, вовсе не ограничивающаяся одним каким- нибудь сословием, Я встречал, кроме свяшенников, также и фермеров, сель- ских старшин и других людей, принадлежащих к ней. Аргумент одного из них был так прост, что я повторяю его вам. Е порро сага, 1а Шен, сказал этот патриот: «слишком дорога она, свобода». Прежде он платил в казну только 150 франков, а теперь подати с него постепенно возвысились до 400 франков».

Многие, быть может, осудят нас за эти выписки. Но что же делать, если мы думаем, что в них высказана правда? Здесь не место подробно излагать наш взгляд на политику Кавура; ска- жем в двух словах, почему мы не питаем к нему энтузиазма, за недостаток которого иные осуждают нас. Нам кажется, что он дался в обман и скоро будет в том раскаиваться, если еще не рас- каялся и теперь, как можно догадываться, по некоторым признакам. Нам кажется, что для освобождения Италии было бы полезнее ждать обстоятельств не столь опасных, как нынешняя комбинация. Кроме того, нам кажется, что в ожидании войны с Австриею

253 [254] не следовало бы обременять сардинский народ слишком вы- сокими налогами для содержания слишком огромной армии, ко- торая даром истошала государство в течение многих лет, — имея только готовые кадры, легко было при наступлении надобности организовать сильную армию в несколько месяцев, как, например, сделала Пруссия в 1813 году. Мы думаем, что Кавур заставлял до сих пор сардинский народ слишком дорого платить за нынеш- ние подвиги, польза от которых для Италии еше очень сомни- тельна, и что, наконец, он дал обмануть себя, сделался теперь ору- дием в руках, которые отбросят его, когда извлекут из него себе пользу, далеко не соответствующую желаниям Кавура и итальян- ских патриотов. Некоторые подтверждения этому взгляду чита- тель найдет на следующих страницах, между прочим в рассказе о тосканских делах. Теперь мы обращаем внимание читателя только на факт, объясняющий, почему австрийцы были приняты сардинскими поселянами без негодования, так что могли выду- мать, будто бы сардинские поселяне сочувствуют им, угнетате- лям Италии. Итальянские землевладельцы при всем своем пат- риотизме забыли, как мы видим, позаботиться о том, чтобы об- легчением повинностей примирить с собою поселян, живущих на их земле, граф Кавур тоже забыл, что для внушения массе насе- ления привязанности к правительству мало прекрасных речей и верности патриотическим стремлениям образованных сословий: нужно также облегчить народ от лежаших на нем тягостей; а граф Кавур удвоил эти тягости для содержания огромной армии в мирное время, когда еще не было в ней надобности. Впрочем, мы совершенно напрасно вдавались в этот эпизод об отношениях к народу политики, столь симпатичной благородным стремлениям всех образованных сословий: какое кому дело до того, лучше или хуже стало массе? У нас, образованных людей, потребности не те, как у грубой массы, озабоченной только добыванием для себя, а более для нас, материальных средств к жизни, и нашим потребностям стремление политики Кавура удовлетворяет пре- красно. Возвращаемся же к рассказу о войне.

ы оставили союзников в то время, когда, отбив неприятеля у Палестро, они продолжали наступление к Тичино. На каждом шагу их изумление возрастало, потому что они находили самые выгодные для обороны позиции оставленными неприятелем без всякой попытки задержать на них наступающие колонны. Это впечатление очень живо передается читателю письмами того же корреспондента 'Типез’а, которому обязаны мы единственными хо- рошими отчетами о двух битвах при Палестро. Продолжаем поль- зоваться его рассказом:

«Новара, 4 июня (23 мая).

«Это письмо придет к вам, когда вы по официальным реляциям, конечно, уже будете знать, каким непонятным образом действовали австрийцы. Они оставили Мортару без сопротивления, отступая по дороге к Павии, к Вид-

254 [255] жевано и к броду при Аббиате-Грассо ®. Французы перешли Тичино в двух местах —у Буффалоры, на шоссе отсюда в Милан, н у Турбиго. Не только не было сопротивления; но оба моста были оставлены почти невредимыми, что значительно облегчило союзникам переправу. Это страннее всего, что мы видели до сих пор, потому что если отступление и скрывает какой-нибудь глубоко обдуманный план **, которого мы еще не можем разгадать, то едва ли можно себе вообразить план, который требовал бы облегчать наступление для неприятельской армии. Надобно прибавить, что обе эти переправы, шоссе к которым идет по болотам, представляют важные выгоды для обороны. Но что страннее всего, дав союзникам беспрепятственио пройти через оба эти дефиле, они вдруг показались вчера у Турбиго, милях в двух за рекою и около мили за каналом чо Сгапфе, образующим вторую линию обороны, почти столь же сильную. Тут произошла стычка, которую иные раздувают в целую битву ***, в которой будто бы очень сильно Фигурировали тюрки ****; а между тем, по правдоподобнейшим рассказам, это была не более, как одна из тех стычек, которые происходят теперь каждый день, чуть не каждый час и в которых сотни три-четыре безвредных выстрелов обменив: ются между стрелками с обеих сторон, да несколько ядер перебрасываются с одной стороны на другую. Реляция говорит о взятии семи пушек и нескольких сот пленных; но реляции з нынешней кампании у Французов еще в сто рёз хвастливее, чем были в Крыму. Достоверно одно: союзники утвердились за Тичино без битвы, достойной называться битвою, и укрепляются за рекою тверже и тверже с каждою минутою.

«Несмотря на то, что австрийцы отступают непостижимым образом, мы берем все предосторожности против внезапного нападения, и это необходимо, потому что австрийцы редко не бывают в виду у нас. Такая чрезвычайная и постоянная бдительность должна бы, кажется, изнурять войска, делающие большие переходы. Странно сказать, утомления в них вовсе нет, больных почти вовсе нет, и в жизнь свою я не видел армии, которая глядела бы такою здоровою. На всех этих усиленных маршах я, сколько помню, не видел ни одного усталого: каждый идет молодцом, чтобы не смеялись над ними товарищи. Дух в солдатах веселый, и каждый день сильнее разгорается в них охота померяться с нёприятелем. Это одушевление не ограничивается одними отборными войсками, зуавами или берсальерами, — им одинаково одушевлены все войска, и я жду, что они изумят противника, когда столкнутся с ним.

«Когда же это будет? Вопрос становится проблематичнее с каждым днем. Неприятель не держался на Сезии, не принял битвы в Мортаре; теперь ясно, что он не хочет защищать и линию Тичино *****. На всех этих линиях австрийцы наделали полевых укреплений, и не в двух — не в трех местах, а по-

• Виджевано лежит на дороге из Мортары в Милан, на сардинской стороне Тичино, Дббиате-Грассо — по той же дороге далее, уже в Ломбардии. На дороге из Мортары к Павии лежит Гарласко, где и была главная австрийская квартира.

** Читатель увидит, что потом этот план объясняется.

Почему этот австрийский отряд явился, только уже пропустив неприятеля беспрепятственно через обе крепкие ‘линии обороны, мы знаем из донесений Гиулая. Войска тут были не те, которые отступали от Палестро и Мортары, а новый отряд, спешивший по железной дороге из Милана навстречу союзникам; он был силою в 7.000 человек. Он не успел встретить союзников раньше, в дефиле или на МаушНо Сгапфе. Прекрасно; но что же делали войска, бывшие под Палестро еще 31 мая в числе 20.000? Кажется, они могли бы’ задержать неприятеля и, в течение трех дней, они могли бы получить подкрепления с юга. Но нет, они отступали без оглядки.

**** Повидимому, речь идет о тюркосах. — Ред.

+** Действительно, он не защищал ее, а сразился, бог знает зачем, несколькими верстами далее, после того как выдал без боя врагу эту слльную линию обороны. [256] всюду, где только местность представляла для них выгоду. У обоих мостов через Тичино возведены укрепления. Все это не оставляет никакого сомнения, что они хотели крепко держаться в стране, которую заняли, и по необходимости приходишь к мысли, что какая-нибудь особенная причина заст:

вила их изменить первоначальный план. Вы помните, при начале войны говорилось, что мысли Гнулая, командира австрийской армии в Италии, и Гесса, начальника главного штаба императора, неодинаковы. Гиулай думал действовать наступательно и перейти за Тичино: Гесс, говорят, хотел действовать чисто оборонительно. Принят был план Гиулая; но оказалось теперь, 50 он плох, потому очень моет быть, что теперь стали следовать плану есса.

«Есть еще другое объяснение неожиданному отступлению. Эта причина, которая если не одна заставила принять оборонительную систему Гесса, то значительно содействовала ее принятию, состоит в блистательном движении, которым союзники в несколько дней совершенно обошли правое крыло авст. рийцев и принудили их отступать. Они заметили это движение только четыре дня тому назад * и едва имели время убраться. Кажется, только появление французов в Новаре было для них первым указаннем другого плана: до той поры и не воображали, какой сюрприз им готовится. Приведем в доказательство один факт. Недалеко от Новары уланы захватили австрийского часового, тирольского стрелка, который, и не предполагая, что неприятель близко, положив в сторону ружье, спокойно занимался починкою своих штанов, которые снял для этого дела.

«Не знаю, не посылали ли австрийцы в передовую линию только свои худшие войска, но как бы то ни было, в сражениях, происходивших до сих пор, они не поддержали репутации австрийской армии. При Монтебелло корпус, силу которого они сами считают в 20.000, был прогнан одною французскою дивизиею и несколькими эскадронами сардинцев. При Палестро во второй день были в деле, как известно, целые две дивизии, и они — с потерею пушек и 1.000 пленных — были прогнаны одною сардинскою дивизиею Чальдини и полком зуавов. Эти факты могут объясняться лишь предположением, что или одни плохие войска были выставлены вперед, или дух австрийской армии не так высок, как уверяли ее защитники.

«Кажется, что союзническая манера боя производит на них сильное действие: один из пленных офицеров сам признавался, что стремительная атака в штыки без остановки для стрельбы, кошачья гибкость, с жоторою союзные солдаты переходят все затруднения и пробегают на батарею сквозь картечный град, совершенно расстроивают австрийских офицеров и солдат, так что солдат нельзя удержать в порядке. Это очень правдоподобно, потому что из 8 пушек, взятых при Палестро, четыре взяты заряженными, — факт, говорящий сам за себя. Неудивительно, что австрийцы теряются от изумлевия при этой стремительности: они всегда воображали каким-то этикетом правильного боя стрелять, пока есть патроны; им кажется, что только варвары, не понимающие деликатности, могут с первого же раза прибегать к такому отчаянному способу неучтивого боя».

«Турбиго, 4 июня.

«Вот мы на ломбардской почве! Через одиннадцать долгих лет сардинская армия снова переходит этот Рубикон Италии, и Виктор-Эммануил — на дороге к Милану. Берега Тичино представляют в эту минуту одну из великолепнейших картин, какие только можно вообразить: армия движется по стране, как будто созданной быть самою эффектною обстановкою. От

• Действительно, по письмам другого корреспондента Типез’а, находящегося в главной квартире австрийцев, мы знаем, что еще 31 мая там ожидали наступления главных французских сил прямо через По или по дороге от Вогеры на Страделлу на правый фланг австрийцев, где и были сосредоточены главные их силы, или на центр через Валенцу. Действительно, только появление французов в Новаре, 1 июня, вывело их из этого заблуждения. [257] Новары до деревни Галлиате вы едете по пыльной дороге между роскошными хлебными полями, опоясанными монотонным и меланхолическим рядом

перерезанных рядами суровых и так же скучных тутовых деревьев; ивы в тутовые деревья посажены так тесно, что портят перспективу на Альпы и закрывают вас, так что видна вам только длинная линия солдат, фур и мулов, шагающих по прямой, пыльной дороге. Так вы добираетесь до деревни Галлиате, которая несколько вознаграждает вас за тяжелый путь, который вы совершили, проталкиваясь сквозь толпу, затопляющую дорогу и покрывающую вас пылью. Вы бродите по извилистым улицам деревни с причудливыми итальянскими домами, из которых почти у каждого над широкою дверью со сводом нарисован покровительствующий ему святой. За деревнею вы опять на монотонной дороге, попрежнему окруженной хлебными полями. Деревья тут гораздо реже, и Альпы открыты перед вами во всем своем величии. Но вам не время дивиться на гигантские горы, потому что все ваше внимание занято самой дорогой, по которой вам надобно лавировать с ва шими лошадьми, охраняясь от упрямых мулов н скрипучих Фур, с их сатенег которые еще упрямее и бестолковее животных, им подвластных. Правда, вы избавились бы от всей неприятной тесноты, своротив в сторону; но вам стыдно портить поля, пощаженные самим неприятелем.

«Вам нетерпеливо хочется увидеть Тичино; вы поглядываете вперед, и сквозь зелень деревьев начинают проглядывать на горизонте колокольни. По мере приближения к реке их становится больше, вы различаете колокольни Турбиго, Бобекетты, Куджионе и Буффалоры, встающие у подножия Альп; но все еще нет Тичино. Вдруг вся сцена переменяется. Хлебные поля, неотступно тянувшиеся по дороге, исчезают с обеих сторон, и вы находитесь среди высокого кустарника из дубовых и каштановых деревцев; ваше внимание отвлечено от дороги пестрою толпою Французских и сардинских офицеров: они сошли с лошадей — едят, пьют, курят и отдыхают; маркитанты суетятся удовлетворить голодным желудхам, пересохшим горлам; поселяне, разинув рты от удивления, стоят и смотрят; шум увеличивается лошадьми, которых проводят под уздцы или спутывают. Двухэтажный дом налево с надписью «Dogana Sarda» (сардинская таможня) говорит вам, что вы достигли конца вашего пути, что вы на берегах Тичино. Но вы еще не видите его. Вы делаете несколько шагов, — и стоите на обрыве той возвышенной плоскости, которую до сих пор принимали за долину, и панорама Тичино раскрывается перед вами. Во всей этой части течения Тичино с обеих сторон опоясан высокой плоскостью, которая по капризным изгибам этой капризнейшей из рек то подходит к берегу, то отступает от него, иногда подходя почти к самой воде, в других местах отдаляясь от реки более чем на милю. У ponte di Turbigo, где река разделяется на три рукава, один рукав течет У самого подножия террасы, спуск с которой так отвесен, что дорога должна делать большой изворот сперва направо, потом налево, чтобы дойти до каменного моста, ведущего через реку. Русло реки имеет здесь совершенно не такой вид, как в ее низовьях. Два маленькие рукава здесь разведены по каналам, болота заменяются роскошною массою молодых дубов и каштанов, которые в иных местах пересекаются хлебным полем, и его нежная зелень с желтоватым отливом рельефнее оттеняет густую зелень леса. На противоположной стороне третьего и главного рукава из-за деревьев, плотно покрывающих тот берег, выглядывает караульный дом. По постепенно возвышаюейся местности леса тянутся до края горизонта, где смешиваются с зеленью Аль велниолепно окайыляющия картину, Среди массы зелени разбросаны деревни Турбиго, Бобекетта, Каджионе и БуфФалора, стоящие почти в один ряд на террасе, опоясывающей Тичино с ломбардской стороны. Длинные караваны солдат всех родов оружия, артиллерии, понтонов, фур, телег, мулов,

• Верстах в трех к северу от главного миланского шоссе и верстах в вяти, не доходя Тичино. ** Возчики, погонщики мулов. — Ред. [258] обозных лошадей, — эти караваны, столь утомлявшие глаз на длинной пра мой линии шоссе, здесь придают новую очаровательность картине, то скрываясь, то появляясь по извилинам дороги.

«Но теперь военное время, и живописность картины скоро заслоняется другими чувствами и мыслями; армия перешла реку и утвердилась за ней, не встречая до сих пор сопротивления, о котором стоило бы упоминать. Вечером 2 июня первые французские войска показались на берегу Тичино, здесь, У Турбиго, и у Буффалорского моста. В Буффалоре широкий каменный мост был найден если не совершенно невредимым, то уцелевшим настолько, что возможно было некоторое сообщение через него. Австрийские инженеры, повидимому, торопились, так что не нашли досуга взорвать его; только некоторые из их мин подействовали и сдвинули несколько камней. В Турбиго не было такой большой дороги, как у Буффалоры, и в два последние года существовал там только поплавной мост, — плашкоутный, существовавший прежде, был сорван рекою и после того не возобновлялся. На противном берегу стояли австрийские стрелки с несколькими пушками; но союзные стрелки и артиллерия скоро заставили их молчать; понтонная команда принялась наводить мост, и только изредка тревожил ее свист нескольких пуль, так плохо направленных, что ни один человек из понтонной команды не был ранен. Раз или два выезжали вперед австрийские уланы и тоже безвредно стреляли, пока один из них свалился с лошади от пули здешнего стрелка. Когда мосты были готовы (на другой день к вечеру), войска бросились через них и утвердились на другом берегу. Оттуда тотчас же стали подвигаться по дороге, которая ведет лесом к каналу *. На ломбардской стороне дорога от реки слегка поднимается до Турбиго, стоящего на краю террасы. Австрийцы, отступившие от реки без сопротивления, заняли позицию на этой террасе, защищаемой с фронта каналом. У них были пушки, обстреливавшие дорогу, и насыпаны были полевые укрепления. Таким образом, австрийцы стояли на одной из тех грозных позиций, которые дорого обходятся нападающему. Как в Палестро, дело было покончено сразу, стремительною атакою. Тюрки, алжирские туземцы, блистательно овладели позициею, захватив семь, по другому счету девять пушек. Австрийцы останавливали наших после того на маленьком кладбище по дороге в Бобекетту, в третий раз в этой деревне. С каждым разом сопротивление было слабее и вообще более походило на шутку. Союзники хотели не заниматься истреблением этого незначительного отряда, а скорее идти вперед по миланской дороге; потому бегущих преследовали не очень горячо; говорят, что взято в плен несколько сот человек. По рассказам поселян, австрийцы бежали в совершенном расстройстве, бросая ружья, ранцы, всё, что могло задерживать их на бегу. Я говорил с местными жителями; по их словам, австрийцев было до 6.000, и они пришли из Милана

«Ныне утром французские аванпосты находились в Сан-Мартино против Буффалоры. У Буффалорского моста неприятеля не было, и вся окрестность при появлении союзников была погружена в мертвое молчание. БуфФалора еще занята австрийцами, которым представляет превосходную позицию. Будут ли они защищаться на ней сильнее, чем здесь, это надобно еще видеть. Обманутые быстрым движением союзников с крайнего правого фланга от Вогеры на крайний левый фланг к Верчелли, они не успели поспеть к Турбиго и защищали его только несколькими тысячами солдат, пришедших из Милана. Если они будут противиться у Буффалоры, это будет значить, что они успели собрать тут несколько войск, наслаждавшихся деревенским воздухом на По и спавших в Мортаре».

«4 июня, вечером.

«Едва кончил я мое письмо к вам, как послышались пушечные выстрелы со стороны Буффалоры. С прибрежной террасы ясно виден дым каждой

• К тому каналу МамаНо Сгапфе, который идет параллельно реке, верстах в двух от нее; о нем говорилось в первом письме. [259] пушки; но пробраться туда нет никакой возможности сквозь массы движущихся туда войск. До сих пор успел узнать я следующее: гвардейские зуавы и гренадеры, ушедшие вперед других войск по этому направлению, атаковали позицию при Буффалоре, занятую австрийцами в больших силах, иные говорят, до 40.000 человек. Несмотря на такое превосходство противников, французы, которых было четыре полка, всего от 6 до 7.000 человек, после упорного боя и сильной потери успели штурмом взять позицию, когда подошли к ним австрийцы. Сражение продолжалось до поздней ночи».

«Турбиго, 5 июня, 11 часов утра.

«Дело при Буффалоре было самым блистательным из всех в нынешнюю кампанию; оно имело размеры большого сражения *. План состоял в том, чтобы напасть на эту позицию, очень крепкую, не с одного фронта, но также. с левого фланга, от Турбиго. В движении колонны, шедшей от Турбиго, произошло замедление, и результатом было, что когда гвардейские гренадеры и зуавы — всего только четыре полка — атаковали неприятеля, то оказалось, что они одни атакуют целую армию в позиции, сильной от природы и еще более усиленной полевыми укреплениями. Не оробев от этого, они все-таки шли вперед. Но у неприятеля было такое превосходство в числе, что, отражая атаку, он мог в то же время произвести наступление другими войсками и даже взять одну из нарезных пушек. Однако же, несмотря на все свой усилия, он, наконец, не мог устоять и был оттеснен. В то время, как ему приходилось отступать, подошла и колонна с левого фланга.

«Я теперь еду на место сражения и пишу вам эти немногие строки, чтобы дополнить сведения об этой битве, находившиеся в моем вчерашнем письме».

На этом, самом любопытном месте останавливается корреспонденция, напечатанная в тех нумерах Times’а, которые мы теперь имеем. Сравнив переведенный нами рассказ с теми реляциями и письмами о действиях союзников с 28 мая до 3 июня, которые можно находить в других газетах, читатель не осудит нас за то, что мы не хотим теперь и пользоваться ими для продолжения подробного очерка кампании с того места, на котором останавливаются письма корреспондента Times’а. Читатель, вероятно, одобрит нашу решимость лучше повременить месяц, чтобы продолжать изложение по превосходному, очень полному и совершенно дельному источнику, чем представлять публике во второй раз клочки той бестолковой декламации или реляционного хвастовства, которым можно пресыщаться во французских и немецких газетах и которое оставляет в голове только недоумение о том, как же в самом деле происходило дело, передаваемое с очевидной вздорностью и явными противоречиями в одном и том же источнике. Читатель, конечно, уже пробежал и реляцию Гиулая о сражении при Мадженте, и отчет об этой битве, составленный в главной французской квартире; пусть он сам скажет, много ли он понял из этих донесений, в которых техническая темнота служит составителям только к прикрытию ошибок с своей стороны и к монотонному восхвалению храбрости каждого отряда,

• Автор называет битву 4 июня сражением при Буффалоре, потому что У этой деревни началось оно; но теперь его называют битвою при Мадженте, потому что боем у этой деревны решена была победа. [260] каждой колонны, чуть не каждого обер-офицера. Так же сбивчивы и письма французских корреспондентов. Немецкие газеты, получаемые здесь, все наполнены нестерпимым чванством тупоумия. думающего, что можно обманывать Европу самохвальством даже после очищения всей восточной Ломбардии. Других немецких газет, более достоверных, мы не имеем в руках. Итак, вместо того, чтобы путать читателя натянутыми догадками о настоящем ходе дела, лучше отложим продолжение рассказа до следуюшщего раза и представим здесь только самый краткий перечень фактов, начиная с 4 июня.

Сражение при Мадженте произошло, как видим из приведенного нами рассказа, оттого, что союзники слишком уже понадеялись на себя; да и трудно было удержаться от увлечения верностью своих комбинаций и презрением к противнику после бестолковости, обнаруженной австрийцами при наступлении союзников от Верчелли к Буффалоре. План генерального сражения был составлен, когда еще очень немногие из союзных корпусов успели придти на линию, с которой наступление могло идти беспрепятственно и сообразно с диспозицией. Как всегда бывает при слишком многосложных диспозициях, распределяющих движения на слишком далекое пространство, план битвы оказался неудобоисполнимым от множества непредвиденных препятствий. Из всех войск, назначенных к атаке, оказались в свое время на своем месте только четыре гвардейские полка, при которых находился и сам император французов. Потом сражение тянулось чуть ли не наудачу до той поры, пока Мак-Магон подоспел на помошь стесненным французам, пошедшн не туда, куда предписывала идти расстроившаяся диспозиция, а на тот пункт, куда оказалось нужным явиться по его собственному верному соображению. В деле участвовала половина всей австрийской армии и несколько менее половины союзных войск: остальные корпуса союзников или не подоспели, или попали не в те места, куда следовало, а австрийцы еще не успели к 4 июня подвести к миланской дороге всех своих сил с юга. Надобно полагать, что союзники погрешили излишнею самоуверенностью и тем спасли австрийцев от полного поражения, которое ждало бы их, если б начало битвы было отложено союзниками на несколько часов, пока все корпуса ближе придвинутся к неприятелю. Но совершенно нелепо поступили австрийцы, остановив половину своих сил для генерального сражения в таком пункте, куда еще не могли придти другие корпуса их. Союзники одержали победу вовсе не блистательную в тактическом отношении, — австрийцы отступили в полном порядке, как видно из того, что потеряли только четыре пушки, сами успев отбить одну у победителей. Но стратегические и особенно нравственные последствия этой неполной победы были огромны: союзники удержали за собою миланскую дорогу, оставив неприятелю свободу движений [261] золько в южной части восточной Ломбардии. Через два дня союзники были в Милане, который еще во время битвы сам освободил себя от австрийского гарнизона, слишком ослабленного посылкою подкреплений на поле сражения. Чтобы не быть отрезанными от своих крепостей на Минчио и Аддидже, австрийцы теперь поспешно отступают, бровая без защиты даже такие крепости в юго-восточной Ломбардии, как Павия и Пиаченца. С этой решительностью в первый раз является смысл в их действиях. И действительно, после сражения при Мадженте бездарный Гиулай, наконец, отставлен и теперь командует армиею Гесс, которого считают очень хорошим генералом. Что успеет он сделать, мы увидим, а теперь он, по крайней мере, спас армию от истребления, которое грозило бы ей, если 6 она дала себя отрезать от Мантуи. Опасность эта была, повидимому, близка: так надобно думать, судя по тому, что 8 июня корпус Бараге д’Илье уже атаковал австрийцев при Мариньяно с явным намерением отбить их к югу от мантуанской дороги. Он взял эту позицию; но австрийцы были уже дальше на восток и, кажется, достигнут своего знаменитого четырехугольника на юго-востоке Гардского озера. До той поры, пока австрийцы станут за линиею Минчио, а союзники соберутся выбивать с нее неприятеля, все следующие военные действия не будут иметь почти никакого существенного интереса, хотя могут иметь эффектные эпизоды, если австрийцы вздумают без пользы и без толка давать еще какое-нибудь большое сражение, не доходя до Минчио. Прогнанием австрийцев с Тичино судьба всей Ломбардии решена: далее до самой Мантуи нет таких позиций, в которых была бы вероятность удержаться им. Итак, с интересом неизвестности надобно ждать теперь только. уже того времени, когда начнется борьба на Минчио; сущность всей части кампании до этой минуты вперед известна: с битвами или без битв, австрийцы остановятся в своем отступлении не прежде, как у Мантуи.

Как ни громка победа при Мадженте, как ни увлекательно подействовало на массу публики занятие Милана союзниками, но гораздо с большею любовью останавливаемся мы на удивительных подвигах волонтеров Гарибальди в северной Ломбардии, и, если бы мы могли, эту часть военных событий мы изложили бы с наибольшею подробностью, и тут не было бы того холодного недоверия к людям и намерениям, за которое осуждают более нас счастливые способностью видеть белым черное или, по крайней мере, довольно запачкавшееся от слишком охотного прикосновения к смоле. Мы считаем действия волонтеров Гарибальди заслуживающими самого точного изучения не по одному только уважению к этим истинно благородным людям, жертвующим собою не из видов честолюбия, не по личным расчетам, действительно по искреннему желанию освобождения отечеству, а не чего-нибудь другого, — нет, их судьба приковывает к себе наше [262] заботливое внимание и потому, что собственно только их сила могла бы служить неизменною опорою для независимости Италии. С той самой поры, как австрийцы дали французам время придти на помощь сардинцам, было ясно, что австрийцам нечего ожидать в Италии, кроме поражений. Вопрос давно уже не в том, удастся ли союзникам выгнать австрийцев из Италии, если они захотят; вопрос только в том, захотят ли этого французы или удовольствуются блеском побед и заключат с противниками мир столь же безубыточный для них, как парижский мир; а если и вовсе не позволят австрийцам владеть ни одним футом земли в Италии, то захотят ли оставить ей независимость или найдут удобнейшим иначе распорядиться ее судьбою. Кому интересна зойна собственно по этому вопросу, тот видит, что одна только сила войск, подвластных единственно этому принципу национальной независимости, может представляться ручательством за нее. „До сих пор чистыми представителями этой идеи в военных силах можно с достоверностью считать только волонтеров, и потому-то интереснее всего теперь вопрос о влиянии, какое могут приобрести они себе на решение дела своею числительностью, военными качествами и степенью участия в изгнании австрийцев. История отряда Гарибальди составляет не только самую чистую, но и самую важную для сущности дела часть похода. К сожалению, до сих пор мы ничего не знаем об отряде Гарибальди, кроме того, что он дрался геройски, что он, к несчастью, слишком еще малочислен и не может еще иметь большого веса в совещаниях союзников, наконец, что есть ясные признаки взаимного нерасположения между союзниками и Гарибальди. Слухов о действиях Гарибальди носилось много, но почти все они были очень сбивчивы и все до сих пор лишены подробностей. Сообщим хотя то немносое, что теперь известно.

Гарибальди двинулся в северо-западную гористую часть Ломбардни, пограничную с Швейцарией, еще в те дни, когда Чальдини только что перешел Сезию, за целую неделю до начала наступления со стороны союзников. Он имел от 4.000 до 5.000 волонтеров, которых выбирал сам из нескольких десятков тысяч, так что люди у него были на подбор, крепкого сложения, способвые переносить все лишения и делать изумительные переходы по трудным, гористым дорогам. В той части Ломбардии, куда вступал он (Вальтеллине), население отличается если не особенною ненавистью к австрийцам, — в этом отличиться перед другими ломбардцами было бы трудно, — то особенною воинственностью, которая объясняется и соседством свободной Швейцарии, и гористым местоположением. В 1848 году они продолжали упорно бороться против австрийцев, когда вся остальная Ломбардия была уже покорена и всякая надежда на успех сопротивления и на сардинскую помощь исчезла. Еше в начале кампании, как только австрийцы увели свои главные силы в Сардинию и когда [263] еще не было никакой надежды на скорое появление союзников в Ломбардии, город Комо * восстал против австрийцев. Разумеется, восстание было тотчас же усмирено прибытием сильного австрийского войска и наказано наложением огромной контрибуции. Этот Удивительный пример отважного самопожертвования показывает, что в желании присоединиться к Гарибальди у жителей Вальтеллине не могло быть недостатка. Но они не имели оружия, которое было строжайшим образом отобрано австрийцами в 1848 году; то, которое успели они спрятать в земле, уже стало негодным от ржавчины. Союзникам было это хорошо известно. Почему же у Гарибальди не было запасов оружия для раздачи жителям? Ломбардцам не посылали того, что всего необходимее было для успеха начинаемого ими дела. Еще изумительнее та странность, что самому Гарибальди не дали ни лошадей, чтобы иметь ему хотя маленький отряд кавалерии, не дали даже ни одной пушки, хотя у союзников есть такие легкие орудия, что два человека могут переносить их на руках по местам, недоступным для лошадей. Отряд в 5.000 человек, не имеющий ни одной пушки, — это дело ни с чем несообразное.

Как объяснить такую беспечность союзников о Гарибальди, о его волонтерах, о жителях Вальтеллине? Чтобы понять это, нужно только прочесть прокламацию, которую Гарибальди издал при вступлении своем в Ломбардию:

«Ломбарлцы, вы призываетесь к новой жизни и должны отвечать на призыв, как отвечали ваши отцы у Понсиды и у Леньяно. Враг все тот же: свирепый, безжалостный, убийца и грабитель. Ваши братья во всех провинциях поклялись победить или умереть с вами. Мы должны отметить за притеснения, оскорбления, порабощение двадцати поколений, мы должны оставить нашим детям наследие, чистое от оскверняющего господства иноземных солдат. Виктор-Эммануил, которого национальная воля избрала нашим верховным вождем, посылает меня к вам организовать вас на патриотические битвы. Я умиляюсь сердцем от святой обязанности, мне вверенной, и горжусь тем, что буду предводительствовать вами.

«К оружию же! Конец порабощению! Кто может держать в руках ружье и не возьмется за него, тот — изменник! «Дети Италии, соединившись и освободившись от иноземного владычества, сумеют возвратить ей место между народами, назначенное ей провиденнем».

Гарибальди не ободряет ломбардцев указанием на великодушную помощь императора французов, а говорит только о Викторе-Эммануиле и сардинцах; о французах нет у него ни слова. Натурально, что французы не очень заботились о поддержании генерала, своим молчанием слишком ясно определяющего свой взгляд на их роль в Италии. Есть положительные известия о взаимном нерасположении итальянских волонтеров и французского военного начальства. Надобно прибавить, что когда Гари-

• Лежащий верстах в 35 по прямому направлению от сардинской гравцы, на самой границе Швейцарии. [264] бальди двинулся в Ломбардию, было объявлено, что вслед за ним двинется сильный корпус союзных войск для поддержки восстания. Но это условие не исполнилось, и до последней минуты Гарибальди был предоставлен собственным своим силам, хотя невозможно было и ожидать, чтобы он не погиб, имея против себя в тех местах более 25.000 австрийцев, к которым шел еще корпус Клам Галласа, состоявший из 40.000 человек. Положим, что корпус Ниэля, который обещали послать в Вальтеллине, оказался нужен для действий по миланской дороге; но все-таки, кажется, можно было бы из 200 или 250 тысяч союзных войск отделить несколько тысяч для поддержания столь важного дела, как экспедиция Гарибальди, не ослабляя армии, действовавшей на Сезии. Соображая все это, трудно удержаться от заключения, что погибель Гарибальди не слишком огорчила бы главную квартиру французской армии.

Впрочем, каковы бы ни были обстоятельства и мысли, по которым Гарибальди не получил артиллерии, не получил оружия для раздачи жителям и оставлен был без всякой поддержки среди врагов, в пять раз и потом в десять раз превосходивших его числом, он против всякого ожидания нашел в Ломбардии не погибель, а блистательные успехи. 22(10) мая он вступил в Ломбардию через Арону (на южном конце Лаго-Маджиоре) и двинулся на Варезе, ближайший ломбардский город верстах в двадцати по прямому направлению от сардинской границы. На дороге он разбил австрийцев и 23-го числа занял Варезе. Через несколько часов приблизился к городу австрийский корпус в 5.000 человек с артиллериею, которой не было у Гарибальди. Укрепив город баррикадами, он оставил в нем несколько сот человек своих волонтеров, жители вооружились, как могли, а сам Гарибальди с главными силами ушел из города. Австрийцы подступили к Варезе, но в эту минуту Гарибальди напал на них с такой стороны, откуда они никак не могли его ожидать, разбил и рассеял их, и овладел всеми пятью пушками, которые были у неприятеля. Быстро двинулся он потом на восток, в Комо (на югозападном конце озера Комо, верстах в двадцати от Варезе), по дороге также бил австрийцев, занял Комо, двинулся далее на восток. Между тем австрийцы стягивали в ту сторону свои войска, оставшиеся в Ломбардии; из армии, стоявшей в Сардинии, был послан свирепый Урбан, славившийся между австрийцами искусством в партизанской войне, с отрядом отборных австрийских головорезов. Погибель Гарибальди казалась неизбежна, и несколько раз разносились слухи, что он окружен со всех сторон, оттеснен то к швейцарским, то к тирольским границам. Какими маршами и победами успевал он уходить от австрийцев или отбрасывать их, все это до сих пор еще неизвестно хорошенько, потому что известия слишком отрывочны и разногласны; видно только, что волонтеры Гарибальди делали изумительные пере[265]ходы, имели иногда по три стычки в один день и повсюду били австрийцев, гонявшихся за ними. Тяжелее всего должны были пройти для них те дни, когда огромный корпус Клам-Галласа, шедший на подкрепление Гиулаю, находился в тех местах. Это было в последних числах мая. Все походы и победы Гарибальди теперь остаются еще не рассказанными с достоверностью в газетных известиях. Известно только, что постепенно поднял он всю северо-западную часть Ломбардии и что результатом всех маршей и сшибок оказалось, 4 июня (23 мая), в день битвы при Мадженте, совершенное торжество волонтеров: войска Урбана, азбитые и рассеянные, поспешно отступали в этот день на юг, а Гарибальди, преследуя их, занимал уже Бергамо 8-го числа, когда союзники вступили в Милан, далеко в тылу Милана, на железной дороге из Милана к австрийским крепостям. Этот результат показывает, какой оборот приняла бы война, если бы Гарибальди не был оставлен союзниками решительно без всякой помощи. Имей он войска несколько больше, он отрезал бы австрийцам отступление к Мантуе и Вероне, и вся австрийская армия, бывшая в Сардинии, отброшена была бы на юг и была бы взята в плен. Но Гарибальди не хотели давать подкрепления, и потому он мог только показать, что в состоянии сделать итальянские волонтеры при самых неблагоприятных обстоятельствах.

За недостатком связных известий о подвигах Гарибальди, по крайней мере, переведем из [Independance Веlgе письмо одного француза, жителя Комо, о тех сценах, которые удалось ему видеть. Если из него не получим мы никакого понятия об обшем ходе дел, то, по крайней мере, дает оно оживленную картину одного из тех моментов, которыми был наполнен этот блистательнейший эпизод нынешней кампании, и несколько обрисовывает впечатление, производимое Гарибальди на своих и на врагов.

«Комо, 30 (18) мая.

«Милый брат!

«Я думаю, ты очень тревожишься за меня; спешу успокоить тебя, сказать, что все мы живы и целы. Но какие испытания мы пережили! События сменялись в нашем бедном городе с поражающею быстротою.

Я писал тебе, с каким восторгом энтузиазма было принято здесь объявление войны Австрии. Мы, здешние французы, составляющие маленький комитет, отпраздновали его достойным образом, так что полиция пронюхала, я около двух недель мы не могли собираться. Мы жили в постоянном стесне: нии, едва осмеливались спрашивать друг у друга о действиях нашей армин. По одному нумеру парижской газеты, ускользнувшей от взгляда таможенных, мы знали, что 200.000 наших защищают Пьемойт от вторжения Гнулая, и больше ничего не знали. Наше любопытство стало сильно возбуждаться, когда наш гарнизон, часто сменяющийся, стал беспрестанно выходить из города и возвращаться назад, иногда с добычею и ранеными.

«Дело отчасти объяснилось нменем Гарибальди, которое шопотом произ. носили австрийские офицеры, говоря между собою. Австрийцы ходили искать его; он сильно беспокоил их. На солдат одно его имя наводило суеверный Ужас: говорили, что его не берет никакое оружие, говорили даже, что пули сплющиваются, ударяясь о его лицо. [266] «Десять дней тому назад австрийский отряд вышел утром, вероятно, для рекогносцировки; к восьми часам солдаты воротились, тяжело дыша от изнурения, покрытые пылью, убитые духом, многие из них побросали оружие. Они кричали: «запирайте ворота!» Ворота заперли. Отсталые солдаты теснились на подъемном мосту, с воплями ужаса. Им не отперли ворот. Они бросались на колена, ползали по земле; запершиеся остались неумолимы.

«В один миг весь гарнизон построился в ряды; в десять часов от Вольтской площади пошел за город. Дошедши до форта, генерал передумал и послал только патруль. С мучительною тревогою ожидали его возвращения. Он воротился уже к вечеру, не видев ничего, кроме ранцев и ружей, побросанных бежавшими австрийцами.

«Тревога была поднята цепью застрельщиков; им показалось, будто они заметили неприятеля в засаде. Они торопливо отступили к своей колонне, стреляя из ружей. Панический страх овладел солдатами, и они неудержимо побежали назад в город.

«Генерал в тот же день отдал под военный суд несчастного поручика, командовавшего отрядом. Его ночью расстреляли во рву. Но уверяют, что он действовал хорошо.

«Можешь вообразить, в каком беспокойстве был весь народ. Поутру, после небольшой манифестации, явились на стенах афиши. Они призывали ломбардцев к оружию, обещая, что Гарибальди не замедлит придти к ним на помощь. Полиция разорвала эги прокламации и стала производить домовые обыски; они продолжались трое сутек. Я успел спрятать свои пистолеты и охотничье ружье, спрятать и женевскую газету, которую получал через контрабанду. Но эти предосторожности только увеличили общее волнение. Епископ уехал из города; многие жители также.

«Если б не мои торговые дела, признаюсь, я тоже уехал бы. Но бросить фирму значило бы потерять все состояние.

«Я тебе говорил, что у нас, французов, был устроен клуб. В 11 часов вечера мы собирались поочередно друг у друга, отделениями человек по 10, зтобы не возбуждать подозрений. Карбонари из Варезе сделали нам тайные приглашения. Они предлагали нам присоединиться к обществу Giacomi, ветви которого идут до самого Милана. Я настаивал, чтобы принять приглашение. Комитет отказался, боясь шпионов, отчасти и потому, что многие из Giacomi нашего города ему не нравятся.

«Через агента варезских карбонари мы узнали, что Гарибальди думает вторгнуться в нашу провинцию; мы сильно ободряли его передать смелому генералу точные сведения об австрийских силах; у нас эти сведения были из верных источников. Он отправился, взяв их, и потом я узнал, что этому извещению мы были обязаны своим освобождением. Гарибальди не потерял времени

«В четверг (26—14 мая) мы были задолго до рассвета пробуждены ужасным шумом. Солдаты ходили по улицам, перекликаясь; звенел рожок, барабаны били тревогу, артиллерия скакала по улицам, всадники носились в галоп. В одних домах закрывались ставнями, в других отворяли двери, в третьих жители бросились в погреба, приготовляя там себе убежище. Потом повсюду водворилась неподвижность.

«Мертвое молчание господствовало в городе. Проснувшись, мы увидели на каждом перекрестке часового; курки у их ружей были взведены. Мой приказчик вышел отворить магазин — часовой прицелился в него с ругательством. Бедняга воротился домой, дрожа всем телом, и упал на стул. Я успокоил его. Он воображал себя уже убитым. С трудом допытался у него, что с ним такое.

«Когда он объяснил мне, в чем дело, я вооружился бутылкою водки и отправился парламентером к австрийцу. Он подпустил меня, услышав, какое приношение назначено ему. По-немецки я знаю плохо, но при помощи выразительных знаков часового понял, зачем он тут поставлен. [267] «Пителям запрещается открывать окна и двери и выходить из домов, — в того, кто ослушается, велено стрелять.

«Приказ был Формальный. Через несколько времени его обнародовали. Кроме этого, я мог узнать от своего австрийца только то, что его товарищи пошли атаковать Гарибальди в Варезе.

«Накануне был слух, что австрийцы разбиты. Я не знал, что думать. Мы с женою провели день в большой тревоге.

«Вечером в Плинские ворота прискакал адъютант, взял на почтовом дворе свежую лошадь и, выпив стакан французского вина, поскакал в Камерлату, мимо наших окон. Запрещение выпускать жителей из домов было несколько ослаблено. В 11 часов громкая военная музыка вывела жителей из их оцепенения. Перед нашими глазами прошла целая бригада с кавалерию и амуниционными ящиками. Она пошла на Варезе.

«Солнце начинало выходить, как послышалась страшная канонада со стороны Варезе. Каждый выстрел мучительно отзывался в груди нашей. Около десяти часов пришли рысью более сорока мулов, — они везли раненых. Беспокойная рысь увеличивала страдания раненых, с каждым шагом у них вырывался мучительный стон. Такая необыкновенная поспешность их перевозки показалась мне признаком поражения. Действительно, мулы с ранеными прошли по длинной улице, не останавливаясь у лазарета. Раненых увозили в главную квартиру.

«В половине первого часа в окрестностях показались бегущие солдаты. Они прятались. Пушечные выстрелы раздавались уже только изредка; но ружейный огонь был очень силен, судя по непрерывным отголоскам отдаленных выстрело!

«Около трех часов выстрелы приблизились. Эскадрон гусар в беспорядке прискакал на Piazza Nuova; он пытался снова построиться; две или три лошади взбесились. Замешательство увеличилось. Одна из лошадей, с боками, окровавленными от шпор, бросилась стремглав по Миланской улице, другие понеслись за нею; эскадрон рассеялся весь. Не прошло четверти часа, как стали входить через Варезское предместье 2.000 человек, покрытых пылью, потом, кровью, почерневших от порохового дыма. Они возвращались от Борго-Вико. Хотели привести их в порядок. Но голос начальников был бессилен, новые беглецы врывались в эту толпу, и вся смешанная масса валила в Камерлату.

«Едва миновал этот поток людей, оставляя за собою раненых, ранцы, оружие, как большой колокол кафедральной церкви зазвучал набатным звоном, — одна за другою стали звонить все колокольни страшным призывом, глухие и медленные звуки которого говорили:

«Вооружайтесь! Вооружайтесь|»

«Если б ты видел, милый брат, как немой город оживился, будто в судорожном пароксизме, при знакомых звуках! Не видев, нельзя понимать этих чудес!

«Будто волшебством появлялось оружие из потаенных ящиков, будто из земли возникали люди, разливались по улицам, и через час 10.000 поселян бросались навстречу Гарибальди. Он проскакал галопом через город. Я не мог увидеть его в этот раз, но я с удивлением смотрел на людей, слеловавших за ним, на этих черных демонов, с тяжелыми карабинами, прыгаюшими у них за плечами. Они бежали с быстротою, которой нельзя было бы ожидать от людей, столь утомленных, после шестичасового сражения.

«Бой возобновился у станции Миланской железной дороги.

«Тут выстрелов почти не было, и работа покончилась быстро. Австрийцы побежали. В 6 часов генерал торжественно вступал обратно в город с 5.000 своих героев. Какое зрелище!

«Отбитые у неприятеля пушки были убраны цветами. Раненых мы разобрали по домам н стали ухаживать за ними, как за родными детьми. У нас с тешею также есть раненый: поверь, он не пожалуется на нас.

«Я видел Гарибальди только мельком. Он высокого роста, широк в плечах, у него львиная голова на атлетическом стане. Его длинная черная борода, [268] всклоченная, нерасчесанная; его блестящие глаза, сверкающие молниею; его черная войлочная шляпа с развевающимися черными перьями; его красный плащ, завязанный на шее, — все это производит необыкновенное впечатление. Все уверяют, что он человек очень деликатный, очень любезный с женщинами, очень строгий к своим волонтерам, еще более строгий к самому себе, до чрезвычайности умеренный в образе жизни, экзальтированный и холодный в одно и то же время. Своей маленькой армин он внушает безграничное доверие, с которым равняется только ужас, внушаемый им неприятелю. Он всегда первый в битве, он скачет на своем коне в ряды неприятельских ба тальонов, спрыгивает с него, чтобы взять ружье пехотинца, дерется в рукояашном бою, как простой солдат, постоянно подавая пример самой редкой храбрости и самого изумительного хладнокровия.

«Рассказывают, что, ведя своих солдат в битву, он говорит им:

«Дети мои, вас один против пятерых. Перед вами смерть; за вами ружья товарищей, которые убьют, как собаку, первого, кто отступит. У нас нет пушею; надобно взять их. Пусть нас убьют, не в смерти дело, а надобно, чтобы Италия была свободна: вот ваша единственная награда!»

«Его 6.000 человек, выбранных из 30.000 волонтеров, которых представляла ему Италия, таковы, что он может делать с ними чудеса.

«Этот человек, столь похожий на атамана разбойников, будет велнким полководцем, если австрийская пуля не остановит его на дороге.

«Вечером этого радостного дня мы все иллюминовали свои дома. В городе был праздник: какая радость, какое веселье! Мы угощаем этих храбрецов, как родных.

«Они уже уходят от нас. Но Комо свободен, в нем уже нет австрийцев. В шесть лет, как я покинул Францию, я не испытывал подобной ра. дости».

Еще недавно только одни маццинисты в Италии сомневались в том, что война имеет своею целью совершенное освобождение Италии от всякого чужеземного владычества. Маццини писал еще при самом начале похода:

«Италия жаждет национального единства. Цель Луи-Наполеона не может быть такова. Кроме Ниццы и Савойи, уже уступленных ему Пьемонтом в уплату за союз, он ищет также иметь случай к тому, чтобы воздвигнуть престол в Южной Италии для Мюрата и престол в Центральной Италии для своего двоюродного брата, принца Наполеона. Рим и часть римских областей должны остаться под светскою властью папы. Италия будет разделена на четыре государства. Два из них прямо будут находиться под управлением чужеземцев; косвенным образом Франиня будет господствовать над всею Италиею, потому что папа с 1849 года стал подвластен Франции, а сардинский король, по узам благодарности и по слабости сил, станет французским вассалом».

Но тогда очень немногие помнили о своих прежних опасениях: при объявлении войны австрийцам восторг овладел всеми итальянцами, воцарились самые радостные ожидания повсюду, от Венеции до Неаполя. Мы знаем, как они были приведены к разумному порядку в Риме генералом Гойоном; многие обстоятельства, относящиеся к Гарибальди, заставляют думать, что возникковение итальянской силы, независимой от союзников, встречает препятствия и в Северной Италии. Но любопытнее всего в этом отношении ход дел в Госкане. Мы знаем, что тотчас после переворота тосканцы просили сардинского короля принять на время [269] войны диктаторскую власть над их страною, но что он отказался от этого, согласившись только назначить от себя командира для тосканских войск. Он выбрал генерала Уллоа, неаполитанца, отличившегося при защите Венеции в 1848 году; войска рвались нетерпением идти против австрийцев — их оставляли в праздности, и дисциплина упала от бездействия и недовольства, так что, наконец, в разных отрядах обнаружились попытки неповиновения. Прибытие французских войск восстановило дисциплину; но вместе с войсками прибыл в Тоскану принц Наполеон, и его появление пробудило живейшее опасение в тосканцах, еще до начала войны слышавших, что ему предназначается получить владение в Центральной Италии, которое предполагается составить из Тосканы и легатств. Он издал прокламацию, служившую косвенным ответом на опасения жителей, уверял в ней, что приехал в Тоскану единственно для ведения войны; но прежнее беспокойство продолжалось и нашло себе новую пишу во множестве странных обстоятельств. Чтобы читатель не приписал нам желания представлять вещи в темном свете, мы не будем сами рассказывать фактов, а только переведем одно из писем флорентинского корреспондента «Times’а». «Флоренция, 30 (18) мая.

«Дела в Тоскане имеют зловещий вид, возбуждающий тревожные опасения во всех мыслящих людях. Тут, очевидно, действуют какие-то таинственные интриги. Вчера было освящение знамен тосканской армии. Энтузиазм вновь оживлял всех, горящих желанием присоединиться к сардинцам, — энтузиазм, который и был главною причиною тосканской революции. Предполагали, что освящение знамен будет последним возможным предлогом Удерживать солдат в праздности и что немедленно после церемонии все они вместе с новоприбывшими французами пойдут на Пистойю через Аппенины или по какому-нибудь другому направлению для содействия французскоитальянской армии. Но теперь нам холодно говорят, что пока еще не предполагается никуда двигать тосканских войск, что едва ли будет двинут хотя один солдат до 30 июня, так что мы имеем в виду месяц полного бездействия Французско-итальянских сил, простирающихся, по крайней мере, до 45.000 человек.

«С 21 апреля до сих пор, до 30 мая, тосканские войска оставались здесь неподвижно, хотя каждый человек в целой Тоскане и в целой Италии желал, чтобы они пошли против австрийцев; предлогом было то, что их надобно организовать, что надобно принять в их ряды волонтеров. Но организация до сих пор привела только к дезорганизации Целый месяц бездействия, отсутствие дисциплины деморализировали тосканских солдат до такой степени, что теперь они стали пригоднее буйствовать, чем сражаться. И я уже писал вам, что они сделались бы источником больших тревог и опасностей для родины, если б не прибыли французы. Теперь мы опять слышим, что они остаются здесь и «организуются». Еще месяц и бог знает сколько следующих месяцев Тоскана не будет участвовать в национальной войне. .

«Шопотом говорят здесь, в чем ключ к этой тайне. Император, желая избавиться от своего кузена, принца Наполеона, потерпев неудачу в намеремин дать ему занятие в Алжирии, предназначил ему престол в Италии: и если не представится ничего лучшего, то ему будет дано великое герцогство Тосканское или королевство Этрурийское или королевство Центральной Италии. Отсюда образованые отдельного французского корпуса под его коман[270]дою, отсюда прокламации, уверяющие, что император не имеет никаких честолюбивых планов в Италии для себя и своего семейства. Конечно, сардинское правительство или, по крайней мере, граф Кавур должны были участвовать в этих проектах, и потому-то отказ Виктора-Эммануила от дик таторства, предлагавшегося ему Тосканою, поразил ужасом всех итальянских патриотов, заставил всех думать, что не без причины делается такое отступление от всех условленных между итальянцами планов, — отступление, еще резче выставляющееся совершенно другим образом действий сардинского правительства относительно Массы и Каррары, Пармы и теперь Ломбардии. Мыслящие люди полагают, что все эти провинции будут соединены в королевство Северной Италии, а Тоскана оставляется в стороне, чтобы стать уделом французского принца. Но скоро обнаружилось в действиях сардинского правительства что-то похожее на желание воротиться назад. Оно отказалось от диктаторства, предлагавшегося сардинскому королю, и дало Тоскане совет самой управлять своими делами, но вдруг двумя неделями после этого, т. е. двумя неделями слишком позднее, оно извещает тосканцев, что король принимает протекторство и приглашает временное правительство передать верховную власть в руки сардинского комиссара Буонкомпаньи.

«Но он не произвел никакой перемены в делах: Буонкомпаньи — человек, не способный к энергическим мерам. Вместе с министрами, членами академии изящной словесности, он занимается прежними идиллиями о великогерцогских оранжереях, гуманных кодексах и муниципальном устройстве, — делах прекрасных, но совершенно несвоевременных, не обращая никакого внимания на настоятельные потребности страны н на единственное дело, которым должна была бы заниматься Тоскана, на национальную войну, так что Тоскана и при сардинском комиссаре, как до него, остается совершенно без управления. Тоскана имела и солдат, и деньги для национальной армии, но один месяц такого пустого управления довел войско до деморализации и буйства, а государственные финансы расстроил так, что теперь понадобился заем в 30.000.000 лир, когда 27 апреля нашли в государственной кассе 18.000.000 наличными деньгами.

«Сардинскому правительству не удалось поправить своего прежнего отказа, потому что выбор его упал на неспособного человека; но очевидно, что оно старается возвратить потерянное влияние на Тоскану. Недавно сюда был прислан секретарь графа Кавура, Константино Нигра; он из числа двух или трех людей, которым граф Кавур вверяет свои тайны, которых считает способными исполнить глубоко обдуманные планы. Меня уверяют, что Нигра приезжал сюда действовать против принца Наполеона; он входил в тесные сношения с людьми, имеющими влияние на тосканцев, и всячески старался оживить партию итальянского единства, господствовавшую в Тоскане 27 апреля. Но он приехал слишком поздно. Дух сепаратизма развился здесь; сам Кавур произвел его, когда посоветовал своему королю отказаться от диктатуры. Правда, есть в Тоскане национальная партия, желающая единст! Италии, и большинство молодежи всех сословий принадлежит к ней; но эта партия теперь упала духом и подавлена.

«Единственная серьезно-важная сторона во всем этом, — тот факт, на который обращаю я ваше внимание и к которому подводил речь, быть может, слишком длинно, — тот факт, что император Наполеон и граф Кавур уже не имеют единодушия, по крайней мере, по отношению к тосканским делам. Я не говорю, чтобы граф Кавур считал возможным или полезным прекратить самостоятельное существование Тосканского государства, и не то я говорю, чтобы для него не все равно было, династия Бонапарте или какая другая династия будет царствовать в Тоскане, если Тоскана не сольется в одно государство с остальною Италиею. Все эти вопросы о будущем устройстве Италии — такие задачи, разрешение которых очень трудно и должно быть в значительной степени предоставлено случаю и непреоборимому ходу событий. Существенное желание Кавура и его партии в том, чтобы исполиилось обещание, данное им императором: «под скипетр савойского дома будет соединено королевство с 12.000.000 населения». Если в вознаграждение за [271] такую важную услугу Франция захочет посадить принцев из дома Бонапарте на престолы Центральной и Южной Италии, граф Кавур не имеет ничего сказать против этого, потому что северное королевство кажется ему достаточно сильным для обеспечения независимости всего полуострова. Но граф Кавур и его друзья недовольны, — во-первых, неосторожною торопливостью, с которою принц Наполеон идет к своей цели, обнаруживая политику, от которой громко отказывались главные лица союза, преждевременно возбуждая подозрение и неудовольствие европейских государств; во-вторых, недовольны они тем, что, думая только о достижении своей цели, он обрек на бездействие тосканскую армию. Итальянцы более всего боятся, и справедливо боятся, чтобы участие их в войне не было заслонено громадными французскими силами, приглашенными на помощь. Каждый итальянец, которого выведут они в поле, служит лишним аргументом в защиту их требования стать независимым народом. Им очень тяжело уже то, что пьемонтская армия раздробляется на бригады и дивизии, из которых каждая действует вместе с целым Французским корпусом, и не дано ей действовать самостоятельно, всей вместе, на одном пункте. Еще тяжеле для них, что они лишены помощи 18 или 20.000 регулярного хорошо обученного тосканского войска, которое или вовсе не явится на поле битвы, или будет считаться тольчо частью пятого корпуса французской армии. Очевидно, граф Кавур сам навлек на себя это горе свонм слишком скорым согласием на планы императора французов в пользу принца Наполеона; но не менее справедливо и то, что сардинский король, даже и отказываясь от диктаторства, принял на себя командование всеми тосканскими войсками; и хотя нерассудительно было воображать, что страна, находящаяся в революционном состоянии, может иметь военное правительство, различное от гражданского правительства; хотя Кавур был очень несчастлив в выборе командиром тосканских войск Уллоа, боевого генерала, а не администратора, и своего комиссара Буонкомпаньи, человека, умеющего говорить и писать, но не действовать; но должно сказать, что утрата тосканских войск для итальянского дела не входила в программу, о которой условливались граф Кавур и император французов, и служит одним из предметов неудовольствия между ними.

«Как бы ни было, а пока граф Кавур и национальная партия побеждены здесь. Константино Нигра уехал из Тосканы без всякого успеха. Буонкомпаньи жалуется на резкость манер принца Наполеона. Генерал Уллоа ждет удаления от команды. Между тем вчера я видел среди тысячи знамен итальянское трехцветное знамя с императорским орлом посредине. Оно было мастерской отделки, его поднимали, чтобы оно развевалось выше, — и поднимали не без намерения».

Мы не утверждаем, чтобы бездействие тосканских войск прочзводимо было именно только влиянием принца Наполеона, которому исключительно приписывает его автор письма; читатель видел, что из всего сказанного и переведенного нами выше открывается этому другая причина, более сильная: вообще нежелание французской политики пользоваться чисто народными силами для побед над австрийцами; желание по возможности не допускать никаких перемен в прежнем порядке дел, кроме тех изменений, которые могут быть нужны для личных целей.

Если бы эта статья не была так длинна, мы могли бы найти новое подтверждение такому взгляду в отношениях Франции к Неаполю, где 21 (9) мая умер Фердинанд П и вступил на престол его сын, Франциск П, с которым Франция примирилась, не вытребовав от него никаких изменений во внутренней политике, хотя неаполитанский порядок дел если и отличался чем от [272] австрийского порядка в Ломбардии, то разве только к худшему. Но мы сами сказали, что в Неаполе с новым царствованием не произошло пока никаких перемен, стало быть, и ничего особенного важного, ничего такого, о чем не было бы удобно отложить речь до будущего времени. В нынешнем месяце все внимание Европы до того было поглощено войною, что было бы даже несвоевременно требовать от читателя терпения слушать подробные рассказы о других делах.

Что же произошло нового в отношениях других европейских держав к войне? В Германии с каждою неделею усиливается движение, требующее вмешательства Немецкого союза в пользу Австрии. У нас имеют привычку сваливать на всех людей целой нации и на все ее партии узкие национальные предрассудки, которыми повсюду увлекается толпа, — мы говорим не о простолюдинах, а собственно о классах, в которых сосредоточивается общественное мнение, которые заняты политическими делами, читают газеты и обнаруживают влияние на ход дел, — это толпа, повсюду служащая игрушкою своекорыстия и интриги. Теперь она в Германии кричит о необходимости защищать итальянские владения Австрии, кричит о том, что для всех немцев постыдно, если иэгонят из Италии некоторых немцев, угнетающих Италию. У нас многие обвиняют за это всех немцев. Чтобы показать, что немцы, возвысившиеся над пошлыми понятиями, господствующими не в одной Германии, судят об этом деле точно так же, как судят о подобных делах возвысившиеся над предрассудками люди всех других наций, мы приводим в приложении большие отрывки из брошюры Карла Фохта об итальянском вопросе. Из них читатель увидит, что этот немец смотрит на дело с таким беспристрастным благородством, лучше которого ничего нельзя представить благородному человеку ни в России, ни во Франции, ни в самой Италии. Его горячность к делу освобождения Италии простирается до того, что он даже осуждает ту итальянскую партию, принципы которой ближе всего подходят к его собственному. Она не верит союзникам: он, убеждая своих соотечественников не помогать противникам союзников, выставляет ее в дурном свете, лишь бы усилить в своих читателях впечатление, что они не должны мешать изгнанию австрийцев из Италии сардинцами и их союзниками.

Некоторые ожидают восстания в самой Австрии, особенно в Венгрии. Говорят, что Кошут отправляется с несколькими стами венгерцев поднимать своих соотечественников и что он думает проникнуть в Венгрию через дунайские княжества. Не знаем, правда ли, что он уже думает, будто настала благоприятная минута для такой попытки. Но действительно, странно было бы, если бы венгры не воспользовались нынешнею войною для восстановления своей свободы. Кошут уже приготовлял к этому Европу речами, которые произносил на английских митингах. [273] В приложении мы переводим извлечение из одной его речи. Оно слишком коротко и бесцветно; но мы выбрали все-таки лучшее из тех, какие были у нас под руками.

Из этого извлечения читатель может видеть между прочим, что даже Кошут не надеется от Англии для угнетенных национальностей австрийской империи ничего, кроме нейтралитета. Самое благоприятное для них было бы уже то, если бы Англия не стала прямо помогать австрийцам. Из такого признания самого Кошута мы можем убедиться, как неосновательны надежды людей, полагающих, что перемена министерства может привести Англию к союзу с Франциею и Сардиниею в итальянском вопросе. Война принесла уже тот вред Англии, что вывела на место первого министра лорда Пальмерстона, не очень расположенного к внутренним улучшениям, отняв первенство между вигами у Росселя, который гораздо либеральнее своего бывшего противника и нынешнего друга. Большим и почти невероятным счастьем было бы, если б она не отозвалась подобным образом и на судьбе остальных европейских народов и в том числе даже самих итальянцев. Будущего предугадать нельзя. Очень возможно и то, что какие-нибудь непредвиденные события изменят ее характер и вместо ожидаемых нами разочарований всем, увлекающимся надеждами, поведут измененное дело к хорошим результатам. Но при том характере, с каким началась война и какой сохраняет она до сих пор, мы не должны ожидать от нее ничего, кроме разорения Верхней Италии, не искупаемого никакими важными приобретениями ни в национальной независимости, ни в развитии внутренних учреждений; — ничего, кроме погибели нескольких сот тысяч сардинцев и французов и вдвое большего числа австрийцев в битвах и еще большего тех и других в военных госпиталях от тифа, изнурительной лихорадки и других принадлежностей войны. «Что ж, хорошо и то по крайней мере, что перебьют много австрийцев», скажет иной. Да, если бы 20.000 человек, выбывшие из строя у Гиулая под Маджентою, были австрийцы; но австрийцы, эта не сушествующая нация, только командуют войсками, а эти войска, в которых солдат бьют десятками тысяч, состоят наполовину из единоплеменных нам славян, а другую половину составляют итальянцы, венгерцы и, наконец. честные, простодушные немцы Вены и Иншпрука, которые точно так же порабощены австрийцами, как и венгерцы, и итальянцы, и славяне. Австрийцы — только руководители армии... и на убой за сохранение своего владычества повсюду ведут они людей, нимало не виновных в том коварстве и угнегении других людей, которое служит основною чертою истинного австрийца. Австрийцы — это понятие не так просто, как думают наивные люди, представляющие себе его в географическом смысле. Это такое же мировое понятие, как поселянин, горожанин, портной, или как обскурант, либерал, прогрессист, реакционер. Австрийцы [274] есть и в Англии, и в Пруссии, и во Франции, и Австрия так же мало населена австрийцами, как Англия, Пруссия или Франция.

Да, мы едва не забыли, что при нынешнем своем характере война ведет к одному верному результату: упрочению власти Наполеона ПП. Французы уже начали питать к нему энтузиазм за то, что он «озаряет блеском побед французское оружие». Кажется, не надобно также прибавлять, что если война не изменит своего характера, он будет безусловно владычествовать во всей Италии, как до сих пор владычествовал в Риме. [275] <№ 7. — Июль 1859 года.>

Похвала миру. — Сражение при Мадженте и Сольферино. — Причины слабо- сти австрийской армин. — Причина, по которой был заключен мир.

Итак, мир! — мир, заключенный с такою быстротою или, лучше сказать, торопливостью, что долго не могли опомниться от этого внезапного, скоропостижного факта люди, верившие в серьезность войны, то есть девять человек из десяти, читающих газеты и рассуждающих о политике. Даже и мы, бывшие из числа тех немногих, которые с самого начала утверждали, что дело ведется только для развлечения французов победоносными фей- ерверками и должно прекратиться немедленно по «увенчании французского оружия» достаточным числом «лавров», — даже и мы, сознаемся, не предполагали, чтобы наше мнение оправдалось так скоро, чтобы так поспешно обращены были силою совершив- шегося факта к принятию нашего взгляда люди, которые не от- стали от наивной привычки измерять вероятности будущего только благородством собственных желаний, а не искать мерила для результатов известного дела в характере, в потребностях и намерениях деятелей, от которых зависит судьба дела. Надеемся, теперь перестанут осуждать нас за то, что мы оставались холодны, недоверчивы, не полагались на прокламации, не ждали от войны ничего, кроме бойни на полях сражений, ампутаций и тифа в гос- питалях, триумфальных процессий в Париже да увенчания лав- рами французского оружия.

Да, мир, по которому Австрия остается владычицею Венеции, владетельницею крепостей на Аддидже и Минчио, дающих воен- ное господство над всей Северной Италией, — мир, по которому единство Италии создается в форме итальянской конфедерации под председательством папы, то есть под Фформою еще бессиль- нейшею, нежели Немецкий союз, — мир, по которому членом этой конфедерации становится Австрия, то есть ненормальное тяготе- ние ее над другими итальянскими государствами посредством тайных трактатов и незаконного занятия крепостей войсками, — шаткое господство это заменяется открытым, нормальным господ-

275 [276] ством над ними посредством законной формы, гарантируемой Европою, — мир, по которому (Сардиния получает область, не довольно большую для того, чтобы дать ей силу стоять одной против Австрии, но достаточно большую для того, чтобы Австрия не могла забыть этой потери и постоянно искала случая возвра- тить ее, имея готовый ключ к тому в своих крепостях на Минчио и Аддидже, то есть такой мир, по которому Сардиния из безопас- ного и потому самостоятельного государства становится вассаль- ным владением Франции, у которой безусловным послушанием должна покупать милостивое покровительство, служащее для нее защитою от Австрии, — итак, мир, по которому к прежнему игу, австрийскому, присоединяется еше новое иго, французское.

Да, таков исход борьбы, воодушевлявшей пылкими надеждами людей, слишком доверчивых в своем благородстве. Признаемся, даже мы, не ожидавшие от войны, предпринятой императором французов, ничего хорошего, не ждали такого результата. Он превзошел самые грустные наши опасения. Нельзя было ждать, чтобы судьба Италии улучшилась; но, по крайней мере, можно было думать, что она не станет хуже. Успехи союзников будут или быстры и решительны, или нет; кажется, этими двумя положе- ниями истощалась вся область возможного. В последнем случае австрийское иго остается тяготеть над Италиею; в первом — оно заменяется французским преобладанием, — что ж, это не хуже, даже несколько лучше. Кажется, умозаключение было непогреши- тельно; но воля, располагавшая событиями, устроила так, что вышло нечто неправдоподобное. Успехи союзников были неимо- верно быстры, страшно решительны — и исполнилась часть ди- леммы, говорившая, что в этом случае Италия подпадает француз- скому господству; но не исполнилась та часть, которая говорила, что владычество Австрин падает в этом случае, — нет, оно не упало. Рука, поражавшая австрийцев, постаралась сама поддер- жать их; воля, вздумавшая избрать поводом к войне освобожде- ние Италии, нашла удобнейшим заменить простое иго сложным, так сказать, двухэтажным игом: первым пластом оставила она лежать над Италиею Австрию; но на Австрию и Италию вместе положила она тяжесть французского ярма. Прежде для того, чтобы Италия могла стать свободною, довольно было, чтобы на некоторое время какими-нибудь обстоятельствами связаны были руки у Австрии; те, которые опасались, что нынешняя война не освободит Италию, а только заменит австрийское господство французским, могли думать, что довольно будет какого-нибудь переворота во Франции для падения этой новой зависимости. Теперь, благодаря условиям, устроено так, что ни то, ни другое уже недостаточно для освобождения Италии. Теперь. если осла- бевает Австрия, это ведет только к усилению франнузского гос- подства: если Франция потеряет силу или охоту тяготеть над Италиею, это ведет только к усилению господства Австрии.

276 [277] Отлично устроилось дело: вместо одного якоря, державшего Италию в состоянии неподвижной неволи, теперь держится она в таком положении на двух якорях. Такая развязка превосходит лаже наши ожидания; и признаемся, мы не чувствуем особенной радости, говоря людям, осуждавшим наше маловерие: видите те- перь, господа, мы говорили правду, — мы говорили даже меньше, нежели оказалось теперь грустною правдою.

А между тем ведь имели же эти люди какие-нибудь данные для своей надежды? Да, имели, и данные эти никогда не подле- жали ни малейшему сомнению. Да, разумеется, мог всякий, кому было угодно, основываясь на бесспорных данных, ожидать от войны совершенного изгнания австрийцев из Италии, мог ожи- дать даже разрушения всей Австрии и бог знает как много дру- гих прекрасных вещей. Да, разумеется, Франция имела доста- точно силы, чтобы прогнать австрийцев за Тальяменто, за Ду- най и за какую угодно границу. Да, разумеется, Австрия постоян- но находится «в моменте распадения», по выражению Петруши в «Родственниках». Все, чего ожидали благородные наивные люди, было не только возможно исполнить, было даже очень легко исполнить, — да мы и не знаем вообще, есть ли какая-нибудь хо- рошая вещь, какая-нибудь истинная потребность какого-нибудь народа или просвещенных людей в каком-нибудь обществе, кото- рую бы трудно было исполнить, если бы только находилась, в ком нужно, серьезная охота к исполнению таких вещей. Мало ли чего нет| Ошибка наивных людей только в том и состоит, что они су- дят о других людях по себе, предполагают свою охоту, предпола- гают, по крайней мере, возможность появления такой охоты в других, которые не имеют и — это главное — не могут иметь ее. Мало ли чего нет! В Испании, например, в той самой стране, где находился Авксентий Иваныч Поприщин, и о которой он открыл, что она, собственно, не Испания, а Китай — попробуйте, говорит, написать «Китай», то и выйдет Испания, — в этой стране суще- ствуют, как известно, две провинции или так называемые по ста- ринному обычаю, потерявшему всякий смысл, два королевства: Кастилия и Аррагония; в обеих провинциях есть большие дороги, а на больших дорогах есть разбойники, которые живут наруше- нием законов о собственности и личной неприкосновенности или, если позволите так выразиться, занимаются грабежом, а при случае надобности совершают и убийства. Прекрасно, — то есть то. что есть там разбойники и они занимаются грабежом и убий- ством, это очень дурно, а «прекрасно» мы сказали к тому, что нам удалось очень хорошо положить основание разрешению вопроса; впрочем, и то, что существование разбойников, грабежа и убийств— дурная вещь, это думаем мы с вами, читатель, а сами ка- Стильские и аррагонские разбойники находят, что это очень и очень недурно, — они даже полагают, что они очень хорошие и честные люди, гораздо честнее нас с вами, — если хотите узнать,

27 [278] как они доказывают это, можете прочесть у Шиллера в трагедии «О Вацфег» * и в бесчисленных других книгах. По всей вероят- ности, вы даже читали многие из книг, излагающих эту шутку. Но, вероятно, вы не читали одной препотешной немецкой брошюры: «Ге КазыШзсЬ-аггавошзсве КаиБетаве, Чег ПБега]-ветаззйщеп УеапзсВаципа ветёз$ Чагвеме!: ип ве|55её уоп етет Етеипде ег зезесреп ЕтефейзетиусКеипа», то есть «Вопрос о кастильско- аррагонских разбойниках, изложенный и разрешенный сообразно либерально-умеренному миросозерцанию другом законного разви- тия свободы» олько немецкий ум способен придумывать такие заглавия). Что же предлагает к разрешению вопроса почтенный автор? Он предлагает воспользоваться раздорами, какие суще- ствуют между шайками, и склонить кастильских разбойников к очищению Аррагонской области от злодеев, ее беспокоящих. За- нявшись таким благородным делом, говорит он, сами кастильские разбойники исправятся и перестанут грабить кастильцев. Оно, если хотите, очень основательно. Ёсли в самом деле предполо- жить, что в кастильских разбойниках пробудится охота наблюдать за безопасностью аррагонских дорог, то без всякого сомнения исполнятся заботы всех благомыслящих людей в Аррагонии, Кастилии и в целой Испании о прекращении ужасного зла, угне- тающего бедные эти страны. Но, простите нас, благородный чи- татель: мы улыбались, читая брошюру, проникнутую превосход- нейшими намерениями. С улыбкою мы закрыли ее — и на обертке увидели напечатанные мелкими шрифтом слова, которых не заме- тили сначала: «уоп 4ег ю]еЧапвсВеп 'Ошуегза|-ВаиБегЬеКергиляз- зезеЙзсраЙ арргоБи: ип 2ит ргаКЫзсНеп Сефгаисв адорни», — то есть «одобрено и принято для практического употребления толедским обществом повсеместного обращения разбойников». Когда мы прочли эти слова, мы забыли улыбаться, нами овладела грусть, досада, негодование: как, это не мечта отдельного наив- ного фантазера, это принято целым обществом людей, вероятно, очень почтенных и располагающих, как видно, средствами для практической деятельности! Боже мой, чего же доброго может ждать бедная Кастилия, бедная Аррагония, вся Испания, пока находится в ней целая толпа людей, серьезно принимающих благородную теорию почтенного «друга законного развития сво- боды»? Да, только тут мы поняли, почему Испания вообще т.а- ходится в таком жалком состоянии. Отчего же наша улыбка, отчего наше грустное негодование? Неужели мы не хотим прекра- щения разбоев? Или мы не уверены, что раньше или позже раз- бои в Испании действительно прекратятся? О, нет, добрые люди: мы не сомневаемся даже в том, что их можно было бы прекра- тить в Испании очень легко и скоро, как прекращены они в дру- гих странах; мы не думаем только того, чтобы кастьльскими раз-

• «Разбойники». — Ред.

278 [279] бойниками могло ныне или когда-нибудь овладеть стремление к исполнению нашего с вами желания, добрые люди, господин «друг» и проч., и господа члены «общества для» и проч. Мы пола- гаем, что для осуществления этого желания необходимо принять меры, которых никак не желают, никогда не могут желать раз- бойники, ни что эти меры не могут быть проведены иначе, как си- лами каких-нибудь других людей и сословий, не имеющих ничего общего ни с кастильскими, ни с аррагонскими, ни с какими дру- гими разбойниками. Впрочем, нас совершенно справедливо упре- кают за нелепость уклонений от предмета и неуместность произ- вольных эпизодов, нимало не идущих к делу. Вот, например, и теперь мы видим, что написали целые полторы страницы, что называется, ни к селу, ни к городу, и что даже невозможно из- влечь из этих страниц никакого порядочного смысла. Ну, да что делать, не всякое лыко в строку. Вы, читатель, простите нам не- воздержность, заставившую нас передать вам курьезное впечат- ление от забавной немецкой брошюры, а мы с своей стороны го- товы простить кому угодно что угодно. А впрочем, нет, не верьте, — нет, мы чувствуем, что не в силах ни прощать, ни забы- вать. Какая, однако же, бессвязная разбросанность в нашем изло- жении: начали мы смеяться над собою за одно отступление и вдались в другое, а сами не заметили, что еще первое отступление не кончено. Ну, да все равно: в нем нет смысла, стало быть, нет беды, что нет и конца; ведь, в самом деле, скажите, что интерес- ное можно выжать из нашего эпизода о вздорной немецкой бро- шюре? Возвратимся же наконец к делу '.

Мы начали было говорить о том, что люди, ожидавшие от ны- нешней войны изгнания австрийцев из Италии, разрушения Авст- рии и тому подобных вещей, основывались на некоторых данных, решительно не подлежаших сомнению: на превосходстве военных сил французских над австрийскими и на готовности почти всех австрийских областей отпасть от государства, которое давит их противоестественным едннством. Мы говорили, что по нашему мнению эти люди ошибались только в одном: в предположении, будто сущность дела состоит в этих данных. Они забывали, что есть еще два элемента, от которых зависит, до какой степени до- пустится осуществление результата, который мог бы быть про- изведен действием этих данных при предоставлении полного про- стора их действию. Столь несправедливо забываемые элементы теперь напомнили о себе видоизменением, какой придали резуль- тату войны: это — воля императора французов и стремления европейской дипломатии. Собственно, нельзя и сказать, что люди, ожидавшие не исполнившегося результата, забывали о них — мы так выразились только для краткости, — по-настоящему следо- вало бы сказать, что они не хотели только думать о возможности неодинаковости между стремлениями этих чисто практических элементов — с одной стороны и с другой — идеальными воззре-

279 [280] ниями на судьбу Италии и на желания австрийских провинций. Италия должна быть свободна; национальности, подавляемые австрийским противоестественным единством, должны получить самостоятельность; Франция имеет силу сделать это; следова- тельно, сделает. Поставлять вопрос таким образом, значит быть наивнейшим идеалистом. Вопрос был не в силах Франции, а в том, найдет ли император французов удобным отнимать у Авст- рии все ее итальянские владения, и захотят ли те внешние силы, поддержкою которых лепится на свете австрийское государство, отнять от него подпорки, которые до сих пор мешали распадению порывающихся распасться частей этого противоестественного су- щества, прозябающего искусственною жизнью в интернациональ- ной теплице политического равновесия и дипломатического кон- серватизма. Мы думали, что на этот вопрос следует отвечать «нет». Другие называли нас закоснелыми, отсталыми скептиками и вредными охлаждателями благородных стремлений за то, что мы не верили в основательность их соображений о свободе Ита- лии, падении Австрин, торжестве принципа национальностей и других благодатных последствиях нынешней войны. Император французов и европейские дипломаты показали теперь, кто из нас справедливее понимал их характер.

Мало ли чего нет! О, если бы император французов руково- дился желаниями и советами многочисленных друзей, которых приобрел в лагере своих прежних ненавистников посылкою войск в Италию, тогда, конечно, было бы легко исполниться их надеж- дам. Но император французов очень хорошо понимает, что новые друзья его — приверженцы, вовсе не надежные для него: он и они смотрят на свет совершенно различными глазами, имеют несогла- симые между собою политические принципы, и потому он не мо- жет ожидать себе ничего доброго от этих временных друзей: ныне желали они ему побед над австрийпами, — это хорошо; но только допусти он их взять себя за руку, и завтра они объявят, что не выпустят эту руку из своих рук и поведут его за нее туда, куда ему вовсе не хочется идти. Потому натурально, что он не находит полезным для себя слишком хлопотать об исполнении их жела- ний. Притом у него, как мы сказали, есть свои особенные надоб- ности, и если они противоречат желаниям людей, которые вчера были и завтра опять будут его врагами, то натурально, что он должен пожертвовать этими чуждыми ему желаниями для соблю- дения собственного интереса. Так и оказалось при заключении мира. Мы всегда предрекали такую развязку дела, и можем те- перь сказать только, что сушность поднятой нынешнею весною войны выказалась фактами еще с большею силою, нежели как мы ожидали. Иэгнать австрийцев из Италии и разрушить Австрию было гораздо легче, нежели предполагали даже мы, решительно отвергающие всякую внутреннюю устойчивость в тех элементах, на которых Австрия созидает свое могущество, а война кончи-

280 [281] лась быстрее и выгоднее для Австрии, нежели полагали опять- таки даже мы, всегда утверждавшие, что император французов не имеет намерения ни заходить слишком далеко в ее ведении, ни наносить Австрии серьезного вреда. Гораздо легче, нежели мы думали, можно было императору французов сделать все, чего на- деялись европейские либералы, и гораздо меньше он сделал, не- жели было уже в его власти сделать даже ровно без всяких даль- нейших усилий. Из сопоставления этих двух сторон дела, кажется, ясно следует, что действительно не было и не могло быть в нем желания не только самому сделать, но и допустить других сде- лать что-нибудь похожее на результаты, каких ожидали от войны западно-европейские либералы. Это служит стотысячным под- тверждением тому простому правилу житейского благоразумия, что не следует предполагать в человеке желаний и намерений, кото- рых не может он иметь по своему положению и вэгляду на вещи, и что, стало быть, не следует ожидать от него исполнения таких желаний. Кажется, вешь очень ясная, а между тем чуть ли не вся история состоит только в беспрерывном нарушении этой простой житейской истины благородными людьми, которые искони веков массою помогали людям, не имевшим с ними ничего общего, по- стоянно отдавали свои силы на совершение дел, по совершении которых говорили: «Как жаль! вышло совсем не то, чего мы надеялись! Если бы мы знали, что так кончится, мы не стали бы и помогать. Ах, как мы обманулись! Жаль, очень жаль!» Да, очень жаль, потому что именно только вашим легковерием, вашим ослеплением торжествовало зло. Сами по себе дурные люди бес- сильны: их мало на свете, без помощи честных людей они могли бы заниматься разве только мелким плутовством, кражею носо- вых платков из карманов. Из кого состоит масса, выводящая злых людей в такие положения, на которых они могут подавлять все благородное, убивать всякую истину, всякое добро, — из кого состоит масса, выводяшая их в эти положения и поддерживающая их в таких положениях? Из вас она состоит, благородные, довер- чивые люди. Зачем же вы так наивно обольщаетесь словами, обе- щшаниями, уверениями? Зачем вы так простодушно забываете прошедшее человека, забываете его характер, потребности его по- ложения, несогласные с вашими потребностями, его взгляд на веши, противоположный вашему, — зачем вы так ребячески забы- ваеге все. о чем велит помнить рассудок, лишь только какой бы то ни было эгоист вздумает загребать жар вашими руками? Помните ли. как русские города отворяли ворота Батыю, уверявшему, что пришел с любовью и льготами? Вы вечно делаете то же самое; нет, вы делаете хуже. Батый имел свою силу, а ваши враги стано- вятся гибельны для вас только тою самою силою, которую вы даете им. Вы — виновники всего зла, которое терпят люди. Слова наши жестоки; вы благородные люди, вы истинно желаете добра, можно ли так горько укорять вас? Так, вы честны и хороши, но

281 [282] через ваше непростительное легковерие гибнет все, чего желаете вы сами, через вас вечно страдают народы. Научитесь же хотя сколько-нибудь опытом, будьте осмотрительнее, не вверяйтесь и не увлекайте других вверяться людям, которые не могут ни пони- мать, ни желать добра, не будьте их помошниками на собствен- ную вашу гибель ?.

Впрочем. к чему мы говорим все это? Разве исторический опыт научал когда-нибудь благоразумию тех, которые не успели житей- скою наблюдательностью научиться ему, дожив до усов и бороды или даже до седых волос? Нет, видно, большинство людей всегда будет готовым орудием на чужую и свою беду в руках интриганов, всегда готово будет верить каждому, кто захочет обманывать. Оставим же бесплодную дидактику и станем расска- зывать голые факты, которые сами по себе поучительнее всякой дидактики, впрочем, и рассказывать их скучно, тяжело, когда вперед знаешь. что они почти никого почти ничему не научат. Ныне рыба поймана на одну удочку, а завтра все-таки пойдет на другую.

Мы говорили, что изгнание австрийцев из Италии оказалось делом гораздо более легким, нежели как можно было предпола- гать даже при самом невыгодном понятии о военной силе Авст- рийской империи. Австрийцы оказались в военном деле просто неспособными ни к чему, кроме того, чтобы быть битыми. Даже и там, где не было, повидимому, никакой возможности не одер- жать им победу, они с неимоверною оригинальностью успевали устроить дело так, что оставались побиты. Находить себе пораже- ние там, где никакая другая армия не могла бы потерпеть его, это оказалось их специальностью, в которой достигли они чрезвычай- ного мастерства. Мы рассказывали о первой половине похода в прошедшей книжке и остановились на кратких известиях об отступлении австрийцев после сражения при Мадженте, обещаясь привести в нынешний раз подробный рассказ об этой битве. Попрежнему мы будем пользоваться письмами, которые получал «Типез» от своего корреспондента при главной квартире союзни- ков, потому что из всего напечатанного до сих пор эти письма составляют самый подробный и лучший материал для истории нынешнего похода. Попрежнему мы просто переводим их, чтобы не наделать ошибок и путаницы, прибавляя к ним клочки из дру- гих источников, не столь точных и связных.

Последнее из переведенных нами в прошедшей книжке писем корреспондента Типез’а, находящегося при союзной армии, заклю- чало краткий очерк битвы при Мадженте, набросанный наскоро в первые минуты по окончании битвы. Переводим теперь следую- щие письма того же корреспондента, излагающие ход сражения самым подробным образом. Читатель заметит, что этим обстоя- тельным рассказом совершенно подтверждаются впечатления, про- изводившиеся первым коротким очерком: план битвы действи-

282 [283] тельно был составлен союзниками в такую минуту, когда различ- ные корпуса их армии находились еще слишком далеко от боевой линии; диспозиция обнимала собою целые десятки верст и гре- шила многосложностью. Отряды, двигавшиеся по ней иногда за целые двадцать верст к полю сражения, разумеется, не могли явиться на столь отдаленные пункты с математической точностью, какую предполагала диспозиция, и потому в первую половину сражения подвергались страшной опасности те французские полки, которые должны были начать нападение собственно с той целью, чтобы отвлечь внимание неприятеля от других пунктов, на ко- торых должны были явиться другие сильнейшие отряды для на- несения решительного удара. Эти отряды, совершившие слишком далекий обход, были задержаны отдаленностью и трудностью пути гораздо дольше, чем предполагала диспозиция, и таким обра- зом австрийцы едва не истребили французского корпуса, открыв- шего битву. Храбрость отборных солдат этой первой колонны и сообразительность Мак-Магона, догадавшегося отступить от дис- позиции сообразно с изменившимися обстоятельствами, избавили императора французов от поражения, даже доставили ему по- беду. Но ошибки диспозиции, составленной французским шта- бом, все-таки спасли австрийскую армию от совершенной поги- бели: она отступила с поля сражения в порядке и не был отрезан ей путь отступления к Мантуе, а надобно полагать, что союзники могли бы отрезать ей отступление, если бы повременили нача- тием битвы до той минуты, пока успеют придвинуть свои войска. к неприятелю на надлежащее расстояние. Начинаем наш перевод.

«Роше 4 Мавеша *, 5 июня.

«В тот самый день, когда союзники придвинулись к переходу через Ти- зино у Турбиго, 2 июня, другая колонна была послана по главному новарско- миланскому шоссе к Роме 4; ВиНа]ога **.

Гвардии была предоставлена честь первой перейти реку. Дивизия воль- тижоров, командуемая генералом Каму, пошла на Роше 4: ТшЫво, а дивизия гвардейских гренадеров и зуавов, командуемая генералом Вимпфеном, дви- нулась к Роше 4; ВиНаЮга. Этот мост составляет большую дорогу из Турина в Милан, потому владеть им было чрезвычайно важно для обеих сторон. Чтобы обеспечить его за собою, австрийцы, пока еще были в фортифика- ционном расположении духа, устроили на сардинской стороне моста страшное предмостное укрепление (16е 4е ропЕ) на высотах Сен-Мартино, у гостиницы этого имени. Земледелие, столь дорожащее каждым вершком земли в этой богатой равнине, прекращается с приближением к Тичино и к Сен-Мартин- ской гостинице. Вместо хлебных и рисовых полей является тут поле, поросшее дикою травою и отчасти кустарниками. Вся окрестность, сколько видит ее глаз, составляет непрерывную равнину, по которой далее тянутся опять ри- совые поля с рядами деревьев. Единственное возвышение — небольшой холм в половине мили на север; у подошвы его течет один из канализированных рукавов Тичино. Недавно построенная проселочная дорога идет подле самого холма, пересекает рухав каменным мостом и, круто поворачивая у самого

• Маджентский мост. — Ред. ** Буффалорский мост. — Ред. [284] берега на юг, выводит на шоссе к Буффалорскому мосту. Этот маленький мост на проселочной дороге был взорван австрийцами и таким образом отре- зан один из путей к БуфФалорскому мосту. На главном шоссе было построено очень сильное предмостное укрепление; начинаясь перед крутым спуском с террасы к реке, оно обнимает железную дорогу, идущую направо от шоссе, обнимает Сен-Мартинскую гостиницу и ряд таможенных зданий, построенных подле нее, потом идет в виде длинной куртины футов на полтораста к северу до отдельного здания, служившего прежде караульным домом: у него пост- роен другой редут, соответствующий сделанному на другом конце укрепле- ния; весь этот ряд укреплений снабжен рвом, бруствером и амбразурами для пушек и занимает площадь более половины квадратной мили (более версты). Сообщаю вам это подробное описание для того, чтобы показать, как твердо хотели австрийцы держаться на пьемонтской стороне Тичино: вы видите, что не по доброй воле должны были они оставить укрепление, над которым столько трудились.

«Как бы то ни было, с приближением союзников они покинули это укрепление и ушли за реку, оставив на сардинской стороне 15 пушек. В этом пункте (Роше 4 ВиНаПога) ведет через Тичино великолепный мост, по- строенный на арках из огромных гранитных камней такой крепости, что бы могли служить они для железной дороги. Отступая, австрийцы хотели взор- вать мост и заложили мину во втором быке от ломбардского берега, чтобы разрушить мост между второю и третьею арками. Мина была взорвана и разрушила верхнюю часть быка: но арки, лежавшие на нем, вместо того, чтобы упасть в реку, — только опустились на нижнюю часть быка и теперь лежат на ней. Они расшатались, но все еще остались так крепки, что может проходить по иим не только пехота и кавалерия, но даже обоз и артиллерия. Между камнями образовались щели, но их покрыли досками, и мост служит хорошо.

«Когда явились первые колонны союзников и заняли мост, в тот же день была сделана рекогносцировка на небольшое пространство к Роме 4 Мавеша на ломбардской стороне, где канал Мачо Сгапде идет параллельно с рекою. Мост был найден занятым австрийцами, которые обнаружили себя некоторыми пушечными выстрелами из орудий, поставленных на шоссе и на железной дороге, идущих тут невдалеке друг от друга. Когда другая колонна перешла реку у Турбиго в достаточном числе войск для содействия нападе- нию на правый фланг неприятеля у Буффалоры и Мадженты, генерал Вимп- фен вчера, 4 июня, в десять часов утра получил приказание двинуться вперед. с гвардейскими полками, зуавским и 3-м гренадерским. Единственною целью этого движения было прикрыть наведение другого моста через Тичино. Вимпфен дебушировал по шоссе только с своею бригадою и двумя пушками гвардейской конной артиллерии. Исходным пунктом движения с моста слу- жили четыре крепкие каменные домика, в которых жили шоссейные сторожа и инженеры. Дорога идет тут прямою лнниею к Малжентскому мосту (Роше 4 Мавемо), ведущему через канал: Маджентский мост находится в трех километрах (около 3 верст) от Тичино (Буффалорского моста). Шоссе между этими пунктами идет по чрезвычайно высокой насыли, возвышающейся почти везде от 20 до 30 футов над прекрасно орошенными полями, которые, оче- видно, были прежде руслом реки во время разливов и ограждены от затоп- лений уже человеческим искусством Канал Мачо Сгапфе. построенный для оплодотворения этой низменности, идущей вниз по Тичино до Аббнате- Грассо, дает воду для орошения полей на которые проведен маленькими насыпями в несколько футов шириною, эти насыпи служат межами и усажены по обыкновению неизбежными ивами и тополями.

«Насыпь, по которой предполагают положить железную дорогу, выходит прямо с Буффалорского моста, точно так же как и насыпь шоссе; эта насыпь железной дороги идет от моста направо прямою линиею, но потом, не доходя полумили (три четверти версты) до канала, круто поворачивает налево и переходит через канал всего только в 150 ярлах (65 сажен) от шоссе. Самый канал выходит из Тичино у Оледжно и Форнаменто и идет по такой линии,

284 [285] где местность на ломбардской стороне уже несколько возвышается, так чтобы Уровень воды в нем был достаточен для орошения низменности. Эта линия некоторого возвышения местности, очевидно, образовала берег прежнего русла реки, суженной теперь трудом человека; у Маджентского моста подъем с низ- менности на эту линию очень крут. По всему пространству от Буффалоры, лежащей налево от шоссе, до Маджентского моста и Робекко, лежащего на- право от шоссе, этот подъем имеет среднюю высоту, по крайней мере, от 60 до 70 футов и покрыт виноградниками, расположенными в несколько крутых террас, возвышающихся одна над другою. Деревня Буффалора лежит около мили (11/2 версты) налево от шоссе и остается на левой руке несколько позади вас, когда вы дойдете до Маджентского моста. Канал и край возвы- шенности, в которой прорезан он, принимают у Буффалоры направление более на восток, и когда вы подниметесь на высоту, то вы увидите, что канал и обрыв высоты идут полукругом налево от вас, от Буффалоры к шоссе. На правой руке они идут прямо к насыпи, приготовленной для железной дороги, и потом отходят от реки по направлению к Робекко.

«Если мое описание достаточно ясно, то вы увидите, что эта позиция, которую заняли австрийцы, имеет характер гигантской куртины, которая при крывается Буффалорою как бастионом. Подступами к этой грозной позиции служат: налево — дорога к Буффалоре, в центре — главное шоссе, идущее прямо от Роще 4: ВиНа|ога к Маджентскому мосту, а направо — насыпь же- лезной дороги. Футах в 300 (саженях в 40) позади этой позиции идет канал, имеющий Футов 30 в ширину и крутые берега, отвесная высота которых гораздо меньше высоты подъема с низменности на террасу, где находится австрийская позиция и в которой прорезан канал. Все три дороги постепенно поднимаются на половину высоты всего уступа террасы, а другая половина высоты прорезана для них. так что по обе стороны пути поднимается стеною.

на главном шоссе, и на насыпи железной дороги земля для подъема пути с прибрежной низменности взята из прореза, сделанного в самой террасе, и, таким образом, шоссе и полотно железной дороги идут как будто в два широкие окна, имеющие одну высоту с насыпями. Эти два широкие прореза, почти квадратные, похожи на два редута, гигантскими бру- стверами которым служат окраины террасы. Для довершения сходства авст- рийцы, занимавшие вершину высот и прикрывавшие свои резервы за этою вершиною, устроили банкеты, на которых поставили свою пехоту. Насыпь железной дороги была перегорожена баррикадою в том месте, где входит прорезом в террасу, н тут поставлены были пушки, обстреливавшие весь путь по насыпи к тому месту. На главном шоссе, где входит оно в прорез террасы, были поставлены только две пушки. В обоих мостах через канал были заложены мины, чтобы взорвать их в случае надобности.

«Такова позиция, против которой двинулся генерал Вимпфен с 3-м гре- вадерским полком (под командою полковника Лиетмана), поддерживаемым двумя пушкамн конно-гвардейской артиллерии и гвардейскими зуавами. Эта колонна шла по главному шоссе, а второй гренадерский полк одновременно с нею шел по левой дороге прямо на деревню Буффалору. Эти колонны, посланные атаковать австрийскую позицию с фронта, были встречены не- приятельскою артиллериею; французская конная артиллерия сильно и очень успешно отвечала на этот огонь, как показывают трупы лошадей и людей, остающиеся на дороге и теперь, после того как целые сутки хоронят убитых.

«Несмотря на опасность идти против такой страшной позиции с такими ничтожными силами, колонна, направлявшаяся по главному шоссе, уже готова была начать атаку на высоты, с которых неприятельская артиллерия могла вредить наведению моста, когда пришел приказ остановиться и отойтн. План был в том, чтобы обойти позицию с ее правого фланга корпусом гене- рала Мак-Магона, который накануне перешел реку у Турбиго и теперь дол- жен был двинуться на Буффалору и Мадженту. Гренадеры и зуавы были отве- дены назад из-под неприятельских выстрелов и ждали, пока пушечный в ружейный огонь на их левом фланге покажет, что корпус Мак-Магона дошел по назначению н завязал бой. Эти выстрелы послышались около полудня.

285 [286] Тотчас же отдан был приказ снова двинуться вперед, и храбрая колонна пошла. Чтобы не слишком подвергать людей огню, третий гренадерский полк был сведен с насыпи направо, на поля, и безостановочно шел вперед баталь- онными эшелонами, несмотря на град ‘ядер, осыпавший его с фронта и с Фланга, и на затруднительность прохода по мягкому грунту, пересеченному канавами. Гренадеры несли большие потери, но это только ‘одушевляло их быстрее идти вперед. Местность бок о бок’ с насыпью железной дороги, по левой стороне ее, была избрана пунктом атаки. (Я говорил, что железная дорога и шоссе подходят на несколько десятков ярдов друг к другу на той местности, где врезываются в террасу.) Подъем тут был еще круче, чем в других местах, и чрезвычайно удобен для защиты; но этот пункт менее под- вергался Фланговому огню слева, который слишком вредил бы колонне, если бы она пошла по шоссе.

«Когда войска подошли к самой террасе, составляющей тут угол от пере- сечения насыпью железной дороги, был дан приказ ударить в штыки, и гре- надеры, сбросив свои ранцы, в одну минуту взобрались на крутой подъем, овладели его вершиною и проникли за баррикаду. Первый гренадер, достиг- нувший вершины, поднял свою медвежью шапку; © криком «/че Гнарегеш|» взбирались на верх за ним его товарищи и в несколько минут овладели пози- цией. Неприятель бежал по железному мосту, ведущему через канал; грен: деры преследовали его так горячо, что человек, которому поручено было взор- вать мину под мостом, был заколот штыками. Пока одни лили воду на порох в каморе мины, другие устремились вперед, чтобы овладеть сводом, через ко- торый железная дорога выходит на террасу; тотчас же после того было послано два батальона направо и налево для прикрытия фланга, а третий батальон остался стеречь занятую позицию. Этот успех принудил неприятеля оставить высоты и перед насыпью шоссе, по жоторой приближались зуавы. Не имея времени взорвать моста, неприятель отступил в группу домов, стоя- щих за мостом и служивших таможнею и караульными для австрийцев, занял также и виноградники, опоясывающие обе дороги в этом месте. Виноградные лозы были гуото переплетены по решеткам и образовали прекрасное при- крытие для стрелков, а пушки, поставленные австрийцами несколько далее к Мадженте, обстреливали обе дороги. Положение было чрезвычайно кри- тическое: французы занимали теперь позицию почти столь же сильную, как прежде занимали австрийцы, но они оставались без подкрепления, а неприя- тель начал появляться густыми массами со всех сторон. Колонны его, подо- шедшие из Робекко, усиливались взять позицию в левый фланг и в тыл, где также были поставлены пушки, громившие ряды гренадеров, которые редели с каждою минутою. С фронта показывалось все больше и больше неприя- тельских войск, а слева из группы домов сыпался град пуль, так что с каждою ыннутою труднее было французам удерживать за собою позицию в этом направлении. Чтобы избавиться во что бы то ни стало от этого урона, приказано было зуавам взять группу домов: три роты зуавов были посланы подкрепить гренадеров и обойти дома с тыла; остальные роты зуавов бро- сились на неприятельские дома в штыки, выгнали защитников, сами утвер- дились в этой группе домов и даже очистили местность перед ними, проник- нув до фермы, лежащей несколько правее.

«Было уже около часа, а горсть храбрецов оставалась еще без под- держки. У неприятеля было довольно сил останавливать Мак-Магона, кото- рый, кроме того, задерживался в дороге сломанными мостами, так что его диверсия не производила предполагаемого действия. Колонны, двинутые на Буффалору, нашли мост через канал разрушенным, а войска, посланные в подкрепление из второй линии, еще не успели придти на помощь гренадерам и зуавам. Между тем неприятель готовился сам атаковать их, чтобы отбить потерянную позицию. Все новые и новые батальоны, подвозимые по желез- ной дороге поездами, свист которых был слышен, начали двигаться в атаку на французов. Оставить позицию, столь дорого купленную, значило бы не только признать себя побежденными, но и сделать почти невозможным возоб- новление французского наступления с фронта. Неприятель имел бы время

286 [287] взорвать мост и такиы образом сделать позицию почти неприступной, а с тем вместе он успел бы и подвести большее число своих войск для защиты этой

позици

Потому, все заставляло эти два полка, из которых каждый при начале битвы имел 1.500—1.600 солдат, держаться в занятой позиции до последнего человека. И они держались в ней, как следует настоящим воинам, противу всех масс, посылаемых на них неприятелем. Австрийцы много раз ходили в атаку, но каждый раз напрасно: штуцера зуавов и гренадеров ослабляли их ряды, потом французы бросались на них в штыки и отбивали назад, покры- вая поле сотнями их трупов. Виноградники, насажденные перед группою домов, и шоссе, и железная дорога, и ферма на правом конце площади боя, — все эти места еще завалены австрийскими трупами, хотя уже похоронены целые массы их. Напрасны были все усилия неприятеля. Гренадеры и зуавы не только успели удержать за собою позицию, но даже бросались несколько раз вперед, преследуя оттесняемых, идя навстречу новым колоннам. При одном из таких случаев зуавы на левой стороне, гренадеры на правой дохо- дили до самой деревни. В местности, покрытой деревьями, трудно было идти ровными рядами, и когда две Французские пушки были выдвинуты вперед, чтобы удержать новую австрнйскую колонну, она успела увезти их. Одна была потом отбита назад в деревне Мадженте, но другая осталась у неприя- теля. Наоборот, гренадеры, несмотря на свою малочисленность, успели еще до прибытия подкрепления взять у неприятеля одну пушку и одну гаубицу.

«Такое положение дела длилось до 2 часов дня; и уже приближалось время, когда горсть Французов, при всем своем геройстве, принуждена была бы уступить. Она потерпела страшный урон, зарядов оставалось мало, оста- валось мало и Физической силы в людях после двухчасового гигантского боя с постоянно возрастающими силами противника. В эту минуту облако пыли, явившееся сзади на шоссе, показало прибытие давно ожидаемых подкрепле- ний, и увидели, что подходит дивизия Рено. Как только она приблизилась, 8-й егерский полк был послан направо, к деревне Робекко, 23-й линейный — ва центр позиции, а 90-й линейный оставлен в резерве. Около того же вре- мени корпус Мак-Магона преодолел затруднительность пути по неудобным местностям и напал на Мадженту. Скоро сзади, от Тичино, стал подходить батальон за батальоном, и несколько дивизий было послано в обход, чтобы окружить и задавить австрийцев. Эти силы теснили неприятеля на всех пунктах и принудили его к такому поспешному отступлению, что более 5.000 пленных, в тсм числе 73 офицера, достались в руки союзников. Кроме двух пушек, которые взяли гренадеры и которые видел я сам, взято много других, — по иным рассказам, до 36 *. Я сам не видел их н потому не ру- чаюсь за достоверность рассказа; но если бы столько пушек и не было взято, все-таки битва была славною победою для союзников. Из числа пленников я сам видел толпу офицеров, числом до 50 человек, и 3.200 человек солдат в одной массе, кроме нескольких других отрядов».

«6 июня, 11 часов утра.

«По рассказам пленных, теперь несомненно, что неприятель дался в обман и сосредоточил все свои силы, чтобы защищать По у Кандии. Кандия стоит по дороге « Валенце и Пиаченце. Все войска его, бывшие при Роге 4 Мавеша, пришли туда убийственно форсированными маршами. Онн введены были в битву голодные и изнуренные, — некоторые из пленных говорят, что не ели целые сутки; это странная несообразность с огромными реквизициями австрийцев: да и пришли они на место битвы не все вдруг, а подходили по- стеленно, отряд за отрядом, так что многие явились только за тем, чтобы увеличить собою число пленных. Потери в австрийских полках, бывших в деле с самого начала, ужасны. Особенно много убито офицеров, которые исполняли свою обязанность, как говорят, превосходно. Солдаты тоже дра-

• Читатель знает, что это оказалось хвастовством французов.

287 [288] Ансь храбро, но, изнуренные маршами и голодом, они, разумеется, вовсе не могли устоять против союзников, войска которых находятся в прекрасней- шем состоянии.

«Кроме того, и австрийские командиры не умели, кажется, воспользо- ваться числительным превосходством своим в начале битвы и подумали сб этом тогда, как было уже поздно».

«Маджента, июня 7.

«Подробности о битве при.Роше 4: Маветшо в моем прошедшем письме касались сражения только на одной части поля битвы, именно у моста, ве- дущего через канал МаузНо Сгап4е по маджентской дороге, и очерк был бы неполон, если бы я не рассказал вам, что происходило с другой стороны поля битвы, у самой деревни Мадженты. Я уже говорил, что когда дивизия гвар- дейских зуавов и гренадеров атаковала фронт позиции при Роше 4 Мавеша и Буффалоре, генерал Мак-Магон, ныне герцог маджентский и маршал Фран-

ии, получил приказание двинуться из Турбиго с дивизиями Эспинаса, ла-

оттружа и дивизнею гвардейских пеших стрелков и егерей, чтобы атаковать австрийцев, расположенных у Мадженты, с их правого фланга и_с тыла. Сардинская армия, несколько дивизий которой уже тогда перешли Тичино у Турбиго, должна была поддерживать этот отряд. От Турбиго до Мадженты по ближайшей дороге расстояние не менее 12 миль (около 20 верст). Эта проселочная дорога, выходящая от шоссе, в большей части мест такая узкая, что едва могут разъехаться по ней две телеги. Местность по обе стороны гораздо лесистее, чем на сардинской стороне Тичино, и кругом множество виноградников. Обращаю ваше внимание на это, чтобы показать, ках трудно было солдатам Мак-Магона, корпусу от 27 до 30.000 человек, пройти |2 миль до поля битвы по такой дороге. Вы поймете эту трудность, когда я скажу, что гвардейские егеря и стрелки, составлявшие резерв, пошли из Турбиго в 7 часов вечера, а в сражение могли вступить не раньше 4 часов вечера, а авангард сарлинской армии, дизизия Фанти. достигла поля битвы не ранее 7 часов вечера, тах что не могла уже принять никакого участия в деле. Только около полудня подошло достаточное число войск, чтобы начать бой. Вы знаете, что нападение с другой стороны на Роше 4 Мавеша и Буф- фалору велено было начать в 10 часов, потом отложить его до 12 часов, когда услышаны были пушечные выстрелы с левого фланга (союзников), со стороны Марчелло.

«Я говорил с одним раненым пленным австрийским офицером, нгравшим значительную роль в деле. По его словам, австрийцы никак не предполагали нападения на их правый фланг от Турбиго. Вообще, во всю кампанию боль- шниы неудобством для них был недостаток сведений о движениях союзников. Ни деньгами, ни угрозами не могли они заставить поселян рассказать что- нибудь; а с другой стороны, бдительность союзников была так велика, что шпионы не приносили почти никакой пользы. Поэтому-то они никак не могли открыть, где главные силы союзников и насколько готовы они к действию. Этим также объясняется смутная неопределенность австрийских движений, так изумлявшая Европу. У них не было данных для соображения планов: они принуждены были, подобно слепым, ощупывать дорогу сначала к Ту- рину, потом на правом берегу По. Результатом было, что они толковали о смешной бездейственности союзынков, между тем как союзники сосрелото- чнвали свои силы на севере, и что австрийцы узнали, откуда грозит опас- ность, только тогда, как увидели союзников вступающими в Новару и являю- щимися на Тичино. Тут им уже было поздно противиться. Правла, они со всевозможной поспешностью оставили свои позиции, очистили Мортару и оставили линию реки По; но они уже не успели сосредоточить свою армию для защиты линии Тичино и ломбардской границы. Горопливо собрали они войска, какие только могли, и поставили их в Мадженте и на канале, обра- зующем вторую линию, едва ли не более крепкую, чем сам Тичино. Но хотя они всячески спешили, хотя заморили своих солдат маршами, все-таки они

288 [289] Успели собрать только части первого корпуса (Клам-Галласа), третьего жор- пуса (ШШварценберга), второго (Лихтенштейна) и седьмого (Цобеля), Как велики были эти силы, с достоверностью определить невозможно. Здесь (в главной Французской квартире) считают их в 100 тыс. человек; и дейст- вительно, судя по числу полков, солдаты которых есть между пленными, надобно полагать, что около Мадженты было ст 70 до 80 тыс. Командовал ими генерал Клам-Галлас, корпус которого на-днях пришел из Богемии, но при Мадженте был далеко не весь; например, из 72 пушек, которые он дол- жен ныть было тут всего только 18, — впрочем, малочисленность орудий была обстоятельством не слишком важным, потому что характер местности допускает действие артиллерии только в очень ограниченном размере. Была

австрийцев и дивизия кавалерии, но она не являлась в боевой линии. Итетий сн Гесс былн при армин, но оба он не командовали в сражении, Торойливость, с которою подводились войска, не позволяла хорошенько по заботиться об них, так что, не говоря уже об усталости, они должны были голодать, что было новою причиною их слабости. Этому последнему обстоя- тельству надобно приписывать сильнейшее влияние, потому что относительно утомления походом надобно сказать, что французско-сардинские войска в последние десять дней делали еще более сильные марши, и, например, хотя корпус герцога маджентского® должен был сделать долгий переход под знойным солнцем, прежде чем явился на поле битвы.

«Совершенно не зная о движениях неприятеля и будучи вдвойне обма- нуты его бездействием со стороны Турбиго и демонстрацией на Буффалору, австрийцы приготовились отражать нападение в этом последнем направлении.

решительную минуту они увидели, что предмостное укрепление (&е Че роп!), построенное ими на сардинской стороне Тичино в Сан-Мартино, соору- жено очень плохо, так что защищать его просто значило бы отдать на жертву поставленные в нем войска; потому они решились похинуть его и взорвать каменный мост у Буффалоры. Пять батальонов, занимавшие предмостное укрепление, были выведены в ночь с первого на второе число, и сделана была попытка взорвать мост, оказавшаяся, как вы знаете, неудачной. В не- удаче надобно, кажется, винить не столько инженеров, сколько общее управ- ление всем походом. Австрийцы, повндимому, были так уверены в успехе, что не подумали об отступлении и не приготовились на случай надобности взрывать мосты. Минного пороха у них вовсе не было под руками, а лишнего пушечного пороха было так мало, что если бы собрать весь запас его из зарядных ящиков, то не набралось бы и шести центнеров (20 пудов). Глав- нокомандующий требовал по телеграфу из Милана, чтобы ему прислали минного пороха, но ему отвечали, что и в Милане его нет. Вот причина, что каменный мост через Гичино австрийцы могли только пошатнуть, а д! моста через канал у Роме Миоуо 4! Мавема ** остались совершенно невре- димы. Минные каморы были приготовлены, но не было пороху, чтобы поло- жить в них,

Позиция перед мостами через канал была очень сильна, потому авст- рийцы решились защищать ее и, не воображая, что нападут на их правое крыло, расположили свою позицию от Буффалоры через Роме 4 Мавема к Робекко, т. е. как можно параллельнее с Тичино и с каналом, а резервы по- ставили в деревне Мадженте. Со стороны дороги из Турбиго не было ни- каких войск, кроме одного батальона, занимавшего одну из больших уеди- ненных ферм направо от дороги за деревнею Марчелло; да и этот батальон был поставлен более для наблюдения, чем с мыслью, что придется защищать этот пункт. Наступление гренадеров из Роше 4: ВиНа]ога в 10 часов, т. е. двумя часами раньше появления колонны Мак-Магона на дороге из Тур- биго, было рассчитано на то, чтобы утвердить австрийцев в их заблужде- вии, 'и они сосредоточили свои войска, чтобы задавить Французов, двинув-

• Т. е. Мак-Магона. — Ред. ** Новый Маджентский мост, — Ред. [290] ‘шихся от Роше 4; ВиНа]ога. Показавшись австрийцам, этот отряд, как вы помните, получил приказание остановиться, чтобы дать Мак. ону время подойти с другой стороны, и начал решительное наступление, только услы- шав выстрелы Мак-Магона.

«При всей своей геройской храбрости Французские гренадеры и зуавы едва ли успели бы овладеть страшною позициею на канале, если бы при- ближение Мак-Магона, пошедшего в обход, не заставило австрийцев обра- титься против этого неожиданного неприятеля. Они должны были отвести назад свое правое крыло, так что после этой перемены фронта левое крыло их осталось в Робекко, деревня Маджента сделалась центром их познции, а Корбетто правым флангом. Войска, выдвинутые вперед защищать позицию на канале, были отведены назад, чтобы стать перед деревнею Маджентою и направо от нее.

«Чтобы иметь ясное поиятие об этом новом расположении австрийчев, вы должны помнить направление трех дорог: одна из Буффалоры в Мад- женту идет почти прямо на восток; во-вторых, главное нюссе, ведущее в Милан, идет из Роше Миочо 4 Мазеша в Мадженту и, наконец, линия железной дороги, перешедши через канал, поворачивает налево, пересекает две другие дороги и потом проходит по западной стороне деревни Мадженты.

иния железной дороги в этой части сражения играет роль еще более важ- ную, чем в битве на канале; на этой линии австрийцы встретили атаку Мак-

[агона. Обширное здание станции и сама деревня служили опорою австрий- ского центра, который протягивался по железной дороге до точки ее пересе- чения с шоссе. Правое крыло опиралось ма выдвинутый пункт той Фермы, на- право от дороги из Турбиго, о которой я упоминал.

«Как только подошел корпуе Мак Магона, ой построился в боевую линию, насколько позволяла местность. Поставив первую дивизию налево, вторую — направо, а несколько пушек на узкой дороге и гвардейских егерей и стрелков в резерве, он отважно двинулся на неприятельскую позицию.

ехота, как только подошла на вид к неприятелю, должна была развер- тываться по полям и виноградникам. Местность так наполнена виноградни- ками и деревьями, что линия не могла подвигаться плотным строем, а при- нуждена была принять более растянутое построение, среднее между рассып- ным стрелковым строем и развернутым строем линейной пехоты. Ферма, образовавшая выдвинутый вперед пункт, сделалась предметом кровопролит- ного боя. Неприятель сосредоточил около нее и в ней значительную массу войск, и против них был послан второй полк иностранного легиона, пронз- ведший атакус большою стремительностью. Неприятель, видя опасность потерять этот ключ позиции своего правого крыла, послал колонну направо обойти во фланг атакующих и, если можно, отрезать их. На левом крыле Мак-Магона должны были находиться сардинцы, чтобы служить резервом и охранять его от подобного движения, а с тем вместе, чтобы пытаться обойти австрийцев с правого фланга и с тыла и отрезать им отступление. По затруднительности узкой дороги, они не могли придти во-время, и ре- зультатом было, что 2-й полк иностранного легиона сильно потерпел, но был, наконец, избавлен из этого положения приближением резерва. Как только езерв подошел, вся линия двинулась вперед, шаг за шагом оттесняя врага.

о всей длине линий шел рукопашный бой на ружьях и штыках. Артилле- рии негде было поставить, кроме дороги. Но французы имели несколько ракет- ных батарей, которыми успешно действовали против врага. В таком бою обнаружилось превосхолство штуцера над простым ружьем, которым были вооружены австрийцы. Надобно прибавить, что защищавшие позицию войска держались по возможности тесным строем, так что каждый выстрел их противников находил себе цель. Вы никогда не видывали такой страшной резни, какая происходяла на всем этом пространстве, которое австрийцы защищали шаг за шагом, но напоследок должны были уступить. Это место походит теперь на то, как будто был тут большой базар тряпья. Каски, ранцы, ружья, мундиры, белье, сапоги покрывают поле, и все это изломано, изорвано, все покрыто кровью и до сих пор свидетельствует об упорстве

290 [291] сопротивления, хотя большая часть раненых уже убрана и почти все уби- тые похоронены. Сколько драм геройства и свирепости, сколько трагедий страдания и погибели должно было происходить здесь! Но самый отчаян- ный 60й был далее на железной дороге, у станции, стоящей за ней, и в деревне, подле нее. Оттесняемые по всей линии, австрийцы сосредоточиля здесь все свон усилия отбиться от врага. Против станции и несколько про- тягиваясь на обе стороны от нее, перед линиею рельсов ндет широкий длин- ный ров, образовавшийся от вынимания земли для насыпи полотна. Где кон» чается ров, там идет с того и другого монца довольно длинною линиею креп- кая деревянная решетка, выкрашенная желтою краскою и служившая к тому, чтобы нельзя было переходить через железную дорогу. Кроме того, само полотно железной дороги, составляя довольно высокую насыпь, образует род естественного бруствера, несколько прикрывавшего обороняющихся. Станция, соседние строения и крепкая колокольня были наполнены стрелками, а линей. ные войска стали густою массою перед нимы. Тут были выдвинуты австрий- ами вперед свежие отряды, пришедшие из смену утомленных товарищей. Гвардейские егеря я стрелки были посланы взять эту крепкую позицию. Они ринулись вперед, сбили врагов и гнали ня до решетки, которая остановила их стремительное движение Несколькими пушечными высгрелами легко было бы свалить решетку, но не было места, откуда бы можно было стрелять по ней; потому оставалось употребить только саперов с топорами. Они срубили решетку и колонна вошла в деревню. Тут каждый дом обратился в цитадель, защищаемую отчаянным гарнизоном; только правильною битвою можно было взять его, н Целый ряд писем легко было бы наполмить эпизодами, которых были исполнены эти отдельные битвы. Надобно признаться, что австрийцы отчаянно продолжали сражаться м тогда, как все было уже по- теряно; их офицеров было тут убито и ранено невероятно много, и солдаты остались без всякого руководства в этих изолированных позициях, из кото- рых не было отступления. Им было сказано прежде, что пощады не должны они ждать, что у союзников есть правило убивать всех пленных и раненых, потому они дрались с мечтательною непреклонностью. считая себя погибшими людьми. Раменые залезали в погреба и прятались, где только могли, чтобы не попасться в руки свирепого врага, и умнрали жалким образом. Множество их найдено было спрятавшимися: одни были мертвы, другие так истощены, что едва ли могут поправиться. Еще и теперь, через три дня после битвы, находят очень многих и несут их или в госпиталь, или в могилу. Я сам ныме поутру видел, как вытащили из погреба станции двух несчастных: тироль- ского стрелка, легко раненного, и линейного солдата, полумертвого от страха и истошения. Они в своем убежище слышали наверху выстрелы из ружей, находимых заряженными на поле битвы, вероятно, думали, что это рас- стреливают их товарищей. Но вовсе ие такова их судьба. К пленникам фран- цузы едва ли даже не сострадательнее, чем к своим солдатам. Они ухаживают за ранеными австрийцами, как за детьми, с материнскою заботливостью и делают все, что только могут, для облегчения их страданий.

«Но воротныся к сражению. В 8 часов Мак-Магон исполнил свое дел‹ Маджента была взята, Как начало его атаки иа эту деревню спасло полки, валадавшие на Роге Миоуо 4 Мазема так наступление этой колонны, под- крепленной сильмыми резервами, содействовало довершению его победы и увеличению числа пленных. Почти нет возможности определить цифру их, потому что ежеминутно приводят новых, но всего их должно быть не менее «8.000: число убитых и раненых во всем сражении должно полагать тысяч а 10, потому что Французы сами признают свою потерю в 4.000 человек.

«Что победа была блистательная и решительная, это месомненно. Взяты знамена двух австрийских полков и три пушки в этой части сражения. По- чему так мало взято пушек, объясняется тем обстоятельством, что австрийцы немногим больше и могли выставить их против неприятеля, да и выставляли их с большою осторожностью, как будто предвидели несчастье.

«Лучшим доказательством великости победы служит ее результат: авст- рийцы в ту же ночь оставили Милан, бросив 100.000 лир и 3.000 ружей м

291 [292] ‘цитадели. Их отступление было так поспешно, что они не успели даже испор- тить железную дорогу или увезти локомотивы, — на следующее утро миланцы прислали поезд за ранеными в Мадженту, которая служит последнею стан- циею по железной дороге к Тичино».

Следующее письмо наш корреспондент 'Типез’а посвящает Милану. Мы переводим почти вполне и этот рассказ.

«Милан, 8 нюня.

«Если бы кто сказал мне, что на девятый день по моем приезде в лагерь при Верчелли я приеду по железной дороге в Милан, я назвал бы его просто сумасшедшим. А между тем так случилось. Тотчас по уходе австрийцев миланцы, как я говорил вам в прежнем письме, прислали поезд за ранеными. Две роты 1-го егерского гвардейского полка, подбиравшие раненых, прино- сили их на станиию; там собрались доктора и, сделав первую перевязку, от- правляли их в Милан. Поезды беспрестанно приходили и уходили. Они состояли исключительно из вагонов 3-го класса, частью закрытых, частью открытых. Легко раненые, которые могли ходить, отправлялись в пассажир- ских вагонах; тяжело раненых клали в товарные вагоны, которым было при- дано возможное по обстоятельствам удобство настилкою соломы и сена. Туда приносили несчастных, мучительно страдавших от движения. Подле них стоял боченок с прохлаждающим питьем из воды и сиропа и другой боченок с вином для утоления палящей жажды, возбуждаемой ранами.

«Станция и самые поезды представляли потрясающие сцены, ужаснее которых ничего невозможно вообразить; это было темною стороною блестя- щей победы, взглядом за кулисы при дневном свете. Раненые, находившиеся вО всех степенях страдания и агонии, полуодетые, в изорванном платье, за- пыленные, лежали облитые собственною кровью. Священники ходили между них с св. дарами, причащая умирающих. Оледенелый взор смерти в глазах одного показывал, что он перестал страдать; беспокойно вращающиеся глаза другого и коленопреклоненный перед ним священник показывали, что стоны его скоро прекратятся; подле него лежал третий, которого вы почли бы умер- шим, если бы не слабое подергиванье его руки или ноги судорогами. Вы невольно умолкали, входя в эти места, и снимали шляпу при виде такого страдания. Даже неугомонные французские солдаты, прислуживавшие этим бедным страдальцам, стали задумчивы, и мертвое молчание перерывалось по временам только торжественными словами священника, слабым вздохом, прон- зительным криком боли. Вы почти забывали о победе, искупающей эту мрач- ную сцену, вы думали, что эти люди, которые мирно занимались бы своими промыслами, были призваны подвергнуться таким ужасам на защиту дела, которое не касается их, которого они не знают, о котором никогда не думали. Да, тяжела такая судьба.

«Но решительно невозможно передать тех минут, когда раненые пере- вносились в вагоны. Какие крики, какие бледные лица, искаженные страда- нием, какие изувеченные члены! Солдаты, переносившие их, казалось, забы- вали обо всем на свете, кроме заботы облегчить мучения страдальцев. Филантропа растрогала бы такая сострадательность, а циник улыбнулся бы от мысли, что те самые люди, которые нанесли раны, стараются теперь исце- лить их, чтобы потом стараться наносить их вновь. Перед тем, как поезд двинулся, вновь разнесли раненым прохладительчое питье, которого они жаждали, Наконец, поезд тронулся, шум его заглушил все другие звуки, и в несколько поворотов колёса унесли нас из виду станции. Когда мы приехали в Милан, там уже нас ждали женщины, добровольно явившиеся ухаживать за ранеными; они подали им лимонад для утоления жгучей жажды после переезда, продолжавшегося более часа.

«Вы прыгаете из вагона, и несколько шагов переносят вас в совершенно иной мир, от сцен ужаса к сценам счастья, от бледных лиц к смеющимся, от нескольких страдальцев к целому народу, упоенному радостью, от вагонов,

292 [293] наполненных изувеченными, в обширный город, разукрашенный по-празд- ничному: окна убраны коврами, французскими и итальянскими флагами, балконы наполнены красавицами, приветствующими каждый новый мундир, проходящий мимо них, бросающими цветы на всех солдат без различия; Улицы наводнены народом, он кричит «еу\ма» и аплодирует каждому солдату или офицеру, на всех итальянские кокарды с прибавкою синей полоски из Французской кокарды. В толпе вы видите Французских солдат, — каждого из них окружают, провожают его с триумфом несколько горожан; в каретах сидят новые гости вместе с хозяевами; идут люди в статском платье с ко- кардами на груди, с ружьями на плечах, с бумагою, пришитою к шляпе, — на ней слова «порядок и безопасность», ог4те е ысшегза. Это новая муни- ципальная гвардия из волонтеров, вооружившихся ружьями, найденными в Цитадели, и взявшихся охранять полицейский порядок.

«Словом, Милан торжествовал удаление австрийцев и вступление фран- цузов, вошедших сюда ныне поутру (8 нюня—27 мая).

«Ныне австрийцы очистили Милан не так, как в 1848 году: тогда про- должалась пять дней борьба, а теперь они ушли из города среди молчания ночи. По опыту 1848 года австрийцы знали, что нельзя им удержаться в Милане, имея перед собою союзников, и один из офицеров, взятых в плен при Мадженте, уже несколько дней назад говорил мне, что они ожидали революции в Милане еще до ухода их к Мадженте. Победа эта избавила тород от нужды в революции, и австрийцы умно решились оставить ненавидя- щий их город. Еще до получения известий о поражении австрийцев, наруж- ность их солдат, возвращающихся из битвы, показала горожанам, что авст- рийские дела плохи. Возвращавшиеся австрийцы значительно изменили свою прежнюю господскую осанку, и по суетливому их движению было видно, что они готовятся к выступлению. Правда, они еще водили по улицам семь чело- век зуавов, которых взяли в битве, но, вошедши в одни ворота, они через питадель вышли в другие ворота. Вместе с ними удалился миланский по- деста, — по своей непопулярности он не мог остаться в городе без них. Поутру, увидев, что австрийцы ушли, муниципальный совет взял на себя управление делами и принял меры для предупреждения беспорядков. Три тысячи ружей были розданы надежным молодым людям, которые стали сте- речь все общественные здания и ходить патрулями по городу. Это было доста- точно для сохранения тишины, и не произошло ни малейшего беспорядка. Сначала толпа, вспоминая 1848 год, вздумала ломать мостовую для постройки баррикад; но ее тотчас же остановили, и народ держал себя самым спокойным образом, точно так же, как и в Тоскане. Это показывает, что итальянцы, если только оставить им свободу, прекрасно умели бы управлять своими делами.

«С учреждением временного правительства, если можно так назвать но- вую администрацию, исчез весь механизм стеснения: полицейское господство. ит. п, водворилась свобода мысли и жизни, но не было ничего похожего на буйные столпления. Совет обнародовал прокламацию о преобразовании прежней национальной гвардии; другая приглашает жителей сделать хороший прием армии; третья объявляет о прибытии императора и короля; радость от получения давно желанной свободы и встреча освободителей — этими фак- тами затыевастся все остальное в Милане. Город, упоенный восторгом, — вот нынешний характер Милана. Со вчерашнего утра, когда пришли фран- цузы, миланцы до сих пор не могут опомниться от восхищения, Меня не было в городе при первой встрече, но какова она была, можно судить по тому, что видишь и теперь: повсюду сыплются на французов букеты, раз- даются аплодисменты, крики и еу!уа, — миланцы превосходят по этой части всех итальянцев, которых я видел до сих пор. Карнавал продолжался до поздней ночи, и жители импровизировали иллюминацию, выставив на бал- коны все свечи, бывшие в комнатах.

«Эффект был поразителен, потому что весь город осветился в один миг, разом, без всяких предуведомлений, так что вто внезапное согласие лучше всего пожазывало, каким единодушием проникнуты миланцы, по крайней мере, в эту минуту».

293 [294] После этого корреспондент подробно описывает въезд импе- ратора французов и короля сардинскога в Милан; мы думаем, что читатели не нуждаются в переводе этой части письма: все подроб- ности, ею сообщаемые, легко могут быть угаданы соображением.

После поражения под Маджентою австрийцы поспешно отсту- пали назад, бросая все свои крепости, запасы, думая только о том, чтоб без новых поражений добраться до Минчио и своих крепо- стей, от которых грозили отрезать их быстро наступавшие враги. До самого сражения при Сольферино (24—12 июня) целые три недели все известия с театра войны ограничивались только ново- стями о том, как французско-сардинские войска переходят беспре- пятственно одну реку за другою, занимают один город за другим. Единственным сколько-нибудь заметным исключением из этой монотонной истории уступок и завоеваний без боя служило сра- жение при Меленьяно, 8 июня, на дороге от Милана к тому про- странству, по которому австрийнпы должны были отступать от Мадженты к Мантуе. На первый раз союзникам показалось, что корпус Бенедека, встреченный ими у Меленьяно, был поставлен тут с целью, чтобы задержать наступление союзников, чтобы дать другим австрийским корпусам время отступить. Но ничего подобного этому расчету или какому бы то ни было разумному плану со стороны австрийцев не оказызается по точнейшим изве- стиям: австрийцам пришлось сразиться у Меленьяно единственно только по той же бестолковой нелепости всех их действий в нынешнем походе, которая была причиною их столкновений с союзниками и поражений при Монтебелло, Палестро и Мадженте. В доказательство приводим следующий отрывок из письма вен- ского корреспондента 'Типез’а:

«Долго никто здесь не мог понять, зачем Бенедек, стоявший в Ломелло, когда союзники переходили Тичино, очутился в Меленьяно, между Миланом и Лоди . Наконец, тайна эта разъяснилась. 4-го числа* граф Гиулай послал. Бенедеку приказ идти со всевозмсжною поспешностью на помощь ему, Гиулаю, к Мадженте ***. Получив приказание, Бенедек, никогда не манкирующий исполнением обязанности, пошел форсированным маршем к месту действия. Но еше не дошел он до него, как Гнулай, увидев 5-го числа, что не может удержаться в своей позиции у Мадженты, начал отступать на Павию ****. Гиулай, надобно думать, забыл сообщить Бенедеку о своем отступлении к Адде, и вот Бенедек б-го числа явился у окрестностей Аббиате-Грассо ****®

• То сесть очель далеко на север от той дороги, по которой следовало

бы ему отступать.

То есть в те минуты, когда шла битва при Мадженте.

«е* То есть на север от Ломелло. **** То сеть по дороге от Мадженты прямо на юг, так что Бенедек оталея на северо-западе от него, продолжая идти к местам, оставленным австрий- ами уже занятым собзникамя, #212 Там, где 4 нюня была главная квартира Гнулая и откуда Гнулай уже дарыо ушел; вместо своего стана ом нашел неприятельский лагерь.

294 [295] Невзвестно, как успел он пройти от этого места до Меленьяно *, но этот пере- »од, вероятно, был чрезвычайно труден, потому что многие солдаты его падаля от изнурения и, покидаемые на дороге, были подбираемы преследую- щим его неприятелем. По французским известиям, союзники взяли 1.200 плен- ных — без всякого сомнения, это были изнемогшие и отставшие от корпуса солдаты».

Австрийские солдаты, по признанию самих врагов, очень храбро дрались во всех сражениях, но, благодаря совершенно оригинальному способу распоряжений их предводителей, все сражения были устроены так мило, что союзная армия по со- вести едва ли даже может хвалиться своими победами, несмотря на храбрость неприятельских солдат и крепость занятых ими по- зиций: пусть позиции были страшны, но главные силы неприя- теля бродили около них без всякого толку и смыслу, оставляя без поддержки те свои отряды, которые защищали позицию, а эти отряды были поставлены на позицию изнуренные форсиро- ванным маршем и в течение целых суток, полутора, даже двух суток оставались без всякой пищи да и в битве стояли, также не имея ни куска хлеба для подкрепления изнуренных сил. При каждой битве мы слышим об австрийских солдатах одну и ту же историю, которую рассказывает венский корреспондент Типез’а о битве при Мадженте:

«Солдаты, не имевшие времени поесть, падали на землю совершенно истощенные зноем, голодом и жаждою. Медик, находящийся при армии, говорит мне, что раненые, приноснмые в госпитали, прежде всего просят, чтобы их накормили и напоили».

Каковы бы ни были солдаты, выставляемые на битву в по- добном состоянии, победа над ними должна быть так несомненна, что победители едва ли могут и гордиться ею. Прибавим к этому нелепость распоряжений и стратегических, и тактических, и мы убедимся, что за свои победы союзники должны благодарить не столько самих себя, сколько своих противников.

Нелепость планов, по которым австрийцы наступали и от- ступали, сражались и оставляли без боя свои позиции, всего яс- нее выказывается сражением при Сольферино, которое затмило своею громадностью и самую битву при Мадженте, — сражением, подобного которому по числу войск не бывало со времени битвы под Лейпцигом. У австрийцев была чрезвычайно крепкая пози- ция на Минчио; другую, перед нею, тоже довольно крепкую, пред- ставляла река Киэзе, текушая параллельно с Минчио, верстах в 20—25 от него на запад. Все военные люди в один голос гово- рили, что австрийцы могут защищаться на Киэзе и непременно должны защищаться на Минчио, — австрийцы почли полезным доказать на факте, что они гораздо выше всех соображений, пред- ставляемых здравым смыслом, который, как известно, не имеет

• То есть избежать врагов, в средину которых попал по непростительной шебрежности Гнулая, оставившего его без известий о своем отступлении.

295 [296] официального значения в австрийском государстве. Они пропу- стили неприятеля без боя через Киэзе и отступили на восточный берег Минчио, как будто собираясь всеми силами защищать пере- праву через эту реку. Все того и ожидали, что австрийцы остано- вят неприятеля на этой реке. Но австрийцы вдруг, ни с того, ни с сего, обратно перешли Минчио, чтобы встретить врага между

эзе и этою рекою ‚ — зачем же было отступать, зачем делать лишние переходы, изнурявшие солдат и расстроивавшие амуни- ционный обоз перед решительным сражением? Таким-то мане- ром, 24 (12) июня сочинили они битву в такой позиции, которую сами бросили за два дня перед этим. Разумеется, исход сражения совершенно соответствовал обдуманности их действий. Чтобы подробнее познакомить читателя с этою битвою, самою колос- сальною из всех сражений нынешней войны, мы прибегаем опять к рассказу корреспондента «Типез’а», находящегося при главной квартире союзной армии. Мы переводим все его письма, отно- сящиеся к битве при Сольферино. В первом, сделанном наскоро описании вкрались у него ошибки, которые исправляет он сам в следующих письмах, и есть у него несколько повторений, кото- рых можно было избежать, переделав его письма в один непре- рывный рассказ; но мы не решаемся переделывать этих писем, не желая жертвовать свежестью и точностью сообщаемых ими све- дений для придания им внешнего единства. Начинаем перевод отрывком письма, в котором он за несколько дней перед сраже- нием изображает местность, где потом произошло оно. Читатель знает, что краеугольными камнями австрийского военного господ- ства в Северной Италии служат огромные крепости Верона и Ман- туя с двумя меньшими крепостями, Пескьерою и Леньяно; что эти крепости составляют четырехугольник; что западную сторону его. образует река Минчио, на северном конце которой лежит Пескьера, а на южном — Мантуя. Минчио вытекает из юго-восточного угла Гардского озера. Полем сражения была местность на юг и на юго-запад от Пескьеры и Гардского озера. Вот подробности о ее характере:

рактере «Брешия, нюня 19 (7).

«Южные берега Гардского озера ополсаны рядом невысоких холмов, начинающимся у Гавардо нё Киззе и идущим на юг к Лонато и Кастильйоне*; потом эти холмы поворачивают на юго-восток к Вольте**, далее оборачи- ваются на север через Валеджио и Соммакомпанья *** и доходят до Аддидже

• Лонато — верстах в 4 на запад от юго-западного конца Гардского озера; Кастильйоне — верстах в 8 прямо на юг от Лонато.

** Вольта — верстах в 15 по прямой линии от Кастильйоне, на юго- восток; она почти прямо на Юге от Пескьеры и юго-восточного конца Гард. ского озера, верстах в 4 от Минчно на запад.

*** Валеджио лежит верстах в 6 от Вольты на северо-восток, уже на во- сточном берегу Минчио. Соммакомпанья — еще далсе на северо-восток от Вольты, верстах в 10. Вольта, Валеджио и Соммакомпанья образуют прямую линию, длина которой верст 15.

256 [297] У Буссоленго ®*. Почти каждое из этих имен напоминает о каком-нибудь сра- жении, а в середине треугольника, между этими его окраинами и Гардским озе- ром, почти нет деревни, которая не бывала бы театром боя в прежних войнах нового времени. Это потому, что холмы, идущие на юг от Гардского озер охраняют пути к Минчно и переходы через него и, так сказать, составляют передовое укрепление знаменитого четырехугольника австрийских крепостей.

«Через Минчио ведут три большие дороги. Одна на юге из Павии в

антую идет вдоль По и входит прямо в крепость. Две другие — на севере; обе Быходиь из Брешии, Та, которая идет севернее, проходнт прямою лн- ниею через Лонато, извивается по холмам вдоль южного края Гардского озера, переходит через Минчио в Пескьере, где река эта вытекает из озера, и потом ведет в Верону. Другая дорога, идущая южнее, переходит через Кнэзе у Монтекьяро и входит в холмистый треугольник у Кастильйоне, потом ведет на юго-восток до Гоито, где переходит через Минчио. Кроме этих главных путей, есть две или три проселочные дороги через Минчио, они выходят из Лонато или Кастильйоне и переходят реку у Валеджио, Мон- цамбано и Салионио **.

«Я так подробно рассказывал вам об этих дорогах потому, что они составля‘от значительный элемент в оборонительной системе крепостного четырехугольника; они устроены с таким характером, чтобы ограничить до- ступы к нему по возможности немногими пунктами. Природа местности очень благоприятствовала осуществлению такого плана. Начать с того, что более половины Минчио, — вся нижняя часть его от Гоито до устья, — так окру- жена болотами, что для устройства перехода нужны тут колоссальные соору- жения. В центре этой части течения лежит крепость Мантуя, составляющая единственный пункт переправы.

«На севере все большие дороги сосредоточены в Брешии и оттуда к Минчио проложены по холмистому округу, описанному мною. Армия, же- лаюшая достичь реки, не может миновать этой гористой местности. Холмы эти настольо круты, что дают опору обороняющемуся, но не так утесисты, чтобы затруднять его собственные движения, — словом сказать, это местность самая выгодная для обороны. Пока заняты холмы, и в особенности край западного ряда их у Лонато и Кастильйоне, неприятель не может идти к Минчио, не подвергая черзвычайной опасности своего тыла. Но даже и по- теряв эти две крайние позиции, храбрый защитник в холмистой местности: по обе стороны Минчио почти на каждом шагу находит новые позиции, в ко-

• Буссоленго лежит на 8 верст прямо на север от Соммакомпаньн, ма юго-западном берегу Аддидже, в том месте, где эта река поворачивает с севера на восток. Аддидже течет сначала почти ‚параллельно восточному берегу Гардского озера и поворачивает прямо на восток с небольшим укло- нением к югу, ‘несколько не доходя параллели южного берега Гардского озера. Таким образом, основание холмистого треугольника (северную сторону. его) составляет линия от Лонато на западе до Буссоленго на востоке; эта линия имеет около 25 верст длины и в средней части своей идет по южному берегу Гардского озера. Южный конец треугольника — Вольта, лежит вер- стах в 20 от Лонато (юго-западного угла) и верстах в 22 от Буссоленго (юго-восточного конца). Минчио северным течением своны проходит по этому треугольнику, который большею половиною своею лежит на запад от реки, а небольшим куском на восток от нее.

** Салнонцо лежит на Минчно, верстах в 4 ниже (южнее) Пескьеры; Монцамбано еще версты на 3 далее к югу; Валеджно еще южнее версты на 4. От Пескьеры до Мантуи по прямому направлению всего верст 30 (по- извилинам реки, конечно, более). Проселочные дороги все три переходят реку в верхней части, н самая южная из них (у Валеджно) не далее 10 верст от Пескьеры по прямому направлению. Из трех больших дорог две переходят реку в крепостях Пескьере и Мантуе, а третий путь, через Гоито, находится от Мантуи верстах в 10. а от Пескьеры верстах в 20.

297 [298]

‘Торых может задерживать неприятеля с фронта и с фланга. Если помните, з 1848 году все упорнейшие битвы австрийцев с пьемонтцами происходили тут. И прежде, и после того эта местность была любимым местом австрий- <ких маневров при ежегодном лагерном сборе их войск в начале осени. Сооб- фазив все это, натурально было бы ждать, что австрийцы встретят нас при Лонато и Кастильйоне главными силами, выдвинув свой авангард к Мон- текьяро на Киззе».

Австрийцы два раза покидали эту позицию. уходили за Мин- чио и потом опять возврашались; в первый раз такой странный оборот сделали они около 19 (7) июня. во второй раз перешли на западную сторону Минчио 23 (11) июня, чтобы рано поутру напасть на врага, которого предполагали застать врасплох, — предположение, нелепость которого должна была являться ясною каждому в их лагере, имевшему понятие о том, как осторожно двигаются вперед союзники. По какой причине австрийцы воз- вращались назад после первого отступления, мы не знаем хоро- шенько; но кажется, что тут странный маневр этот был произ- веден только отдельным корпусом и имел характер сильной ре- когносцировки Второе, решительнос движение вперед всеми си- лами было. как теперь известно, следствием мысли самого Франца-Иосифа, который увлекся личным соперничеством с Напо- леоном ШП и хотел показать, что умеет быть главнокомандую- щим не хуже императора французов. Начинаем снова переводить рассказ корреспондента «Типез‘а».

«Кавриана, 25 (13) июня, 4 часа вечера.

«Еще новое имя прибавилось к числу местностей маленького треуголь- гика между Киэзе и Минчио, прославленных военными событиями. Соль- ферино — название, еще вчера неизвестное никому, кроме антиквариев, имеет значение во всемирной истории: оно соответствует одной из величайших битв нашего века. Тут в первый раз встретились полными силами две великие армии, борьбою которых решается судьба Италии Во всех прежних битвах они выставляли в поле или, по крайней мере, вводили в дело только часть своих сил; вчера обе они ввели в битву все силы, какие только могли. Стало быть, тут был первый случай судить об их сравнительном достоинстве и могуществе. Оба императора были во главе войск, окруженные всеми опыт- нейшими своими советниками.

«Каков будет непосредственный результат этого гигантского состязания, вы давно уже будете знать по телеграфическим депешам, когда придет к вам мое письмо. Каково бывает влияние великой битвы на общую судьбу похода, разъясняется тотчас по окончании сражения только в тех немногих случаях, когда одна из армий совершенно рассеяна; а сражение при Сольферино не принадлежит к числу таких битв, хотя составляет великую и решительную победу. Австрийцы были разбиты, оттеснены с одной позиции за другою, но могут лн они противостать нам еще раз в открытом поле или нет, этого мы теперь еще не знаем.

«В австрийских военных планах есть какой-то элемент, непостижимый для нас и придающий действиям их в нынешнем, втором периоде похода та- кую же сбивчивость и шаткость, какою отличался и первый период кампа- нии. В понедельник (20—8 июня) они находятся в полном отступлении за Минчно, а в четверг опять выступают вперед всеми своими силами, занимают ‘позиции, укрепляют их, приготовляются встречать нас. Не предположить ли, что отступление было уловкой? Но если так, они считали своего неприятеля

298 [299] слишком доверчивым, думая спрятать от него 180 или 200-тык; армию. Все, повидимому, показывало, что австрийцы хогят уйти за Минчио, не принимая битвы на западной стороне его, а думая всеми своими силами за- щищать переход через эту реку; но мы все-таки двигались вперед с такою осторожностью, как будто бы ежеминутно ожидали встретить врага. Отряды правильно подвигались с позиции на позицию, один заступал место, остав- ленное другны, направо и налево посылались партии для разведывания не- приятеля.

«Когда союзники, перешедши Киэзе, приблизились к той местности, где скорее всего можно было ждать отпора, если готовился отпор, они стали подвигаться точно в таком порядке, как будто бы шли на поле битвы. Каж- дый корпус занимал положение, которое следовало бы ему занимать в сраже- нии, Это было видно при объезде по линии союзных войск накануне битвы: тут, как и во все время нассупления, левое крыло было несколько впереди правого, а на крайнем правом крыле был отдельный корпус, шедший в тылу для прикрытия этого Фланга, но так близко к передовой ‘линии, что при случае битвы можно было ввести его в боевую линию.

«Накануне сражения позиция союзников протягивалась от Дезенцано на берегу Гардского озера * вдоль по западному краю холмистого треугольника, через Лонато до Кастнльйоне, потом линия расположения поворачивала назад. к Карпенедоло, где касалась реки Киэзе. Сам император с гвардиею, состав- лявшею резерв, был в Монтекьяро, а штаб-квартира сардинского короля находилась в Лонато **.

«В этот день (23) была сделана рекогносцировка к Сольферино *** и наткнулась на австрийские аванпосты; это показало, что Сольферино занято австрийцами, но не разъяснило, отдельный ли тут отряд их, оставленный для наблюдения за союзниками, или авангард всей австрийской армни. Дело по- казалось подозрительным. По всей окрестности было то глубокое молчание, которое почти всегда замечается в подобных обстоятельствах; единственными признаками жизни и движения служили облака пыли по направлению к пере- ходам через Минчно у Гоито и Мантуи. Вечером воздухоплаватель Годдар должен был подняться на аэростате с одного из холмов, находящихся позади Кастильйоне****, Мне нужно было уехать из Кастильйоне до начала этой опе- рации, потому не умею вам сказать, удалась ли она и разъяснила ли поло- жение неприятеля. Как бы то ни было, вечером в Кастильйоне все еще оста- валось неподвижно — и гвардия, и императорская квартира.

«Наконец, вчера в 5 часов утра гром пушек показал, что положение неприятеля известно: сильная рекогносцировка со стороны союзников обна-

• Дезенцано лежит на юго-западном углу Гардского озера, верстах в 4 от Лонато, которое находится на юго-западе от озер,

** Читатель помнит, что союзники вообще подвигались левым крылом несколько вперед; сардинцы были на левом крыле. Лонато от Киозе нахо- дится верстах в 6 на восток (вперед к неприятелю), Кастильйоне, как мы говорили, верстах в 8 прямо на юг от Лонато: Карпенедоло — верстах в 5 на юго-запад от Кастильйоне; вта деревня (Карпенедоло) лежит около 1!/з версты на восток от Киэзе. Прямое расстояние между Дезенцано и Карпене- доло верст 13. Монтекьяро лежит на Киэзе, верстах в 7 на запад от Ка- стильйоне, и занимает Центр дугы, образуемой Лонато, Кастильйоне и Кар- пенедоло.

*** Верстах в шести на востоке от Кастильйоне.

*+**® Этот известный воздухоплаватель, находящяйся при главной квартире императора французов, очень помогал своими восхождениями получению сведений о расположении неприятельских снл; по крайней мере, так уверяют корреспонденты французских газет. Читатель помнит, что еще. в конце прош- лого века генералы Французской республики пытались воспользоваться этим вовым тогда открытием для обозревания неприятельских позиций,

299 [300]

ружнла его силы. Менее нежели в час гвардия построилась и пила. Еще не прошел другой час, уже готова была диспозиция к атаке. Не знаю, была ли эта диспозиция составлена по вдохновению минуты, или им- ператор заранее знал, на какую позицию придут австрийцы защищать пере- «од через Минчио; но, судя по видимому, казалось, что весь план атаки составили экспромтом, и приказания были отданы уже в самые последние минуты.

«Прежде чем говорить об этих диспознциях, постараюсь дать вам поня- тие о расположении австрийской армин.

«Минчио, выходя из Гардского озера, течет прямо на юг, а гряды хол- мов на обоих берегах идут почти перпендикулярно к нему. На правом (за- падном) берегу, который один для нас нужен, холмы идут с северо-запада на юг до Кастильйоне, потом, делая поворот, упираются в Минчно по на- правлению на юго-восток. Таким образом, гористая местность тут образует довольно правильный параллелограмм, направленный от северо-востока на юго-запад; четырьмя углами его служат Лонато, Пескьера, Вольта и Ка- стильйоне ®; длиною этот параллелограмм холмов около 12 миль (18 верст), а широта — около 9 миль (14 верст) ** и почти по самой средине разделен речкою, текущею в Минчио. Холмы поднимаются легкими возвышениями от берегов озера, достигают самой большой высоты своей около источника этой речки, потом опять понижаются к Минчио. Источник речки почти в самом центре параллелограмма; налево от нее (на север) лежат Рондолетто и Поц- Цоленго, а налево (на юг) — Сольферино, Монте-Оливето и Кавриана. Эти пункты австрийцы выбрали ключами своей позиции: позиция их тянулась от

ескьеры, на которую они опирались правым Флангом, через этот крепкий центр в равнину реки Минчио, пересекаемую шоссе, идущим в Гоито. Вся длина их позиции имела не менее 12 миль (18 верст). Центром этой линии была Кавриана, где нмператор австрийский расположил свою главную квар- тиру, а Сольферино был ключ всей позиции ***. Такою позициею прикрыва- лись все доступы к Минчно; но именно мысль о необходимости прикрыть все дороги, ведущие к этой реке, заставила австрийцев растянуть свою по- зицию на такое огромное пространство, и позиция была ослаблена своею излишнею длиною. Надобно притом заметить, что чем далее отступать к востоку, тем более возрастает эта ослабляющая длина позиции, потому что главный путь через Минчио, шоссе, ведущее в Гоито, идет из Кастильйоне к реке с большим отклонением на юг.

«Эту слабость позиции союзники заметили и составили свой план сооб- разно с нею. Вместо того, чтобы брать позицию с фронта, откуда она страшно крепка, вся сила атаки была устремлена на Фланги, с тем, чтобы, если воз- можно, прорвать австрийскую линию и овладеть одним из доступов к Мин- чио или, по крайней мере, заставить неприятеля покинуть крепкую позицию на холмах.

«Поэтому четвертый корпус, генерала (ныне маршала) Ниэля, подкреп- ленный частью резерва и артиллериею, получил приказание оперировать в равнине, по направлению к Гоито ****. Первый корпус, маршала Бараге д’Илье, должен был идти по дороге, ведущей из Кастильйоне вдоль холмов У их подошвы, мимо деревушки Гроле на Сольферино. Одна из дивизий кор- пуса герцога маджентского (Мак-Магона; его корпус — второй) должна была атаковать Сольферино по горной дороге, с Фронта, а другая совершенно с

• Лонато на северном, Кастильйоне на южном углу западной (союзни- ческой) стороны; Пескьера на северном, Вольта на южном конце восточной (австрийской) стороны.

** Длина тут считается по направлению от Лонато к Пескьере, а ши- рота — по восточной и западной сторонам.

*** Кавриана лежит верстах в трех на юго-восток за Сольферино. **** Читатель помнит, что дорога в Гонто лежала на левом Фланге авст- рийской позиции.

300 [301] тыла, от деревни Сан-Кассиано ®. 3-Й корпус, маршала Канробера, не был поставлен в первой линии — он оставался несколько позади, по направле- нию к Кастель. Онзаго *®, а сарлинской армин назначено было совершить на левом (северном) крыле Фланговое движение, соответственное подобному движению на правом крыле (то есть движению 4-го корпуса), и стараться прорвать линию между Пескьсрою и Поццоленго, чтобы овладеть одною из дорог на Минчио, находящихся в этом направлении. Гвардия оставалась в реверве под личным начальством императора, управлявшего всем наступ- лением.

«Холмистый вид местности довольно благоприятен для наблюдателя, но линия была так растянута, что не было возможности обозревать всю ее, а одновременность наступления на многих пунктах отнимала возможность сле- дить за подробностями в каждой отдельной местности. Потому ограничусь только главными чертами, насколько я сам видел дело или успел разузнать о нем.

«Атака началась почти одновременно на правом крыле и в центре: в то самое время, как ружейный огонь и наступление колонн к Сольферино по- казали, что битва завязалась в центре, послышался гром пьемонтских пушек с левого фланга и Ниэлевой артиллерии с правого, со стороны Сан-Виджилио и Медоле ***.

«Холм, около которого построена деревня Сольферино, — самый возвы- шенный пункт во всей окрестности. Он имеет форму конуса, а на вериичне его стоит высокая четырехугольная башня, называющаяся бра 4’Цайа (Шпионка Италии), потему что с верху ее видна вся равнина Верхней Италии, от Альп до По. Этот холм стоит отдельно от остального хребта, и от него илут три возвышенные террасы: одна — к озеру, другая — в долину, третья — к де- ревне Кавриане. Таким образом, он составляет как будто циталель с тремя бастионами, и все дороги, ведущие к нему, идут по ущельям между террасами. Со всех сторов, кроме одной, обращенной в равнину, террасы очень круты, и сами дороги всходят по такому крутому возвышению, что называются «лестницами», Эса|е 4; ЗоЦеппо. С равнины подъем на холм не крут до пер- вых домов селения, но тут получает такую же обрывистую крутизну, как подъемы с других сторон. Этот подъем со стороны равнины и был выбран пунктом атаки. Австрийцы ждали того и приготовились к встрече противни- ков. Обе стороны дороги до самого села покрыты виноградниками; в них были введены густые массы пехоты; местность по своему характеру давала их стрелкам прикрытие и свободу действия. Артиллерию они также приго- товили: поставили пушки не только на дороге, но и по обе стороны ее на разных возвышенных пунктах, которых много в верхней половине дороги, близ деревни. Бой начался почти с самой равнины, в том месте, где дорога из Кастильйоне поворачивает на гору к деревне и пересекает другую дорогу, ведущую из деревни на гоитское шоссе. Две дивизии первого корпуса (диви- зии Форе и Базена) должны были выбивать неприятеля с позиции: дивизия второго корпуса должна была напасть на деревню с тыла, от Сан-Касснано. Австрийские стрелки были прогнаны; две дивизни 2-го корпуса двинулись вперед и после жаркой перестрелки успели оттеснить неприятеля к деревне. Но настоящий бой именно только в деревне и начался. Вход в нее был за- торожен баррикадами, и в высоких стенах садов, идущих по обе стороны, были проделаны бойницы для ружей, а с возвышения направо осыпала до- рогу картечью батарея. Вход в деревыю сделался местом отчаяннейшей битвы;

• Сан-Кассиано лежит на юго-восток от Сольферино, на версту с не- большим. ** На северо-запад от Сольферино.

*** Эти деревии лежат верстах в 4 ив 7 на юг (направо по французскому фронту) от Кастильноне; Сан-Кассиано, куда Ниэль должен был двинуться, чтобы атаковать Сольферино с тыла, лежит между Медоле и Сольфе- рино.

391 [302] наконец, французы пробились через него, и тогда началось одно из тех сражений в улнцах, которые составляют отличительную черту нынешней кампании: в каждом доме были сделаны бойницы, каждый был занят не- приятелем. В домах этих нет иа дворах выходов с задией стороны, потому в каждом засевшие в него солдаты должны были драться до последнего человека или сдаваться. Первая дивизия 1-го корпуса два раза успевала прорываться до церкви, ограда которой находится у самой подошвы большого конического холма, и два раза принуждена была отступать перед резервами, подводимымн неприятелем. Бой длился более двух часов, и снлы солдат н: чали нзнемогать. В эту минуту, около 8 часов утра, гвардейские вольтижоры и егеря получили приказание сменить их. В то же время дивизия 2-го кор- пуса в тюрк‘осдами или алжирскими туземными стрелками успешно произвела атаку от Сан-Кассиано, а другая дивизия 1-го корпуса достигла высот налево от дороги. Менее чем в полчаса неприятель был выбит из своей крепости и от- ступил, оставив 12 пушек победителям. Он удалялся к Каврнане, но шаг за шагом. Смотря с Сольферино к Кавриане, видишь ряд холмов, беспрестанных подъемов и спусков, из которых наждый был местом новой схватки,

«По взятии Сольферино бой получил характер правильного сражения, в котором стало играть роль тактическое искусство, — взятие Сольферино было более делом храбрости, нежели искусства. Сражение часто сравнивают с шах» матною игрою. Верность этого сравнения никогда не поражала меня так, как вчера при виде наступлемия от Сольферино к Кавриане, когда один наш отряд выдвигался за другим, а неприятель шаг за шагом уступал. В этом бое особенно обнаружилось превосходство новой Французской нарезной пушки. Легкость орудий этих такова, что их можно было поднимать на холмы, на которые по крутизне их даже пехоте трудно было взбираться. А между тем далекость и верность их стрельбы почти невероятны. Видно было, как их бомбы лопаются среди неприятельских батарей и пехоты, между тем как ядра австрийских пушек, бросаемых под самым большим углом возвышения, не долетали или лопались в воздухе. Атака на этот ряд позиций, занимаемых одна за другою, произведена была одновременно и с высот, и из долины; общею целью нападения было взять высоты Каврнаны, бывшей центром австрийской позиции. Между тем как одна колонна поды- малась по дороге, ведущей вдоль подошвы холмов к Кавриане, главные силы шли поперек гор и ложбин, к Каврианской башне, по местности почти не- проходнмой.

В то время, как совершалась таким образом атака на месте, которое сде- лалось теперь центром позиции, развивалась н атака, производимая 4-м кор- пусом в равнине на правом крыле. Близ Кастильйоне направо и налево от дороги местность покрыта виноградниками и тутовниками, — лозы и деревья насаждены не очень густо, мо так, что все-таки составляют достаточное при- крытие для движений кавалерии и артиллерии. Мили через две — деревья по обе стороны отходят от дороги, и от подножия холмов, через шоссе до окрестностей Медоле простирается почти обнаженная от деревьев равнина, отчасти обращенная в луг, отчасти засеянная хлебом. Эта равнина, протя- тивающаяся до Каврианы, Гвидиццоло и Черезоле *, стала сценою самого торячего кавалерийского и артиллерийского боя, очень смертоносного, как видно было в телескоп с высот. Пехота участвовала в нем только на правом краю равнины, у Медоле и Черезоле, заннмая лежащие у входа в равнину виногралннки, откуда неприятельская пехота была выгнана. Как только ге- нерал Ниэль мог дебушировать в равнииу с правой стороны, победа была решена, потому что безмерное превосходство Ффраицузской артиллерии за- ставило уступить австрийских артиллеристов, которые, надобно признаться, дрались очень храбро. Это было около 4 часов вечера. Щемтр дошел до каврианских холмов, и пока одна колонна влезала на обрывистый гребень, под которым идет дорога, другая была послана по дороге в деревню. По

• То есть верст на 9 на юг от Сольферино.

302 [303] быстроте, с которою подвигались колонны, было видно, что австоийцы по- кинули мысль продолжать сопротивление в этой позиции и думали только’ 0 том, чтобы совершить отступление в порядке. На каврнанской позиции, которая почти так же страшна, как сольферинская, они держались только до той поры, пока могли увести другие свои войска, и она была, наконец, взята с незначительною потерею В равнине австрийская артиллерия очень хороше отступала эшелонами. а кавалерия ид была выслана вперед задержи- вать союзников Тут африканские егеря (сравзешь 4`АРнаше) сделали не- сколько блестящих атак, но неприятель все-таки удержал за собою дорогу в Гоинто. К 5 часам в центре и на правом крыле было почти все кончено. Окончание было ускорено проливным дождем, который пошел около этого времени.

«Рассказ о том, что происходило на левом крыле, я должен оставить до другого письма, потому что не мог наблюдать за сраженнем в тех местах Я не имел еще времени ни расспросить о подробностях. ни осмотреть поля битвы. Но когда битва на правом фланге кончилась. началась сильная кано- нала на левом: это. вероятно. было или возобновление атаки для овладения Роше 4: МопгатЬапе, или нападение на часть австрийской армин, отступав- шую к Пескьере. Было, кажется, сделано несколько залпов из этой крепост судя по звуку, некоторые выстрелы должны были быть из тяжелых крепост- ных орудий.

«Результат победы — то, что австрийцы прогнаны с позиции, которую. они сами выбрали и всячески укрепили. так, что сделали ее почти непри- ступною. Это такое доказательство превосходства французов, сильнее кото- рого не может и быть».

*Поциоленго, 26 июня.

«Я почтн жалею, что писал вам вчера по первому впечатлению битв эта поспешность могла придать известный местный колорит рассказу, но была во вред его точности В маленьком сражении, где вы сами можете наблюдать каждое движение и каждый Фззис дела, записывать свои первые впечатления, конечно, лучший метод: в такой большой битве, какая была 24 нюня, приходится собирать подробности постепенно, и, только познако- мившись с ними всеми, начинаешь понимать истинный вид сражения и ста- новишься способным верно изобразить его. О делах, подобных сольферин- скому сражению, отдавать отчет в первую же минуту— почти опрометчивость; потому что сам главнокомандующий затруднился бы пересказать факты такого сражения. Через пять часов по его окончании он сам еше не знал бы их хорошенько. Я вижу, однако, что мое первое впечатление было справед- ливо, и что с нашей стороны не ожидали сражения. Известно было, что арьергард австрийской армии, корпус Бенедека (8-й корпус), сражавшийся у Меленьяно и потом прикрывавший отступление остальной армии, воротился на эту сторону Минчио 19-го числа (Он получил приказание остановиться в Кастильйоне и приготовиться к обороне этой деревни: но едва начал он исполнять предписание, как получил противное приказание, отзывавшее его опять за Минчио. Потому он перешел реку у Монцамбано, оставив только малочисленные аванпосты за собою. Итак, очевидно, что австрийцы в это время думали довольствоваться только обороною линии Минчио. Между 19 и 22-м числом их план изменился — это, может быть, объясняется тем обстоятельством, что Гиулай только 22-го числа простился с армиею. Про- щание состояло в очень лаконическом приказе по армии, говорившем только, что император дал ему другое назначение и что потому он уезжает. На место его начальником штаба итальянской армии был назначен генерал [Шлик, быв- ший прежде гусаром и составивший себе имя в венгерской войне 1848—49 го- дов. Главную команду над армиею лично принял император. Судя по всему, кажется, что слишком много было мастеров при варении этой браги, потому что очень много соперничества между австрийскими генералами, из которых каждый воображает себя имеющим право быть главнокомандующим. Напри- мер, генерала Бенедека, который считается — по крайней мере в своем кор.

303 [304] пусе — способнейшим командовать, Гиулай обвиняет за то, что он пришел на манджентское поле позднее, чем следевало, хотя вероятнее то, что, будучи на другой стороне По, он не имел времени придти ко времени битвы.

«Как бы то ни было, император лично принял команду для того, чтобы прекратились все эти раздоры, на которые очень досадует армия. Это было 22-го числа. 23-го армия получила приказание быть готовою к выступлению в 7 часов утра, и все громадное войско, состоявшее из 1-го, 2-го, 3-го, 5-го, 7-го, 8-го и 9-го корпусов, перешло в этот день Минчно и до наступления вечера все отряды его заняли назначенные позиции. Эта масса, к которой надобно прибавить 12 лучших кавалерийских полков (от их действия на равнине медольского поля ожидали много), не могла иметь менее, как 180— 200 тыс. человек. Кроме того, двинут был за реку сильный парк тяжелых орудий.

«Подумав о том, что такая масса в один день успела перейти реку и придти на позиции, из которых иные находились в 10—12 милях (15— 18 верст) от берега, невозможно не удивиться обнаруженной тут деятель- ности и невозможно удержаться от заключения, что австрийский главно- командующий не умел воспользоваться качествами своей армни в начале кампании.

«Эта огромная армия собралась не столько для того, чтобы защищать позиции на холмах, сколько за тем, чтобы напасть на союзные армин и про- тнать их из Ломбардии. Уверенность в этом была, надобно думать, велика, потому что занятие Брешии и Милана стало обыкновенным разговором офи- церов. Император приехал в тот же вечер и рано на следующее утро осмотрел сольферинскую позицию.

«Возвращение австрийцев было так внезапно, что известие о нем не дошло до союзной армии. По причинам, о которых я теперь не могу говорить, союзники преднамеренно шли вперед медленно и не старались заходить слишком далеко, чтобы не вести дела поспешнее, нежели как нужно было для их цели. Вы, конечно, заметили это по коротким переходам и долгим остановкам в движении союзников за Брешиею. 24-го числа онн вовсе не хотели двигаться вперед. Весь план этого дня состоял у них в том, чтобы пьемонтцы, линия которых шла от Дезенцано на берегу озера по краю хол- мов до Эзенты *, послали два отряда для рекогносцировки: один —к Пескьере, а другой — к Поциоленго, по дороге к Салионцскому мосту, а 1-й Франпузский корпус (Бараге д’Илье), занимавший остальную половину до- роги к Кастильйоне, также должен был послать два отряля для рекогносци- рфовки: к МаЧоппа 4! Моше, по дороге из Кастильйоне к Поццоленго, и дру- той — к Сольферино.

«Вы помните, мие представлялось, что битва завязалась от встречи этих рекогносцировочных отрядов с неприятелем. Относительно пьемонтцев это так, но неверно относительно французов: еще до выступления их отрядов на рекогносцировку линия их аванпостов была уже атакована в равнине от Ме- доле к Сан-Касснано. План неприятеля состоял, кажется, в том, чтобы, отста- вая правым крылом, нанести решительный удар левым, чтобы подвергнуть опасности илн совсем отрезать линию отступления союзникам, С этою целью 8-й корпус (Бенедека), перешедший Минчио, был поставлен на высотах у

оццоленго, а остальная армия была собрана между Сольферино и Медоле, Каврианою и Черезоле. Это движение в обход правого Фланга союзников было возможно только под условием удержать за собою высоты Сольферино: потеряв их, армия, если бы продолжала держаться в равнине, подвергалась эпасности быть разрезанною надвое и потерять один из переходов через Минчио или даже два.

«Император. прибывший, как вы помните, через час после первых вы- стрелов, тотчас же увидел эту опасность и необходимость овладеть ключом позиции. Существенною задачею было: задержать неприятельские силы, на-

• На половине дороги между Лонато я Кастильйоне.

304 [305] правленные на наше правое крыло, и оттеснять его к равнине, пока ключ позиция будет взят. Для этого 1-й корпус получил приказание идти по до- рогам, опоясывающим холмы со стороны равнины; 2-й корпус стал направо от 1-го, а еще правее 1-го был поставлен 4-й корпус; 3-Й был оставлен на- зади, по направлению к краю правого крыла, чтобы служить резервом 4-му в случае надобности, предотврагить всякое Фланговое движение неприятеля н атаковать его левый Фланг, если он покусится на флаиговое движение. Гвардейская пехота была поставлена резервом для 1-го и 2-го корпусов, а вся кавалерия находилась в готовности двинуться вперед, как только неприя- тель будет оттеснен в открытую равнину Салоро 4: Медо ®. Упорство авст. рийцщев удержать сольферинские высоты равиялось только стремительности, с которою усиливались они сбить наше правое крыло и, если возможно, обойти его.

«Я описывал вам сольферинскую позицию. Уверяю вас, она принадлежит к тем, о которых можно вполне сказать: «чем долее всматриваешься, тем неправдоподобнее становится». Невозможно вообразить себе ничего крепче этого форта на холме с его высокими утесистыми бастионами и дорогою, нду- Щею по ущельям, которые Фланкированы маленькими террасами, именно такой высоты и на таком расстоянии, как нужно для действия артиллерии. Австрийцы, знавшие каждый дюйм этой любимой местности своих маневров, отлично воспользовались всеми ве выгодами. Но особенно позаботились они о том, чтобы всевозможно укрепить входы в село и домы. Домы построены на спуске крутого холма, потому они и их сады стоят как будто на высоких насыпях, а их заборы образуют род крепостной стены вокруг села. В каждом заборе были устроены бойницы, за каждою бойницею стояло по одному и по два хороших стрелка, вооруженных штуцерами, и солдаты, стоявшне по- зади стрелков, постоянно подавали им новые заряженные штуцера. Врываясь в деревню, французы понесли большую потерю. Местность перед нею была совершенно очищена, так что штурмующие были без всякого прикрытия от огня. Лестниц у них не было, а ворота так высоки, что нельзя было просто перелезть их; потому 1-й полк зуавов (отличавшийся и в сражении при Ме- леньяно) составил пирамиду из людей, и ставшие в нижнем ряду подверглись убийственному непрерывному огню, чтобы дать перелезть стену своим това- рищам. Но самая страшная бойня была, по обыкновению, около церквей (их две: одна стоит как раз подле высокой квадратной башни, Эра 4’Па[а, о которой я тах часто говорил, а другая на одном из отрогов, выходящих от горы к озеру) и, наконец, около самой Зрйа 9’Па[а. Эта квадратная башня я разрушенная стена вокруг нее построена, как я говорил вам, на высокой конусообразной горе, пускающей три отрога: на равнину, к Кастильйоне и к озеру. Идущий в равнину — наименее крутой и самый широкий, на его вер- шине стоит большая церковь с оригинальным куполом, а обширный двор ее обнесен высокими стенами. Одна из дорог спускается отсюда в равнину по довольно крутой улице, но по выходе из деревни спуск становится отлогим. Слева эта дорога фланкирована высокою отдельною террасою, а справа гос- подствует над нею длинный отрог с плоскою вершиною, ндущий от башни к Кастильйоне и образующий главную черту этого пейзажа, благодаря двум- трем десяткам высоких тополей, посаженных на нем в ряд. Третий отрог, ниже двух первых, вознаграждает свою невысокость своею утесистою кру- тивною. Церковь, построенная на краю его, также составляет одну из главных черт картины. По самому соединению этого отрога с горою очень круто спускается дорога, ведущая в Кастильйоне. Часть деревни, построенная в этих местах, называется верхнею деревнею. С каврванской стороны гора имеет очень обрывистый спуск, и у подошвы ее построена тут нижняя де- ревня, дорога к которой ведет через Сан-Касснано.

«Все дороги идут между этими отрогами горы, так что каждая из них составляет дефиле, ыу главные усилия штурмующих были обращены на

• Медольской поляны. — Ред. [306] вятие высот, господствующих над дорогами, Почти все эти отроги в своей верхней части так круты, что очень трудно взобраться на них даже человеку, не обремененному никакою тяжестью; после этого можете вообразить себе, каково было достичь вершин Французским солдатам в амуниции, с ранцами на плечах. Австрийцы, стоявшие наверху, сложили с себя ранцы и ждали неприятеля, облегчив себя таким образом. Ко всем этим трудностям при- бавьте палящее июньское солнце, несколько неприятельских батарей, осы- пающих картечью, и густую массу австрийской пехоты, стреляющей сверху из штуцеров. Только после полудня успели французы взойти на высоты. Две бригады — одна из 1-Й, другая из 2-й дивизин 1-го корпуса — напрягалн все свои усилия, чтобы овладеть высотами, но были оттеснены назад. Тогда-то император, управлявший движениями с одного из малых холмов, сказал, как говорят: «Надобно взять этот пункт; он — ключ позиции. Прикажите дви- нуться вперед гвардейским гренадерам», — потом, как будто вспоминая, что они уже отбыли свой черед под Маджентою, сказал: «Нет, пошлнте 1-ю бригаду вольтижеров». Пришли гвардейские егеря н 1-е батальоны 1-го и 2-го вольтижерских полков и с разбега взяли высоты с 12 пушками, стояв- шими на них. Их стремительная атака была так великолепна, что император и за ним весь штаб сняли шляпы и закричали: «Вгауо, |ез уо]ивешв!»

«Я прибыл на эту позицию вскоре после ее взятия и должен признаться, что никогда не видел стольких трупов на таком тесном пространстве. Можно было понять, чего стоил бой обеим сторонам, посмотрев на число и на лица людей в полках, дравшихся тут. Но удивительно для меня все-таки то, как французы могли взять эту позицию. Австрийцы, охранявшие деревню у подошвы горы, были взяты в плен: они имели приказание защищать это место до последнего человека.

«Атака второго корпуса, как вы помните, происходила направо от места атаки первого корпуса. Второму корпусу было поручено очистить равнину налево от гоитской дороги, у подножья холмов; ему пришлось одолеть не меньшие трудности, хотя другого рода. По природе эта местность ровна, как стол, но пересечена дорогами, изгородями, рядами дерев, рвами и насыпями. Каждая из этих искусственных преград становилась для неприятеля новым средством сопротивления; ему чрезвычайно благоприятствовало множество отдельных ферм, которыми наполнена равнина и каждая из которых стала теперь маленькою цитаделью, требовавшею приступа.

етвертый корпус точно так же действовал направо от гоитской дороги. Часть его была послана исполнить фланговое движение от Медоле и дебу- шировать к Гвидиццоло, около кавриаиских высот. Бой был чрезвычайно упорен, особенно в фермах, потому что австрийцы, видя себя в опасности потерять гонтскую дорогу и быть отброшенными к холмам, не щадили ни- каких усилий для задержания четвертого корпуса. Несмотря на то, обе колонны вечером дебушировали на медольскую поляну (Сатшро 4: Медое). Без сомнения, взятие Сольферино много помогло французам на этом фланге, потому что австрийцы после того сражались только для прикрытия своего отступления. Очевидец, бывший в том деле, где находился император авст- рийский, рассказывает, что когда Франц-Иосиф увидел отступление своих войск с Каврианской башни, у него показались слезы на глазах.

«Пока дела шли таким образом на правом фланге (союзников), пье- монтцы, по условию, двинули отряды на рекогносцировку. Одна бригада пятой дивизии с 12 пушками пошла к Пескьере и одна бригада третьей дивизии с 4 пушками — к Попполенго. Первая шла полем прямо к Пескьере, вторая — сначала по железной дороге, ведущей из Дезенцано в Пескьеру, а дошедши до пересечения железной дороги с шоссе, повернула к Поццоленго.

«Местность ва юг от Серынонского полуострова * идет легким возвы-

• Южный, широкий конец Гардского озера раврезан по средине своего протяжения (несколько ближе к западной стороне) узким и длинным полу- островом, на углу которого, вдающемуся в озеро, лежит Сермноне,

306 [307] шеннем к холмам на юге, образуя как будто бассейн между озером и тре- угольником холмов. Она густо усажена деревьями и неудобна для обзора. ‚рдинцы, не подозревая близости неприятеля, дошли в своей рекогносци- ровке до Сан-Мартино *, стоящего на возвышенности, обрывисто подни- мающейся над низменною окрестностью. Эта обрывистая терраса имеет несколько тысяч квадратных футов и у ее подошвы рассеяно между деревьями множество ферм. Офицеру генерального штаба, бывшему при рекогносциру- ющем отряде, показалось, что он видит Фигуры, двигающиеся к противо- положной стороне в одно время с пьемонтцами, но он думал, что это — посе- ляне. Потому колонна продолжала идтн мимо террасы, послав на нее несколько застрельщнков; они были встречены штуцерными пулями из домов У подошвы террасы. Колонна повернулась и, поставив свои пушки по на- правлению к деревьям, пошла к террасе. Она успела овладеть возвышен- ностью, хотя не без больших потерь, послав известие следующей бригаде, чтобы она спешила на подкрепление к ней; но вторая бригада еще не успела подойти, как австрийцы уже подвели свежие войска, и пьемонтцы были вы- теснены из взятой ими позиции. Когда подошла к ним новая бригада, они сделали вторую попытку овладеть высотами, но она не удалась, и пьемонтцы отступили, чтобы перестроить свои ряды и подождать новых подкреплений. Эти подкрепления, две бригады Аосты и Каму, пришли около четырех часов вечера, и тогда произведена была новая атака. Все пушки были соединены в одну большую батарею для разрушения домов у подошвы террасы н по- строены были для атаки три колонны. Несмотря на чрезвычайное изнурение от поспешного марша, онн взобрались на высоты и не только удержались окончательно в этой позиции, но и преследовали неприятеля до самого Поциоленго. Потеря их была очень велика, до 4.000 убитыми и ранеными. уни имели против себя весь восьмой корпус (Бенедека), то есть страшное ‘превосходство в силах у неприятеля. Нет сомнения, что борьба для них была бы еще тяжелее, если бы не успех французов у Сольферино и Каврианы, необходимо заставлявший австрийцев отступить и правым крылом. Двое из пьемонтских генералов были тут ранены. Пока еще продолжался бой, было получено с другого крыла требование послать одну дивизию к Сольферино на подкрепление войскам, бывшим там. «На этом месте я должен остановиться в своем рассказе, потому что от- ходит почта. Продолжение до завтра». «Кавриана, 27 июня.

«Сколько помнится, мой вчерашний рассказ остановился на описании боя на левом крыле союзников, между пьемонтцами и корпусом генерала Бенедека. С нашей стороны дело при Сан-Мартино надобно считать совер- шенно отдельною битвою, не входящею в общий план сражения. Только около полудня, незадолго перед взятием Сольферино, было, как я сказал, потребовано содействие с нашего левого фланга другим пунктам. Имея две с половиною дивизии уже сражающимися против неприятеля, превосходившего их числом, и предвидя наступление еще других, свежих австрийских войск от Пескьеры, сардинцы не имели возможности сделать требуемого движения к Сольферино.

«С австрийской стороны, напротив, битва по всему протяжению них линии имела общий план, Но великим затруднением для них было давать необходимую связь движениям на пространстве от 12 до 16 миль (около 20 верст) в длину. Пока могли прибыть приказания из Каврианы, положе- ние дел часто совершенно изменялось, а выбрать для движения благоприят- ную минуту — это составляет одно из самых важнейших условий для успеха битвы. При страшной растянутости линии правое крыло австрийцев в Поц-

• На половине дороги между озером и Поццоленго, верстах в трех на север от Поццоленго и на юг от общей линии южного берега, прямо на юг от ‘рмионского полуострова, глубоко врезывающегося в озеро к северу.

397 [308] поленго находилось совершенно отдельно от остальной арыни, да и движе- ниями на левом крыле не совсем удобно было распоряжаться из средины позиции. Растянутость линии затрудняла также употребленне резервов и вообще производила разрозненность, которая могла бы сделаться еще более гибельна для австрийцев, если 6 они не стали очень заблаговременно думать об отступлении. Все эти важные ошибки отчасти вознаграждались ‘многочисленностью линий отступления, бывших у австрийцев; но эта выгода была важна только в конце, когда она спасла их от участи быть совершенно пораженными. В продолжение битвы любопытно было наблюдать послед- ствия слишком большого протяжения их линии и возникавшей из того сл: бости ее. Французы с тою стремительностью, какую всегда имеют в первом нападении, повсюду успевали прорвать или отбить назад ту часть линии, которую атаковали, и, прежде чем приходили резервы к австрийцам, они обыкновенно успевали зайти во фланг тем отрядам, которые еще сохраняли свою позицию, и таким образом принуждали их отступать. Несмотря на общее свое числительное превосходство, австрийцы почти везде оказывались слишком малочисленными в решительном пункте и в решительную минуту; таким образом они были оттесняемы шаг за шагом. Чем далее они отступали, тем длиннее становилась растянутость их линии и происходящая из того невыгода, потому что дорога в Гоито, составлявшая линию отступления их левого крыла и в то же время имевшая жизненную важность как один из главных путей через Минчио, идет под косым углом к реке, все более отходя на юг. Отвратить эту невыгоду, разумеется, было не в их власти, но, оче- видно, не должны были они выбирать боевой линии, имевшей такое неудоб- ство. Они имели шесть переправ через Минчио: в Пескьере, Салионцо, Монцамбано, Боргетто, Валеджно и Гоито; они должны были защищать все эти шесть переходов. Подобно курице с многочисленными цыплятами, они растянули свои крылья, чтобы прикрыть всех их. Они, по всей вероятности, были очень уверены в успехе и рассчитывали, что чем далее будут подви- гаться вперед, тем короче будет становиться их линия. Это совершенно верно, потому что Лонато и Кастильйоне, из которых выходят все пути, ведущие к Минчно, находятся ие далее как в 4 или 5 милях (верстах в 7) друг от друга, и, оттесняя неприятеля, они могли надеяться обойти его с правого фланга (с юга) своим левым крылом. Таков, очевидно, был их рас- чет, но расчет, оказавшийся ошибочным. Если армия достоверно полагается на победу, она может занимать такую боевую позицию, которая делала бы победу наиболее решительной, а поражение врага наиболее полным; но все предшествовавщие события этого похода были таковы, что едва ли оправды- вали несомненный расчет австрийцев на победу, даже при численном превос- ходстве; потому благоразумие требовало бы от них большей умеренности в предположениях.

«Стараясь забрать слишком много, они ослабили свои силы в реши- тельном пункте и, стараясь действовать наступательно своим левым крылом, они потеряли Сольферино, ключ своей позиции. Правда, можно извинить им то, что при тогдашних своих укреплениях и силе поставленного в нем отряда, Сольферино казалось им непобедимою позициею; но в войне суще- ствует только большая или меньшая вероятность, а не абсолютная досто- верность.

«Потеряв Сольферино, им не оставалось ничего больше, как думать об отступлении, Удержаться в равнине, по которой идет дорога в Гоито, не стало уже возможности, потому что ее можно было взять во фланг с отрогов холмистого хребта, и если бы они стали слишком долго отстаивать ее, они подверглись бы опасности быть взятыми во фланг также и от Медоле и по- терять отступление на Гоито. Центр их не мог поддержать их здесь, потому что, подаваясь направо, он терял бы свою собственную линию отступления — дорогу на Валеджно.

«При таком положении дел линию отступления на Гоито можно было удержать за собою только с величайшими пожертвованиями, н по справед- ливости надобно сказать, что австрийцы несколько загладили ошибки, кото-

308 [309] рых наделали в своем наступлении, мастерством, с оторым совершили свое отступление при очень неблагоприятных обстоятельствах. Я уже говорил о медольской поляне (Сатро 4: Медое), но должен возвратиться к ее описа- НиЮ, потому что она играла главную роль при отступлении австрийского левого крыла

«Эта поляна — открытая местность, совершенно лишенная деревьев. Она образует почти правильный параллелограмы, четырьмя углами которому служат: Сан-Кассиано, подошва Каврианских холмов, Медоле и Пиуре; четырехугольник этот имеет мили 2'/з (версты 4) в длину и мили 2 (версты 3) в ширину и по ширине своей перерезан гоитскою дорогою, прохо- дящею через Гвидициоло; она, в свою очередь, пересекается дорогою из Медоле в Сан-Кассиано, идущею у самого начала поляны *. Эта открытая местность почти вся занята скудными хлебными нивами, еще не созревшими. Края поляны усажены рядами виноградных лоз и множеством шелковичных деревьев.

«Когда австрийцам пришлось отступать с первой позиции, они стали, не доходя края этой поляны, перед деревнею Гвидиццоло, которая лежит на одну треть мили (на полверсты) от поляны. Они стоялн по обе стороны гоитской дороги. Тут они должны были выдерживать с 2 часов дня до сумерек страшнейшие концентрированные атаки. 1-Й н 2-й корпуса и гвар- дия начали около 2 часов всходить на каврианские высоты и продвигаться по нижним отрогам холмов к поляне; 4-й корпус (Ниэля). не участвовавший в наступлении до взятия Сольферино, начал дебушировать из лесов с кастиль- йонской стороны поляны и проселочной дороги, ведущей из Пиуре в Гвиднц- цоло. Гвардейская кавалерия и несколько полков африканских егерей еаь зеигё ФА вис) выходили по шоссе, ведущему из Кастильйоне в Гоито. Таким образом, австрийская позиция была атакована с трех сторон. Нигде не принесло так много пользы превосходство французской артиллерии, как здесь. Дальность и верность ее стрельбы были изумительны: видно было, что каждая бомба, каждая шрапнель нарезных орудий ударяются и разры. ваются среди рядов неприятельской пехоты и среди его батарей, между тем как неприятельская артиллерия не могла наносить Французам почти ника- кого вреда. Эта разница была особенно поразительна в начале боя, когда расстояние между враждебными линиями оставалось еще велико. Двстрий- ские ядра и бомбы не долетали; бомбы, пущенные под очень большим углом возвышения, лопались в воздухе, не достигая французских рядов. Несмотря на эту невыгоду, австрийцы ставили на позицию одну пушку за другою, и интересно было смотреть, с какою быстротою французы заставляли мол- чать почты каждую из них. Я дивился тому, что австрийцы не старались воз- наградить числом орудий слабость их в дальности и прицельности стрельбы, У них никогда не выставлялось разом больше трех или четырех орудий, да и те ставили они почти только на шоссе, хотя открытая поляна благоприят- ствовала маневрированию артиллерии. Можно предположить разве то, что они жалели потерять пушки и отправили заранее свою артиллерию к Мин- чно, оставив только необходимейшее число орудий, — по-моему, это эконо- мия фальшивая, потому что они понесли в людях потерю, от которой сбере- гали пушки. Поле по обе стороны дороги перед Гвидницоло было усеяно убитыми и ранеными. Требует разъяснения еще другое обстоятельство: почему они не воспользовались огромною массою кавалерии (12 полков), ко- торую перевели через Минчио и которая, будучи искусно направляема, могла бы принести значительную пользу прикрыванием их отступления? Причина ее бездействия была тоже, повидимому, бережливость, — иначе можно разве предположить, что они не могли вывести всю свою кавалерию на дорогу, загроможденную отступающими войсками? Как бы то ни было, я не видел на поле битвы ничего похожего на 12 кавалерийских полков, из которых каждый должен иметь в походе более 1.000 лошадей, Были только две не-

• То есть по западному краю.

30° [310] большие атаки, произведенные несколькими эскадронами улан против афри- канских конных егерей. Схватки эти имели очень воинственный вид, но не принесли значительной пользы ни той, ни другой стороне. Всю тяжесть на- падений должна была выносить австрийская пехота, ее отпор нельзя не назвать твердым.

«Если я успел довольно ясно изобразить расположение обеих армий, то вы видите, что с нашей стороны, — пьемонтскую битву я оставляю без вни- мания, потому что она не имела никакой связи с операциями на этом пунк- те. —вы видите, что с нашей стороны все нападение было произведено двумя большими колоннами: левая состояла из 1-го и 2-го корпуса и гвардей- ской пехоты; правая — из 4-го корпуса, поддерживаемого 3-м корпусом и оставленными направо от него эшелонами. Обе эти колонны двинулись с равнины и целью своих операций имели Кавриану, бывшую центром австрий- ской позиции. Этого пункта должны были они достичь двумя большими Фланговыми движениями, чтобы проникнуть на хребет холмов слева и, про- рвав австрийскую линию, отрезать центр, стоявший в Кавриане, от левого крыла, стоявшего у Гвидициоло и Черезоле. Для того 1-й корпус, бывший налево и поддерживаемый гвардиею, прошел вперед вдоль подошвы холмов ло сольферинской дороги, потом оборотился налево и взял эту позицию. Сделав это, он опять принял прежнее направление и дошел по гряде холмов до Каврианы; 2-й корпус, бывший направо от нее, шел вперед, очищая равнину и спуски холмов до Сан-Кассиано, потом также оборотился налево и пошел на высоты, которые одновременно с ним атаковала левая колонна, уже взошедшая на холмы.

«Четвертый корпус не отклонялся от своего первоначального направле- ния по левой стороне гоитской дороге, пока поровнялся с Гвидициоло. Он стал грозить крайнему левому крылу неприятеля и пути отступления этого крыла из Медоле, а потом также направился к холмам, чтобы врезаться между центром и левым крылом неприятельской армии.

«Взятие Сольферино и это движение нашей правой колонны (4-го кор- пуса), направленное к тому, чтобы отрезать левое крыло неприятеля от центра, — это две главные черты битвы До 5 часов вечера этот второй фа- зис боя оставался еще нерешенным. В это самое время разразилась сильная гроза, продолжавшаяся более получаса и бывшая временем поворота в ходе сражения. Между тем как 4-й корпус продолжал свою атаку на Гвидиццоло, придвинута была дивизия 3-го корпуса и, обошедши позади 4-го корпуса, вдвинулась промежду Каврианских холмов и Гвидиццоло. В то же время артиллерия действовала во фланг австрийцам с последних отрогов Кавриан- ских холмов. Этим решилось дело, и скоро австрийская линия была прорвана.

«Материальными результатами победы были, как вы знаете по реляциям, несколько пушек и несколько тысяч пленных; но это еше не важно в сравне- нии с нравственным результатом ее. Стратегический выигрыш состоит в том, что мы овладели линиею Минчио. Но, по несчастию, невозможно было в тот же день захватить какого-нибудь перехода через реку. Правда, неприятель был разбит, но, опасаясь за свою линию отступления, он начал отступать очень заблаговременно и в довольно хорошем порядке. Была уже совершен“ ная ночь, когда успели его вытеснить из Гвидиццоло и Каврианы. От этих мест до Минчно — около 10 миль (15 верст), а войска были на ногах и сра- жались, не евши с самого рассвета. Даже и те отряды, которые не входили в бой, были изнурены усталостью, голодом и жаром. Идти в Минчно значило бы убивать их чрезмерным усилием».

После сражения при Сольферино австрийцы отступили до самого Аддидже и сосредоточились около него, уступив без обо- роны переправу через Минчио и оставив только гарнизоны в Пескьере и Мантуе. Изгнание их из Италии уже не подлежало ни малейшему сомнению: берега Аддидже с Вероною и Леньяно

310 [311] составляют последнюю оборонительную линию их перед врагом, наступающим с запада. Области, лежащие на восток от Аддидже, между Вероною, Леньяно и Венециею, лишены всяких крепких позиций и без боя переходят в руки того, кто владеет линиею Аддидже. А то, что союзники скоро и даже без особых трудов прогонят австрийцев с Аддидже, было ясно. Если бы нападение на эту линию ограничивалось одною атакою с фронта (с запада), и тут австрийцы не могли бы долго удержаться в поле: их армия, расстроенная и деморализованная, уже неспособна была дать но- вую битву. — она должна была или отступить на север, вон из Италии, или запереться в Вероне. В том н другом случае, в не- сколько дней вся страна между Минчио и Венециею очищалась от прежних поработителей, и союзникам оставалось только взять Мантую и Пескьеру, Верону и Леньяно, чтобы ни одного австрийца не оставалось в Италии. Из этих четырех крепостей две, Пескьера и Леньяно, не имеют сами по себе большой силы; Мантуя очень крепка против штурма, но зато и не стеснительна для неприятеля; расположенная на острове реки Минчио в ее нижней части, она окружена на далекое пространство непрохо- димыми гнилыми болотами, так что возможный вход в нее или выход из нее ограничивается тремя или четырьмя чрезвычайно длинными и узкими плотинами. Если осаждающему трудно про- никнуть в крепость, зато очень легко даже с малыми силами запереть в ней какой угодно сильный гарнизон, которому оста- нется только неподвижно ждать смерти от заразительных испа- рений своего болотного убежища. Итак, Мантуя не была неиз- бежною остановкою для дальнейшего развития наступательных действий: нужно было только блокировать ее небольшим корпу- сом, и дорога к Вероне становилась безопасна.

Верона — дело иное; она могла казаться новым Севастопо- лем по обширности подъема, представляющего с своими много- численными отдельными фортами не столько крепость в тесном смысле слова, сколько укрепленный лагерь для громаднейшей армии, пожалуй, хотя для 200.000 человек. Но дело в том, что укреплена она своими фортами и стенами по расчету дальности действия прежних, простых пушек, а теперь, когда нарезная си- стема, введенная во французскую артиллерию, дала возможность обстреливать предмет с батарей, стоящих на 2 или даже на 3 версты далее, чем надобно было ставить прежние простые ору- дия, около большей части крепостей находятся пункты, нимало не защищенные, оставленные в распоряжение осаждающего врага и между тем при постановке на них нарезных батарей гос- подствующие над укреплениями, которые, если вооружены только простыми орудиями, должны молча подвергаться огню нарезных орудий, осыпающих их бомбами сверху и с дистанции, недости- жимой для их ядер. Когда союзники начали осаду Пескьеры, таких пунктов нашлось около крепости много. Какая-нибудь гора

зи [312] в трех верстах от крепости была прежде, при простых орудиях у осаждающего, совершенно безвредна для нее. Теперь эта гора, занимаемая французскими нарезными пушками, становится к крепости в такое же отношение, как цитадель к городу, лежащему под нею. С первых рекогносцировок союзники увидели, что при помощи нарезных орудий ничего не будет стоить им взять Пескьеру, хотя она и очень много укреплена была по сравнению с 1848 годом, когда взял ее после трудной осады Карл-Альберт. То же самое неминуемо должно было оказаться и при осаде Ве- роны: эта крепость, представлявшая страшную твердыню против простых пушек, должна была явиться очень слаба перед нарез- ными батареями, для которых нашлись бы вокруг нее позиции, господствующие над укреплениями.

Кроме этого залога верной победы над крепостью, прежде столь сильною, было еще другое обстоятельство, чрезвычайно об- легчавшее задачу. Главным источником силы Севастополя было то, что он через свою северную сторону оставался совершенно от- крыт всем подвозам и подкреплениям. Это была не осада крепо- сти, а борьба против колоссального редута, за которым стояли все силы русской армии, остававшейся во владении путями сооб- щения с своим государством и всеми его продовольственными и боевыми средствами. В этом должна была состоять и главная сила Вероны. Вся неодолимость ее основывалась на том обстоятель- стве, что неприятель, подходящий к ней с запада, не может обложить ее войсками своими по обширности круга ее укрепле- ний, а пока остается свободна восточная сторона крепости, она через венецианские области продолжает иметь беспрепятствен- ные сообщения с Австриею и может получать постоянно свежие войска, новые запасы оружия, боевых снарядов и продовольствия. В нынешней войне эта главная выгода обороны не должна была существовать. Господствуя на море, французы могли высадить сколько им угоднс войска на венецианском берегу и, почти бес- препятственно овладев всемн землями на восток от Вероны, где австрийские отряды были очень слабы, отрезать Верону с востока от сообщений с Австриею. Подобно Антею, оторванная от род- ной земли, австрийская крепость становилась жертвою врага.

Надобно вспомнить еще и о том, что слава знаменитого че- тырехугольника крепостей происходит от предположения о вза- имной поддержке их, и о том, что в центре их будет стоять австрийская армия, которая, опираясь то на ту, то на другую, будет отбивать неприятеля, с какой бы стороны ни захотел он вторгнуться в четырехугольник, бастионами которому служат четыре крепости. Благодаря удачным своим распоряжениям, австрийцы без боя потеряли эту выгоду центрального положе- ния между четырьмя крепостями: союзники беспрепятственно перешли Минчио, и враг явился в том центре, который следо- вало занимать защитникам. Четыре крепости были отрезаны

312 [313] одна от другой; австрийская армия отступила за крайнюю из них на северо-востоке. Взаимная связь твердынь не существо- вала, а австрийская армия, бросившая три из числа четырех своих опор, лишилась той свободы маневрирования между ними, которая составляла главную надежду ее на возможность задер- жать наступающего врага перед Аддидже.

Таким образом, быстрое падение Вероны было достоверно; нужно было едва ли несколько недель, чтобы овладеть этою крепостью, оттеснить австрийскую армию за северную границу

талии. Занимая центр знаменитого четырехугольника, глав- ная союзная армия уже начала осаду Пескьеры своим левым (северным) крылом, а массою сил своих подвигалась на Верону, предоставив блокирование сильной, но безвредной Мантуи кор- пусу принца Наполеона, после долгого бездействия в Тоскане подошедшему, наконец, в начале июля с юга к театру войны. У венецианского берега уже явился французский флот с силь- ным десантом, который готов был беспрепятственно сойти на бе- рег и в несколько дней отрезать Верону от сообщения с внутрен- ними австрийскими владениями через венецианские земли.

Не только выгодность стратегического положения ручалась союзникам за скорое достижение цели, объявленной для войны прокламациями императора французов: союзники уже знали по опыту, что каждое столкновение их с врагом, каков бы ни был боевой исход его, имеет на ход войны точно такое же влияние, как бы австрийская армия была разбита наголову. Да, самая резкая черта кампании заключалась в том, что союзники вовсе не нуждались в победах, чтобы гнать неприятеля и отнимать у него область за областью, одну линию обороны за другою: австрийцы вели войну так, что казалось, будто они дают сраже- ния собственно только для формы, в угождение военному обы- чаю, наперед решившись отдавать свои позиции и области, хотя бы неприятель и не мог отнять их силою, а главное, решившись не делать ничего такого, что могло бы вести к победе над вра- гом. Действительно, оба главные сражения — при Мадженте и при Сольферино — расстраивали армию союзников так, что она долго — 24 часа, 48 часов после битвы, оставалась реши- тельно обессиленною, не могла ничего сделать, отступала или стояла неподвижно, а у австрийцев находилось много свежих войск под рукою, и стоило им двинуть эти войска, чтобы обра- тить нерешительную битву, несколько склонявшуюся к выгоде союзников, в совершенное поражение союзников; но австрийцы отступали без оглядки, хотя имели полную возможность сами гнать врага. После сражения при Мадженте союзники отсту- пили за Тичино; к австрийцам подошло больше свежих, нежели сколько войск было в битве; стоило двинуть свежие войска на неприятеля, и он был бы поражен, — австрийцы сами рассудили удаляться от отступавшего врага, и он, нечего делать, пошел

313 [314] себе вперед, как будто победитель. По окончании битвы при Сольферино повторилась та же самая история. Не говорим уже о том, что битвы давались со стороны австрийцев самым неле- пым образом: они как будто нарочно заботились, чтобы войска их являлись в сражение изнуренные голодом, не имели пищи для поддержания своих сил во время боя, и чтобы неприятель имел полный, беспрепятственный простор совершить маневры, нужные для раздробления их армии, для отрезания корпусов, защищающих ключ позиции, от резервов. Это особенно хорошо видно из отчетов самих австрийцев и корреспондентов, находив- шихся при их главной квартире. Переведенные нами письма кор- респондента Типез’а, бывшего в главной квартире союзников, придают ходу дел колорит совершенно верный относительно результатов, какие следовали за каждым сражением; в этом от- ношении каждая битва действительно равнялась для союзников полнейшей победе. Но такой характер придавался ей только действиями австрийцев по ее окончании, то есть тем, что авст- рийцы шли потом очень далеко назад, как будто лишенные вся- кой возможности продолжать сопротивление. А сами по себе битвы были вовсе не таковы: через четверть часа по прекраше- нии боя можно было сказать, что победа перейдет в руки авст- рийцев, если только они захотят возобновить битву. Это видно, если вникнуть и в подробности писем, помещенных нами в тексте, но совершенно ясно из писем тех корреспондентов, кото- рые, находясь в австрийской главной квартире, ближе видели количество и расположение австрийских сил. Чтобы читатель мог сам проверить это впечатление, мы помещаем в приложении отчет о битве при Мадженте, составленный другим корреспон- дентом той же газеты 'Типез, находившимся в главной квартире австрийцев. Читатель увидит, как недалеки были от победы австрийцы в этом сражении, оставшемся для них равносильным самому безнадежному поражению.

Мы не говорим уже о том, как странны были диспозиции австрийских войск во всех битвах, как вообще неудачно выби- ралось время для битв. Например, при переходе союзников че- рез Тичино рассеянные корпуса австрийской армии могли со- средоточиться 5 июня; но австрийцы дали битву 4 июня, когда на поле битвы успело к началу ее придти лишь несколько оди- ноких отрядов, потом один за другим подходили опять однно- кие отряды, и французы постепенно били их, один за другим. Сражение при Сольферино было устроено так удачно, что це- лые два корпуса пропадали бог знает где во все время битвы. За сутки перед тем армня была сосредоточена; вместо того, чтобы ждать врага, отдыхая в сосредоточенном положении, она была двинута ему навстречу и раздробилась по разным дорогам.

Эти странные качества, выказывавшиеся австрийцами неиз- менно во все продолжение похода, во всех сражениях, не были

314 [315] какими-нибудь случайными явлениями, зависевшими от времен- ных обстоятельств. Нет, причины всех недостатков, уничтожав- ших всякую пользу от храбрости войска, лежат в самой органи- зации австрийской армии. Говоря о ее характере, мы прежде всего приведем отрывок из того же самого корреспондента Типез’а, письмами которого уже так много пользовались.

«Никто из знавших воюющие армии не сомневался в превосходстве Французских и сардинских войск над австрийскими и тогда, когда оно еще не было засвидетельствовано результатами сражений. Племена, из которых состоит австрийская армия, не уступают французам и пьемонтцам физической крепостью и не раз доказывали, что не уступают им мужеством; но разница в том, что французские и сардинские войска — национальные войска, а авст- рийская армия только произведение искусной военной организации, Фран- цузская или пьемонтская армия подобна цельному камню, вырезанному из сердца скалы, австрийская — груда кусков, плохо связанных цементом.

«Надобно видеть доказательство великого таланта организирования у австрийского правительства в том, что оно сумело хотя как-нибудь связать в одно целое те разнородные элементы, из которых состоит его армия. Авст- рия обязана этим сословию своих офицеров, которое удивительно по чрез- вычайной силе корпоративного духа. Австрийский офицер, какого бы ни был он племени, прежде всего и более всего — австрийский офицер. На австрий- ском офицере черно-желтая кокарда составляет как будто талисман, под ко- торым сглаживаются все различия, под которым умирают все чувства, кроме служебной обязанности быть верным императору. Никогда привязанность вассала к феодальному сюзерену не превосходила преданности австрийского офицера императору: она безгранична и готова на всякие пожертвования.

«Объяснением этого качества служит то, что австрийский офицер, из какого бы класса он ни происходил, становится привилегированным сущест- вом с той минуты, как надевает эполеты. Он составляет часть отдельной корпорации и принадлежит к могущественному в государстве целому. Он становится в обществе равен дворянину, а в государстве с исключительно- аристократическими тенденциями это — крепчайшие узы, какие только могут существовать. Сыновьям офицеров всячески облегчается удобство следовать примеру своих отцов, и потому ни в какой стране нет такого множест военных родов, как в Австрии: они считают почти своим правом принадле- жать к армии. Они приобретают, можно сказать, особенную физиономию, ни их легко узнаешь уже по виду.

«Преданным классом офицеров австрийское правительство связывает разнородные элементы, составляющие его армию. Чтобы увеличить расстоя- ние между офицером и солдатом, чтобы не допустить в солдате родиться мысли, будто он может что-нибудь значить без офицера, принято за правило как можно реже помещать офицера в полхи из людей одной нации с ним. Таким образом солдат вдвойне отделен от офицера: исключительным поло- жением офицера и его национальностью. В этом заключается и главный источник слабости всей системы. Все идет превосходно, пока войско в казар- мах и на плац-параде, где солдат учится механически исполнять известные движения при звуке известных слов; но когда дело переходит на поле битвы, никакой пример самоотвержения со стороны офицеров, никакая выучка не в состоянии сделать солдат одушевленными. Солдат чувствует себя одиноким и беспомощным, видя перед собою людей, с которыми связывают его только команда н наказание. Напрасно истощает свои усилия офицер: он не может одушевить безжизненную массу. .

«Вот причина превосходства союзных армий; оно останется за ними, пока нынешняя военная организация будет существовать в Австрии. Теперь авст- рийские солдаты могут под гнетом ДИСЦИПЛИНЫ стоять на месте, но никогда не могут поровняться с союзниками в бою».

315 [316] Нам кажется, что тут есть только одна ошибка или скорее неточность выражения: говоря о том, что разнородные элементы австрийской армии соединяются в одно целое корпусом офице- ров, который воодушевлен совершенно особенным духом, не имеющим ничего общего с мыслями разноплеменных народов Австрийской империи, писатель, которым мы пользуемся, пред- ставляет как будто бы нечто действительно выгодное для ар- мии — этот странный дух касты, уничтожающий в австрийских офицерах всякие чувства, кроме привязанности к отвлеченному понятию знамени и мундира. Но из его же собственных слов мы видим далее, что дисциплинарным духом касты уничтожается всякая энергия в массе солдат: они исполняют маневры, они стоят на месте, куда их поставили, но они неспособны сражаться с тем увлечением, без которого невозможно устоять против не- приятеля, одушевленного энтузиазмом. Вся организация австрий- ской армии направлена только к тому, чтобы выдрессировать солдат для механического исполнения начальственных требова- ний. Как бы ни были храбры племена, составляющие такое вой- ско, оно всегда будет побеждаемо неприятелем, солдаты кото- рого — не мертвые машины, а живые существа.

Организация австрийской армии, делающая сословие офи- церов особенною, привилегированною кастою, которая имеет к солдату только одно отношение — отдавание механических при- казаний, наблюдение за исполнением формалистики, наказыва- ние за проступки против правил военной механики, — эта орга- низация служит применением к военному быту того начала, на котором одном построено все государственное здание, которое одно пользуется привилегиею быть законным основанием и един- ственною рамкою гражданской жизни в Австрии: мы говорим о бюрократии. Другие бюрократические государства успели до некоторой степени охранить от этого мертвящего своего прин- ципа, по крайней мере, армию; они как будто понимали, что должны оставить некоторый простор жизни, то есть некоторый залог внутренней силы хотя в этом учреждении, служащем опо- рою их мертвому, формалистическому существованию. В Австрин бюрократия не есть прихоть нелепого произвола, размеры кото- рой могут по произволу ограничиваться тем же самым произво- лом; нет, бюрократия в Австрии составляет действительную необходимость для поддержки государства, которое распалось бы от предоставления простора внутренней жизни принадлежа- щего ей разноплеменного населения; потому австрийское прави- тельство не в силах устроить ни одной своей отрасли иначе как по бюрократическому принципу, по началу мертвой формали- стики, все подчиняющей холодному механизму, сосредоточива- ющей всю жизнь в руках чиновной касты, убивающей всякую индивидуальность, всякое развитие личности, стало быть, и жи- вого соображения. Австрия не могла устроить и свою армию на

316 [317] более живом основании, и бессилие, которым так страшно отли- чалась ее громадная, превосходная со стороны Формалистики армия, может служить новым примером, — если только нужны на это новые примеры, — к убеждению нас в том, что бюро- кратия приводит лишь к одному результату: к полнейшему внут- реннему расслаблению того самого механизма, которому прино- сит она в жертву все 3.

Из бюрократического принципа, на котором основано устрой- ство австрийской армии, действительно происходит совершенное расстройство всех существенных частей военного механизма ее под фальшивым лоском наружной исправности. Мы возьмем в пример только одну сторону военного быта — продовольственную часть. На бумаге государство в изобилии снабжает солдата всем нужным; на бумаге все выдается ему своевременно, повсюду огромные запасы всего нужного. Что же оказывается на деле? При огромных запасах, солдаты в каждое сражение являлись голодными. Мы уже приводили несколько свидетельств тому. Представим еще одно подлинными словами очевидца, чтобы нельзя было подозревать нас в преувеличении фактов. Вот что

говорит один из австрийских офицеров о сражении при Мад- женте:

«Если вы узнаете, что две трети бывших в этом деле солдат были очень утомлены длинными форсированными маршами и не ели в продолжение 36 или даже 48 часов, то вы признаетесь, что мужество, с которым они дрались, было изумительно».

Да, мы совершенно согласны изумляться мужеству бедного австрийского солдата, то есть славянского, венгерского или не- мецкого простолюдина, который, будучи насильно одет в австрий- ский мундир, сражается, сам не зная за что, сражается голод- ный, измученный, обворованный. Но мы думаем, после приве- денной нами выписки, что напрасны были все предшествовавшие подробные рассказы о войне. Всю ее, со всеми ее битвами мож- но было рассказать в двух словах: «союзники имели против себя несчастных, обворованных, умирающих с голоду солдат, которых начальники воодушевляли к битве только страхом на- казаний; не стоит и говорить о том, что такое войско было при- нуждено быстро покидать все те области, завоевать которые находилась охота у союзников». Да; нам нет надобности долго говорить о том, как и почему оказывается бесплодным геройское мужество забитого машинальною дрессировкою и обворованного солдата, — это история, хорошо известная каждому.

Но мы не можем пропустить без внимания еще одной черты австрийского ведения войны. Мы уже так часто указывали на нелепость всех стратегических и тактических австрийских распо- ряжений в нынешнем походе, что нет надобности перечислять здесь вновь эти нелепости, — да и как перечислять их? Каждая битва предсгавляется рядом ошибок — от расположения войск

317 [318] перед началом ее и выбора минуты для нее до постыдного отсутствия резервов в решительную минуту в решительном пункте и тупоумного неуменья двинуть в дело свежие войска, ко- торых оказывается потом огромное множество по окончании битвы. Думали сначала, что в этом виноват был собственно Гиулай; мы сами, грешные люди, верили, что он особенно плох. Но его удалили, и дело не пошло ни на волос лучше; значит, и другие были не лучше Гиулая, то есть были тоже образцами со- вершеннейшей бездарности. Действительно, человек сколько- нибудь даровитый составляет между австрийскими командирами странное исключение; он, можно сказать, неуместен, не соответ- ствует своей обстановке сверху и снизу, потому на него косятся, да и он не в состоянии сделать ничего путного: во-первых, не выпросит разрешения сверху, во-вторых, не найдет порядочных исполнителей в непосредственных своих помощниках. Разумеется, эта бездарность командиров также в значительной степени про- изводится бюрократическим порядком. Человек состоит на бу- маге в известном чине, удовлетворяет на бумаге и на парадах формальным условиям хорошего офицера, постепенно повышается по заведенному бумажному порядку, и если он обладает уменьем пользоваться бюрократическими пружинами повышения, есть притом у него деньжонки, собранные соблюдением строгой бу- мажной отчетности, да связишки, то почему же ему не дойти и до командования корпусом или даже целою армиею, когда бог продлил жизнь для выслуги числа лет, нужного для про- хода по всем степеням бумажного производства в чины? Благо- даря этому бумажному порядку выслуги и повышений, австрий- ская армия представила в начале нынешнего похода факт неи- моверно милый: главнокомандующим ее был человек, никогда не бывавший в походах, не только в сражениях! Да, граф Гиулай дослужился до главнокомандующего, будучи знаком с действи- тельною военною службою столь же, как вы. читатель, знакомы с кохинхинским языком.

Но бюрократия служит только одним источником подобных феноменов, являющихся командирами австрийских бригад, кор- пусов и армий; другим источником того же служит аристокра- тия 4. Есть мнение, будто бюрократия враждебна аристократии; оно, может быть, и основательно по какой-нибудь идеальной теории того или другого принципа; но в действительности оба сни уживаются вместе превосходно, по правилу: «рука руку моет». Так. например, нет государства, в котором все так ис- ключительно подведено было бы под бюрократию, как в Ав- стрии; с тем вместе нет государства, которому Австрия усту- пала бы своею аристократичностью. Не знаем, возможно ли такое примирение бюрократического устройства с аристократиче- ским по возвышенным теориям об идеальном значении бюрокра- тии, но в действительности оно существует очень удобно, напри-

318 [319] мер, в Австрии, и основывается на следующем очень простом правиле: каждый аристократ, если угодно ему поступить на службу, имеет по своему роду, родству и связям неотъемлемое право занять важную должность в бюрократическом механизме, и почти все важные должности заняты аристократами; а если какой- нибудь человек незнатного рода, благодаря своей ловкости, бо- татству или покровительству сильного аристократа, добьется до получения важного места в бюрократическом механизме, он уже имеет право считаться полуаристократом, хотя бы не имел при- личных высшему кругу манер; если же имеет их — хорошо говорит по-французски и т. д., —то он уже считается почти на- стоящим аристократом, а дети его, во всяком случае, уже истин- ные аристократы. “Такому порядку дел подчинена и армия. Командиры корпусов ее, как видим, князь Лихтенштейн, князь Шварценберг и т. д. Это — наследственные полководцы. О их способности для командования войсками нечего спрашивать: от- рицать ее значило бы, по австрийским понятиям, отрицать на- следство, быть врагом общественного спокойствия, человеком, достойным Шпильберга.

Таковы-то причины бессилия австрийской армии: они выше всякой случайности лиц и обстоятельств, они лежат в самом устройстве государственного организма —в бюрократическо- эристократическом характере всего управления. Они выше даже побед и поражений: трудно победить австрийскому войску, но если бы оно и одержало какую-нибудь победу, от этого нимало не переменился бы ход войны: солдаты и после победы все-таки остались бы те же солдаты, изнуренные необдуманными мар- шами, забитые муштрованием, голодные, бессильные поддержать борьбу назавтра; командиры остались бы те же бездарные люди, не умеющие ничем распорядиться, неспособные восполь- зоваться победою, случайно им доставшеюся, как постоянно не умеют пользоваться никакими благоприятными обстоятель- ствами. Под Маджентою французы были скорее побежденными, нежели победителями, а все-таки через четыре дня вступили в Милан; и если бы они были разбиты при Сольферино, все-таки через неделю осадили бы они Мантую и Пескьеру.

Но мало того, что австрийская армия была бессильна выдер- живать борьбу по характеру своей организации: уже развивались внутри Австрийской империи факты, которые уничтожили бы эту армию без усилий со стороны французов; уже раскрывались бездны, которые поглотили бы всю эту массу и истощили бы все источники для ее воссоздания. Нам нечего распространяться о глубоком, страшном негодовании на австрийские притеснения во всех славянских областях империи: они все ждут только пер- вой возможности, чтобы своими восстаниями разрушить весь состав нынешней Австрийской империи и создать на ее месте не- что совершенно новое, не похожее на Австрию, которая Праге и

319 [320] Загребу столь же ненавистна, как Милану. В 1848 году австрий- ское правительство спаслось враждою между славянами и венг- рами; теперь едва ли повторилась бы со стороны венгров ошибка, восстановившая против них славян, и со стороны славян ошибка, предавшая их движение в руки австрийцев. Уже в конце венгер- ской войны венгры хлопотали о примирении с славянами, пред- лагали им условия, которыми они могли совершенно удовлетво- риться. Уже тогда было время, что в Праге ждали появления венгерских войск с восторгом. Можно полагать, что с того вре- мени десятилетний тяжелый опыт развил понятие о необходимо- сти взаимного согласия для преодоления врага, который равно беспощаден оказался и к обманутым славянам, ему предав- шимся, и к побежденным венграм. Но все равно, успели ли бы славяне и венгры поладить между собою, — этот вопрос важен только для исхода их собственных дел, а не для судьбы австрий- ской армии в Италии: в согласии между собою или нет восстали бы славяне и венгры, — все равно они восстали бы против вен- ского правительства, все равно оно должно было бы обратить свои войска на борьбу с ними и все равно солдаты этих войск разошлись бы из-под австрийских знамен каждый под свое род- ное знамя. Это время было уже очень близко: Венгрия уже на- чинала волноваться, уже со дня на день ждала Кошута, у кото- рого уже был готов легион венгерских волонтеров; еще две-три недели, и Венгрия охватывалась восстанием, а за нею не замед- лили бы последовать тем же путем славянские области. В газетах было напечатано письмо какого-то венгерца, уверяющего, что восстановление старинной конституции, существовавшей до 1848 года, удовлетворило бы Венгрию, и что Кошут вовсе не лю- бимец венгерского народа. Другие говорили, что венгерские по- селяне вовсе не имеют ненависти к Австрии. Авторы таких сме- лых свидетельств о смирении и миролюбии венгров достойны удивления современников и потомства за наглость, с какою утверждают невозможную небывальщину. Такие факты, как вос- стание 1848 года, славные победы над австрийцами, свирепые казни, следовавшие за подавлением восстания, — такие факты не забываются народом не только в десять, не забываются и в пятьдесят лет. Если вы хотите судить о том, какую встречу на- шел бы Кошут между соотечественниками, можете предугады- вать это по восторгу, с которым встречали его даже чужеземцы. Вся Франция готовилась приветствовать его так, чтобы от границы до границы ее путь венгерского правителя был непре- рывным триумфальным шествием. Разумеется, этого не дозво- лили. Но вот народный трибун Венгрии достиг Италии, где, по недавности своего пребывания, французские освободители еще не успели довести надзор за общественным порядком до того образцового совершенства, как во Франции, — вот Кошут явился в Италию, и хотите знать, как он был встречен? Мы

320 [321] только переведем рассказ «холодного» англичанина из /ееНу Тез, да и то пропуская самые яркие места.

«С той минуты (говорит английская газета), ках нога Кошута ступила на итальянскую землю, его встречает восторг и торжество повсюду, где ош ни является. По всей дороге, на каждой станции, толпы итальянцев собира- лись приветствовать его. Раз встретился ему конвой венгерцев, взятых в плен; узнавши великого вождя своей родины, они приветствовали его вива- тами, е|феп, е[еп. В другом месте пробился сквозь толпу раненый итальянец: в 1848 году он принадлежал к итальянскому легнону Монти в Венгрии и хотел выразить свой восторг, что видит знамена Итални и Венгрии снова соединенными. В Асте сам военный комендант был предводителем толпы, приветствовавшей Кошута восторженными криками. В Алессандрни Кошут должен был произиести итальянскую речь собравшемуся народу. После двух долгих свиданий с Кавуром в Турине венгерский изгнанник отправился с по- веренным другом сардинского министра в Парму, главную квартиру принца Наполеона. До самой Страделлы, где кончается железная дорога, повторя- лись те же сцены энтузиазма, как по дороге до Турина. Но за Страделлою итальянцы, разумеется, потеряли след Кошута. Прибывши вечером в Пиа- ченцу, он успел спокойно проехать в отель, не будучи узнан. Но во время завтрака служитель принес книгу, где останавливающиеся в гостинице запя- сывают свои имена, и, увидев имя «Кошут», бросился из комнаты как сумасшедший. Не прошло пяти минут, и все 30.000 жителей Пначенцы знали, кто их гость, и как будто по звуку набата сбежались под его окна с востор" женнейшими криками «еуууа». Подеста (мэр) города со всем муниципальным начальством явился в его комнату с приветствиями и предложениями услуг.

«Парма была празднично разукрашена в ожидании приезда принца На- полеона. Спутник Кошута был узнан одним итальянцем, стоявшим перед отелем; он спросил его: «Это граф Кавур?» — «Нет», отвечал Кошут. Вдруг глаза итальянца засверкали, и он закричал: «Кошут| ечума Кошут|» В не- сколько минут весь город взволновался от этой вести; толпы собрались перед отелем; посетители наводнили комнату, и почетный караул был поставлен У дверей».

Кто имеет хотя некоторое понятие о венгерских событиях 1848—1849 года и тяготеющей с тех пор над Венгриею реакции, тот не может сомневаться, что появление Кошута хотя бы только с несколькими стами человек на границе Венгрии должно было стать сигналом общего, поголонного восстания между мадья- рами, — такого восстания, сладить с которым едва ли могло бы австрийское правительство и при полной безопасности за все другие провинции. А, повторяем, славянские области имеют слишком основательные причины питать к австрийскому прави- тельству те же самые чувства, как мадьяры, и не замедлили бы последовать их примеру. Но что говорить о славянах м мадья- рах, когда даже немецкие области смотрят на австрийское пра- вительство, как на врага, которому не могут желать победы? Если читатель не верит этому, пусть он прочтет следующий от- рывок из письма, присланного в Тйпез ее венским корреспонден- том от 25 июня.

«Жители Вены ожидают, что австрийская армия одержит преимущество над союзниками, но очень многие из них думают, что дурно бы было для государства, если бы она одержала решительную победу. Если Французы

321 [322] будут разбиты, высокомерие австрийского правительства, конечно, станет еще больше, нежели каково было до начала войны, и оно опять станет пре- небрегать общественным мнением. Теперь, когда правительство терпит не- счастье, все члены его сознаются, что нынешняя система нехороша; но опыт доказал, что язык огромного большинства австрийских сановников изменяется с обстоятельствами. Состояние общественного мнения почти во всех провив- Циях очень дурно и должно остаться таким, потому что не сделано никаких улучшений для удовлетворения ему. По письмам из Тироля мы знаем. что сильное неудовольствие господствует в этой вернейшей из австрийских земель и что нарол не показывает ни малейшего желания браться за оружие для щиты страны».

В Западной Европе покажется ненатуральным и невероят- ным, чтобы даже австрийские немцы считали несчастием для го- сударства тот случай, когда их правительство одержало бы победу, и надеялись добра только от поражений своей армии. Но мы совершенно понимаем это чувство 5.

Итак, вот каково было положение вешей около 5 июня нового стиля. австрийская армия в Италии была так сокрушена ужас- ными битвами, а еше больше голодом, которому подвергала ее беспорядочность администрации, и безнадежностью, в которую поверглась она бездарностью и бестолковостью команды, она была так расслаблена этими бедствиями, что неспособна была держаться против неприятеля в открытом поле и могла надеяться несколько замедлить его наступление, только оставаясь под прикрытием знаменитых австрийских крепостей. Но неле- пость команды отдала в руки врагу центр четырехуголь- ника, и была уже разорвана всякая связь крепостей, составляв- шая главный источник их силы, и австрийская армия была от- теснена из крепкой позиции между крепостями за восточную границу их. Таким образом Мантуя осталась окружена союзни- ками, стала бессильным болотным убежишем гарнизона, кото- рый принужден был бездейственно ждать времени. когда зараза и голод принудят его сдаться спокойно стерегущему его врагу; Пескьера и Леньяно оказались слабы против новой страшной артиллерии, против которой не была рассчитана система их укреплений. Остановкою для союзников оставалась только одна Верона, да и та не могла долго противиться нарезным орудиям, тем более, что лишившись одного источника своей силы — связи с Мантуею и Пескьерою, она должна была через какую-нибудь. неделю лишиться и другого источника грозности — французы готовились подойти к ней с востока и отрезать ее от сообщений с внутреннею Австриею Скорое падение Вероны не подлежало. сомнению, и австрийская армия близко уже видела необходи- мость идти за итальянскую границу. Австрийское правитель- ство было бессильно бороться с одним врагом, а теперь пред- стояло ей иметь других врагов, еше более страшных: венгры го- товились восстать, слазяне — последовать их примеру. их сооте- чественники в австрийской армии ждали только первого случая

322 [323] сорвать австрийское знамя в своих полках, заменить его своим национальмым знаменем и присоединиться к своим восставшим соотечественникам для низвержения австрийской тирании. Да, еще несколько недель, и австрийская армия не только очистила бы Италию, — она не существовала бы, распалась бы на свои составные части, из которых каждая столь же враждебна австрий- скому игу, как ломбардцы и венециане. И не оставалось бы у австрийских притеснителей нигде опоры, — ни даже в немецких провинциях их империи, потому что самая Вена ждала облегчеиия своей судьбы от несчастий, постигающих австрийское правительство.

Да, правы были благородные доверчивые люди, предсказывавшие, что нынешняя война должна привести угнетенные национальности Австрийской империи к освобождению от тяжелого, ненавистного ига, должна иметь своим результатом распадение Австрии. Скорее, нежели могли надеяться самые пылкие из них, дошла война до этого фазиса: через два месяца по открытии военных действий настала уже минута кризиса, и союзникам не нужно было никаких новых усилий: им нужно было только простоять еще месяц, много — полтора месяца, простоять это недолгое время хотя бы сложа руки. и австрийская армия исчезала, и освобождалась не только Италия — освобождалась и Венгрия, и все австрийские провинции.

Но именно в эту минуту и был заключен мир. Воля, от которой требовалось не какое-нибудь новое усилие, не какие-нибудь новые жертвы, требовалось только бездейственное согласие, чтобы освободились десятки миллионов людей, — она поспешила остановить погибель угнетения и спасла Австрию от разрушения. Она так спешила спасти уничтожавшегося врага, что дала ему условия мира, не удовлетворявшие собственным уверениям этой воли о целях войны, не соответствовавшие великости приобретен- ного превосходства над врагом.

Мир состоялся так быстро, что нам не было и времени поговорить о близости его и представить читателю еще новый пример той, к сожалению, слишком легкой способности предугадывать неизбежное, которая почерпается из невысокого мнения о людях и принципах, давно оказавшихся недостойными доверия и сочувствия — этой предусмотрительности, которой мы — пусть простит нам читатель — несмотря на ее чрезвычайную легкость, мы гордились с каким-то негодующим самодовольством, потому что видим, как люди. быть может, превосходящие нас умом и знанием и всеми лестными качествами, оказываются лишены этой, можно сказать, пошлой способности — предвидеть, чем кончится дело, выставляющее себя прекрасным и благим, и постоянно оказываются обманутыми в своей благородной доверчивости, между тем как мы с насмешкою, в которой слышатся стоны, имеем право говорить им: вот вы не изволили согла-

323 [324] шаться с нами, а теперь видите, вышло точно так, как мы предрекали с самого начала.

Да, жаль, что мир не повременил хотя бы недели, — мы уже набирали громадную массу доказательств в дополнение к прежним нашим словам о том, чем кончится эта война. Кому только угодно было не закрывать глаз, тот мог видеть с каждым днем больше и больше фактов, показывавших, каковы будут условия мира. Уже давно было известно, что сардинский король и его министр находятся в немилости у своего союзника за то, что об- наруживают наклонность понимать цель войны несколько серьезнее, нежели он, и принимать меры к действительному освобождению Италии от австрийцев; уже давно стало ясно, что сбылись спасения, по которым мы предполагали в прошлом месяце, что граф Кавур начал видеть себя обманутым и стал раскаиваться; уже давно было ясно, что сардинское правительство принуждено позиноваться политике, исполнять распоряжения, служить планам, которые противны его собственным желаниям. Теперь мы считаем уже напрасным перечислять эти признаки, указызавшие исход войны, потому что совершился тот роковой факт, прибли- жение которого они предвешали. Займемся исключительно им, этим миром, по которому Италия, не освобождаясь от австрийцев, подчиняется еще новому игу, французскому, и по которому уничтожается самостоятельность единственного государства. которое пользовалось в Италии самостоятельностью и свободою.

Зачем заключен мир? О, боже мой, прокламация императора французов перед началом войны, эта прокламация, на которой доверчивым людям угодно было основывать свою веру в освобождение Италии, уже указывала причину, по которой не может быть допущено изгнание австрийцев из Италии: «Мы идем в Италию (говорила прокламация, объявлявшая о войне с Австриею) не покровительствовать беспорядкам, не колебать престол папы». Мы тогда же говорили, какой вывод указывается этими словами. Скоро явились факты, подтверждавшие заключение, и без того, впрочем, слишком ясное. Когда Жюль Фавр спрашивал, будут ли восстановлены великий грецог тосканский и герцогиня пармская, его вопрос оставлен был без ответа, хотя он говорил, что неполучение ответа он сочтет равносильным подтверждению его опасений за характер войны. Потом в официальных газетах явились статьи, говорившие, что война, которую Франция ведет с Австрией, не имеег ничего общего с революционными движениями, какие обнаруживаются в разных областях Италии, не занятых французскими войсками, что Франция везде, где только может, препятствует таким беспорядкам. Эти слова не имели бы особенного веса, если бы не подтверждались фактами; но французское правительство действительно везде, где имело войска, поддерживало такую же образцовую тишину, как австрийцы в занятых ими областях. Лучшим примером тому

324 [325] служит образ действий генерала Гойона в Риме. Мы уже говорили об этом. Вот еще новый случай того же рода: он произошел, когда римляне хотели поздравить Французов с победою при Сольферино. Переводим из Типез’а:

«Каждое воскресенье римская молодежь собирается у дверей церкви $. Ев: Че Ргапсев и, ставши в два ряда, с поклонами и другими молчаливыми знаками симпатии провожает генерала Гойона до его коляски после военной мессы. В субботу (25 нюня) депутация этих молодых людей явилась к генералу предупредить его, что завтра собрание будет многочисленней обыкновенного и что он не должен удивляться, если демонстрация будет сопровождаться криками: «има "На|а, муа [’итрегагоге Че Ргапсев е Утопо

апие|е|» *, и если даже будут развеваться итальянские знамена. «Гос-

генерал, —если так, мы выходны за границы мирной демонстрации. Я не могу допустить этого, я должен запретить это и предупрежу это во что бы то ни стало». На следующее утро генерал Гойон наполнил площадь перед церковью огромным количеством войска, загородил горожанам все входы на площадь и, садясь в карету, тихо сказал своим офицерам: «Мы в Риме среди трех партий: первая состоит из честных либералов, которые убеждены, что Франция хочет добра этой стране, — их мы должны любить: вторая партия — приверженцы Австрии; их, пока они остаются в справед- ливых границах мнения, которое свободно, мы должны уважать; третья партия состоит из маццинистов — их должно задавить, «Й (аш (]ев] есгавег», и, вожав руки полковникам и другим штабным офицерам, генерал уехал с алощади».

Поддерживая безмятежную тишину в занятых ими местах, французы старались по возможности удержать от восстаний и все другие части Италии; а где, несмотря на их старания, население восставало, они устраивали так, что жители лишались воз- можности организовать военную силу для борьбы с австрийцами. Мы уже говорили в прошлый раз, что главной заботою французской политики было воспрепятствовать образованию самостоятельных итальянских войск, которые помешали бы императору французов остановить войну, когда ему будет угодно, и помириться с австрийцами, на каких будет ему угодно условиях. В этом отношении усилия французов увенчались самым блистательным успехом. Тосканские войска, например, совершенно были лишены возможности видеть врага и были доведены до расслабления преднамеренною деморализациею. В других областях не дано было и устроиться военной силе. Одному только Гарибальди не успели помешать составить отряд волонтеров, да то единственно оттого, что отряд был уже готов, когда французы явились в Италию. Зато отняты были у этого отряда средства усиливаться, и способ к тому нашелся самый простой: волонтеров оставили без оружия. Таким образом, волонтеры Гарибальди могли только удивлять Европу отважностью своих подвигов, но не могли усилиться настолько, чтобы Италия имела через них хотя какой-нибудь голос при решении

• «Да здравствует Италия, да здравствует император французов и Виктор-Эмманунл|» — Ред.

325 [326] своей судьбы. Мы не можем теперь и говорить здесь об этом отряде, оставшемся без всякого влияния на ход событий, но, вероятно, читатели сочувствуют этим героям и хотели бы знать о них как можно больше; потому помещаем в приложении письмо одного из волонтеров, помещенное в Репыего е4 Аз!опе; оно имеет совершенно оригинальный характер, напоминающий народные эпопеи, гомеровы распродии, сербские песни: этот отряд — не безразличная толпа людей, слитых в одну бездушиую боевую машину, — нет, каждый боец имеет имя, известное и дорогое его соотечественникам, каждый знаменит своими подвигами, каждый должен в благодарной памяти многих составлять предмет гордости своего родного города или села. Посмотрите, какое тут множество людей, действительно замечательных: знаменитые ученые, отличные медики, адвокаты, богатые купцы — все они стали в ряды простыми солдатами. Отряд ге- роев и людей честных, ты один мог бы служить верою, надеждою родины, но зато тебя и оставили не имеющим ни палаток, ни плащей, не дали тебе оружия, отняли у тебя средства усилиться, выдали тебя беспомощным врагу — ты победил его, прославил себя и Италию, и не твоя была вина, если ты не успел спасти свою родину.

Дивная энергия, выказанная волонтерами Гарибальди, была выражением народных сил Италии. Несмотря на все страшные препятствия и от врагов, и от союзников, итальянцы начинали выступать на сцену действия. В ‘Тоскане, в Парме, в Модене на- циональная партия, требующая единства, начинала торжествовать над интригами, устроенными за тем, чтобы эти земли по окончании войны могли быть возвращены к прежнему положению. В римских областях один город за другим вооружался на защиту национального дела. Перуджия пострадала за него, но по всей Италии пронесся крик мести, и жители Болоньи, Анконы, Феррары готовились наказать злодеев, виновных в гибели Перуджии”. Подходило время, когда уже невозможно было бы остановить развитие народных сил Италии. Потому-то и поспешили с заключением мира.

Читатель знает, как он был заключен. Среди побед, при несомненной уверенности в легком изгнании австрийцев из Италии, император французов предложил австрийскому императору перемирие, с тем вместе предлагая ему условия мира гораздо более выгодные, нежели как мог ожидать Франц-Иосиф. Ра- зумеется, предложение было принято с благодарностью, и тогда Наполеон пригласил Франца-Иосифа приехать на личное свидание с ним для порешения вопроса об окончательном мире. 11 июля (29 июня) на этом свидании, без всякого участия сардинского короля или его министров, был заключен мир. Читатель знает его условия: Австрия сохраняет Венецию и крепости на Минчио и Аддидже; но уступает Ломбардию Франции, кото-

326 [327] рая передает ее по своей милости во владение сардинскому королю. Таким образом, Сардиния получает увеличение владений в такой форме, которая уже сама по себе ясно указывает, что отныне сардинский король должен быть вассалом Наполеона 111. Кавур. видя все свои планы разрушенными, вышел в отставку, и тем окончательно разъяснилось значение мира для людей, все еще не хотевших расстаться с мечтами. Во всей остальной Италии все должно остаться по-старому, как было до войны, и где произведены были «беспорядки», например, в Тоскане, Парме и Модене, там восстановляется законный порядок, нарушившийся во время войны. Мы говорим, что все должно остаться по-старому; «конечно, в условиях мира есть фразы об учреждении итальянской федерации, также и о внутренних реформах. Но состоится ли итальянская федерация на деле или останется только «желанием высоких примирившихся держав», это еще неизвестно, а если состоится она, то будет служить только органом для французского и австрийского господства над итальянскими государствами. Что же касается до внутренних реформ, то десятилетнее владычество французов в Риме и ход дел в Неаполе, находящемся ныне в хороших отношениях с Франциею, должны служить ручательством за то, что Франция не станет принуждать папу и неаполитанское правительство к произведению реформ, а будет спокойно ждать, пока они добровольно проникнутся стремлением к реформированию, а сама до той поры будет ограничиваться только выражением «желаний», которые, впрочем, выражены Наполеоном ПП еще в 1849 году в знаменитом письме его 8. К сожалению, они вот уже десять лет остаются «желаниями», хотя французы все эти десять лет господствовали в Риме.

Впрочем, устройство итальянской конфедерации и внутренние реформы — не более как второстепенные подробности, опре- деление которых будет идти обыкновенным дипломатическим порядком; стало быть, нам представится еще много случаев рассуждать об этих прекрасных вещах, осуществление которых теперь несомненно, благодаря столь поспешно заключенному между Франциею и Австриею миру. [328] <№ 8. — Август 1859 года.

Неосновательность упреков, делаемых императору французов за Виллафраняский мир. — Речь императора в Сен-Клу. — Негодование во Франшии в талии. —Напрасные надежды итальянских патриотов. Урок для либералов.

В государствах, имеющих судопроизводство с адвокатами, когда дело какого-нибуль господина, подлежащее судебному решению, слишком неблаговидно, ни один адвокат не соглашается защищать его; но «никто не должен оставаться без защитника», — потому назначается в этих случаях самим президен- том суда defferenser d'office *, «защитник по предписанию». Ни он сам, ни один человек из публики не надеется, чтобы его старания увенчались оправданием обвиняемого, но все-таки он усердно исполняет свою неблагодарную обязанность, и общество, тем выше чтит его самоотверженные труды, чем очевиднее их напрасность.

На какое же глубокое уважение имеем право рассчитывать мы, добровольно, без всякого приказания, даже наперекор многочисленным предостережениям холодных, благоразумных людей, взявшие на себя обязанность быть постоянным defferenser d'office всех дел, единогласно признающихся не имеющими извинения! Сколько нам помнится, примеров такого гражданского геройства не видел мир с той поры, когда г. Греч защищал г. Булгарина против Пушкина, злонамеренно отрицавшего правдивое уверение г. Булгарина, что лучшие места в «Евгении Онегине» заимствованы из «Ивана Выжигина». Но и сам г. Греч только однажды в свою долголетнюю жизнь отважился совершить такой подвиг, да и то больше по дружбе; а мы в течение какого-нибудь полугода совершили их уже десятки. Кого и чего только не защищали мы из безвозвратно всеми осуждавшихся лиц и дел! Мы защищали [Фердинанда, короля неаполитанского, Пфортена, мини- стра баварского], повара, поселяющего раздоры между мужем и женою за обеденным столом, и, наконец, — что требовало наи-

• Защитник по назначению. — Ред.

325 [329] большей дозы мужества, — защищали австрийцев ш пашга *, Целиком, гуртом, без всякой очистки и исключений, [со всеми возможными Гиулаями, Урбанами и, что еще хуже, Буолями и Шварценбергами, и, что хуже всего, даже с лицами вреднейшими Буолей и Шварценбергов].

Зная такое наше самоотверженное геройствование, читатель предугадывает, что теперь мы должны покинуть на время всех этих мелких клиентов, чтобы посвятить все наши способности защите лица, далеко превосходящего их всех вместе влиянием на ход событий в так называемом цивилизованном мире. Все просвещенное человечество жестоко порицает теперь императора Французов за мир, заключенный с австрийцами будто бы слишком преждевременно и будто бы не оправдывающий надежд, не соответствующий целям, для которых была начата война. В про- шедший раз мы лишь слегка коснулись этого предмета и, к сожалению, сами выразили некоторое недовольство... Что делать? — все люди, все могут заблуждаться; но сознанием ошибки искупается половина ее, а другая половина ее может быть легко нам извинена в том соображении, что и сам император французов на первый раз был смущен всеобщностью возбужденного им не удовольствия. Возвращаясь из Италии, он не хотел въезжать в Париж: он знал, какой холодный прием найдет он в своей столице, — он укрылся от публики в Сен-Клу, и речь, произнесенная им в ответ на поздравления «великих государственных корпораций», лишена самодовольства, которым отличались все прежние речи его; он оправдывается, он извиняется. «Я прекратил войну, — говорит он, — потому что она становилась слишком затруднительна. Приходилось осаждать Мантую и Верону, это — предприятие трудное; но трудность предприятия не поколебала бы моей решимости и не остановила бы стремления моей армии (продолжает император французов), если бы средства не были непропорциональны с результатами, которых предстояло достичь. Надобно было решиться отважно разрушить препятствия, противопоставлявшиеся нейтральными территориями, и в таком случае принять войну не ва одном Аддидже, но и на Рейне. Надобно было повсюду открыто подкрепляться пособием революции. Итак, я остановился не по утомлению или изнурению и не потому, чтобы покинул благородное дело, которому хо- тел служить, но потому, что в моем сердце говорило нечто еще высшее: интерес Франции. Скажите, разве не тяжело было мне удержать пылкость солдат, экзальтированных победою, сильнейшим желанием которых было — идти вперед? Скажите, разве не тяжело было мне формально, перед лицом Европы выпустить из моей программы территорию, лежашую между Минчио и Адриатическим морем? Скажите, разве не тяжело было мне видеть,

• Нагишом, в натуральном виде. — Ред. 329 [330] что разрушаются в честных сердцах благородные иллюзии, исчезают патриотические надежды? Служа делу итальянской независимости, я вел войну против желания Европы; но едва настала минута, когда судьбы моей страны могли быть в опасности, я заключил мир».

Читатель, привыкший к дипломатической манере, легко переведет эти фразы на обыкновенный язык. «Средства были непро- порциональны с результатом» — это значит: «я увидел, что не в силах исполнить своего обешания». «Надобно было принять войну не на одном Аддидже, но и на Рейне» — это значит: против Франции составлялась коалиция, то есть исполнялось предсказание орлеанистов-республиканцев, высказавших еше до начала войны через Journal des Debats и через Жюля Фавра, что Европа восстанет против Франции и императорская Франция должна будет отступить перед коалициею. «Я остановился не по изнурению и не потому, чтобы покинул благородное дело, которому хотел служить» — это значит: «я не могу не сознаться, что почти все думают иначе». «Хотел служить» — эта фраза доказывает невозможность просто сказать «служил», то есть сам император французов не отважился сказать, что действительно оказал услуги делу итальянской независимости. «Разве не тя- жело было мне удерживать пылкость солдат» и т. д. — это признание в том, что армия была недовольна миром. «Разве не тяжело было мне перед лицом Европы выпустить из моей про- граммы территорию, лежашую между Минчио и Адриатическим морем?» — это значит: «Вся Европа говорит, что Италия [обманута] мною». Какое же извинение представляется всему этому? «Судьбы моей страны могли быть в опасности» — это значит: «Франция подверглась бы вторжению иностранцев; то есть сам император французов опять подтверждает мысль Жюля Фавра, что императорская Франция была бессильна перед опасностями, сопряженными с итальянскою войною».

«Скажите, разве не тяжело мне было?» — три раза повторяет Луи-Наполеон в порыве чувства. Действительно, тяжело было ему, до сих пор говорившему только о своей безошибочности и полном достижении своих целей, сознаваться в том, что он принужден был отступить, что Европа видела его отказывающимся от своей программы; еще тяжелее было признаваться, что в армии пробуждено недовольство; еще затруднительнее была необходимость говорить народу, столь гордому своею силою, как французы, что они должны бояться иностранного вторжения. Неловкость таких признаний и вразумлений очевидна; что же могло заставить императора французов говорить вещи, столь невыгодные для него самого?

Ответ один: негодование, овладевшее Франциею, Италиею и всею Европою при известии об условиях Виллафранкского мира, было так сильно, что даже Наполеон 1! смутился и в смущении

330 [331] хватался за всякие мысли, которые могли быть представлены в извинение миру, не разбирая того, как подействуют эти мысли на гордость французской нации. Конечно, он не предвидел, что негодование будет так сильно; заключая мир, он надеялся, что ему можно будет говорить: «Виллафранкский трактат освободил талию», и объяснить свою предшествовавшую войне прокламацию в том самом смысле, какой мы при самом ее появлении читали в ней между строк, наполненных сильными обешаниями (см. «Современник», № )*, так, чтобы она представлялась совершенно и даже с излишком выполненною условиями мира. Но не разумные люди, не умеющие, подобно нам, пснимать красот дипломатического языка, имели неосторожность принять в буквальном смысле фразу прокламации: «Италия должна быть свободна от Альп до Адриатического моря», и даже имели безумство забыть из-за этой одной фразы обо всем остальном содержании прокламации; потом, когда фраза эта не исполнилась по условиям мира в грубом материальном смысле, какой они ей придавали, они подняли с нею такой крик, которого ничем невозможно было заглушить: «Италия должна была освободиться до Адриатического моря! Вы сами это говорили! До Адриатического моря, припомните ваши обещания! Они не сдержаны!» и т.д. Вот этот оглушительный крик незнакомых с дипломатическим языком людей, нелепо вообразивших себя обманутыми, — вот он то и смутил Лун-Наполеона, не ждавшего такой неблагодарности. В смущении он, как мы видели, думал лишь о том, как бы набрать побольше извинений, [и набрал даже таких, которые очень неблаговидны на французский взгляд]. Но слова, произносимые человеком смущенным, не всегда могут быть вполне удачны, и мы принимаем речь императора французов только как свидетельство о состоянии духа, в которое повергнут был он неудовольствием нерассудительных людей, а вовсе не как изложение фактов. вы- держивающее поверху. Действительно, Луи-Наполеон в своем расстроенном расположении духа сказал много такого, чего сам не захотел бы признать, не только сказать в спокойном состоянии души. Мы попробуем исправить эти ошибки, отстранение которых нужно для исполнения задачи, взятой нами на себя, — для оправдания императора французов, неосновательно осуждаемого теперь людьми, одобрявшими его за три или четыре месяца пе- ред тем. Когда обвиняемый скажет по неосторожности или взволнованности что-нибудь невыгодное для самого себя, обязанность адвоката требует доказать судьям, что этих слов не должно слушать, не должно основывать на них никаких заключений к не выгоде обвиняемого, потому что он ошибся, говоря их. Так обязаны поступить и мы. Война становилась трудна, говорит Наполеон [1]: «мне при-

• Сы. в этом томе стр. 188. — Ред.

331 [332] ходилось атаковать с фронта неприятеля, спавшего в окопах, за великими крепостями, защищенного от всякой диверсии с флангов нейтральностью территорий, окружавших его; и начиная долгую и бесплодную войну осад, я находил перед собою вооруженную Европу, готовую оспаривать наши успехи или усугуб- лять наши неудачи». Далее опять: «надобно было решиться отважно разрушить препятствия, противопоставлявшиеся ней- тральными территориями, и в таком случае принять войну не на одном Аддидже, но и на Рейне».

Адвокат не может оставить судей в неблагоприятном для обвиняемого заблуждении, производимом этими словами. В них больше неосторожной заботливости о многочисленности извинений, нежели хладнокровной обдуманности.

«Атаковать с фронта неприятеля, защищенного от всякой диверсии с флангов»; если бы и так, остается кроме флангов еще тыл, ровно ничем не защищенный; и мы говорили в прошедший раз, что уже готовилась высадка на венецианском берегу для атаки с тыла. Это редкое счастье давало полководцам возмож- ность занять его, а Наполеон П] имел полную свободу пользоваться им. Да и выражение «с флангов» опять неточно: с правого своего фланга австрийцы были действительно защишены тем, что нужно было бы тут проходить через их области, принадлежащие к Немецкому союзу, который мог обидеться этим; но с левого, горного фланга чем они были защишены? Нейтральностью папских владений? Неужели Европа серьезно увидела бы нечто особенное в проходе французских войск по этим землям, по которым с полною свободою расхаживали австрийцы во время войны? Область, открытая войскам одного из противников, от- крыта и войскам другого, — сердиться на это никто не может. Притом, разве и французы уже давным-давно не занимали войсками папских владений? Итак, о нейтральности этих земель нечего говорить: она не служила препятствием. Таким образом, неприятель защищен был только с одного фланга, а не «с флангов»; нападать на него можно было не с одного фронта, а с фронта, с левого флангз и с тыла — какое великолепное положение для атакующего! Ни одному из великих полководцев нового времени не давалась такая громадная выгода, достававшаяся Наполеону |. До тех пор союзники теснили неприятеля только с фронта; теперь могли теснить его с трех сторон. В этом отношении война становилась для них не труднее, а гораздо легче прежнего.

«Приходилось атаковать неприятеля, ставшего за великими крепостями, — начинать долгую и бесплодную войну осад». Во первых, заметим повторение прежней неточности в употреблении единственного и множественного чисел: «войну осад» (gierre ge santes), «за великими крепостями». Мы уже говорили в прошлый раз, что действительную важность представляла только одна

332 [333] осада только одной крепости — Вероны. Пескьера и Леньяно во все не важны и лишались всякой силы, будучи уже отрезаны одна от другой и от Мантуи, а Мантую не было надобности ни брать, ни осаждать: довольно было блокировать отдельным обсерва- ционным корпусом это болотное логовище, выйти из которого так же трудно, как и войти в него. Итак, надобно было говорить не 0б «осадах», а об «осаде», не о «крепостях», а о «крепости». Пусть бы только числа смешивались; но имена прилагательные также навлекают на себя упрек за неправильность: «мне следовало начинать долгую и бесплодную войну осад». Почему же «долгую» и «бесплодную» (sterille)? Мы видели в прошлый раз, что осада Вероны (об остальных трех крепостях не станем говорить) не могла быть продолжительна: каким образом укрепления, рассчитанные для обороны против слабого действия прежних орудий, могли бы долго противиться страшным нарезным пушкам, которые в осаде, в разрушении стен находят самое блистательное употребление себе? Они стреляли бы с таких дистанций, до которых не берет крепостная артиллерия, и она должна была бы молчать, стены являлись бы все равно, что лишенными орудий; нарезные батареи стреляли бы по этим безответным сте- нам с пунктов, господствующих над крепостью, — как же тут могла быть осада «долгою»? На каком основании она могла быть «бесплодна», — это уж решительно непонятно. Быстрое отнятие у неприятеля пунктов, на которых опирается его стратегическое значение в Италии, конечно, было бы действие не бесплодное, а самое богатое последствиями, в тысячу раз более важное, нежели все победы при Мадженте и Сольферино.

Но пусть осада Вероны была бы «долга» и «бесплодна», — неужели полководец, выказавший уменье пользоваться новыми идеями науки, мог не знать, что со времен его дяди крепости перестали считаться неизбежными остановками на пути армии, по- бедившей в открытом поле? Ныне крепость осаждают только тогда, если не хотят заняться ничем иным, кроме ее осады; а если армия имеет какое-нибудь другое назначение, она идет мимо крепости, оставляя только корпус для наблюдения за нею.

«Я находил перед собою вооруженную Европу»; далее: «надобно было принять войну не на одном Аддидже, но и на Рейне». «Европу», — но разве вся Европа готовилась воевать с Фран- циею? Россия была далека от этой мысли [и сочувствовала скорее Франции, нежели Австрии]. Англия действительно вооружалась; но каждому известно, что она думала только о собственной защите и никогда не хотела вмешиваться в войну, если не принудит ее к тому сама Франция. Нынешнее министерство было очень далеко от сочувствия австрийцам. Первым делом его было приостановить вооружения, производившиеся торийским министерством; не только само оно не хотело вступаться за Австрию, оно сильнейшим образом советовало и Пруссии не ввязываться в это

333 [334] дело. Итак, вместо громкого слова «Европа» надобно поставить только «Германия». Германия действительно вооружалась. Но, во- первых, что было причиною вооружений, предназначавшихся ею против Франции? Никак не собственная охота, а только распо- ряжения самого императора французов. Зачем он первый составил «восточную армию», явно угрожавшую Германии? Зачем он, назначив командиром этой армии знаменитейшего из французских генералов, маршала Пелиссье, заставил Германию и всю Европу думать, что войну в Италии хочет сделать только пред- логом, началом, диверсиею для войны на Рейне? Если Германия вооружалась, это было только ответом на произвольные угрозы самой Франции. Но все равно, кем бы ни была принуждена Германия к вооружениям. Известно, что Германия без Пруссии ровно ничего не значит, а Пруссия до последней минуты вовсе не имела охоты помогать австрийцам. Даже в то время, когда ее предпо- лагаемое вмешательство послужило императору французов предлогом к заключению мира, она предлагала Австрии помириться с Франциею на условиях, гораздо более выгодных для Италии, нежели каковы условия, составленные самим императором французов По всему было очевидно, что Пруссия вооружается против собственной воли, принуждаемая к тому только желаниями мелких юго-западных немецких государств, что вооружения служат только маскою для их успокоения, что она решилась до последней крайности удерживаться от войны, а если бы когда (когда, — еше не было и видно, так далека была возможность войны) и начала её, то без всякого усердия, только для формы, вроде того, как в 1812 году она и Австрия вели войну против России, или Россия в 1809 году против Австрии. Такие враги, выставляющие войско только для формы, а в душе нимало не желающие помогать своему мнимому союзнику, которого ненавидят, поражения которому желают, вовсе не опасны. Но все равно, — положим, что Германия начала бы воевать серьезно, а не только для соблюдения формы. Ее вооружения в начале июля были еще так неполны, что она могла начать войну не раньше как через несколько месяцев. Чего нельзя было сделать в эти месяцы! Можно было не только взять целый десяток Верон, можно, было взять самую Вену. — и если действительно грозила война на Рейне, то уже никак не одновременно с войною на Аддидже. Австрийцы были бы давно прогнаны далеко за Тальяменто, пожалуй, за Дунай к тому времени. как немцы собрались бы воевать на Рейне. Но пусть успехи против австрийцев были бы и не так быстрый, как следовало ожидать, а немцы начали бы войну раньше, чем казалось вероятным, пусть бы даже и не взята была Верона, все-таки Франции уже не было надобности бороться в одно время против двух врагов: если бы открылась война на Рейне, она могла передвинуть туда все свои силы, предоставив Алдилже и Верону одним итальянцам. В самом деле, если итальянцы в апреле

334 [335] были слишком слабы, чтобы устоять против австрийцев, в августе они легко могли считать у себя больше сил, нежели у врагов, если бы им хотя только за две, за три недели дано было от союзника позволение развивать свои силы беспрепятственно. Сардинская армия имела 100.000; Ломбардия давала ей, по крайней мере. 50.000; Тоскана имела 20.000 и хотела иметь более 30.009; Гарибальди требовал только ружей, чтобы иметь столько же, если не больше; Парма и Модена давали 10.000; легатства имели 20.000, — итого 240.000 человек чисто итальянского войска было наготове. Австрийцы не могли иметь в Италии больше, и, как мы говорили в прошлый раз, уже приближалось время, когда с каждым днем тысячи из этих солдат должны были уходить из-под австрийских знамен под свои родные, венгерские или славянские знамена, враждебные австрийцам. А итальянские силы быстро увеличивались бы, росли бы с каждым днем. Итак, вопрос разрешался очень легко; если нужны Франции войска на Рейне, она выводит все свои войска из Италии, — итальянцы и одни уже могли выдерживать борьбу с австрийцами на первый месяц, на второй были сильнее их, а на третий австрийская армия в Италии исчезала|..

К чему же говорить о необходимости французам выдерживать войну на Аддидже и Рейне, когда они могли спокойно оставить Италию защите самих итальянцев и сосредоточить свои силы исключительно на Рейне? Зачем же было пугаться войны с Гер- маниею, если бы даже эта война в самом деле была близка, — чего еще не было, — не серьезна, — чего никак не следовало пред- полагать? Неужели Франция не в силах защитить свои границы от немцев? Это что-то неслыханное. Неужели Ганновер и Бавария могут завоевать Францию? Ганновер и Бавария, говорим мы, потому что Пруссия, даже в случае начала войны, никак не хотела вести войну наступательную. Зачем обманывать себя страшными призраками?. Разве не было известно, какой характер должна была иметь война на Рейне по непременному плану Прус- сии (если только Пруссия не успела бы удержать Германию от войны)? Немецкий союз выставлял бы армию для защиты Рейна, и только всего; если бы французы не захотели нападать, армия эта не тронула бы их волоском. Какая же «опасность» грозила «судьбам Франции», какая «несоразмерность» могла существовать «между се средствами и результатами», стремление к которым было провозглашено при начале войны?

Мы были обязаны рассеять неблагоприятный для императора французов взгляд на положение дел, предшествовавшее миру, и для достижения этой цели должны были обнаружить неточности, находившиеся в его речи. Теперь читатель знает, что продолжение войны не угрожало ровно никакими опасностями для «судеб Франции», стало быть, не существовало и причины, которою извинялось бы согласие императора на неудовлетворитель-

335 [336] ные условия; а из этого надобно заключить, что условия мира были очень удовлетворительны — иначе он не согласился бы на них. Именно так и говорит президент законодательного корпуса, Морни. Послушайте, какою славою покрывает императора французов этот мир

«Государь,

«В три месяца сколько чудес!

«Когда война была объявлена, мы не имели ни одного солдата в Италии, Австрия там обладала многочисленною армею в страшных позициях, давно ею изученных. Ее притязательное влияние тяготело над всеми итальянскими правительствами. Через несколько дней пять побед, непрерывно следовавших одна за другою, прибавили славнейшую страницу к нашей военной истории, и политическая цель, вами предположенная, была достигнута.

«Но прекраснейшая из всех побед — та, которую вы одержали над самим собою. В упоении торжества вы явились неприятелем столь же великодушным, сколь верным и бескорыстным союзником; окруженный победоносными и воспламененными солдатами, вы думали только о сохранении драгоценной их крови. Вы возвратили Италии истинную свободу, освободив ее от деспотизма и воспретив ей революционные пуги.

«Я знаю, государь, что, выражая эти чувсгва, я служу органом законодательного корпуса».

Вот человек, понимающий, что и как надобно говорить. Мы охотно отдаем его взгляду на характер мира предпочтение перед понятием самого Наполеона. «Политическая цель, вами предположенная, государь, достигнута», — говорит он. Да, вполне достигнута. В самом деле, что было целью войны? Освобождение Италии. Ну-с, Италия теперь получила свободу, по словам того же Морни, — даже нечто лучшее, нежели просто свободу: она получила «истинную свободу». Прекрасно, мы этому вполне верим и очень рады.

Без всякого сомнения, сам император французов, когда успокоится от первоначального смушения, увидит, что он заблуждался, признаваясь, будто изменил своей программе и не освободил Италии, и что Морни был совершенно прав, называя его основателем «истинной свободы» в Италии. Трудно не согласиться с Морни, — так правдивы все его слова. Особенно удачно выражение: «вы явили себя верным союзником». Правда, мир с Австриею был заключен отдельно, без участия Сардинии, без воли или, лучше, против воли сардинского короля и его министра, — но что ж за важность? Неужели, в самом деле, император французов обязан церемониться с таким небольшим госу- дарством, как Сардиния?

Ободряемые мужественными словами Морни, — «мужественными», говорим мы, потому что нужен совершенно особенный, так сказать, спартанский закал души для изречения раздраженной Европе столь упорно отвергаемых ею истин о характере Вилла- франкского мира, — ободряемые мужественным примером Морни, столь известного непоколебимою приверженностью к правде, мы

336 [337] осмелимся изложить теперь читателю без всякой утайки наш взгляд на характер последней войны и связанных с нею событий

сих пор мы высказывали его только наполовину, боясь слишком раздражить людей с «благородными иллюзиями», по выражению императора французов. Теперь, под щитом благородного Морни, мы становимся отважнее. Надеемся, что читатель, если согласится с этим взглядом, перестанет винить императора фран- цузов и признается, что он не мог действовать иначе, нежели как действовал.

Ныне очень много говорят о национальности. Но как ни сильны симпатии и антипатии, возникающие из них, еще сильнее чувства, внушаемые каждому его личными выгодами и потребностями. По выгодам все европейское общество разделено на две половины: одна живет чужим трудом, другая — своим собствен- ным; первая благоденствует, вторая терпит нужду. [Интерес первой в том, чтобы сохранить нынешнее положение вещей, по которому большая часть из плодов народного труда достается в руки ее немногочисленных членов. Интерес второй половины общества, считающей в себе повсюду более девяноста человек из ста, состоит в том, чтобы изменилось нынешнее положение и трудя- щийся человек пользовался всеми плодами своего труда, а не видел их достающимися в чужие руки. Это разделение общества, основанное на материальных интересах, отражается и в политической деятельности. Есть люди, в которых умственное и нрав- ственное развитие достигает такой силы, что вид несправедливости и беззакония мучит их; они желают преобразований, но потребность эта, ощущаемая и массою народа, — только в материальном применении к вопросу о распределении продуктов труда и средств к производительному труду (земля, капитал), сознается ими в размере более обширном. Они находят, что для поддержки справедливых отношений по имуществу нужны разные гарантии в гразхданских правах. Само собою разумеется, что сами по себе такие люди не очень сильны: их мало; но они желают того, что нужно для благосостояния массы, и, естественно, стараются опереться на нее, растолковать ей, каким образом может она приобрести то, чего ищет. Но реформы, нужные для массы, противны выгодам людей, благосостояние которых связано с нынешним порядком вещей. Они понимают, что поддержать его можно только отнятием у реформаторов возможности действовать на массу. [Это достигается двумя путями: стеснительными мерами, прямо пресекающими сношения реформаторов с массою, и поддерживанием в массе разных теоретических мнений, брошенных реформа- торами]. Таким образом, консерваторы принуждены обращаться в реакционеров и обскурантов, чтобы сохранить свои выгоды от гибельного для них союза реформаторов с массою. При таком положении дел реформаторы, смотря по различию темпераментов, привязанности к своим идеям и проницательности, разделяются

337 [338] на две партии, Одни, видя, что горсть людей, пользующихся нынешним положением вещей, задерживает все их усилия и сама имеет силу управлять общественными делами, как ей угодно, думают, что надобно убедить этих людей действовать иначе и содействовать тем целям, какие имеют в виду они, реформаторы. К этому разряду в обыкновенные времена принадлежит огромное большинство реформаторов. Другие находят, что красноречие и правда бессильны над человеком, когда противны его выгодам, и потому объявляют, что никакими доводами нельзя людей, находящих свою выгоду в реакции и обскурантизме, обратить в друзей прогресса, и что прогрессисты должны стоять к таким людям в одном неизменном отношении — в отношении непримиримой вражды; это — революционеры. Реформаторы, надеющиеся обратить реакционеров в прогрессистов, думают, что именно только вражда революционеров, а не инстинкт собственных выгод восстановляет реакционеров против реформ, и зато преследуют революционеров, как людей, вредных делу реформы. Этих реформаторов, проповедующих вражду против революционеров, назовем хоть модерантистами, по выражению конца ХVlll века.

Читатель, вероятно, будет так деликатен, что не станет спрашивать, какая из этих трех партий более нравится нам, а если бы он стал требовать ответа на такой вопрос, мы были бы поставлены в самое щекотливое положение, потому что ответ наш очень компрометировал бы нашу репутацию «в настоящее время, когда»... В настоящее время, когда каждый стыдится называть себя человеком нелиберальным, врагом реформы и прогресса, мы принуждены были бы сказать, что всего выгоднее нам с вами обоим, читатель, примкнуть к партии реакционеров и обскуран- тов: они — люди самые надежные и основательные. Да и какое мне дело до пользы других? Было бы мне тепло, а чужой голод. не ошущается моим желудком. Что же касается так называемых высших стремлений и благородных, бескорыстных потребностей, — самое верное дело: не верить серьезности их ни в других, ни в самом себе, а смотреть на них, как на праздную игру в слова, бросаемую при первом столкновении с положительными личными выгодами!

А впрочем, как хотите. Бывают на свете люди, служащие исключением из общего правила, — люди, которым чужое горе щемит сердце так же мучительно, как свое личное горе; люди, которые не могут чувствовать себя счастливыми, когда знают, что другие несчастны. Быть может, вы из таких людей; ну, тогда поступайте, как велит вам ваша честная натура. Но, во всяком случае, не забывайте одного: одной честности мало для того, чтобы быть правым и полезным; нужна также последовательность в идеях. — Если вы приняли принцип, не отступайте перед его по- следствиями; нужна прежде всего рассудительность во взгляде на стремления других, иначе вас обманут и употребят орудием на

338 [339] совершение самых нечистых дел, хотя бы вы были чистейшим человеком. Эта рассудительность первым своим правилом ставит: слов не слушай, а смотри на дела и на то, в чем состоят потребности человека, и верь только тому, который смотрит на мир такими же глазами, как ты, только тому, у которого потребности одинаковы с твоими. Доверчивость [к обманщикам] чаще всего губила доброе дело.

Но все это отступление, как мы теперь замечаем, совершенно лишнее. Кому нужно наше мнение? Мы обязаны только излагать факты, предоставляя читателю самому судить о фактах, как ему угодно.

Итак, мы сказали, что по всему материку Западной Европы общество в тесном смысле слова — сословия, участвующие до некоторой степени в просвещении и благосостоянии, — распадается на три партии: реакционеров, модерантистов и революционеров. Каждый примыкает к той или другой партии, смотря по своим личным потребностям; таким образом, связь по принадлежности к одной и той же партии гораздо крепче, нежели связь по нацио- нальности, а вражда по различию партий — выше недоверия, внушаемого иноземцами. По всему материку Западной Европы реакционеры составляют нечто вроде старинного Мальтийского ордена, в котором были люди всех национальностей и все стояли друг за друга, и все стояли за свой орден. Точно то же и модернисты, и революционеры. Кавур, например, бывший представителем итальянских модерантистов, возбуждал в сердце каждого французского модерантиста (например, орлеаниста) гораздо больше симпатии, нежели француз-реакционер, и случись, например, столкновение между Кавуром и Морни (реакционером), каждый орлеанист пожелал бы победы Кавуру и стал бы помогать ей всеми средствами, какие может принять. Наоборот, Кавур и Маццини были друг от друга гораздо дальше, нежели, например, Кавур от французских орлеанистов или Маццини от французских. революционеров *.

Партии, мы сказали, три. Но борьба требует только двух лагерей: собственно борьбу ведут между собою только две из трех партий, более сильные, а третья должна примыкать к одной из них на то время, пока они вместе одолеют третью, чтобы уже потом разделится между собою. Из шести возможных тут сочетаний каждое случилось в действительности. Например, легитимисты (реакционеры) во Франции при Луи-Филиппе поддерживали республиканцев; в первой половине 1848 года они поддерживали партию умеренных против ультра-республиканцев. Модерантисты (орлеаниеты) поддерживали во Франции в 1849 году реакционеров (бонапартистов), а теперь поддерживают революционеров. Революционеры в Испании при Наполеоне под- держивали реакционеров в борьбе против «офранцузившихся» (аапсеза408) или умеренных прогрессистов; теперь в Бельгии

2 339 [340] (где, впрочем, революционеры очень малочисленны, благодаря тому обстоятельству, что король Леопольд — человек и честный, и вместе с тем умный) они поддерживают конституционалистов.

Какие из этих многочисленных сочетаний между разнородными партиями могут быть названы соответствующими логике идей, какие союзы могут не иметь своим следствием раскаяния? Пока остаешься в сфере отвлеченных идей, вопрос очень ясен. Реакционеры с одной стороны, модерантисты и революционеры с другой — различаются между собою существенною противопо- ложностью целей: реакционеры хотят застоя и для того, чтобы сохранить нынешний порядок от прогрессивных реформ, принуждены тянуть ход истории назад; модерантисты и революционеры одинаково хотят прогрессивных реформ и разнятся между собою только в понятии о средствах к успешнейшему их осуществлению. Из такого отношения понятий необходимо следует, что если модернисты или революционеры становятся союзниками реакционеров, они помогают делу, существенно противоположному их собственным стремлениям, и в результате увидят себя обманувшимися. Напротив, реформы, которых желают модерантисты и революционеры, в сущности факта одинаковы и разнятся между собою только процессом своего осуществления; стало быть, результатом союза между модерантистами и революционерами бывает произведение изменений, одинаково нужных обоим союзникам, и спор о способе осуществления сам собою исчезает, когда дело исполнено тем или другим способом.

Таково естественное отношение партий по существенным их стремлениям. Только один союз между модерантистами и револю- инонерами может быть назван существенно-удовлетворительным для обсих соединяющихся партий. Напротив того, если модерантисты или революционеры будут помогать реакционерам, они в резульгате непременно найдут разочарование или, по выражению императора французов, «разрушение иллюзий», которыми вовлеклись в противоестественный союз.

После этих общих замечаний нам легко видеть, что отношения партий в Италии были совершенно неправильные, несогласные не только с логикою понятий, но и с первым элементарным условием сколько-нибудь правильного хода борьбы. Сардиния была центром, из которого вышло движение последней войны, и потому обратим главное внимание на нее.

Не надобно думать, чтобы сардинские реакционеры (клери- кальная партия, или правая сторона палаты депутатов, имевшая своим предводителем графа Соларо делла Маргариту) изменили общему принципу, по которому иноземцы одного и того же поли- тического направления милее соотечественников, держащихся противного направления. Они продолжали и до войны, и во время войны сочувствовать австрийцам, вернейшим приверженцам реакции. В этом клерикальная партия была совершенно логична, и как

3 [341] бы ни судили мы о ее стремлениях, надобно признать в ее образе действий ловкость и верность расчета. Революционеры также вы- держали верность принципу во время войны: они говорили, что не могут присоединиться к делу, в котором главною силою, действующею против австрийцев, является бонапартизм, который имеет те же самые стремления, как и австрийская политика; не модерантисты, — или, по итальянскому своему названию, консти- туционная или пьемонтская партия, имевшая своим предводителем графа Кавура, — действовали иначе. Они против Австрии, то есть реакции, вздумали опереться на бонапартизм, то есть на ту же самую реакцию, и пренебрегли основным правилом политической тактики, по которому одинаковые партии во всех странах взаимно поддерживают друг друга и, несмотря ни на какие случайные столкновения, не могут желать вреда одна другой . По этому правилу бонапартизм никак не может сделать вреда Австрии, чего хотела пьемонтская партия. Он мог на время, по случайным своим надобностям, стать с Австриею в формальную вражду, но и во время этой формальной борьбы не мог забыть, что в сущности дело Австрии есть его собственное дело, что, подрывая австрийскую, то есть реакционную силу, он вредил бы самому себе. Потому война между бонапартизмом и Австриею, по существенному характеру и интересу обоих противников, никак не могла иметь иной натуры, как натуры турнира, рыцарского состязания, при котором дерутся вовсе не с намерением повредить друг друга, а только с безвредною для противника мыслью поспорить о том, кто кого сильнее, кто должен занять первое место за дружеским пиром, за который сядут благородные противники тотчас по окончании боя. Пренебрежение этим неизбежным фактом было бы неизвинительно в пьемонтской партии, если бы мы не знали, что за союз с бонапартизмом она схватилась только в крайности. Первоначально она старалась действовать сообразно правилу политической тактики и не щадила никаких пожертвований, чтобы найти себе опору в Англии, т. е. также в партии конституционного модерантизма. Для этого она, в угоду англичанам, послала войско в Крым, принесла в жертву несколько тысяч солдат и несколько десятков миллионов денег. Но на Парижском конгрессе Англия нелепым образом сблизилась с Австриею, и тогда бедная пьемонтская партия, покинутая своею естественною союзницею, приняла предложения, делавшиеся ей бонапартизмом. Если бы в политической борьбе возможна была та хладнокровность, с какою ведется шахматная игра, то надобно было бы сказать, что лучше, нежели принимать такую помощь, было повременить, выжидая той поры, когда Англия увидит свою ошибку, если во Франции возьмет верх партия прогресса. Но положение Италии было так тяжело, что трудно произнесть над пьемонтскою партиею за эту ошибку приговор с тою строгостью, какой требует грубость ошибки и великость вреда, ею принесенного. Но как бы

З4\ [342] то ни было, извинителен или неизвинителен был союз пьемонтской партии с бонапартизмом, он отнял у республиканской партии возможность соединиться в решительную минуту с конституцио- налистами. Обыкновенно говорят, что Маццини в своем [республиканском] фанатизме не хочет признавать ничего хорошего в людях иначе, как на том условии, чтобы они совершенно приняли его идеи. [Трудно понять, как могут верить такой непрактичной нетерпимости его люди, которые в то же время толкуют о его чрезвычайной хитрости, уменьем пользоваться всем для своих целей. Во всяком случае], кто хотя несколько знаком с историею этого агитатора, тот знает, что постоянно, повсюду он искал союзников, не останавливаясь никакими разногласиями, лишь бы нашлось соответствие в одном — в желании освободить Италию. Он обращался с этою надеждою и к папе, и к Карлу-Альберту, и, наконец, он стал удерживать свою партию от подобных надежд и союзов только потому, что увидел ошибочность своей собственной прежней мысли о пользе их для действительного освобождения талии.

Таким образом, в Италии даже не успели образоваться два лагеря, — осталось целых три враждебных лагеря по невозможности соединения маццинистов, не веривших бонапартизму, с пьемонтскою партиею, основавшею на нем свои надежды.

Теперь граф Кавур пал?, и те люди, мнение которых изменяется сообразно с успехом или неудачею, конечно, находят теперь большую легкость порицать ошибки этого государственного деятеля, которому недавно поклонялись. Мы не восхищались политикою графа Кавура, когда счастье было, повидимому, на его стороне, зато теперь не станем осыпать его упреками. Напротив, мы скажем в оправдание ему, что слишком легко было ему, человеку замечательного ума, рассчитывать на свое умственное превосходство над союзником, которого он видел человеком, ли- шенным всяких блестящих качеств, лишенным даже живой сообзительности, тупым, ненаходчивым на слова, почти бездарным. Он мог вообразить, что будет держать этого человека в руках, сделает его орудием своих целей. Это было очень натурально. Не в упрек Кавуру, а в объяснение факта мы заметим, что он тут забыл только одно: инстинкт эгоизма так ловок и расчетлив, что человек, руководящийся исключительно им, может перехитрить какого угодно гениального министра [, хотя бы сам был решительно туп. Собакевич обманул бы самого Маккиавелли].

С самого начала Кавур холодностью и молчаливостью своего союзника был введен в ту ошибку, что вообразил, будто бы только он нуждается в Наполеоне П, между тем как, в сущности, сам император французов гораздо больше нуждался в нем. В начале года, когда шли в газетах толки о конгрессе и разных дипломатических посредничествах, от которых ожидали предотвращения войны, мы несколько раз подробно излагали факты, [343] делавшие для императора французов войну необходимостью. Желающие могут найти их в наших прежних обозрениях.

Война в Италии, безотлагательная война, потому что каждая ночь, каждый день до ее объявления грозит опасностями, — такова была потребность Наполеона Ш. Но он не говорил об этом, держал себя холодно; потому Кавур стал думать, что нужно всяческими уступками склонять его к войне. В сущности, Кавур мог диктовать условия союза, потому что Франция не могла провозгласить намерения освобождать Италию от австрийцев иначе, как опираясь на Сардинию. Положим, Кавуру также была нужна война, но у него не было необходимости начинать ее тотчас же, непременно в нынешнюю весну: он мог подождать и год, и два, как ждал шесть или семь лет. Для Наполеона отсрочка была не- возможна. Но Кавур в горячности своего патриотизма думал, что союзник оказывает Сардинии великодушную помощь, склоняемый красноречием и умом его, Кавура, к делу, в котором сам не имеет надобности. Таким образом, Сардиния бросилась в войну, не га- рантировав ничем свободы своих действий подле союзника, подавлявшего ее громадностью своих сил.

Но какими же способами можно было гарантировать независимость сардинской политики? Разве неизвестно, что никакие обещания не гарантируют против превосходства силы? Так, обещания ненадежны, и в том именно и заключалась ошибка, что Сардиния ограничилась ими. Нужно было принять другие меры для ограждения своей самостоятельности. Во-первых, французским войскам надобно было назначить театр действий, различный от театра действий сардинской армии, так, чтобы она составляла совершенно отдельное целое; во-вторых, нужно было оговорить, что внутренние вопросы в Тоскане, Парме, Модене, легатствах не должны нимало относиться до французов. То и другое, и все что угодно, Наполеон принял бы: Кавур мог тогда предложить ему какие угодно условия союза. А он, напротив, считал себя облагодетельствованным, принимая помощь без всяких гарантий. Ему гарантии казались невозможны, потому что он не замечал, что война Наполеону Ш нужнее, нежели ему самому; они казались ему не нужны, потому что он считал помощь следствием великодушия Наполеона Ш и своего влияния на него, то есть делом, которое Наполеон будет и по доброй воле вести сообразно его видам: они казались ему излишни, потому что он, надеясь на свое умственное превосходство, воображал, что будет управлять Наполеоном Ш.

При таком безусловном вверении хода и характера войны Наполеону Ш, при отдаче сардинской армии в распоряжение Наполеона Ш война необходима должна была иметь конец в том роде, какой действительно получила. Это было с самого начала ясно для всех проницательных публицистов, и мы тогда же передавали их предсказания читателю. Спрашивается: кто был причиною

3 [344] безусловно владычествующего положения, занятого в ней Наполеоном Ш? Кто призвал его в Италию? Кто отдал ему в команду сардинскую армию и все другие итальянские войска? Кто не принял никаких предосторожностей для доставления итальянцам влияния на решение их судьбы? Пьемонтская партия, модерантисты и глава их — граф Кавур. Наполеон 1 только воспользо- вался данным ему от них положением сообразно с своими видами: что туг особенного, если человек заботится о своих выгодах, и за что тут винить его? «Смотри, кому в руки отдаешься» и «не сваливай свою вину на другого», сказали бы мы графу Кавуру и его приверженцам, если бы они, бедные, не заслуживали теперь скорее сострадания, чем гнева.

гнева они заслуживали своею непредусмотрительностью, которая отозвалась теперь, по выражению Наполеона П, «раз- рушением благородных надежд». «Но, скажет иной читатель, кто же мог предполагать такую измену? Кто мог ожидать, что союзник соединится с врагами против друзей?»

После предыдущих объяснений нам легко отвечать на это возражение, основывающееся только на запутанности понятий, истинное отношение которых мы старались показать. Да, только из запутанности понятий проистекали все обвинения Наполеона 1 в измене друзьям. Кто смотрит на вещи правильно, тот не станет винить в таких пустяках императора французов, а, напротив, скажет, что он поступил совершенно так, как ему следовало поступить по тем принципам, постоянным защитником которых он был.

Припомним разделение общества на три партии и взглянем на то, к каким из них принадлежат император французов, авст- рийское правительство и граф Кавур.

Владычество бонапартизма во Франции основано на реакции. Австрия — также представительница реакции. Из этого ясно, что существенные интересы бонапартизма и Австрии одинаковы, что эти силы должны поддерживать одна другую, что ослабление одной из них грозит опасностью и для другой. Конечно, и между самыми родственными элементами могут возникать случайные столкновения, но взаимный интерес требует как можно скорее прекращать их, чтобы дружно противиться общему врагу.

Кто не упускал из виду этого основного факта, — одинаковости между существенными интересами бонапартизма и Австрии, — тот очень хорошо видел, что считать Наполеона Ш врагом Австрии значило совершенно не понимать его. Таким образом, оказывается клеветою та часть обвинения, которая воз- никает из расположения Наполеона как можно скорее заключить мир с Австриею и притом на самых выгоднейших для нее условиях.

Остается другая часть обвинения: «он изменил выгодам своих друзей, сардинцев». Читатель видит, что тут слово «друзья» так

344 [345] же несправедливо, как и слово «враги» относительно австрийцев. В самом деле, кто такой был Кавур, на чем была основана его сила, к чему стремилась его партия? Партия, вошедшая в союз с Наполеоном через Кавура, была, как всем известно, партия приверженцев конституционного устройства. Теперь спраши- вается: кому неизвестны отношения Наполеона ШП к конституционному принципу? Конституционалисты— злейшие враги бона- партизма; он держится только подавлением их. Каким же образом злейших врагов называть друзьями? Прискорбная необходимость могла заставить Наполеона | принять на время содействие, предлагавшееся ему итальянскими конституционалистами, но коренная, непримиримая враждебность этих двух элементов оставалась неизгладима, и Наполеон ПП был бы просто нерасчетлив, если бы забыл о ней. Он хорошо чувствовал, что служить Кавуру значило бы усиливать конституционную партию в Италии, а уси- ливать ее в Италии значило бы оживлять ее во Франции, то есть вредить самому себе. Такого безрассудства не следовало и ожидать от [правителя], хорошо понимающего свое положение и умеющего соблюдать свои выгоды. Потому-то проницательные публицисты с самого начала и говорили, что цели Кавура не могут быть Целями Луи-Наполеона. Просим читателя припомнить вы- писки из английских речей и статей в прежних наших обзорах. После этого нет нужды распространяться о совершенной не- уместности неблаговидного термина «изменник», которым многие характеризуют тот очень натуральный факт, что Наполеон П1 заключил отдельный мир с Австриею против выгоды и воли сардинцев. «Измена», «предательство» — какие грубые, [плебейские] понятия! Понятие «предательства» не должно существовать, в уме светского человека, а тем более в уме дипломата, и кто позволяет себе жаловаться на предательство, тот обнаруживает только собственную неприготовленность к ведению важных дел. На самом деле история была самая невинная. Положим, например, что вы хотите ехать из Рязани в Петербург, а я— в Москву; вам известно, что дальше Москвы я не поеду; но вам угодно было иметь меня своим спутником. Теперь спрашиваю вас: если, доехав до Москвы, я останусь там и предоставлю вам продолжать путь, как вы сами знаете, или остаться в Москве, когда вы не можете ехать одни, — если я сделаю это, неужели вы имеете право называть меня изменником? У вас, быть может, [плебейские] понятия; быть может, вы, зная, что мне нужно быть только в Москве, вынудили у меня какое-нибудь двусмысленное слово, что я охотно побывал бы и в Петербурге, и поверили этому слову, — ну, что ж мне из того? Какой же практический человек верит словам? Мало ли что говорят, так вот всему вы и станете верить? Вы должны расчеты ваши основывать на том, что мне нужно, а не «на>> том, что я говорю; иначе вы на каждом шагу будете оставаться в проигрыше... Но, поверьте мне, никого вы не назы-

345 [346] вайте за это изменником, а называйте только сами себя слишком наивным простяком, а лучше всего постарайтесь отучиться от вашей плебейской наивности.

Луи-Наполеон не притворялся каким-нибудь конституционалистом; он не скрывал своего принципа, принципа реакции; он не скрывал своей непримиримой враждебности к конституционализму. Теперь — итальянским конституционалистам было угодно вручить ему свою судьбу. Я спрашиваю: состояние открытой вражды, в которой он находится с конституционалистами, не уполномочивало ли его воспользоваться ослеплением врагов, чтобы запутать их в их собственные сети? Да, Кавур всегда был врагом ему, потому что был конституционным министром, главою партии, единомышленники которой во Франции — смертельные ненавистники Луи-Наполеона. С какой же поры военная ловкость, пользую- щаяся ошибками неприятеля, стала называться изменою? Поверьте, ведь недаром же говорится у французов: «А |а виепе, сотте & а виете», на войне по-военному и делается.

Не знаем, до какой степени удалось нам убедить читателя, что император французов поступил очень естественно, заключив от- дельный мир с Австриею на самых выгодных для нее и самых не выгодных для Италии условиях, и что винить его тут ровно не за что. Нам кажется, что логика нашего оправдания неопровержима. Вот оно вкратце.

Итальянская независимость составляет предмет желания для итальянских революционеров (Маццини) и конституционалистов или модерантистов (граф Кавур и пьемонтская партия). Партия итальянских реакционеров смертельно боится освобождения Италии. Австрия — представительница принципа реакции. Бонапартизм держится реакциею. Элементы реакции, модерантизма и революции разлиты по всем странам Западной Европы, и падение или усиление какого-нибудь из этих элементов в одной стране непременно облегчает подобную перемену во всех других странах. Поэтому усилие конституционной партии в Италии, — а исполонить ее желание, освободить Италию, значило бы усилить ее, — необходимо вело к усилению конституционной партии в самой Франции. Ослабление Австрии также вело бы к ослаблению реакции во Франции. То и другое было бы равнозначительно погибели бонапартизма. Итак, ясно было, что Наполеон Ш, при- нужденный вести войну в Италии, должен употребить все свои усилия на то, чтобы покончить эту войну таким миром, который не освобождал бы Италию, не был бы вреден могуществу австрийцев, с которыми прочные и существенные интересы у него одинаковы, и не принес бы пользы итальянским конституционалистам, помощью которых он мог воспользоваться на минуту, по одному случайному делу. но партия которых находится по своей натуре в смертельном противоречии с условиями его собственного сушествования.

346 [347] Кажется, это просто и неопровержимо. А если действительно так, то надобно сознаться, что все обвинения против Наполеона Ш за Виллафранкский мир — пустые фразы, порождаемые только непониманием сущности бонапартизма. Наполеон Ш поступил сообразно требованию своего жизненного принципа, пожертвовав своими врагами — сардинцами своим друзьям — австрийцам.

Но если мы находим, что, действительно, война, в которой главным деятелем был Наполеон Ш, не могла привести ни к чему иному, кроме Виллафранкского мира, и если император французов поступил при заключении этого мира совершенно по- следовательно и основательно с своей точки зрения, то само собою разумеется, что мы вовсе не намерены скрывать неудовольствия, пробужденного условиями этого мира в людях и партиях, имеющих принципы неодинаковые с бонапартизмом. Напротив, именно < того мы и начали, что упомянули об этом недовольстве, объясняя им неточности в изложении фактов и побуждений, склонивших к миру императора французов, по его словам. Нашедши теперь истинную причину выгодных для Австрии условий договора, мы подробнее займемся впечатлением, какое он произвел в различных странах.

Англичан упрекали в холодности к итальянскому вопросу за ту недоверчивость, с которою они смотрели на войну. Действи- тельно, война была неприятна им, потому что не обещала ничего, кроме побед Наполеона Ш, то есть увеличения его могущества и утверждения его в мысли, что он может счастливо приводить к концу какую угодно войну. Они думают, что все это может при- близить минуту, когда он вздумает объявить, что должен отомстить Англии за своего дядю. Но негодование, овладевшее английскою публикою при известии о Виллафранкском мире, показало, как велико сочувствие англичан к делу итальянской независимости (просим читателя не забывать, что мы говорим об английской публике, а не об английском правительстве, — эти два понятия далеко не одинаковы даже и в приложении к Англии). Сожаление о бедной Италии пересилило в них даже радость о том, что уменьшилась опасность для них самих быть запутанными в разорительную войну. В пример мы приводим статью, которою встретил известие о мире Типез *.

«Мир последовал за перемирием быстрее, нежели даже можно было

предполагать. Велякий волшебник нашего века дал три битвы и поговорил с времени с побежденною Австриею, и вот, в конце этой короткой конфе

• Просим читателей не приписывать нам несколько саркастического тона, каким английская газета отзывается о Наполеоне 11; наше мнение о действиях Французского императора мы высказали достаточно выше, а настоящую статейку переводим только для показания какое впечатление произвел в Англии Виллафранкский мир.

347 [348] ренции, Ломбардия вдруг уступлена Франции, и Италия становится конфедерациею под почетным председательством папы. Перемены так быстры, что рябили в глазах. Не успели мы уловить черты картины, представляющейся нашему зрению, а предмет уже исчез и на месте его явился другой. Несколько недель тому назад мы рассуждали о конгрессе лля предотвращения войны. Неделю тому назад свет толковал о шансах для Австрии успешно бороться против Франции. Период битв прошел. Грозный четырехугольник крепостей поглотил собою все мысли. Но вчера исчезли все размышления и догадки об армиях, всякое внимание к пушкам, и явились на свет два новые государства, созданные в несколько часов, вошедшие в знакомство с публикою сотрясением телеграфной проволоки. «Император австрийский уступает королевство Ломбардское императору французов». Итак, Австрия совершенно выбита из колен своего старинного упорства. Пескьера и Верона, Мантуя н Леньяно, линия Аддидже и венецианские лагуны — все покинуто, все уступлено... Франц-Мосиф [прямодушно и без оговорок признает себя, по выражению мистера Кобдена, «согнутым в дугу». Он] немедленно уходит из Италии с 300.000 своих солдат, и Италия, освобожденная от этого давления, преобразуется в независимое государство. Как мы покажемся теперь свету с такими новостями на наших широких листах? Что теперь скажет Тишев в защиту своих неблагородных подозрений? Как нам извиняться перед столь жестоко оклеветанным императором французов? С каким лицом встретить нам теперь торжество и презрение друзей свободы, предостерегать которых имели мы малодушие? Униженное отречение одно только остается нам. Сое- динимся же с радикалами Англии, карбонари Италии и великим политическим оракулом Венгрии” в воспевании славы Наполеона 111 *® Забудем мы, последние из прозелитов и едва ли достойные назваться прозелитами, — забудем со стыдом все наши неблагородные опасения и возрадуемся теперь, когда Италия, и не на одних словах, а на самом деле, стала свободна от Альп до Адриатического моря!

Но —погодите! В этом потоке телеграфических депеш, в этом сонме быстрых известий, приносящихся со всех сторон света и соединяющих в себе отголоски всех европейских столиц, есть звуки, дисгармонирующие с всеобщею радостью. Что значит это новое известие? Что это за горькая капля, от которой пропадает пенистое кипение энтузназма, охлаждаются наши теплые симпатии? Италия должна быть свободна, потому что так говорит император французов, —а кто, кроме неверующего, неблагородного Типез’а, колеблется

• Кошут. — Ред.

** Здесь сарказм Типез’а неверен. Английские радикалы не ожидали ничего хорошего от войны. Читатель может вспомнить речь Робака и отчет самого Типез’а о митинге по итальянскому вопросу в Гайд-Парке («Совре- м(енник» 1859,] № У). Маццинисты также не одобряли Кавура за союз с Наполеоном ПП] и говорили, что поспешное образование народных войск, не зависимых ни от Франции, ни от Кавура, одно может спасти Италию, судьбу которой предрекали. Кошут не выхвалял Наполеона ПШ] и долго, упорно не соглашался на его предложение содействовать венгерскому восстанию, и когда, наконец, решился на это, то полагался не на его уверения, а на то, что австрийских войск в Венгрии оставалось мало. Читатель вспомнит его слова («Современник» 1859,] № УП). «Венгрия так далека от Франции, что ее нельзя обратить во французские департаменты» — кажется, это выражение мало свидетельствует о вере в императора французов. Маццини, Кошут и английские радикалы говорили только одно: Англия не должна вступаться за Австрию. Типез, у которой были иногда порывы воинственности, — впрочем, не из любви к Австрии, а из опасения замыслов Наполеона против Германии и самой Англин, — сердится на всех этих людей за противоречие ве воззваниям о необходимости самых энергических вооружений, которые неминуемо вовлекли бы Англию в войну, если бы война продлилась хоть до следующей весны.

348 [349] верить императору? Но это воцарение папы, это восстановление великого герцога Тосканского, это оставление Венеции и Минчио за Австриею, — всем этим видоизменяется первое известие, пришедшее от императора французов. „ Италия свободна, но она свободна не в демократическом, не в конституциононном не в обыкновенном смысле, а в наполеоновском смысле слова. Свобода — слово, принимаемое в разных значениях, и часто цвет его заимствуется от оттенка интересов человека, его употребляющего. Свобода в Спарте не значила того, чтобы илоты не были убиваемы, когда становились слишком многочисленны или беспокойны. Свобода в Италии не значит, чтобы жители ‘имели какой-нибудь голос в своем управлении. Италия свободна, но свободна на французско-императорских условиях. Ломбардия, завоеваная Франциею, отдается королю сардинскому. Никто не может сказать, что Ломбардия не свободна. Она могла иметь свои понятия о восстановления прежнего герцогства как самостоятельного государства и Милан может иметь возражения против того, чтобы стать уделом Турина; но с нынешнего времени Ломбардии лучше молчать об этих сумасбродствах. Она свободна я должна быть довольна. Венеция также свободна. Она свободна под австрийским господством. Чего же больше может она хотеть? Наверное, она не имеет сумасбродства мечтать о временах Дандоло! Или Венеция недовольна? Так она не знает, что такое свобода, как понимает ее Наполеон. Но пусть она потише говорит о своем безумном недовольстве. Только кусок Ломбардии передан Сардинии: «Ломбардия до линии Минчно». Между «линиею» Минчно и Венециею текут две большие реки в По, и земля, орошаемая этими реками, усеяна первоклассными крепостями. Это старинные австрийские железные ворота, через которые Австрия входила в Италию, когда хотела. Это [логовище] австрийского деспотизма, [в которое уходил] он каждый раз, когда была опасность в равнинах. Отсюда он мог высылать десятки тысяч своих солдат для подавления каждого признака недовольства в самом зародыше. Вы, свободные сардинские ломбардцы, наслаждающиеся свободою под тенью западных стен этих великих крепостей, и вы, освобожденные венецианцы, которые можете, обработывая свои земли на материке, любоваться на пушки, смотрящие с их восточных бастионов, не ведите слишком громко своих свободных речей. Эта земля также свободна. Она лежит между Альпами и Адриатическим морем, стало быть, непременно она свободна. Она азделяет с Венециею честь быть свободной пол австрийским господством. © она свободна, как чисто австрийское владение, как аванпост Тироль, подобно ножу врезывающийся в тело Северной Италии. Она попрежнему наполнена войсками и оружием, и из нее армин могут быть посланы по же- лезным дорогам и в несколько часов быть в Милане или Венеции. Австрия еще владеет и по трактату будет продолжать владеть этим страшным четырехугольником. Потому в этих городах лучше потише говорить о новоприоб- ретенной свободе и шопотом поздравлять друг друга с достославным совершением обещания [их покровителя, императора французов, выгнать австрийцев из Италии н] освободить ее от Альп до Адрнатичесхого моря. Тоскана и Модена также свободны. Они свободны собственным своим делом, потому что изгнали своих герцогов и послали к императору Наполеону половину своих молодых людей волонтерами. Свободные граждане Тосканы и Модены сражались против своих изгнанных государей при Сольферино и помогали императору Наполеону победить их. Это было ошибкою с обеих сторон. Истинная свобода, за которую сражались тосканцы и моденцы, состоит в том, чтобы принять обратно своих прежних правителей, и если ‘бы герцоги понимали свою настоящую выгоду, они были бы не в лагере австрийского императора, а во французском лагере. Гиппнас возвращается в Афины, — свобода Афин нуждается в его восстановлении. «Гуэтли® утверждает, что половина ссор на свете проистекает от невни- мания к законам логики: люди не думают об определениях. В этом причина

• Автор знаменытых исследований о закснах мышления.

349 [350] разноречия, разделявшего нас с людьми, сочувствовавшими итальянской войне. Если бы они определили, что такое разумели под свободою Италин, и определили в том смысле, какой мы видны ныне, мы никогда не усомнились бы в намерении Луи-Наполеона дать свободу Италии. Не доходя до чрез- вычайности в нашей симпатии к Италии, мы должны, однако же, признаться, что если бы мы послали лорда Страффорда или лорда Кларендона на конгресс — сделать для Италии, что может сделать для нее Англия, и если бы лорд Страффорд или лорд Кларендон возвратился, размахивая шляпою и восклицая «Италия свободна|», и оказалось бы, что ом оставил австрийцев в Пескьере, в Мантуе и в Венеции н силою возвратил герцогов в Тоскану и Модену, и что это называет он свободою Италии, — мы почувствовали бы большое искушение громко потребовать, чтобы лорд Страффорд или лорд. Кларендон был предан суду, как изменник. Если бы мы знали, что таковы были желания г. Кошута и бирмингомских джентльменов *® и других по- клонников императора Наполеона, то мы, кажется, могли бы вытребовать у Австрии исполнение их желаний, не усеивая Италию трупами и не наполняя госпиталей бедными изуродованными солдатами. Во всем этом нет ничего такого, чего бы нельзя было вынудить у Австрии силою дипломации. Все это не может оскорблять ее гордости и значительно увеличивает ее силу. Она избавлена от хлопот управлять беспокойною и убыточною провинциею и удерживает силу опустошать ее, когда только захочет. Она теперь стоит в талии, как меч-рыба подле кита. Австрия — вся покрыта оружием, Италия вся — добыча ей, Австрия уступила только то, что может, когда ей угодно, взять назад, чего, вероятно, не захочет она и брать назад. Сардиния приоб- рела провинцию, которую может сохранять только по милости Австрии и которую в случае нападения не может защитить. Когда австрийские сатрапы будут восстановлены в Тоскане и Модене, сама Австрия будет стоять вооруженная с ног до головы, непреодолимо господствующая в итальянской кон-

`дерации. Австрия будет в Италии так сильна, как никогда еще не была. сли бы Англия имела бесстыдство предложить ей такие условия до начала войны, Австрия не могла бы отказать в них, и тогда 100.000 человек остались бы живы, а Италия не меньше нынешнего была бы «свободна от Альп до Адриатического моря». Таковы бывают последствия, когда люди не согласятся между собою в смысле слов, ими употребляемых. Но мы в оправдание себя должны заметить, что мы не одни ошибались. Тот человек, который лучше всех в Европе должен был бы понимать императора Наполеона, тот человек, который лучше всех знает итальянский вопрос, тот человек, которого Италия прославляла, как лучшего своего государственного деятеля, как лучшего своего защитника, — граф Кавур, — подобно нам ошибался. Свободная Италия, о которой думал он, была нимало не похожа на ту сво- бодную Италию, которую изобрели император Французов с императором австрийским, — и с гневом он удалился с высокого поста, который столь долго занимал, не находя в себе сил выдерживать укоризны тех, надежды которых возбудил и негодования которых так справедливо он должен опасаться».

Если с такою силою охватило негодование англичан, людей, называемых холодными и, во всяком случае, бывших посторонними этому делу, то легко представить себе, как закипели злобою французы, именем и оружием которых так жестоко воспользовались для подобного мира. Взрыв чувства был так силен, что даже между газетами нашлись некоторые, отважившиеся под при-

• То есть Брайта и манчестерской школы. Читатель припомнит, что говорили мы в прежнем примечании о их доверии к намерениям Наполеона: они только требовали, чтобы Англия шо помогала Австрии.

350 [351] крытием общего говора выразить свое мнение несколько внятным голосом. Особенно едкую форму придал своему протесту Эс, газета умеренных республиканцев, служившая органом тем близоруким надеждам, которые были столь внезапно для легковерных разрушены условиями мира. В тот день, когда пришла в Париж телеграфическая депеша о мире, Siecle поместил горячую статью, которая перечисляла, как неправдоподобные слухи, все действительные условия мира и после каждого из них прибав- ляла: «нет, такого условия не будет, потому что оно было бы бесстыдно, бесславно, бесчестно». Затем следовал пробел, а за пробелом короткие и холодные слова: «предыдущая статья была уже написана, когда телеграфическая депеша известила нас об условиях мира; вот они» — и читатель видел, что мир имеет все те условия, которые за несколько строк пред тем были объявлены невозможными по беспримерной бесчестности. Даже из полуофициальных газет, состоящих на подкупе у правительства, не все отважились на первый раз вымолвить обязанное свое слово в похвалу мирному договору.

В парижском населении условия мира вызвали сцены, напомнившие о временах давно запрещенных. По улицам стояли толпы народа, громко выражая свое негодование. В Сент-Антуанском предместье блузники подняли страшный шум, так что потребовалось вмешательство полиции. Объявления, содержавшие телегра- фическую депешу об условиях трактата, были срываемы со стен, сожигаемы на позорных кострах. И не одно парижское население, не одни безоружные, охраняемые артиллериею фортов и казарм блузники были раздражены: что гораздо хуже, это чувство волновало и армию, подвиги которой послужили к тому, чтобы подвергнуть Италию такой судьбе. Солдаты ходили с ругательствами по лагерю, офицеры ломали шпаги, говоря, что они обесчещены..

Иной либерал, привыкший принимать свои желания за факты и два месяца тому назад предвидевший неизбежность освобождения Италии Наполеоном Ш, теперь, пожалуй, вообразит, что это неудовольствие опасно для власти Наполеона Ш, и, назвав его предателем, прибавит с сладкою уверенностию, что близко наказание ему за предательство. Мы никак не можем назвать основательным и этого предсказания. Мало ли чем, мало ли сколько раз бывают недовольны нации! Если бы каждое неудовольствие нации влекло за собою падение правительства, возбудившего не- удовольствие, история не была бы похожа на ту историю, какую мы теперь видим]. Против Наполеона ПП сильное неудовольствие существует уже много лет, а он все-таки продолжает держаться на своем месте, и если можно сказать, что с каждым годом не- удовольствие растет, то нельзя еще сказать наверное, чтобы не- возможно было ему длиться и расти еще довольно долго, не производя никакого внешнего результата; и если развязка итальянской войны Виллафранкским миром придала новую зна-

351 [352] чительную дозу гнева к прежним причинам неудовольствия, то из этого еще не следует, чтобы нельзя было Наполеону Ш приискать и новых клапанов для выпуска паров, грозящих его системе. Уже говорят, что он готовится к войне на Рейне — едва ли это досто- верно, по крайней мере, относительно настоящей минуты; но то не подлежит сомнению, что он не замедлит приискать новые ди- пломатические разногласия и потом выведет из них новые какие- нибудь военные столкновения, для того чтобы снова отвлечь вни- мание французов от вопросов о внутренних правительственных формах.

Точно то же надобно сказать и о надеждах на исправление условий Виллафранкского мира силою негодования самих итальян- цев. Само собою разумеется, что в Италии неудовольствие еще во сто раз жарче, нежели во Франции, — но что ж из того? Чита- тель уже мог убедиться фактами, каким забавным самообольще- нием были слухи, разнесшиеся в первые дни по заключении мира, будто бы Гарибальди не хочет слагать оружия, будто бы король сардинский хочет не покоряться трактату, столь убийственному для него по содержанию, столь оскорбительному по презрению к Сардинии, которое ознаменовало форму его заключения. Надеем- ся, читатель понимает, что не меньше, нежели в этих слухах, на- ходится забавного, ребяческого простодушия и в надежде на силу тех фактов неудовольствия и волнения, которые совершились в разных итальянских городах при получении известий о заключе- нии мира. Без всякого сомнения, король сардинский глубоко ‘оскорблен. Не спросясь его, заключили мир, как будто он был ли- шен всякой самостоятельности. Вместо всей Ломбардии, Венеции, Тосканы, Пармы и Модены, которые были у него уже, можно ска- зать, в руках, ему позволили приобрести только часть Ломбар- дии, да и ту дали ему таким унизительным образом, что, кажется, лучше он согласился бы вовсе не брать этого милостивого подарка от великодушного союзника, если бы только мог отважиться на отказ. Но что ж из того? Именно в том и дело, что король сар- динский, 100.000 солдат которого раздроблены между 300.000 солдат императора французов, не смеет и подумать о непослуша- нии великодушному и, что гораздо важнее, слишком могуществен- ному союзнику. Гарибальди, конечно, раздражен еще гораздо глубже, нежели король сардинский. Но у Гарибальди только 10.000 солдат, и хотя каждый из них стоит пятерых, все-таки сопротивление было бы гибельным сумасбродством. А если Гари- бальди и сам король сардинский не могут не повиноваться необхо- димости, выражаемой цифрою 300.000 французских штыков. то смешно и говорить о той возможности поддержать свои желания, противные условиям мира, какую имеют жители Тосканы, Модены и легатств. Они могуг кипеть каким угодно негодованием, могут принимать какие им угодно решения, — на это им полная воля в те немногие дни, какие нужны для передвижения французских

352 [353] войск с бывшего театра войны к их областям. А когда войска подойдут, они должны будут, волею или неволею, успокоиться. Никакой расчет не дозволяет им и делать попытку к сопротивле- нию; а если благородный патриотизм заставит их жертвовать жизнью в безнадежном сопротивлении для сохранения чести, это будет иметь своим результатом только погибель отважных защит- ников, преданных итальянской независимости. Мы надеемся, что не найдется между нашими читателями такого неопытного в жи- тейских делах, который захотел бы повторять вопрос разных га- зет: «Но кто же будет усмирять итальянцев, если они в Тоскане, в Модене, в легатствах скажут, что оружием готовы защищать приобретенную независимость? Неужели дозволят австрийцам в Италии снова подавлять вооруженною рукою все попытки к ре- форме в областях, куда они не имеют права входить? Неужели французы, через два месяца после того, как называли себя защит- никами итальянской свободы, решатся штыками усмирять тех итальянцев, которые поверили им?» — Какое наивное «неужели»! Без всякого сомнения, если французы найдут нужным, они не только дозволят, но и прямо поручат австрийцам усмирить легат- ства и другие папские области. Без всякого сомнения, они сами усмирят штыками тосканцев и моденцев, если эти несчастные взду- мают действительно противиться восстановлению того порядка дел, какой был у них до начала войны. А может быть, — это еще лучше, — французы прикажут сардинцам исполнить за них эту [кровавую полицейскую] обязанность, и если вздумают приказать, вы увидите, что сардинцы должны будут исполнить приказание.

Таким образом, негодование, овладевшее всеми итальянцами, и приготовления их противиться исполнению условий Вилла- франкского мира в тех странах, которые должны утратить сво- боду, приобретенную в то время, пока освободители Италии, французы, были заняты войною в долине По, — эти приготовле- ния могут иметь только одно значение: значение свидетельства, что патриотизм и благородство обязывают иногда людей жертво- вать своею жизнью для спасения если не свободы, то, по крайней мере. для спасения чести и славы своего мужества. С грустным [благоговением], как смотрели мы на подвиги волонтеров Гари- бальди, смотрим мы теперь на приготовления жителей Тосканы, Модены и легатств противиться исполнению судьбы, предназна- ченной для них Виллафранкским трактатом. Мы изложим здесь то, что известно до сих пор о благородных и единодушных уси- лиях итальянских патриотов отстоять свою независимость, — усилиях, которым, без сомнения, не суждено увенчаться успехом.

Тоскана, Модена и Парма, услышав о том, что решено относи- тельно их судьбы в Виллафранке, встрепенулись: исчезли все мелкие несогласия в их населении, исчезли все слишком справед- ливые их неудовольствия против легковерной и слабой политики сардинского министерства, давшего связать себя необдуманным

3: [354] союзом; как один человек, жители Тосканы и Модены решили принять все, какие только могут, меры для того, чтобы отстоять хотя первый шаг к созданию итальянского единства, отстоять хо- тя свое соединение с Сардиниею, которая выдавала их в то время, пока можно было еще сделать что-нибудь с успехом. Тосканцы послали приказание своим войскам, уведенным французами в Се- верную Италию, как можно скорее возвратиться для зашиты ро- дины от французов и восстановляемого ими великого герцога; они объявили, что он может быть возврашен к ним только воен- ным насилием и что они присоединяются к Сардинии; они назна- чили как можно скорее произвесть выборы конституционного то- сканского собрания, которое облекло бы эту волю тосканского народа в правильную форму.

Тосканский «Монитёр», призывая тосканцев к выборам, го- ворил между прочим: «Ничего не может быть важнее этих вы- боров для народа. Здесь дело идет о том, чтобы сказать Европе: мы не хотим, мы не можем более хотеть австрийской династии: мы не хотим ее, потому что она противна итальянской националь- ности, за которую мы бились при Сольферино; мы не можем хо- теть ее, потому что если бы она возвратилась, обагренная кровью сольферинской, то могла бы только составить вечное несчастие наше и возмутить навсегда мир всей Италии. Итак, вы видите, какое важное значение имеет голос, который вы теперь должны подать! Кто поступит при этом легкомысленно, тот — или глупец, или предатель».

В то же время обнародована была прокламация к войскам тосканским, которым поручалась теперь «защита священнейшего права Тосканы, — права свободно выразить свои желания относи- тельно национальной независимости и конституционного устрой- ства». Тосканцы объявили, что будут защищать это право во что бы то ни стало. В сильной статье, помещенной в тосканском «Монитёре» против великого герцога Леопольда, говорилось между прочим: «Да, Тоскана вооружается, и она должна воору- житься, потому что ей предстоит прогнать злейшего врага своего, побежденного при Сольферино, если бы он захотел снова взойти на тосканский престол. Но вооружение еще не значит возмущение, как хотят представить тайные агенты низверженной династии: без всякого восстания Тоскана имеет уже против этого врага воору- женных солдат; у ней есть войско; скоро будет и национальная гвардия. Города должны вооружаться, и когда ударит тревога, жители деревень также должны будут вооружаться всем, что только найдется под рукою во всем населении, которое с презре- нием отвергает побитого при Сольферино. Пусть знает Европа, что образованный народ, каков народ тосканский, не может по- терпеть бесчестия иметь своим монархом того, кто не далее как вчера сражался в лагере австрийского императора против италь- янских войск».

354 [355] Вследствие таких энергических решений, муниципальный совет Флоренции выразил формальным образом следующее желание нации:

«Муниципалитет выражает желание, чтобы Тоскана могла составить

часть большого итальянского государства, под властью короля Виктора-Эмма- нуила ||, сохранивши административные различия, которые нанболее согласны

© интересами этой страны. «В случае же, если высшие политические соображения воспрепятствуют

исполнению этого желания, муниципалитет, настаивая на непременном исклю- ченин династии лотарингской, равно как и бурбонской, выражает желание призвать к управлению страною принца из савойского дома».

Это решение положено повергнуть на усмотрение короля сар- динского и императора французского, на согласие которого то- сканцы еше надеялись. Тем не менее, они продолжали свое дело: сокративши все установленные законом сроки, они назначили совещания народного собрания, а между тем собирали мнения городских общин. 24 июля из 141 города, в числе которых нахо- дятся Флоренция, Ливорно и другие большие города Тосканы, получено выражение желания присоединиться к Сардинии боль- шинством 809 голосов против 15. Решения эти, тотчас же представ- ленные через министра внутренних дел, г. Риказоли, сардинскому чрезвычайному комиссару в Тоскане, выражали интересы и же- лания 1.135.863 жителей. «Некоторые города, — прибавлено в тосканском журнале. поместившем это известие, — ожидают еще составления особенного собрания для произнесения своего реше- ния; но можно предсказать, что они утвердят решение остальных и что желания Тосканы выразятся единодушно. И нет сомнения, что желания страны, таким образом выраженные и утвержденные национальным собранием, будут приняты во внимание державами, которые должны определить новое устройство Италии».

Эти надежды на то, что голос нации будет уважен, продол- жались довольно долго и у некоторых продолжаются до сих пор. Сначала они были с особенною силою поддержаны известием, что император Наполеон обещал положительным образом, что не употребит военного насилия для восстановления низверженных государей Италии. Но потом стали ходить другие слухи, которые, однако же, не смутили тосканцев, объявивших, что они «не по- боятся никакого рода вмешательства и не отстанут от своего ре- шения». Назначены были общие выборы народного собрания 7 августа (26 июля). долженствовавшие окончательно утвердить решение городских общин. Между тем за неделю до начала этих выборов разнесся слух, вскоре оказавшийся справедливым. что Леопольд Й отказался от престола в пользу своего сына. Изве- стие это принято было многими очень благоприятно, как облег- чавшее развязку итальянского вопроса. Надеялись, что тосканцы, имевшие достаточные причины лично ненавидеть старого герцога, не будут столь несговорчивы в отношении к его сыну. Предполо-

355 [356] жение это казалось тем более вероятным, что молодой герцог, как слышно было, намеревался войти в свои владения не иначе, как предшествуемый конституциею, весьма либеральною. Но тос- канцы не поддались и на это: отречение Леопольда ни в чем не изменило их решения относительно лотарингской династии. Во время выборов стены домов во Флоренции покрыты были объяв- лениями с надписью: «да здравствует Виктор-Эммануил, наш король». Энтузиазм к народному делу не уменьшался, несмотря на то, что Сардиния вела себя в этом деле слишком осторожно и даже робко. Пред началом выборов сардинский чрезвычайный комиссар Буонкомпаньи был отозван из Флоренции, чтобы не подать повода к подозрению в тайном влиянии Сардинии на ре- шение тосканской нации. Временное правительство осталось в ру- ках министра внутренних дел Риказоли. По последним известиям. национальное собрание уже открыто, в присутствии уполномо- ченных от Англии, Франции, России и Пруссии; президентом собрания избран Тито Коппи Это избрание считают доказатель- ством умеренности собрания, потому что Коппи не принимал ни- какого участия в последних политических событиях. Несмотря на эту умеренность, первым делом собрания, по предложению депу- тата Джинори, было — провозгласить, что лотарингская дина- стия отныне невозможна в Тоскане. Предложение это было принято единодушно всеми 168 голосами собрания при громких рукоплесканиях публики. Вторым предложением, принятым в соб- рании, было: «тосканская нация твердо решилась — составить часть одного сильного итальянского государства, под конститу- ционным правлением короля Виктора-Эммануила».

о к чему может повести все это единодушие, вся эта реши- мость, кроме доставления новых жертв делу итальянского един- ства, и так уже имевшему столько жертв? *

Не в видах французской политики — допустить образование итальянского государства на широких основаниях национальной свободы. Теперь уже нет нужды делать предположения о видах французского императора: посольство графа Резе достаточно объяснило их. Из действий этого посланника видно, что если не возвращение прежнего герцога, то, по крайней мере, всевозмож- ное противодействие делу итальянской независимости решено не- поколебимо в уме Луи-Наполеона. Г. Резе начал с того, что уверял все итальянские города, низвергнувшие своих владе- телей, в истинном расположении императора и в его дружеской заботливости о судьбе народа. Между тем в то же время во французском «Монитёре» появилась статья. в которой и Лео- польду, и Фердинанду придавался титул великого герцога тос- канского. Это принято было за нечто вроде ауегИззетеп!а *,

• Предостережение. — Ред.

356 [357] адресованного к тосканцам. Вслед за тем сделались известны требования, предложенные г. Резе королю сардинскому. Он тре- бовал: 1) чтобы сардинский комиссар был отозван из Пармы, так, как отозваны уже комиссары из Флоренции, Модены и Бо- лоньи; 2) чтобы затем Сардиния не имела никакого, ни прямого, ни косвенного, влияния на население этих областей и предоста- вила им самим выразить их желания; 3) чтобы сардинское пра- вительство оказало свое содействие к восстановлению изгнанных принцев. Надобно заметить, что незадолго перед тем почти не сомневались относительно оставления Пармы за Пьемонтом. Сар- динское правительство полагало, что так как Парма не была включена в условия Виллафранкского договора, то о восстанов- лении герцогини не должно быть и речи. Но вышло не то: умол- чание Виллафранкского трактата нимало не стеснило императора французов, когда дело пошло о торжестве порядка над произво- лом народным. Сардиния должна была согласиться, и графу Пальяри, сардинскому чрезвычайному комиссару в Парме, не- медленно послан был приказ возвратиться в Турин. Пармские жители были очень огорчены этим и решились представить им- ператору свои желания относительно присоединения к Сардинии: пармский подеста Линати отправился в Париж, чтобы поднести императору постановления пармских общин, требующих присое- динения к Сардинии.

Второе требование Резе было также принято Сардиниею бес- прекословно. Да, впрочем, оно отзывается даже отчасти при- диркою: Сардиния еще ранее этого сама по себе (по крайней мере, так уверяли официально...) отказалась от всякого влияния на выборы; а теперь этого отказа требует от нее французский посланник!

Но третье предложение встретило пока сильное сопротивление в Сардинии. Говорят, что Виктор-Эммануил остался непоколе- бим в своем решении — не мешать делу итальянской независимо- сти, и отвечал графу Резе с некоторым одушевлением: «я могу не противиться тем распоряжениям, которые вам поручено про- извести в итальянских государствах, уже признавших мою власть; я могу оставить собственным силам народы, которым обе- щался покровительствовать; но никогда в жизни я не протяну руки для того, чтобы помочь войти в Италию врагам народа». Если эти слова действительно были сказаны, они очень хорошо изображают положение сардинского правительства в виду требо- ваний своего союзника и благодетеля.

Впрочем, если Сардиния и не согласится участвовать в восста- новлении изгнанных герцогов, положение дела мало от того из- менится. Луи-Наполеон решил, что итальянскому независимому государству не бывать, и он найдет средства достигнуть своей цели. Французские солдаты, бывшие в Италии. не все еще воз- вратились... Близ Ливорно давно уже явилась французская

357 [358] эскадра, которая в случае надобности может бомбардировать этот город, служащий Тоскане одним из главных центров энту- зиазма к делу итальянского единства. Решение оставить в Ита- лини 50-тысячную армию уже обнародовано в «Монитёре». А в одно время с известием об открытии национального собрания в Тоскане сделалось известным распоряжение императора об оста- новке возвращения французских войск из Италии.

Как бы в виде пояснения этих мер, граф Резе положительно объявил Тоскане, что о присоединении ее к Сардинии не может быть и речи. Но, в виде милости, он прибавил, что всякое дру- гое желание нации, выраженное в национальном собрании, может быть принято во внимание при решении судьбы Италии.

Что тут делать тосканцам? Говорят, что они склоняются к мысли предложить власть принцу Наполеону. В этом избрании находят средство примирить враждебные интересы фрапцузско- сардинские, так как принц Наполеон, будучи кузеном императора, в то же время, по жене своей, близок и к сардинской династии 5. Притом же, говорят в утешение себе некоторые тосканцы, фами- лия Бонапартов имеет некоторое притязание на флорентинское происхождение!..

Вследствие ли таких соображений или, скорее, от очевидной безвыходности своего положения, тосканцы начали писать на стенах домов во Флоренции: «Ума Мароеопе ]егойато, ге 4’Едги- ца» (да здравствует Иероним-Наполеон, царь Этрурии) 6. Неко- торые газеты уверяют. что император Наполеон и сам принц не согласятся на такое избрание, как весьма деликатные и совестли- вые люди. Но, с другой стороны, нельзя не вспомнить, что еще до окончания войны говорили о замысле французского правитель- ства — устроить для принца Наполеона какой-нибудь престол в Италии... Во всяком случае, любопытно и то, что народный энту- зиазм принужден уже склоняться к результатам, столь прият- ным для Франции...

После Тосканы едва ли нужно много распространяться о по- ложении Модены, Пармы и Болоньи. Энтузиазм и там проявился не менее сильно и решительно, чем в Тоскане. Тотчас по получе- нии известия о мире в Парме сделана была общая демонстрация в пользу присоединения к Пьемонту; демонстрация эта принята была очень благосклонно пьемонтским губернатором в Парме, объявившим, что король будет ею очень доволен и что относи- тельно присоединения Пармы к Сардинии не может быть ника- кого сомнения. Но прошло две недели, и Парма оставлена Сар- диниею; выезд сардинского комиссара произвел весьма неприят- ное впечатление в Парме; впрочем, она не отказалась от своих требований и отправила адрес за подписью, говорят, 20.000 че- ловек для заявления своих желаний...

В Модене немедленно после того, как узнали о мире, решено было составить корпус национальной гвардии для защиты

358 [359] страны. Кроме того, объявлено было о формировании корпуса волонтеров, которое тотчас же и началось с большим успехом. В то же время произведена была народная демонстрация в пользу Виктора Омманунла и против восстановления Франциска . Составилось множество адресов, подписанных тысячами лиц разных сословий, и вместе с тем издана прокламация, приглашав- шая граждан оставаться спокойными и доказать Европе, что их решение серьезно и благоразумно и вовсе не походит на какое- нибудь беспорядочное движение. И действительно, энтузиазм моденцев был тверд и спокоен; вот что, например, писал о нем один из итальянских корреспондентов шёрепдапсе Ве!ве Боло- нец, приезжавший в Модену на один день. «Болонья, 22 июля.

«Я хотел воспользоваться открытием железной дороги, которая теперь соединяет нас с Моденой, чтобы побывать в этом городе. Я провел там вче- рашний вечер и ночь. Только что возвратившись в Болонью, я берусь за перо, спеша рассказать вам впечатления моего путешествия.

«Какой энтузназм, какая манифестация, какой дух народности, какое единодушие в чувствованиях и в особенности какое непоколебимое решение — скорее умереть, нежели допустить возвращение герцога! Сколько раз я ни заговаривал, в различных местах, о возвращении Франциска /, я постоянно слышал в ответ: ри|томю тшогйе (лучше умереты), и в тоне этих слов слы- шалось столько истины...

«Говоря без всяких прикрас, я должен вам сказать, что, проведши не- сколько часов в Модене, я убедился в нравственной невозможности возвра- щения герцога, — разве только он будет восстановлен снльною армиею (если подобный образ действий требуется видами европейских держав). Но упро- чение его на троне все-таки невозможно, как только эта арыия выйдет из Италии.

«Предметом всех разговоров в кафе, на гуляньях, в театрах, в частных собраниях служит здесь уже не возвращение герцога: здесь все мужчины, женщины и дети давно решили, что все пойдут на смерть, чтобы только вос: препятствовать этому: предмет общих разговоров составляет присоединение к Сардинии, которого желает единодушно вся нация. Если это соединение не состоится, жители считают возможною одну только меру — повальное пере- селение в Сардинию.

«Но, оставляя в стороне выражения воли народной, протестащии и ад- ресы. беспрерывно возобновляемые, я скажу вам об одном деле, моднятом временным правительством Дело идет об открытии некоторого рода процесса с Франциском У. Особая комиссия будет наряжена для разыскания в архи-

х доказательств злоупотреблений власти, совершенных Францисками [
и , последними принцами из дома Эстов. Эти следственные разыскания будут служить основанием для обвинительного акта герцога пред европей- скими державами».

Герцог, однако же, не потерял присутствия духа. По достовер- ным известиям, он намерен возвратиться в Модену силою. У него в распоряжении находилось, по известию в Раш, до 5.000 чело- век. По другому известию, герцог моденский. не имеющий недо- статка в деньгах, навербовал себе до 7.000 наемников, которых на- зывает «армией Эстов». В Модене считается хорошо вооружен- ных людей до 10.000, и они твердо решились сопротивляться до последней крайности.

359 [360] 27 (15) июля Фарини, бывший чрезвычайным комиссаром сардинским в Модене, сложил с себя это звание и вслед за тем избран был диктатором. Принявши это избрание, Фарини не- медленно объявил, что он намерен приступить к непосредствен- ному созванию народных комиций для рассуждений об установ- лении правительства, а между тем обещал заботиться об усиле- нии вооружений и вообще военных сил страны.

Вскоре потом обнародованы и правила выборов: избирате- лями признаны все граждане, достигшие 21 года и умеющие чи- тать и писать; число депутатов — 73.

16 августа и в Модене открылись заседания национального собрания, и Фарини сложил с себя диктатуру. То же самое и в легатствах. Они решили как можно поспешнее формировать свою армию, которая могла бы защитить их от восстановления пап- ского владычества французскими нли швейцарскими штыками. Быть может, они и устояли бы против одних швейцарцев, но швейцарцам в случае надобности помогут французы или пошлют помогать австрийцев.

Вообще, папским владениям угрожает еще большая опасность со стороны всех друзей порядка, нежели остальным герцогствам. Вопрос жизни и смерти для легатств — избавление от власти папы, а не присоединение к Сардинии; так ли, иначе ли их бы устроили, — лишь бы отделили от папы, — они были бы до- вольны. Но именно этого-то и не хочет освободитель Италии, дер- жащий судьбы ее в своих руках... Он так почитает Пия [Х, так давно защищает его от самовольства его подданных, так недавно создал для него новую политическую роль — председателя итальянского союза!.. Потерпит ли он отложение некоторых об- ластей от наместника св. Петра, допустит ли он такие беспо- рядки!.. И действительно, на всякое обнаружение народной воли в легатствах смотрят, как на беспорядки. А между тем неудо- вольствие здесь сильно и нередко выражается такими манифе- стациями, которые папское правительство и французские агенты решительно называют мятежными. Вообще. ничего нет легче и удобнее теперь, как исказить характер народного движения, пере- давая известия о событиях в Италии. Недавно распространился же слух, что в Парме провозглашена красная республика под влиянием маццинистов, и подеста Линати должен был особым объяснением разуверять Европу в этих слухах. В некоторых га- зетах напечатано даже было, что есть агенты, нарочно подстре- кающие итальянцев в различных местностях к буйствам, для того чтобы потом Франция или Австрия имели предлог употре- бить против них вооруженную силу. Нельзя определить, в ка- кой степени достоверны эти известия; но что они не лишены основания, это доказывается той настойчивостью, с которою вре- менные правительства в Италии убеждают граждан вести себя спокойно и серьезно... В некоторых из итальянских проклама-

360 [361] ций попадается выражение: «чтобы не подать Европе повода к недоверию». Само собою разумеется. что под Европою тут нужно понимать собственно Францию...

Неудовольствие обнаружилось в папских областях, как и во всей Италии, непосредственно после заключения мира. Но здесь оно было сильнее, потому что имело еще некоторые особенные причины. Одна из них состояла в том, что амнистию, названную в условиях мира всеобщею, папа объявил подлежащею многим ограничениям и изменениям. Это произвело в Риме такое волне- ние, что генерал Гойон испугался и счел нужным принять некото- рые меры на случай восстания. При этом произошли, разумеется, арестации, продолжавшиеся и потом несколько времени. Между прочим взяты под стражу в Риме два капуцинские монаха, давно, уже производившие сношения с главами революционной партии; у них найдено письмо Маццини... Подобного рода тайное движе- ние замечено было в Анконе, вследствие чего с начала июня там и водворены папские войска разных корпусов, занимающиеся беспрерывными арестациями. Дошло до того, что запретили хо- дить по улицам двум человекам рядом и хватали всякого, кто поздно возвращался домой.

Относительно же Романьи, отложившейся от папы во время войны под покровительством сардинцев, прежде всего произо- шло любопытное объяснение папского правительства с импера- торским. Папа жаловался, что сардинские войска вошли в его владения, что Виктор-Эммануил послал своего комиссара Мас- симо-д’Азелио в Болонью, что берсальеры и часть бригады Гави решились даже оказать сопротивление папским войскам, вы- сланным для надлежащего наказания мятежников. В ответ на эту жалобу Луи-Наполеон поручил своему посланнику г. Граммону оправдать пред папою сардинского короля и объяснить, что, при- нимая военную диктатуру и посылая войска в Церковную область, Виктор-Эммануил имел в виду только направить силы Романьи против Австрии и «предупредить внутренние столкновения, ко- торые легко могли возникнуть, особенно после происшествий в Перуджии»... Папа должен был остаться доволен таким объяс- нением, которым император французов еще раз доказал ту по- следовательность своего образа действий, которую мы так под- робно защищали.

Но и о легатствах, относительно образа проявления их стремлений, надо сказать то же, что о герцогствах; они постара- лись о всевозможной осторожности и скромности в выражении своего энтузиазма к делу национальной свободы. Болонья — центр защитников народного дела — показала в этом случае при- мер благоразумия. Во все время, пока в ней существует времен- ное правление, спокойствие ни разу не было нарушено, хотя и представлялись к тому некоторые поводы. Ни заключение мира, ви сущность его условий, ни внезапное удаление д’Азелио, ото-

361 [362] званного в Турин, — ничто не вывело болонцев из границ, пред- писываемых благоразумием. Все было спокойно и шло путем законности. По отъезде д’Азелио власть осталась в руках пол- ковника Филикона, который издал декрет об учреждении в легатствах государственного совета из 15 членов под председа- тельством чрезвычайного комиссара сардинского. Вскоре потом Филикон передал правление этому совету, который избрал гла- вою временного правления полковника Чиприани и пригласил граждан составить национальное собрание, которое бы в законной форме выразило желания нации относительно постоянного пра- вительства. Энергия и деятельность Чиприани оживили ход дел в Болонье: в ожидании национального собрания последовали один за другим адресы против папского правительства, организовались военные силы, устроился национальный заем на сумму трех мил- лионов франков.

Между тем как составлялись национальные собрания, — и военный энтузиазм с одинаковою силою поддерживался в Ита- лии. В конце июля генерал Меццокапо с частью тосканских войск перешел пограничную линию легатств. Оставивши часть своих сил в Римини, он 1 августа перешел в Форли. каждый день увеличивая свои войска новыми волонтерами. По известиям из Болоньи, в течение одной недели, от 27 июля до 4 августа, ар- мия его возросла от 11.000 до 16.000. Часть войск Мециокапо должна была направиться к Урбино. а другая —к Анконе, чтобы через Абруцские горы перенести революцию в Неаполь. По по- следним известиям, Гарибальди вышел из сардинской службы и принимает начальство над войсками средней Италии. Патриоты основывают на этом большие надежды. Но благоразумнейшие из них уже и теперь не скрывают, что дело их независимости более нежели. сомнительно. Надежды на мирное разрешение дела почти исчезли. Неизвестно, на чем порешил император францу- зов с папою; но известно, что папа, прежде принятия почетного председательства в итальянском союзе, требовал возврашения себе легатств; известно и то, что Наполеон еше прежде обещал папе неприкосновенность его владений...

Последняя надежда для итальянских патриотов осталась в не- поколебимом единодушии и верности общему делу, и последние известия все более и более подтверждают слухи о сближении между собою всех восставших областей. Первое известие о выра- жении сочувствия городов друг другу было около 25 июля, из Пармы. Вот что писал об этом корреспондент [п4ёрепдапсе Веше:

«Парма, 25 июля.

«Несколько дней тому назал нам объявили, что многие соседние с нами города, как-то Пначенца, Модена, Реджно, Болонья, предполагали прислать к вам девутации для засвидетельствования нам их сочувствия. Нечего гово- рить, что мысль эта принята была здесь с восторгом и что мы считали

362 [363] истинным праздником для себя это посещение, долженствовавшее соединить за одним столом членов единого семейства, так давно разрозненных.

«Вчера, в воскресенье, с самого утра весь город был на ногах, готовясь достойно встретить свонх гостей. Случилось, может быть, не без умысла, что все они явились в одно время с разных концов и вступили в город в числе 1.200 человек Тотчас начались объятия с повторенными криками «Ума Гара|» *

«Я не в состоянии описать того глубокого впечатления, какое произведено было в сердцах всех этим первым национальным торжеством.

«Члены городского совета, дворянство, высшие чиновники и сам губер- натор пармский, граф Пальери — все сошлись на площади Общины, и здесь опять начались объятия при восторженных кликах: «да здравствует Италия!

‘здравствует Виктор-Эммануил! Сардинская армия Франция! Соль- ферино!»

«Каждый пармский житель овладел тогда одним из гостей, чтобы уго- стить его. Весь город превратился как будто бы в один большой дом: двери каждого дома, равно как и все общественные и частные заведения, были открыты для всякого.

«Публичный сад назначен был местом для обеда. Но число наших гостей не позволяло усадить их за один стол, как думали сначала; должны были ‘довольствоваться устройством двадцати столов, на 100 человек каждый.

Ю и этого не хватило, потому что явились еще новые гости, в числе которых находились солдаты тосканские, сардинские н Французские: их присутствие придавало еще более торжественности и трогательности этому празднику. В числе этих солдат оказалось много раненых, н они сделались особенным предметом самых предупредительных попечений со стороны прекрасного пола. Я видел, что дамы, принадлежащие к высшей пармской аристократии, раз- товаривали с неизвестными солдатами так дружелюбно, как будто это были их братья или сыновья.

«Множество знамен итальянских и Французских украшало город; патрио- тические тосты раздавались беспрерывно; после обеда, продолжавшегося пять часов, был устроен импровизированный бал; город был блистательно иллю- минован... Гости отправились от нас только на другой день утром.

«За обедом читана была энергическая протестация Пиаченцы против терцогского правительства. Тут же предложены были листы, и можно ска- зать наверное, что на них подписались все граждане Пармы, громко проте- стовавшие против возвращения герцогини и ее сына».

Таково было одно из публичных проявлений взаимного сочув- ствия итальянских городов. Вскоре обнаружились отношения более серьезные. От 31 июля из Флоренции сообщали о предпо- лагаемом союзе между Тосканою и Моденою с целью общими силами отстаивать независимость страны против прежних владе- телей, ежели они решатся вступить в страну с вооруженной силой. К этому союзу приглашалась и Болонья; но ее решение сдела- лось известно только позже. По этому поводу корреспондент ш4ёрепдапсе Ве!5е сообщает следующие факты.

«Болонья, 8 августа.

«В нашей Флорентинской корреспонденции упомянуто было недавно о проекте военного союза между Тосканою, Моденою и легатствами. Это изве- стие совершенно верно; основания этого проекта были предметом долгих рассуждений; теперь, если мои сведения верны, эти основания приняты всеми правительствами, заннтересованными в деле, и предположенный союз близок

• «Да здравствует Италия!» — Ред. [364] к осуществлению, благодаря энергии нашего теперешнего правителя — пол- ковника Чиприани.

«Дело идет об общем действии армий трех стран для отпора внешнему нападенню, с какой бы стороны оно ни произошло. Таким образом, силы Италии возвысятся до 40.000 войска, и это число будет еще в скором вре- мени увеличено поступлением в армию во Флоренции и особенно в Болонье всех наших соотечественников, возвращающихся из Ломбардии. Эта армия могла бы составить четыре дивизии, в жаждой с особой кавалерией и артил- лерией, так чтобы каждая могла действовать отдельно везде, где случится надобность.

«Мне известно, что главное начальство над этими армиями предложено генералу Гарибальди и уже принято им; его же усмотрению представлен и план организации войска, сейчас упомянутый мною

«Кстати прибавлю, что виды правительства относительно сосредоточения начальства над войсками в руках Гарибальди были, кажется, неприятны сначала генералу Меццокапо, и он даже просил отставки. Но полковник Чипрнани в длинном разговоре, нисколько не стесняя доброй воли генерала касательно отставки, умел рассеять его нерасположение и приобрел в нем себе друга и деятельного помощника. Генерал Меццокапо останется началь- ником войск в легатствах».

Из всех этих приготовлений ясно, что итальянцы уже начи- нают понимать свое положение и догадываются, чего им следует ждать от Франции. Они ничего не говорят еще; но самое пред- положение о возвращении низверженных владетелей с вооружен- ной силою показывает, что Италия надеется в своих соседях найти скорее врагов, нежели защитников ее национального дела. В самом деле, с чьей же силою возвратится Леопольд или Фер- динанд, или Франциск? Конечно, с французской или с австрий- ской — не иначе. Италия понимает это, но все еще не хочет поко- риться своей тяжелой участи и готовится к борьбе.

Таким образом, вся средняя Италия решилась противиться исполнению Виллафранкского трактата; но при всем своем эн- тузиазме, что могли бы сделать эти небольшие области с 4 мил- лионами населения, лишенные готовых войск, как легатства, или потерпевшие, благодаря французской предусмотрительности, дез- организацию в своих войсках, как Тоскана? Что могли бы сде- лать против бесчисленной французской армии эти области, лишенные всех средств к обороне, которая, по страшному нера- венству сил, не могла бы быть успешна и при самой полной орга- низации?

Исполнение тех условий Виллафранкского трактата, которые относятся к восстановлению прежнего порядка дел в инсуррек- ционных областях, не подлежит ни малейшему сомнению: оно опи- рается на французские [штыки, которые не затруднятся колоть каждого, кто противится воле императора].

Таким образом, в Италии должно восстановиться прежнее состояние дел, кроме одной той перемены, что восточная часть Ломбардии передана императором французов сардинскому ко- ролю. Посмотрим же теперь, какой смысл может иметь эта пере- мена и каковы те итальянские правительства, которые спасены

364 [365] от погибели, возвращены к новой, более самоуверенной жизни трактатом, за который наивные легковеры, очаровавшиеся вой- ною, обвиняют теперь императора Французов, столь полно и ос- новательно защищенного нами от всех порицаний за это дело.

В судьбе восточной Ломбардии, уступленной императором Французов королю сардинскому, мы видим новое доказательство в пользу оправдываемого нами дела императора Наполеона Ш: если мы захотим узнать, сколько выиграла эта часть Ломбардии от присоединения к Сардинии, то убедимся, что остальная часть Ломбардии и Венеции не имеет слишком сильных причин завидо- вать перемене, которая миновала их.

Если читатель не принадлежит к счастливцам, у которых де- нег «куры не клюют», к счастливцам, которые могут постоянно носиться душою в возвышенных сферах чисто идеальных созер- цаний о прекрасном всякого рода, от трюфелей до составления собственных картинных галлерей, будучи избавлены хорошим на- следством от презренных мыслей о прокормлении семейства, то читатель знает по опыту, что презренные материальные расчеты о куске хлеба, о тяжести налогов и тому подобных пошлостях сильно примешиваются к самым возвышенным чувствам, и, на- пример, с понятием национальной независимости у итальянцев должна была соединяться мысль, что национальное правитель- ство не будет давить их такими ужасными поборами, как давили иноземные [тираны]. [Под опасением показаться людьми, не спо- собными не только иметь, но даже и понимать ничего идеально- благородного, мы отважимся сказать, что национальная незави- симость, конституционные права, свобода печатного слова и тому подобные вещи главную свою < цену? — Вед.>> получают оттого, что служат средствами к обеспечению народу лучшего благосо- стояния, к облегчению лежащих на нем тягостей, и что масса дорожит ими ровно настолько, насколько они представляются ей способствующими улучшению ее материального быта. Быть мо- жет, мы очень низки душою, но] мы положительно уверены, и имеем на то несомненные доказательства, что главным источни- ком ненависти к австрийцам в Ломбардии служили не политиче- ские преследования, а обременительность их управления в отно- шении налогов и поборов всякого рода. Эти фискальные тягости справедливо казались разорительными. невыносимыми. Что же теперь сделало сардинское правительство в этом отношении с до- ставшеюся ему частью Ломбардии? — Ровно ничего; все тяжести, мучившие ломбардцев при австрийцах, попрежнему лежат на лом- бардцах. Мы не хотим сами говорить об этом, — представляем просто выписку из [шЧёрепдапсе Вее, которую нельзя упрекнуть в нерасположении к сардинской политике. Вот что пишет один из корреспондентов |пФёрепдапсе Ве!яе в Италии о той системе управления, которая учреждена теперь сардинским правительст- вом в Ломбардии:

355 [366] «Из текста декрета о новом правительственном устройстве Ломбардии, посланного вчера мною, вы могли видеть, что в администрации не изменено по возможности ничего; забота была не о том, чтобы придумать возможно наилучшую администрацию, а только о том, чтобы немедленно иметь готовую администрацию. Потому-то только ту перемену и сделали, что удалили мно- жество иностранцев (т. е. не итальянцев), занимавших должности при авст- рийском правительстве, и сосредоточнли управление в руках ответственных лиц с значительною властью, вместо коллегиальных административных мест, бывших таким вредным недостатком при австрийском управлении.

«В финансовой организации страны последовали той же самой системе, как в политической. Вот два декрета, относящиеся к финансовому устрой: ств:

«Виктор-Эммануил и проч. и проч. и проч.

«Сообразно вашему декрету от 8-го числа настоящего месяца, прини- мая в уважение потребности национальной войны и в силу чрезвычайной власти, данной нам законом 25 апреля текущего года, по предложению нашего совета министров, мы повелели и повелеваем нижеследующее:

«1) Прямые и косвенные налоги, существующие ныне в ломбардских провинциях, впредь до последующих распоряжений удерживаются, исключая постановляемого следующего статьею изменения.

«2) Относящиеся до продажи товаров, принадлежащих к регалиям (Вера риуануа) *, до почт, телеграфов и таможен, пошлины, законы и пра- вила, действующие ныне в других частях королевских владений, будут при- менены к Ломбардии по особенным распоряжениям губернатора.

«По совершении этого уподобления, таможенная линия между Ломбар- диею и другими провинциями будет уничтожена.

«Другой декрет определяет, что во время войны пограничные и город- ские таможни не должны взимать никаких пошлин с товаров, идущих на потребление армин.

«Таким образом, с очень небольшими исключениями, Ломбардия будет управляться ныне по тем же самым Формам, какие существовали прежде; ломбардцы будут платить те же самые налоги, как прежде, — и вы увидите странное зрелище, что вещи, бывшие несносными при австрийском правя- тельстве, будут выноситься (и уже выносятся) с охотою при правительстве, которое сами себе избрали. Каждому кажется это натурально, и если пона- добятся и большие жертвы, они также перенесут их с готовностью».

Итак, для облегчения тех сословий. которые чувствовали тя- гость австрийских поборов в Ломбардии, не сделано ровно ни- чего. Мы не сомневаемся в том, что когда-нибудь будут произве- дены сардинским правительством облегчения налогов в Ломбар- дии, как будут, конечно, произведены и в самой Сардинии, где налоги также доведены до чрезвычайной обременительности, для поддержания давнишней воинственности. Мы не сомневаемся, что сардинский правительственный принцип при всех своих несо- вершенствах, при всех современных уклонениях от заботы об об- легчении материальной участи народа, все-таки в миллион раз лучше австрийского, который по натуре своей соединен с угнете- нием народа и в материальном отношении, как основан на угнете- нии его в нравственном и умственном отношениях. между тем как сардинский принцип существенно принужден обращаться к улуч- шению народного быта, хотя бы по временам и уклонялся от

• Правительственные монополии. соль, 1абак, порох и пр. — Ред.

356 [367] этой обязанности по случайным обстоятельствам. Мы только хотим сказать, что нынешняя война была соединена с одним из таких временных забвений об облегчении народных бедствий, что сардинская политика в то время, когда ‘приобрела Ломбардию, была так же недальновидна по финансовой части, так и по дипло- матической.

Мы уже говорили, что поселяне Северной Италии далеко не разделяли энтузиазма, с которым желали изгнания австрийцев горожане и высшие сословия. Мы говорили, что причина этой хо- лодности поселян к национальному делу заключается в поземель- ных отношениях, по которым поселянин, зависимый не прямо от правительства, а от богатого землевладельца, останавливает на этом ближайшем посреднике своей бедности чувство нелюбви, которое уже не доходит до отдаленнейшей и коренной винов- ницы бедствий — до правительственной системы, принуждающей землевладельца обирать [мужика] для уплаты налогов и с тем вместе защищающей землевладельца в его господстве над [му- жиком]. Поселянин знает, что он [страшно] много отдает земле- владельцу; о том, что землевладелец [страшно] много из этой до- бычи должен отдавать правительству, он не знает, не знает и того, что оно не дарт возможности ни землевладельцу уменьшить повинности, лежащие на мужике, ни мужику возвыситься до не- зависимости в своих поземельных отношениях. Таким образом, и в Ломбардии поселяне умеют только не любить землевладельцев, не понимая, что должны были бы за все винить австрийское пра- вительство, которое не имело с ними непосредственного дела, а угнетало их только через посредство землевладельцев. Вот под- робности об этом положении вещей, найденные нами у того же корреспондента Типез’а, которому мы были обязаны описанием войны:

«Справедливость требует сказать, что поселянам (в Ломбардии) нечего было жаловаться ина австрийское правительство: в самом деле, вы удивитесь, если я скажу, что, за исключением косвенных налогов по монополиям соли, табаку, по гербовой бумаге и по таможенным пошлинам, поселянин не платит здесь ничего, и прямых налогов никаких на нем не лежало. Все налоги лежат на землевладельце. Большая часть этого округа (северо-восточная часть Ломбардии) состоит из больших имений, владельцы которых почти все живут в городах, только осенью приезжая на несколько недель в свои поместья. Мелкой поземельной собственности, которая обработывается самими вла- дельцами, здесь чрезвычайно немного, и почти все поселяне — просто фер- меры или работники. Имеющие четырех и больше волов бывают фермерами; фермер получает, сообразно с своими рабочими силами, известный участок земли с домом, который содержится землевладельцем. Фермер делает посев из своих семян и обработывает землю: из произведений ему принадлежат две трети, а третья часть отдается владельцу, который, как собственник, должен из этой трети уплачивать тяжелый поземельный налог (ргефие), Не имеющие скота нанимаются в годовые работники. Они получают готовый дом со всем обзаведением, известное число волов, сообразно пространству отдаваемой нм в обработку земли, соразмерному с чнслом работников в семье. Весь сбор произведений поступает к землевладельцу, который дает известную

367 [368] плату деньгами, хлебом, рисом, сеном, вином, дровами и пр. этим своим работникам (Боуагй). Едва ли нужно говорить, что и тут поземельный налог уплачивается землевладельцем.

«Шелководство — совсем особое дело. Землевладелец составляет так на- зываемое «общество», зосе!а. Каждому семейству дает он известное количество семени шелковичного червя и для прокормления червей назначает соответ- ствующее число шелковичных дерев. Он дает семье также дом, если она не получила уже дома по фермерству или найму в земледельческую работу у него. Продукт делится поровну между землевладельцем и его компаньоном. Налог платит опять землевладелец, как собственник шелковичных дерев. Но это еще не все: он должен нести и весь риск, а в последние годы риск в шелководстве был велик. «И знаете, что бывает? — говорит человек, сооб- щавший мне эти сведения, простодушный, но умный приходский священ- них, — компаньон приходит к владельцу и говорит: падроне (или, по здеш- нему выговору, паррон), мне нужно поленты *, чтобы кормить мою семью. — Вот вам полента, говорит владелец. — Приходит другой и говорит: паррон, мне нужно дров, потому что погода холодная, и черви перемрут, если не топить для них. — Вот вам дрова, говорит владелец. — Опять приходит тре- тий и просит денег заплатить людям, которые обрывают и переносят к чер- вям листья с дерев, и получает одну или две медные монеты от владельца. Так все и идет, и владелец должен нести сам все издержки производства. Приходит ва|еЦе, сбор коконов, — и вот тебе! — коконы не сотканы червями: владелец — мало того, что не получил шелку, — он должен еще платить по- дати, а в придачу пропали даром и дрова, и полента, и деньги».

«Этот очерк несколько объясняет расположение умов ломбардского сель- ского населения, и показывает, почему поселяне в равнинах до сих пор оставались довольно равнодушны к делу удаления австрийцев. Они только поставляли рекрут да платили косвенные налоги на соль и табак, а кроме того не платили ничего. Подобно сельскому населению в других странах, они не поднялись до идей выше мыслей о еде, питье, [почитании своего деревен- ского святого], приумножении человеческого рода и смерти. Смешно было бы ожидать от них энтузназма без предложения им каких-нибудь материальных выгод. С этою Целью новое правительство решило сделать значительное понижение в цене соли, надеясь, — и, быть может, не без основания, — приобрести расположение сельского населения в равнинах. В горах, где больше мелких собственников и где, стало быть, карман народа страдает от тяжелой поземельной подати, наложенной австрийским правительством, по- селянин так же сильно желает низвержения австрийского правительства, как по всей Ломбардии желают этого высшие классы и горожане».

Таким образом, мы теперь знаем следующие факты: поселяне в Ломбардии не понимали, что австрийцы поддерживали невы- годные для них поземельные отношения и, обременяя землевла- дельцев налогами, служили истинными виновниками их бедно- сти; но они жили бедно, будучи в совершенной зависимости от землевладельцев, и если желали перемен, то не в правительстве, а в своих поземельных отношениях. Сардинское правительство ничего не сделало и по этому вопросу. Итак, поселяне. не пони- мавшие, что должны винить за свою бедность австрийцев, не получили причин быть расположенными к сардинцам больше, нежели к австрийцам. Высшие классы и горожане, чувствовав- шие австрийское угнетение, не получили облегчений от Сардинии; поселяне, не имевшие ненависти к австрийцам; оставлены в [таком

• Кукурузная мука. — Ред.

368 [369] положении, что Австрия, в случае надобности, может повторить в Ломбардии ту проделку, какую сделала в 1846 году в Галиции: если она захочет возвратить себе обладание Ломбардиею и страшно наказать высшие классы и горожан за нелюбовь к себе, ей стоит только обещать реформы в поземельных отношениях ломбардским поселянам, и они восстанут для страшного истреб- ления землевладельцев, как было в Галиции] 8.

Теперь читатель видит, почему мы, сказав в начале статьи, что в каждой западно-европейской нации существуют две основы разделения на партии — материальные отношения и политиче- ские потребности, говорили потом только о трех партиях, возни- кающих из разногласия в политических стремлениях, не упоминая о четвертом отделе, состоящем из массы народа, которая равно- душна к понятиям реакции, модерантизма и политического рево- люционерства и носит в себе только недовольство чисто мате- риальными отношениями известного порядка вешей. Эта темная, почти немая, почти мертвая в обыкновенные времена масса не играет роли в нынешних итальянских событиях, как не играет и в большей части других политических дел Западной Европы. Глухие, немые стремления этой массы так непохожи на историче- ские стремления друзей реформы в образованных сословиях, что модерантисты никогда и даже революционеры очень редко отва- живаются прямо опираться на удовлетворение эгим стремлениям, и масса. не находя в их программах соответствия с своими мыслями, остается обыкновенно равнодушна к рефор- маторам; мало того, она даже обыкновенно имеет расположение проникаться нелюбовью к ним, досадою на них за то, что в обще- ственной тишине, доставляющей ежедневное скудное пропитание массе, реформатофские партии производят нарушение для целей, не кажущихся достаточно благотворными для массы. Уж если не будет аграрных законов и перемены в отношениях труда к капи- талу, думает масса, то лучше пусть продолжаются хотя спокой- ствие, застой, дающий мне хотя какое-нибудь пропитание. Зачем мне оставаться без работы, чтобы получить вещи, которыми не улучшится мое положение, и не получить реформ, выгоды кото- рых для меня были бы ощутительны? Да. читатель, в этом факте истинное объяснение всего хода событий новой истории в Запад- ной Европе. Громадная сила, которая принадлежит массе, сила непреоборимая, оставляется без участия в стремлении к рефор- мам, потому что реформаторские партии, — не голько модеранти- сты, но и большая часть революционеров, — не отваживаются открыто внести в свои программы тех преобразований, которые нужны массе, — обыкновенно эти партии даже не знают о суще- ствовании таких стремлений в массе или, по крайней мере, не по- нимают, что одни они, одни перевороты в материальных отно- шениях по владению землею, по зависимости труда от капитала драгоценны для массы. И масса остается] равнодушна к реформа-

369 [370] торам, не видит в их деле своего дела, масса даже предается в руки реакционеров, которые, по крайней мере, обешаются охра- нять внешний порядок, дающий массе насущный скудный хлеб ежедневным трудом... °

Так было и в Италии. Сардиния, Ломбардия, Венеция, Тос- кана, Парма и Модена, легатства — эти земли вместе имеют бо- лее 15 миллионов населения; какая армия в состоянии бороться против 15 миллионов людей? Пошлите против них хотя мил- лион солдат, и тысячи человек из этого миллиона не возвратятся на родину, [все будут сокрушены силою народного ополчения, растают перед гневом народа. «как воск тает перед лицом огня».] Но где же в Италии было участие массы? Действовали образо- ванные сословия да некоторые классы горожан, то есть горсть людей, только сотни тысяч, а остальные четырнадцать с полови- ною миллионов, покинутые без внимания к их потребностям пред- водителями движения, равнодушно смотрели на это движение к целям, не затрогивавших бедных потребностей бедной массы — их поселян и городских простолюдинов, и говорили: «пусть разде- лываются между собою, как знают, это не наше дело: о нас никто не заботится, нам никто не желает пользы, — что же нам-то хло- потать о них?» [Итак, оставалась горсть образованных людей, не позаботившихся поставить за собою массу народа против сотен тысяч штыков — чего тут ждать для этих образованных людей и их стремлений? Они должны погибнуть, они сами себя обрекли на темницы, на изгнание, на ссылку, плаху и виселицу, став про- тив страшной физической силы армий без опоры на еще более страшную силу массы. Разумеется, мы говорим собственно только об итальянском вопросе и более ни о чем; потому мы мо- жем сделать вывод очень простой и короткий: итальянские люди, желающие реформ и свободы, знайте, что достигнуть ваших це- лей, победить реакцию и обскурантизм вы можете, только усвоив себе стремления массы ваших бедных темных соотечественников поселян и городских простолюдинов. Или примите в ваши про- граммы аграрные перевороты, или вперед знайте, что вы обре- чены на погибель от реакции.]

Да, — это мы видим теперь, — страшная судьба ждет патрио- тов Италии. Каковы бы ни были правительства, ими низвергну- тые, прежние гонения будут ничтожны перед мщением, которому подвергнутся образованные классы от реставрации. Тоскана, Парма, Модена долго будут доставлять газетам материалы для пошлых, глупых филиппик против жестокостей реакции, как будто бы реакция может обходиться без крутых [мстительных] средств!.. [и как будто не содействовали воскрешению реакции все они, кри- чащие люди, когда одобряли намерение произвесть освобожде- ние Италии иначе, как силою самой массы итальянского населе- ния, когда забывали с ее желаниях, о средствах заинтересовать ее в национальном деле, когда ободряли горсть образованных

370 [371] стать в своем слабом одиночестве против бесчисленных штыков Австрии и искать защиты против них не в своем народе, а в союзе с иноземною реакциею. Казни, ссылки, пытки, тюрьмы — в этих словах будет история всей Италии в ближайшие месяцы. Что будет в ней] делаться восстановленными правительствами, можем мы знать по примеру, который дало папское правитель-

ство в Перуджии. ы не возьмем на себя обязанности рассказывать перуджиан-

ское дело, происходившее перед сольферинскою битвою; ограни- чимся выпискою из газеты, которую никто не заподозрит в пре- увеличении фактов с неблагонамеренною целью. и переводом письма, присланного в Типез американцем, который сам был оче- видцем подвигов торжествующей реакции. Вот это письмо, из ко- торого Европа впервые узнала о том, как восстановлен был по- рядок в Перуджии, увлекшейся нечестивыми либеральными

наклонностями: «Флоренция, 25 июня.

«Считаю обязанностью очевидца известить вас о свирепостях, совершен- ных папским правительством в Перуджии 20 (8) числа нынешнего месяца (июня), когда швейцарские войска после форсированного марша успели всту- пить в этот город, одолев храброе сопротивление жителей, которые в пре- дыдущий вторник (14—2 июня) мирно, но твердо и единодушно восстали против легата и принудили его с немногочисленными папскими солдатами, бывшими в Перуджии, оставить их город.

«Во всю эту неделю были слухи, что правительство послало из Рима два полка; но телеграф молчал. Горожане составили из себя национальную гвар- дию, собрали оружие и загородили [баррикадами] ворота св. Петра, нахо- дящиеся в конце той улицы, где стоит Ные| Че Етапсе, в котором жил я с моим семейством.

«Нас уверяли, что мы будем за несколько часов предупреждены о при- ближении войск; но они шли день и ночь проселочными дорогами, не про- ходя ни через один город, стоящий на обыкновенной дороге, так что совер- шенно неожиданно явились под стенами города и перелезли через них.

«Они требовали покорности, но горожане, страдавшие от несправедли- вости [и тиранства], о которых вы так часто и хорошо говорили Европе, отвечали с твердостью, какую давала им великая надежда, что их груди бу- дут (вторыми баррикадами] против войск.

«Тогда была сделана самая бешеная и, разумеется, успешная атака на иррегулярное и необученное войско горожан; полтора часа непрерывно про- должалась перестрелка у ворот.

‹«Разумеется, можно говорить, что всякое правительство, каково бы ни было оно, имеет право удерживать своих подданных в повиновении. Но чтобы в наше время, в цивилизованной Европе с восставшим городом было поступ- лено так, как поступили бы с ним дикари, — это превосходит все те ожида- ния, которые можно бы иметь даже от дурных правил римского прави- тельства].

«Солдат гнали к Перуджии день и ночь, выдавая им очень мало пищ пятеро или шестеро из них умерли на дороге. Прибывши в маленькую де- ревню близ Зама Мапа 4её: Апвей (около города Дссизи), где они, ве- роятно, в первый раз выступили на большую дорогу, они вошли в дома и принудили жителей отдать им все вино, какое было в деревне, так что к Перуджии пришли они пьяные, обезумевшие от вина и усталости, 'а кроме того, как я после удостоверился, им было обещано отдать город на разграб- ление! Как прискорбно, что швейцарцы, [люди свободной страны.] могут на-

371 [372] ниматься на совершение таких злодейств, — злодейств, говорю я, потому что, вошедши в город, они сталн действовать как убийцы. Они входили в дома, стреляли направо и налево в лавки и в дома, и часа через два после начала атаки мы услышали, что они выламывают двери нашего отеля, потом услы- шали мы выстрелы в доме, хотя хозяин отеля был безоружен, оставался нейтральным и не оказывал никакого сопротивления. У дверей они застре- лили двух служителей, кричавших им, что это гостиница, По свирепым кри- кам и выстрелам узнав, что нам грозит большая опасность, все мы ушли в заднюю комнату во втором этаже; когда бешеные солдаты стали прибли- жаться к ней, мы спрятались в длинный, узкий чулан, в конце которого поставили хозяйку дома, ее мать и одну из служанок. Наше семейство со- стояло из одного мужчины, четырех женщин н с нами было двое слуг, так что всего 10 человек забились в эту клетку, имевшую не более двух футов ширины, Мы приготовлялись к смерти. Прошло десять минут мучительной неизвестности, н солдаты вошли в комнату; отворив дверь чулана, они на- правили в Нее штыки; три раза они грозили нам: они походили на диких зверей. Мы все кричали по-итальянски: «мы американцы, иностранцы...» Одна из дам упала на колени и штык был устремлен на нее, когда сердце одного из швейцарцев смягчилось: он бросился вперед с криком: «стыдно убивать женщин», стал между нами и своими товаришами, помог нам укро- тить их, уверяя, что мы отдадим все, что у нас есть. Взяв наши часы и быв- шие с нами деньги, они ушли из комнаты. Добрый солдат, Конрад, сказал, что будет защищать нас и что его товарищи обезумели от вина, утомления и голода. Полчаса прошло спокойно; потом мы услышали, что бегает по дому другая толпа; в ту минуту, когда они были готовы ворваться в нашу комнату, добрый солдат, которому мы были обязаны жизнью, вбежал в другую дверь, < криком: «прячьтесь, прячьтесь! в чулан, в чулан|» — и опять мы спрята- лись на целый час.

«Солдаты совершенно опустошили дом. Они убили хозяина дома (чело- века безоружного, старавшегося успокоить их) перед тою комнатою, где мы были, и убили его самым жестоким образом. В целом городе совершались убийства. Одному из солдат помешал заколоть штыком двух женщин его товарищ, который боролся с ним, пока женщины убежали к нам.

«Два раза мы должны были возвращаться в наш чулан. До 9 часов солдатам было дано грабить и опустошать город. Между прочим они убили бедного малютку за то, что на него была надета его матерью итальянская кокарда. Они убили семь женщин [н свирепое мшение постигло всех, восстав- ших против папы]. Многие из жителей разорены. В нашем отеле (Нёе] 4е Ртапсе) не осталось ни одной целой веши: столы, стулья, зеркала, — все изломано и разбито в мелкие куски. Наши чемоданы были разломаны, и все из них взято. Потерявши все, мы едва спасли свою жизнь, благодаря нашим паспортам, которые, по счастью, были у меня в кармане: нам было дозво- лено уехать из города, — города смерти, по улицам которого, когда мы уезжали на другой день поутру, лежали трупы».

А вот и выписка из ]ошта|! 4ез ОёБаз, который, как изве- стно, вовсе не расположен [ни сочувствовать никаким возмутите- лям, ни] чернить охранителей порядка.

«Известно, что вся Романья, многие города маркграфства и некоторые города Умбрии объявили себя в пользу войны за независимость. Движение повсюду имело одинаковый характер. Граждане, самые почтенные по знат- ности, богатству или личным достоинствам, объявляли легату или делегату, что лучше будет ему удалиться, потому что город решился помогать своими деньгами и силою своих молодых людей войне, которую ведут союзники против австрийцев. Повсюду делегаты удалились без сопротивления.

«Юнты, составлявшиеся из самых почетных людей в каждом городе, немедленно учреждались, и первым их делом было посылать депутатов в

372 [373] монастыри, коллегиумы, воспитательные домы иезунтов н других орденов — уверить эти корпорации, что все они могут быть созершенно спокойны за свое существование и свою собственность, что движение имело исключительно народный итальянский характер, а вовсе не характер социальной] революции.

«Перуджия — самый близкий к Риму из городов, в которых обнаружи- лось это движение. [Папское] правительство решилось возвратить ее к пови- новению. «Римская газета» три дня тому назад (21 июня нового стиля) известила нас, что город покорен и г. полковник Шмидт произведен в гене- ралы за услуги, оказанные при этом деле. Нам очень неприятно, но мы должны сообщить подробности этого покорения. Было послано 1.000 человек тех наемных солдат, которые называются швейцарцами, но, в сушности, состоят из людей всяких наций, особенно из немцев; к ним в Фулиньи при- соединилось несколько карабинеров, — этот корпус назначен быть жандар- мами, но состоит из грабителей. Присоединили к ним еще несколько рот обыкновенного папского войска, и полковник Шмидт, набрав таким образом до 2.500 человек солдат, явился перед Перуджиею.

На требование сдаться муниципальная юнта отвечала просьбою дать ей несколько часов времени для успокоения особенно горячих людей и приня- тия нужных мер. Поста, секретарь юнты, пошел в лагерь просить этой от- срочки, перед ним несли белое парламентерское знамя. Едва только вышедии за городские ворота, он упал пораженный шестью пулями. Потом были убиты четыре сына его, и мы слышали, что мать их сошла с ума. В одну минуту ядра разбили ворота, и войска ворвались в предместье св. Петра. Тут было убито 70 человек, множество других ранено, начался грабеж, и солдаты зажгли город. Из монастыря бенедиктинцев было взято 14.000 скуди (21.000 р.). В семействах Темперини, Самптаремси, Таббаконы, Бульцуни почти все были перерезаны, даже маленькие дети. Из комнат, где хотели укрыться эти несчастные, все дорогие вещи и все серебро взяли солдаты.

«Магдалена Темперини, богатая и уважаемая дама, была убита в своей спальне. Ирена Джоя Полидори, модистка, была убита. В Ные! 4е Ргапсе американец, живший с своим семейством... (следуют подробности, которые мы уже знаем из его письма).

«После такой победы город немедленно был подвергнут всей строгости жесточайших военных законов и было велено два дня иллюминовать его. Солдаты были роскошно угошаемы на счет города и стали получать по три паоли № в день; на городскую общину была наложена контрибуция в 231.000 франков и на одного из членов юнты, г. Гуардабали, штраф в 107.000 франков.

«У инсургентов было только 80 ружей.

«Вчера (23 июня н. с.) было здесь (в Риме) большое торжество».

Вот еше отрывок из письма корреспондента «п4ёреп4апсе Веве»:

«Список злодейств, совершенных в Перуджии, слишком длинен, Вот некоторые из них:

«У модистки (Серри солдаты ранили или убили восемь девушек и ре- бенка, которые на коленях умоляли о пощаде.

«В доме г. Лагарини убиты его жена, теща и ребенок.

«В доме табачного купца Франчески убита штыками в постели больная женщина.

«У г. Темперини взято 2.000 скуди.

«В доме г. Сальватори убиты два служителя.

«Привожу только немногие факты. Не могу упомянуть об одном совер- шенно оригинальном.

«Между разными монастырями существует вражда. Доминиканские мо- нахи, помогавшие солдатам войти в город, обратили их ярость на монастырь св. Петра, который называли пристанищем мациинистов, Солдаты убили одного из монахов н ранилм несколько других».

373 [374] [Само собою разумеется, что всеми наивными людьми, никак не понимающими условий и натуры реакций, овладело страшное негодование при таких известиях. Но папское правительство, по- слав свое благословение храбрым победителям Перуджии (защит- вики которой, как мы видели, имели только 80 ружей) и наградив. генеральским чином их командира, очень основательно объявило в «Римской газете», что очень глупо поступают люди, удивляю- щиеся совершившимся в Перуджии фактам, как чему-то необык- новенному, что, напротив, иначе никогда не бывает и не может быть. Мы не судим о том, до какой степени хорошо или дурно резать девушек, детей и больных женщин, но должны признаться, что папское правительство понимает характер своего положения и неизбежные способы своего действия гораздо вернее, нежели те наивные люди, которые удивляются перуджианским событиям и в своем простодушии даже требуют, чтобы подобных вещей не совершалось. Напротив, мы совершенно убеждены, что «иначе не бывает и быть не может» и чго участь. постигнувшая Перуд- жию, служит только указанием на судьбу всех остальных восста- вавших против законного правительства городов в ‘Тоскане, Парме, Модене и легатствах.

Неужели же в самом деле невозможно избежать подобной судьбы итальянским патриотам? — спросит иной простодушный человек. Теперь — нет, невозможно, потому что дело уже кон- чено, судьба их была решена с той минуты, как итальянские ли- бералы, вместо того чтобы искать единственной верной опоры себе в массе своих соотечественников, предали себя во власть иноземному реакционному союзнику. Но они, если захотят, мо- гут извлечь из нынешних событий урок, воспользовавшись ко- торым могут предохранить себя от неудач на следующее время. Наш вывод, само собою разумеется, относится только к итальян- цам и ни к кому другому . Вот он:

Либералы (разумеется, в Италии) бессильны против реак- ционеров, если остаются с одними своими силами, потому что ли- берализм понятен только образованным людям, стало быть, имеет своими приверженцами только горсть людей по сравнению с массою населения. Эта масса имеет стремления, в сущности одинаковые с желаниями последовательных либералов, у кото- рых либерализм состоит не в одних словах, а в стремлении к важ- ным реформам, и которые могут сообразить, чего хотят, а не по- вторяют пустые звонкие фразы без понятий в их смысле. Но то, чего хочет масса, гораздо обширнее реформ, которыми могли бы удовлетвориться сами по себе образованные сословия (просим не забывать, что мы говорим собственно только об Италии). Масса хочет коренных изменений в своем материальном быте. Обыкно- венно либералы забывают об этой потребности (модерантисты забывают всегда или если помнят, то враждебны ей: революцио- неры очень часто также упускают из виду материальную сторону

374 [375] вопроса, слишком занимаясь идеальною или политическою сторо- ною), и потому масса остается холодна к ним и продолжает по своей апатии давать реакционерам средства к полавлению либе- ралов (в Италин). Итак, раз навсегда либералы должны рассу- дить: в состоянии ли они сочувствовать потребностям массы, принять эти потребности в свою программу без всяких оговорок и ограничений, в той самой форме, в какой может удовлетвориться переменами масса. Если нет, если потребности массы (в Ита- лии — коренное изменение отношений труда к капиталу и в 0со- бенпности поземельных отношений) кажутся либералам неспра- ведливыми или неудобоудовлетворяемыми, то пусть либералы сидят тихо и молча, потому что без возбуждения энтузиазма к движению в массе движение не может кончиться ничем иным, кроме гибели либералов от торжествуюшей и мстительной реак- ции (в Италии, само собою разумеется).] [376] <№ 9. — Сентябрь 1859 года.>

Дела Центральной Италии. — Реформы в Австрии. — Движение в пользу единства Германии. 12 сентября.

Два месяца тому назад значение трактата, заключенного в Виллафранке, казалось ясно для всех. С первого же взгляда на условия, принятые победоносным императором французов от по- бежденного австрийского императора *, каждый видел, что целью императора французов было явиться милостивым покровителем Австрии, спасителем ее от разрушителей, в добычу которым он мог предать ее, — каждый видел, что своею великодушною готовностью на мир, слишком выгодный для Австрии, он хотел приобрести себе дружбу этой державы, чтобы в дальнейших своих политических действиях опираться на тесный союз с нею. Это казалось ясно для всех. Но вот теперь многие возвращаются к мнению, совершенно было исчезнувшему из всех умов в первые дни после Виллафранкского мира, — к мнению, что целью войны со стороны императора французов не было простое желание за- ставить Австрию смириться перед его могуществом и быть по- слушною союзницею его. Многим из людей, думавших некогда, что война начата им для приобретения независимости итальян- цам, снова представляется теперь, что Наполеон ПП действи- тельно хотел и хочет быть покровителем итальянской независи- мости. Это новое колебание общественного мнения произведено неожиданным развитием дел в Центральной Италии. Опти- мисты уверены теперь, что Тоскана, Модена и Парма успеют осу- ществить свое желание присоединиться к Пьемонту; они надеются даже, что подобное присоединение будет дозволено и римским легатствам, и таким образом возникнет в (Северной Италии до- вольно могущественное государство, которое, имея около

• Теперь известно, что император французов не только предложил пер- вый императору австрийскому заключить мир, но и простер свою снисходи- тельность до того, что согласился принять те условия мира, которые былн составлены австрийцами, нимало не оскорбившись тем, что они два раза отвергали условия, предлагавшиеся им от него.

376 [377] 14.000.000 жителей, в состоянии будет служить самостоятельным и прочным оплотом Италии от иноземного господства. Не со- мневаясь в таком исходе дела, оптимисты предполагают, что он не чужд намерениям императора французов, который, по их мне- нию, предвидел его при заключении Виллафранкского мира, со- действовал потом под рукою развитию национального движения в Центральной Италии и, когда будет нужно, объявит себя за- щитником желаний Тосканы, Модены, Пармы и римских легатств против всякого вмешательства Австрии и каких бы то ни было других держав, не столь расположенных к упрочению итальян- ской независимости, как он, ее великодушный основатель.

Не находя до сих пор, что запутанные отношения, от которых зависит решение вопроса о судьбе Центральной Италии, достигли такого развития, чтобы можно было с достоверностью предви- деть исход дела. мы не отваживаемся утверждать, чтобы надежды оптимистов были основательны, и не беремся, подобно этим бла- городным людям, столько раз уже обманывавшимся, предсказы- вать будущее прекрасное и радостное. Мы решительно еше не знаем, чем кончится дело, и ограничимся пока только изложе- нием фактов, не делая предвещаний о том, к чему приведут они. Но уже и теперь мы имеем доказательства тому, что некоторые из гипотез, внушающих светлые надежды оптимистам, совершенно неосновательны.

Во-первых, они полагают, что при заключении Виллафранк- ского мира император Французов предвидел тот оборот, какой приняли теперь дела в Тоскане, Модене, Парме и легатствах. Та- кое мнение может основываться только на незнакомстве с поло- жением этих стран около времени, когда был заключен мир. Было бы слишком долго припоминать историю движения во всех этих четырех областях до начала июля, и довольно будет обратить внимание читателя только на состояние, какое представляли тогда легатства и Тоскана: Модена и Парма так незначительны сами по себе, что ход дел в них совершенно зависел от опоры, какую могли находить они в легатствах и Тоскане.

Тоскана в конце апреля восстала с мыслью о едином итальян- ском государстве, в жертву которому хотела принести свою само- стоятельность. Но с первого же раза Кавур принужден был от- вергнуть ее просьбу о присоединении к Пьемонту; это поколебало в тосканцах мысль о том, что союзник, господствовавший над сардинскою политикою, дозволит Сардинии и Тоскане слиться в одно государство. Энтузиазм охладел с ослаблением надежды, и в Тоскане стал быстро воскресать партикуляризм, на время умолкавший перед порывом патриотизма. Многие обстоятельства, произведенные влиянием французской политики, содействовали оживлению этого старинного стремления сохранить свою само- стоятельность. Укажем только на присылку в Тоскану принца Наполеона: его появление было принято за предвестие намерения

377 [378] превратить западную часть Центральной Италии в отдельное ко- ролевство; укажем также на то, что правительственная власть над Тосканою была передана людям, оказавшимся представите- лями партикуляризма. Таким образом, в конце июня, около вре- мени Сольферинской битвы, партия национального единства, же- лавшая присоединения к Пьемонту, была в Тоскане и устранена от влияния на дела, и убита духом. Надобно прибавить, что вре- менное правительство отличалось отсутствием всякой энергии, не принимало никаких мер для образования силы, на которую могло бы опереться, если бы вздумало противиться иностранному влия- нию, и даже допустило уже существовавшим войскам терять вся- кую энергию от праздности и распущенности. Тосканская армия расслабела, деморализировалась. Мало того: временное прави- тельство даже отдало все свое войско в руки французов, которые увели его далеко за границы Тосканы. Обо всем этом мы под- робно говорили много раз. Таким образом, во время заключения Виллафранкского мира Тоскана казалась доведенною до того, что не могла энергически потребовать присоединения к Пьемонт! напротив, казалось, что она очень рада будет сохранить свою от- дельность, а во всяком случае, она была совершенно лишена всяких сил к сопротивлению иностранным приказаниям, остав- шись решительно без всякого войска и имея такое правительство, которое лишено было способности к энергическим мерам. Каж- дый, знавший тогдашнее положение Тосканы, был уверен, что она безмолвно покорится судьбе, какая будет ей предписана во- лею других.

Еще меньше можно было рассчитывать на силу националь- ных стремлений в легатствах. Восстание там только еше начина- лось; в начале июля оно еще лишено было всякого единства, всякой организации, представлялось только пядом слабых попы- ток, лишенных прочной связи между собою. Войск эти города ре- шительно не имели тогда никаких. Пример Перуджии, которая не имела для своей защиты ни одного солдата и защитники которой нашли только 80 ружей для борьбы против папских наемников, — пример Перуджии слишком хорошо показывал, как велика сила сопротивления. которой располагали легатства в начале июля.

Словом сказать, вся Центральная Италия при заключении Виллафранкского мира представлялась страною, совершенно лишенною всяких залогов энергического сопротивления чужим предписаниям. В одних областях ее восстание еше не имело вре- мени организироваться, в других — было уже расслаблено влия- нием политики, поддерживавшей партикуляризм и мешавшей раз- витию надежд на присоединение к Пьемонту. Нечего и говорить о том, что четыре области, которые по виллафранкским условиям должны были возврагиться к повиновению прежним правитель- ствам. не успели еше установить никакой связи между собою: Парма, Модена, Тоскана, легатства — каждое из этих владений

378 [379] оставалось предоставлено только собственным силам, не нахо- дилось еще ни в каком союзе с другими.

После этого человек положительный, каков император фран- цузов, мог ли ожидать, чтобы области Центральной Италии выка- зали какую-нибудь самостоятельность, лишившись всякой посто- ронней опоры? Нет, он ожидал, чго они, слишком хорошо сознавая свое бессилие, спокойно примут ту участь, которая была подготовлена для них Виллафранкским миром. Действительно, упрямство их представлялось безумством, невозможностью; нельзя было не ожидать, что низвергнутые правительства вос- становятся без всякого затруднения. Самая форма, в которой вы- ражено было согласие императора французов на это желание им- ператора австрийского при составлении Виллафранкского трактата, свидетельствует об убеждении в легкости дела: трак- тат просто говорил: «великий герцог Тосканский и герцог Мо- денский возврашаются в свои владения», — тогда не считали нужным и определять средств, которыми должно быть произве- дено их возвращение: казалось, что оно совершится самл собою, одною силою словесного распоряжения со стороны Франции и Австрии.

И положение дел в инсурректировавших странах, и легкость, с какою предполагали примиряющиеся императоры восстановить низвергнутые правительства, свидетельствуют об ошибочности той гипотезы оптимистов, по которой представляется, будто бы император французов при заключении виллафранкских условий предусматривал оборот, какой приняли после того дела Централь- ной Италии. После этого сама собою должна оказываться лишен- ною всякого основания и та гипотеза, по которой он будто бы хотел тогда быть защитником этих земель от иноземного вмеша- тельства: Виллафранкский договор своим молчанием 0б этом вопросе слишком ясно показывает, что в то время об нем и не думали; казалось достаточным, что император французов пове- левал инсурректировавшим областям возвратиться к повинове- нию: Тоскана, Модена, Парма были окружены французскими войсками; войска эти должны были проходить через них для своего возвращения во Францию; несколько дивизий должны были остановиться в них на довольно долгое время. Эти распоря- жения, слишком хорошо показывавшие инсургентам необходи- мость исполнить волю могущественного союзника, считались очень достаточными залогами беспрекословного восстановления низвергнутых провинций.

Мы излагаем факты, из которых с положительною достовер- ностью можно заключать о намерениях, какие имел император французов относительно Центральной Италии при заключении Виллафранкского мира, — можно видеть, что он не хотел тогда коварствовать относительно австрийского своего союзника, напро- тив, поступал с ним искренно и давал ему обещания добросове-

379 [380] стно, имея в виду не обманывать его фальшивыми обязательст- вами, а действительно приобресть солидные права на его дружбу исполнением его желаний. Факты очевидно доказывают это; но есть доказательство, еше более прямое, это — собственное свиде- тельство императора французов, данное при таких обстоятельст- вах, которые отнимают всякую возможность заподозривать его искренность. Через два месяца по заключении Виллафранкского мира, когда стало очевидно, что без иноземного вооруженного вмешательства низвергнутые правительства Центральной Италии не могут быть восстановлены, когда итальянские и французские либералы стали утверждать, что император французов предви- дел это и обманул Австрию, когда они, в своем либеральном ув- лечении забывая о правилах политической добросовестности, стали превозносить его за этот предполагаемый маккиавеллизм, — император французов торжественно отверг их похвалы и под- робно объяснил, что поступал с Австриею искренно, как следует истинному другу. Статья об этом предмете, присланная лично им самим в «Монитёр» (9 сентября н. ст.), не оставляет никакой возможности сомневаться в искренности его согласия на восста- новление низвергнутых правительств при заключении Вилла- франкского договора. Во-первых, как мы сказали, она отвергает похвалы, которыми его превозносили неосновательные люди, и, конечно, ничто, кроме потребности высказать истину, не могло бы заставить императора французов отказаться от славного ореола изумительной предусмотрительности и гениальной дипломатиче- ской ловкости, которым его начали было снова окружать либе- ралы. Во-вторых, самое содержание торжественного объяснения своих тогдашних намерений, им обнародованное теперь, носит на себе печать внутренней несомненной достоверности: все в этом объяснении так естественно, так сообразно с известными публике фактами, что не видеть безусловной правдивости его может разве тот, кто не следил за подробностями событий, ознаменовавших собою заключение виллафранкских условий. Мы приведем вполне этот драгоценный документ, являющийся в наших глазах пре- краснейшим примером редкой в дипломатических актах правди- вости. Читатель, следивший за нашими прежними статьями, сам увидит, как прекрасно подтверждаются уверения императора Наполеона всеми фактами, какие сообщали мы прежде. Просим только читателя не забывать, что мы хвалим статью «Монитёра» собственно как изложение мыслей императора французов, а не как исторический рассказ о внешних фактах. Читатель знает, что на факты можно смотреть с различных точек зрения, и мы те- перь говорим не о том, справедлива ли была точка зрения, с ко- торой смотрел на них император французов, а только о том, что его точка зрения изложена в этой статье с чрезвычайною искрен- ностью. Мы пользуемся, с немногими исправлениями, переводом, который представлен «С.-Петербургскими ведомостями».

380 [381] «Когда Факты говорят сами за себя, то с первого взгляда кажется бесполезным объяснять их. Однако, если страсть или интрига искажают самые простые вещи, то бывает необходимо восстановить их характер, для того чтобы каждый мог с знанием дела оценить ход событий».

Уже это вступление предвешает, что хитросплетенные гипо- тезы либеральных оптимистов лишены всякого основания: «страсть или интрига искажают самые простые веши» — итак, образ действий императора французов может быть верно объяс- нен только самым простым образом; а простейшее объяснение уже известно нашим читателям: императору Наполеону справедливо казалось, что дружба с Австриею более соответствует его полити- ческим принципам и гораздо выгоднее для него, нежели дружба с графом Кавуром и тому подобными либералами, с мечтателями и революционерами; потому он заключил Виллафранкский мир, чтобы избавиться от союза с опасными либеральными принии- пами и приобресть дружбу государства, политические потреб- ности которого сходны с его собственными.

«В минувшем июле, когда франко-сардинская и австрийская армии стояли одна против другой между Алддидже и Минчио, вероятности успеха были с обеих сторон почти равны; ибо если на стороне франко-сардинской армии было нравственное влияние достигнутых успехов, то австрийская армия была сильнее в числительном отношении и опиралась не только на страшные кре- пости, но и на всю Германию, готовую по первому сигналу принять ее сто- ону. В случае, если 6 такое предположение осуществилось, император

аполеон был бы вынужден отозвать войска свои с берегов Аддидже и на- править их к Рейну, а тогда итальянское дело, ради которого была предпри-

нята война, если не погибло бы, то, по крайней мере, подверглось бы боль- шой опасности».

Этот параграф, показывающий точку зрения, с которой импе- ратор французов оправдывает вообше заключение Виллафранк- ского мира, не имеет особенной важности, потому что те же са- мые мысли были уже изложены им в речи, которою он отвечал в Сен-Клу на приветствия великих государственных учреждений. В прошлом месяце мы подробно разбирали степень фактической достоверности этого воззрения и не находим надобности по- вторять здесь то, о чем довольно обширно говорили еще так не- давно; тем менее нужды в подобном повторении, что теперь нас занимают вовсе не факты, а только намерения императора фран- цузов относительно Центральной Италии, изложенные самим им- ператором в следующих параграфах:

«В этих трудных обстоятельствах император признал выгодным, во- первых, для Франции, а во-вторых, и для Италии заключить мир, лишь бы

только условия его были сообразны с программой, которую он себе предна- чертал, и полезны делу, которому он хотел служить».

Здесь для нас очень приятно видеть, что император Наполеон уже убедился, как мы предсказывали, в сообразности условий Виллафранкского мира с его программою. «Признал выгодным заключить мир, лишь бы только условия его были сообразны с программою» и т. д. — это выражение определительно, тут нет

381 [382] оговорок об отступлении от программы, которые были в сен-клуд- ской речи; итак, теперь Наполеон, согласно с нашим предсказа- нием, сам увидел, что напрасны были сомнения относительно своей верности своим обещаниям, которые овладели было им в первые дни по заключении Виллафранкского мира под влиянием ропота со стороны либералов, — ропота, который мы тогда же на- зывали совершенно неосновательным. Теперь, как мы видим, На- полеон П|, успокоившись духом, согласился с графом Морни, что условия мира совершенно выполняют его программу и что ему не за что упрекать себя. Но далее начинается существенная часть объяснения, то есть изложение намерений самого автора статьи «Монитёра»:

«Прежде всего необходимо было знать, уступит ли Австрия, на осно- вании трактата, завоеванную землю, а во-вторых, откажется ли она открыто от преобладания, приобретенного ею на всем полуострове, признает ли начало итальянской народности, допустив федератизную систему, наконец, согла- сится ли даровать Венецианской области учреждения, которые бы сделали из нее настоящую итальянскую провинцию.

«По первому пункту австрийский император уступил без сопротивления завоеванную землю, а по второму он обешал самые значительные уступки для Венецианской области, допустив при будущем ее устройстве положение Люксембурга в отношении к Германскому союзу, но непременным условием этих уступок он признал возвращение в свон владения эригерцогов».

Итак, во-первых, при переговорах не было сделано даже и по- пытки требовать независимости для Венеции, — речь шла только о том, чтобы император австрийский изменил некоторые черты управления этою областью. Во-вторых, сам Наполесн |! уподоб- ляет итальянскую конфедерацию, которую хотел основать, Гер- манскому союзу, — точно так мы и определяли характер этой идеи при получении первых известий о Виллафранкском мире.

«Итак, вопрос был определен в Виллафранке зесьма ясно: или император не должен был ничего выговаривать пля Венецианской области и ограничиться пренмуществами, какие приобрел своим оружием, или, для достижения важ- ных уступок и признания начала народности, он вынужден был согласиться на возвращение эршерцогов. Образ действий указывался ему здравым смыслом, ибо дело шло о возвращении эрцгерцогов не при содействии ино- странных войск, а, напротив того, с серьезными гарантиями вследствие сво- бодной воли населений, которым бы дали попять, как согласно это возвра- щение с интересами великой итальянской отчизны».

Таким образом, мы положительно видим из слов самого им- ператора французов, что при заключении Виллафранкского мира он ожидал, что жители Тосканы и Модены беспрекословно при- мут своих прежних герцогов, без противоречия подчинятся со- гласному требованию Франции и Австрии. Тогда не предполага- лось, чтобы эти области отважились готовиться к вооруженному сопротивлению; реставрация представлялась делом легким.

«Вот, в нескольких словах, точное изложение виллафранкских перегово- ров, и для всякого беспристрастного человека очевидно, что ато На-

полеон добился мирным трактатом того же и, быть может. большего], чем завоевал оружием».

382 [383] Итак, император французов должен был ожидать, что Вил- лафранкский мир пробудит в итальянцах столько же, если еще не больше, восторга, сколько маджентская и сольферинская победы: в самом деле, ведь, по его мнению, «для всякого беспристраст- ного человека» должно было оказаться «очевидно», что вилла- франкскими переговорами доставлено Италии столько же, если не больше, выгод, сколько и самыми победами.

«Должно сознаться притом, что император Наполеон не без глубокого. сочувствия увидел, как откровенно и решительно император Франц-Иосиф отказался, в интересах европейского мира и из желания восстановить добрые сношения с Францией, не только от одной из лучших своих провинций, но и от опасной, быть может, но во всяком случае не лишенной славы политики, обеспечивавшей за Австрией владычество в Италии».

Итак, прекращение австрийского преобладания в Италии представлялось императору французов не следствием необходи- мости, не неизбежным результатом поражений, которым подверг- лись австрийские армии, не целью войны, а просто следствием великодушной уступчивости австрийского императора. Действи- тельно. по эгому и предшествующим параграфам, условия Вил- лафранкского договора являются не как неминуемые последствия исторических фактов, а просто как результаты дружелюбного расположения австрийского и французского императоров, кото- рые из любезности друг к другу соглашаются на взаимные прият- ные одолжения: «Вам было бы приятно, чтобы я согласился на восстановление великого герцога Моденского». — говорит Напо- леон Ш Францу-Иосифу: — «извольте, для вас я готов сделать это». — «Вам было бы приятно передать Ломбардию королю сардинскому», — говорит Франи-Иосиф Наполеону 111: — «из- вольте, для вас я готов на эту уступку; для вас я готов также за- менить прежнюю австрийскую политику в Италии новою по- литикэю доброжелательства».

«Действительно, если б трактат был в точности исполнен, то Австрия переставала быть для полусс”рова враждебной и страшной державой, проти- водействующей всем народным стремлениям от Пармы до Рима и от Фло- ренции до Неаполя, а делалась, напротив того, державой дружественной, ибо сна добровольно соглашалась не быть более гермзнским госуларством по сю сторону Альпийских гор н самой развивать итальянскую народность до бе- регов Адриатического моря».

Итак, Италия не должна была после Виллафранкского трак- тата опасаться австрийского могущества — австрийцы в Италии обешались быть итальянцами; они хотели покровительствовагь упрочению итальянской независимости. Условия Виллафранк- ского трактата совершенно изменяли натуру австрийцев, нужно было только исполниться этим условиям, и Италия имела бы в австрийцах самых полезных друзей и покровигелей всем своим стремлениям,

383 [384] «Судя по всему вышеизложенному, нетрудно понять, что если 6 после мира Италия была вверена людям, более занятым будущностью общей от- чизны, чем мелочными частными успехами, то целью их усилий было бы развивать, а не прегражлать последствия Виллафранкского трактата. Дей- ствительно, самым простым и патриотическим образом действий было бы сказать Австрии: вы желаете возвращения эрцгерцогов? Хорошо: но в та- ком случае исполните добросовестно обещания ваши относительно Венециан- ской области: пусть она приобретет собственную жизнь, приобретет итальян- ское управление и итальянскую армию; одним словом, пусть австрийский император будет по сю сторону Альтийских гор только великим герцогом. венецианским, как нидерландский король есть для Германии не что иное, как великий герцог люксембургский.

«Быть может даже, открыгыми и дружественными переговорами удалось бы склонить императора австрийского принять комбинации, более сообраз- ные с желаниями, какие выразили герцогства Моденское н Парыское.

«После всего случившегося император Наполеон должен был рассчиты- вать на здравомыслие и патриотизм Италии и думать, что она поймет побу- дительную причину его политики, выражающейся в следуюших слова: «вместо того, чтобы рисковать европейской войной, а следовательно, и не- зависимостью страны своей, вместо того, чтобы издержать еше 300 миллионов и пролить кровь 50.000 солдат своих, император Наполеон принял мир, который в первый раз в течение ведов утверждает народность полуострова. Пьемонт, служащий в особенности представителем итальянского дела, полу- чил значительное увеличение своего могущества, а если устроится итальян- ская конфедерация, то он будет играть в ней главную роль. Но все эти вы- годы сопряжены с одним условием — возвратом в свои владения прежних владетельных домов».

Итак, итальянцы вообще виновны перед императором фран- иузов в неблагодарности. Италия, не оценившая по достоинству условий Виллафранкского мира, вообще показала недостаток «здравомыслия и патриотизма», а люди, действовавшие в цент- ральных областях ее, в особенности обнаружили, что «мелоч- ные частные успехи» для них дороже, нежели «будушность общей отчизны». Итальянцы неблагодарны, неблагоразумны, непатрио- тичны и не хотят успехов делу единства и независимости своей родины.

«Этот язык, мы еще надеемся, будет понят вдравомысляшей частью нации. ибо иначе что случится? Французское правительство объявило уже, что эрцгерцоги не будут возвращены в свон владения иностранной силой; но так как одна часть условий Виллафранкского мира не будет исполнена, то император австрийский найдет себя освобожденным от всех обязательств, принятых им в отношении к Венецианской области Тревожимый враждеб- ными демонстрациями на правом берегу р. По, он останется в военном поло- жении на левом, и вместо политики примирения и мира возродится политика недоверия и вражды, которая причинит новые волнения и новые бедствия».

Откровенные указания этого параграфа также не требуют длинных комментариев. Если тосканцы, моденцы и т. д. не вос- становят добровольно своих правительств, они должны счи- таться губителями Венеции, которой император австрийский от- мстит за их упрямство. Этого мало: он соберет против них свои войска и начнет войну с ними. Франция объявила, что низверг- нутые правительства не будут восстановлены иностранной силой,

384 [385] но она давала это обешание в предположении, что условия Вил- лафранкского мира будут исполнены жителями Центральной Ига- лии (т. е. что они добровольно восстановят свои прежние прави- тельства); а если они не исполнят их, то император австрийский, конечно, будет волен искать предлогов к войне против упрямцев.

«Повидимому, много надеются на европейский конгресс: мы сами горячо желаем его, но сильно сомневаемся в том, чтобы конгресс добился лучших для Италии условий Конгресс потребует только того, что справедливо: а справедливо ли было бы требовать от великой державы важных уступок, не предлагая ей взамен того правомерных вознаграждений? Единственным средством была бы война; но да поймет это Италия: есть в Европе только одна держава, готовая вести войну ва идею, — это Франция, а Франция свое дело уже исполнила».

Итак, ясно: Европа не может требовать от Австрии для Ита- лии условий лучше тех, какие даны Виллафранкским миром, по- тому что это было бы несправедливо. Европа не может требо- вать, чтобы Австрия отступилась от своих требований. потому что эти требования справедливы, и если Австрия начнет с непо- корной Италией войну, Игалия не должна ожидать себе защиты от Франции.

Мы привели всю эту статью вполне, пстому что каждому че- ловеку со вкусом она должна очень понравиться откровенностью, с какой излагается в ней политика императора французов отно- сительно Италии Франция. по словам этого объяснения. сде- лала для Италии все, что могла; условия Виллафранкского мира были совершенно сообразны с программою, обешавшей «освобо- дить Италию от Альп до Адриатического моря», и были чрез- вычайно выгодны для Италии. Австрия становилась истинною доброжелательницею Италии, покровительницею независимости ее. Итальянцы обнаружили недостаток понятливости и патрио- тизма, оставшись недовольны прекрасным Виллафранкским дого- вором, и заслуживают названия неблагодарных людей Сверх того, жители Центральной Италии провинились в измене своим собратам, венецианиам, не захотев им добра, своим эгоистиче- ским упрямством лишив их благодеяний, какими готов был осы- пать их австрийский император. Австрийский император в спра- ведливом гневе на упрямство неблагодарных тосканцев, моденцев и пармезанцев должен будет наказать за их непокорство Венецию отнятием у нее своего милостивого расположения, а всю Италию смирить вооруженною рукою. и Франция, обиженная неблагодар- ностью итальянцев, признающая законность требований Двст- рии. не будет останавливать ее справедливого мшения

Заслуживая величайшей похвалы за свою откровенность, статья «Монитёра» для нас вдвойне приятна тем, что вполне под- тверждает наши прежние понятия о характере политики импера- тора Наполеона 1! относительно Италии.

Что же теперь будет с Центральною Италиею? Ее судьба

335 [386] зависит от степени энергии, которую выкажет она. С самого на- чала войны мы старались доказать, что Италия не должна для осуществления своих желаний рассчитывать ни на чьи силы, кроме своих собслзенных. Теперь, как видим, сам император французов подтверждает справедливость этого нашего взгляда, подвергавшегося столь многим порипаниям со стороны людей, которые принимали свои собственные желания и мечты за его. на- мерения. Да, Италия должна рассчитывать только сама на себя и ни на кого больше. Посмотрим же, что сделали для осуществ- ления своих желаний те области Италии, которые теперь поль- зуются самостоятельностью и на которых потому лежит ответст- венность за судьбу национальных стремлений.

Вопрос идет теперь, как мы знаем, ближайшим образом об участи Центральной Италии; потому и посмотрим сначала, что сделала она для приобретения и охранения желанной независи- мости.

В прошедший раз мы изложили первые действия временных правительств Центральной Италии после получения извесгий о Виллафранкском мире. Они объявили, что восстановление преж- них правительств несогласно с желаниями тосканского, пармского, моденского и романского населения, которое хочет присоеди- нения к Пьемонту, и в каждой из четырех областей были немед- ленно назначены выборы для составления национального собра- ния, которое дало бы законное выражение общему желанию. Вы- боры повсюду произведены были самым спокойным, достойным образом; депутатами повсюду были избраны самые почтенные люди; знатнейшие и богатейшие аристократы повсюду явились предводителями народа в выражении национального желания, и, например, в Тоскане целую половину всего числа депутатов со- ставляли лица из титулованного дворянства. Поочерелно откры- лись национальные собрания в ‘Тоскане, Модене, Романье и Парме, и ход дел повсюду был совершенно одинаков !: тогчас же по открытии совещаний кто-нибудь из самых знаменитых и ува- жаемых людей делал предложение о том, чтобы объявить низ- вергнутую династию низложенной волею нации; когда президент собрания спрашивал, кто поддерживает это предложение, вста- вали все члены собрания; прения о предложении не бывали продолжительны, — они кончались в одно заседание, и когда сосчитывались голоса, подаваемые посредством баллотировки, оказывалось, что предложение принято единодушно, всеми без исключения присутствующими членами: ни одного голоса не оказывалось противного общему национальному желанию. Потом делалось другое предложение: объявив низложенным прежнее правительство, область выражает желание присоеди- ниться к Пьемонту, — и опять ход дела был прежний, и опять предложение принималось всеми депутатами единодушно, и после того национальному собранию оставалось только назначить чле-

386 [387] нов депутации, которая должна явиться к «славному представи- телю идеи национального единства и независимости, Виктору-Эм- мануилу» и объявить ему, что страна, приславшая эту депутацию. хочет составить часть государства, признающего его своим госу- дарем.

(Само собою разумеется, что все акты этой драмы — и вы- боры депутатов в национальное собрание, и открытие заседаний собрания, и решение собрания о низложении прежней династии, и решение его о присоединении к Пьемонту, и отправление депу- тации в Турин для сообщения Виктору-Эммануилу об этом реше- ний — каждая из этих сцен происходила среди восторженного ликования всей массы того народа, который имел физическую возможность окружить своих депутатов, столь верно выполнив- ших его волю. Мы не рассказываем подробно ни этих сцен, ни со- вещаний национальных собраний, потому что при всей своей возвышенности эти эпизоды не имеют важного исторического зна- чения. Либеральные газеты очень толкуют о них, как о бессгор- ных доказательствах сильного стремления итальянцев к нацио- нальному единству; но, по нашему мнению, сушествование такого простого, такого естественного чувства никогда не должно было подлежать сомнению, и те публицисты, которые нуждались в сви- детельстве последних событий, чтобы уверовать в национальное чувство итальянцев, выказывали только свою крайнюю непро- ницательность своей прежней полемикой против людей, давно говоривших, что Италия готова забыть все прежние областные свои подразделения при первой возможности к соединению в одно государство. Если уже нужны доказательства на то, что какой-ни- будь народ хочет быть одним целым, хочет избавиться от раз- розненности, в которую повергло его иностранное насилие, то итальянцы представили эти доказательства еше в 1848 г., когда не только Центральная Италия, но и отдаленнейшие провинции Неаполитанского королевства волновались для вспоможения лом- бардцам в борьбе с австрийцами. Непредвиденное, новое в реше- ниях народа Центральной Италии о присоединении своем к Пьемонту только разве то впечатление, какое производят эти ре- шения на так называемых умеренных либералов Европы: эти бедные люди не замечают, что Центральная Италия нынешним выражением своих желаний снова подтверждает теорию Мац- цини о том, что Италия хочет не просто свободы, а понимает не- возможность свободы без основания одного могущественного на- ционального государства, и что все итальянские области готовы пожертвовать своей самостоятельностью для основания такого государства. Нам кажется забавно, что публицисты, объявляв- шие идеи Маццини безумными и гибельными, теперь восхи- щаются фактами, соответствующими теории Маццини и опровер- гающими мнение его противников о недостатке в итальянцах стремления к соединению в одно государство.

387 [388] Итак, мы находим, что решения национальных собраний Цент- ральной Италии не представляют решительно ничего нового в исгорни чувства итальянского единства. Не имея значения теоре- тической новизны, они еще меньше имеют практического значе- зия. Что итальянцы хотят национального единства, это мы знали и без национальных собраний Тосканы, Романьи и т. д.; а будет ли их желание исполнено, по крайней мере, по отношению к Центральной Италии, или попрежнему останется только неосу- шествленным желанием, это зависит вовсе не от того. выражено лн национальное желание итальянцев и хорошим ли, законным ли, почетным ли образом выражено, — осушествление всех по- лобных вешей зависит от элементов совершенно иного рода. Нужна сила, которая могла бы привести в исполнение решения зациональных собраний Центральной Италии, могла бы отстоять зыраженное ими стремление против насилия могушественной дер- авы, которую только физическая сила может остановить от низ- звержения всех временных правительств и национальных собраний Центральной Италин и от введения прежнего порядка вещей в этих областях. На какую же силу может рассчитывать Централь- ная Италия для осуществления своего национального стремления з противность желанию Австрии?

До последнего времени люди, руководящие итальянским дви- зжением, питают или, по крайней мере, высказывают уверенность, что Франция благоприятствует их желанию и не допустит Австрию совершить восстановление прежних правительств воору- женной руксй. Даже статья «Монитёра», переведенная нами, не заставила их отказаться от надежды на покровительство Франиии. В самой Франции, в Германии, в Англии, по- всюду объяснение «Монитёра» было понято в прямом и ясном своем смысле; император французов называет итальянцев небла- годарными, говорит, что избавлен их неблагодарностью от всяких обязанностей относительно Италии и не будет зашишать ее прогив австрийцев. Итальянцам было угодно пере- толковывать это положительное и очень ясное объявление в <мысле, совершенно противном: они вздумали уверять себя, будто зсе содержание статьи «Монитёра» состоит в гом, что Франция не допустит вооруженного вмешательства Австрии в итальянские дела. Каким образом они отыскали в «Монитёре» такое уверение, остается их тайной, и такое странное открытие окажется еше изу- мительнее, если мы припомним многочисленные факты, которыми обнаруживались истинные отношения Франции к Италии со вре- мени Виллафранкского мира.

В прошедшем месяце мы уже говорили о посольстве графа Резе, который был отправлен императором французов в Пьемонт, в Тоскану и т. д. убеждать непокорных жителей Центральной Италии подчиниться определению Виллафранкского договора о восстановлении прежних их правительств. Мы знаем, что его по-

358 [389] сольство не имело успеха. Тогда император французов отправил в Италию другого чрезвычайного посланника. графа Понятов- ского, который, подобно Резе, старался запугать итальяниее страхом австрийского вторжения и уверениями, что Наполеон И? не найдет возможности в таком случае подать помощи итальян- пам. Выставляя безрассудство мысли о сопротивлении авст- рийцам, опирающимся на одобрение Франции. Резе и Понятов- ский старались, с другой стороны, доказать итальянцам, что вос- становление изгнанных династий не повлечет за собою никаких дурных последствий, не будет сопровождаться никакой реакциею, что, напротив того, возвращаемые владетели будут отличаться чрезвычайным либерализмом и самой усердною преданностью к развитию итальянской национальности, введут в свои владения самые свободные учреждения и т. д. Краснсречие посланникое доходило до того, что они выставляли даже недостатки рекомен- дуемых ими герцогов верными ручательствами за то, что поддан- ные их будут пользоваться чуть не республиканскою свободою. Так, например, тосканцам говорили. что для них вовсе не будет опасен Фердинанд [, которому передал скон права бывший ве- ликий герцог Леопольд, отец его, отказавшийся от престола: мо- лодой великий герцог, по словам Резе и Понятовского, думает только о пирушках, красавицах, картах и вовсе незнаком и не хо- чет знакомиться с государственными делами; таким образом. про- должали французские агенты, при нем Тоскана станет пользо- ваться совершенною свободою: занятый своими веселостями, о вовсе не станет вмешиваться в управление.

Посольство графов Резе и Понятовского показывает, как доб- росовестно старался император французов о выполнении той статьи Виллафранкского мира, по которой согласился на восста- новление эругерцогов. Не менее ясным свидетельством уверенио- сти австрийцев в добром его расположении служили цюрихские конференции, столь знаменательно завершившиеся поездкой князя Меттерниха (сын покойного всемогущего министра) для личного соглашения с Наполеоном 1.

Надобно начать с того, что самое возникновение цюрихских конференций было следствием доброжелательной готовности императора французов делать все возможное в угоду австрийцам. Читатель знает, что в Виллафранке был заключен не оконча- тельный, подробный трактат, а только предварительный мирный договор, ограничивавшийся лишь самыми общими определениями основных условий мира. Притом и этот предварительный трак- тат был подписан только Австриею и Франциею: Сардиния не подписывала его, оставаясь только в перемирии с австрийцами. Для заключения окончательного мирного трактата, в котором участвовала бы и Сардиния. необходимы были новые переговоры; они могли происходить в форме конференций исключительнс только между тремя державами, воевавшими между собой; ис

38. [390] можно было также составить конгресс, в котором участвовали бы все европейские державы.

Повидимому, естественнее всего было бы выбрать форму об- щего европейского конгресса. Виллафранкский мир, передавая Ломбардию от Австрии Пьемонту, изменял одно из главных по- становлений Венского конгресса, потому дипломатический обычай требовал, чтобы на совещание об этой уступке были приглашены все державы, участвовавшие в составлении Венского трактата. Кроме этой формальной причины, была и существенная надоб- ность в приглашении всех первостепенных европейских держав < участию в переговорах: перемена столь важная, как переход Эольшой и богатой области от одной державы к другой, при ны- нешнем состоянии европейской дипломатики нуждается в согла- сни всех держав, имеющих сильное влияние на дела нашей части света. Но Австрия не хотела европейского конгресса: отчасти по- тому, что опасалась от него некоторых изменений в условиях Вил- лафранкского мира в невыгодном для нее смысле, отчасти по- тому, что вовсе не хотела упрочения этих условий, каковы бы ни были они, ручательством всех европейских держав. Действи- тельно, Наполеон Ш] говорил совершенную истину, объявляя, что дал императору австрийскому мир на условиях более выгод- ных для Австрии, чем те условия, какие предлагались державами, готовившимися принять на себя посредничество между Австриею и Франциею. Надобно было ожидать, что и на конгрессе некото- рые державы будут менее, нежели Франция, благоприятствовать сохранению австрийского могущества в Италии. Об Англии по- ложительно было известно, что она будет стараться изменить виллафранкские условия так, чтобы независимость Италии была коть сколько-нибудь ограждена. Натурально, что австрийцы уже по одной этой.причине опасались конгресса. Еще важнее была дру- гая причина, по которой они отклоняли его. Если уступка лом- бардских земель Пьемонту будет утверждена согласием всех ев- ропейских держав, Австрия восстановит против себя все эти державы, когда вздумает возвратить себе Ломбардию; а она почти открыто признается, что имеет эту Цель и хочет восполь- зоваться первым случаем для отнятия у Пьемонта приобретенной им области; потому для нее очень полезно устроить дело так, чтобы переход Ломбардии к Пьемонту был утвержден согласием только одной Франции: тогда и для оправдания своих будущих попыток завоевать Ломбардию Австрия нуждалась бы в согла- сии на то одной только Франции, имела бы право отвечать на протест каждой иной державы против такой попытки: «вам ка- кое дело? вы не участвовали в сделках которыми определено по- ложение Ломбардии, стало быть, не следует вам заниматься и пе- ременами в этом положении».

‘Само собой разумеется, что эти невыгоды конгресса для Австрии не более как невыгоды чисто формальные, значитель-

390 [391] ные только с дипломатической точки зрения, но не могушие иметь никакого действительного значения. Читатель очень хо- рошо должен знать из истории, что условия мира зависят от воли победителя, и никакая держава не может произвесть в них чувствительных изменений, если не возьмется сама за оружие, — стало быть, и европейский конгресс не мог бы сделать ничего важного в пользу Италии. Читатель также очень хорошо должен знать, что дипломатические гарантии всегда оказываются или со- вершенно излишними, или совершенно недействительными: если какая-нибудь могущественная держава во время нарушения условий, данных слабому государству сильным, найдет выгоду вступиться за права слабого, она вступится за них, хотя бы во- все не гарантировала их; а если не будет находить в том выгоды для себя, то нимало не заступится, хотя бы они гарантированы ею самым положительным образом, потому что всегда найдется благовидный предлог уклониться от невыгодных обязанностей. Но должно помнить, что после Виллафранкского мира отноше- ния Италии, Австрии и Франции получили дипломатический характер; а в дипломатическом смысле, как мы видели, невыгоды европейского конгресса для Австрии представлялись очень зна- чительными.

Но выгоды Пьемонта и Италии противоположны выгодам Австрии; потому, натуральным образом, Пьемонт желал европей- ского конгресса. Итак, с одной стороны — было желание Пьемонта и всей Италии, дипломатический обычай и отчасти даже действительная потребность по правилам международных евро- пейских отношений, с другой — нежелание Австрии. Сардиния, дипломатический обычай и европейское право требовали созвания конгресса для окончательного решения судьбы Италии; для Австрии приятно было решить дело, так сказать, домашним образом, без участия посторонних держав, частными конферен- циями между тремя примиряющимися державами.

Таков был смысл вопроса о конгрессе или конференциях, под- вятого тотчас по заключении виллафранкских условий. Как и все события с самого начала приготовлений к всйне, — это дело за- висело от воли императора французов: если бы он не захотел уступить желанию Австрии, Австрия была бы в необходимости согласиться на конгресс, потому чте иначе она явилась бы сама виновницею разрыва виллафранкских условий, а каждый, сле- дивший за ходом войны и дипломатических отношений, знает, что она никак не могла решиться на такое неблаговидное безрассуд- ство.

Поставленный решителем спора между Сардиниею — предста- вительницею Италии — и Австриею. император французов почел удобнейшим для себя оказать истинно дружеское покровитель- ство желанию Австрии, и открылись конференции в Цюрихе.

Если самое открытие конференций было выражением добро-

391 [392] желательства императора французов к Австрии, то еше яснее об- наружилось это отношение формою конференций и ходом совеща- вий на них.

Читатель знает. каким обидным для Пьемонта образом Авст- рия вела дело о перемирии и об уступке Ломбардии. Она не хо- тела удостоивать Сардинию чести прямых сношений с нею и усту- пила Ломбардию не ей, а императору французов, который уже лично от себя передал эту область Виктору-Эммануилу. Той же самой системы презрения держалась Австрия и на цюрихских конференциях. Переговоры происходили не прямо между уполно- моченными всех трех держав: австрийские уполномоченные сооб- шали свои мысли французским, и уже французские передавали требования сардинцам, потом сообшали мысли сардинских упол- номоченных австрийским. Не только не хотели австрийцы сно- ситься прямо с сардинцами, но и вообше уклонялись от ведения дела на конференциях, как будто находили унизительным для себя определять свои отношения к Италии в таких совещаниях, на которых получили право присутствовать. как равные с ними, уполномоченные Пьемонта: австрийское неудовольствие не смяг- чалось даже тем, что это формальное право было, как мы сейчас говорили, уничтожено введением отдельных совешаний между Австриею и Франциею. Заседания конференции беспрестанно прерывались на несколько дией, в течение которых австрийцы вели переговоры в Сен-Клу, в Париже или Сен-Совёре непосред- ственно с императором французов. и Цюрихская конференция должна была только принимать результаты. полученные авст- рийцами посредством совещаний, из которых уже совершенно ис- ключена была Сардиния. Такая очевидная снисходительность императора французов к желаниям Австрии, разумеется, про- взводила в австрийцах чрезвычайную требовательность: Австрия хотела, чтобы Сардиния во всех мельчайших подробностях от- казывалась от своих интересов. прав и притязаний. а сама не от- ступала ни в чем ни ог одной из своих претензий Таким образом, цюрихские конференции оказались еше более бессильными, чем можно было ожидать Результаты цюрихских совешаний. разу- меется, сохраняются под строжайшим дипломатическим секретом, и хранить этот секрет тем легче, что, собственно говоря. нечему из него и обнаруживаться: несмотря на все заботы уполномочен- ных показать вид, будто они совершают важные дела, для всей Европы очевидно, что они не могут ничего сделать по чрезвычай- ной требовательности Австрии.

До какой степени доходила на цюрихских конференциях эта требовательность, можно судить по одному, чисто формальному предмету раздоров Австрийские уполномоченные вздумали спро- сить, какой титул намерен принять Виктор-Эммануил теперь, по приобретении Ломбардии? Сардинцы отвечали, что ои думает назвать свою державу «королевавом Верхней Игальи». Ав-

392 [393] стрийцы объявили, что не согласятся на такой опасный титул и что держава Виктора-Эммануила должна довольствоваться именем «королевства Сардимского и Ломбардского». Из этого возникли бесконечные споры; чем кончились они. мы, признаемся, не по- любопытствовали узнать; но читатель может судить, какова была неуступчивость Австрии во всех существенных вопросах, если она ухитрилась поднять спор по делу, не имеющему ровно ника- какого действительного значения.

Теперь обнаружилось, что цюрихские конференции не могут ничего порешить и что для окончания дела надобно прибегнуть к каким-нибудь другим средствам. С новою силою возникло требо- вание конгресса со стороны Сардинии; но Австрия попрежнему не хочет его, и Франция, из любезности к ней, теперь придумы- вает новые дипломатические формы, по которым дело могло бы решиться соглашением только между Австриею и Франциею, без участия других первоклассных держав. Говорят, что такою фор- мою избрано личное свидание Франца-Иосифа с Наполеоном 11, и газеты наполнены известиями о том, что в Арененбурге, замке, принадлежащем императору французов в Швейцарии, делаются приготовления к посещению высоких друзей. Не имея никакой наклонности проникать в дипломатические тайны, мы мало жа- леем о том, что не можем положительно объявить читателю. должно ли действительно состояться такое свилание и может ли итальянское дело быть покончено без созвания европейского кон- гресса: для нас очень достаточно и того, что существует предпо- ложение о разрешении итальянских недоразумений личным сви- данием двух императоров, — для нас довольно этого нового сви- детельства о дружелюбии между ними. Зная наклонности и пред- положения двух императоров, уже можно предугадывать, как бу- дет решено дело Центральной Италии, если будет зависеть только от воли Наполеона ПП и Франца-Иосифа. А будет ли оно зави- сеть только от их воли или явятся обстоятельства и приобретут влияние элементы, несогласные с их намерениями, этого не знают еще и дипломаты.

Из элементов, которые могли бы своим энергическим влиянием повести вопрос к решению, различному от того, какое предопределяется ему дружелюбными отношениями Австрии и Франции, прежде всего представляется уму каждого решимость Сардинии отражать силу силою. Если бы Виктор-Эммануил поло- жительно сказал, что принимает земли Центральной Италии в со- став своего королевства, и быстро исполнил это присоединение, то, по всей вероятности, такое самостоятельное действование пробу- дило бы горячие дипломатические протестации, — со стороны Австрии открытые, со стороны Франции секретные, — но уничто- жило бы всякую мысль о вооруженном подавлении желаний Центральной Италии. Сардинская армия. усилившись ломбард- скими солдатами, имеет теперь до 120.000 человек; приняв

393 [394] быстрые меры к увеличению военных сил Центральной Ита- лии, легко было бы в две недели довести цифру войск Виктора- Эммануила до 200.000. Против такого числа защитников австрий- цам понадобилось бы послать не менее 250.000 человек, начинать войну в серьезных размерах, а на это Австрия при нынешнем изнурении никак не решилась бы. Но нынешнее сардинское правительство держит себя в чрезвычайной зависимости от Франции. Оно думает, что должно искать себе опоры не в сме- лом удовлетворении национальным стремлениям, а в мило- стивом покровительстве императора французов. Потому, когда явилась в Турин депутация тосканцев с предложением при- соединить их землю к Сардинии, ответ им был дан совер- шенно неопределительный и совершенно несообразный с по- требностями положения. Надобно было прямо сказать: «Да, принимаю ваше предложение», и быстро декретировать меры к энергической обороне и к осуществлению соединения, — тогда отвратилась бы опасность вооруженного вмешательства Австрии, и осуществление патриотических желаний было бы обеспечено; или прямо сказать: «нет, не могу принять» — тогда тосканцы знали бы, что должны покориться, и могли бы избежать ужасов открытого завоевания согласием на возвращение прежних дина- стий или избранием в свои правители принца Наполеона. Но сар- динское правительство не сказало ни того, ни другого. Виктор- Эммануил отвечал тосканцам, что он благодарит их и очень рад был бы поступить по их желанию, но что исполнение этого жела- ния зависит не от него, а от согласия Европы, и что он будет ходатайствовать за них перед европейскими державами и перед великодушным своим покровителем, императором французов. Точно такой же ответ был дан и депутациям остальных земель Центральной Италии. Нет надобности объяснять, что подобная политика оставляет Центральную Италию в прежней тяжелой не- известности о том, должна ли она надеяться на помощь сардин- ской армии или предоставляется исключительно собственным силам. Впрочем, если мы говорим о неизвестности, мы определяем этим только впечатление, произведенное ответом сардинского ко- роля на Центральную Италию, а для постороннего наблюдателя, хладнокровно взвешивающего дипломатические выражения, очень ясно, что ответ Виктора-Эммануила заключает отказ в вооружен- ной помощи против австрийского нападения: король сардинский товорит о «ходатайстве перед европейскими державами», а не упоминает о «защите от насилия», — на дипломатическом языке такое умолчание равносильно положительному объявлению, что (Сардиния не отваживается оборонять Центральную Италию от вторжения австрийцев.

Итак, Центральная Италия остается предоставлена своим соб- ственным силам. Посмотрим же, какие средства приготовила она для того, чтобы воспротивиться насильственному восстановлению

393 [395] низложенных правительств. Вот подробное изложение этого во- проса, сделанное флорентинским корреспондентом Тйпез’а. На- добно предварительно заметить, что этот корреспондент сам итальянец и вполне сочувствует делу итальянского единства.

«Флоренция, 21 июля.

«Эти люди, столь спочойные и рассудительные в своих действиях, столь единодушные и решительные в окончательном своем определении, готовы ли подвергаться лишениям, выдерживать опасности, которые влечет за собой их решение? Будут ли дела их соответствовать мужественным словам? Будет ли их твердость равняться их благоразумию, и на поле битвы окажутся ли они столь же непоколебимыми, как в зале собрания? Увы! Человеческая храбрость непременно основывается на сознании своей силы, на уверенности в ней, а этого, я боюсь, очень мало найдется в тосканских патриотах. Люди в Тоскане благородны, благоразумны, возвышенны в своих чувствах, но вовсе не герои. Примеров нравственного мужества можно ожидать от них, но едва ли можно ожидать многочисленных примеров физической храбрости. Как ни прекрасны их намерения, но я не знаю найдется ли десяток таких патриотов, которых можно заставить сделать переход в три мили в знойное время навстречу даже самому слабому врагу. Слабость и изнеженность тосканцев, особенно Флорентинцев, превосходят всякое вероятие. В последние три века у них были такие нравы и обычан, которые совершенно расслабили это племя, бывшее и в самое энергическое свое время более способным на граж- данские споры, нежели на перенесение трудностей похода. У этого народа, любящего спокойствие, нет ничего похожего на мужественные игры, на атлетические забавы. Лошади у них есть, они даже любят лошадей но, за исключением кавалерийских офицеров, едва ли вы увидите какого-нибудь тосканского джентльмена на седле. Да и офицеры, и даже простые солдаты, завладели всеми извозчичьими экипажами и, кажется, лишены всяких средств к передвижению, кроме как на машинах с колесами н рессорами. В последние два месяца тосканцы сформировали эскадрон волонтеров-гусар, вооружив- шихся и экипировавшихся на свой счет. Эти гусары целый день разъезжают по улицам в экипажах — это я вижу постоянно, но еще не имел счастия ви- деть хотя одного из них верхом на лошади.

«У них любимая отговорха та, что достоинство солдата — нравственная, а не физическая энергия, н что каждый гражданин, одушевленный благорол" ным принципом, мгновенно может стать превосходнейшиы боевым солдатом. Но я видел их волонтеров и их регулярные войска на походе в Ломбар- дию под командой Уллоа, и хотя многие из их недостатков надобно приписать дурной команде и очень дурному комиссариату, но должно сказать и го, что в целой дивизии едва ли былс три человека, имевших силу сделать дневной переход приличным солдату образом. Онн все могли оказаться героями на поле битвы, до которой, к несчастию, не допустили их, но со стороны поход- чой дисциплины они представляли жалкий внд.

«С такими-то оборонительными силами Тоскана готовится отстаивать свои желания против Австрин и, быть может, Франции Швейцария, имеющая населекие немногим больше, нежели Тоскана, два года тому назад могла грозно восстать, вызывая на борьбу с собою громадные силы самой воин- ственной ня европейских лержав?. Но швейцарские люди достойны назы- ваться мужчинами. Несправедливо было бы винить тосканцев за изнежен- ность, которая развита в них прежними правительствами: но должно было бы нынешнему правительству постараться об исправлении этого недостатка. Можно было бь желать, чтобы оно учредило стрелковые отряды, органи- зовало артиллерию, постаралось сделазь молодых людей из короших фами- лий солдатами боле серьезными, чем волонтеры-гусары, занялось нацио- нальной гвардией, которая хороша, но малочисленна и мало обучена. В Англии, где каждый занят полезным делом, нельзя отрывать от него

395 [396] людей, чтобы делать их рекрутами. Но в Италии, где из десяти человек высшего и среднего сословия девятеро ничего не делают, записывать моло- дых людей в пешие или конные отряды значит отрывать их от праздности. Из флорентинских кофейных можно было бы набрать несколько батальонов.

здоровых рекрут». «Флоренция, 2 сентября.

«Даже под страхом получить имя алармиста я должен возвоатиться к неприятному вопросу о вооружениях Центральной Италии. Я думаю, что мое предостережение будет еще своевременно и полезно для итальянце!

«Все газеты с уверенностью говорили, что силы революционизированных государств Центральной Италии простираются до 40 или 50.000 человек. Я сам часто повторял это уверение. Но теперь я должен прибавить, что эта цифра достигнута только на бумаге. Силу войск, которые теперь могли бы быть выведены в поле, никак нельзя положить более 20 или, со всеми н: тяжками, более 22.000 человек. Число тосканцев, находящихся под коман- дой Гаоибальди и составляющих средину между регулярными войсками и волонтерами, можно полагать в 10.000. Этот храбрый и добрый человек в письме от 30 августа опровергает слова тех газет, которые утверждали, что. тосканские войска были деморализированы и дезорганизированы своим прежним командиром ® Гарибальди говорит, что «судя по их нынешнему духу. дисциплине и воннственному виду, он думает, что эти солдаты с че- стью могли сражаться подле маджентских и сольферинских победителей». Но, сколько я знаю никто и не питал соммения о их мужестве и воинствен- ном виде. Все жалобы относились к расслаблению дисциплины и к недоста- точной приготовленности их переносить трудности долгих переходов м лише- ний походной жизни. Я знаю, что теперь они в лучших оуках и скоро будут способны очистить себя от всех невыгодных суждений. Но все-таки оми — неопытные солдаты, и невозможно, чтобы они держали себя, как ветераны. Маленькая тосканская армия в нынешнем своем виде — не создание нового времени. С небольшими переменами, она — наследство, доставшееся новому правительству от прежнего герцога.

«Фарини организовал моденскую бригаду, реджиосскую бригаду теперь занимается организованием пармской бригяды. Но приготовить регу- лярные войска к полевым действиям гораздо труднее, чем проектировать их в декретах. Романская дивизия Меццокяпо не была еще готова пелых два месяца после трго, как начался набор ее, и усердие итальянских волонтеров неиябежно было охлаждено Виллафранкским миром. По погледним веоным известиям из Пармы я знаю, что в этом городе не более 500 волонтеров, да и то большей частью люди, отпушенные из пъемонтской армии и привлечен- ные под знамена нелепо огромным жалованьем. которое назначено как булто для того, чтобы сделать их пьяною и беспорядочною толпою. Я не думаю, чтобы не таково же было состояние моденской я реджиосской бригад Бес- спорно. Гарибальди такой человек, что можег совертать чудеса с самыми жалкими средствами. Рекруты, повеленные им в Ломбардию. под именем альпийских стрелков, мгновенно были превращены его влиянием в легион героев, — но то делалось в энтузиазме безотлагательного боя и постоянных успехов. Мне кажется страшною для итальянцев не открытая пойня, а дол- Гая, утомительная праздность и расслабляющая жизнь в городах. Я уверен, что Гарибальди не хуже меня понимает опасность своего капуанского отдыха п постарается держать свои моденские и другие войска в непрерывной дея- тельности, необходимость которых для тосканских войск он уже заметил. Но, как бы то ни было, я не вижу возможности говорить теперь о моленских и пармских войсках, как о действительно существующих уже в настоящем.

• Генералом Уллоа, которого осуждают за то, что о, слишком подчи- вяясь принцу Наполеону и вообще Французской политике, оставлял тоскан- ские войска в бездействии.

3% [397] Все декреты говорят о них в будущем времени: я нахожу, что теперь устроены пока только еще зародыши и кадры трех этих бригад, и я не уверен, чтобы во всех трех бригадах нашлось готовыми к выступлению много сотен солдат,

«В Романьн организация дивизии Меццокапо встречала много затруд- нений. Два вновь Формируемые корпуса генерала Росселли и полковника Пинелли отняли много волонтеров у этого первоначального отряда, потеряв- шего многс солдат и через отпуск тех волонтеров, которые не хотели продол- жать службу, так что высшая Цифра, какой определяют численность войск под командою Меццокапо, не превышает 8.000 человек. К ним должно прибавить отряд Росселли, простирающийся, быть может, до 3.000 чел. Вся эта масса моденских и романских войск состоит из людей, большинство которых ни разу не были в огне. Тосканцы, кажется, имеют четыре с поло- виной батарен, по восьми орудий каждая, в Романьи артиллерия состоит из 12 пушек. В Тоскане, кроме 10.000 человек, находящихся теперь в лагере, есть еще резерв, который простирается, быть может, до 10.000 человек; в это число входят 2.400 человек жандармов и солдат таможенной и прибрежной стражи, — эти солдаты превосходные, но, разумеется, их нельзя выводить за границу; остальные — рекруты. Если время позволит довершить обучение рекрут и если будут деньги, то нынешнее число действительно годных в дело солдат Центральной Италии — 22.000 человек — бесспорно может быть удвоено.

«Тоскана, Парма, Модена и Романья имеют от 4 до 5 миллнонов жите- лей. Когда нынешние распоряжения о наборе войск будут все исполнены, эти земли будут нметь до 50.000 войска, то есть по одному солдату на 100 че- ловек жителей, — пропорция недурная для государства, находящегося вне всякой опасности и пользующегося глубоким миром.

«Но мне кажется, что Центральная Италия не находится вне всякой опасности н не может надеяться на глубокий мир.

«В герцогствах Пармском и Моденском выказывается сильная, но не очень практичная ревность х поголовному вооружению народа. Низшие со- словия имеют оружне, но правительство, по крайней мере в Парме, почти боится дозволять ны обучаться обращению с оружием. В Тоскане «благо- разумные» люди говорили мне: «много мы наделали великих глупостей, но избежали, по крайней мере, одной — учреждения национальной гвардни». Действительно, до Виллафранкского мира не было ничего похожего на н. Циональную гвардию. Теперь есть до 500 молодых людей из среднего сосло- вня, начавших учиться военному делу. Но национальная гвардия не была бы «великой глупостью» для страны, которая нуждается в защитниках. Каж- дый мужчина здесь должен был бы ныеть ружье и учиться стрельбе из него. Нет на земле ничего удивительнее итальянской лени. Я мог бы целые сутки без перерыва говорить на эту грустную тему Итальянцы предавались лени при своих прежних абсолютных правительствах, потому что «суровость тех времен подавляла всякую энергню». Они предаются лени — предаются ей, если только можно, больше прежнего — при нынешнем положении вещей, потому что «сильные ошущения от изумительных событий не дают подумать ни о каком деле». Их праздность могла бы обратиться на великую пользу им, если бы они захотели употребить свое праздное время на то, чтобы обра- титься к военному делу. Я слышал, что в герцогстве Пармском устроены галлереи для стрельбы и что нарол охотчо посещает их. Но в Тоскане ничье ухо не тревожится звуками выстрелов, ничего подобного не устроено, ни о чем подобном и не думают. Праздность тосканской расслабляющей жизни в кофейных только усилилась в эти тревожные времена освобождения. Не- скончаемо идет в кофейных болтовни, остающаяся пустою болтовнею. Мо- лодежь. бесконечные часы толовавшая прежде в кофейных о новой тан- цовщице, так же бесконечно толкует тедерь © вероятности того, что Напо» леон П| скорее заступится Тоскану. чем станет помогать австрийцам, о том. что Англия или Пруссия, нли китайский император явится на зашиту итальянского дела И никто # этой изнеженной толпе не встает напомнить Своны товорищам-эпикурейцам, что мужчины должны быть мужчинами, что

397 [398] ©6 итальянском деле должны заботиться итальянцы, что каждый человек с здоровыми руками н ногами, бездейственно сидящий теперь в кофейной, есть изменник родины. Я не раз писал вам, что правительство хотело набрать эскадрон гусар, числом в 150 человек, из хороших фамилий. Во время войны набралось до 60 человек таких гусар. после Виллафранкского мира число их уменьшилось до 25, — жакова после этого надежда на то, что люди хороших. фамилия будут готовы рисковать жизнью за независимость отечества? Эти 5 ничего не делающих гусар попрежнему гуляют пешком, а чаще в экила- жах, по улицам Флоренции, оставаться в которой вовсе и не следовало 6 им. ь множество людей в раззолоченных мундирах — людей, надев” ших мундиры потому, что мундир, по их мнению, придает ны красу; они с большим удовольствием носят тяжелые, слишком тяжелые сабли, которые гремят и звенят, волочась за ними, но их никогда не позовут на действи- тельную службу, и, что еще хуже, они не услышат, если их позовут.

«Я представил картину не очень лестную. Но я вовсе не хочу, чтобы эту преступную бездейственность итальянцев приписывали недостатку храбрости, нежеланию идти на опасность и смерть в случае нужды. Пороки итальянцев. должны быть приписываемы состоянию, в каком находилось их отечество столько веков. Каковы бы ни были итальянцы, должно сказать, что они бесконечно лучше того, чем можно было бы ожидать. У них живые чувства и благородные инстинкты надобно только действовать на них во-время. Когда первые слухи о войне электризовали страну четыре месяца тому назад, было бы легко вывести сотни тысяч итальянцев из этих кофейных, заме- няюЩих им дом. В апреле в Пьемонт являлось столько волонтеров, что не находилось места для них всех. Даже теперь, если Гарибальди пройдет по тосканским городам, призывая молодежь к оружию, за ним пойдут десятки тысяч волонтеро! итв итальянцы не боятся, они не отступят перед огнем и сталью, когда кровь их разгорячена. Но они не любят военного обучения и маршировки. Они не любят солдатчины, если не видят необходимости в ней. После Виллафранкского мира они впали в оцепенение, которое происхо- дит наполовину от уверенности в защите, наполовину от отчаяния. Импера- тор французов дает нм уверения, что никакое вооруженное вмешательство иностранцев не грозит им. Все итальянские, французские и английские газеты повторяют, что Европа не позволит никому пальцем тронуть народ, который держит себя с таким примерным достоинством, благоразумнем, единодушием. А если Франция и Австрия оставят их в покое, то «за чем же, — говорят они, — нам получать мигрени и мозоли от долгих напрасных маршей? Про- тив наших герцогов и папы слишком довольно будет и тех солдат, которых мы уже набрали; а если Франция не сдержит своего слова, — если она или Австрия вместе нападут на нас, к чему приведут все наши воинственные приготовления? К тому, чтобы умереть с оружием в руках и облагородить нашу погибель подвигами отчаяния! Но храбрость отчаяния не нуждается ни в оружии, ни в солдатском обучении. Флоренция храбро сражалась против Карла Ув 1529 году, хотя имела только необученных военному делу граж- дан под начальством Франческо Ферручно. против ветеранов испанской и немецкой армий. Рим н Венеция в 1849 дорого продали победу французам и австрийцам, хотя едва ли кто из этих волонтеров знал, правою или левою ногою надобно выступать вперед» 3.

«Трудно спорить с людьми, которые так легко смотрят на обязанности гражданина. Тосканское правительство, хорошо знающее свой народ, по вре- менам издает изящные, красноречивые. чувствительные патриотические уве- щания, приглашающие прежних и новых волонтеров становиться в ряды армии Принуждать их к этому или набирать солдат посредством конскрип- Ции кажется делом, превышающим власть или решимость правительства. Оно не отваживается на такие неудобоисполнимые вещи, и его чрезвычайная заботливость о сохранении порядка делает его до крайности подозрительным против каждого, кто хотел бы изустно или печатно сделать более сильное воззвание к патриотнческим чувствам массы Быть может, правительство по- ступает благоразумно, держась такой системы, быть может, обстоятельства

398 [399] расположатся так, что тосканцы будут избавлены судьбою от испытания отчаянной обороны. Быть может, нх желания будут уважены и присоединение Тосканы к Пьемонту совершится без борьбы. Они поручают решению вели- ких держав справедливость своего дела, но не приготовились противопоста- вить отчаянное сопротивление окончательному их решению».

Итак, говоря коротко и прямо, Центральная Италия остается беззащитна, — по крайней мере, была беззащитна в половине сентября. Силы, которые она приготовила. достаточны для отра- жения двух или трех тысяч человек, которых мог бы привести с собой герцог моденский; быть может, достаточны для отражения папских войск; но вторжению какого-нибудь даже одного австрий- ского корпуса они не могли бы представить успешного сопротив- ления. Странная, изумительная беспечность! И чтобы объяснить ее, мы должны высказать факты, за раскрытие которых перед нашими читателями опять могли бы сердиться на нас западно- европейские либералы, если б «Современник» мог быть им из- вестен.

Будем говорить откровенно. Какова цель, которую поставили себе правительства Центральной Италии, и кто такие люди, в ру- ках которых находится теперь управление этими областями? В Тоскане и в легатствах правительство составляют люди, принад- лежащие к так называемой умеренной либеральной партии. Она до последнего времени не считала возможным думать о соедине- нии Центральной Италии с Пьемонтом — такая мысль представ- лялась ей преждевременною, слишком смелою. Она считала воз- можным стремиться только к тому, чтобы прежние правительства, низвержения которых она не надеялась, покинули свою реакцион- ную политику, начали подражать либерализму Пьемонта и заме- нили прежний свой союз с Австрией союзом с Пьемонтом, Учреждение федерации между итальянскими государствами ка- залось ей крайнею степенью прогресса, возможною для настоя- шего времени. Достичь этой цели она думала не силою самого народа Центральной Италии, — эта опора представлялась ей слишком слабою, — а дипломатическим заступничеством великих европейских держав. Она жестоко преследовала, как вредных мечтателей, последователей Маццини, которые говорили, что на- добно стремиться к слиянию итальянских государств не в союз, а просто в одно государство, и что произвести эту перемену должны сами итальянцы, своими собственными силами. В каком же поло- жении находятся теперь умеренные либералы, управляющие де- лами Центральной Италии? Обстоятельства повернулись так, что их собственная программа совершенно устранена, и вопрос идет об осуществлении программы, которую защищали маццинисты. Прежние правительства были низвергнуты, чего не надеялись умеренные либералы. Выбор остался только между двумя край- ностями: или возвращаются низложенные правители, с удвоен- ною враждою к национальным стремлениям, и будут крепче

39 [400] прежнегодержаться австрийской политики, или области Централь- ной Италии составляют одно государство с Пьемонтом. Чтобы избежать реакции, чтобы осуществить национальные стремления, надобно опираться не на дипломатическое заступничество инозем- цев, а исключительно на свои собственные силы. Таким образом, умеренные либералы поставлены в необходимость исполнять про- грамму Маицини. Этим объясняется слабость, медлительность их действий. Они находятся в фальшивом положении. Им пришлось напразлять отечество к цели, которую издавна привыкли они счи- тать недостижимою, пользоваться для этого средствами, которые привыкли они считать недостаточными или опасными. Они должны вооружать народ, — но разве они не думали всегда, что народ бессилен? Разве они не думали всегда, что его содействие опасно, потому что он слишком легко готов предпочитать мацци- нистов умеренным либералам? И вот они принуждены преследо- вать каждого, кто хотел бы вооружить массу, одушевить ее, про- будить в ней горячую энергию. Каждый агитатор представляется для них опасным маццинистом, а всех маццинистов они считают нужным арестовать или высылать за границу. Они боятся, что <вропейские дипломаты обвинят их в революционерстве, они хо- тят сохранить репутацию людей смирных, послушных дипломати- ческим обычаям, а между тем поставлены в революционное поло- жение, не имеют в своем распоряжении никаких других сил, кроме революционных, — вот объяснение тому, что они остаются без- действенны и оставляют Центральную Италию до сих пор без средств к обороне.

Чем разрешится такое фальшивое положение дел? Уступят ли умеренные правительства Ценгральной Италии необходимости обстоятельств и отважутся ли наконец прибегнуть к сильным средствам для приведения страны в возможность защищаться? Отважится ли Сардиния открыто явиться защитницею Централь- ной Италии? — Мы боимся, что оба эти решения будут приняты уже тогда, когда поздно будет защищаться. Время идет, и с каж- дым днем опасность иноземного вторжения приближается, а Сар- диния все еше остается в своей робости и правительства Цен- тральной Италии все еще бездействуют. Мы боимся, что время свободы, оставленное для них дипломатическими переговорами об исполнении Виллафранкского мира, — это краткое время сво- боды. козорым они должны были бы воспользоваться для приго- товления к обороне и которое протекает бесполезно по нереши- тельности Сардинии, по бессилию правительств Центральной Италии, — послужит только к тому, чтобы приготовить более жертв для реакции

Но если Австрия твердо решалась на вторжение в Централь- ную Италию для восстановления прежних правительств (она уже собрала 200 000 войска в Венецианской области) и если Франция, как теперь очевидно, не хочет жертвовать своими вой-

400 [401] сками, чтобы во второй раз защищать Италию, то зачем же столько времени медлит Австрия? Это промедление, конечно, за- висит не от нее: она может вторгнуться в Италию только тогда, когда император французов найдет удобным для себя сказать: «теперь пора»; а он по необходимости должен был несколько вре- мени помедлить таким разрешением.

Император французов никак не ожидал, чтобы Виллафранк- ский договор произвел на Францию такое невыгодное впечатле- ние; он надеялся, что Франция и вся Европа назовут его освобо- дителем Италии, согласятся с ним, что он сделал для итальянцев все, что мог, и доставил действительную гарантию их независи- мости и единству учреждением итальянской конфедерации. По- тому он полагал, что может удобно совершить и восстановление эрцгерцогов, что эта небольшая неприятность будет заглушена в европейских либералах восторгом от присоединения Ломбардии к Пьемонту и учреждения итальянского союза. Притом, как мы го- ворили, он надеялся, что встретит в Центральной Италии безу- словную покорность и что восстановление эрцгерцогов будет про- изведено почти без всякого шума. В той и в другой надежде он обманулся. Опрометчивые французские либералы, увлекавшиеся нелепым доверием во время войны, были разочарованы в своих неосновательных надеждах условиями Виллафранкского мира и вознегодовали; почти вся Франция разделяла прежде их ошибку и теперь стала разделять их чувство. Из всех виллафранкских условий восстановление эригерцогов было самым щекотливым, самым непопулярным; притом, [как] мы говорили, оказалось, что нельзя исполнить его так тихо, незаметно, как надеялся император французов: тосканцы и моденцы, вместо того чтобы молча поко- риться, поспешили высказать, что восстановление эрцгерцогов мо- жет быть совершено только вооруженною силою и решительно противно их желанию. Этими двумя непредвиденными обстоя- тельствами — непопулярностью Виллафранкского мира во Фран- ции и непокорностью Центральной Италии — достаточно, по на- шему мнению, объясняется медлительность императора францу- зов, отсрочивавшая до сих пор принятие мер к восстановлению в Центральной Италии прежнего порядка вещей. Многие произво- дят его политику в этом вопросе из другого побуждения: говорят, будто Наполеон Ш хочет создать из Центральной Италии осо- бенное королевство для своего двоюродного брата, принца На- полеона, и думают, что его систему должно объяснять следующим образом: пусть Тоскана, Модена и Романья получат довольно времени, чтобы безвозвратно компрометировать себя перед сво- ими прежними династиями; когда эти земли доведут дела до такой крайности, что не будут в состоянии ожидать от восстановления прежних правительств ничего, кроме ужасного мщения, тогда им будет объявлено, что соединение с Пьемонтом невозможно. Не имея возможности возвратиться назад, к прежним правитель-

401 [402] ствам, Центральная Италия будет рада всякому средству изба- виться от своего отчаянного положения, отвратить от себя мще- ние австрийцев и оэрцгерцогов, возвращение которых будет неизбежно грозить ей, когда она увидит себя оставляемой без за- щиты и сардинцами, и французами. Тогда агенты принца Напо- леона объявят ей, что остается один только путь избавиться от страшной реакции, — надобно провозгласить королем Централь- ной Италии принца Наполеона, который, будучи зятем короля сардинского, может даже не считаться в Италии чужестранцем, стало быть, тосканцы, моденцы и жители Романьи, избрав его своим властителем, могут утешаться мыслью, что не подверглись иноземному господству. В прежних наших обозрениях приведено довольно фактов, могущих подтверждать такой способ объяснения политики императора французов. Теперь мы прибавим, что есть в Тоскане агитаторы, убеждающие своих соотечественников, что принц Наполеон один может спасти их от австрийского мщения и порабощения. Говорят, что Меттерних ездил к Наполеону Ш в Сен-Совёр более всего для соглашения по этому предположению, и уверяют, будто он передал императору французов, что Австрия готова не противиться учреждению в Центральной Италии коро- левства для принца Наполеона, лишь бы оно было создано волею двух императоров, а не основывалось формально на принципе вер- ховной власти народов располагать своею судьбою. До какой степени верен этот слух, мы не знаем; но само собой разумеется, что императору французов было бы приятнее превращение Цен- тральной Италии в особенное королевство под властью его родст- венника, нежели ее присоединение к Пьемонту, который в таком случае слишком усилился бы. Это несомненно; напротив того, трудно решить, составляет ли учреждение такого королевства положительную цель его политики или просто только остается его желанием, осуществление которого предоставляет он стечению обстоятельств, не находя удобным жертвовать для него более близкими потребностями своего положения. Нам кажется, что эти потребности были в течение нынешнего лета очень настоятельны и что забота об удовлетворении их заставляла императора: фран- цузов в политике относительно Центральной Италии руково- диться интересами более близкими, нежели учреждение королев- ства для принца Наполеона. По крайней мере, факты вроде по- сольств графа Резе и графа Понятовского показывают, что до последнего времени император французов имел в виду не при- обрести королевский сан своему родственнику, а просто восста- новить эрцгерцогов. (Разумеется, обстоятельства с каждым днем могут перемениться и открыть Наполеону Ш возможность изме- нить свою политику.) Статья «Монитёра» также свидетельствует об этом, да и вообще медлительность политики Наполеона 1 относительно Тосканы, Модены и Романьи достаточно объясняется, как мы уже говорили, двумя обстоятельствами: не-

402 [403] популярностью Виллафранкского мира и непокорностью [Цен- тральной Италии.

Против ожидания увидев, что Виллафранкский мир произвел на Францию очень неблагоприятное впечатление, Наполеон 1 был должен доказать, что условия его не так дурны, как показа- лось французам, и потому он отложил исполнение самого непопу- лярного из этих условий — восстановление эрцгерцогов — до той поры, когда неудовольствие французов остынет и внимание их будет отвлечено от Италии новыми вопросами. Для смягчения невыгодного впечатления оказалось нужным прибавить и объяс- нение, что он соглашался на восстановление только в предположе- нии, что оно будет произведено с согласия самих тосканцев и мо- денцев. Чтобы показать французам ошибочность их мнения, будто он не расположен в пользу итальянского единства, он очень мило- стиво принимал итальянцев, являвшихся к нему с разными адре- сами. С тою же целью французскому посланнику в Риме, герцогу Граммону, было поручено возобновить старинные требования о введении в римских владениях светского управления и наполе- оновского кодекса и даже предложить папе, чтобы он признал вос- ставшие провинции самостоятельным наместничеством, которое было бы независимо от Рима по своим внутренним делам, уплачи- вая только известную ежегодную подать для покрытия издержек римского двора. Разумеется, все эти действия Наполеона | на- ‘добно считать только следствием неприятной, но, вероятно, не- продолжительной надобности заставить французов изменить мне- ние о характере его итальянской политики. Должно думать, что эта надобность минует, когда остынет во Франции первоначаль- ная энергия неудовольствия, произведенного Виллафранкским миром, и что тогда император французов возвратится к более от- крытой консервативной политике.

Несоответственность суждений французов о Виллафранксксм мире с ожиданиями Наполеона ПП] была причиною некоторых действий, не соответствующих принципам его, и во внутренней политике. Надобно было заставить чем-нибудь французов изме- нить порицание в похвалу, и потому 17 августа обнародована была амнистия всем политическим изгнанникам, ссыльным и заклю- ченным, или, по выражению декрета об амнистии, преступникам. Во французских газетах амнистия вызвала горячие похвалы, и, вероятно. многие из изгнанников воспользуются ею. Но главней- шие из них один за другим обнародовали протестации против этого акта. Протесты были написаны, разумеется, в духе, совер- шенно противном правительству Наполеона ПП; но тем не менее газеты, издающиеся во Франции, получили разрешение перепе- чатать их. Вообще, правительство видело необходимость сделать некоторые уступки для смягчения общественного мнения, и раз- неслись слухи, что приготовляется новый закон о книгопечатании, дающий гораздо большую свободу журналистике. Будет он издан

403 [404] или нет, мы не знаем, но строгость, с которою правительство сле- дило за неприязненными ему газетами, на время значительно уменьшилась, и в журналистике начали говорить о внутренних делах языком более смелым. Явились даже прямые требования свободы печатного слова; даже осторожный ]оигпа! 4ез ПёБав почел безопасным напечатать статью, в которой подробно показы- вает вред, происходящий для государства от стеснений, которым подвергается свобода печатного слова.

Но все эти меры и уступки для отвлечения общественного мнения от неудовольствия, овладевшего Францией после Вилла- франкского мира, оказывались недостаточны, и потому давно уже стали говорить, что Наполеон ПП хочет загладить непопуляр- ность, бывшую следствием мира, начатием новой войны — или с Германией, то есть собственно с Пруссией, или с Англией; пред- полагаегся, что та и другая война были бы приятны для францу- зов: одна льстила бы им надеждой на завоевание земель до Рейна. другая льстила бы враждебному предубеждению против англичан, до сих пор остающемуся в толпе реакционеров и неве- жественных простяков.

Мы не знаем, до какой степени верны были эти предположе- ния: в войне с Пруссиею и Германиею не так легко можно было бы приобрести лавры, как в сражениях с австрийцами, а война против Англии еше гораздо опаснее. Скорее всего надобно ду- мать, что эти слухи, по крайней мере для настоящего времени, не предназначались к исполнению, а были возбуждаемы только за тем, чтобы отвлечь внимание французов от Виллафранкского мира. Война необходима для императора французов, но кажется, что нужно еще довольно много времени для устройства диплома- тических отношений, которые дозволяли бы начать войну с Прус- сиею или Англиею удобным для него образом. Однако же, как бы то ни было, с серьезною [ли] мыслью о войне или только для занятия французов толками о вероятности или невероятности но- вой войны, начинались уже приготовления к ссорам с Англией. Полуофициальные газеты получили приказание греметь угрозами против Англии. Была уже приискана и причина для разрыва с нею: она заключалась опять-таки в итальянском вопросе. Англия говорила, что не хочет вооруженного вмешательства в Централь- ной Италии для восстановления эрцгерцогов или учреждения но- вого королевства в пользу принца Наполеона; она требовала, чтобы тосканцам и моденцам было дозволено осуществить их же- лание присоединиться к Пьемонту. Французская политика, нахо- дившая невыгодным для себя допустить такое усиление Пьемонта, естественно, находилась в противоречии с английской. Это разно- гласие и угрозы французских газет, служащих обыкновенно органами французского правительства, заставили англичан серь- езно подумать о средствах борьбы в случае войны с Францией: английские арсеналы и военные верфи кипели деятельностью;

404 [405] парламент даже назначил комиссию для обозрения берегов Анг- лии с целью усилить укрепления тех пунктов, которые окажутся недостаточно защищенными. Тревога эта, поднятая Францией, была, однако, во всей вероятности, только средством, придуман- ным для развлечения французов, без серьезного намерения начать войну в скором времени. Кроме общих оснований для такого мнс- ния, находимых нами в том, что война с Англией очень трудна для Франции и очень опасна для самой прочности власти импера- тора французов, положительное подтверждение нашему мизнию мы видим в чрезвычайной поспешности, с какою французское правительство воспользовалось первым случаем прекратить свои угрозы против Англии, заменив их другим, непредвиденно прел- ставившимся средством развлечь внимание своей нации.

Случай этот дали китайцы. Читателям известно, что по по- следнему договору Англия и Франция, которые вели войну с Китаем общими силами, получили право прислать своих уполно- моченных в Пекин для размена ратификованных списков трак- тата. В июне посланникн действительно отправились туда с это:о целью в сопровождении английской эскадры и нескольких фран- цузских судов, и 17 июня дошли до устья Пейхо, укрепления ко- торого были разрушены англичанами в предыдущую войну. Те- перь эти укрепления оказались восстановленными, но ни батарей, ни солдат на них не было видно. Несколько дней прошли в перг- говорах, потому что китайцы не хотели впустить эскадру, требуя, чтобы уполномоченные отправились в Пекин сухим путем. Видя их упрямство, посланники решились, наконец, пройти через устье, не слушая возражений. Но когда английские суда (25 июня) по- дошли к укреплениям, вдруг на них демаскировались очень силь- ные батареи, а на берегу явилось многочисленное войско. Про- изошла битва, и не приготовившиеся к ней англичане принуждены были отступить, потеряв 464 человека убитыми и ранеными из 1.300 человек экипажа. Французы, которые почти не участвовали в сражении, потеряли только 14 человек. Французское правитель- ство с величайшей горячностью стало говорить о необходимости самым сильным образом отмстить за оскорбление французского флага и немедленно вступило в самые дружеские переговоры с английским о содействии английскому флоту в Китае. Оно изъ- явило готовность послать на войну с китайцами корпус в 12.000 человек, и благодаря китайцам, прежние угрозы против англи- чан вдруг заменились живейшим усердием помогать им против китайцев. Действительно, если можно достичь цели, то есть раз- влечь французов легкою и эффектною войною на далеком во- стоке, то к чему продолжать опасные ссоры с англичанами?

О внутренних делах самой Англии мы очень давно не гово- рили, потому что в ней до последнего времени все было заглушено толками об итальянской войне. Почти без шума упало министер- ство Дерби — его судьба была решена, когда независимые либс-

405 [406] ралы согласились поддерживать Пальмерстона и Росселя. Почти ничего не было сделано в краткую сессию нового парламента, ко- торый ограничился только тем, что низверг Дерби (в чем никто не сомневался) и принял бюджет, представленный новым мини- стерством (в чем также не было никакого сомнения). По приня- тии бюджета парламент разошелся, отложив до обыкновенной сессии все важные дела. Только теперь, когда ослабели опасения войны, возобновляются заботы о внутренних вопросах. Больше всего общественное внимание было занято в последнее время ко- лоссальной распрей между лондонскими строительными подряд- чиками и их рабочими, которые требовали сокращения рабэты с десяти часов в день на девять часов (М№пе Кошгз тоцуетен *). Теперь этот величественный эпизод борьбы между капиталом и трудом приближается к окончанию, и в одной из следующих кни- жек мы представим отдельную статью о нем“. Реформисгское движение, оттеснявшееся на второй план войной, теперь возоб- новляется, и в следуюшей книжке нам придется. вероятно, гово рить о нем. А теперь мы должны сказать хотя несколько слов © влиянии, оказанном итальянской войною на дела других западно- европейских государств. Газеты наполнены известиями об улуч- шениях внутреннего управления, полученных или получаемых Австриею, и об агитации для достижения национального един- ства. овладевшей Германиею. Много говорить об этих вещах не стоит, но надобно сказать столько, чтобы читатель мог убедиться, что подробнее гсворить о них не стоило.

Австрийские либералы (либералы есть и в Австрии. притом даже в очень значительном количестве) основывают теперь ве- ликие надежды на расположении своего правительства «к исправ- лению недостатков законодательства, искоренению злоупотреб- лений, введению просвещенного направления в администрации» ит. д. Читатель, быть может, не верит, чтобы подобная вещь могла находить себе место в Австрии? Он ошибается надежды либералов опираются на доказательстве самом несомненном. — на словах, которыми заканчивается манифест австрийского импе- ратора о заключении мира. Кто может не верить официальному обещанию? Покажите нам такого скептика, — нет, вы его не оты- шете, по крайней мере, между либералами, отличительными чер- тами которых и в Австрии, как повсюду, служат два качества: верить и восхишаться. Содержание манифеста, внушившего им восторг, в сущности таково: «нас поколотили, у нас отняли часть наших земель; думать о новой войне теперь пока нам нет возмож- ности, потому что нет у нас и десяти гульденов звонкой монеты, а на бумажные деньги войну вести трудно. Итак, мы проникаемся „‘миролюбивыми чувствами и постараемся развитием внутренних сил вознаградить потерю во внешнем могуществе». Прекрасно,

• Движение за 9-часовой рабочий день. — Ред.

406 [407] Но из этого ясно, что только военные неудачи заставили австрий- ское правительство подумать о внутренних улучшениях, а из этого ясно, что когда позабудется стыд поражений, когда остынет народное неудовольствие, возбужденное ими, пройдет и забота об улучшениях. А к сожалению, Австрию побили слишком еще мало. Если бы у нее отняли Тироль или Богемию, если бы побе- доносный неприятель дошел до Вены, быть может, впечатление о неудовлетворительности прежней системы осталось бы в прави- тельстве довольно сильно и прочно. Но теперь места поражений армии были так отдалены, что скоро явится — и отчасти явилась уже — возможность приняться за прежнее самохвальство. Дей- ствительно, мы уже видим в официальных австрийских газетах уверения, что австрийская армия покрыла себя славою в итальян- скую войну. Возвращение самодовольства предвещает скорое па- дение реформационных намерений правительства, и мы скоро усидим, что почти все обещания свои оно оставит невыполнен- ными, решительно возвратится к реакционной политике, которой следовало до войны. Да и в чем состоят обещанные реформы? Касаются ли они основной причины зла? Обещано ли прекратить бесправие граждан перед правительством? Нет, нынешний прави- тельственный принцип не только не намерен, а даже и не обещал отказаться от своего произвола, ограничить себя законами, кото- рые давали бы гражданам участие в правительстве. Дело ограни- чилось официальным признанием надобности изменить низшую администрацию и прекратить стеснения, которым подвергались в пользу католичества другие исповедания. Кто, кроме либералов, по природе своей расположенных восхищаться и надеяться, мог находить какую-нибудь существенную важность в этих реформах, которые могли бы иметь действительное значение только тогда, если бы являлись лишь второстепенными чертами в общем пре- образовании государственных учреждений, во всей системе своей проникнутых духом угнетения? — Исправить низшую, городскую и сельскую администрацию! Да возможно ли, чтобы она испра- вилась ог каких бы то ни было уставов, если остается в прежнем виде областная и общая государственная администрация? Что значит какой-нибудь окружный начальник или городской бурго- мистр, когда правитель провинции и министр, повелевающие ему, продолжают действовать по прежней системе? Могут ли ино- верцы почувствовать действительное облегчение от каких бы то ни было частных постановлений, относящихся к ним, когда вся администрация попрежнему остается подчинена принципу обску- рантизма и свобода мысли попрежнему преследуется как пре- ступление? Неужели можно сказать, что правительство вступает на новый путь, если оно имеет упрямство ограничить реформы такими мелочами, как постановления о низших чиновниках и ка- ких-нибудь инспекторах протестантских школ? Но либеральные оптимисты ничего не разбирают. Как юношам необходимо быть в

407 [408] состоянии влюбленности, так им необходимо быть в состоянии благонадежности, и как юноши готовы влюбляться в каждого урода, лишь только послышат шорох шелкового платья, хак и они восторгаются при одном звуке слов «либера- лизм, реформа, улучшение». Не знаем, начали ли они разочаровываться теперь, но фактов уже слишком довольно, чтобы разочароваться. Вот уже три месяца прошло с того времени, как даны были обещания, а для выполнения их ровно ничего еще не сделано, кроме только того, что под громким названием устава об отвращении притеснений, которым подвергались иноверцы, издан закон, в котором самое важное правило то, что протестантские школы отныне будут иметь реви- зорами только протестантов. Да и это необыкновенно важное об- легчение дано пока только еще протестантам венгерских об- ластей, — о том, можно ли дать такие же громадные привилегии протестантам других провинций, австрийское правительство еще думает. Будем надеяться, что и они получат такие же прочные га- рантии своей религиозной свободы. Да, великая реформа! Можно после этого ожидать, что и обещание о преобразовании низшего управления будет выполнено: делать реформы в подобном раз- мере вовсе не обременительно для правительства. Конкордат, по которому иезуитизм вмешивается во все дела, контролирует всю жизнь каждого австрийца, остается во всей своей неприкосновен- ности, — почему же не дать протестантским школам протестант- ских ревизоров? Ведь их будут назначать люди, находящиеся под. влиянием иезуитов, стало быть, выберут таких протестантов, ко- торые будут служить иезуитству усерднее всякого католика. Бу- дем же уверены, что Австрия вступила на новый путь, что реак- ция и обскурантизм заменяются в ее правительстве просвещенным и свободным направлением. Если нам кто-нибудь скажет, что все учреждения и принципы, от которых зависит нынешний порядок дел в Австрии, остаются невредимы, мы будем отвечать ему, что он тупоумный скептик, не понимающий величия совершаемых австрийским правительством преобразований. Он, быть может, скажет, что венское правительство попрежнему сохраняет безот- четную власть над всей государственной жизнью, может по про- изволу сажать в Шпильберг кого только вздумает, назначать пра- вителей по придворным и бюрократическим интригам, издавать какие ему вздумается распоряжения, от нелепости и обскуран- тизма которых ничем не ограждены австрийцы; он скажет, что венское правительство попрежнему опирается только на вооружен- ной силе и жертвует всем для поддержания своего военного деспо- тизма, что оно преследует всякую свободную мысль, управляет посредством ржавых бюрократических пружин; он скажет, что народ попрежнему обременен налогами, что финансы попрежнему истощаются расходами на армию и на роскошь двора. Мы будем отвечать такому скептику, что все это пустяки, что все недостатки

408 [409] и бедствия австрийской жизни уничтожаются унреждением про- тестантских ревизоров в протестантских школах: чего же вам еще в самом деле? не ясное ли это доказательство просвещенности и свободолюбия в австрийском правительстве? $

Еще меньше сомнений представляет движение в пользу гер- манского единства, обнаружившееся во всех немецких государст- вах со времени войны. Опасность, которая, по мнению немцев, грозила им со стороны Франции, пробудила в апатической массе мысль о том, как беззащитна Германия при своей раздроблен- ности; распри между разными немецкими правительствами, не прекращавшиеся и в то время, когда почти все ожидали нападе- ния иностранцев, заставили массу живо почувствовать вред, при- носимый общим выгодам и потребностям нации мелкими соперни- чествами разных ее государств; унизительная снисходительность, с какою полуофициальные французские газеты уверяли нем- цев, что император французов хочет быть не врагом, а милосерд- ным покровителем Германии, напомнила массе о том, какое жал- кое положение занимает великая немецкая нация среди других народов по своей разрозненности между множеством прави- тельств. Пользуясь этими впечатлениями, умеренная либераль- ная партия возобновила свои требования, чтобы устройство не- мецкого союза было преобразовано для придания единства не- мецкому народу. Вместе с требованием большего единства воз- никло и неразрывно соединенное с ним в Германии требование большей политической свободы. Палаты некоторых второстепен- ных немецких государств приняли адресы, которыми просили свои правительства позаботиться о достижении такого результата. На- чали составляться разные собрания политических людей для представления или частным правительствам, или франкфуртскому сейму адресов в том же смысле. Многие города через своих муни- ципальных правителей выразили такое же желание. Если бы мы захотели перечислить все эти адресы, собрания и просьбы, спи- сок вышел бы чрезвычайно длинный; если бы мы вздумали вы- бирать из адресов и просьб все черты патриотизма и либера- лизма, очерк национального движения в Германии составился бы очень красноречивый. Но в чем же состоит сущность дела и можно ли ожидать каких-нибудь результатов от этого движения? Немецкие патриоты и либералы, подававшие адресы и требова- ния, все свои надежды возлагают на патриотизм и мудрость не- мецких правительств, особенно прусского. Прекрасно. Спрашие вается только, могут ли немецкие правительства добровольно взяться за исполнение желания немецких патриотов? Единство Германии — это значит, что правительства второстепенных не- мецких государств должны отказаться от своей самостоятель- ности; но кому же охота добровольно уменьшать свою власть, добровольно жертвовать своими правами? Итак, ни баварское, ни саксонское, ни ганноверское, ни какое другое из второстепен-

409 [410] ных немецких правительств не может желать единства Германии, А если так, можно ли ожидать, чтобы прусское правительство принялось за осуществление такого дела? Неужели оно может для удовлетворения либералов начать смертельную вражду © другими немецкими правительствами, которые основаны на тех же самых принципах, как и оно? Революционные средства не могут быть приняты консервативным правительством, а единство Германии, при нерасположении к нему всех второстепенных пра- вительств, не может быть осуществлено иначе, как революцион- ными средствами. Стало быть, напрасно и думать, чтобы прусское правительство взялось за дело, противное всем его принципам. Но, говорят, для прусского правительства это дело выгодно, по- тому что обещает ему чрезвычайное увеличение могущества. Те- перь Пруссия располагает только собственными силами, — силами 17.000.000 своих подданных; по превращении Германии в одно государство Пруссия располагала бы силами, по крайней мере, 35.000.000 немецкого населения и, занимая центральное положе- ние в Европе, стала бы сильнейшим государством западного ма- терика. Правда, перспектива эта была бы очень соблазнительна, если бы, соединив Германию в одно государство, прусское пра- вительство могло надеяться быть к нему точно в таком же отно- шении, как теперь находится к населению своих областей. Изве- стно, что конституционная форма правления в Пруссии остается пока еше только формою, не имеющею действительного значения. Но почти все земли западной Германии уже привыкли к свобод- ным учреждениям; если бы их представители вошли в парламент, с которым имеет дело прусское министерство, они внесли бы в парламент истинно-конституционный дух, ныне еше неизвестный большинству прусских депутатов. Нынешнее полновластие прус- ского правительства исчезло бы. Что же за радость ему жертво- вать своими правами, добровольно снисходить на степень какого- нибудь английского правительства? Лучше управлять небольшою державою, но чувствовать себя в ней полным господином, не- жели называться главою великого государства, но зависеть от парламента, зависеть от журналистов, адвокатов, учителей, куп- цов и тому подобной «сволочи». Кто захочет добровольно проме- нять положение господина на положение слуги? Таков простой взгляд на вопрос о немецком единстве: скажите же, какого успеха могут ожидать люди, обращающиеся теперь к немецким правитель- ствам с просьбою столь странною? По нашему мнению, пока движение в пользу немецкого елниства будет сохранять свой ны- нешний характер, оно останется не более как патриотически- либеральным пустословием <, [411] <№ 10.— Октябрь 1859 года.>

Пармская сцена 5 октября. — Бездействие Сардинии. — Возникновение неко-

торой энергии в правительствах Центральной Италии. — Приближение воору-

женной реакции. —Очерк положения дел во Франции, Англии, Германии, Австрин. — Заговор в Турции.

Временные правительства [Центральной Италии имели перед собою две дороги: они могли стремиться к достижению своей цели, к соединению с Пьемонтом, опираясь на энтузиазм народа, отважно возбуждая патриотизм в массах и быстро набирая как можно больше войска для того, чтобы собственною силою заши- шать желания Центральной Италии против австрийцев, против папы и других врагов, которые вздумали бы вооруженною рукою помешать осушествлению национального стремления. Но мы видели, что подобная отважность и самоуверенность не со- ответствовала духу и положению людей. руководяших делами Центральной Италии. Гораздо безопаснейшим казался для них другой способ действования: они хотели показать европейским правительствам, что не имеют ничего общего с какими-нибудь бурными демагогами и что национальное движение сохраняет под их руководством характер безукоризненной законности; они надеялись доказать, что дело Центральной Италии не заключает в себе никаких революционных тенденций, так что самые консер- вативные правительства могут оставаться им довольны и своею дипломатическою помощью зашишать его от австрийцев. Само собою разумеется, что такая политика заключала в себе два оче- видные заблуждения. Правители Центральной Италии совер- шенно напрасно воображали, что какими бы то ни было усилиями могут придать себе законный характер в глазах правительств континентальнсй Европы. Как бы консервативно ни держали себя тссканский диктатор Риказоли и романьольский диктатор Чиприани, все-таки и происхождение, и стремление их власти придавало ей неизгладимую печать революционности. Времен- ные правительства [Центральной Италии были основаны возму- шением против легитимной власти, и стремятся они к тому, чтобы предотвратить восстановление законных владетелей, чтобы заменить государей, имеющих право владычествовать над своими землями по легитимному принципу, таким государем, ка-

411 [412] кого само население Центральной Италии вздумало выбрать себе без всякого уважения к династическому принципу и правам, освя- щенным трактатами. Благоприятствовать этим правительствам, по самому их происхождению, могли только державы, признающие верховную власть народа, но никак не могли правительства, осно- ванные на легитимности. Еше ошибочнее была их надежда до та- кой степени предотвратить всякие народные волнения, чтобы не дать своим противникам никакого предлога обвинить националь- нсе движение Центральной Италии в связи с демагогическими тенденциями. Одно из главных различий легитимного правитель- ства, освяшенного древностью, от правительства, вчера возник- шего из политического кризиса, заключается в том, что народ, нелавно учредивший правительство по своему выбору, никак не может иметь той привычки все свои чувства подчинять его реше- нию, какая господствует в народе под властью старинного и леги- тимного правительства. Поэтому, как бы ни старалось новое, возникшее из политического переворота правительство предот- вратить шумные уличные сцены, столь противные натуральному чувству легитимных правительств, оно не может совершенно устранить подобных событий: так или иначе, но все-таки про- изойдет что-нибудь несообразное с обычными требованиями сис- темы безмятежного спокойствия, потому что население уже имеет мысль действовать самостоятельно и считать себя высшей пра- вительственной властью. Из этого надобно выводить, что если временные правительства Центральной Италии хотели удержать общественную жизнь и события своих областей в том спокой- ствии, без которого не могли эти правительства называть себя чистыми от революционных беспорядков, то им оставалось только стараться о восстановлении законных правительств и спешить как можно скорее передать свою власть в Романьи — папскому правительству, в Тоскане, Парме и Модене — представителям за- конных династий. Только быстрейшее восстановление прежних правительств могло предупредить революционные сцены и только отречение от своей власти в пользу законных династий могло отчасти загладить в глазах легитимности преступность револю- ционного происхождения нынешних временных правительств Цен- тральной Италии. Но, по обыкновенному самообольшению либе- ралов, люди, управляющие ныне делами этих областей, никак не понимают, что они не могут не казаться преступными револю- ционерами в глазах легитимности и что не в силах они предот- вратить революционных сцен. Почти ненатуральным явлением надобно было назвать то, что около пяти месяцев Центральная Италия провела под властью временных правительств без таких сцен. Это объясняется только тем, что до половины июля военное одушевление отнимало у народа охоту ко вспышкам со всякою другою мыслью; а по заключении мира, почти до половины сен- тября, население центральных итальянских областей думало, что

412 [413] их присоединение к Пьемонту — дело уже решенное, исполнение которого не требует никаких усилий, не подлежит никаким опа- сениям, что сардинский король не колеблется принять их в со- став своего государства, а Франция благоприятствует такой раз- вязке. Когда с половины сентября стал разъясняться для массы факт, с самого начала бывший очевидным для лучших публици- стов Западной Европы, — когда население Центральной Италии увидело, что само должно энергически хлопотать об исполнении своего желания, которое подвержено великим опасностям, что не только Франция, но даже и Сардиния не намерены жертвовать своими дипломатическими отношениями для избавления Цент- ральной Италии от необходимости защишать свое дело своими собственными силами, — словом сказать, как только пробудились в массах усыпленные на время мысли, заботы и опасения, свой- ственные периодам политических кризисов, с каждым днем надобно стало ожидать, что произойдет в том или другом городе какая-нибудь из уличных сцен, неразлучных с революционным состоянием. Надобно приписать мягкости итальянского харак- тера то, что почти целый месяц, до 5 октября, замедлилось пояз- ление первой из этих неизбежных вспышек. Либеральные газеты наполнены очень возвышенными рассуждениями о том, что убий- ство графа Анвити в Парме не должно быть поставляемо в вину ни временным правительствам Центральной Италии, ни нацио- нальиому движению, которым взялись руководить эти прави- тельства. С тем вместе они расточают целые потоки еще более красноречивых фраз о преступности и гнусности этой самоуправ- вой казни. Нам кажется, что либеральные газеты совершенно ошибаются. Само собою разумеется, что ни Фарини, пармский диктатор, ни один из чиновников пармского управления не имел намерения убивать Анвити; но что ж из этого следует? Из тех людей, которые поразили Анвити своими кинжалами, наверное также ни один за полчаса до убийства не поколебался бы ска- зать, что убивать какого бы то ни было преступника самоуправ- ным образом вовсе не следует, а надобно предать его правиль- ному суду. На другой день после этого события почти каждый из участвовавших в убийстве также наверное готов был бы согласиться, что этот поступок был великим неблагоразумием, тем более излишним, что Анвити не избежал бы наказания и по приговору правильного суда, имея против себя улики в дейст- виях, наказываемых уголовными законами. Убийство было след- ствием мгновенного увлечения, которому в совершивших его во- все не предшествовала преднамеренность и за которым наверное последовало в них сожаление о вредном для итальянского дела поступке. В чем же состоят существенные черты поведения этих людей? Они увлеклись порывом чувства. Но если этот порыв ставится теперь в характеристику им и если они называ- ются людьми, запятнавшими себя преступлением, то каким же

413 [414] образом не будет характеристика эта относиться и к движению, неминуемо соединенному с порывами, подобными самоуправной казни графа Анвити? Если этот факт служит пятном для людей, к жизни которых принадлежит, то мы не видим, каким образом может быть очищено от него и то движение, к которому он при- надлежит. Идем далее. Могут ли быть освобождены от ответст- венности за него и люди, руководящие итальянским движением? Перед уголовным судом, конечно, — да; но перед историею и инстинктивным здравым смыслом массы — нет. Кто борется за дело, тот должен знать, к чему поведет оно; и если не хочет он неизбежных его принадлежностей, он не должен хотеть и самого дела. Политические перевороты никогда не совершались без фактов самоуправства, нарушавшего формы той юридической справедливости, какая соблюдается в спокойные времена. Перз- вороты волнуют народное чувство, взволнованное чувство забы- вает о формах. Кто не знает этого, тот не понимает характера сил, которыми движется история, не знает человеческого сердца. Человек, который принимает участие в политическом перевороте, воображая, что не будут при нем много раз нарушаться юриди- ческие принципы спокойных времен, должен быть назван идеали- стом. Для руководителей нынешнего движения Центральной Ита- лии только и сушествует это одно извинение в избавление им от прямой ответственности за смерть Анвити. Они могут ска- зать, что не предполагали неизбежности таких эпизодов в деле, за которое брались. Мы совершенно верим искренности этого извинения, но, снимая с них прямую юридическую ответствен- ность, оно налагает на них тем более тяжелую вину перед исто- рией. Человек бывает виновен перед историею. когда берется за дело, характера которого не понимает Он виновен потому, что своими ошибками приносит слишком много вреда и делу, и всем, кого оно касается. Мы теперь говорим вообще о всех руководи- телях движения в Центральной Италии. Что касается, в частно- сти, Фарини, пармского диктатора, то мы увидим, что он перед историею виновен меньше всех других правителей Центральной Италии. Если движение было ведено не так, как следовало идти ему, то не от Фарини, по крайней мере, происходил этот вред; напротив, он делал все, что мог, для избежания ошибок и своим влиянием успевал исправлять некоторые из них. Осудить его можно разве за то, что он согласился стать в положение, связы- вающее его зависимостью от людей, системы которых он не может одобрять. Но и за это порицать его трудно: диктатор самой маленькой части союза, он не мог принять более реши- тельного тона, не мог требовать, чтобы Тоскана и Романья поставили свою политику в зависимость от политики Пармы и Модены; стало быть, довольно и того, что он успел убедить их сделать хоть что-нибудь.

К чему говорили мы все это? К тому ли, чтобы осуждать

414 [415] итальянское движение, или к тому, чтобы защищать пармскую сцену 5 октября? Ни то, ни другое. Читатель давно должен был заметить, что мы вообще стараемся не брать на себя претензии хвалить и порицать, а стараемся только рассказывать факты и объяснять связь между ними: читатель — не ребенок, он может сам видеть, что хорошо и что дурно, какое дело заслуживает сочувствия, какое заслуживает вражды. По всей вероятности, читатель и без наших рассуждений знает, что убийство не есть дело хорошее. Очень может быть, что он также сам понимает, хорошо или дурно делает нация, стремясь избавиться от инозем- ного ига. Стало быть, можно нам положиться на его собственное чувство в выборе между итальянцами и австрийцами; мы почли бы обидою для читателя внушать ему, как ребенку, что дурное — дурно, а хорошее — хорошо. Мы имеем в виду совершенно иной вопрос и постараемся изложить его как можно яснее.

ло и добро так тесно смешаны в мире, что нет доброго дела, в котором не было бы сторон дурных, нет дурного дела, в кото- ром не было бы сторон хороших. Возьмем в пример хотя италь- янское национальное движение. Положим, что оно представ- ляется вам делом дурным; но нельзя вам не признаться, что одна сторона его, стремление нации к свержению иноземного ига, хороша. Положим, что оно представляется вам делом хорошим; но нельзя вам не признаться, что принадлежащий к нему эпи- зод убийства Анвити — дурен. Та же история во псем и всегда. Что ж тут остается делать? Надобно взвесить добро и зло, и если вам кажется, что в сущности дело хорошо, не смущайтесь тем, что есть в нем стороны дурные; если кажется, что в сушно- сти дело дурно, не обольщайтесь тем, что в нем есть стороны хорошие. Колебаться из-за этих разногласий между разными сторонами нечего. Да или нет, как вам угодно, но во всяком слу- чае будьте тверды. Надобно быть человеком, а не флюгером. Это — важная вешь, это, быть может, важнейшая вешь в исто- рии. Ничем так не задерживаются успехи ее, как жалкою наклон- ностью большинства людей говорить ныне «да», завтра — «нет», поддаваясь только минутным впечатлениям быстро сменяющихся фазисов дела.

Но самс собою разумеется, что для этого надобно не скрывать от себя ни одной из сторон, неизбежно принадлежащих делу. Надобно знать, к чему по необходимости ведет оно, какие явле- ния неизбежно вызовет. Надобно быть готову к ним, иначе при- дется играть недостойную человека роль флюгера. Положим, например, что вы жили в 1848 году в Германии и что вам надоели бесплодные смуты, и вы желали восстановления порядка, — вы должны были знать, что восстановление порядка повлечет за собою продолжительное господство реакции с политическими преследованиями. Вы должны были быть готовы без ропота, без разочарования видеть их, если хотели восстановления порядка.

415 [416] Но чаще всего мы видим, что ныне кричат: «восстановляется по- рядок, ах, как мы рады|», а завтра кричат: «владычествует реак- ция, ах, как нас это огорчает!» Это — ребячество. Если вы чув- ствуете, что будете недовольны владычеством реакции, не восхи- шайтесь восстановлением порядка; а если чувствуете невыноси- мыми для вас политические смуты, в таком случае не жалуйтесь и не играйте роли либералов, когда придет реакция. Все эти рассуж- дения сводятся, как видим, к известному выражению Чичикова: «полюби нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит».

Большинство, увлекающееся минутными впечатлениями, обнаруживает этою непоследовательностью вредное влияние на ход дела обыкновенно уже тогда, когда дело очень сильно раз- вилось: едва начинает оно приносить свои плоды, как располо- жение к нему в массе исчезает; оно лишается поддержки общест- венного мнения, переходящего на противоположную сторону, потому что в числе плодов какого бы то ни было дела всегда бывает довольно много горьких на вкус для того самого боль- шинства, которому нравились цветки. Оттого самые успешные дела в истории остаются недоконченными. Возьмем ли мы исто- рию реакций или историю революционных движений, мы одина- ково увидим, что даже самые сильные из них редко достигали своей цели. Французская революция, например, не успела совер- шенно искоренить во Франции старого порядка вещей: он вос- крес при Наполеоне и оказался очень сильным при реставрации; с другой стороны, и реакция, начавшаяся еше до Наполеона и почти беспрерывно господствовавшая во Франции до сих пор, не сумела искоренить ни революционной тенденции. ни даже зако- нов, ею произведенных в краткий период шести лет от 1789 до 1795: каждый раз, как только начинала она действовать успешно, большинство легкомысленно переходило на сторону революции, которую так же легкомысленно покидало, едва революция появ- лялась на горизонте. Мы опять не говорим, какое из двух стрем- лений надобно считать справедливым и полезным: стремление ли устроить порядок дел, сообразный с новыми потребностями общества, или стремление восстановить старину; мы говорим только, что какое из этих стремлений ни назовете вы хорошим, все-таки неуменье большинства понять неразлучность некото- рых тяжелых испытаний или оскорбительных для чувств явле- ний с исполнением предпочитаемого вами дела, на стороне кото- рого и большинство становилось по нескольку раз, было причи- ною того, что дело это оставалось недоконченным, и, следова- тельно, все равно, реакционер вы или прогрессист, вы должны быть недовольны этим легкомыслием большинства. Потому-то мы говорим: если человек имеет потребность распространять свои убеждения между другими людьми, то еще важнее забота во- обще внушать людям, что они должны быть тверды в своих убеждениях, — пусть имеют какие хотят убеждения. О том, что

416 [417] истина привлечет на свою сторону большинство, беспокоиться нечего: это неизбежно. Но должно позаботиться о том, чтобы люди приготовились, поняв истину, не отступиться от нее лег- комысленно из-за мелких неприятностей, от которых не сво- бодно никакое дело.

Но если большинство бывает виновно в том, что историче- ские дела бросаются обыкновенно, не будучи доделаны как следует, то предводители большинства еще чаше бывают ви- новны в том, что дело подавляется в самом своем зародыше гораздо прежде, чем большинство успело бы охладеть к нему. Великие люди едва ли не потому только и бывают великими людьми, что спешат ковать железо, пока оно горячо; умеют не терять дней, пока обстоятельства благоприятствуют делу. Но известно, что не может ковать железа тот, кто боится потрево- жить сонных людей стуком. ‘Только энергия может вести к успеху, хотя бы к половинному, если полного успеха почти ни- когда не дает история; а энергия состоит в том, чтобы, не колеб- лясь, принимать такие меры, какие нужны для успеха. И Суво- ров, и Наполеон, да и все великие полководцы, начиная с Але- ксандра Македонского, о котором так пылко говорил уездный учитель у Гоголя, известны тем, что не жалели жертв для одер- жания победы: их сражения были вообще страшно кровопро- литны. Мы не хотим решать, хорошая ли вешь — военные победы; но решайтесь, прежде чем начнете войну, не жалеть людей; а если хотите жалеть их, то не следует вам и начинать войны. Что о войне, то же самое надобно сказать и о всех исто- рических делах: если вы боитесь или отвращаетесь тех мер, ко- торых потребует дело, то и не принимайтесь за него и не берите на себя ответственности руководить им, потому что вы только испортите дело. Нет ничего хуже, как если человек. принимаю- щий на себя руководство делом, поддается самообольщению относительно средств, требуемых этим делом, и явлений, какие могут вызываться этими средствами. Хуже этого разве только то, когда он не понимает даже и качеств дела, за которое берется. Просим читателя помнить, что мы не говорим о том, хорошо или худо какое дело, а только о том, как должны действовать люди, считающие его хорошим. Например, Наполеон 1 поставил себе за- дачею подавить революцию во Франции. Хороша или дурна была его цель, мы не знаем; но он считал ее хорошею, и нельзя не признаться, что он действовал, как следовало ему действовать по натуре дела, за которое он взялся. В парламентских формах крылся тогда революционный дух, — он уничтожил эти формы; революционеры вздумали противиться ему, — он казнил или сослал в ссылку революционеров; правильный суд находил, что для их истребления нет юридических оснований, — он отстранил правильный суд и заменил его во всех нужных для дела случаях военно-судными комиссиями; во время мира разные либералы,

417 [418] революционеры, роялисты мешали ему, разделяли с ним внима- ние нации, приобретали влияние над общественным мнением, — он решил, что Франция не должна иметь мира, и вел непрерыв- ные войны.

Как не решаем мы, хорошо или дурно было дело, которое вел Наполеон, а говорим только, что он умел вести его сооб- разно его сущности, точно так же мы не говорим, хорошо или дурно дело, которое взялись вести правители Центральной Ита- лии, а говорим только, что они не умеют вести его как следует, потому что не понимают его сущности и боятся тех мер, кото- рых оно требует. Их дело — революционное, а они воображают придать ему характер законности; принцип, осуществления ко- торого они хотят, — принцип верховной власти народа — смер- тельно враждебев принципу легитимности, а они хотят приобре- сти помощь континентальной дипломации, которая держится договорного права и династического принципа; наконец, их цель есть цель народных стремлений, стало быть, должна достигаться энтузиазмом массы, а они хотят, чтобы масса не волновалась. Быть может, средства, требуемые этим делом, дурны, этого мы не знаем; но если они дурны, в таком случае не следовало бы и приниматься за дело. Кто не хочет средств, тот должен отвер- гать и дело, которое не может обойтись без этих средств. Кто не хочет волновать народ, кому отвратительны сцены, неразрывно связанные с возбуждением народных страстей, тот не должен и брать на себя ведение дела, поддержкою которого может слу- жить только одушевление массы.

Свойство фальшивых положений таково, что они вовсе не избавляют от тех бед, для избежания которых человек меняет открытое, прямое положение на фальшивое. Правители Цент- ральной Италии не хотели свое революционное дело вести рево- люционным путем для того, чтобы избежать революционных спен. Смерть Анвити показала, что этих сцен итальянское дви- жение все-таки не избегает. Но пора нам, бросив рассуждения, перейти к изложению этого факта. Подробнейший и, кажется, самый точный рассказ о нем написан итальянским корреспон- дентом 'Т/тез’а. Кроме его письма, мы приведем еще письмо корреспондента Пайу Мемз, чтобы читатель смог, сличив их, ви- деть достоверность тех обстоятельств, от которых, по нашему мнению, зависит характер сцены, возбудившей такое сильное негодование во всех газетах.

Вот письмо корреспондента Типез’а: «Парма, 9 октября.

«Я приехал в Парму вчера вечером и нашел город еще погруженным в глубочайшее отчаяние от одного из тех диких дел народного мшения, которые предусматривались и предсказывались проницательными людьми, но от ко- торых по чрезвычайному счастию был до сих пор избавлен этот город, нз- бавлена и вся Центральная Италия.

418 [419] «Передаю вам подробности вполне, потому что руководящие люди в Италии вообще полагают, будто действуют сообразно с благом своей страны, стараясь показаться иностранным державам лучшими, нежели каковы оня на <Амом деле; а я твердо убежден, что Никогда никакое дело не вынгрывает от скрывания истины. Многие факты основаны тут на одних народных слуха: но я был чрезвычайно заботлив и строг в своих розысканиях, потому на. деюсь, что я не прибавляю и не убавляю, а рассказываю этот случай просто, как он произошел.

«Луиджи Анвити был родом из Пиаченцы и принадлежал к фамилии, имевшей некоторые претензии на знатность и носившей графский титул. Ов и его брат, уже умерший, много лет жили в Парме, как зсгосей и Ба[озз по ремеслу, т. е. как плуты и воры, мошенники и надуватели. Луиджи, бывший младшим братом, вступил в военную службу нв 1848 году был капитаном; тогда, по его известной дурной репутации, ему не позволили вступить ни в число волонтеров, ни в отряд регулярных войск, посылавшихся Пармою для участия в национальной войн" При восстановлении герцога Карла П1 этот безумный правитель, выбиравший самых худших людей, каких только можно было найти для организования своей нелепо большой армии, быстро возвы- сил Анвити до чина полковника. Анвити, исполненный зложелательства и либеральной партии, которая справедливо отвергла его, стал одним из глав” ных орудий сумасшедших и жестоких подвигов герцога, особенно в ясполне- нии телесных наказаний за политические преступления, составлявших источ- ник самого сильного неудовольствия пармезанцев против герцога и стоив- ших, наконец, герцогу жизни, которой он лишился 25 марта 1854. При ре- гентстве герцогини Луизы Анвити прославился участием во всех жестоких мерах, принятых против предполагаемого убийцы герцога, и был одним из главных виновников той систематической резни 22 июля 1854, которую ни- когда не могли простить пармезанские простолюдины. 13 апреля 1855 г, Анвити, предмет всеобщих проклятий, подвергся выстрелу из пистолета у дверей своего дома. когда возвращался домой в сумерки. Пуля не попала в него, он остался невредим, н общая молва была, что это мнимое покушение на его жизнь было его собственным делом, придуманным для произведения новых свирепостей. Действительно, он обвинил в покушении на убийство от- ставного рядового солдата Карини, предал его военному суду, судил, при- говорил к смерти и расстрелял, хотя говорят, что несчастный положительней- шим образом доказал, что во время выстрела находился в совершенно другом месте. Кроме того, Анвити арестовал бедного цирульника ио Феррари единственно за то, что он свидетельствовал в пользу Карини, и цирульник был найден повешенным в своей тюрьме; тело его висело, говорят, в таком положении, которое никак не допускало мысли, что он удавился сам.

«Ненависть всего населения к Анвити стала так сильна, что даже пра- вительство почло нужным удалить его из Пармы и послать сначала в Пон- тремоли, потом в Пначенцу, где его карьера была также ознаменована гнус- ными свирепостями. При падении правительства герцогини в мае нынешнего года Анвити исчез, и с тех пор о нем не было слышно.

«Я считал нужным предварительно сообщить эти факты, чтобы читатель мог иметь ясные понятия о характере этого человека и о свойствах прави- тельства, прн котором такие чудовища пользовались властью.

«В пятницу. 5-го числа, Анвити, переодетый поселянином, ехал по же- лезной дороге из Болоньи в Пиачениу. У него был паспорт от папского пра- вительства, и невозможно сомневаться в том, что он ехал по каким-нибудь тайным сношениям между папскими войсками и войсками герцогов моден= ского и пармского, собравшимися теперь в Мантуе. Паспорта от нынешиих правительств у него не было, зато была медаль, служившая, как предпола- гают, доверительным знаком для него в разных лагерях и доказательством, что он действительно тот, кого ждали. Прибивляют — но я не удостоверился в этом положительным образом, — что в его саке было 15.000 франков бан- ковыми билетами Подле моста через Энцу, в пяти милях от Пармы, Анвити был узнан пармезанским волонтером, по ремеслу седельником, Камоции, ко-

419 [420] торый, говорят, получал от него обиды и однажды был арестован просто по той причине, что не нравился полковнику. Этот человек подошел к нему и назвал его по имени, но, получив резкий и надменный ответ, замолчал и мол" чал, пока поезд [не] прибыл на Пармскую станцию, в 5 часов вечера. Тут он сказал об Анвити несколькам своим приятелям-волонтерам. Они его аресто- вали и отвели в казарму жандармов (карабинеров) близ рома ап ВагпаБа, в нескольких шагах от городских ворот и станции. Едва только поместили оны Анвити в караульной комнате, как простонародье, между которым слух 0б его аресте распространился с быстротою молнии, собралось перед глав- вою дверью казармы, требуя смерти ненавистного экс-полковника. В Цент- ральной Италии, как я вам говорил, почти нет вооруженных сил, и в казар- мах было всего только 6 или 7 карабинеров. Они поспешно затворили, за- перли и загородили задвижкою главную дверь, а из окон старались успокоить толпу, убеждая, что преступник не ускользнет из их рук и что судить его надобно законным порядком. Толпа отвечала, что в последние три месяца она часто отдавала подобных преступников в руки законных властей и что они все были выпускаемы на свободу; но что теперь она захватила злейшего атамана всей шайки и не хочет, чтобы опять его скрыли от справедливого мщения. Пока предводители вели эти переговоры, толпа раздраженных про- столюдинов, и в том числе несколько женщин из самого низкого разряда Черни, нашла вход в казарму через маленькую боковую дверь, которая по неосторожности была оставлена незапертой. Она ворвалась в караульную комнату и нашла там Анвити, который малодушно залез под одну из лавок, служащих постелями для жандармов, отправляющих караул. Его вытащили оттуда, не обращая внимания на его крики и мольбы; вывели его из ка- зармы, и тут, на улице, началось демонское мучение, которое продолжалось и над его трупом. Его протащили по всей улище Зав ВатпаБа, потом через Дворцовую площадь (Р'азта 4е] Сопё), мимо герцогского дворца, где стоял караул из нескольких национальных гвардейцев, потом через Оиа!то ша| сап- 100: и Вавза 4е! Мавпапй, через Р№агла зталфе (главную площадь), где стоял другой караул национальной гвардии, и остановились только у швейцарской кофейной в улице Зап Мерее, по которой в это время гуляло, по обыкнове- нию, множество порядочно одетых людей. Тут, велев подать лимонаду своей почти безжизненной жертве и насытив свою ненависть самым жестоким об- разом, они, наконец, повалили Анвити на одну из мраморных ступеней и отрубили голову ему саблею, Тело, как мне говорили, еще затрепетало под этим ударом. Прибавляют, и, кажется, справедливо, что один из каннибалов отрубил пальцы рук у трупа и сосал кровь, которая потекла из перерезан- ных жил; что несколько уличных мальчишек плясали над обезглавленным трупсм. Толпа вышла из кофейной и ходила почти по всем улицам и частям города. Некоторые несли голову, воткнутую на саблю, другие тащили труп по пыли; наконец, воротились на главную площадь после этой безумной оргии. продолжавшейся два часа, и, остановившись перед Со|!оппа 4еЦа Рлагта — колонною без капители, служащею и памятником, и центральным столбом, от которого считаются мили, положили голову на вершину колонны и, заставив оркестр слепых скрипачей играть, начали плясать карманьолу вокруг ужас- ного т . «Было 9 часов. Толпа, насытившаяся кровавою сценою, утомленная кри- ком и бешенством, начала расходиться, хотя поклялась, что голова останется выставлена на колонне три дня. Несколько рот пьемонтских солдат, еще стоявших в городе, отважились войти в толпу в разогнали ее. Голова в страшно искаженный труп были отнесены в городской госпиталь и оттуда тайком перенесены для христианского погребения. При осмотре изувечен- вого тела нашлось на одном туловище 23 раны от острых орудий и одна рана пулею.

«Событие, рассказанное мною со всею возможною для меня точностью в обстоятельностью, конечно, ужасно; но точно того же можно бы ожидать от дурных классов черни в каком угодно городе какой угодно другой страны. Гораздо печальнее этого неистовства кажется мне то, как держали себя хо-

420 [421] рошие классы жителей и правительство до кровавого дела и после него. Я слышал только об одном хорошо одетом человеке, который пытался вступить. ся ва Анвити у швейцарской кофейной и убеждал толпу, что теперь, когда. Анвити уже мертв, онн должны, по крайней мере, не подвергать трупа напрас- ному поруганию. Но он должен был замолчать, потому что грозили «рьспра- энться» с ним таким же образом. В убеждениях и робких упреках недостатка не было, но я не слышал, чтобы карабинеры в казармах или караулы нацяо- вальных гвардейцев на двух площадях, или какой-нибудь солдат или гражда- нин нанес или получил удар, защищая — не говорю, злодея, — но закон. Толпа целых три часа владычествовала в городе; она могла бы господствовать и три дня, если бы захотела, потому что, ках я говорил, в последние месяцы вооруженной политической силы почти не было и нет в Центральной Италии».

Вот рассказ корреспондента ПаЙу Ме\з: «Парма, 6 октября.

«Полковник граф Анвити нмел 48 лет от роду, происходил из Пиаченцы в был потомком древней фамилии. В очень молодых годах он вступил в армию Марии-Луизы и скоро стал известен пармскому народу своею нена- вистью к либеральной партии в герцогстве. При восстановлении Карла Ш полковник Анвити стал близхим другом его и исполнителем тех дел, кото- рые были причиною смерти молодого герцога. Жестокость полковника была так велика, жертвы его зверства были так многочисленны, что при смерти герцога он ‘был уже предметом всеобщих проклятий. Почти каждый день на- казывались палками люди по его распоряжению; старики посылались в тюрьму без суда и следствия единственно под тем предлогом, что они ли- бералы. Не раз он выбегал, как бешеный, из кофейной и тащил какого-нибудь горожанина в цирульню, чтобы там обрить ему бороду, потому что борода, по его мнению, была признаком революционных замыслов. Его неистовст! были так многочисленны, что в 1855 году был сделан по нем выстрел из пистолета, когда он переходил через улицу Заша Гиса. Предполагаемые виновники этого покушения были осуждены, и один из них, Андреа Карини, был расстрелян, несмотря на ходатайство о помиловании, представленное герцогине председателем военной комиссии, которая судила его. Я имел слу- чай рассматривать документы этого постыдного процесса и вынес из разбора их убеждение, что не было и тени юридического доказательства в оправда- ние казни Карини. Из предполагаемых соучастников этого несчастного моло- дого человека один, Франческо Паницца, был осужден на заключение в тюрьму на всю жизнь, а другой, Изола Джузеппе, на двадцать лет такого же наказания. Выстрел был сделан против цирульной, которую содержал некто Марио Феррари. При самом начале следствия показание этого чело- века служило доказательством невинности Карини и других обвиненных с ним; потому несчастный Феррари был брошен в тюрьму, и через два дня нашли его повешенным на решетке тюремного окна. Общее мнение гово- рило, что полковник Анвити тайно велел задушить цирульника, чтобы сбыть с рук единственного свидетеля, который мог спасти предполагаемого пре- ступника. Карини был отцом многочисленного семейства и имел двух братьев, которые по ремеслу своему — мясники. Я не без намерения делаю это замечание, потому что, по слухам, родственники Карини играли глав- ную роль в кровавой сцене вчерашнего дня. По отъезде герцогини парм- ское правительство получило юридическое доказательство невинности Ка- рини, потому что человек, который выстрелил в полковника, сознался в своей вине.

«При самом начале национального движения Анвити бежал в Церков- ную область. Но вот у него родилось намерение возвратиться в свой родной город, чтобы составить заговор против нового правительства. Вчера он выехал из Болоньи с поездом железной дороги, отправляющимся в час пополудни. Он оделся в платье фермера. Поездка шла удачно до той самой минуты,

421 [422]

когда поезд прибыл к речке Энце, перед которой вагоны теперь принуждены останавливаться, потому что мост сломан: пассажиров перевозят ма другой берег в омнибусах Как только полковник Анвити сел в один из этих омни- бусов, он, хотя и был переодет, был узнан человеком, которого прежде на- казал палками. Потому, когда поезд пришел на Пармскую станцию, несчаст- ному полковнику не дали прололжать его пуги в Пиаченцу. Человек, узна! ший его, вытащил его из кареты и повел в город среди проклятий толпы. Ярость народа была так велика, что несколько национальных гвардейцев, случайно бывших на станции, только с величайшим трудом могли удержать это раздражение. Когда толпа дошла до городских ворот, с нею встретился полковник Дода, который, узнавши в чем дело, поехал подле арестованного, чтобы защищать его. Поблизости попалась карабинерская казарма, у кото- ‘рой стояли часовые; Анвити был передан под стражу им, и толпа разошлась. Но известие о том, что схвачен Анвити, дошло до дома, в котором жена, братья и дети Карини еще скорбели о казни своего невинного родственника. Имя графа быстро пробудило чувство мщения, и в несколько минут собра- лась у карабинерской казармы толпа, жаждавшая крови. При первом приливе народной волны карабинеры (их было всего шесть человек) заперли дверь казармы, но дверь была выломлена толпою, которая ворвалась в дом и стала обыскивать комнаты, «Он не уйдет от нас, — слышалось со всех сторон, — правительство теперь не обманет народ; ему не удастся спасти Анвити, как спасло оно других злодеев» (надобно сказать, что в сентябре месяце два агента герцогского правительства были счастливо спасены от народного гнева). Обыскали первый, второй, третий этаж казармы, обыскали чердак — Анвити нигде не было. Раздраженная толпа обращала уже свою ярость против кара- бинеров, когда страшный крик послышался из подвального этажа. Один из искавших нашел несчастного пленника, и Анвити погиб. Тело его потащили по улице Св. Барнабы; голова трупа была отрезана и положена на верх мраморного памятника, поставленного Бурбонами в память Иосифа |. Вся вта сцена продолжалась не более четверти часа, ие более того времени, сколько нужно было для присылки вооруженной силы. Барабаны националь- ной гвардии собрали вооружившихся граждан, регулярные войска поспешили присоединиться к ним, и в половине седьмого толпа была рассеяна, отрезан- ная голова снята с памятника и труп жертвы отнесен в дом, где ставятся покойники перед похоронами. Пармское правительство сделало все, что за- висело от человеческой предусмотрительности, для предотвращения этого великого преступления, но оно совершилось так быстро, что нельзя было предотвратить его. Прибыв сюда вечером, я нашел Парму в ужасе от воспо- минания о кровавой сцене, осквернившей ее улицы. Было уже сделано много арестов, но говорят, что истинные виновники преступления уже скрылись из города».

Вот еще небольшой отрывок из письма, напечатанного в Эвсе:

«Полковник Анвити, хотя и носил графский титул, был человек без всякого образования. Будучи главнокомандующим маленькой пармской армии и гемерал-директором полиции, он имел безграничную власть, которою поль- зовался для совершения всевозможных жестокостей. Он находил удоволь- ствие в том, чтобы присутствовать при наказаниях и оскорблять свои жер- твы в ту минуту, когда палач бил их. По очень сильным уликам его обви- няют в том, что он повесил в тюрьме несколько человек без всякого суда над ними».

Вот еще несколько строк из Ортюпе:

«Анвити на Пармской станции был узнан человеком, который, как гово- рят, был подвергнут телесному наказанию, присутствуя при наказании, пол-

422 [423] ковник ругался над ним во все продолжение наказания». — «Кофейная, в ко- торую народ притащил полумертвого Анвити из казармы, была та самая, где в прежние времена любил он сидеть, хвалясь телесными наказаниями н дру- тими жестокостями, которые делал». — «При восстановлении порядка не- сколько человек из толпы было ранено. Тот, который держал отрезанную голову, не отдавал се, пока сам [не] получил семь ран. Его ярость объяс- няется тем, что он подвергался телесному наказанию в присутствии Анвити, который всегда присутствовал при телесных наказаниях и при каждом удаое ругался над своими жертвами, приговаривая: «Вот тебе за ума Па тебе за слова: прочь австрийцев» и т. д.».

Не останавливаясь на нравственных качествах Днвити, мы соберем из этих рассказов только те чедты, которые прямо отно- сятся к сцене 5 октября. Но прежде всего сделаем несколько за- мечаний.

Телесное наказание в Италии имеет значение, какого не имеет даже во Франции. Итальянец даже самого низкого зва- ния чувствует обидность удара точно так же, как в других странах человек светского общества. Он считает, что удар на всю жизнь обесчестил его и что эта обида может быть омыта только кровью оскорбителя, как у нас удар по щеке. Надобно также вспомнить, что прежняя беспредельная уверенность жиге- лей Пармы, Модены и проч. в легкости присоединения к Пье- монту в последнее время сменилась столь же беспокойными опа- сениями: они видят опасности со всех сторон, повсюду подозре- вают злоумышления и заговоры. Вспомним также вспыльчивость итальянского характера и то, что носить при себе кин- жал — между итальянцами не такая редкость, как у других европейцев.

На Пармской станции Анвити попал в толпу людей, родствен- ников которых он без суда казнил и которых самих он подвергал телесному наказанию, ругаясь притом над ними. Действительно, узнан был он одним из таких людей; главную роль в толпе, пора- жавшей его кинжалами, играли братья Карини, мясники, реме- сло которых не располагает к кротости, брат которых был казнен Анвити и один из которых также подвергался от него телесному наказанию; его голова был тоже в руках человека, которого под- вергал он телесному наказанию. Главным местом действия была кофейная, известная тем, что он хвалился в ней телесными нака- заниями, которые производил. Толпа думала, что он приехал в Парму устраивать заговор для восстановления иравительства, при котором пользовался безотчетною властью. Толпа думала, что если она выпустит его из рук, передав на суд правительства, правительство тайно освободит его, как освобождало других по- добных ему агентов прежнего правительства. Кинжалы были под руками, — все, что происходило далее, было неизбежным послед- ствием опьянения, в которое впадает каждое многочисленное общество, раз увлекшись страстью.

Но само собою разумеется, что пармское правительство должно

423 [424] было смотреть на самоуправную казнь Анвити как на преступле- ние. Немедленно приняты были меры для отыскания участников этой сцены. Корреспондент ПаЙу Мемз, приехавший в Парму на другой день после нее, нашел уже многих людей арестованными. Однако же Фарини, который, к несчастию, был 5 октября в Мо- дене и присутствие которого, вероятно, значительно смягчило бы кровавую сцену, возвратившись в Парму, нашел нужным придать еще больше строгости преследованию, отрешил от должности многих чиновников, чтобы заместить их более энергическими, и издал прокламацию, написанную с пламенным гневом. Он го- ворил жителям Пармы: «Ваш город осквернен ужасным престу» плением. Наша добрая слава поражена, свобода профанирована, Италия оскорблена» и т. д. Мы не уверены в том, что Фарини го- ворил это по собственному убеждению, а не для того только, чтобы удовлетворить консервативные силы на континенте Европы. По всей вероятности, ему казалось, что смерть Анвити — просто несчастный случай, слишком достаточно объясняемый прежними отношениями убитого к людям, бросившимся на него, и что все последующие подробности бешенства, выразившегося на его трупе, как ни возмутительны сами по себе, происходили не от преднамеренной свирепости, а только от натурального опьянения разгоревшейся страсти, в которой, конечно, раскаивались через несколько часов люди, поддавшиеся внезапному порыву ее. Мы полагаем, что, говоря о характере этого случая иначе, он только уступал необходимости отнять у врагов Италии предлог к обвине- нию временных итальянских правительств в покровительстве ре- волюционным сценам или бессилии наказывать их. Впрочем, очень может быть, что мы и ошибаемся. Смерть Анвити могла действительно поразить Фарини, подобно другим либералам воображавшегр, что политические перевороты могут совершаться без всяких случаев нарушения уличной тишины; продолжитель- ное поругание толпы над телом убитого могло возмутить парм- ского диктатора, по обыкновению либералов идеалистически державшего в голове две равно мечтательные мысли, противоре- чащие одна другой: народ — свирепый зверь, которого нельзя выпускать из клетки; народ способен к невозмутимой кротости и неотступному соблюдению всех прекрасных форм. Люди, по- добные правителям Центральной Италии, никак не могут дойти до понятия, что народ — просто собрание таких же людей, как и всякие другие люди, то есть людей, способных под влиянием страсти увлекаться до крайности и в хорошую, и в дурную сторону, — людей, в жизни которых неизбежны и натуральны случаи поочередных увлечений в обе эти крайности. Никак это не понимая, они сами беспрестанно приходят в экстаз, — то в экстаз восторга, когда народ сделает что-нибудь энергическое в хорошем смысле — таково было состояние духа правителей Центральной Италии до 5 октября, чрезвычайно удивлявшихся

424 [425] патриотизму народа, — то в экстаз негодования. если народ Увлечется каким-нибудь неблаговидным порывом, как 5 октября в Парме: они не умели предвидеть ни того, ни другого, не пред- полагали в народе той смеси хорошего с дурным, из которой составляется жизнь каждого человека. Подумав хорошенько, мы убеждаемся, что Фарини не мог взглянуть на дело хладнокровно: он был изумлен, поражен, потому действительно должен был вознегодовать.

Впрочем, все равно, показывает ли Фарини только вид, что не понимает сущности дела, или в самом деле чувствует негодо- вание и ужас. Как напрасны оказались мечтательные усилия вре- менных правительств Центральной Италии предотвратить появ- ление всяких революционных сцен в революционном деле, точно так же напрасны останутся и все их усилия освободиться от упрека со стороны консерваторов за смерть Анвити. Что бы ни говорил и ни делал Фарини, консерваторы все-таки будут утверждать, что нынешнее пармское правительство по- творствовало страстям, убившим Анвити; что, по крайней мере, его существование благоприятствовало развитию этих страстей; что революционное движение неизбежно ведет к подобным происшествиям. Что бы ни делали временные правительства Центральной Италии, они останутся револю- ционными и анархичными в глазах консерваторов. Сказать ли правду? В сущности мнение консерваторов будет основа- тельно.

Мы останавливались так долго на пармской сцене 5 октября только потому, что она уже служит для врагов итальянского единства поводом сильнее прежнего выставлять революционный характер этого движения и несовместимость его с консерватив- ными принципами, которым следуют континентальные прави- тельства Западной Европы. Толпа так называемых порядочных людей, голос которой составляет общественное мнение и которая всегда следует минутным впечатлениям и поверхностным выво- дам, неминуемо поддастся влиянию этого факта и других ему по- добных революционных сцен, которые не замедлят последовать за ним, как только центральные области Италии увидят себя в действительной опасности от заговоров и вмешательств для вос- становления прежнего порядка вещей. Прежде толпа вслед за либералами твердила об удивительных качествах итальянского движения, столь умеренного и не имеющего будто бы никаких наклонностей к отвратительному революционерству. Скоро она будет повторять вслед за консерваторами, что итальянское дело запятнано кровью Анвити и другими революционными сценами, которых надобно ждать, лишь только вопрос примет серьезный оборот. Впрочем, и сами либералы, как мы говорили, с негодова- нием рассуждают о гнусности убийства, совершенного кровожад- ными извергами в Парме. Нам кажется, что без такого отношения

425 [426] к общественному мнению весь этот случай был бы совершенно ни- чтожен. Перестанем же, наконец, заниматься им.

И теперь, при рассуждениях о нем, а еще более в прежних на- ших обзорах, мы очень много говорили о том, что правительства Центральной Италии не понимают своего положения и не умеют действовать сообразно с своими целями. Действительно, не- сколько месяцев потеряли они совершенно понапрасну. Читатель помнит, что мы не говорим о том, хороша или дурна цель, к ко- торсй они хотят привести Италию. Мы не хотим ни доказывать справедливости их дела, подобно либералам, ни говорить о его святотатственности, подобно консерваторам. С одной стороны мы видим, и каждый читатель видит сам, династические права, освя- щенные трактатами и всеми правительственными преданиями континентальной Европы. С другой стороны находится, как тоже знает каждый читатель, стремление итальянского народа к един- ству для достижения независимости от иностранцев. На которой стороне должно быть сочувствие читателя, он сам должен знать и без нас. Мы говорим только о том, что, каково бы ни было дело Центральной Италии, хорошо или дурно, временные правитель- ства не умели вести его тем способом, какого оно требовало. Но должно сказать в их извинение, что тому же самому упреку под- лежит и сардинское правительство, которое, будучи более твер- дым и сильным, должно было бы выказывать больше энергии и ободрять своих слабых союзников. Когда Кавур управлял Сарди- ниею и был предметом всеобщих похвал, мы не разделяли гос- подствовавшего мнения о мудрости его политики. Мы говорили еще до начала войны, что он запутывает Сардинию в такие отно- шения, при которых она утратит свою самостоятельность, и что, несмотря на всю свою дипломатическую тонкость, сардинский министр вовлечет в обман, подвергнет горькому разочарованию и себя, и сардинский народ. Теперь, когда граф Кавур, видя себя обманутым, видя Пьемонт попавшим под зависимость от Фран- ции, удалился от дел, приходится жалеть о том, что не он управ- ляет делами государства, которое введено в такое затруднение его же собственною непроницательностью. Положение дел в Сар- динии таково, что власть перешла к людям, в сравнении с кото- рыми граф Кавур заслуживал бы полного сочувствия. Он хотя что-нибудь делал бы; у-него, по крайней мере, есть энергия и сме- лость. Нынешний первый министр, генерал де Ла-Мармора, быв- ший при Кавуре военным министром, оказывается человеком, ‘лишенным и этих качеств, которые теперь были бы нужнее всего. Центральная Италия требует помощи и руководства от Пьемонта, а Пьемонт обнаруживает полнейшее бессилие и самую жалкую робость. Мы любим пользоваться чужими свидетельствами при изложении фактов, из которых делаем выводы; потому просто переведем два письма итальянского корреспондента Типез’а, на- писанные из Турина.

426 [427] «Турин, 28 сентября.

«Пьемонт смело выступил бойцом за единство и независимость Итали! два раза в десять лет он рисковал самым существованием своим для осуще“ ствления этой цели. Честолюбие или патриотизм были причиною такой пол! тики, все равно, результат ее был ясен. Маленькое королевство стало во главе итальянского движения, и все земли, где говорят на итальянском языке, признавали Сардинию своею предводительницею в национальном деле.

изумлению скептических дипломатов, казался исчезнувшим дух узкого провинциализма, на котором было построено столько гипотез. Ни одна область не хотела отстать от других, и каждая из освобождавшихся от угне- тения итальянских земель, как только становилась госпожею своей судьбы, спешила соединить свою участь с участью земли и династии, которые отва- жились сделать первый и опаснейший шаг.

«Почетным положением для маленького государства была такая дикта- тура, такое супрематство. Но это супрематство имело свои опасности. Если 6 императорская программа даже вполне осуществилась, если б Италия осво- бодилась от Альп до Адриатики и царственный благодетель с беспример- ным бескорыстнем удалился со своими легионами за Альпы, все-таки было бы геркулесовским подвигом соединить и организовать земли, до сих пор бывшие разрозненными, сохранить на будущее время итальянскою силою то, что было приобретено силою иноземцев. Еще гораздо труднее, но зато и еще гораздо славнее, сделалась эта задача после Виллафранкского мира.

дал итальянцам только возможность испытать шансы войны, если они действительно имели решимость на попытку своими силами сделать то, чего нерассудительно ждали от’ других. Их руки были развязаны, и сам импера- тор во второй своей миланской прокламации сказал им, что остальное должны они сделать сами,

«Два месяца прошло с той поры, — два месяца драгоценного времени, и как же воспользовались этими двумя месяцами? Цюрихская конференция влачила в это время свое бесполезное существование, как будто вызывая Италию действовать и пряготовиться к делу. Теперь была для Пьемонта минута показать себя предводителем итальянцев; национальная партия обра- Щала свои взоры на Турин.

«А Турин спит или как будто находится в сомнамбулизме; он неподви- жен или повинуется жестам великого магнетизера. Как будто всякая деятель- ность и решимость покинула правительство вместе с Кавуром. Прочтите ответы, данные депутациям Тосканы, герцогств и Романьи, и вы угадаете все по этим ответам. Во всем та же апатия и нерешимость, та же робость и малодушие. Разумеется, каждому понятна щекотливость положения, в какое ‘Сардиния поставила себя относительно своего могущественного союзника, которому она столь многим обязана, которого ме может она раздражать без величайшей опасности для себя. Но именно в подобных положениях смелость неизменно бывает лучшею политикою: она укрепляет доверие друзей и вну- шает страх врагам, а противоположная система ободряет врагов и отнимает мужество у друзей. Но смелость этого рода требует решимости поддерживать делами и жертвами то, что сказано словами. При энтузназме, какой показало васеление Верхней Италии, Сардиния могла бы в эти два месяца составить армию, по крайней мере, в 150.000 человек. Она тут не встретила бы недо- статка ни в деньгах, ни в людях; и если бы теперь она объявила, что согласна на присоединение государств Центральной Италии, чем она рисковала бы? Даже и такой могущественный человек, как император Наполеон, ве отва- жился бы настолько презреть общественное мнение Европы, чтобы обратить свои легионы против своей союзницы. Все, что могло бы случиться, — разве только то, что он отозвал бы их и оставил бы на волю судьбы итальянцев, которые теперь плотнее соединены и’ сильнее, чем когда-нибудь.

«Но положим, что Сардиния и Центральная Италия не имеют достаточ- вой самоуверенности, чтобы быть отважными в своей политике; самое про- стое благоразумие должно было бы советовать ны не щадить никаких уси-

427 [428] лий для развития своих военных сил, чтобы иметь в будущем возможность воспользоваться первым представляющимся благоприятным случаем, и не- постижимая апатия в этом отношении более всего подняла во всей Централь- ной Италии ропот против нынешнего сардинского министерства и особенно против главы его, генерала де Ла-Марморы. Неудовольствие владычествует во всех и в каждом; каждый, с кем бы вы ни заговорили, жалуется, и газеты повторяют жалобу.

«С тем здравым смыслом, который руководит в критические времена мыслями массы, как инстинкт руководит животную натуру, все вопросы внутренней политики здесь отброшены; никто не думает о палатах и пар- ламентских прениях, никто не заботится о медленности, какая видна в окон- чательной организации Ломбардии; каждый чувствует, что есть нечто более важное для общей цели, для единства и независимости Италии, что важней- шее дело — организация военных сил. Даже не принимая присоединения земель Центральной Итални, Сардиния должна была употребить все усилия для их военного устройства; этого ожидали все. Ваш тосканский корреспон- дент рассказал вам, каковы успехи этого дела, и мне нечего прибавить к его словам, кроме того, что я должен передать вам всеобщее впечатление, пр! писывающее истинную причину жалкого положения военных сил Централь- ной Италии — апатии, чтобы не сказать нерасположению, пьемонтского пра- вительства. Все земли на юг от По ждали от сардинского правительства руко- водства в этом деле; руководить ими было бы не только легко, это было бы обязанностью Пьемонта, по всеобщему убеждению. (Само _ правительство почти признало это, послав в Центральную Италию генерала Фанти. Но если бы кто стал приводить политические соображения и опасения по. делу военной организации земель Центральной Италии, то, конечно, уже нет ни- каких извинений относительно Ломбардии. Три месяца прошло с той поры, как Ломбардия освободилась от Тичино до Минчио, и ии один солдат ме прибавлен к национальным силам. Единственная вещь, которую сделали, состояла в том, что пять полков ломбардских волонтеров, которых набрал Гарибальди, уменьшили в два полка и послали двух пьемонтских офицеров командовать ими. Даже те 10.500 ломбардских солдат, которых возвратила Австрия, были разосланы по домам *. Не делая никакого прибавления к войску из новой провинции, министерство значительно уменьшило даже сушествовавшую сардинскую армию, отпустив резервы, созванные во время войны; так что теперь, по присоединении Ломбардии н при готовности гер- цогств Тосканы и Романьн помогать общему делу, Сардиния едва ли может выставить в поле две трети того числа войск, какое имела при начале послед- ней войны. А между тем, заметьте, Австрия имеет 250.000 войска в Вене- цианской области, и столь многие вопросы еще не разрешены. Каким обра- зом это произошло, объяснить не трудно. Короля никто не осуждает; он популярен попрежнему, если не больше прежнего, и между прежними, и между новыми своими подданными; но очень многие имели случай изучить странные понятия первого министра, которыми объясняется все. Представьте себе дармштадтского или гессен-кассельского министра, сделавшегося первым министром достигшей единства Германии: по всей вероятности, он захочет всю Германию обратить в Дармштадт или Гессен-Кассель.

«Еще во время войны храбрый генерал и его партия, которая, впрочем, очень малочисленна даже в армии, делали всевозможные затруднения устрой- ству национальных сил. «Будьте пьемонтцами, или нам вас не нужно», — таков был их девиз, и, благодаря этому девизу военного министра, Гари- бальди вступил в Ломбардию с солдатами, у которых не было нн обуви, ни платья. К счастью, ломбардские города думали иначе и снабдили храбрый отряд всем нужным. Пока был министром Кавур, он всячески старался про- тиводействовать этой узкой и нелепой политике, но не мог совершенно пре- одолевать се, и потому вместо 20 или 30.000 человек у Гарибальди даже в

• Австрия возвратила в Ломбардию тех солдат своей армии, которые были родом из этой области.

428 [429] лучшие времена не было больше 5.000. Теперь Кавур живет в деревне, а де Ла-Мармора — первый министр. Боязнь, чтобы пьемонтская армия не обратилась в национальную армию, заставила потерять два с половиною месяца, заставила уничтожить легион Гарибальди, заставила отстранить самого Гарибальди, призываемого общественным мнением Италии органи- зовать войска Центральной Италии; эта же боязнь замедляет военную орга- низацию Ломбардии. Дело дошло до того, что королю представлена из Милана просьба, требующая поспешить устройством ломбардских военных сил».

«Турин, 30 сентября.

«Если бы местные политические новости должны были составлять пред- мет моих писем, я мог бы посылать вам белые листы, потому что такого продукта, как местные политические новости, здесь в настоящее время не находится. По делу о решении итальянского вопроса можно сообщить много известий из Парижа или Вены, можно довольно много известий сообщить из Тосканы и всякой другой средней и южной итальянской области, не исключая даже маленьких герцогств Пармского и Моденского; но ровно нечего сообщить об этом из столицы народа, который выступил передовым бойцом итальянской независимости. Это может казаться странным, но это так. В самую критическую эпоху борьбы Пьемонт совершенно исчез или, лучше сказать, понудил себя исчезнуть со сцены. Все играют роль в этом деле: император Наполеон, от которого ждут решения; император австрий- ский, делающий предложение за предложением; нейтральные державы, пред- лагающие советы; папское правительство, приготовляющееся занять Романью при первом удобном случае; даже маленькие герцогства, отважившиеся вы-

азить желание и, по мере своих сил, делающие все для его исполнения. дин Пьемонт, боец итальянской независимости, не только не принял твер- дого и достойного положения, но даже не осмеливается сделать и того, чего не поколебались сделать маленькие герцогства, — не осмеливается выразить ня мнения, ни желания; он только осмеливается предоставлять все решению других. Золотое яблоко, предмет его давних желаний, само дается ему в руки, а он надеется своим смирением и умеренностью тронуть сердца императоров. Иначе нельзя объяснить этой непростительной апатии, этой робости, этого совершенного подчинения чужому решению.

«Все это было бы чрезвычайно похвально, если бы (Сардиния хотела получить не первенстве в Италии, а Монтионогскую премию в Париже. Но при нынешних обстоятельствах каково должно быть впечатление, производи- мое такою политикою на умы остальных итальянцев, привыкших надеяться на Сардинию? Это значит покидать их в кризисе, который был вызван в значительной степени самою Сардиниею. Это значит ронвять Сардинию во мнении итальянцев и ободрять все силы, враждебные итальянской националь- вой идее. Надобно помнить, что единодушие, с которым Верхняя и Средняя Италия захотела примкнуть к Сардинии, происходило не от страстной любви к самой Сардинии или к ее учреждениям, не от восторженного желания сделаться непременно пьемонтцами; оно основывалось на мысли, что Пьемонт будет служить центром, вокруг которого мог бы соединиться народ, гово- рящий итальянским языком и имеющий итальянские тенденции. Постоянным аргументом людей, противившихся соединению Италии, было то, что Пьемонт едва может считаться итальянским государством и во многих отношениях отстал от других итальянских земель, и что потому присоединение к Сардинии было бы для Италии скорее потерею, чем выигрышем. Да и народы Северной Италии не имели иллюзий относительно Пьемонта. Но стремление к нацио- нальному единству было так горячо, что для него все другое забывалось. Теперь найдутся люди, которые по тем или другим причинам напомнят итальянцам, что такое Пьемонт.

«Чувство масс всегда наклонно переходить от одной крайности к другой, в переход совершается у него быстро. Отречение от местных и провинциаль- вых преданий, стремление к соединению со всеми возможными пожертво-

429 [430] ваниями было так внезапно и пылко, что необходимо должна последовать за ним реакция, если оно не будет поддержано до самой поры своего осущест“ вления. Сардиния, становясь во главе движения, принимала на себя обязане ность поддерживать его. Пока продолжалась война, это было легко; каждая победа над австрийцами служила новым ободрением желаний остальной Италии, каждый дюйм итальянской земли, отнимаемой у австрийцев, служил для Сардинии новым правом на супрематство Пока слышался гром пушек, он заглушал все другие звуки. Все мелкие сардинские недостатки искупались им. Задача единства исполнялась, как все думали, самым действительным способом Французские и сардинские войска освобождали Италию, потому могла быть терпима отсрочка в составлении национальной армни. Необходи- мость политической и административной организации не чувствовалась, пока действовали другие и Италия не призывалась сама исполнять свое дело.

«Теперь все это переменилось. Итальянские патриоты призваны испол“ нить обещание, которое произносили так часто: |. Ма|[а [ага Чазе — «Италия устроится без чужой помощи». Убеждение в этом быстро распространяется, и таков страх видеть все надежды разрушившимися в последнюю минут: что господствует почти всеобщее расположение следовать за кем бы то ни было, лишь бы он взял на себя инициативу. Италия ищет предводителя; в ком нашла бы она его, не было бы и сомнения, если бы пьемонтское пра! тельство, принявшее власть после Виллафранкского трактата, исполнило свою обязанность.

«Несчастьем не для одного Пьемонта, но и для всей Италии было то, что Кавур удалился в эту, самую критическую, минуту, потому что с ним в эту минуту потеряла силу партия, понимавшая, что Пьемонт для исполнения своего предназначения в Италии должен расширить свои владения, чтобы они вместили новый элемент, — понимавшая, что Пьемонт должен сделаться предводителем Италии. Нынешнее министерство, или, лучше счазать, гла, его, вместо того чтобы расширить пьемонтские учреждения, хотело бы втес- нить всю Италию в Пьемонт. Нынешний первый министр служит предста“ вителем узкого пьемонтского провинциализма. В правительстве есть люди, видящие безрассудство такого стремления, например, министр внутренних дел (Ратацци); но сила первого министра такова, что его взгляд пересили- вает идеи всех его товарищей. Он остался непоколебим после Виллафранк- ского трактата и не устрашился трудностей. Это вменяется ему в большую заслугу и, конечно, заслуживало бы большого уважения, если 6, оставшись в министерстве, он продолжал идти прежней дорогой, но этого не следовало бы и ожидать: это значило бы требовать, чтобы обыкновенный человек со- зершал геркулесовские подвиги.

«Результат этого — жаркие споры, не подвигающие дела вперед. Никогда не было столь благоприятного случая доказать свету, что Пьемонт понимает свое назначение быть предводителем и организатором итальянского движения. Ломбардия была окончательно присоединена, и никакие политические сооб- ражения не мешали заняться ее политическим и военным устройством. Но вот прошло уже три месяца и Ломбардия все еще остается в том неустроен- ном положении, как была при начале движения. Ни один ломбардский полк не прибавился к национальному войску, кроме легионов Гарибальди: а во внутренней организации только и было сделано, что попытка ввести сардин- скую систему налогов, сардинские уголовные законы и сардинскую систему первоначального обучения, но эту попытку надобно было бросить, потому что она не нашла сочувствия в Ломбардии. Натуральным образом, нужны были итальянские, а не пьемонтские учреждения. Новые обстоятельства тре- бовали новых учреждений, новых законов на более широком основании. Кажется, даже правительство чувствовало эту потребность, потому что ми- вистр внутренних дел Формально выразил ее при вступлении в должность и учредил комитеты для составления НОВЫХ законов. Но до сих пор нет никакого следа деятельности этих комитегов, и все остается в прежнем виде,

«К счастию, не весь Пьемонт разделяет мнения или апатию правитель- ства, и если вверху летаргия, то внизу есть жизнь, и жизнь здоровая. Ка-

430. [431] жется, как будто деятельность, прежде исключительно прималлежавтая пра- вытельству, перешла к журналистике. В Турине явилось множество дешевых газет: они продаются в большом количестве, находятся в руках каждого; это показывает, что начинает пробуждаться интерес к свободному обсуждению дел. Не только число газет возросло, но и характер их чрезвычайно улуч- шился. Каждый, кто помнит высокопарную декламацию и нелепую полемику, составлявшую характер сардинской журналистики до войны и во время войны, замечает чрезвычайную перемену. Это несомненно служит началом здорового выражения общественного мнения, которого до сих пор почти не было в Сардинии. Ныне в газетах господствует серьезность, показывающая, что в Пьемонте есть люди, понимающие важность настоящей минуты. Тон тазет стал гораздо спокойнее прежнего; в них стало меньше цветистой фра зеологии, политические идеи стали формироваться.

«Заметим же, что все газеты, почти без всяких исключений, стали в оппозицию правительству и требуют, чтобы оно пробудилось от своей летар- гии. Но еще отраднее этой опиозиции то, что многие из них поняли, что такое нужно для прекращения летаргин правительства, поняли, ЧТО для этого нужно созвать парламент. Так, например, в нынешнем нумере своем Ойцо, газета, стоящая во главе этого движения, оканчивая прекрасную статью о внутренней реформе, спрашивает, имеет ли министерство власть составлять новые законы без согласия парламента, потому что эта исключительная власть была дана ему только на время войны. Статья могла бы идти дальше и сказать, что нынешнее министерство не получило права существовать, по- тому что власть его не была утверждена палатами, которые еще не собира- лись со времени войны».

Нельзя не согласиться с автором этих писем, что сардинское правительство решительно не исполняло до сих пор своей обязан- ности в деле итальянского единства. Правда, велики затруднения и страшны опасности, отнимавшие у него прежнюю смелость и ре- шимость. Последняя война поставила Пьемонт в великую нрав- ственную зависимость от Франции. Мало того, 50.000 француз- ского войска остаются в Ломбардии, чтобы обеспечивать со сто- роны сардинского правительства исполнение обязанностей пови- новения, возлагаемых на него, по мнению императора французов, благодарностью за помощь в войне. Австрия обнаруживает за- мысел возобновить войну, как только убедится, что Франция не станет вновь защищать Италию. Но как ни велики опасности, все-таки следовало делать, по крайней мере, то. в чем не было риска. И если 6 это было сделано, теперь Сардиния могла бы ‘уже не бояться никакого риска за себя и за остальную Италию. В самом деле, кто мог помешать Сардинии усиливать свою соб- ственную армию, кто мог помешать ей помогать своими советами временным правительствам Центральной Италии, руководить их действиями и после каждой новой меры, принятой ими в пользу единства, принимать соответственную меру в собственных вла- дениях? Сардиния могла бы говорить, что вынуждена к такой по- литике общественным мнением, следует ей только из опасения пробудить революционные беспорядки своим бездействием. Если бы она поступала хотя таким образом, она имела бы теперь 150.000 собственного войска и 100.000 войска в Центральной Италии. С такими силами она не нуждалась бы ни в чьей защите

431 [432] от австрийцев. Что же касается до французских войск. остаю- щихся в Ломбардии, события давно доказали, что император французов колеблется употреблять их даже против революцион-, ных правительств Средней Италии, не имеющих армии; тем ме- нее мог он до сих пор употребить их против законного прави- тельства союзной с ним державы. Но напрасны были все вну- шения расчета, все требования сардинского народа, все просьбы и усилия остальных итальянцев: сардинское правительство руко- водилось исключительно угодливостью перед Францией и, остав- ляя само себя беззащитным против австрийцев, оставляло беспо- мошной Центральную Италию.

Такая жалкая политика Пьемонта в значительной степени из- виняет медлительность и слабость, которую обнаруживают пра- вительства Центральной Италии до последнего времени, хотя все- таки нельзя не сказать, что они изменяют обязанности, лежащей на правительствах в критические времена, оставаясь позади на- родных требований, вместо того чтобы руководить ими и идти впереди народа. Они допустили ослабнуть народному доверию к ним и этим объясняется пармская сцена 5 октября: толпа прямо говорила, что хочет расправиться сама с графом Анвити потому, что не надеется на правительство. В последнее время правитель- ства Центральной Италии начали, кажется, понимать свою ошибку; по крайней мере, стали они с половины сентября пови- новаться общему голосу, требовавшему от них большей решитель- ности. Мы знаем, что в последние недели диктаторы герцогств *, Тосканы и Романьи декретировали много мер, клонящихся к установлению фактического единства между их областями и Пьемонтом: они постановили, что официальные действия сардин- ских властей должны быть признаваемы и в Центральной Италии, например, полиция Тосканы или Романьи обязана исполнять ре- шения сардинских судов, если лица или имущества, которых ка- сается решение, находятся в этих землях; они постановили также, что ученые степени, даваемые сардинскими университетами, при- знаются и в Центральной Италии; они ввели сардинский уголов- ный кодекс, провозгласили, что Центральная Италия принимает сардинскую конституцию; они решили, что должно быть уста- новлено единство мер и веса между Сардинией и Центральной Италией и введена сардинская монетная система; объявили, что в их землях не нужны особенные паспорты или визы для путеше- ственников, имеющих паспорт или визу от Сардинии, и уничто- жили таможни между Сардиниею и Центральной Италией; нако- нец, для всех официальных актов они приняли формулу, показы- ваюшую расширение власти сардинского правительства на Центральную Италию: «В царствование Виктора-Эммануила. из- бранного короля»; приняли сардинский герб и флаг. Постыдно ска-

• Парыского н Моденского. — Ред.

432 [433] зать, что во всех этих мерах они не получили ободрения со сто“ роны сардинского правительства, — мало того, сардинское пра- вительство до сих пор не выразило даже, согласно ли оно на эти меры хотя тогда, когда они уже исполнены. Из правителей Центральной Италии пармский и моденский диктатор Фарини, с самого начала действовавший решительнее тосканского своего то- варища — Риказоли и романьольского — Чиприани, раньше их понял и необходимость в этих мерах для осуществления народных требований. Его влиянию и примеру надобно главным образом приписать то, что два другие диктатора начали хотя отчасти ис- полнять свою обязанность. В последние недели гораздо деятель- нее прежнего занялись правительства Центральной Италии и устройством военных сил. Говорят, что Фанти, назначенный, на- конец, главнокомандующим центральной итальянской армии, на- деется скоро иметь 60.000 войска вместо прежних 20.000. Ка- жется, что дано несколько больше свободы энергическому Гари- бальди, которому прежде самым тесным образом связаны были руки.

Все это прекрасно, хотя следовало бы, по крайней мере те- перь, тосканскому и романскому правительствам решительнее от- бросить апатию и медлительность, остатки которой все еще слиш- ком заметны в их действиях, как будто бы только против воли вынуждаемых у них только требованиями народа и влиянием Фарини. Но мы боимся, не окажется ли в результате, что невоз- наградима потеря долгих месяцев, пропавших в бездействии, не окажется ли при наступлении решительной минуты, что прежняя апатия правительств Центральной Италии и продолжающееся ма- лодушие сардинского правительства безвозвратно повредили делу итальянского единства. Мы боимся, не застанут ли Цент“ ральную Италию все еще не приготовившеюся к обороне те по- пытки к восстановлению прежнего порядка вещей, слухи о ко- торых усиливаются с каждою неделею, и когда настанут дни борьбы, не пропустит ли сардинское правительство по своему ма- Лодушию тех минут, в которые помощь его могла бы спасти Центральную Италию *.

Давно известно, что в Мантуе собираются так называемые войска герцога моденского и великого герцога тосканского, т. е. наряжаются в моденские и тосканские мундиры австрийские солдаты. Масса прежних тосканских и моденских войск осталась на родине, чтобы служить национальному делу, но было в той и

• Письмо из Флоренции, напечатанное в этой книжке, изображает вещи в свете, гораздо более отрадном, нежели в каком представляются они нам. Мы понимаем, что трудно очевидцу воскресения народа не очароваться, не забыть на минуту о грозе, собирающейся над светлым праздником. А если не иметь в виду опасностей, то, разумеется, легко осудить тех людей, которых порицает наш корреспондент Мы бочмся того, что когда увидят нужду обра- титься к этим людям, будет уже поздно.

433 [434] другой земле по нескольку сот человек преторианцев, которые удалились в австрийский лагерь со своими государями. Тотчас же по заключении Виллафранкского мира эти немногие дезер- тиры были обращены в кадры для принятия в свои ряды го- раздо многочисленнейших товарищей из австрийской армии. Бла- годаря этой простой системе переодевания, отряды, называю- щиеся теперь армиями герцога моденского и великого герцога тосканского, стали довольно многочисленны, и теперь достоверно, во-первых, то, что они предназначаются к вторжению в Модену и Тоскану, а во-вторых, что в связи с этим вторжением приго- товляется нападение на непокорные земли с противоположной стороны: папские войска давно уже стоят на границах Романьи. Если бы под командою Кальберматтена, начальника так назы- ваемой папской армии, находились только прежние солдаты Пия IХ, они не представляли бы большой опасности для Ро- маньи. Но и тут производится тот же фокус, как с мнимыми кор- пусами герцогов моденского и тосканского. Каждый день присы- лаются в лагерь Кальберматтена партии переодетых австрийских солдат под именем рекрутов, навербованных в Церковной обла- сти. Месяца два тому назад количество кальберматтеновых войск не увеличивалось от этих присылок, потому что настоящие уро- женцы Церковной области уходили из армии целыми толпами, не желая сражаться против соотечественников, делу которых со- чувствуют. Но, разумеется, когда все они ушли, а австрийцы все продолжают приходить, то сила армии возрастает. Она значи- тельно увеличилась также через поступление нескольких тысяч швейцарцев, ушедших или удаленных из Неаполя. Читатель знает, что старинные договоры швейцарских правительств о службе швейцарцев иностранным державам, или так называемые капитуляции, не возобновляются с той поры, как демократиче- ская партия в Швейцарии окончательно взяла верх над патри- циями ¹ , продававшими своих соотечественников реакционным правительствам Италии, нуждающимся в иностранных войсках для поддержания своей непопулярной политики. Летом нынеш- него года кончался срок швейцарским капитуляциям в Неаполе. Неаполитанское правительство объявило, что оно оставит швей- царские полки на своей службе, но что они должны называться уже не швейцарскими, а неаполитанскими, и вместо своих канто- нальных знамен иметь неаполитанские. Это показалось обидным швейцарским солдатам, которые, разумеется, презирали неапо- литанское войско; а еще важнее то, что с переименованием в неа- политанских солдат они опасались потерять высокое жалованье, которое получали до той поры, и быть сравнены в денежном от- ношении с неаполитанскими, получающими денег меньше их. В одном из их полков вспыхнул мятеж, солдаты беспорядочною толпою бросились на дворцовую площадь, объявляя, что тре- буют возвращения своих знамен или отставки. В сущности, они [435] были правы, и если в опрометчивости нарушили дисциплину или даже совершили преступление, убив и переранив нескольких офи- церов, останавливавших движение, следовало разобрать дело судебным порядком и наказать виновных, не подвергая всех без разбора убийству. Но в Неаполе господствуют иные понятия и правила: по толпе солдат, собравшихся на площади и ограничи- вавшихся просьбами, пустили картечь, потом ударили на них в штыки. После того, разумеется, нельзя было терпеть в Неаполе и других швейцарских полков, раздраженных предательским истреблением своих товарищей. Швейцарцы получили отставку, то есть дано было им всем то самое, чего некоторые просили до резни; для чего же было стрелять картечью и колоть штыками? — спросит читатель. Подобные вопросы неуместны относительно Неаполя. Там все делается не потому, чтобы могло быть нужно или полезно, а просто потому, что так вздумалось поступить. Но мы ведем речь об источни- ках усиления папской армии, а не о принципах, по ко- торым ведутся дела в Неаполе. Большая часть швейцар- цев, удаленных из Неаполя, поступила в папскую армию, стоя- щую на границах Романьи. Благодаря этому и переодетым авст- рийцам, армия получила солдат, пригодных не для одного гра- бежа, как прежде, но и для грабежа, и для сражений. С недели на неделю ждут столкновений между нею и корпусом инсургентов, давно стоящим против нее под командою Гарибальди. Несколько раз уже разносились слухи о схватках, впрочем, еще преждевре- менные; но Гарибальди на-днях отдал по своему корпусу приказ, говорящий о близости решительных действий. Понятно, почему папские войска медлят нападением: кардиналы со дня на день ждут, что император французов формально выразит намерение вступиться за них или позволит австрийцам прислать для усми- рения Романьи корпус уже без переодеванья. Кроме австрийцев, есть у папы другие помощники. Давно уже известно, что король неаполитанский готов послать свои войска для усмирения Ро- маньи; они уже придвинуты к папским границам, и свидание ко- роля с папою в Кастель-Гандольфо положительно имеет целью переговоры об этом пособии. Не одно только сходство принципов между папским и неаполитанским управлением, не одна только преданность неаполитанского правительства интересам папы воз- буждает в короле усердие помочь усмирению Романьи: есть у него и прямая собственная надобность постараться об этом деле. Неаполь наполнен слухами, будто бы Гарибальди хочет вступить в неаполитанские владения, чтобы его корпус послужил точкою опоры для восстания, на которое готовы жители всех неаполитан- ских провинций, от одного конца королевства до другого. При всей неправдоподобности такого движения, неаполитанское прави- тельство серьезно боится его, слишком хорошо зная, как легко оно могло бы воспламенить все население королевства. Говоря о [436] вступлении на престол нового короля, мы замечали, что пока можно еще и не сообщать никаких подробностей об этой пере- мене, потому что она не произвела ровно никакой перемены в си- стеме неаполитанского управления. Действительно, до сих пор все остается в этом королевстве попрежнему, стало быть, не уменьшилось, а, напротив, увеличилось общее недовольство, гос- подствовавшее в Неаполе при Фердинанде II, усилившись и оже- сточившись от разочарования в надежде на реформы, которых ожидали от нового короля.

Таким образом, с одной стороны собираются, при первом разрешении от Наполеона, вторгнуться в Центральную Италию австрийцы в мундирах солдат герцога моденского и великого гер- цога тосканского, с другой стороны собираются вторгнуться в мундирах папских солдат те же австрийцы, с примесью действи- тельных папских солдат. В случае надобности они будут подкреп- лены войсками короля неаполитанского. Могут получить они подкрепление и от Испании: давно уже ходят слухи, что Испания претендует на право вступиться за герцога пармского, принца испанской династии, предлагает свои услуги и папе, по своему усердию к католичеству, а больше для того, чтобы этою услугою превратить в милость досаду кардиналов, которые сердятся на Испанию с той поры, как во время последней революции конфис- кованы там огромные владения монастырей. Испания готовит теперь очень большое войско — от 30 до 50 тысяч — для экспеди- ции против некоторых мароккских разбойничьих племен, беспо- коящих ее владения на африканском берегу. Мароккские разбой- ники, конечно, достойны наказания; но почему же, если будет разрешение от Франции и просьба от папы, не обратить хотя часть этих сил и на усмирение инсургентов Романьи, которые хуже всяких разбойников в глазах каждого порядочного консер- ватора? Вот мы уже насчитали довольно сил для нападения на инсургентов; но австрийцы со дня на день ждут, что Франция позволит им войти в непокорные области в собственных мунди- рах, а у них войска в собственных мундирах в Венеции сосредото- чено, говорят, до 250.000 человек. Притом — почему знать? — могут и французы, оставленные в Ломбардии, пособить делу укро- щения гнусных убийц Анвити и еще более гнусных для консерва- тора либералов, непокорство которых довело дело до того, что Анвити, вместо того, чтобы вешать других, сам подвергся смерти.

Мы все говорим о фактах, о солдатах, а до сих пор еще не упомянули о том, в каком положении находится итальянский во- прос по дипломатическим переговорам, известия о которых зани- мают всего больше места в газетах. Читатели знают, как мало значения мы придаем этой стороне дела. Осмелимся даже при- знаться, что с тех пор, как мы пишем эти обзоры, мы не прочли до конца ни одной из тысяч напечатанных по итальянскому и другим делам депеш, которые для многих кажутся столь важ[437]ными, а иногда даже и очень интересными. После такого призна- ния мы уже очень смело можем прибавить, что ход цюрихских конференций, опечаливших своей ничтожностью даже терпели- вейших любителей этого рода совещаний, очень мало интересовал нас. Кажется, конференции покончились, — мы не поручимся, впрочем, верно ли мы запомнили известие, слишком бегло про- читанное нами, — быть может, оно говорило только, что цюрих- ские конференции скоро кончатся, а быть может, говорилось в нем и совершенно противное — именно, что конференции еще не скоро кончатся. Читатель, надеемся, простит нашу невниматель- ность и забывчивость. А впрочем, нет, мы не ошиблись: должно полагать, что цюрихские конференции кончились, потому что подписан в Цюрихе трактат, подтверждающий все условия Вил- лафранкского мира, но, впрочем, подтверждающий их, по ка- кой-то странности, очень недостаточно, так что для достаточного подтверждения нужно созвать европейский конгресс. Опять из- менила дрянная память: трактат не подписан еще, а только под- писывается. Но, впрочем, беда невелика: подписан ли он или еще только подписывается, это не составляет большой разницы. Во всяком случае, консерваторы и мы вместе с консерваторами, которых обыкновенно защищаем против либерального легкомыс- лия, были очень утешены известием, — какого, впрочем, всегда и ожидали, — что подписываемый или подписанный в Цюрихе трактат действительно подтверждает все виллафранкские усло- вия. Зато опечалены мы были подтверждением также постоян- ного нашего ожидания, что хотя трактат и подписан и вилла- франкские условия подтверждены, но конференции с трактатом своим не могли решить ни одного из вопросов, определяемых этими условиями, кроме только одной передачи Ломбардии, то есть уже совершившегося факта, о котором не было никаких спо- ров, следовательно, не нужно было и никаких переговоров. Что касается остальных вопросов, особенно восстановления низверг- нутых правительств Центральной Италии, то эти вопросы пере- даются на решение конгресса, потому что не решены, хотя в то же время и решены, и, например, положено, что низвергнутые правительства должны быть восстановлены.

Как постичь всю эту тонкость и решенную нерешенность или нерешенную решенность, мы, к сожалению, решительно не ре- шаемся и отгадывать. Но если забыть о ней, как будто бы и не было нами прочитано ни одного известия о цюрихских конферен- циях, и просто, без помощи всяких дипломатических сообщений и объяснений сообразить, чем должны были кончиться цюрих- ские конференции по известному всем положению фактов, тогда можно будет понять, в чем должно состоять дело. Франция по- кровительствует Австрии; потому Австрия несговорчива и под- няла такие страшные притязания, что Сардиния не могла согла- ситься ни в чем, кроме того, что согласна принять Ломбардию, [438] которую давно приняла. Затем Франция и Австрия подтвердили, что остаются при виллафранкских условиях, то есть Франция обя- зывается по мере возможности поддерживать на европейском кон- грессе австрийские требования, на которые уже согласилась в Виллафранке, — обещание, кажется, совершенно лишнее. Сарди- ния осталась к Австрии в прежних отношениях, и упрямство это принуждает Францию и Австрию передать дело европейскому конгрессу. Да, мы забыли, что в известиях о результате цюрих- ских трудов есть две вещи, которых можно было и не ожидать: во-первых, кроме того, что Сардиния обязана принять на себя часть австрийского государственного долга, соразмерную населе- нию провинции, отошедшей от Австрии, — и, лучше сказать, не соразмерную, а гораздо большую, — кроме этого, Сардиния обязана еще уплатить Австрии вознаграждение за уступку Лом- бардии; говорят, что величина этого платежа определена в 40 миллионов гульденов (26 миллионов р. сер.) Это хорошо. Во-вторых, оказывается, что Франция должна также получить от Сардинии вознаграждение за свою помощь, — имя возна- граждения заменяется, впрочем, названием простой уплаты за продовольствие и амуницию, которыми сардинские войска поль- зовались из французских магазинов; говорят, что эта уплата не превышает 60 миллионов франков, — мы полагаем, что она мо- жет оказаться и более значительною. Прибавляют, что по затруд- нительности такого платежа для сардинских финансов, рас- страиваемых уплатою вознаграждения Австрии, может поступить взамен его Савойя. Читатель помнит, что перед войною ходил слух, будто Кавур купил помошь Франции и надежду на приоб- ретение Ломбардии, Венеции и Центральной Италии — согласием на присоединение Савойи к Франции. Потом и во время войны, и особенно по ее прекращении постоянно происходили и продол- жаются в Савойе попытки поднять агитацию для выражения жи- телями ее желания присоединиться к Франции. Но дело пред- ставляет много затруднений, потому что расширение французских границ возбудило бы слишком сильное неудовольствие в других державах. На этом основании мы без доказательств более не- сомненных не будем предполагать во французском правительстве стремления к обмену денежного требования с Сардинии на уступку Савойи. Но как бы то ни было, мы видим, что сардинцы и ломбардцы должны расплатиться за свое соединение дороже, чем ожидали.

Итак, война не решила итальянского вопроса; не решили его и цюрихские конференции: теперь возлагается надежда на евро- пейский конгресс. Как сильна должна быть надежда на удовле- творительное устройство итальянских дел конгрессом, будет нам время поговорить тогда, когда он соберется, а теперь пока идет речь еще о том, соберется ли он. Английское правительство гово- рит, что может принять участие в устройстве судьбы Италии [439] только в таком случае, если основанием ему будет принята свобод- ная воля самих итальянцев; Могиша Роз, орган нынешнего мини- стерства, объявляет, что низложение прежних династий и выраже- ние желания присоединиться к Пьемонту английское правитель- ство признает фактом не только совершившимся, но и законным, и не может одобрить никакого действия или решения, кото- рое вело бы к его нарушению. А между тем, по Цюрихскому трактату Франция с Австриею подтверждают свое прежнее ре- шение о восстановлении низложенных династий. Итак, надобно еще подождать, каким способом успеют склонить Англию к согла- сию на участие в конгрессе.

Но читатель, конечно, знает, что уже придуман способ согла- сить обязательство, принятое Франциею, с «свободным желанием» населения Центральной Италии. Этого легко достичь через вос- становление низложенных династий. Из разных возможных пе- ределок Франция и Австрия остановились пока на следующей. Часть Пармского герцогства присоединяется к Пьемонту — итак, Пьемонт не может жаловаться. Другая часть этой земли присо- единяется к герцогству Моденскому, и все это вместе отдается бывшему герцогу пармскому. Великий герцог тосканский полу- чает обратно свои прежние владения. Предварительно герцог и великий герцог объявляют, что каждый из них дает отдаваемой ему стране «либеральную конституцию». Эти конституции со- ставляются по общему согласию Франциею и Австриею, впро- чем, будут походить более на французскую, чем на австрийскую, во-первых, сообразно тому, что Франция теперь сильнее, стало быть, и понятия ее имеют перевес над австрийскими в общих со- вещаниях, во-вторых, и потому, что австрийская конституция не так либеральна, как французская, а тут нужен либерализм. После этого объявления предлагается жителям Модены (и части Парм- ской области) и Тосканы, хотят ли принять герцога и великого герцога, дающих им такие либеральные конституции. Но читатель помнит, что мнение должно быть выражено жителями свободно; для этого предварительно принимаются меры для освобождения их от происков и нравственного принуждения со стороны Сарди- нии, потому что по отчетам графа Резе и графа Понятовского, бывших в той части Италии по поручению французского прави- тельства, Сардиния терроризирует Парму, Модену, Тоскану, и решение этих стран о присоединении к Пьемонту было вынужден- ное. Какие именно меры нужно будет принять для освобождения их от пьемонтского угнетения, будет зависеть от удобства об- стоятельств: быть может, удобно будет ввести в эти областн французские войска; быть может, найдутся средства иначе обес- печить свободу жителям при выражении согласия на покорность герцогу и великому герцогу. Но в том парижский политический круг не сомневается, что при надлежащем обеспечении свободы выражения мнений в Тоскане и Модене с прибавляемой к ней

439 [440] частью Пармы большинство голосов будет подано в пользу гер» цога и великого герцога. Таким образом, условия Виллафранк- ского мира относительно этих стран исполнятся по свободному желанию самих жителей.

Герцог моденский взамен своего герцогства, передаваемого герцогу пармскому, получает денежное вознаграждение.

Само собою разумеется, что подробности этого плана могут измениться, но для нас важна сущность его.

Излагая его, мы не говорим о Романье: это потому, что судьба ее решена Франциею гораздо определительнее, нежели участь Тосканы и герцогств. Положительно и достоверно известно, что Франция решилась восстановить в ней власть папы. Этого требует от Наполеона необходимость. Он не хочет слишком раздражать ультрамонтанскую партию, а она не простила бы согласия на присоединение Романьи к Пьемонту. По всей католической Европе уже поднята агитация в этом духе. Французские епископы принимают в ней деятельное участие. В бордосской речи император выразил порицание волнению, которое они производят своими «пастырскими посланиями» (mandemets), но в той же речи он сказал, что не захочет отнятия провинций у папы. Ультрамонтанским газетам запрещено печатать «пастырские послания», но Univers, главная из них, объявила своей публике об этом запрещении твердым и гордым тоном, с угрозами, выражающими сознание, что правительство не может не уступить требова- ниям ультрамонтанской партии. А между тем, именно в Романье восстановление прежнего порядка потребует наибольших усилий, потому что раздражение против него там глужбе укоренилось в массе, чем где-либо в Италии. Мы приведем одно из писем итальянского корреспондента Times’a, показывающее и силу, и причины этого чувства. «Феррара, 7 октября.

«Вчера обедал я в общей зале гостиницы св. Марка в Луго. За разными столами сидели люди почти из всех частей Романьи. Обмен слов от одного стола к другому скоро произвел общий разговор, благодаря сообщительности итальянского характера. Луго — торговый город, и его ярмарка знаменита по всем легатствам. Большинство обедавших были фермеры и мелкие купцы, но некоторые из присутствовавших принадлежали к сословию более образованному, После нескольких мелочных замечаний разговор обратился к общему предмету разговоров по всей Италии — к политике. Уверенность этих людей в том, что они избавились от монашеского управления, равнялась твердостью своею только силе ненависти, с которою все они говорили о нем. Мне вздумалось, что можно теперь испытать их, и я сказал, что «во всяком случае» легатства наверно останутся под отдельным светским управлением, «если бы даже» они снова признали верховную власть папы. В их ответе не было досады, не было неудовольствия на мое неблагоприятное для них предположение. Они отвечали спокойным тоном железной, непоколебимой решимости. Не будет моего «если бы даже» и «во всяком случае». Они говорили, что их освобождение от монахов — дело конченное, безвозвратное, независимое ви от каких случайносте

«Вы знаете, — сказал студент из Форли, — что жителей в четырех легатствах ? более миллиона. Половина этого числа погибла бы, прежде чем [441] какая бы то ни было человеческая сила успела восстановить папское владычество над другою половиною. Описывают очень мрачными красками ужасы войны, но что значит всякая другая война по сравнению с междоусобною?Страсти нашего народа сдерживаются святою надеждою, что ему будет оказана справедливость. Но пусть Австрия иля какая-нибудь другая большая держава попробует усмирить нас, и вы увидите, что ярость вспыхнет. Я не дам тогда двух байоков 3 за жизнь монаха на нашей земле. Образ действий монахов подвергает наше терпение самому трудному испытанию. Одного из них заставили служить Те Deum ⁴ спокойным, но положительным объяснением, что иначе его жизнь будет в опасности В Форли мы, миряне, отслужили Те Deum сами. Во многих городах в это воскресенье не служили мессы. В одних духовенство не хотело служить ее, в других мы не допустили его служить. Между монахами и нами смертельная вражда, и она вспыхнет дикою, кровавою, открытою войною, если какая-нибудь могущественная держава примет их сторону против нас. В нашем видимом спокойствии, в этом удивительном порядке, соблюдать который мы обещались друг другу, есть расчетливость и система. Мы все единодушны. Мы не сделаем ни шагу без совершеннейшего согласия и взаимного обязательства. Мы теперь как стая собак на своре. Горе тем, которые заставят нас сорваться со своры! Пусть Европа судит о нашей непоколебимой твердости по нынешней нашей умеренности, по силе, с которою мы сдерживаем себя!»

«Подле меня сидел мелкий торговец из Ponte Lago Scuro, лежащего близ Феррары. Он кивал головою в подтверждение каждому слову форлийского студента, и когда студент кончил, он продолжал:

«Чего мы не делали для примирения, для дружелюбного соглашения! Поезжайте по нашей области, на каждом шагу вы увидите арки и другие памятники, построенные для встречи Пия IХ, когда он в последний раз путешествовал по нашей провинции, два года тому назад. Мы готовы были позабыть последние десять лет м приветствовать кроткого первосвященника, который начал свое правление святым восклицанием: Benedite, o Dio, ll'Italia! — «боже, благослови Италию!» Мы были готовы отказаться от мацциниевых демагогов, лишивших его престола; извинить многое тем стра-хом, которому он подвергался, дурными нноземными влияниями, под которыми произошло восстановление его трона. Мы готовы были,— бог тому свидетель! — сложить все порицание за его дурное управление с него на его недобросовестных советников. Мы были убеждены, что ему нужно только приехать к нам, увидеть и услышать нас, чтобы рассудить между нами и нашими притеснителями. Папа приехал, видел нас, — что же он сказал нам, что сделал для нас? Все его политические действия ограничились прошением плута, делавшего фальшивую монету. Кроме этого, он дал иам только свое благословение, а какую пользу принесло нам это благословение? На следую- щую зиму вода в По замерзла на несколько футов, — случай, которого не бывало целые пятьсот лет, — и вся наша торговля, все сношения останови- лись, судоходство прекратилось, мельницы замерзли. А на следующую осень наводнение опустошило наши нивы. Да, такова польза благословений, получаемых нами от этих монахов. Вся их цель в том, чтобы делать нас бедными и невежественными. Когда у нас нет никакой промышленности, никакого образования, они любят это. Чем ближе вы будете подъезжать к Риму, тем яснее вы увидите положение народа, жоторое нравится папскому правительству, как ндеал христианской нации. Им нужно, чтобы у Нас в легатствах третья часть людей таскались по миру, собирая милостыню, как в Риме. Но, слава богу, мы еще не доставили им этого удовольствия и не доставим его никогда, Мы хотим быть образованными и трудящимися людьми. Посмотрите на эти благодатные долины, самые плодоносные в целом божьем свете, — мы создали эти нивы из болот. Наши феррарские долины, где прежде были болота, покрыты хлебом и рисом. Нашим землям не нужно удобрения, их нужно только осушать и уравнивать, это мы делали и делаем в поте нашего лица, а не по милости папы. Нам нужны только улучшения в земледелии. Нам нужны железные дороги и проселочные дороги, свободные сношения с [442]

более образованными нациями и сбыт для наших продуктов. Могут ли нам дать это папа и его монахи? Можем ли мы это получить себе под их ярмом? осмотрите, первая железная дорога из Плаченцы в Болонью открыта только вчера, по удалении монахов. Как только они удалились, мы стали быстро строить железные дороги из Болоньи в Равенну, Римини и Феррару, хотя находимся среди военных затруднений. Посмотрите, что десятилетняя сво- бода сделала для Пьемонта. В 1848 году Пьемонт не имел и 4 миль желез- ных дорог, а теперь он соперничает ими с Франциею, Бельгиею, Германиею, и линии, устроенные и содержимые правительством, дают 20 или 30 миллио- нов казне. Кто не захочет быть пьемонтцем? Друзья и синьоры[ прочь мо- нахов, и да здравствует Италия и наш король Виктор-Эммануил|» «Невозможно было устоять против простого, убедительного красноре- зия доброго купца, и я присоединил свой голос к общему громкому «ура». Мы расстались поздно вечером большими друзьями, и я заснул с твердой верой в пробуждение этого народа, который так давно был угнетаем».

Романья, как видим, говорит об отчаянном сопротивлении; но известно, что против регулярных войск не может удержаться ополчение, не усвоившее себе прочной организации, которая бы равняла его с дисциплинированною армиею. Потому-то мы и опасаемся, что каждый упущенный для организации волонтеров день гибельно отзовется на судьбе земель Центральной Италии. Без борьбы они не сдадутся, но должно бояться того, что строй- ные батальоны подавят всякое сопротивление.

Теперь очевидно, что ждут только предлогов к вооруженному вмешательству. Смерть Анвити уже представила один такой пред- лог. В переведенном нами письме читатель видел, что подобных сцен будет немало, когда опасения в массе усилятся. Газеты стали со дня на день больше говорить о том, что приверженцы старого порядка, ободряемые слухами о близости вооруженной помощи, становятся отважнее прежнего и составляют заговоры. Само со- бою разумеется, это станет пробуждать революционные страсти в массе и революционные движения. Итак, предлогов к воору- женному <вмешательству>> скоро будет гораздо больше, чем те- перь.

Итальянский вопрос до сих пор исключительно занимает со- бою внимание Европы. Во Франции пробуждали некоторый ин- терес только те явления, которые были прямыми или косвенными его последствиями, — например, ультрамонтанская агитация в пользу папского светского владычества, о котором мы уже упо- минали, и полемика газет против стеснений, которым они под- лежат. Она составляет предмет отдельной статьи в этой книжке «Современника» 5, и мы здесь заметим только, что требования, начавшие высказываться с такою силою, не могут долго оста- ваться без влияния на положение дел: надобно ожидать, что они или вынудят реформу, или заставят принять меры стеснения, более прежнего сильные. Во всяком случае, полемика эта свиде- тельствует, что общественное мнение, на время отвлеченное от

442 [443] внутренних вопросов войною, возвращается к ним с усиленным интересом. По нашему правилу излагать подробно только те события, которые или особенно интересуют целую Европу, или имеют внутреннюю великую важность, мы, конечно, не станем утомлять читателя рассказами о том, что на алжирской границе началась у французов война с мароккскими племенами, которая, по всей вероятности, кончится тем, что французы несколько раздвинут границы своих африканских владений на запад⁶. Мы не будем говорить и о том, что французские войска в Кохинхине⁷ изнемогли от болезней и потому отказываются от мыслей об обширных завоеваниях в этой стране, — какое дело не только нам, но и самой Франции до завоеваний в Азии, когда в самой Франции надобно было бы производить еще много завоеваний над бедностью и невежеством?

Об Англии ничего не приходится нам говорить в этот раз. Национальным событием было то, что «большой корабль», the big ship, то есть «Восточный великан», Great Eastern⁸ , уже начал свои прогулки по морю, и, несмотря на неосторожность в одной из технических подробностей при устройстве труб, проводивших воду в паровики, — неосторожность, которая произвела взрыв одной из этих труб, он оказался совершенно соответствующим надежде, какую имели на его достоинства. Он легко ходит по 25 верст в час под неполными парами; он остается непоколебим при волнении, производящем сильную качку в самых больших из прежних кораблей, и разве только в бурю будет подвергать своих пассажиров морской болезни. Самый взрыв засвидетельствовал чрезвычайную крепость его: он не потерпел никакого вреда от этого потрясения, которое разрушило бы, говорят, даже линейный корабль. Но Great Eastern — не политический факт, и мы здесь должны ограничиться этими немногими словами о нем. Сентябрь и октябрь месяцы — время совершенного затишья в государственной жизни Англии. Но в ноябре, когда по старому обычаю начинаются приготовления общественного мнения к приближающейся парламентской сессии, с удвоенною силою должна возобновиться агитация в пользу парламентской реформы, с которою соединится агитация в пользу финансовой реформы. Читатель знает, что люди, бывшие главными деятелями в лиге против хлебных законов, по их отменении образовали лигу в пользу финансовой реформы вообще. Они находят, что теперь наступила пора сильно поднять в парламенте вопрос о преобразовании системы английских налогов. Кобден и Брайт согласны с этим, и надобно ожидать, что митинги в конце нынешнего года будут очень оживленны, а парламентская сессия следующего года пройдет не так бесплодно, как сессия нынешнего — разумеется, если не возникнет опять опасений какой-нибудь войны со стороны Франции. Разрыв между хозяевами и работниками по строительной промышленности (Builders’Strike), о котором упоминали мы [444] в предыдущем обозрении, все еще продолжается вот уже почти три месяца, и до сих еще неизвестно, когда и как он кончится ⁹ .

В Германии продолжают толковать об агитации в пользу единства. Дело это приняло оборот, который для человека, не- знакомого с характером германского сейма, может казаться по- дающим надежды, но в сущности ведет только к нескончаемой и совершенно бесплодной дипломатической переписке. Некоторые из второстепенных правительств Германии, чтобы избавиться от упреков за отсутствие патриотизма, вздумали предложить сейму заняться пересмотром союзного акта. История всех реформ, которые предполагалось совершить посредством сейма, доказывает полнейшее бессилие сейма сделать что-нибудь в духе улучшения; да и какие существенные улучшения могут быть предложены теми, которые должны потерять от всякого действительного улучшения? Если читатель вспомнит, что мы говорили в прошлый раз об этом, он согласится, что сейму предложены будут реформы ничтожные, да и те сейм после долгих и очень скучных споров найдет невозможными, если само население Германии не потрудится разъяснить ему, что не только предложенные реформы возможны, но необходимы еще другие, более важные.

В Австрии прежние надежды на заменение реакционной системы более свободною уступили место, как и следовало ожидать, горькому разочарованию. Венгерские протестанты, столь осчастливленные великою реформою, касавшеюся инспекторов школ, имеют неблагодарность объявлять, что подобные реформы просто комедия, насмешка. Министры отвечают, что они сами знают это, но реформ иного характера производить не могут. Они говорят правду. Их бессилие на добро действительно стало очевидно для всех.

Но самым занимательным, после итальянского вопроса, случаем в европейском политическом мире было открытие колоссального заговора в Турции, всего только за несколько дней до срока, назначенного к его исполнению. Заговор этот очень интересен как факт, опровергающий распространенное в Европе предубеждение, будто турецкое правительство идет во главе реформы, постепенно распространяющей в Турции цивилизацию, и будто бы оно действует в этом смысле вяло и плохо только потому, что нет в турецком обществе элементов, на которые могло бы оно опереться, нет многочисленной партии, которая хотела бы видеть Турцию цивилизованным государством. Характер открытого теперь заговора доказывает противное. Не говоря уже о христианском населении Европейской Турции, которое, разумеется, только того и желает, чтобы правительство шло путем реформ, мы видим теперь, что даже в турецком племени есть много людей, которые были бы рады очистить Турцию от азиатского деспотизма и фанатизма и помогать осуществлению всех тех улучшений, ко[445]торые требуются от него европейскими державами и которых оно не делает как следует или не делает вовсе.

Само собою разумеется, что турецкое правительство употребляет все усилия, чтобы скрыть истинные намерения заговорщиков и выставить их Фанатиками, хотевшими истребить христиан, и кровопийцами, хотевшими зарезать султана, и т. д. ¹⁰. Но мужество, с которым заговорщики держали себя на допросах, одно уже могло бы свидетельствовать против таких обвинений. Люди, замыслы которых дурны, не были бы так бестрепетны пред лицом смерти. Они смело говорили министрам, своим судьям, о дурном управлении, которое губит Турцию, о произволе администрации, расточительности двора. Мы подождем, пока более разъяснится правда, затемненная теперь официальными клеветами, и приведем ныне только отрывок из парижской корреспонденции Times’a (3 октября).

«Натурально было бы предполагать, что заговор, в котором большая часть руководителей — азиатские турки, в котором замешаны очень многие мусульманские духовные, отчасти вызван мерами, принятыми в последние годы в пользу христиан. Но это предположение несправедливо. Я нигде не нахожу ему подтверждений, а очень длинное, подробное и интересное письмо, помещенное в Presse, которая ручается верность его известий, положительно опровергает это. Оно говорит:

«Заговорщики думали о впечатлении, которое произведет на Европу приготовляемый ими переворот. Уверяют, что у них был составлен манифест для сообщения европейским державам. В этом акте излагались причины неудовольствия нации на Абдул-Меджида и его министров; представлялись сведения о дворцовых издержках и суммах, получаемых министрами. Далее объявлялось, что переворот не заключает в себе ничего враждебного прогрессу, цивилизации, а в особенности ничего опасного для христиан».

«Каждый народ имеет свой метод идти к своим целям. Турецкий заговор был, повидимому, нечго соответствующее нашей английской лиге в пользу финансовой реформы, только вместо собирания колоссальных митингов, мирной агитации и красноречия Кобдена и Брайта —у пашей, муфти и улемов были тайные собрания в доме одного из их товарищей близ мечети султана Баязета и замысел арестовать султана и его министров. Письмо, помещенное в Presse, продолжает:

«Месяца три тому назад составилось тайное общество с смелым намерением арестовать султана и изменить форму правления. Главное лицо общества, Шейх-Ахмед, курд, родом из Сулеймание, жил в медресе (училище) при мечети султана Баязета. Он человек просвещенный, чуждый фанатизма, уважаемый богослов и философ и известен непоколебимою честностью. Подобно почти всем туркам, Шейх-Ахмед печалился тем, как дурно ведутся государственные дела, возрастающею слабостью империи, административными зло- употреблениями, финансовыми беспорядками, безмерными дворцовыми издержками. Он строго осуждал действия министров и слабость султана. Его слушали с почтением, и слова его получали великую силу от нравственного авторитета, которым он пользовался. Ежедневно повторяющиеся факты подтверждали эти слова и увеличивали народное неудовольствие. Около шейха собрались люди, разделявшие его мысли; у них часто происходили совещания. Это были судьи, духовные, военные, люди среднего сословия и чиновники». [446] В числе друзей шейха находился черкес Гуссейн-Паша, человек горячего и решительного характера, получивший известность в карскую кампанию 1855 года. Он был тогда командиром первого арабистанского полка, отличился при отражении русского штурма и за это произведен был в генералы. В прошлом году он был менее счастлив в войне с черногорцами, где корпус его сильно пострадал; под ним самим было убито две лошади, и сам он едва спасся от смерти. Его удалили от командования. Возвратившись в Константинополь, он требовал военного суда, но ему отказали в этом. Оставшись без должности и считая себя обиженным, он питал неудовольствие на правительство. Познакомившись с Шейхом-Ахмедом, он охотно присоединился к его замыслу. Месяца два тому назад его определили в штаб румелийской армии. Он отказывался, но потом согласился и уехал. Говорят, что в его отсутствие руководителем движения положили сделать артиллерийского генерала Гассана-Пашу, командовавшего батареями и караулами на Босфоре. В числе заговорщиков был также Джафер-Паша, албанец знатного рода, некогда боровшийся против Порты, но во время дунайской кампании присоединившийся к армии султана с 200 своих соотечественников, вооруженных и обмундированных на его счет. После войны ему давали много обещаний, но ни одного не исполнили. Ему даже не дозволили возвратиться на родину, а принудили остаться в Константинополе, давая ему около 7 фунтов (45 р. с.) в месяц. Были и другие значительные люди в числе заговорщиков; офицеров, замешанных в это дело, считают не менее 850 человек. Общество имело правильную организацию, и члены его разделялись на два класса: руководителей и простых членов

«Только руководители знали друг друга. Простые члены знали только своих руководителей, из которых у каждого было под руководством от 100 до 150 человек. Надобно полагать, что число членов заговора было не менее 15 или 18 тысяч. План заговорщиков был таков: при возвращении султана из мечети или из дворца Топхане с обыкновенною свитою они хотели ждать его в самом узком месте той улицы, которая параллельно Босфору ведет из Топхане в Дольма-Бакши, где стоит кабуташский караул ¹¹. Офицеры и солдаты этого караула должны были арестовать султана; все они были на стороне заговорщиков. После арестования султана хотели пустить с кабуташского крыльца ракеты, чтобы дать сигнал полку, расположенному в Кулали, на другой стороне Босфора. Отряды этого полка должны были идти, чтобы арестовать военного министра Риза-Пашу, великого визиря Аали-Пашу и министра иностранных дел Фуад-Пашу».

«Других министров, президентов и членов советов также хотели арестовать и, подобно султану, держать под стражей. Говорят, что Гассан-Паша, сделавший донос на заговорщиков, утверждает, будто бы изменил им, узнав, что они хотят убить всех арестованных и самого Абдул-Меджида; но общее мнение в Константинополе таково, что у заговорщиков не было намерения убивать кого бы то ни было и что Гассан выдумал эту историю для своего извинения. Заговорщики назначили уважаемых людей для замещения низложенных сановников, не спрашивая, впрочем, согласия у избранных ими кандидатов. Они хотели объявить султана низложенным и возвести на престол его брата или старшего сына. Все было готово; исполнение заговора было назначено на субботу 17 (5) сентября, но в среду 14 (2), вечером, Гассан явился к Риза-Паше и рассказал ему все. Быстро приняты были меры. В четверг, в пятницу и субботу множество людей было арестовано: они содержатся в Кулали, в Скутари и в других местах. Письмо продолжает:

«В числе заговорщиков, арестованных в пятницу, был Джафер-Паша; его посадили на большой каик под стражею 10 солдат, чтобы отвести в Кулали. На дороге он расстегнул пуговицы широкого пальто, которое было на нем. В ту минуту, когда каик вошел в быстрое течение, он вскочил и прыгнул в воду; солдаты схватили его за пальто, но он вынул руки из рукавов, нырнул [447] и исчез. Это было в половине восьмого вечером. Приближалась ночь, и Джафер-Пашу не нашли; только его феска всплыла через несколько минут на поверхность, тела его не отыскали. Многие говорят, что паша умел чрезвычайно хорошо плавать и что он, может быть, спасся»,

Выбирая достовернейшие черты из других известий, мы видим, что целью заговора было прекратить беспорядки управления и дворцовой расточительности введением в Турцию более правильной администрации и лучших законов, в том числе уравнением прав христианского населения с мусульманским. [448] <№ 11. — Ноябрь 1859 года.>

Европейские дела. — Северо-Американские Штаты и Браун.

Четыре месяца тому назад соединение Центральной Италии в одно государство с Северною почти для всех казалось делом конченным; три месяца тому назад вы приобретали имя желчного скептика, если отваживались говорить, что прежний порядок дел в Романье и Тоскане будет восстановлен. Теперь все видят близость реставрации. Дело тянется двигателями реставрации, по-видимому, с необыкновенной медлительностью, а между тем идет к концу очень быстро. Такова натура вещей, что нужно только бездействовать и вынуждать к бездействию других, чтобы возрастить зло, между тем как основание чего-нибудь хорошего требует страшных, конвульсивных усилий. Реакция не сделала, кажется, ровно ничего: еще ни один солдат не двинулся в Романью или Тоскану для низвержения нового порядка вещей; а он уже близок к падению. В прошедший месяц не было сделано реакциею ничего энергического, а торжество ее с каждым днем становится несомненнее. В самом деле, что нового произведено над Италиею? Ровно ничего. Подписаны два остальные из трех цюрихских трактатов, именно договоры между Сардиниею и Франциею, между Сардиниею и Австриею; но их подписание было делом чистой формальности, после того как подписан был первый из трех договоров — трактат между Австриею и Франциею; а мы еще в прошлом месяце сообщали известие об этом. Явилось письмо Наполеона к королю сардинскому об устройстве итальянских дел; но оно буквально излагает ту самую программу, которую мы сообщили также в прошлом месяце, недели за три до появления письма. Король сардинский отказался от власти, которую предлагала ему ентральная Италия, и запретил принимать ее своему родственнику, герцогу кариньянскому, — но еще в прошлом месяце и даже два и три месяца тому назад можно было предугадывать, что он так поступит, и мы несколько раз говорили это. Созывается конгресс, но Англия, Пруссия, Россия еще не выразили [449] своего согласия участвовать в нем, — точно то же положение было месяц тому назад. Что же нового? Решительно ничего, кроме того, что прибавилось довольно много новообращенных к людям, не ожидающим хорошей развязки итальянского дела. Что же говорить об этом деле подробно? Довольно будет самым кратким образом перечислить мелкие происшествия, которыми ограничивались итальянские новости в прошлом месяце.

Обнародование условий Цюрихского трактата навело в Италии уныние на людей, питавших до той поры маниловские надежды. Мы не понимаем, отчего было унывать, когда Цюрихский трактат был просто подтверждением виллафранкских условий, и император французов постоянно повторял, что не может отступить от этих условий. Надобно отдать ему справедливость: он в этом деле не хитрил, не обманывал, не скрывал своих намерений. Вольно же было энтузиастам не верить его словам, совершенно ясным и твердым. Его письмо к королю сардинскому навело на итальянцев новое, еще сильнейшее уныние; и опять-таки не было им причин унывать больше прежнего, потому что письмо было только десятым или двадцатым повторением того самого, что говорил он при каждом случае четыре месяца сряду. Не находя в этом письме ничего нового, мы не можем привести его здесь; но любители репетиций, понимающие сущность дела только при десятом его повторении, стали бы упрекать нас, если бы вовсе лишили их возможности прочесть вновь то самое, что излагалось у нас много раз; потому мы печатаем в приложении перевод письма, заимствуя его из «Санкт-Петербургских ведомостей» с некоторыми исправлениями по подлиннику. Здесь мы заметим только, что план устройства итальянских дел, излагаемый императором Наполеоном, разделяется на две части по отношениям осуществления разных его подробностей к воле различных держав. Во-первых, есть вещи, исполнение которых зависит единственно от согласия императора французов; это — восстановление прежних правительств в Тоскане и герцогствах и подчинение Романьи папскому владычеству. Император Наполеон хочет этих вещей, стало быть, они исполнятся; это реальная часть письма. Другие вещи могут быть исполнены только по согласию Австрии или итальянских правительств, — именно объявление Мантуи и Вероны союзными крепостями, независимое устройство Венецианской области, дарование благодетельных реформ Папской области и введение представительного правления в Неаполе, в Риме, в Венеции и так далее; об этих вещах вперед известно, что на них не согласятся правительства, воля которых нужна для их осуществления; этим желаниям императора Наполеона суждено остаться прекрасными желаниями, подобно давнишнему его желанию о преобразованиях в папском правительстве; эту часть письма мы можем назвать поэтической. Поэзия не составляет предмета наших обозрений; оставляя ее в стороне, мы обращаем [450] внимание читателя только на прозаическую часть письма, и есля он потрудится сличить ее с нашим изложением французской программы итальянского вопроса в прошлом месяце, он увидит буквальную верность изложенных нами тогда известий.

Цюрихский мир и письмо императора Наполеона показали правительствам Центральной Италии надобность принять новые меры. Были вновь созваны конституционные собрания в герцогствах, в Тоскане и в Романье для назначения регентства. Все собрания единогласно избрали общим регентом Центральной Италия принца кариньянского, ближайшего из взрослых родственников короля сардинского. Наполеон выразил королю сардинскому желание, чтобы принц кариньянский не принимал предлагаемой ему власти; король сардинский и принц кариньянский повиновались, и депутация Центральной Италии, повергнувшая к стопам их единодушное решение четырех областей, получила отказ. Само собою разумеется, что принята была депутация очень любезно и милостиво, как принимались и все прежние депутации, отпралявшиеся к королю сардинскому или к императору французов. Принц кариньянский был так милостив, что, изложив причины, по которым должен был отказаться от предложения, указал депутации на человека, который может занять место регента, и собственной властью передал ему это звание. Конечно, Центральная Италия, давая принцу кариньянскому власть регента, нимало не думала, что предоставляет ему власть передать это звание кому угодно без ее ведома. Но особенно странно то, что избранником принца кариньянского был Буонкомпаньи, которого называют человеком очень приятным в обществе, но который показал себя лишенным всякой энергии и сообразительности, когда управлял от имени сардинского короля Тосканою во время войны. Вместо того, чтобы готовить войско, он занимался тогда идиллическими упражнениями: строил оранжереи, устраивал цветочные выставки, учреждал премии для архитекторов за проекты каких-то изящных зданий и для поэтов за хорошие драматические произведения. Благодаря такому аркадскому управлению, тосканская армия совершенно расстроилась при нем в один месяц, так что не годилась уже ровно никуда, и Гарибальди должен был заводить войско в Тоскане сызнова, как будто Тоскана лежала в архипелаге Дружбы и Согласия, а не в нескольких милях от Мантуи ¹. По последним известиям, Буонкомпаньи поехал управлять Центральною Италиею, и надобно только ждать известия о том, примет ли она такого регента. Нам кажется ясна цель, с которою назначен регентом такой человек.

Что же делают меж тем правительства Центральной Италии? Казалось, будто они хотят наконец стать энергичнее прежнего. Давно жаловались на неспособность диктатора Романьи, полковника Чиприани; он отказался от этого сана, и тогда передали диктатуру Романьи пармскому и моденскому диктатору Фарини, [451] который энергичнее всех остальных правителей. Носились слухи, будто бы предоставляют больше простора Гарибальди, который прежде был связан по рукам и ногам. Но по последним телеграфическим депешам, Гарибальди выходит в отставку и хочет удалиться из Италии. Какой смысл придавать этому известию, мы еще не знаем: значит ли оно, что Гарибальди увидел невозможность не только победить, но и защищаться с честью? или его отставка значит только то, что он хочет разорвать всякие связи с нерешительными людьми, поставить жителям Центральной Италии вопрос о выборе между ним и между ними, хочет получить власть над войсками прямо от народа, а не от робких правителей, чтобы начать действовать сообразно своему характеру и положению дел? Когда читатель будет просматривать эту страницу, смысл просьбы Гарибальди об отставке уже будет известен, а теперь мы можем сказать одно: в те дни, когда мы пишем это, в Центральной Италии, вероятно, уже совершается перемена в личностях и характере правителей, близость которой мы указы- вали в прошедшем обозрении; власть или перешла, или переходит в руки людей решительных, бесстрашных; но перемена эта, по всей вероятности, уже запоздала. Теперь дела будут идти таким образом: всеми людьми, не имеющими твердого характера, то есть огромным большинством людей, овладеет уныние; ошибочность вялой и робкой политики, которой следовали до сих пор, обнаружится для всех; горсть людей, которые давно были готовы жертвовать жизнью за национальное дело, даже без надежды на успех его, возьмет в свои руки власть, покинутую людьми слабыми или отнятую у них народным негодованием. Эти новые правители — кто они будут, Гарибальди, Миццини, Саффи, Фарини или другие, все равно — начнут самым энергическим образом готовиться к вооруженной защите. Но, по всей вероятности, не будут уже иметь времени приготовиться к ней. Когда явятся враги, энтузиазм народа вспыхнет, и совершится много славных, но уже бесполезных подвигов.

Теперь уже ясно выражен в письме императора французов и других официальных документах план, по которому хотят произвести реставрацию: под рукою будут помогать реакционерам, будут изнурять терпение и силы народа отнятием у него всякой возможности установить прочное положение дел (это выразилось запрещением королю сардинскому принимать королевскую власть над Центральной Италией и запрещением принцу кариньянскому принимать регентство), будут производить заговоры и беспорядки (во Флоренции уже открыт заговор реакционеров, а Фарини должен был удалить из Пармы предводителей реакционной партии, начавших интриговать слишком явно); этими беспорядками воспользуются, чтобы ввести иностранные войска в мундирах папы, герцога моденского, эрцгерцога тосканского или в собственных мундирах: тогда это уже не будет называться [452] «иностранным вмешательством», — это будет только «помощь, оказанная мирному населению, просившему защиты от злодеев и анархистов».

В остальных итальянских государствах все продолжается попрежнему. В Риме, например, французский посланник продолжает делать папе представления о необходимости реформ, папа. сердится за это попрежнему и в досаде забывает иногда правила учтивости, — дипломатический мир был очень скандализирован, услышав, что Пий IХ однажды без дальнейших разговоров повернулся спиною к герцогу Граммону, когда герцог твердил ему свои наставления. Французские полуофициальные газеты, однако ж, уверяют, что папа готов дать требуемые реформы; важнейшим доказательством готовности служит то, что однажды он сказал Граммону: «перестанем говорить об этом; я подумаю и посмотрю». Разумеется, впрочем, что когда будет происходить покорение Романьи, будут для формы обнародованы какие-нибудь новые постановления или хотя обещания, — ручательством за это служит совет, данный Австриею. Реформы или обещания будут, конечно, таковы же, как знаменитое «удаление кардинала Антонелли, мешающего благотворным реформам своею гибельною властью над умом папы». Кардинал носил два главных титула: во- первых, министра, во-вторых, президента государственного совета, который никогда не собирается и потому ничем не занимается. Министром и довереннейшим лицом папы Антонелли остался, но от председательства в совете уволен. Таким образом, можно было сказать, что папа удовлетворил требование об отставке Антонелли. Точно таково же будет удовлетворение и требования реформ и все-таки можно будет сказать, что даны новые законы. Надобно думать, что требуемые реформы очень важны и либеральны, если их требуют Австрия и Франция.

В Неаполе давно носились слухи подготовляющихся восстаниях². Но если пропущено благоприятное для них время войны и надежд, то какой успех могли бы иметь восстания теперь, когда реакция готова овладеть и теми областями, в которых успело одержать перевес прогрессивное движение? Попытка нескольких энтузиастов в Палермо была несвоевременна, и правительство без труда подавило ее. Движений более сильных можно ждать разве в том случае, если в Центральной Италии вспыхнет народная война против иноземного вмешательства и на первый раз инсуртентам удастся одержать какие-нибудь успехи; также, если Гарибальди, став неограниченным распорядителем военных сил, вторгнется в папские и неаполитанские владения, как уже грозил перед своею отставкою. Иначе неаполитанские либералы напрасно пожертвовали бы собою, если бы вздумали начать какое-нибудь движение.

В Германии праздновали столетний юбилей рождения Шиллера, во всех больших городах Европы также совершалось это тор[453]жество великолепным образом. Затем ничего замечательного не было в Германии. Движение в пользу единства продолжалось в прежнем, пока совершенно бессильном и праздном направлении

Война с мароккскими племенами по западной границе Алжира доставила французам лавры, как и должно быть; но в экспедиционном корпусе явилась холера, пожравшая уже не одну тысячу людей, так что лавры куплены несколько дорого, как тоже и должно быть. Испания начинает военные действия против Марокко с другой стороны³.

В Англии начинается агитация в пользу реформы парламентской и финансовой, но пока еще были только приготовительные митинги, а настоящие действия начнутся с 1 декабря. Мы не говорили в прошлый раз о дипломатическом столкновении Англии с Соединенными Штатами по поводу занятия острова Сан-Хуана отрядом северо-американских войск, потому что из такой ничтожной причины не может произойти никаких важных последствий, и подобные толки годятся только для наполнения газетных столбцов⁴. Мы не упомянули бы об этом споре из-за маленького, почти пустого и никому, собственно, не нужного островка, если бы не пришлось кстати припомнить о нем при надобности говорить о Северо-Американских Штатах по другому случаю, о котором в европейских газетах было говорено несравненно меньше, но который очень многозначителен.

В маленьком городке или селе Гарперс-Ферри, лежащем в одном из невольнических штатов, близ границы между свободными и невольничьими штатами, явилось несколько человек аболиционистов; они врасплох овладели арсеналом, находящимся тут, и стали провозглашать освобождение негров. Через несколько часов пришла милиция из соседних невольничьих городов, аболиционисты не положили перед нею оружия, милиция стала усмирять их силою, они отчаянно оборонялись, большая часть их была убита на месте, остальные переранены, взяты в плен и пре- даны суду, который, конечно, приговорит их к смерти «за убийство», если не за восстание. По своему размеру случай этот вовсе не важен; но он очень многозначителен, как первый в своем роде. До сих пор наступательным образом действовала партия защит- ников невольничества; аболиционисты, действуя словом, фактически держались в оборонительном положении. Теперь, как видим, их энтузиазм так раздражен постоянными обидами от защитников рабства и уверенность в своих силах так возросла у них, что являются стремления действовать наступательно. Первая попытка была неудачна, как почти всегда бывают первые попытки; ближайшим следствием ее будет усиление партии защитников рабства всеми робкими людьми, боящимися крутых мер. Но без всякого сомнения, борьба станет постепенно принимать новый характер и аболиционисты через несколько времени отомстят за первых своих мучеников, Брауна, предводителя горсти людей, геройски сра[454]жавшихся в Гарперс-Ферри, и его неустрашимых товарищей. Северные и западные штаты будут постепенно проникаться мыслью о постыдности давать в обиду своих политических друзей, и границы рабства, до сих пор расширявшиеся, начнут стесняться под напором свободных людей севера и запада. Мы приводим здесь отрывок из помещенного в Times’e письма о личности Брауна, предводителя первых мучеников за дело негров в Соединенных Штатах, а в приложении помещаем извлечение из устава общества, которое предполагал учредить Браун. Устав этот был найден в числе бумаг, найденных у него. Неукротимая энергия и глубокое, строгое нравственное чувство придают этому уставу чрезвычайную оригинальность. Он интересен для знакомства с понятиями людей, составляющих крайнюю аболиционистскую партию. Вот письмо о личности Брауна:

«Браун, известный в Соединенных Штатах под именем старика капитана Брауна, жестоко пострадал при начале волнений в Канзасе, пять лет тому назад. Он жил, еще не принимая никакого участия в борьбе, начинавшейся тогда между приверженцами и противниками рабства в Канзасе; в его дом ворвалась ночью шайка головорезов, пришедших из Миссури; они разграбили и унесли все, что было ценного в небольшом имуществе, которое он приобрел долгими годами скромного труда, сожгли дом и нивы его и без всякой надобности убили одного из его детей. Жена его скоро умерла от печали. Браун впал в мономанию, холодную, необыкновенно проницательную, терпеливую и отчаянно храбрую. Он собрал небольшой отряд, в котором редко бывало десятка два человек; почти все они были родом из штатов Новой Англии. Обстоятельства превратили этих мирных, можно сказать, малодушных земледельцев и мастеровых в отчаянных партизанов. В числе их было два сына Брауна. Много раз этот отряд проникал далеко во внутренность Миссури, освобождал из тюрем людей, схваченных по подозрению в том, что помогали бегству невольников, уводил с собою на свободу целые семейства невольников, разорял дома людей, известных своим участием в попытках ввести в Канзасе рабство, и предавал их самих казни. Когда эти попытки оказались неудачны и восстановилось спокойствие, Браун опять стал земледельцем и мирным гражданином. Но через несколько времени шайка миссурийцев, гнавшаяся за бежавшим невольником, явилась в Канзасе, обыскивала без всякого законного права дома жителей и производила буйства там, где встречала сопротивление. Едва успели миссурийцы воротиться домой, как Браун со своими сыновьями был уже в их земле, жег их дома, нивы, уводил негров. За его голову была назначена награда; большая партия миссурийцев гонялась за ним, и последний слух о нем, дошедший до меня, говорил, что он, будучи окружен преследователями, бросился прямо на них, безвредно пробился со своими товарищами и ночью скрыл от них свои следы» ⁵. [455] <№ 12. — Декабрь 1859 года.>

Ход дел в Центральной Италии, — Отставка Гарибальди. — Конгресс. — Прочность австрийского порядка. — Безопасность венгерского движения, общего неудовольствия и финансового расстройства — Отношение Франции к Англии

Chi va piano, va sano — «кто идет потихоньку, наверное дойдет». По этой итальянской поговорке [ведет итальянское дело воля императора французов, для интересов которого необходимо, чтобы Виктор-Эммануил не приобрел расширения границ, достаточного для политической самостоятельности, чтобы он остался слабым и боящимся Австрии, чтобы он остался нуждающимся в покровительстве тюильрийского кабинета, который продолжал бы господствовать над судьбами Италии]. Вот уже почти полгода <прошло> после Виллафранкского мира, и никаких резких мер не было еще употреблено в Италии. Французские войска продолжают занимать Ломбардию, но этот факт не имеет ничего резкого: натурально, что могущественный союзник оставлял часть своей армии в завоеванной земле для защиты слабого союзника, пока Сардиния не подписала окончательного мира с Австрией. А если французские войска простояли в Ломбардии более четырех месяцев, то почему же не пробыть им на прежних квартирах еще несколько времени, тем более, что поздней осенью и зимой передвигать их обременительно. Потому о французских войсках в Италии нельзя говорить никому раздражительным тоном. Кроме этого, никаких насилий не было. Все ведено было тихо, и благо- даря этой тихости дело подводится все ближе и ближе к потребной цели. Области Центральной Италии, успевшие возмутиться против законных правительств, воображали, что их присоединение к Пьемонту решено тайными условиями Виллафранкского договора. Но король сардинский бездействовал, и они увидели надобность самим принять инициативу; на это король сардинский отвечал, что принять предлагаемой ему власти не может. Они думали, что Сардиния решится хотя послать к ним регента; Сардиния не решилась и на это. Потом они просили, чтобы правитель, [456] назначенный для них без их согласия, служил, по крайней мере, комиссаром сардинского короля. Сардиния объявила, что не может давать ему этого качества и что он едет в Центральную Италию просто как г. Буонкомпаньи, а не как поверенный сардинского правительства. Они согласились и на это. Было у них войско и был генерал, которым держалось войско. Сардинское правительство объявило генералу, что он служит препятствием для успешного хода дипломатических отношений; он вышел в отставку, и войско Центральной Италии теперь ослабевает. Участь ее положено поставить в зависимость не от ее стремлений, не от итальянского чувства, а от решений конгресса. Сначала думали итальянцы, что кроме пяти великих держав на конгрессе будет только Сардиния, их защитница, плохая или хорошая, но все-таки защитница; потом они увидели, что будут приглашены также решать их судьбу Рим и Неаполь, мнение которых очень хорошо известно. После этого стало очевидно даже для итальянцев, на какой стороне будет большинство голосов. Но итальянцы надеялись, что решения конгресса будут иметь только нравственное значение советов и указаний; скоро стали говорить им, что конгресс может определить некоторые случаи вооруженного вмешательства для исполнения своих решений. В последнее время начали определять, в чем должны состоять эти случаи. Во внутреннюю администрацию иностранцы не должны вмешиваться, но интересы европейского равновесия требуют восстановления известных разграничений между государствами; потому конгресс может послать войска для предотвращения перемен в распределении итальянских государств. Таким образом, итальянское дело очень определительно принимает тот характер, какой и следовало принять ему, судя по всем соображениям. Мы давно уже говорили, что пора публике перестать интересоваться им, как перестаешь интересоваться дюжинным романом, с первых страниц которого виден весь ход интриги и предугадывается развязка, дающая торжество добродетели и наказывающая порок. Читатель знает, что мы любим становиться на точку зрения людей, ведущих дело, и потому мы, без сомнения, должны называть здесь пороком те стремления, представителями которых служат теперь Буонкомпаньи и Риказоли, а прежде служил граф Кавур. Сущность этих стремлений состоит в том, чтобы достигнуть упрочения итальянской национальности не силами самого итальянского народа, а помощью союзов и дипломатических тонкостей. Граф Кавур наказан за такую мечту, и не замедлят быть наказаны его продолжатели в Центральной Италии.

Дело становится безнадежным, люди расчетливые охладевают к нему, и оставляемое ими влияние начинает переходить к людям более твердым, но получающим власть слишком поздно. Фарини, бывший самым энергичным из трех диктаторов, соединил теперь [457] в своих руках управление Романьею с прежнею своею властью над Пармой и Моденой. Когда был выбран национальным собранием Романьи в регенты Центральной Италии принц кариньянский, отказался от диктатуры над Романьею полковник Чиприани, который очень долго был итальянским патриотом, служа агентом французского влияния. Он думал, что принц кариньянский примет регентство; но очевидно, что французский кабинет оставил его при таком ожидании только для того, чтобы его удаление служило ясным предостережением для Турина. Сардинское правительство видело, что при одной мысли о регентстве принца кариньянского отказываются от дел люди, находящиеся в хороших отношениях к французскому двору; из этого оно должно было заключать о серьезности неудовольствия со стороны Франции, которому подвергалось бы оно допущением принца кариньянского к регентству. Жители Романьи, покинутые прежним диктатором, должны были обратиться к Фарини. Новый диктатор принял разные меры к теснейшему соединению герцогств с Романьею. Но ничего важного сделать он не мог, потому что, несмотря на все разочарования, большинство так называемых либеральных людей в Центральной Италии все еще ждет от конгресса исполнения своих желаний, никак не вразумляясь о их незаконности с легитимной точки зрения. Вот письмо флорентинского корреспондента Times’a, показывающее, какая способность к самоослеплению оставалась в итальянских либералах даже тогда, когда они узнали, что Франция запретила принцу кариньянскому быть регентом.

«Флоренция, ноября 14.

«Против моего искреннего убеждения я послал вам в прошлый четверг, 10-го числа, две строки, содержавшие важное известие, что выбор принца кариньянского регентом будет благоприятно принят в Турине. Это известие было получено мной из самого высшего официального источника; оно разрушало все доказательства, которыми я в письме, отправленном к вам за минуту перед этим, подтверждал свою мысль о невозможности того, чтобы Франция позволила Сардинии послать регента без согласия Франции. Но я тотчас же послал к вам по телеграфу радостную весть, довольный тем, что мои мрачные соображения опровергаются официальным образом».

«Теперь, продолжает корреспондент, эта официальная уверенность опровергнута фактами: Сардиния по внушению Франции отказалась послать принца кариньянского, и полуофициальная туринская газета Opinione принуждена объявить, что «представились этому делу затруднения, которых нельзя было предусматривать».

«Но, говорит корреспондент, и Opinione, и Indépendente , и Corriere. Mercantile довольно странным образом утверждают, что препятствия делу, столь благотворному для Италии, без всякого сомнения, не происходят от Франции, — они утверждают это, имея под глазами «Монитёр», объявляющий , что «должно сожалеть о решении, которым собрания Центральной Италии предложили регентство принцу кариньянскому». Эти неисправимые обольстители общественного мнения решились, повидимому, ослеплять себя до конца. Виллафранкский мир, по их словам, был «не так дурен» для Италии; Цюрихский мир был «лучше Виллафранкского»; письмо императора к [458] Виктору-Эммануилу было «доброжелательной мыслью»; и теперь они говорят, что «Монитёр» «только сожалеет, но вовсе не протестует». Это только проблеск молнии, а не настоящая гроза; они протрут глаза, немножко встрепенутся, и через минуту их надежда попрежнему свежа.

«В этом вечном самообольщении итальянцев нет ни чувства собственного достоинства, ни истинного благоразумия. Я не осуждаю бедняка, который хватается за соломинку. Но 12 миллионов народа, имеющих в поле 150.000 солдат, с королем, готовым исполнить свою обязанность или умереть, и с мечом Гарибальди, не должны были бы вечно ждать чужих разрешений или запрещений. Я уверен, что если бы король сардинский отважно отказал в согласии на виллафранкские условия, он оказался бы сильнее обоих императоров, своего друга и своего врага, потому что французский император все-таки не был в этом деле всею Франциею, не был даже французскою армиею. Я сам своими глазами видел, как французские офицеры в Милане ломали свои шпаги, прочитав депешу о Виллафранкском перемирии.

«Отважность, которая могла бы тогда спасти Пьемонт и Италию, остается и теперь единственным спасением для Италии и Пьемонта. Богу известно, что дело Виктора-Эммануила и Италии ясно и чисто перед всем светом. Пусть он воскликнет: Dieu et mon droit ! * Итальянцы должны, наконец, понять, что им надобно полагаться на самих себя и только на самих себя. В ту минуту, когда они выступят с отвагою перед лицом Европы, Европа будет на их стороне. Правда, ни Франция, ни Англия не будут сражаться за них; но их отвага внушит к ним симпатию и удивление и французской, и английской нации; император Французов увидит тогда, что не всесилен даже во Франции, даже в рядах своих солдат. Несмотря на свою долгую робость, на свое напрасное дипломатизированье, итальянцы имеют больше друзей, чем врагов, за Альпами, — друзей в Англии и Франции, друзей в Германии и самой Австрии. Пусть они смелыми, решительными делами превратят в энтузиазм эту благорасположенность к ним. Пусть они вспомнят, что сделала Швейцария в старину, что сделала Греция недавно. Истинная храбрость возбуждает уважение и приходит к тому, что приобретает помощь и содействие, которых не ждала и не просила».

Без всякого сомнения, итальянцы когда-нибудь убедятся в справедливости размышлений, представляемых этим отрывком. Но до сих пор, как видно, то большинство людей, в котором честность соединяется с недальновидностью, продолжает еще надеяться не на свои силы, а на чужое доброжелательство. Иначе не вышел бы в отставку Гарибальди. Когда мы заканчивали прошедший обзор, только что было получено телеграфическое известие об отставке Гарибальди без всяких объяснений этого факта. Кажется, легко можно бы нам сообразить, что этот факт может иметь только один смысл, — нет, с наивностью, достойною золотого века, — с наивностью, над которою так часто смеемся, мы умудрились видеть в нем признак хотя слабой возможности к осуществлению стремлений, погибель которых так ясно предсказывается здравым смыслом. Мы сказали себе: быть может, Гарибальди увидел невозможность спасти итальянское дело с людьми, губящими его своим легковерием; быть может, своим выходом в от- ставку он говорит итальянцам: выбирайте между ними и между мною, пока я могу ещё приготовить вас к обороне от врагов. Ка-

---

• «Бог в мое право». — Ред. [459] кая наивность, какое ребячество! Гарибальди просто был упрошен удалиться как человек вредный; быть может, он и не считал себя вредным; но что же было ему делать, когда его уверяли в том люди, уважать мнения которых он имеет слабость? Следующее письмо, переводимое нами, по обыкновению, из Times’e, объясняет начало дела.

«Когда война кончилась и услуги Гарибальди стали не нужны Ломбардии, он стал искать нового поля для своего патриотизма и деятельности и нашел его в Центральной Италии, где с радостью был встречен всеми, в том числе и правительствами. Едва стало известно его новое положение, как молодежь Ломбардии, Венеции и итальянского Тироля стала сходиться к его знамени. Альпийские стрелки последовали за своим предводителем: из 7.000, составлявших этот корпус, едва ли 600 и 700 человек остались в сардинской службе. Да и те стали лишь тенью того, чем были прежде Нравственное влияние их прежнего генерала было таково, что он обходился без наказаний, и не было ни одной жалобы на нарушение дисциплины. С переходом команды в новые руки как будто изменилась натура альпийских стрелков, и стало нужно прибегать к самым жестоким военным наказаниям для сохранения какого-нибудь порядка. Едва ли надобно говорить, что пьемонтские командиры приписывали это печальное дело отсутствию дисциплины, в котором стрелки привыкли жить при Гарибальди, а для каждого другого было очевидно, что беда произошла от желания пьемонтских командиров, не имевших права на уважение своих солдат, применять педантические правила, годные для конскриптов, к отряду волонтеров.

«Альпийские стрелки, последовавшие за своим предводителем в Центральную Италию, составили зерно армии герцогств, и около них группировались волонтеры, сходившиеся отовсюду. Таким образом, армия герцогств была, можно сказать, армиею Гарибальди, а он сам — центром народных оваций и симпатий. Это было следствием самой сущности дела, а не происков. Гарибальди; даже противники его сознаются, что ни в ком нет так мало охоты блистать, как в нем. Натурально было, что правительства Центральной Италии, столь замечательные своею благонамеренною вялостью, стали недовольны таким нравственным превосходством, совершенно затмевавшим их. Они не могли признаваться в своем чувстве, но положение было для них чрезвычайно неприятное. Чтобы избавиться от своей досады, они вздумали выпросить организатора для армии из Пьемонта. Предлогом было, что новый главнокомандующий будет новым звеном связи с Пьемонтом и кроме того будет помощником для Гарибальди, о котором они распространяли слух, что при всех своих блестящих качествах он «вовсе не администратор»; но особенно распространяли слух, что необходимость нового назначения производится наклонностью Гарибальди поднять в южной Италии восстание, которое может компрометировать Центральную Италию и привести к вооруженному вмешательству.

«Гарибальди, всегда готовый приносить свое личное положение в жертву для общего дела, согласился на эту уступку и не усомнился подтвердить своим молчанием мысль, будто бы передача главной команды генералу Фанти была его собственным желанием. Вначале не было особенных столкновений, но скоро оказалось, что фальшивого положения нельзя исправить приданием ему еще большей Фальшивости Армия герцогств, состоявшая из волонтеров, была учреждение народное, требовавшее не такого характера команды, как армия, составленная из конскриптов. Генерал Фанти, служивший последние Десять лет в Пьемонте, так пролитался духом пьемонтской военной организации, что, повидимому, не замечал этой разницы. Дело состояло в том, чтобы пользоваться всеми пригодными материалами для быстрого составления национального войска, а не в том, чтобы соблюдать педантические правила, замедлявшие формирование новых сил. Прямее говоря, Фанти совер[460]шенно пренебрегал важным элементом, который в подобных случаях должен вознаграждать недостаточность других условий. Этот элемент — народный энтузиазм; надобно было организовать его, а не подавлять формальностями похвальной рутины. Когда приходили волонтеры со всех сторон, их не спрашивали о том, не нужно ли их покормить, есть ли у них на ногах сапоги, — их просто ставили под мерку, и если они не подходили под нее, им говорили, что они не могут быть приняты. Спрашивали, сколько им лет, и если волонтеру было 17 лет и 9 месяцев вместо предписанных 18 лет, ему говорили, что он не годится и может идти, куда ему угодно. Организатору не было дела до того, что волонтер пришел издалека и не может возвратиться на родину; не было организатору дела и до того, что через три месяца волонтеру исполнилось бы 18 лет; не думал он и того, чтобы человек мог стать хорошим солдатом, хотя имеет роста только 5 футов 4 ½ дюйма вместо 5 футов 5 дюймов.

«Гарибальди, не бывший десять лет пьемонтским генералом, натурально, смотрел на дело иначе и всячески старался прекратить это педантство; его усилия были напрасны, потому что упорность организатора в педантизме укреплялась побуждениями самолюбия. По имени Гарибальди был вторым в команде, но в сущности сохранял преобладание над умами. По обыкновению, нашлись люди, постаравшиеся раздуть несогласие, и нужен был только повод к произведению кризиса. Повод был подан сближением романьольской армии с папскою, приблизившеюся к границам. Есть в Центральной Италии неаполитанские офицеры, сильно подозреваемые в сообщничестве с тайными французскими агентами. Эти люди [натурально, желают переворота в Неаполе и] почти все были замешаны в замыслы мюратистов. Они заслужили расположение правительств Центральной Италии всего более тем, что стали в оппозицию к Гарибальди. Самого Гарибальди предполагали находившимся в сношениях с республиканскою партиею.

«Когда папские и национальные войска сошлись близко, был составлен план, чтобы Гарибальди посадил несколько человек на мелкие суда и сделал высадку в Анконе, где должно было произойти восстание. Французское правительство, узнав об этом плане, грозило занять Болонью, если произойдет что-нибудь подобное. План был оставлен; французскому правительству и всей Европе было говорено, что это намерение принадлежало Гарибальди, что он по внушению республиканцев хотел поднять восстание в южной Италии. Но я положительнейшим образом говорю там, что эта мысль происходила не от Гарибальди, а от правительств Центральной Италии; когда они увидели неудовольствие Франции, они свалили этот замысел на Гарибальди. Факты были искажены, и он был выставлен человеком, желающим смут. К нему обратились с требованием, чтобы он не начинал военных действий, и он дал честное слово не делать ничего для поднятия восстания в южной Италии; но в то же время объявил, что не будет подражать генералу Меццокапо, который стоял с своими войсками неподвижно, когда Кальберматтен резал людей в Перуджии».

Мы видим, какие причины заставляли правительства Центральной Италии делать Гарибальди неприятности, понуждавшие его выйти в отставку: мелкая зависть посредственных людей к человеку, затмевавшему их своею популярностью; досада педантов на правителя, желающего мер, сообразных с обстоятельствами; всегдашняя ненависть умеренных людей к человеку, подозреваемому в образе мыслей более определительных. Для сардинского правительства Гарибальди был помехою в другом отношении. Он был неприятен для Франции, которая находила, что он готовит для Центральной Италии средства воспротивиться ее намерению. Она говорила Сардинии, что не может доверять [461] ей, пока она не разорвет своих двусмысленных отношений к людям, непокорным Французской политике, не употребит своего влияния для удаления Гарибальди, служащего опорою таким людям. Это — факт очевидный. Но очень правдоподобно, что сардинское правительство и помимо требований Франции имело свои собственные причины желать удаления популярного генерала. Когда после несчастного дела о регентстве обнаружилось, что Сардиния не решается соединять свое дело с делом Центральной Италии, патриоты стали думать, что должны избрать какого-ни- будь другого общего правителя, если сардинская династия отказывается от этого положения. Разумеется, уму всех представилось имя Гарибальди. Не только в Центральной Италии, но и во всей Европе явилась эта мысль у людей, желавших добра восставшим областям. Лорд Элленборо напечатал письмо, в котором советовал Тоскане, Романье и герцогствам передать Гарибальди верховную власть, отвергнутую Виктором-Эммануилом и принцем кариньянским. Times, служащая органом для мнений, господствующих в английской публике, повторила этот совет. «Если Наполеон III, — говорила она, — не дозволяет Центральной Италии иметь правителем Виктора-Эммануила или принца кариньянского, то еще нельзя быть уверенным, что она будет приведена к согласию на возвращение австрийских эрцгерцогов. Быть может, она подумает, наконец, о том, нет ли между сынами ее человека вашингтоновской закалки, и обратит свои взоры на Гарибальди». Легко представить себе, какие чувства пробуждались в сардинских дипломатах такою мыслью. Они все еще надеются, что если Центральная Италия и не будет присоединена к Пьемонту милостью императора французов, то конгресс согласится образовать из нее королевство, владетель которого будет в родственных от- ношениях к сардинскому королю и которое через несколько времени перейдет к Сардинии по праву династического наследства. Они льстят себя мыслью, что королевство это может получить принц кариньянский в награду за почтительность к Франции и к европейскому конгрессу; а если нет, то остается принц Наполеон, зять Виктора-Эммануила: известно, что назначить его королем Центральной Италии было бы приятно императору французов. Но если бы власть над Центральной Италией перешла к Гарибальди, эти надежды сильно <по>страдали бы. Очень может быть, что жители Центральной Италии не захотели бы менять такого президента или диктатора ни на принца кариньянского, ни на принца Наполеона, и сардинская династия осталась бы в проигрыше. Предположение, что сардинские политики могли желать отставки Гарибальди по этому расчету, только наша догадка; но читатель согласится, что оно очень правдоподобно. Как бы то ни было, были ли настояния центрально-итальянских правительств и требования Франции единственными причинами, по которым сардинское министерство хотело удалить Гарибальди, или к этим [462] побуждениям присоединялся в Турине и собственный расчет, но достоверно то, что сардинский кабинет решился избавиться от Гарибальди. Орудием в этом деле был избран Виктор-Эммануил, к которому Гарибальди чувствует личную приязнь за его храбрость и за его честность, с которой он, подобно самому Гарибальди, готов пожертвовать жизнью для уничтожения иностранного господства над Италией. По всем известиям надобно думать, что Виктор-Эммануил действительно человек очень почтенный; но он не берет на себя решение политических вопросов и слушает во всем совета государственных людей, составляющих его кабинет; он полагает, что они знают дела лучше, нежели он. Гарибальди был приглашен в Турин, и король, следуя желанию своих министров, просил его удалиться из Центральной Италии для блага общего дела, ход которого затрудняется присутствием генерала, внушающего недоверие императору французов и европейским дипломатам.

С удалением Гарибальди не только прекратилось развитие военных сил в Центральной Италии, но и существующее войско стало расстраиваться. Много раз только личное влияние Гарибальди успокоивало волонтеров, поставленных в нелепое положение жить в лагере без всякого дела. Теперь случаи нарушения дисциплины станут серьезны, и мы не замедлим услышать о расстреливании непокорных генералу Фанти. Несколько человек уже расстреляно. Такие отношения не могут привлекать новых волонтеров. Говорят, что и старые обнаруживают желание разойтись; но оставшееся начальство успокоивает итальянцев тем фактом, что с волонтеров при поступлении было взято обязательство прослужить не менее полутора года, и кто уйдет из лагеря раньше этого срока, будет расстрелян как дезертир. Зная причины, по кото- рым Гарибальди ссорился с Фанти, можно предвидеть, много ли даровитых офицеров останутся в армии или сохранят свое влияние, лишившись главной опоры, которая защищала армию от плац-парадной формалистики. Гарибальди убеждал своих сподвижников не удаляться вслед за ним; они сами хотели продолжать служить, пока могут. Но вот мы уже читаем, что некоторые из них выходят в отставку, объявляя, что невозможно служить при новых порядках, взявших перевес по удалении Гарибальди.

Повторяем то, что говорили уже несколько раз: при появлении явной опасности народный дух в Центральной Италии оживится, и когда погибель будет неизбежна, явится энтузиазм, и даровитые люди поведут героев умирать в безнадежной борьбе. Но время идет, а все не принимается надлежащих мер к тому, чтобы доставить патриотам средства начать борьбу с какими-нибудь шансами успеха, когда она станет неизбежной. Напротив, с каждым месяцем производятся перемены, ведущие к расслаблению и тех приготовлений, какие существовали. Исполнение ре[463]шений конгресса облегчается с каждым месяцем правителями самой Сардинии и Центральной Италии. Отставка Гарибальди — важнейший из этих фактов. Назначение Буонкомпаньи общим правителем Центральной Италии должно производить действие в том же смысле.

Мы уже говорили, что Буонкомпаньи, человек очень почтенный, до сих пор выказывал себя не имеющим ни распорядительности, ни энергии. Судя по всему, что он делал прежде в Тоскане во время войны, надобно думать, что он неспособен делать ничего, что нужно делать правителю в трудных обстоятельствах. Бесхарактерность и неспособность вновь выказалась им уже при деле о его новом назначении. Зачем он едет в Центральную Италию, какую власть будет иметь в ней? — Он будет общим правителем, но частные правители, Риказоли в Тоскане, Фаркни в Романье и в герцогствах, сохраняют свою власть. Таким образом, Буонкомпаньи будет представлять собою только лишнюю правительственную инстанцию, которая может только мешать н задерживать, но не может ничего делать. Его назначение производит один результат: оно усложняет и запутывает существовавшие отношения. Тосканский правитель Риказоли долго не хотел признавать этой новой власти; после переговоров, нимало < не> разъяснивших дела, он уступил. Мог ли человек с характером принять положение, которым явно недоволен один из двух людей, называющихся прямыми помощниками общего правителя? По всей вероятности, Буонкомпаньи будет служить, против собственных намерений, лучшим орудием для приведения Централь- ной Италии к тому порядку дел, который решат ввести в нес Франция и конгресс.

Роль Франции на конгрессе достаточно определена всеми официальными ‚объявлениями французского правительства и характером его действий на цюрихских конференциях. Чтобы напомнить читателю об отношениях Франции к австрийской и сардинской политике со времени Виллафранского перемирия, мы приведем из Тimes’а письмо о французской политике на июрихских конференциях

«Ходит много рассказов о статьях трактата, невыгодных для Сардинии. Передаю вам некоторые из них. Не ручаясь за каждую подробность, могу вас уверить, что главные черты их справедливы.

«Во-первых, назначение г. де-Буркене уполномоченным само по себе считалось уже признаком намерения императора Наполеона благоприятствовать Австрии на цюрихских конференциях. Де-Буркене известен своими австрийскими симпатиями; сильные выражения принца Наполеона против ультра. австрийских стремлений французского уполномоченного приводятся в доказательство, что правительство. его назначившее, хорошо знало направление человека, которому поручало власть над переговорами. По всеобщим рассказам, де-Вуркене вполне оправдал свою репутацию австрийского приверженца и на всех совещаниях защищал интересы Австрии с такою твердостью, как будто был австрийским уполномоченным; говорят, что сардинский уполномоченный встречал в нем едва ли не более сопротивления, чем в австрийском. [464] «Переговоры о Пескьере приводятся как поразительное доказательство тому; их излагают в следующем виде: когда начались споры о том, как велик должен быть район, принадлежащий к крепости по виллафранскому условию, сардинский уполномоченный предложил определить его в 1.200 метров, — радиус, соответствующий дальности верного выстрела из 24-х фунтовой осадной пушки. Австрийский уполномоченный отвечал требованием радиуса в 5.000 метров, говоря, что такова дальность выстрела из новой нарезной пушки, которая теперь должна считаться основанием для разрешения таких вопросов. С общего согласия было положено выбрать какого-нибудь генерала, пользующегося авторитетом, чтобы он, как третейский судья, определил истинный смысл термина «район крепости». (Согласились выбрать маршала Вальяна, известного знатока артиллерийской части, составляющей его специальность. Нельзя было опасаться, что он будет пристрастен в пользу итальянцев: известно, что он был против итальянской войны, и его нерасположение заниматься приготовлениями к ней заставило императора уволить его от должности военного министра. Маршал отвечал, что под районом крепости понимается гласис и так называемая «servitude militaire» крепости, то есть чистое место, оставляемое вокруг нее. Ширина этого места обыкновенно принимается в 500 и 600 метров. Таким образом, решение посредника наполовину сокращало район, предлагаемый Пьемонтом. Обе стороны предварительно согласились подчиниться решению посредника, и положение Сардинии становилось выгоднее, чем сама она ожидала. Французский уполномоченный помог Австрии, предложив район в 3.500 метров, и Сардиния принуждена была уступить. Если бы район был принят в не- сколько сот метров, холмы, окружающие Пескьеру, остались бы за Сардиниею, и Пескьера осталась бы, как теперь, маленькою, слабою крепостью, над которой с трех сторон господствуют не принадлежащие ей высоты. Но если эти высоты принадлежат Австрии, она может обратить Пескьеру в обширный укрепленный лагерь, владычествующий над Ломбардской долиной. Район в 3.500 метров, уступленный австрийцам, обнимает все эти высоты, и благодаря тому Пескьера остается плацдармом, из которого австрийцы могут дебушировать в Ломбардию.

«Жалуются также на решение денежного вопроса. 40 миллионов флоринов, прибавленных к собственно ломбардскому долгу и уплачиваемых теперь Австрии Пьемонтом, даны Австрии дружбою г. де-Буркене.

«Я думаю, что слухи, приписывающие такое сильное влияние мыслям этого дипломата, преувеличены. Я верю, что г. де-Буркене любит австрийцев больше, чем сардинцев: такое настроение мыслей не редкость между Французскими государственными людьми. Но я не думаю, чтобы император Французов оставлял своего уполномоченного без очень точных указаний по каждому случаю.

«Теперь называют следствием ошибки то, что по виллафранкским условиям были оставлены за Австрией три округа Мантуанской провинции, лежащие на правом берегу По. Но император, который провел много лет своей жизни в Италии, должен был очень хорошо знать, что Боргофорте, Гонзаго и Сермиде лежат на правом берегу По: тем удивительнее было бы ему не знать положения этих местностей, что они находятся близ Мантуи, осаждать которую готовились французы. «Ошибка». по которой эти округи на правом берегу По были оставлены за австрийцами, дает Австрии на По и на Минчио простор наступать на Ломбардию».

Хорошим указанием на то, каковы будут решения конгресса, надобно также считать выбор первого уполномоченного, которого будет иметь на нем Англия. Читатель знает, что составление конгресса замедлялось больше всего разногласием между Франциею и Англиею во взгляде на права конгресса относительно жителей Центральной Италии. Англия говорила, что державы, со[465]ставляющие конгресс, одним из оснований для его совещаний должны признать право итальянцев располагать своею политическою судьбою, как им самим угодно. Франция говорила, что признать за ними этого права нельзя, что конгресс может определить их судьбу по своим соображениям, не стесняясь тем, со- гласны или нет эти соображения с желанием самих итальянцев. Как и чем кончилось это разногласие по форме, мы не умеем сказать: подлинные документы еще не обнародованы; но каковы бы ни были выражения, на которых Англия согласилась с Францией по спорному вопросу, и было ли устроено соглашение в нем, это все равно, потому что сущность дела хорошо видна из фактов. Они показывают, что Англия отказалась от мысли привести конгресс к принятию своего воззрения и что конгресс удерживает за собою право руководиться своими собственными соображениями, а не намерениями жителей Центральной Италии. Такой характер дела обнаруживается, во-первых, тем, что перед самым временем, когда английское министерство согласилось на участие в конгрессе, английские газеты говорили, что Англия не должна в нем участвовать; из этого видим, что английское министерство не имело тогда возможности провести свой взгляд. Когда Англия объявила, что участвует в конгрессе, английские газеты стали требовать, чтобы уполномоченным поехал лорд Пальмерстон, пользующийся репутациею самого искусного дипломата; тогда мы будем знать, говорили они, что если он будет принужден уда- литься из конгресса по несогласию с его направлением, то уже действительно никакое дипломатическое искусство не могло при- дать делу другого оборота и охранить Италию от вооруженного вмешательства. Но министерство назначило первым уполномоченным не Пальмерстона и не лорда Джона Росселя, министра иностранных дел, и даже не лорда Кларендона, который после них пользуется наибольшим значением в иностранной политике, а только лорда Коули, английского посланника в Париже, дипломата второстепенного. Официально приводились благовидные объяснения такому выбору: лорд Пальмерстон — первый министр, а до сих пор не бывало примеров, чтобы первый министр уезжал за границу; лорд Россель занят приготовлением билля о парламентской реформе, должен внести его в парламент и защищать в то самое время, когда соберется конгресс. Однако даже в официальных объяснениях есть намек на’ действительную причину неудобства посылать в Париж одного из главных государственных людей: лорд Россель, говорят полуофициальные английские га- зеты, выражал свое мнение о` праве итальянцев независимо рас- полагать своею судьбою с такою резкостью, которая делала бы неловким его положение на конгрессе. Но всем в Лондоне известно, что было у министерства и другое соображение, которое еще прямее обнаруживает, что Англия отказалась от надежды удержать конгресс от дипломатического распоряжения участью Централь[466]вой Италии. Министерство руководилось желанием произвести как можно меньше напрасного шума в случае удаления Англии из совещаний конгресса и желанием по возможности ослабить дипломатическую важность самого конгресса. Величественность его более всего зависит от того, как смотрит на него Англия, по- тому что она одна из великих держав открыто расходится в итальянском деле с Франциею, так что конгресс устраивается, можно сказать, собственно для нее. Назначая своим уполномоченным такого второстепенного дипломата, как лорд Коули, она показывает, что не придает конгрессу высокой важности и низводит его почти до степени простых конференций. Кроме того, лорд Коули постоянно живет в Париже, где должен происходить конгресс, потому Англия может говорить, что присутствие его на конгрессе вовсе не свидетельствует о том, чтобы она сколько-нибудь интересовалась конгрессом; ее уполномоченный как будто просто делает визиты своим товарищам по дипломатическому корпусу, когда является в их собрание, а когда он перестанет участвовать в конгрессе, это просто будет иметь такой вид, как будто он случайным образом не имел времени или охоты про- должать визиты, которые делал прежде, имея больше досуга. Словом сказать, назначение лорда Коули первым уполномоченным имело тот характер, что Англия хочет принимать в конгрессе наименьшее возможное участие и придавать ему наименьшее возможное значение. Конечно, она прибегла к этой системе только потому, что не имеет никакой надежды провести на нем свой взгляд. Действительно, до начала совещаний конгресса еще далеко, а нам объясняют, что он не только намерен располагать судьбою Италии по своему усмотрению, но и почтет себя имеющим право исполнять свои решения посредством вооруженного вмешательства.

Впрочем, не надобно сомневаться в том, что он будет рекомендовать итальянским правительствам произведение тех благотворных реформ, которые будут согласны с сохранением власти за- конных правительств. Стеснять правительства в этом случае конечно, было бы нарушением должного уважения к ним, и исполнение советов будет предоставлено решению их собственной просвещенности и заботливости о благе подданных. К сожалению, часто оказывается в подобных случаях, что самые дружественные иностранные правительства не могут обсуживать положения дел в государстве, к которому относятся их советы, так хорошо, как правительство, получающее советы. Оно часто принуждено бывает отвечать советникам, что предполагаемая ими надобность в реформах не существует, или предлагаемая реформа не сообразна с благотворными принципами, которых оно держится. В настоящем случае советы будут обращены к неаполитанскому, а главным образом к римскому правительству. Римское правительство уже заранее объяснилось перед Европою об этом деле. Валевский, [467] министр иностранных дел во Франции, написал циркуляр к французским послам при иностранных дворах, излагая советы, которые вот уже 11 лет дает французское правительство папскому и которые, без всякого сомнения, будут повторены конгрессом. Из этого возникли слухи, что римское правительство решилось произвести требуемые Франциею реформы. Тогда в официальной римской газете явилось краткое извещение о неосновательности таких слухов, а во французской газете L'Univers, служащей органом римского двора, была напечатана статья, замечательная по своей откровенности. Мы приводим перевод ее, потому что правдивость вообще нам нравится, хотя бы содержание правдивых объяснений и не соответствовало нашим понятиям.

«Ничто не может (говорит L'Univers ) внушить верующим столь живого порыва любви к святейшему отцу, как мысль о скорби, которая должна была обнять его при чтении циркуляра г. министра иностранных дел от 5 ноября к французским дипломатическим агентам. Все европейские газеты перепечатали этот акт. который, говоря п реформах. предположенных святейшим отцом к дарованию его подданным в удобное время, прибавляет, что эти реформы «будут иметь следствием предоставление жителям светского управления, дарование им гарантий лучшего правосудия и контроля над финансовым управлением посредством избирательного собрания». Жесткость этой фразы поразила всех.

«Можно было бы написать, что есть в городах римского государств небольшое число адвокатов, мелких купцов, лекарей, лавочников и праздно- шатающихся, которые требуют не лучших. но более сообразных С учреждениями других стран или мечтами этого меньшинства учреждений в администрации, юстиции и Финансовом управлении. но прилично ли и полезно ли было наперед говорить, что учреждения, еще не существующие, будут лучше существующих, и подвергать таким образом святейшего отца упреку столь суровому, столь прямому, столь незаслуженному?

«Католики думают, что духовные лица всегда судили, судят и будут судить справедливее, нежели судил, судит и когда-либо будет судить их свет.

«Говоря © реформах. которые должны быть введены в управление святейшего отца, обыкновенно произносят слова: Наполеоновский кодекс, светская администрация и пр. Я не буду входить в подробности о том, какие изменения возможны в настоящем управлении. все возможное решено сделать. Но я говорю, что Наполеоновский кодекс написан в духе, совершенно противоположном сущности римского управления, написан для системы нравов, идей, потребностей, диаметрально противоположных ему. Управление святейшего отца есть управление особенного рода Не уничтожившись, оно не может быть соглашено с условиями французского гражданского кодекса.

«Принципы Французских законов, объявляющих католическую религию не государственною религиею. а только религиею большинства французов провозглашающих свободу других исповеданий. объявляющих брак гражданским учреждением, не могут быть применены к Риму. Высокопреосвященнейшие кардиналы Барнабо, Марини, Антонелли, Бофонди и Мертель, которым святейший отец предварительно поручил положить основание общей кодификации гражданских законов, соединяют с обширнейшими юридическими знаниями возвышеннейшее чувство христианского достоинства и по- тому тщательно сохранят все элементы, насажденные в римских нравах мудростью католической церкви Неужели необходимо для блага народа, чтобы они были подчинены уровню одинаковых законов, и красота их совокупности разве не происходит от различия в их обычаях?

«Что касается секуляризации, она никогда не может достичь до совершенного уничтожения духовного элемента в управлении, как требуют рефор[468]маторы. Духовному элементу принадлежит престол в Риме. Его двойственная власть разделяется на две части только в отвлеченной теории; на факте обе части составляют одно. Это то же самое, как в обыкновенном короле не могут быть разделены власть гражданская и власть военная. В 1856 году число чиновников духовного звания было 124, а светских — 6.854. В последние три года эта цифра 124 еще уменьшилась; в удобное время она будет еще уменьшена. Можно ли не понимать намерения людей, утверждающих, что этим нельзя удовольствоваться?»

Римский двор обвиняют в коварстве. Нам кажется, что после подобных объяснений с его стороны говорить о его недобросовестности значит только показывать свое неуменье отрешаться от собственных самообольщений. По нашему мнению, в итальянском вопросе и Франция, и Австрия, и Рим, и Неаполь нимало не скрывали своих намерений, и кому угодно будет находить, что развязка дела, — когда дело развяжется, — оказалась несоответственной его ожиданиям, тот сам обманывал себя, а не был обманут другими.

Мы скажем это не только об итальянском вопросе, но также и об австрийских делах, которыми довольно сильно интересовалась Европа в последние два месяца. Так называемые просвещенные и благонамеренные люди в Западной Европе в один голос твердят теперь, что Австрия очень скоро должна подвергнуться коренному преобразованию, которое произойдет путем неправильным, если австрийское правительство не поспешит произвести его путем законным. Нам кажется, что такое мнение ошибочно.

[Многочисленные друзья, которых имеет у нас Австрия, очень смущены известием, будто бы этому примерному государству угрожает распадение]. Газеты наполнены предвещаниями очень тревожными для австроманов: они уверяют, что во всех провинциях империи владычествует недовольство, что Венгрия не нынче- завтра восстанет, что даже Тироль, до сих пор столь верный, ропщет, что сама Вена стала неприязненна. Все это было бы еще не так важно с австрийской точки зрения, если бы в казне были деньги [:тогда было бы можно набрать побольше войска и усмирить непокорных]; но главная беда в том, что денег нехватает даже на содержание войска, и говорят, будто бы неоткуда достать их, потому что кредит Австрии совершенно упал. [При всем нашем пристрастии к прекрасному австрийскому порядку мы не будем скрывать от читателя этих прискорбных фактов, но смело скажем в свое утешение, что порицатели Австрии] напрасно выводят из них убийственное для наших чувств заключение, будто бы Австрии в самом деле угрожает падение. [Мы не видим, какое основание имеют они для столь зловещего предвещания]. Во всех провинциях империи владычествует неудовольствие, — но что ж тут необыкновенного? Оно повсюду владычествовало в Австрии с давних пор. Денег нет? государству грозит банкротство? — И это — не новость. Денег никогда не было у австрийского правительства, банкротству подвергалось оно несколько раз и все[469]таки, как видим, продолжало себе существовать наперекор всеобщему неудовольствию и собственному безденежью. Вот что один из русских дипломатов писал об Австрии еще в начале нынешнего века, незадолго перед войною 1805 года: «С первого же взгляда видно, что Австрийская империя совершенно распадается: министры ее бездарны, финансы находятся в величайшей запутанности, армия лишена всякого доверия к своим генералам и офицерам, потому и к себе самой. Аристократы необразованы, не имеют никакой благородной мысли, никакой нравственной силы. Талантливых людей совершенно нет». Можно было бы при- вести много таких отзывов об Австрии, сделанных пятнадцать, тридцать, пятьдесят и, если угодно, сто лет тому назад. Австрия всегда казалась умирающею, готовою разрушиться и, однако же, просуществовала до сих пор, и нет причины ей не пережить еще много и много лет [‚несмотря на все признаки скорой смерти]. Мы после изложим соображения, внушающие нам эту, [отрадную надежду], а теперь перечислим факты, повидимому, противоречащие ей. Мы не ждем от них скорого падения Австрии, и они интересны для нас только в том отношении, что нынешние газетные толки о них представляют довольно забавный контраст с доверием, ка- кое год тому назад имели те же самые газеты к [австрийскому самохвальству] о благодетельных реформах, будто бы произведенных австрийским правительством после 1849 года. ,

[Мы начнем именно с этого самохвальства]. Благодаря отчасти славянофилам, отчасти людям, которые интересуются судьбою славянских племен, не будучи славянофилами, наша публика знала об австрийском деспотизме в славянских областях; притом разные политические столкновения по турецким и другим делам приучали нас смотреть на Австрию как на недоброжелательницу России [потому австрийское самохвальство находило в нас меньше готовности верить, чем в западных народах]. Но и у нас до итальянской войны постоянно говорили о финансовой мудрости знаменитого Брука, о быстром развитии промышленных и всяких других сил Австрии, благодаря мудрой политике правительства. В Западной Европе всему этому верили больше нас, и австрийское правительство считалось благоразумным, просвещенным, прогрессивным. Либералы говорили, что оно действует деспотически, но сознавались, что под деспотическою формою лежит забота о заменении отживших и вредных средневековых учреждений новыми, сообразными духу времени. В пример тому, каким вещам верила Европа, мы приведем несколько слов с первых страниц книги чрезвычайно основательной, набитой официальными актами и статистическими данными; она принадлежит знамение тому австрийскому ученому, барону Чорнигу, «оказавшему бес- смертные услуги статистике и этнографии», и называется «Oesterreich's Neugestaltung, 1848—58». Почтенный автор начинает свою основательную книгу следующим очерком: [470] «Сильное потрясение, произведенное Фазисом европейского развития в 1848 и 1849 годах и подвергнувшее организм Австрийской империи огненному испытанию, имело своим последствием очищение и преобразование всех общественных отношений.

«Прежнее устройство Австрийской империи приносило великие выгоды существованию империи, во всех политических кризисах являясь прочною опорою короны; но оно ослабляло материальное развитие империи и затрудняло монарху верховное управление делами. Ленное устройство, на котором основывался прежний порядок, давно отжило свой век, потому и форма, соединявшая австрийские области, пережила свое время. Неудержимо распространяющиеся идеи века подкопали основу этого порядка дел и в сфере теоретического исследования, и в области практических преобразований, когда форма разрушилась как бы от одного дуновения. Учреждения, победоносно выдержавшие вековую борьбу, не упали бы мгновенно под едва заметным плесканием волн прилива, если бы корни их не засохли. Но отпадение изменчивой оболочки не коснулось существенного зерна. оно возникает в свежих силах из великой реформы государственного преобразования.

«История железным резцом начертала события на своих скрижалях; много было разочарований; из многих ран еще струится кровь. Уже окрепшая государственная сила отнимает у нарушителей спокойствия надежду на исполнение их планов и внушает желающему спокойствия и порядка гражданину твердую надежду в прочность порядка. Но в массе народа должно распространиться убеждение, что его нравственные блага — язык, литература, наука и искусство, так же как и материальные блага, лучше охраняются и развиваются упрочением общественного порядка при нынешних соответствующих духу века учреждениях, нежели в хаосе политического волнения или под олигархическим владычеством слабых республик; должно распространиться убеждение, что эти блага находятся не в противоречии, а в теснейшей связи с стремлениями всех монархических правительств».

Из этого видно, какой характер приписывало себе австрийское правительство в последние годы: оно говорило, что борется против остатков феодального порядка вещей, хочет привести учреждения Австрийской империи в соответствие с духом века. Ропот провинций возникал единственно от людей, слепо привязанных к рутине и не умевших понимать, что истребление средневековых форм вовсе не враждебно развитию национальностей, а, напротив, должно послужить для них источником безопасности и укрепления.

(Стоит только пересмотреть книгу Чорнига, чтобы найти сотни фактов, победоносно разрушающих всякое возражение против благонамеренности или просвещенности австрийского правительства. Мы возьмем на пробу один вопрос. Враги Австрии утверждали, будто бы ее правительство враждебно просвещению. Это совершенная клевета, судя по фактам, приведенным у Чорнига. Начать с того, что после 1849 года было учреждено особенное министерство народного просвещения, — «что показывало сознание необходимости полного преобразования по этой части; деятельности и благоразумию министра графа ‘Туна удалось в несколько лет придать всему новую жизнь». Прежде, по словам Чорнига, университеты находились в дурном положении; они пре- образованы по образцу лучших немецких; сословию профессоров [471] теперь дано почетное и независимое положение, введена свобода преподавания, усилен вообще научный элемент; учреждены при университетах институты для образования преподавателей. Для обширной Венгрии было недостаточно одного университета, существовавшего в Пеште; потому были возведены на степень высших учебных заведений, увеличены в размере и получили щедрые штаты прежние ничтожные академии в Пресбурге, Раабе, Кашау, Гросвардейне, Дебречине, Аграме и Германштате. Для того, чтобы государство имело просвещенных чиновников, учреждены при университетах комиссии, подвергающие экзамену людей, же- лающих поступить на службу. «Благодаря преобразованию университетов, неусыпной заботе о приобретении хороших профессоров и приглашению ученых знаменитостей из других немецких земель, — говорит Чорниг, — умственная жизнь получила новое развитие: это — факт, не подлежащий спору». Точно так же усилены были средства ученых академий, деятельность которых в последнее время стала очень плодотворна. «Особенно должно сказать это об императорской венской академии наук, основанной в 1847 году и с 1848 года развившей свою деятельность плодотворным образом». В 1851 году был’ учрежден при ней центральный метеорологический институт. «Гимназическое преподавание (продолжает Чорниг) было преобразовано, как и университетское. Оно получило более основательности, так что требования от учащихся сделались строже, и гимназии стали в уровень с потребностями общего научного образования». Были составлены хорошие учебники, приобретены хорошие преподаватели учреждением институтов и особенных испытаний. Для технического образования учреждены реальные школы. В конце 1857 года считалось уже 24 высших и 142 низших реальных школы. Улучшены были и первоначальные училища, составлены для них лучшие учебники, увеличено жалованье их учителям. Словом сказать, куда ни посмотришь, везде многочисленные улучшения. Особенную заботу правительства, по словам Чорнига, составляет в деле преподавания охранение прав национальностей. За каждым племенем признано право требовать, чтобы его дети получили общее образование на собственном языке. Потому в каждом месте элементарное преподавание производится на том языке, которым говорит большинство жителей. В гимназиях также оно производится на местных наречиях. Есть гимназии чешские, словацкие, польские, сербо-кроатские, мадьярские и русинские. Какой обширный размер получило народное образование в Австрии, можно видеть по числу учебников, требуемых первоначальными училищами. Те же цифры могут показать, как правительство помогает развитию национальностей. В 1856 г. экспедиция учебников продала 2.534.060 учебных книг для первоначальных школ. В том числе было 1.076 000 на немецком языке, 706.000 — на славянском, 545.000 — на итальянском, 23.000 — на восточно[472]румынском, 184.000 — на мадьярском языке. О том, как покровительствуется в Австрии литература и как быстро она развивается, можно судить по громадному количеству ежегодно выходящих книг. Кроме 455 журналов и газет, в 1855 году в Австрии было издано 6.244 книги, имевшие в сложности 85.952 печатных листа. В том числе было: на немецком языке 1.806, на итальянском — 1.497, на мадьярском — 640, на чешском — 208, на латинском — 187, на польском — 116, на сербо-кроатском — 60, на словенском — 41, по 30 — на еврейском и французском, на румынском — 25, на рутенском — 13, на армянском — 9, на старо-славянском — 5, на английском — 4 и по одной — на греческом и испанском языках.

Какой отрадный отчет! А между тем дело просвещения — еще самая отсталая часть государственной австрийской жизни. Каковы же должны быть усовершенствования в других частях? И действительно, читая книгу Чорнига, испытываешь то чувство, которое так хорошо выражает у Гоголя одно из действующих лиц словами: «душа радуется, дух торжествует». Огромное большинство просвещенных людей в Западной Европе [, при обыкновенной своей наклонности верить так называемым документам и официальным цифрам,] до последнего времени восхищалось новым развитием Австрии, и даже у нас, как мы заметили, слышались похвалы финансовой мудрости Брука. Чтобы верить и восхищаться, нужно было только забыть о существенном характере австрийского правительства.

Кто помнил его характер, всегда знал очень хорошо, [может ли быть хоть капля правды в его похвалах себе,] может ли оно сделать какое бы то ни было действительное улучшение, может ли оно управлять хотя так, чтобы положение дел не становилось год от году хуже. Вспомним происхождение нынешней Австрии. Она возникла через подавление восстаний почти во всех своих провинциях. Прежде всего была бомбардирована Прага и объявлена в осадном положении Богемия; потом Радецкий восстановил австрийское господство в Ломбардо-Венецианском королевстве. Виндишгрец, прославившийся отличным исполнением бомбардирования Праги, был избран для совершения того же процесса над Веной, и эрцгерцогство австрийское было подвергнуто осадному положению, по примеру Богемии, Ломбардии и Венеции. То же было в Галиции; потом дошла очередь до Венгрии. Усмирить Венгрию помогали южные славяне; а когда Венгрия была побеждена, приняты были меры для подавления неприятных стремлений и у южных славян. Итак, австрийское правительство должно было держаться исключительно военным деспотизмом. И вдруг нам стали говорить, что неудовольствие в побежденных областях осла- бело или уничтожилось. Можно ли было этому верить? Когда военный деспотизм имел дар вливать довольство в недовольные умы, заменять ненависть любовью? Нам стали говорить, что [473] произведены мудрые реформы. Но всякая реформа, заслуживающая своего названия, основывается на расширении свободы или ведет к ней. Возможно ли, чтобы военный деспотизм допустил расширение свободы, когда он существует именно только для ее подавления и посредством ее подавления? Из этого можно было с достоверностью заключить, что все так называемые австрийские реформы по необходимости были пародиями на реформы или прикрывали именем реформ введение реакционных мер; можно было видеть, что если когда-нибудь австрийскому правительству хотелось сделать что-нибудь действительно доброе, оно не имело силы сделать то, чего хотело, будучи противоположно с основным условием всякого действительного добра. Можно было видеть, что даже подобные бессильные попытки по необходимости играли слишком ничтожную роль среди бесчисленных распоряжений, вызываемых прямо потребностью военного деспотизма. Нам стали говорить, что приняты прекрасные меры для введения порядка в австрийских финансах. Но могут ли быть приведены в порядок финансы при военном деспотизме, когда первая забота должна по необходимости состоять в содержании возможно большего количества войск, когда нужно думать только о том, чтобы набрать как можно больше денег и все собираемые деньги тратить на военные расходы, не знающие никаких пределов? Из всего этого естественно возникло такое понятие о ходе австрийских дел в последние годы: ни одна из потребностей, неудовлетворенность которых произвела волнение 1848 г., не могла быть удовлетворена; люди с либеральным образом мыслей, будучи предметом подозрения и преследования, должны были питать к австрийскому правительству и личную ненависть за свои неприятности и несчастия, и гражданскую ненависть за его реакционный деспотизм; люди с консервативными желаниями были раздражаемы бесчисленными переменами, от которых разрушались прежние учреждения и привычки, заменяемые новым порядком, при котором было еще меньше места свободе, нежели при прежне: консерваторы и прогрессисты одинаково страдали от чрезмерного увеличения податей, изнурявших всю массу населения; таким образом, недовольство и расстройство должны были расти с каждым годом^1.

Для человека мыслящего это всегда должно было казаться несомненным фактом; последняя война обнаружила его для всей Европы. Ободренные внешними неудачами, недовольные отважились говорить несколько громче прежнего, и ропот заглушил прежнее самохвальство. Австрия уверяла, что даже венгерские провинции примиряются с нынешним порядком вещей; вместо того оказалось, что даже вернейшая из немецких областей — Тироль негодует на притеснения. Вот что писал, например, англичанин, посетивший Тироль в августе и сентябре нынешнего года: [474] «В последнюю свою поездку по Тиролю я заметил в народе чувства, которые сильно удивили меня. Будучи хорошо знаком с нравами и обычаями страны и с областным наречием, я мог узнать состояние страны лучше, нежели обыкновенные путешественники. Я старался познакомиться с общественным и политическим состоянием этой важной области Австрийской империи после великих событий последней итальянской войны и потому сближался с людьми, от которых можно было получить нужные сведения, — с приходскими священниками, с лицами городского начальства, с бюргерами и т.д (дворянства в Тироле нет).

«В противоположность фанатической ненависти к Франции, какая господствует в Баварии и мелких немецких государствах, здесь я нашел очень верные суждения о той пользе, которую принесла Австрии война, и многие прямо выражали мне свое сожаление о том, что не были побиты гораздо больше

«К нынешнему правительству нет ни в ком ни малейшего доверия. Правительство, вероятно, сделает большие обещания и, по обыкновению, не сдержит их или постарается обмануть народ полумерами, — вот чего «надеются» в Тироле. Когда один офицер сказал мне это и когда я спросил его, почему же такие мысли называются надеждой, он отвечал мне: «потому, что если так будет, не пройдет пяти лет, как народ сам возьмет себе то, чего просит теперь». Страшное состояние австрийских финансов деморализирует все сословия общества, и в Австрии происходит брожение, подобное тому, какое предшествовало первой французской революции, —и поверьте мне, когда вспыхнет в Австрии революция, она так же будет иметь кровавые эпизоды, На армию нельзя нисколько полагаться: солдаты раздражены презреннейшею нераспорядительностью во время итальянского похода и дурным обращеннем с ними. Я посещал в Инспруке раненых и слышал от них страшные рассказы о небрежности администрации относительно их. После Сольферинской битвы в Вероне было приготовлено только тысяча кроватей для раненых, и один солдат уверял меня, что чувство недовольства было так сильно, что будь еще другая такая битва, вспыхнула бы военная революция. Эти факты поразительны, и меня уверяют, что точно такое же чувство господствует во всех австрийских владениях; что все ждут раньше или позже страшного взрыва, который истребит бесчисленные злоупотребления, пожирающие всю жизненную силу этих прекрасных стран К удивлению, я на шел, что приходское духовенство имеет очень прогрессивные и даже демократические принципы, — факт необыкновенно важный при громадном влиянии, которым пользуется оно в простом народе.

«В простом народе неудовольствие еще больше. Поселения обложен податями. несоразмерными его средствам. Результат этого дурного управления— страшная бедность. без надежды на облегчение, и знаменитая верность тирольских поселян подвергнута правительством слишком сильному испытанию. Очень трудно было собрать стрелков для зашиты тирольских границ во время войны: когда их стали собирать, они долго не хотели идти. Повсюду с громким ропотом говорят о том, что надобно созвать представителей Тироля, которому так давно было обещано представительное собрание».

[Мы хотели сначала исчислить все признаки распадения, кото- рое будто бы угрожает Австрии, и потом уже сказать, почему не выводим из этих фактов зловещих предсказаний, которые де- лаются многими. Но тон переведенного нами письма так силен, что мы не удерживаемся от желания теперь же высказать часть оговорок, которые хотели отложить до конца.] Мы охотно верим всему, что сообщает английский корреспондент; мы уже говорили, что иного положения дел невозможно и предполагать. Положим, что недовольно духовенство, недовольны горожане и поселяне, недовольны все сословия; предположим, что опаснее всего сущест[475]вование величайшего недовольства в самой армии, — но что ж тут важного? Если поселяне и горожане захотят возмутиться, против них пошлют войска, [перебьют военным образом столько недовольных, сколько понадобится, из остальных перевешают, И и все. Но сами войска возмутятся? — Ну, это не так правдоподобно, как войска думают. Военная дисциплина дает такую силу над руками выстроенных в ряды людей, что лишь оставались бы верны главные командиры и хотя немногие офицеры, — все не- довольные офицеры, сколько б их ни было, будут арестованы теми самыми солдатами, в пользу которых хотели бы они действовать, и батальоны пойдут против инсургентов, хотя бы каждый человек в этих батальонах выражал прежде сочувствие инсургентам и обещался не употреблять против них своего штыка. Если бы даже некоторые полки успели возмутиться, они будут усмирены другими. Это не раз бывало и не раз повторится. [Вообще, нет ничего забавнее, как читать рассуждения легковерных людей о силе общего неудовольствия, о ненадежности войск и так далее. — Это — вечная басня о мышах, собиравшихся хоронить кота]. Но бывали же, скажут нам, примеры удачных восстаний? Бывали, но так редко, что нужно рассудительному человеку слишком и слишком много фактов, и кроме того нужно возникновение совершенно особенных обстоятельств для пробуждения в нем ожиданий подобного события. Вот иное дело, если б итальянская война протянулась еще несколько месяцев, — тогда, разумеется, вспыхнуло бы восстание в Венгрии, распространилось бы, вероятно, и по другим провинциям; а теперь не стоит и толковать о таких пустяках. Горючий материал есть — как не быть ему; но по- года вообще такая сырая, что пламя вспыхнуть никак не может, а только идет в промокшей массе медленное гниение. Возвратимся же к симптомам этого гниения, которые многими принимаются за предвестие пожара, между тем как мы думаем, что прекращением итальянской войны опасность пожара и для Австрии, и для некоторых других земель Западной Европы отсрочена впредь до какого-нибудь другого экстренного случая.

Во время итальянской войны опасность восстания ближе всего была в Венгрии: еще лишь несколько недель, и Кошут снова грозил бы Вене или, лучше сказать, венскому правительству, а сама Вена с нетерпением ждала бы венгров, которые явились бы к ней, быть может, вместе с южными славянами, погубившими и венгров, и самих себя в 1848 году тем, что понадеялись тогда на обещания австрийского правительства; а как скоро мир был заключен, опасность венгерского восстания миновала. [Мы уже говорили читателям, что рассматриваем австрийские дела со стороны их забавности, если может быть забавна нелепость, которая разоряет, держит в порабощении, нищете и невежестве несколько десятков миллионов людей. Но дела на свете идут так дико (впро[476]чем, совершенно натурально), что надобно умереть с досады, если не помирать со смеху. Мы советуем читателю избрать последнее; оно гораздо лучше оправдывает апатию. «Почему вы ничего не делаете?» — Помилуйте, как же я стану делать что-нибудь, если дело кажется мне мелочно смешным», — это прекрасный ответ^2. Итак, будем же смотреть со смехом на все то, чего переделать или уничтожить не можем. Смотря таким образом на австрийские дела, мы находим едва ли не самою забавною чертою их то, что] глубокомысленные люди начали рассуждать о страшном недовольстве венгров будто нарочно с той самой минуты, когда оно перестало быть страшным. Во время войны благоразумные люди называли Кошута фантазером за то, что он указывал на готовность венгров восстать против австрийского ига: «помилуйте, венгры довольны нынешним положением, — говорили благоразумные люди: — они не пойдут за Кошутом». Оно и натурально было думать так: шум войны заглушал все, потому не слышно было ничего из Венгрии, стало быть, и казалось, что Венгрия тиха и довольна. Но вот война прекратилась, скучные цюрихские конференции, робкие действия временных правительств Централь- ной Италии и споры о том, как составится конгресс, не могут до- статочно занять собой праздного внимания; все начали присматриваться, не найдется ли где-нибудь какого-нибудь развлечения от скуки, и вдруг — о, удивление! о, радость людям благородного образа мыслей! — открывается, что Венгрия недовольна [, что она говорит о восстании]. В восторге от такой находки не потрудились даже разобрать, что громкий ропот ее ныне составляет лишь [затихающий постепенно] отголосок [грозных] ее приготовлений подняться при появлении Кошута. Все начали толковать о Венгрии в то время, когда исчезла для нее возможность стать действительно опасной для австрийского правительства. Чтобы не отстать от других, поговорим и мы о венгерских делах теперь, когда, собственно, не стоит говорить о них.

Читатели знают, как облагодетельствованы были венгерские протестанты новыми льготами и как они неблагодарно объявили, что таких льгот не хотят и принимать. Им, наконец, запрещено было собираться и протестовать; но они продолжали делать то и другое. В адресе одного из протестантских собраний были не- давно употреблены даже слова, что подписавшиеся «готовы жертвовать жизнью и кровью (Leben und Blut) за возвращение полной свободы своему исповеданию». Не менее шума наделала просьба студентов Пештского университета о том, чтобы лекции в нем читались не на немецком, а на венгерском языке. Само со- бою разумеется, что за такую дерзость студенты наказываются, как и следовало. Протестация нескольких лютеранских священ- ников и просьба нескольких студентов — события, как видим, достойные занимать собою Европу. Что далее? Далее венгерцы, видя, что Германия собирается праздновать столетнюю годов[477]щину рождения Шиллера, вздумали отпраздновать такую же сто- летнюю годовщину рождения одного из своих поэтов^3 . Это еще не все. Венгерские магнаты, из которых иные жили в Вене, иные в поместьях, вздумали, что надобно возвысить значение национальной венгерской столицы, и начали переселяться в Пешт, чтобы оживить его померкнувший блеск своею пышностью. Факты тоже необыкновенно значительные. Далее, было несколько обедов по разным случаям: по случаю юбилея католического примаса Венгрии, по случаю открытия музея в Клаузенбурге и т. д. Обедавшие, очень знатные и почтенные люди, пили на этих обедах за здоровье Франца-Иосифа, «короля венгерского», то есть намекали, что желают восстановления независимости венгерского королевства. Факты, которые тоже необыкновенно важны. Что далее? Далее ничего другого замечательного не случилось. Но читатель видит, что и так уже набралось довольно фактов, чтобы привлечь на Венгрию внимание Европы. Европа нашла, что венгры очень раздражены против Австрии. Мы об этом распространяться не будем, а лучше обратим внимание на факт, который, быть может, известен не всем нашим читателям и который один представляет собою некоторое ручательство за лучшую будущность земель, составляющих ныне восточную половину Австрийской империи. Славяне, населяющие южную полосу их своею враждою с венграми в 1848 году навлекшие на себя и на венгров австрийское иго, начинают понимать, что только союз с венграми может спасти их. Вот отрывок из письма венского корреспондента Тimes's:

«Лица, недавно посещавшие Сербскую Воеводину, Трансильванию, Славонию и Кроацию, говорят, что жители этих провинций почти столь же недовольны, как венгры. Покойный бан Елачич торжественно обещал южным австрийским славянам, что они будут награждены за свою верность в 1848 и 49 годах; но барон Бах делал невозможным исполнение этого обещания. Несколько лет тому назад Елачич говорил мне, что Австрийская империя «пойдет к чорту (wird zum Tefel gehen), если Баху дадут продолжать свои гадости». Главная причина неудовольствия южных славян та, что они принуждены теперь платить больше податей, чем до 1849 года, когда Кроация, Славония, Банат и Сербская Воеводина были соединены с Венгрией. Способ собирания податей сильно увеличивает неудовольствие славян и венгров, горько жалующихся на произвол и придирчивость финансовых чиновников.

т анекдот, который дает вам некоторое понятие о способе ведения дел в Венгрии. Купец, который платил торговой пошлины по 800 Флоринов в год, получил извещение, что должен платить по 2.000 флоринов. Он жаловался, просил, чтобы рассмотрели его торговые книги; на его просьбу согласились и, рассмотрев книги, понизили пошлину до 1.100 флоринов. (Находясь в рас- положении смотреть на все с забавной стороны, посмеемся над тупоумием англичанина, которому такой случай представляется доказательством угнетения и произвола. По нашему взгляду, следовало бы купца за жалобу посадить в тюрьму, а по выпуске из тюрьмы сказать ему: «ты жаловался на подать в 2.000 флоринов, так изволь же теперь платить по 3.000».)],

В просьбе студентов Пештского университета также есть черта, свидетельствующая об ослаблении национальной вражды [478] между славянами и венграми: эту просьбу о заменении немецкого языка венгерским подписали вместе с молодыми людьми венгерского происхождения множество молодых людей из славян. По этому поводу корреспондент Тimes'a сообщает еще один любопытный факт. Когда после войны австрийское правительство стало прислушиваться к народному ропоту во всех областях, то, разумеется, оказалось, что повсюду хотят введения представительной власти в правительство. Такое нелепое желание, конечно, не могло быть исполнено; но австрийские министры придумали средство «доставить обществу надлежащее участие в законодательных со- вещаниях», не заражая Австрию тлетворным парламентаризмом: теперь составляется проект нового городского и сельского управления, и в каждой области министры выбрали по нескольку благонадежных людей, которых и приписали к комиссиям, составляющим проект. Эти «поверенные» или «благонадежные люди» (Vertrauensmanner), конечно, были взяты из лиц самых благонадежных для австрийского правительства. Но даже и они, люди самые отсталые в целом обществе, выражают желания, нимало не приятные для австрийской системы, и, между прочим, поверенные из южных австрийских провинций выражают <мысль>, что при венгерском правительстве было для них лучше, чем при австрийском. Вот отрывок из Тimes'a:

«Один из поверенных, выбранных самим правительством для рассмотрения нового общинного закона, именно представитель Воеводины, провинции, оторванной в 1849 г. от Венгрии, прямо выразил требование, чтобы эта область была присоединена обратно к Венгрии Другой поверенный, родом из города Сабатки, в 1848 в 49 годам выказывавшего величайшую ревность в сербском движении против венгров, также сказал, что его город поручил ему требовать того же самого. Может ли правительство долго упорствовать в поддержании такого порядка дел, против которого энергически протестуют даже те люди. в пользу которых, по словам правительства, устроен этот порядок? (Посмеемся опять] над английским тупоумием. Почему же не может, пока имеет войска для усмирения протестующих?) Мы внаем, что divide el impera* было всегда девизом венского кабинета, что раздробление венгерского королевства в 1849 году имело существенною целью только ослабление Венгрии и что удовлетворение, которое будто бы давалось этим раздроблением желанию не-венгерских национальностей, было только предлогом, более или менее ловким. Но если это принужденное разделение само содействует нравственному соединению областей. между которыми правительство хочет поддерживать антагонизм, то очевидно, что политика правительства столь же неловка, как и несправедлива».

В первое время после постыдных итальянских поражений австрийское правительство прониклось, как известно читателям, самыми либеральнейшими (по крайней мере, по его собственному уверению) тенденциями, иначе сказать, нашло, что пока зарастут прорехи, наделанные французским штыком в его волчьей коже. надобно прикрывать их овечьей шкурою. Для этого даны восхитительные льготы протестантам, обещано новое муниципаль-

• «Разделяй и властвуй». — Ред. [479] ное управление и т. д., для этого же был отставлен от должности министра барон Бах, считавшийся самым яростным приверженцем обскурантизма, и сделан министром Гюбнер, либерализм которого достаточно свидетельствовался уже тем фактом, что до последней войны он был посланником в Париже, где, разумеется, должен был проникнуться свободолюбием нынешней французской системы. Действительно, барон Гюбнер оказался нестерпимо либерален для австрийского кабинета и теперь уже получил отставку, прослужив министром ровно столько же времени, сколько Бельтов^4 служил канцелярским чиновником. Главным преступлением его было желание сделать что-нибудь для смягчения ненависти венгров. Вот рассказ об этом деле, присланный в Тimes из Пешта.

«Со времени подчинения нашей страны нынешнему управлению в первый раз австрийский министр явился между нами в лице г. Гюбнера, бывшего министра полиции, Его посещение не принесло ему счастья: по обoему мнению, он вышел или, вернее сказать, удален в отставку за венгерские дела. Несколько времени тому назад наши газеты, столь молчаливые о всех внутренних делах, начали уверять нас, что правительство серьезно и почти исключительно занято Венгриею, что примирение с нею должно служить введением к дарованию другим провинциям либеральных учреждений, обещанных императорскою прокламациею 15 июля. Молва говорит, что барон Гюбнер поехал, как депутат от своих товарищей, познакомиться с истинным положением общественного мнения в нашей стране. Недолго ему нужно было жить здесь, чтобы увидеть, как мало доверяют венгры венским обещаниям и как мало важности придают им. Но г. Гюбнер не отчаялся. Он обратился к партии, которая до 1848 года называлась у нас консервативной и была привязана или, по крайней мере, очень легко могла быть привязана к нынешнему правительству; он выразил желание узнать требования венгров или, по крайней мере, то, чем ограничивает требования венгров эта партия, как самая умеренная. В Тот-Медере, поместьи графа Людовика Карольи, съехалось около 30 членов консервативной партии. Г. Гюбнер сообщил им намерения правительства относительно Венгрии, которые казались ему очень способными удовлетворить нацию, и просил их откровенно высказать свое мнение. Эти аристократы единодушно объявили, что императору австрийскому, королю венгерскому, остается только один способ удовлетворить венгерский народ, и способ этот заключается в том, чтобы восстановить то самое положение, какое было до 1848 года, возвратить Венгрии прежнюю не- зависимость и конституцию, насильственно отнятую у шей десять лет тому назад; что Венгрия не желает полного уподобления с остальными австрийскими провинциями и что так называемые прогрессивные уступки, предлагаемые ей, не удовлетворят никого. «По отношению к правительству, — сказали они барону Гюбнеру, — в Венгрии нет партий. В этом отношении мы все соединены одинаковым желанием, мы все требуем сохранения нашей национальности, с независимостью, необходимою для ее развития, независимостью, которая была плодом восьми вековой борьбы. Мы хотим остаться венграми ин не хотим делаться австрийцами. Половинные уступки, которые расположен сделать венский кабинет, могут заставить замолчать нескольких робких людей, но на массу населения не произведут никакого действия:

«Этот опыт, к которому барон Гюбнер прибег для исполнения своего поручения, должен был убедить его, что действительно существует только один способ примирить Венгрию с императорскою династию. Говорят, что он имел мужество открыто выразить свои убеждения перед императором, и результатом было, что через несколько дней по своем возвращении в Вену он был принужден выйти в отставку. Единственною ли причиною этой вы[480]нужденной отставки были венгерские дела? Этого я не могу сказать положительным образом: но достоверно то, что немногие люди, по легковерию или по робости имевшие расположение верить в перемену системы со стороны правительства и начинавшие радоваться этой предполагаемой перемене, потеряли последнюю надежду, и теперь венгерцы более, чем когда-нибудь, убеждены, что единственное спасение для них состоит в том, от чего и должна ждать себе единственного спасения нация, бывшая свободною не- сколько веков, — состоит в единодушии и мужестве».

Вот другое письмо того же корреспондента, служащее продолжением первого.

«Вот уже около двух недель прошло после отставки барона Гюбнера, но здесь все еще продолжают говорить о его неожиданном удалении из кабинета. Такое продолжительное внимание должно назваться феноменом в нашу эпоху, когда все так скоро забывается. Но еще любопытнее то, что о Гюбнере серьезно жалеют, — эта честь не оказывалась еще ни одному из императорских министров с 1849 года. Гюбнер был министром очень недолго, в сношениях с нами был еще меньше времени, а между тем, видя сожаление о его отставке, можно почти сказать, что он успел приобрести популярность в Венгрии. Вот каким путем он достиг этой quasi--популярности. Во-первых, он строго держался в границах закона и уважал то положение вещей, кото“ ре создано эдиктами в постановлениями системы Баха и Шварценберга. Эта система не очень удовлетворительна, эти эдикты и постановления за- служили мало симпатии в Венгрии; но все-таки администрация, считающая себя обязанной соблюдать хотя их, лучше такой, которая поступает совершенно произвольно, по капризу министров и других лиц. Во-вторых, Гюбнер, отстраняя обманчивых и тунеядных посредников, хотел видеть все своими глазами и, что еще важнее, не закрывал и не отворачивал глаз от фактов, несогласных с понятиями, которые угодно иметь венскому правительству. Благодаря такому образу действий, он стал в Венгрии менее непопулярен, чем его предшественники и товарищи. Особенно оценили в Венгрии то, что он сам старался вникать в вещи, потому что Венгрия убеждена, и по моему мнению справедливо, что если бы венское правительство захотело ясно видеть отрицательные или положительно дурные последствия, произведенные здесь его насильственной централизующей политикой в последние десять лет, то оно решилось бы для соблюдения собственной выгоды покинуть эту политику и удовлетворить справедливым требованиям страны, которые выражаются с постоянно возрастающей энергией.

«Политическое и национальное движение, обнаруживающееся теперь в Венгрии и произведенное преимущественно итальянской войной и императорским манифестом 15 июля, не должно, кажется, ослабеть от неуспеха тот-медерского свидания и отставки Гюбнера. Напротив того, с каждым днем представляются новые доказательства серьезности этого движения и его распространения по всем классам общества. Оно обнаруживается особенно тем фактом, что прежние политические люди, систематически державшие себя в полном бездействии, начинают видеть, что они сделали важную ошибку, что напрасно унывали духом, что чем менее равенства в оружии, тем славнее сражаться. Очевидным доказательством того, что венгры хотят покинуть политику безучастия, служит записка, поданная четырьмя очень Уважаемыми магнатами императору для ознакомления его с причинами неудовольствия и с желаниями нации. Чувство, внушившее эту записку, разделяется огромным большинством дворянства».

Из письма венского корреспондента Тimes'a мы берем изложение требований, выражаемых четырьмя магнатами в записке, поданной императору. [481] «Можно сказать положительно, что уже недалека минута, когда австрийское правительство увидит себя принужденным уступить требованиям Венгрии. Поэтому будет нелишним, если я подробнее расскажу вам содержание эвписки, представленной кабинету предводителями старой консервативной партии Вот извлечение из нее:

«Венгерцы требуют своей конституции и муниципальных законов в том виде, как постановил сейм 1848 года, и требуют восстановления венгерского королевства «в его древней и законной целости». Предлагают назначить придворного канцлера (Ноfkanzleг) с правом голоса в кабинете. Ему должна быть поручена организация венгерской придворной канцелярии. Предлагают назначить королевского наместника, который «вместе с придворной канцелярией и баном кроатским организует венгерское королевство вместо существующих теперь венгерских округов *, баната и кроатских наместнических отделений (Stadthaltere - Abteilungen). Далее венгерцы требуют: назначения наместников или правителей в каждый комитеn и королевских комиссаров в вольные города; восстановления королевского «стола» (высшего судилища) и «септемвирата»; преобразования венгерской «придворной камеры» (казначейства); замены провинциального Финансового управления (Finenz-Landes_Direktion) и прокураторов (чиновников, заведующих доходами) — прежними финансовыми учреждениями; возвращения церковных, академических и университетских фондов под начальство наместника и духовной комиссии (Соmmissio Ecclesiatica) и возвращения Пештскому университету терезианских привилегий; предоставления всем чиновникам и судьям права вести дела на венгерском языке; введения этого языка во все школы, кроме тех, которые учреждены для других национальностей: наконец, восстановления корпуса королевской венгерской (дворянской) гардин.

«Составители записки говорят, что если императорское правительство захочет принять эти предложения, то «в одной Венгрии» расходы скоро сократятся на тридцать или сорок миллионов флоринов. Эти четыре магната: графы Майлат, Дешевфи, Сечен (не Сечени) и барон Иошика, предлагают также созвать в Буде провинциальную комиссию для обсуждения следующих вопросов: 1) о средствах предупредить на будущее время столкновения между нацией и королем; 2) об установлении отношений между верхней и нижней палатами венгерского сейма «на основании общественных и политических перемен, произведенных мартовскими законами 1848 года»; 3) о пре- образовании муниципального управления. 4) о плане учреждения венгерского закладного банка; 5) о том, какую часть существующего государственного долга должна принять на себя Венгрия; 6) о приведении в гармонию венгерских и австрийских законов. По решении этих вопросов, будет уже возможно созвать сейм. короновать императора королем венгерским и выбрать палатина.

«Записка оканчивается следующими словами:

«Последствия покажут, что конституционная и Федеративная связь между Венгриею и Австриею, учрежденная прагматическою санкцию, даст империи более внешнего могущества и внутреннего благоденствия, чем система централизации».

Из этого мы видим, что венгерцы самой умеренной партии требуют восстановления отношений, в которые стало их отечество к Австрии в марте 1848 года, когда Венгрия была провозглашена совершенно независимым от Австрии государством, соединенным с другими австрийскими землями только единством царствующего лица, в том роде, как Норвегия соединена со Швецией. До

• Собственная Венгрия теперь разделена на пять «административных округов»: Буда-Пештский, Пресбургский, Эденбургский, Кашауский и Грос- вардейнский. [482] 1848 года требования консервативной партии были умереннее. Относительно внутреннего устройства, принятого Венгрию в марте 1848, заметим, что оно давало демократическому элементу перевес над аристократическим, господствовавшим до той поры, и было построено на самых свободных основаниях. Само собою разумеется, что венское правительство никогда не может согласиться ни на что подобное; а если таковы требования самых отсталых людей самой консервативной партии, не принимавшей участия в венгерском восстании и заслужившей тогда общую ненависть крайним недостатком либерализма и патриотизма, то легко можно заключить, что желания громадного большинства венгерской нации идут гораздо далее [и что габсбургская династия ни при каких обстоятельствах не может примирить с собою Венгрию).

Австрийское правительство говорит, что за потерю политических прав оно с избытком вознаградило Венгрию заботливостью своею о развитии материальных ее интересов. Но вот письмо пештского корреспондента газеты Times.

«Органы австрийского правительства напрасно говорят, что нынешняя система была благоприятна развитию материальных средств Венгрии. Материальные успехи, сделанные ею в последние десять лет, произведены не австрийским правительством, а просто тем общим европейским прогрессом, который отразился и на Венгрии; а еще более обязана своим развитием Венгрия своему сейму 1848 года, который освободил крестьян, провозгласил равенство всех граждан перед законом и принял другие либеральные меры. Материальное развитие Венгрии было бы гораздо быстрее, если бы австрийское правительство не считало нужным всячески задерживать его. Это правительство, например, более чем удвоило величину налогов в последние 10 лет; поземельная подать теперь так тяжела, что большие и малые собственники бросают возделывание земли по той простой причине, что доход с нее не окупает налагаемой подати. Беспорядочное финансовое управление обременило Венгрию долгом, которого не имела она десять лет тому назад, и лишило ее всей звонкой монеты, которая заменена Упавшими в цене бумажными деньгами; от этого торговый баланс очень не- выгоден, а внутренний кредит совершенно расстроен. Словом сказать, Венгрия подвергалась хищничеству во всех отношениях: в национальном, территориальном, политическом и денежном; а между нем полуофициальные органы венского кабинета в Праге, в Аграме и в других городах отваживаются говорить о выгодах, доставленных Венгрии австрийским владычеством и даже — © господи, твоя воля! — требовать благодарности от венгерцев».

Слова эти применяются и ко всем другим провинциям Австрийской империи: повсюду в последние 10 лет налоги удвоились или утроились, и все-таки доходов далеко не достает на рас- ходы. Расстройство финансов служит одним из главных оснований предсказывать близкий переворот в империи.

Читатель согласится, что теперь было бы поздно рассуждать о тех недавно еще хваленых мерах, которыми венское правительство думало поправить свои денежные дела. Теперь каждый говорит, что все эти похвалы [чистый вздор]. С 1848 года рас- ходы средним числом были почти вдвое более доходов. Вот общая [483] таблица суммы доходов и расходов за восемь лет, с начала 1848 до конца 1855, сообщаемая Чорнигом.

Всего получено доходов за эти 6 л. 1.652.565.419 флоринов. Обыкновенных расходов за эти 8 лет было 2.005.137 304 . Таким образом, на покрытие обыкновенных расходов недоставало 352.571.885. Кроме обыкновенных расходов, было чрезвычайных расходов на военные и другие издержки 977.908.240 . Итого весь дефицит за 8 лет 1.330.480.125 .

Этот дефицит покрывался займами, заключаемыми на самых разорительных условиях, выпуском бумажных денег, вытеснивших из обращения звонкую монету и, разумеется, упавших в курсе, продажею государственных имуществ по самой невыгодной цене и назначением произвольных поборов под именем национальных займов. Из этих произвольных поборов особенную знаменитость приобрел в последние месяцы так называемый национальный заем 1854 года, сущность которого превосходно характеризуется одною фразою официальной книги Чорнига: «Его императорско-королевское величество повелел наложение добровольного займа (verordnete seine k. k. Majestat die Auflegung eines freiwilligen Anlehens) в размере не менее 350 и не более 500 миллионов флоринов». Действительно, сущность дела состояла в том, что каждому общественному учреждению и каждому частному лицу, имевшему деньги или предполагавшемуся имевшим деньги, было приказано добровольно взять приходившееся на него по раскладке количество облигаций и уплатить за них деньги. [По австрийским понятиям это совершенно в порядке вещей, и мы совершенно сходимся в этих понятиях с австрийцами.] Но что же обнаружилось ныне осенью? Вместо 500 мил., показывавшихся по отчетам, было взято 611 мил., то есть взято добровольных пожертвований целыми 111 миллионами больше, чем следовало взять по самому предписанию о добровольном займе. Европейские биржи ужаснулись и начали говорить, что теперь нельзя уже иметь ровно никакого доверия к австрийским финансам, потому что финансовые операции производятся фальшивым образом и в отчетах выставляются фальшивые цифры. Мы не понимаем хорошенько, для чего горячиться из-за неверности цифр в таких документах, которые составляются совершенно произвольным образом. Если венское правительство может налагать какие ему угодно подати, если оно может расходовать деньги как ему угодно, то, разумеется, может и говорить об этих доходах и расходах, как ему угодно; произвол в словах вещь совершенно ничтожная по сравнению с произволом в поступках.

Министр финансов, говорят европейские биржи, обманул Австрию и Европу на 111 миллионов; но велика ли тут важность, когда венское правительство в восемь лет израсходовало [484] 1.300 миллионов, которых не имело. стало быть. по-настоящему, и не могло расходовать? К чему кричать о какой-нибудь разнице в одновременном поборе на 111 миллионов, когда, благодаря всему характеру австрийского хозяйства, ежегодные расходы по платежу процентов государственного долга в десять лет увеличились на 63 миллиона? Действительно, в 1848 году проценты австрийского долга составляли 33 миллиона, а в 1858 году — 95 миллионов; сумма долга, к 1848 году составлявшая 666 миллионов, к 1858 году простиралась до 1.733 миллионов. Нам кажется, что при таком хозяйстве, при котором в десять лет долг возрастает в два с половиною раза, нечего уже толковать ни о каких фальшах [и обманах].

Но банкиры, конечно, по ограниченности своих понятий, судят иначе, и вслед за ними вся австрийская публика возопила, что Брук совершил неслыханно [бесчестное] дело, когда обнаружилось, месяца два тому назад. что он пять лет обманывал Австрию и Европу на 111 миллионов. Все заговорили, что такого, [бесчестного] обманщика нельзя терпеть в должности министра. Несколько времени были уверены, что Брук получит отставку. Но он не получал никаких намеков [из дворца] о том, что ему грозит немилость. Для очищения совести, он сам подал в отставку. но его просьба не была принята [императором]; напротив, император сказал, что его доверие к Бруку сохраняется неизменным. Брук остался.

[Конечно, такое «торжество порока» еще усилило общие крики о безнадежности и безнравственности положения, в котором держит себя австрийское правительство. Но] полуофициальные органы австрийского правительства находят прекрасные извинения для поступка, столь жестоко осуждаемого биржами и публикою. Франкфуртский «Акционер» говорит, что когда государство и Венский банк сводили свои счеты в 1855 году, часть национального займа 1354 г. была предназначена для выкупа бумажных денег. «Когда начался выкуп их, оказалось, что один из разрядов бумажных денег остался пропущен в расчетах. Сумма эта простиралась до 60.000.000 и необходимо было собрать ее, чтобы банк возобновил платежи. Сделать тогда новый заем не оказалось возможным, потому министр финансов прибег к отчаянному средству получить деньги тайным увеличением национального займа. Излишек его облигаций, выпущенный тайно, был передан иностранным капиталистам, у которых барон Брук предполагал постепенно выкупить их. Но когда война расстроила этот план, он объявил публике истинное положение дел. Ошибка, из которой возникла необходимость тайного займа, была сделана чиновником, который прежде оказал такие великие услуги государству, что барон Брук почел обязанностью чести принять порицание на себя» Финансовые люди говорят, что это оправдание сочинено неправдоподобным образом; что порядок, по которому состав[485]ляются сметы и расчеты, не допускает возможности подобных пропусков при вычислении количества выпушенных бумажных денег. «Аугсбургская газета» представила другое оправдание: она не говорит ни о пропуске в смете, ни о выкупе бумажных денег, а просто говорит, что понадобилось больше денег на расходы, чем предполагали при наложении национального займа, что заключать иностранный заем было бы невыгодно, и тайным расширением принужденного займа барон Брук оказал государству великую услугу, доставив ему деньги на условиях более выгодных. Венские газеты прибавляют, что этот факт свидетельствует о процветании Австрии: если вместо 500 миллионов, говорят они, можно было взять более 600 миллионов, это служит поразительнейшим доказательством того, как много денег в Австрии, и ручательством того, что правительство может брать их, сколько ему понадобится, стало быть, не страшны ему никакие дефициты. С этим нельзя не согласиться. Пока у австрийских подданных есть товары, дома, земли, разумеется, можно брать с них деньги, и [пока правительство будет безбоязненно брать у подданных столько денег, сколько захочет, оно, конечно, может] расходовать вдвое против своих правильных доходов. [ Таким образом, самое дело свидетельствует в пользу австрийского благоденствия. Остается только защитить личный характер министра. Это можно сделать в двух словах: увеличив тайным образом заем, он поступил не по собственной воле, а по требованию и положительному разрешению императора.]

Став на такую точку зрения, мы нимало не смутимся перспективой, которая предстоит австрийским финансам при нынешней системе. Перспектива эта превосходно объяснена статьею, которая помещена в «Аугсбургской газете» и, очевидно, прислана полуофициальным образом от австрийского правительства. Она доказывает, что расходы никак не могут быть уменьшены, но что Австрия богата и не должна бояться дефицитов, без которых обойтись нельзя. Действительно, дефициты с каждым годом возрастают, и теперь австрийский государственный долг, по предположениям банкиров, должен быть целою третью выше того, чем был два года назад: в 1858 году он считался, как мы говорили, в 1.733 миллиона; к ним надобно прибавить недавно открывшиеся 111 миллионов тайного займа, всего около 1.850 миллионов. В два последние года должно было прибавиться к нему еще 600 миллионов. Нового тут ничего нет: мы видели, что и в прежние годы дефициты средним числом были около 200 миллионов ежегодно. Если такой порядок мог держаться вот уже целых 11 лет, то почему же он не может держаться еще 11 или 24. или 30 лет? [ У австрийских подданных есть имущество, следовательно. у казны есть источник для добывания денег, лишь была бы охота брать их, а в охоте брать деньги недостатка нет.] 5 [486] После этого не нужно будет огорчаться [нам и другим друзьям Австрии], если окажется бессилие австрийского правительства провести дело, за которое оно взялось. будучи встревожено ропотом при открытии тайного займа. Император авст- рийский приказал назначить новую комиссию по Финансовым делам и приказал, чтобы на следующий финансовый год эта комиссия составила бюджет, в котором не было бы дефицита. Благодаря новейшим усовершенствованиям [в государственном счетоводстве,] составление такого бюджета самая легкая вещь. Нужно только отделить весь излишек расходов против доходов и не вносить этого излишка в бюджет, назвав все эти лишние расходы экстренными, не входящими в расчет обыкновенных расходов. Тогда под названием обыкновенных расходов останется в бюджете такая сумма, которая будет покрываться доходами.

Общее отношение правительства к стране характеризуется его отношением к печатному выражению мнений. Свобода, которою пользуется публицистика, бывает соразмерна с уверенностью правительства в том, что коренные учреждения государства соответствуют желаниям населения. Стеснительные меры против журналистики служат выражением того, что правитель- ство чувствует шаткость оснований, на которых держится. Потому австрийская журналистика всегда находилась в стесненном положении. После войны австрийский кабинет, вынужденный к некоторым наружным уступкам для смягчения общего ропота, должен был допустить газеты к обсуждению некоторых предметов, споры о которых не дозволялись прежде. Теперь. оправившись от первого смущения. он захотел отнять у газет ту гомеопатическую дозу свободы, которой они пользовались недолгое время6. 29 ноября явилось министерское распоряжение, в дополнение к закону 1852 года, относительно политических газет. Оно состоит из четырех параграфов: два первые содержат в себе неопределенные фразы, имеющие некоторый оттенок либерализма и служащие прикрытием для других двух параграфов, в которых находится истинное содержание нового постановления. Третий и четвертый параграфы говорят о наказаниях за напечатание недостоверных известий или сведений. составляющих правительственную тайну, или слов. могущих быть оскорбительными для правительственных или частных лиц. Эти правила составлены так, что каждое суждение и каждое известие может быть подведено под них. Из писем венского корреспондента Тimes’а мы берем известия о действии, произведенном на публику этим постановлением.

«Вена, 30 ноября.

«Третий и четвертый параграфы напечатанного вчера министерского распоряжения произвели чрезвычайно дурное впечатление в публике, которая открыто говорит теперь. что ее правители «неисправимы» Венгерцы. живущие в Вене, радуются тому, что правительство приняла такую меру, значи[487]тельно увеличивающую его непопулярность в Австрии и отвращающую от него симпатию в Германии. Когда граф Рехберг вступил в должность, он представлялся человеком проницательным, но теперь, по видимому, стал глух и слеп ко всему, что происходит вокруг него. Какое впечатление произведено в венской журналистике новым распоряжением, можно судить по статьям, напечатанным ныне в Wandere и Presse. Presse спрашивает, возможно ли существовать газетам при таких стеснениях, говорит, что они должны потерять всякую самостоятельность, и продолжает: «правительство, обещавшее соблюдать законность в отношении газет, не может приводить в исполнение таких распоряжений». Wanderer говорит то же самое».

Вот отрывок из следующего письма того же корреспондента. «Вена, 2 декабря.

Министерское распоряжение, служащее дополнением к закону о тиснении 1852 года, продолжает сильно занимать венскую публику, которая открыто объявляет, что ничего хорошего нельзя ожидать от людей, издающих такие нелиберальные и иезуитские постановления. Уважаемые юристы утверждают, что это постановление противоречит уголовному кодексу и потому не может быть исполняемо. Но судьи в Австрии теперь менее независимы, чем прежде, и можно ожидать, что некоторые из них пожертвуют строгою законностью, чтобы избежать опасности лишиться места. Но говорят, что судьи были бы правы, если бы объявили новое министерское распоряжение противозаконным. Все газеты громко жалуются на него. Люди, желающие извинять поступок министерства, говорят. что правительство будет «законным порядком» преследовать нарушителей нового распоряжения; но они забывают недавний случай, бывший в Праге Суд, состоявший из четырех или пяти членов, решил одно дело не по желанию министра фон-Баха — и судьи были отставлены. Впрочем, это возбудило в судейском мире такое всеобщее негодование, что правительство скоро было принуждено возвратить должности судьям, отрешенным за соблюдение справедливости. Правительство продолжает думать, что приняло хорошую меру, но оно скоро почувствует, что сделало страшную ошибку: оно дало сильное оружие своим врагам, которые не замедлят им воспользоваться. Австрийские газеты так негодуют на новое распоряжение, что, конечно, не станут поддерживать ни одной из будущих мер правительства»

«Граф Рехберг и барон Тьерои, министр полиции (продолжает тот же корреспондент в письме 5 декабря), должны знать, что время теперь очень неблагоприятно для ссор с газетами. но они подчинены требованиям двора в иезуитской партии. Когда соберется конгресс, Австрии будет очень нужна помощь ее газет, но она не будет иметь от них помощи: публицисты решились доказать графу Рехбергу и его товарищам. что они не простые машины. Правительство воображает, что подчинило журналистику своей власти: но оно скоро увидит, что ошибается. У правительственных лип на языке постоянно патриотизм и они постоянно жалуются на то, что находят его в Австрии так мало: они должны бы и бы знать, что жители многих провинций открыто и публично объявляют, что устали терпеть нынешний порядок дел и желают перемены Люди, посещающие кофейные и трактиры столицы, говорят. что трудно решить. военные или статские сильнее бранят правительство. Знатные ни простолюдины, богатые и бедные, все ропщут, и господствующее впечатление то, что Австрия разваливается», — я употребляю выражение, сказанное мне одним из богатых и очень уважаемых людей

«Министерское распоряжение относительно журналистики (продолжает тот же корреспондент в письме от 6 декабря) произвело чрезвычайно дурное впечатление в Германии, и немецкие газеты уже выразили, что не могут иметь ни малейшего доверия к кабинету, который доказал, что превосходит своею реакционностью даже кабинет, ему предшествовавший. Может быть, что он произведет несколько неважных реформ; но нет ни малейшей вероят[488]ности, чтобы он произвел какую-нибудь важную перемену в прежней системе, если не произойдет каких-нибудь чрезвычайных событий. Непопулярность, правительства чрезвычайно велика, и публика говорит таким языком, что мне кажется, будто народ, отчаявшись в улучшениях, желает насильственного расторжения империи. Прежде никогда нельзя было услышать враждебного слова против династии, но теперь выражаются о ней таким языком, которого я не хочу повторять. Требования венгров возрастают, и некоторые из их предводителей говорят теперь, что восстановление конституции будет недостаточно «без гарантии других держав».

Всеобщее неудовольствие во всех областях, [непримиримая ненависть к правительству во всех] землях бывшего венгерского королевства, [ожидающих только случая к восстанию,] [отчаянное] финансовое положение, поправить которого нет возможности, — вот факты, [на которых основаны предсказания о скором распадении Австрии. Мы уже говорили, что нимало не отрицаем этих фактов]; прибавим даже, что не находим никакой возможности устранить их при нынешней системе Венгрия не примирится с австрийским порядком никогда. В других провинциях будут с каждым годом распространяться чувства, господствующие ныне в Венгрии; с каждым годом нынешний порядок дел будет все исключительнее поддерживаться только [вооруженным насилием; военный деспотизм и беззаконное управление] с каждым годом будут все увеличивать дефициты и изнурять все области. Но что ж из того? Разве в массах распространилось ясное убеждение, что подобный порядок дел неизбежен яри существовании габсбургского дома? Вовсе нет. Правда, в одном из переведенных нами писем говорится, что теперь не редкость услышать в Вене враждебные выражения с династии. Но, во-первых, в каком кругу они слышатся? В каком-нибудь так называемом образованном обществе, которое составляет незаметную каплю в море населения. Во-вторых, даже из этой горсти людей очень немногие произносят свои слова с прямым и твердым убеждением, а почти все другие только так себе болтают на досуге. вовсе не будучи непоколебимы в этих мыслях; напротив, оставаясь в душе верными подданными. Людей, которых династия могла бы действительно считать своими врагами, в Австрии очень мало. Мы уже не говорим о Тироле и о других немецких областях, не говорим о южных австрийских славянах [которые обвиняют во всем только министров и генералов, советников и исполнителей]. Обратим внимание на темные чувства или предрассудки огромного большинства населения даже в тех областях, которые называются наиболее враждебными австрийскому правительству. Возьмем в пример Богемию и Венгрию. Чего хотят чехи? Быть отдельным королевством, находящимся в федеративном отношении к другим австрийским областям, имея только то общее с ними, что король чешский в то же время будет королем венгерским, эрцгерцогом австрийским, королем далматским, и прочее. Того же хочет и Венгрия. Что ж из этого следует? Власть оставалась бы все-таки в тех же руках, [489] как теперь. Династия не могла бы примириться с унижением, которому подвергало бы ее федеративное и конституционное устройство. Имея в своем распоряжении войско и администрацию, она не замедлила бы восстановить нынешний порядок вещей, более выгодный для нее. Потому мы думаем, что существенной перемены в положении австрийских земель нельзя ожидать раньше того очень продолжительного срока, пока в массах созреют и упрочатся привычкой совершенно новые убеждения о нынешней австрийской династии. [При ней невозможен никакой иной порядок вещей, кроме нынешнего. «Ничто не вечно под луной», потому и Австрия когда-нибудь разрушится, мы даже положительно убеждены, что это неизбежно. Но] продолжительность времени, нужная для перемены укоренившихся предубеждений, внушает нам отрадную уверенность, что [на наш век еще продолжится нынешнее австрийское хозяйничанье и] благополучно переживет те опасности, каким может подвергнуться в более или менее скором времени: ведь пережила же Австрия наполеоновский разгром, пережила 1848 год; будем надеяться, что жизненной силы нынешних [предубеждений] достанет на перенесение еще нескольких подобных пароксизмов. [Но само собою разумеется, что после каждого пароксизма предубеждения ослабевают и раньше или позже ослабеют до такой степени, что явится возможность прочно утвердиться новому, лучшему порядку вещей7.

Очень может быть, что читатель теперь спрашивает себя: зачем же мы начали этот обзор изложением австрийских дел, как будто бы в них произошло или должно скоро произойти что-ни- будь новое, между тем как все наши слова показывают, что в Австрии не произошло ничего нового и не может произойти до тех пор, пока не явятся какие-нибудь чрезвычайные обстоятельства. Мы начали с австрийских дел только для того, чтобы начать с чего-нибудь иного, а не с итальянского вопроса, о котором, наконец, утомительно стало нам каждый месяц повторять одно и то же, с вечным прибавлением одного и того же вывода: «читатель видит быстрое приближение развязки, на которую мы указывали в прошедший раз». Старая дурная рутина ужасно долговечна, — Австрия существует как будто в подтверждение этому афоризму, а итальянское дело как будто нарочно ведется так, чтобы служить неопровержимым доказательством другой, не менее успокоительной истины: «самые законные потребности нового остаются страшно долго без удовлетворения, и только через длинный ряд неудач и поражений... конец осуществления..."].

Противоположность между английскою и французскою политикою в итальянском вопросе послужила для французских правительственных газет формальным предлогом к нападениям на Англию, которыми усилились постоянные опасения англичан, что император Французов думает начать войну с Англия. Печатный ход этого дела соответствует обыкновенному способу, которым [490] император французов подготовляет свою нацию к делам, нужным по его соображению. Читатель знает, что когда приготовления требуют долгого времени, можно провести его следующим образом: сначала выставить причины к неудовольствию, они дадут право делать вооружения; но для успокоения противника через несколько времени можно показать в словах уступчивость и прекратить полемику; это не помешает продолжать вооружения. Такая смена угроз и мягкости может продолжаться до тех пор, пока вооружения будут кончены и наступит удобное время действовать решительно. Теперь отношения Франции к Англии находятся в периоде мягкости, которая была введена в них, главным образом, статьею Тimes’а, требовавшею объяснения враждебного тона, принятого французскими правительственными газетами. Французское правительство отвечало на это раскрытие его намерений Циркуляром министра внутренних дел к французским префектам, которым предписывалось уведомить зависящие от них газеты, чтобы они остановили свою полемику против Англии. Это было в половине ноября нового стиля, и после того до сих пор продолжается затишье. Но мы не можем применять тона и содержания своих ежемесячных обозрений к ежедневным переменам тона в газетах, и по необходимости должны более держаться общего, довольно медленного развития в характере отношений. Читатель знает, что в последние два года общею чертою их было непрерывное усиление морских вооружений Франции и уверенности, что они имеют целью войну с Англией. Потому, не увлекаясь кратковременным и наружным прекращением недоверчивости, мы скажем несколько слов о фактах, из которых выводят заключение о намерении императора французов воевать с англичанами. Прежде всего мы приведем извлечение из статьи, помещенной в Revue Independante. Этот журнал служит органом орлеанистов, которые не одобряют никаких ссор с Англиею.

«Неизбежность войны с Англиею служит предметом всеобщих разговоров во Франции, все говорят, что она была бы очень популярна. А если б она и не была теперь популярна. легко было бы принять средства, чтобы дать ей популярность. Несмотря на сорокапятилетний мир, старая национальная вражда еще не погасла во французах. Особенно сохраняет она полную свою силу по всему прибрежью от Дюнкирхена до Байонны м считается патриотическою добродетелью. Это очевидно из тона статей против Англии в газетах, руководимых правительством Люди, близко знакомые с берегами Ламанша, Нормандии в Бретани, говорят. что ожесточенные нападения на Англию в правительственных газетах симпатично принимались прибрежным населением. То же самое в Париже. Вражда против Англии, пробуждаемая тайными поощрениями, усиливается с каждым днем, и англичане, приезжающие по делам в Париж, говорят, что не находят такого приема там, как прежде В высших административных кругах, в армии, во Флоте, между работниками и торговцами постоянно идут об этом толки, м все согласны, что если война с Англиею будет отложена, то единственно по неоконченности приготовлений и по необходимости выбрать время. Содействие французов англичанам в китайской войне, по общему мнению, служит только [491] к замаскированию плана, и чем сильнее говорят об этом содействии, тем лучше достигается эта цель8.

«Желание войны с Англиею очень понятно. Не говоря уже о чувствах особенной вражды к Англии, громадная армия из 600.000 или 700.000 человек, упоенных ласкательством и жаждущих повышения, натурально хочет иметь дело. Но от рядового до генерала, все войско желает войны именно с Англиею. Как о чрезвычайном исключении, говорят о словах одного генерала, который имел мужество объявить, что в случае войны с Англиею он выйдет в отставку. Но общее чувство армии восхищается мыслью о высадке в Англию — об этом деле, которое «не удалось первой империи, но должно быть исполнено второю». 20 августа был дан в Версале обед 6.500 императорских гвардейцев. Столы были расставлены в оранжерее, и каждый солдат сидел на своем месте под командою своего офицера. В конце обеда публике позволили войти в толпы солдат и разговаривать с ними. Один из числа публики подошел к зуаву с огромным шрамом на лице и сказал: «Мой друг, вы можете гордиться своею раною, и она не портит вашего вида, хотя вы потеряли от нее глаз. Вы довольно уже сражались на свой век». — «Довольно? Нет; если месяца через четыре, как мы надеемся, нас поведут в Англию, я попрошу, чтобы меня поставили первым». Рассказывают много таких разговоров. Другой зуав удивил даму, подле которой сидел в вагоне, объявив ей, что французская армия опять будет в деле на следующую весну. — «Мы идем в Англию». — «В Англию|» — воскликнула изумленная дама. — «Да, madame, в Англию, на следующую весну». — «Зачем же?» — «Отмстить за себя, отмстить|» — «За что же отмстить? Франция и Англия в союзе. Они не могут воевать». — «Будут воевать, madame. Я знаю англичан. Они хорошие солдаты Мы их уважаем, но ненавидим. Без войны нельзя». — «Но за что же будет война? Я не понимаю». — «А вот за что, madame. Мы побили Австрию за то, что она притесняла бедную Италию теперь надобно побить Англию за то, что притесняет Индию и несчастную Ирландию». — «В Англию перейти не легко». — «Да, не легко, но все равна мы перейдем, и я, ваш покорнейший слуга, первый прошу, чтобы нас повели туда. Надеюсь, этого хочу не я один». — «Разумеется, не вы один, — подтвердил стрелковый сержант, сидевший подле: — все хотят идти в Англию». Вот образец солдатских разговоров. Армия единодушно хочет войны; флот также: у него есть на это собственные причины. В войнах первой империи Французский Флот терпел сильнейшие поражения, и жажда мщения в нем имеет двойную силу. Матросы с восторгом говорят, как они перевезут войско в Англию. Но хладнокровнейшие из них замечают, что Франция не может начать войну ранее 1861 года, потому что нужно не менее полутора года для заготовления каменного угля. Брест, годичный запас которого простирался прежде только до 5.000 тонн, имеет теперь до 50.000 тонн каменного угля; в Шербурге также собран большой запас, но эти количества считаются недостаточными.

«Духовенство не уступает своею ревностью Флоту и армии. Univers приходит в бешенство при одном имени Англии, а эта газета служит верным органом клерикальной партии Крестовый поход против протестантов-англичан восхитил бы ее. Теперь Французское духовенство раздражено тем, что правительство медлит возвратить под власть папы возмутившуюся Романью. Война с Англиею — самое лучшее средство вновь приобрести поддержку от ультрамонтанцев. Тогда миссионеры станут в ряды зуавов. Общественное мнение сначала сильно было против итальянской войны, н даже по совершенном изменении его множество набожных людей остались враждебны политике императора Такой оппозиции не будет при войне с Англиею; когда духовенство и армия соединяются, их желание неодолимо.

«Говорят, что даже те классы, которые считаются непримиримо враждебными императору, одобряют эту войну. Легитимисты ненавидят Англию, так что за войну с нею готовы примириться с императором: это будет патриотическим поводом войти в милость к нему, которого они давно ждут.

«Таким образом, император французов может удовлетворить армию и [492] Флот, принести удовольствие духовенству, привлечь к себе легитимистов и получить единодушное одобрение народа. Эта цель так искусительна, что нельзя не придавать важности словам и действиям императора, соответствующим ей. Ряд этих признаков начинается словами, которые Луи-Наполеон. произнес перед палатою пэров, судившею его при Луи-Филиппе за намерение произвести возмущение во Франции. «Я — представитель поражения, которое должно быть отомщено. Это поражение — Ватерлоо». Будучи президентом республики, Луи-Наполеон не раз и не одному человеку говорил, что восстановление империи может иметь одну цель: отмщение за Ватерлоо и за Святую Елену. По восстановлении империи, учреждение медали св. Елены служило несомненным признаком намерений его. Зачем было выбирать такое имя для напоминания о славе первой империи, учрежденной его дядею? Что напоминается этим именем? Оно говорит о поражении Франции, о победе Англии, об унижении Наполеона I. Зачем напоминать о таком факте, если не иметь намерения воспользоваться им? Это намерение состоит в возбуждении вражды против Англии, в подготовлении нации к войне. Раздор с Англиею в начале прошлого года, когда Наполеон III требовал усиления наказаний против заговорщиков (Conspiracy Bill), присоединил к политическим причинам вражды личное неудовольствие. После покушения Орсини он окончательно решился воевать с Англию, которая служит убежищем для его врагов. После того, когда он упоминал о союзе с Англиею, он горько жаловался на то, что этот союз принуждает его приносить слишком большие жертвы. С той поры приготовления к войне с Англиею идут безостановочно».

Людей, желающих непрерывного мира с Англией, во Франции очень много; и англичане справедливо думают, что всегда будут иметь за себя, т. е. за сохранение мира, значительную партию в самой Франции. Но национальные предрассудки и во Франции, как во всех других европейских странах, так еще сильны, что по ложному понятию о национальной славе, будто бы приобретаемой победою и будто бы помрачаемой военными неудачами, готовы поддерживать врагов Англии множество французов, которые по своим политическим убеждениям никак не должны были бы делать ‘такой пошлости]. Любопытным примером тому явился Журдан9, один из сотрудников газеты Siecle. Он также вздумал неистовствовать против англичан. Его сотрудники по газете почли неприличным и вредным соглашаться на эту патриотическую фантазию, и потому Журдан излил свои чувства в особенной брошюре, которую назвал «Война англичанину!» —La guerre a l'Anglais. Сам по себе его памфлет не замечателен и подвергся такому блестящему опровержению от его приятеля Пейра в газете Presse, что сам Журдан устыдился своей дикой выходки и стал извиняться в ней. Но мы приведем из его брошюры один отрывок, который может служить свидетельством, что, несмотря на все жалобы французских писателей, публицистика пользуется во Франции значительною степенью свободы. Журдан сравнивает Францию с Англиею в разных отношениях и во всем находит преимущество на стороне своей родины. По своему республиканскому образу мыслей. он с особенною любовью останавливается на том, что во Франции более равенства, нежели в Англии; но в одном отношении он принужден отдать [493] преимущество Англии; и вот из его памфлета отрывок, служащий заключением этого отдела:

«Англия имеет над нами (французами) только одно действительное, несомненное. бесспорное преимущество. Она имеет свободу в обширнейшем смысле слова, — свободу печати, свободу политических собраний и союзов. Этому приобретению она обязана своим могуществом. Свобода и равенство в арсенале нравственной силы то же самое, что нарезные пушки и пар в арсенале материальной силы.

«Равенство приобретено вашими отцами. Оно вошло в наши нравы, наши учреждения, наши законы и не может быть искоренено. Англия имеет свободу — почему же и мы не должны иметь ее? Зачем нам оставаться лишенными такой наступательной и оборонительной силы? Англия не замедлила заимствовать у нас наши нарезные пушки; почему же нам не заимствовать у нее оружия в тысячу раз более верного и полезного, оружия, которое творит, а не истребляет, которое созидает, а не разрушает?

«Как можем мы оставлять союзнику, который завтра может стать врагом, исключительное обладание благом, которое мы можем принять и пользование которым привычно нам?

«Мы говорили, что Англия имеет только одно преимущество над нами; но оно таково, что в данный день может оказать сокрушительную силу. Можем ли иметь его, можем ли пользоваться им? “Да, потому что уже пользовались им. Должны ли мы принять его?] Да, потому что оно представляет непобедимую силу.

«Мы должны обладать свободою, должны вписать ее в наши кодексы, потому что она — столь могущественное оружие. Английское правительство, думает. что в случае столкновения будет сильнее нас и всей Европы, потому что видит Европу лишенной столь сильного оружия. Облечемся же в это оружие».

Многие полагают, что англичане боятся исхода войны. когда постоянно высказывают такое сильное беспокойство относительно намерений императора французов. Это совершенно несправедливо. Они очень хорошо чувствуют, что как бы сильна ни была армия, высадившаяся на их берега, через месяц не останется в Англии ни одного неприятеля. Они опасаются высадки только потому, что как бы мал ни был округ. которым неприятель успеет овладеть на несколько дней, он разорением этого округа нанесет нации громадный убыток: опустошение одного английского графства, говорят они, будет стоить нации дороже, нежели вся индийская война.

[В нынешнюю осень были многие признаки, как будто бы указывавшие на то. что император французов хочет начать войну довольно скоро. Особенное внимание обратили на себя поездки одного из чиновников военного министерства. Норкара, которого Наполеон И| несколько раз посылал в Англию для обозрения береговых укреплений. Отчеты его после первых поездок не соответствовали желаниям императора: Норкар доносил. что берега Англии укреплены лучше, чем он ожидал. Император три или четыре раза посылал его вновь обозреть берега. чтобы отыскать слабые пункты. ускользнувшие от прежних его поисков].

Мы не считаем нужным подробно рассказывать о том. как четыре ливерпульские купца прибегли к странному способу узнать [494] степень основательности общих опасений; как они отправили к императору Наполеону письмо с вопросом, действительно ли ду- мает он сделать высадку, и как секретарь Наполеона, Моккар, отвечал им, что такого намерения никогда не было у императора французов. Разумеется, нелепый поступок был всеми осмеян и от- вет Моккара не изменил мыслей ни в ком. Принуждаемая приме- ром Франции, Англия деятельно усиливает свой флот м свои укрепления. Читатель знает, что в последнее время определено английским правительством усилить регулярное войско 30 но- выми батальонами, и приняты разные меры для образования огромного резерва матросов, которым Англия могла бы располагать в случае войны. Но еще больше этих мер будет способствовать возвышению военных сил Англии реформа, которая равно. хороша и для войны, и для мира.

Дух войска, главное условие его силы. возвышается соразмерно чувству собственного достоинства в солдате. До сих пор в английской армии сохранялось телесное наказание, столь противное здравому смыслу и политической расчетливости, не говоря уже о гуманных принципах. Правда, оно употреблялось редко, назна- чалось не иначе как по суду и ограничивалось числом ударов, нич- тожным по сравнению с кодексами других армий, сохраняющих. это неблагоразумное средство наказания. Но все-таки английский солдат, поступая в ряды войска, знал, что первый проступок мо- жет подвергнуть его бесчестному наказанию. Это гибельным об- разом действовало на нравственное достоинство солдат и умень- шало военные их силы. Правительство поняло, наконец, что вре- дит и государству, и армии, и самому себе, оставаясь при такой неуместной рутине. Оно не может вычеркнуть телесного наказа- ния из военных законов без разрешения парламента, и потому те- перь, до собрания парламента, изменены только правила, по ко- торым назначается телесное наказание. Вот эти правила:

За первый проступок или за первое преступление, какого бы рода оно ни было, солдат не может быть подвергаем телесному наказанию. Ему могут подлежать только те солдаты, которые уже подвергались прежде другим наказаниям за разные тяжкие про- ступки. Дезертирство и воровство — вот почти единственные преступления, за которые солдат отделяется от общей массы своих товарищей, не подлежащих телесному наказанию ни в каком случае, и записывается в разряд штрафованных, которые за но- вое преступление могут быть подвергнуты телесному наказанию. Но он понижается в этот разряд только на один год, и если про- ведет его, не сделав нового преступления, то его прежнее право быть изъятым от телесного наказания возвращается ему. Приказ главнокомандующего, производящий эту реформу, заключается словами, чтобы военные суды старались назначать телесное на- казание как можно реже. Если даже известный солдат, попавший за прежнее преступление в штрафной разряд, совершит до исте-

494 [495] чения года, т. е. до восстановления своих прав, новое преступле- ние, за которое может подвергнуться телесному наказанию, то из этого еще не следует, говорит приказ английского главнокоман- дующего, чтобы военно-судная комиссия должна была действи- тельно приговорить его к такому наказанию: она должна действо- вать, смотря по обстоятельствам дела, и назначать телесное на- казание только в крайних, исключительных случаях.

Эти правила предписаны только как временная мера до той поры, когда парламент совершенно отменит телесное наказание в армии. Билль об этом приготовляется министерством. Точно так же приготовляет оно билль об уничтожении телесного нака- зания в английском флоте, в котором между тем ограничено телесное наказание новыми правилами, точно такими же, какие введены в армии. Нет никакого сомнения, что эти реформы, возвысив дух солдат и матросов, принесут Англии больше пользы и значительнее увеличат силу ее войск, нежели увеличилась бы она чрез прибавку целых десятков батальонов и кораблей.

Другое очень важное явление в военной жизни Англии составляет «волонтерское стрелковое движение». Читатель знает, что оно началось нынешнею весною; с той поры, под влиянием опасений войны со стороны Франции, оно постоянно и быстро развивается. Некоторые из радикалов, именно Брайт с манчестер- скою школою, не сочувствуют этому движению, — во-первых, по- тому, что оно воинственно, а они держатся миролюбивой поли- тики, во-вторых, потому, что оно развлекает нацию от мыслей о внутренних реформах; в-третьих, потому, что оно развивается под руководством лендлордов, то есть торийской партии. Мы ду- маем, что Брайт в этом случае делает ошибку: если движение до- стигнет своей цели, упрочит в Англии существование громадного- ландвера, которого невозможно употреблять на заграничную войну, но который делает невозможным вторжение в Англию, — если англичане, благодаря этому, приобретут сами и внушат дру- гим нациям уверенность. что высадка в Англию — просто без- умство, то, освободившись от своих нынешних опасений, они бу- дут менее развлекаться заботами об иностранных замыслах и не будут торопиться объявлением войны, как делали иногда прежде, с единственною целью предупредить сборы противника; при их рассудительности, усиление оборонительных средств сделает их еще более миролюбивыми. А торийское влияние на ‘волонтерское движение надобно считать явлением временным: чем больше рас- ширяться и укореняться в народе будет новое учреждение, тем более будет оно проникаться народным духом и не замедлит пе- рейти под влияние радикалов, если только сами они захотят того. Число волонтеров с каждым месяцем увеличивается; в поло- вине декабря их считали до 75.000 человек. Судя по силе движе- ния, надобно полагать, что скоро число это превзойдет цифру волонтеров, которых имела Англия в 1804 году, когда Наполеон 1

495 [496] грозил ей булонским лагерем. Тогда, при населении вдвое меньшем, Англия имела 379.943 человека волонтеров. Нынешние волонтеры все вооружаются штуцерами и учатся стрелять очень ‘успешно, так что масса уже состоит из хороших стрелков.

Агитация в пользу парламентской и финансовой реформы началась. Были уже два большие приготовительные митинга, один в Ливерпуле, другой — в Лондоне. Главным руководителем дви- жения остается Брайт, как в прошлом году. Но об этом мы будем еще иметь случай говорить. [497] ВУЛЬВИЧСКИЙ АРСЕНАЛ И ПУШКА ЭРМСТРОНГА.

Говорят, что нейтральные державы, предвидя изгнание австрийцев из Ломбардии в нынешнюю кампанию, приготовились настаивать и в Париже, и в Вене о начатии мирных переговоров тотчас же по вступлении французов в Милан. Трудно полагать, чтобы эти усилия прекратить войну имели успех, пока силы враждующих сторон еще не истощены до последней крайности. А если война не кончится одним походом, то при нынешней дипломатической системе она не может не вовлечь в свой водоворот те государства Западной Европы, которые имеют претензию возвышать голос во всех политических столкновениях. Пруссия, очевидно, желала бы не начинать войны; но она так тесно связана с Немец- ким союзом, а Немецкий союз так тесно связан с Австрией. что каждая новая победа французов приближает минуту, когда Гер- мания под предводительством Пруссии вступится за Австрию. Когда же война вспыхнет на Рейне, Англия в свою очередь не Удержится от участия в ней. Силы континентальных держав из- меряются очень легко: нужно только заглянуть в какие-нибудь статистические таблицы, чтобы сосчитать количество солдат, которых может поставить под ружье Пруссия, Немецкий союз, Австрия, Франция. Нужно вычесть из них то число, какое должно остаться дома для охранения внутреннего порядка, и мы знаем силу, какую каждое из этих государств может выказать в войне. Могущество Англии определяется не так легко. По численности ее армии перед началом войны нельзя судить о том, сколько людей будет иметь она под знаменами во время войны. Можно только знать по примерам всех прежних войн, что с каждым новым годом армия Англии на театре войны увеличивается в числе, между тем как численность других армий обыкновенно уменьшается с каждым походом. Но количество солдат. которым может располагать Англия, вовсе не составляет главного элемента ее военной силы. Давно известно, что деньги, в которых она ни- когда не будет чувствовать недостатка, придавали ей военное могущество гораздо более значительное, нежели какого следовало бы ожидать, судя только по числу ее солдат. Но теперь есть

497 [498] еще третий источник военной силы. которым особенно превосходит Англия все другие государства. Технические усовершенствования в оружии, развивающиеся перед нашими глазами, утроивают силу того войска, которое располагает ими. Теперь сознали везде необходимость вооружить штуцерами всю пехоту. Но ни Ав- стрия. ни Франция, ни Пруссия не имеют средств дать хорошие штуцера каждому своему пехотинцу; эту возможность имеет только Англия. Еше важнее соответственное изменение в устрой- стве артиллерийских орудий. После Крымской войны найдено средство делать нарезные пушки, как незадолго перед тем было придумано средство дать воину нарезное ружье, которым прежде пользовался только охотник. Как простое ружье бессильно про- тив штуцера, так артиллерия, употреблявшаяся до сих пор, ста- новится бессильна против нарезных орудий. У французов есть теперь несколько пушек нарезной системы, и хотя они очень малы калибром и очень дурны по своему устройству, они уже были одною из главнейших причин победы при Монтебелло. Каково же должно быть действие нарезных орудий несравненно лучшего устройства и несравненно большего калибра, которыми владеют теперь одни только англичане? Арсеналы и литейвые заводы всегда обнаруживали очень сильное влияние на ход войны, но только теперь начинается эпоха совершенного пере- веса артиллерийских средств государства над всеми другими эле- ментами военного могушества. Поэтому, чтобы знать. какую роль будет играть в начинающейся войне Англия, надобно познако-. миться с положением ее артиллерийских средств. С этою целью мы переводим из Типез’а дне статьи: во-первых, описание Вуль- вичского арсенала; во-вторых. рассказ Эрмстронга, изобретателя знаменитой новой пушки, об устройстве и действии его орудия. По прочтении этих статей остается неизгладимое впечатление, что все военные действия до вмешательства англичан будут только прелюдиею к тем событиям, которые должны произойти в слу- чае вмешательства англичан. Англия не желает воевать, но если ошибки континентальных дипломатов принудят ее воевать, страшное истребление ждет те несчастные армии, которые вызовут против себя английское войско с его энфильдскими штуцерами и эрмстронговыми батареями. И что страннее всего, это справедливая уверенность ‘англичан, что источник их военного могущества огражден от всякого соперничества со стороны других наций не каким-нибудь секретом, а просто тем, что другие нации не могут суметь приготовить для себя те ужасные орудия, перед которыми все континентальные ружья и пушки ничтожны, как дубина дикаря перед штыком европейца.

Мы помещаем сначала описание Вульвического арсенала, напечатанное в Тimes 12 мая. В немецких и наших газетах были некоторые извлечения из этой статьи, но нам кажется, что с нею стоит познакомиться вполне.

498 [499] «В Вульвиче, великом центре производства разрушительных оружий и военных запасов всякого рода, все отделения арсенала кипят чрезвычайной деятельностью, которая отличается от деятельности, бывшей во время самого разгара Крымской войны, только тем. что работа еще не производится по ночам. В Вульвиче думают, и, может быть, справедливо, что эта деятельность более направлена заботою о сохранении мира, нежели намерением вести войну. Но каков бы ни был предмет. средства для его достижения одинаковы, и мы уверены, что публике приятно будет узнать об этой деятельности, которая с каждым днем укрепляет оборонительное положение нашей страны, так что через два или три месяца Англия будет в состоянии с совершенным равнодушием смотреть на вопрос о войне и мире, насколько он зависит от степени приготовленности к войне. Вульвичский арсенал есть самое огромное депо и самая огромная мануфактура своего рода не только в Англии, но и в целом мире, и то, что происходит в нем теперь. может служить верным образцом того, что происходит на всех арсеналах и верфях Великобританского королевства.

«Новая пушечная литейная в Вульвиче пока не участвует ® общих приготовлениях. Недели две тому назад работа на ней остановлена для того, чтобы пристроить добавочные горны. По первоначальному плану эту литейную предназначалось устроить на пять пар горнов, но во внезапном припадке бережливости решено было построить на первое время только для пары горнов. В этих четырех горнах в прошедшем году было отлито 197 пушек 32- фунтового и 68-фунтового калибра; средним числом пушка обходилась в О Ф. с. (320 рублей). Недели две или три тому назад получено было приказание построить еще два прибавочные горна, в теперь новая пушечная литейная может приготовлять каждую неделю по 10 пушек 68-фунтового, калибра; но в случае надобности. работая день и ночь, она легко может изготовлять вдвое более, то есть до 1.000 орудий в год.

«В прошедшем финансовом году правительство заказало частным заводчикам 1.335 чугунных орудий, весивших вместе 4.800 тонн (300.000 пудов). Из этих орудий было 312 пушек 68-фунтового калибра; 460 мортир 10-дюймового +калибра. 300 пушек 32-фунтовых; 19 гаубиц 10-дюймовых; 44 гаубицы 8-люймовых: 200 пушек 10-люймовых и 19 полевых гаубиц 10-дюймовых. Эти орудия обошлись от 19 до 21 фунта за тонну (почти ровно 2 рубля за пуд) В нынешнем году заказано на частных заводах около 1.400 чугунных пушек разных калибров, перечисленных выше; но заводчики легко сделают в случае надобности тройное количество орудий. Таким образом, при помощи новой казенной литейной пушечной в Вульвиче Англия без малейшего затруднения может приготовить от 4 до 5 тысяч самых лучших орудий самого большого калибра.

«Но и без прибавки этого громадного производства Англия даже в настоящую минуту достаточно снабжена орудиями на целые голы европейской войны. В вульвичеких кладовых находится теперь около 12.000 чугунных орудий: и если мы выключим из этого числа старые и 24-фунтовые орудия, которые теперь не употребляются ни на кораблях, ни в крепостях, все-таки останется более 7.000 пушек самой лучшей новой системы и самого тяже- лого калибра для употребления хотя ныне же. В этот счет, разумеется, не входят запасы на наших больших верфях, в каждой из которых хранится от 1.000 до 1.500 тяжелых орудий новейшей системы. Вульвичский арсенал. может теперь приготовлять к выпуску по 200 орудий в нелелю а в случае надобности это число могло бы быть увеличено почти до 500. В настоящее время приказано приготовлять к отправлению на службу по 100 этих тяжелых орудий в неделю. и они отправляются в Мальту, на Корфу. в Гибралтар и на другие посты Средиземного моря с чрезвычайною быстротою. Орудия самого тяжелого калибра отправляются также в канадские форты и перевозятся морем для замещения малых пушек в прибрежных укреплениях самой Великобритании, особенно на восточном берегу Англии. В Четемских и Ширнесских фортах прежние орудия старой системы и малого калибра также со всевозможною быстротой заменяются новыми орудиями самого тяжелого

499 [500] калибра То же происходит в Тильбёрийском форте, где, кроме того, устроится несколько новых батарей 68-Фунтового калибра. Работы в Тильбёрийском форте можно считать примером чрезвычайной предусмотрительности правительства, потому что едва ли какой-нибудь флот может дойти до этой цитадели *. Нам было бы приятно видеть такую же заботливость об укреплении Портсмута и Плимута. Особенно о Портсмуте надобно заметить. что большая часть орудий в нем очень стары, и многие батареи вооружены только короткими 18-ти и 24-фунтовыми пушками 1800 года. Вооружение Плимутских укреплений не так дурно, но и они нуждаются в орудиях более тяжелого калибра, а главное, число их должно быть больше.

«По старой системе подрядов, все ядра и артиллерийские снаряды делались частными заводчиками по цене около 13 фунтов за тонну (около 1 руб. 25 коп. за пуд). В Крымскую войну страшный расход на эти материалы заставил, наконец, правительство заняться этим предметом, и была устроена в Вульвиче литейная для приготовления артиллерийских снарядов. Успех, которым сопровождался этот опыт, повел к постепенному его расширению, и теперь, наконец, все ядра и бомбы, которые понадобились бы в войне самого колоссального размера, могли бы легко быть доставлены текущим производством в Вульвичском арсенале и притом со сбережением для нации от 6 до 7 фунтов на тонну. Теперь это отделение арсенала работает < чрезвычайной деятельностью, производя в неделю по 26.000 снарядов, — ядер, бомб и картечи. Работая день и ночь, литейная может производить до 40.000 снарядов в неделю. Вместе с несколькими сотнями тысяч запасных сна- рядов, находящихся в кладовой, это количество достаточно на покрытие всех надобностей в случае войны. в чем легко можно убедиться, сравнив размер недельного вульвичского производства с размером потребления артиллерийских снарядов во время Севастопольской осады. По официальным отчетам, представленным артиллерийскому департаменту, в бомбардировку, начавшуюся 17 октября 1854 года. действовали 72 осадные орудия, которые выпустили всего’ 21.881 снаряд: в бомбардировку, начавшуюся $ апреля 1655 г. 125 орудия выпустили 30.633 снаряда; в бомбардировку, начавшуюся 6_ июня, 155 орудий выпустили 32.883 снаряда, в бомбардировку, начавшуюся 17 июня, 166 орудий израсходовали 22.684 снаряда; бомбардировка 17 август: произведенная 196 орудиями, потребовала 26.270 снарядов. В последнюю бомбардировку, 8 сентября, 208 орудий сделали 28.472 выстрела. Кроме того, было сделано 88.640 выстрелов случайно или для отражения ночных нападений и 405 выстрелов было сделано светящимися ядрами. Таким образом, во все продолжение осады, с первого до последнего ее дня, англичане израсходовали 251.872 артиллерийских снаряда; а эта цифра дает средний расход по 6.000 выстрелов в неделю, т. е. менее, чем одну шестую часть того количества, какое может еженедельно приготовляться в одном Вульвичском арсенале. Надобно, однако же, заметить, что расход артиллерийских снарядов в морской войне почти удваивает цифру выстрелов, какую нашли мы в осаде Севастополя. Так, в бомбардировку 17 октября, когда союзные флоты со- действовали сухопутным батареям, «Агамемнон» в продолжение 4 часов вы- выпустил более 3.000 снарядов, а «Родни», «Запз рме|» и «ВеПегорвопи» израсходовали почти по стольку.

«Подле новой пушечной литейной устраивается теперь другая, еще более новая, для выделки пушек сэра Уильяма Эрмстронга. Новая постройка не будет очень велика, потому что для этой литейной передается также обширный ряд мастерских, построенных для выделки ланкастеровых пушек и ядер, которые теперь оказываются ненужными. Ланкастерская литейная, имеющая 13 больших горнов и 9 паровых молотов и стоившая 250.000 футов, теперь, наконец, будет употреблена с пользою, и менее чем в год Вульвич получит средства производить ежегодно, по крайней мере, 300 этих великолепных орудий. Разумеется, мы никак не захотим сказать, чтобы военное начальство

• Он лежит на берегу Темзы на восточном конце Лондона, 500 [501] нашего королевства казалось нам когда-нибудь смешным: но если бы могло оно казаться смешным, то всего скорее смешно было бы оно в своей претензии щеголять тем видом, как будто бы оно содержит в тайне какое-нибудь новое изобретение и будто бы эта тайна может быть сохранена. Так оно действует < эрмстронговой пушкой: оно бережет ее, прячет ее. как будто бы каждый праздношатающийся, взглянувший на эту пушку. может не только отгадать все таинства ее чрезвычайно сложной выделки, но тотчас же и сам будет способен приготовлять такие пушки для иностранных держав. В эрмстронговой пушке решительно нет никаких секретов, которыми бы стоило’ дорожить, кроме одного того великого секрета, которого нельзя ни продать, Ни разгласить; этот секрет — наше великое превосходство в механических работах. Если бы в каждый из иностранных арсеналов послать по эрмстронговой пушке, иностранные артиллеристы и литейщики, разумеется, могли бы в захотели бы делать такие пушки, но их усилия кончились бы только тем, что они. истратив много времени и громадные суммы денег, наконец. прислали бы к нам заказы делать для них эти орудия. Очень распространено в публике ошибочное мнение, что если устройство делаемого нами оружия станет известно за границею, то во французских. русских, австрийских или прусских арсеналах можно будет в каком угодно количестве делать такое же оружие; во это совершенная ошибка. В доказательство надобно вспомнить только © судьбе штуцера Минье. Его великое превосходство давно известно, но все- таки ни одна армия, кроме нашей, не вооружена в полном своем составе штуцерами Читатели наши очень удивятся, когда мы скажем. что во Франции, России, Пруссии и Австрии штуцерами вооружены только отдельные стрелковые команды, а линейная пехота остается при старых ружьях. Притом девять десятых того количества штуцеров, какое находится в австрийской, прусской и русской армиях, сделаны для них в Люттихе, а люттихские мастерские могут выделывать штуцера в количестве 500 в неделю. Французы сами делают себе штуцера; но невозможно представить себе оружия столь тяжелого и столь затруднительного в деле. как штуцера их стрелков, хотя дальностью и верностью выстрела они почти равняются штуцерам Минье. Эти факты показывают, что мы не должны бояться ни того, чтобы иностранные державы быстро вводили усовершенствованное оружие в своих армиях, ин того, чтобы они могли принимать даже те усовершенствования, польза которых хорошо известна. Император французов делал великий секрет из своих полевых нарезных пушек, но, как ни велики его средства охранять секрет, все-таки наше правительство имело сведения о каждой пушке, которую он делал. Мы полагаем, что не ошибаемся, утверждая, что у него не сделано еще и ста нарезных пушек, и что эти пушки — маленькие полевые орудия с четырьмя нарезами, и что они стреляют цилиндрическими ядрами, обвернутыми свинцом. чтобы плотно входить в нарезы. Конечно, их следует назвать Усовершенствованием сравнительно с обыкновенными пушками, но они на- столько же ниже эрмстронговой пушки, насколько карманный пистолет ниже энфильдского штуцера.

«Но возвратимся к эрмстронговой пушке. Принцип, по которому она построена, и способ ее постройки — все это хорошо известно в соседстве с мастерскою сэра Уильяма в Ньюкестле, н, кажется. наверное можно сказать, что хорошие рисунки этого изобретения уже находятся в Париже и в Петербурге; но что касается практического употребления, какое могут извлечь из них в тех странах, пользы от рисунков будет столько же, как если 6 они оставались в Англии. Сэр Уильям Эрмстронг в нынешнем году должен сделать 200 полевых пушек 9-фунтового, 12-фунтового и 18-фунтового калибра; Этого числа совершенно достаточно для снабжения ими одними всех батарей нашей полевой артиллерии. Скоро мы надеемся видеть эрмстронговы пушки весом в 50 центнеров (150 пудов). которые будут стрелять 90-фунтовым или 100-фунтовым ядром па расстоянии 5 миль (7'/2 верст). Каждая пушка делается из кусков, длиною в три Фута, по тому же самому способу, как делаются ружейные стволы из проволоки. Тонкие полосы лучшего кованого, железа, толщиною в два дюйма, разогреваются до белого каления, и в этом

501 [502] состоянии они сковываются спиральными свивками около стального стержня, ‘диаметр которого несколько меньше предполагаемого калибра пушки. Когда этот слой остынет, он покрывается другим слоем, спираль которого идет в противном направлении, и таким образом кладется друг на друга три или четыре слоя, смотря по калибру пушки и требуемой толстоте ее стенок. Потом весь этот цилиндр снова разогревается и в последний раз куется паровым молотком. После того концы трехфутовых цилиндров срезываются так, как нужно для их соединения; в тех местах, где соединяются цилиндры, пушка связывается толстыми кольцами из кованого железа, которые наливаются на нее раскаленные добела и, охлаждаясь, сжимают связи цилиндра так сильно, что пушка выходит крепче того, чем была бы из цельного куска.

В казенной части прорезывается отверстие в камеру. Сама казенная часть отделяется от пушки и соединяется с ней сильным винтом. Когда пушку надобно заряжать, задняя часть отводится и складывается заряд, который вталкивается в пушку поворотом большого винта, приводящего заднюю часть вплоть к пушке. Это соединение задней части с пушкою производится одним оборотом рукоятки, и пушка готова к выстрелу. Операция заряжания и вы- стрела, сколько мы знаем, может производиться три раза в минуту. Кроме этого простого, но верного механизма, устроенного для заряжания, великое достоинство пушке придается способом ее составления из спиральных кованых полос, который увеличивает крепость стен до такой степени что они имеют только половину обыкновенной толщины. Так например, обыкновенная 32-фунтовая пушка весит 57 центнеров и требует 10-Фунтотого заряда, чтобы бросить ядро на дальнейшее. возможное для нее расстояние — 3.000 ярдов (2'/з версты); 32-фунтовая пушка Эрмстронга весит только 26 центнеров (81 пуд), и заряд в 5 фунтов пороха бросает ее ядро на 5'/з миль (84 верст), или почти на 10.000 ярлов. В этой 32-фунтовой пушке делается не менее 41 нареза; нарезы эти имеют полный оборот в 10 футов, т. е. для того. чтобы нарез описал полный круг, ствол пушки должен был бы иметь десять футов длины Если бы бы оборот нареза был круче, то, без сомнения, ядро приобретало бы большую силу полета, но опасность, что свинцовая одежда ядра не выдержит такого трения, была бы очень велика, и потому делать нарезы круче признали неудобным. Ядра эрмстронговой пушки железные, имеющие форму цилиндра и сначала изобретатель совершенно покрывал их свинцом; но теперь эта система изменена, и снаряд имеет только два свинцовые кольца, каждое толщиною в одну четверть дюйма и шириною в полтора дюйма; одно кольцо идет по заднему концу цилиндра, а другое — в том месте, где соединяется с цилиндром конус. составляющий переднюю часть ядра. Оба эти кольца врезаны, так сказать, в железную массу ядра, так что наружу выступают на одну десятую дюйма, для того чтобы входить в нарезы, Таким образом, когда заряд воспламеняется, он вталкивает ядро из каморы вперед в ствол орудия, который несколько тесен для свинцовых колец, и они врезываются в нарезы так плотно, что нималейшая часть газа не может пролетать мимо ядра, и вся сила заряда обращается на выталкивание ядра.

«Пушка, которая несколько месяцев испытывалась правительством в Шубёринессе, выдержав 3.500 выстрелов. осталась столь же невредимою, как вышла из мастерской. Точность выстрела из орудия этой системы такова, что на дистанции 4 000 ярлов (3 версты 200 сажен) мишень, имеющая по 10 футов в ширину и высоту, получает из 100 выстрелов 90

«Таковы артиллерийские средства Вульвичского арсенала. Относительно ручного огнестрельного оружия запасы его имею! такой же размер В кладовых арсенала находится от 80 до 90 миллинов зарядов для штуцера Минье, и машины изготовляют конические пули для этом штуцера в количестве двух миллионов в неделю; если на этих машинах будут работать и ночью, они легко станут приготовлять по 3 миллиона О том. сколько миллионов пистонов находится в запасе и сколько сотен тысяч можно делать их каждый день в случае надобности, мы не будем говорить, — цифры эти покажутся невероятными читателю.

502 [503] «Даже из этого краткого перечня запасов и средств, находящихся в одном Вульвичском арсенале, читатели могут видеть, что наши приготовления имеют довольно почтенный размер, и что если говорить о средствах наших к обороне, то характер этих средств может внушить спокойный сон самому робкому человеку. Но оборонительную или наступательную войну мы будем вести, все равно: и успокоительно, и ново для публики будет знать, что в настоящее время мы приготовлены ко всему, что бы ни случилось, и что если, по несчастию, Англия будет принуждена принять участие в войне, она будет воевать. имея такие силы и запасы, которые изумят мир. Крымская кампания была суровым и горьким уроком; но если этот опыт куплен нами дорого, то он остался небесполезным в своем роде».

Итак, важнейшим залогом своей безопасности в оборонительной войне и ручательством за успех в наступательной войне с ка- кою бы то ни было державою англичане считают пушку Эрмстронга и уверены, что никакой другой народ не в состоянии сделать для себя подобных орудий. Чтобы ближе познакомиться с этим новым изобретением, мы переводим речь, которую изобретатель произнес на обеде, данном ему в начале мая в Ньюкестлена-Тайне его согражданами. Читатели наши, конечно, знают, что Эрмстронг — член фирмы, которая имеет пушечный завод, что за свое изобретение он возведен в баронеты, что его литейному за- воду сделан заказ приготовить 200 новых пушек и что сам Эрмстронг. продолжающий управлять своим заводом, с тем вместе назначен начальником литейной, которая устраивается теперь в Вульвиче для выделки новых пушек и о которой упоминает пере- веденная нами статья Типез’а. Вот речь Эрмстронга.

«Трудно. невозможно мне выразить чувство, с каким я смотрю на честь, оказанную мне вашим приглашением на этот обелд Эту честь, сделанную мне жителями города, в котором я родился, в котором я провел почти всю свою жизнь, я считаю выражением не одного общественного сочувствия, но и личного доброго расположения ко мне: и во всю свою жизнь я буду вспоминать © нем с гордостью и благодарностью. Благодарю вас всех от всей дущи Предмет, вызвавший эту демонстрацию от час. может считаться предметом, имеющим направление к увеличению кровопролития: п если бы я думал, что сделанное мною благоприятствует войне или может вредить интересам человечества, то я горько жалел бы о своей деятельности. Но я не имею такого опасения. Могущество. даваемое знанием. будет ли употреблено оно в войне или мире, всегда будет на стороне цивилизации; а распространение цивилизации необходимо должно уменьшать войну и делать ее менее свирепою. Наша нация имеет мало лишних людей, чтобы тратить их на войну. Нам нужны все пособия, какие может дать знание, чтобы оградить нас от нашествий. О моей пушке. возбудившей столько толков, нелепо было бы предполагать, что есть какой-нибудь секрет в ее общем устройстве, которое уже известно сотням лиц и которое приблизительно уже описано во множестве изданий Но есть в ней много подробностей, которые нелегко сделаются общеизвестными и которыми надобно вполне овладеть другим нациям прежде, чем сумеют они сделать такую пушку. Не раскрывая таких подробностей, я могу в достоверной форме сообщить вам общие сведения об этом орудии.

«Начну с того, что моя пушка вся сделана из кованого железа Первоначально я делал ее отчасти из стали, но теперь я че употребляю ничего, кроме кованого железа. Она составная, т. е. составляется из отдельных частей, такой умеренной величины, чтобы каждую из них можно было удобно выковывать бея внутренних пустот Такой способ построения придает ей большую прочность и, следовательно, большую легкость. Были слухи, что две из моих

503 [504] пушек разорвались, но это не имеет никакого основания, подобно многим другим рассказам об этом предмете. Говоря о том, что пушка заряжается с казенной части, все писавшие о ней упоминали о большом винте, действующем в задней части пушки и нажимающем поршень для закрытия отверстия. Но они или не знали, что этот винт имеет внутри пустоту, или не понимали цели такого устройства Операция, ежедневно производится теперь артиллерию, не составляет секрета, и потому я могу сказать, что моя пушка и заряжается, и чистится через этот пустой винт, и что было бы большою ошибкой предполагать, будто бы возможно вкладывать ядро или заряд в разрез, где находится поршень. Поршень этот имеет небольшой размер, совершенно не похожий на изображение этой части орудия в разных фантастических рисунках его, которые сообщались публике; он прикован к пушке, чтобы как-нибудь не потерялся. Есть много особенностей ь лафетах, в прицелах и в других принадлежностях этих пушек. Не наскучивая вам подробностями, замечу только, что в станке морской или крепостной пушки есть наклонная плоскость, по которой пушка откатывается при выстреле н потом приходит в первоначальное положение действием тяжести Это приспособление имеет много важности при пушках тяжелого калибра, потому что избавляет от надобности в большом количестве прислуги для подкатывания пушки после каждого выстрела. «Теперь скажу вам о снарядах. Они во всех случаях делаются из литого чугуна, одетого гонким слоем свинца, и будучи диаметром несколько более, нежели калибр орудия, снаряд с свинцовою одеждой вдавливается в нарезы, чем и производится необходимое вращение снаряда, а с тем вместе устраняется всякое колебание его и зазор. Снаряд для полевых орудий может служить и плотным ядром, и бомбою, и картечным выстрелом. Он состоит из раздельных частей, которые так крепко сплочены, что снаряд пролетает через дубовую стену в девять Футов толщины, не разбиваясь. Если он употребляется как бомба, он разрывается на 49 правильных частей и около 100 не- правильных обломков. Он соединяет в себе качества шрапнеля и ударной бомбы, то есть может разрываться или при приближении к предмету, или от дара о предмет. Между друзьями он так безопасен, что упадет с кровли дома на землю. не разрываясь; но среди врагов он так чувствителен и злобен, что разрывается от прикосновения к нему пальцем Причина разницы та, что толчок, получаемый им в пушке при выстреле, приводит ударную машину при снаряде в особенное положение, все равно, как бы сказать, взводит курок ружья, и тогда снаряд становится так чувствителен, что разрывается от удара в мешок с опилками, как было испытано в Шубёринессе. Кроме того, можно сделать. что он будет разрываться в минуту вылета из пушки, и тогда куски разлетаются в виде веера и производят действие картечи. Словом сказать, снаряд может разрываться по произволу на далекой или близкой дистанции, от удара о предмет или от действия гильзы, а когда разрывается, то действует подобно картечи. Я мог бы представить вам сотни примеров того, как действовали эти бомбы на опытах, произведенных комитетом нарезных пушек; но я ограничусь одним примером, который выбираю, собственно, по- тому, что тут присутствовало чрезвычайное множество лиц, в том числе герцог Кембриджский со многими известными офицерами Две мишени, каждая в девять футов вышины и ширины, были поставлены в дистанции 1500 ярдов (620 сажен) от пушки и было брошено в них 7 бомб. Действие этих 7 бомб было таково, что в двух мишенях оказалось 596 пробоин. Подобное действие в других случаях было производимо на дистанциях до 3000 ярдов (более 2'/з верст); потому предоставляю вам судить, с каким успехом эти бомбы могли бы держать неприятеля в должном отдалении. «Для делания брешей, для разрушения зданий, для пробивания стен корабля употребляется другое устройство бомбы, цель которого та. чтобы вложить в нее как можно больше пороха. Почти все писатели, хотевшие объяснять публике качества моей пушки, говорили, будто бы большой недостаток моего снаряда то, что он вмещает мало пороха. Нет, если бы эти писатели сказали, что большая выгода моего снаряда в том, что он вмещает много пороха, они были бы гораздо ближе к истине. Да, бомба моей 32-фунтовой

54 [505] пушки содержит вдвое больше пороха, чем бомба обыкновенной 32-фунто- вой пушки Ставили также в недостаток моему снаряду то, что, проходя сквозь стену корабля, он делает слишком малую дыру. Если говорить о действии плотного ядра, тут была бы некоторая правда; но что касается до бомбы, то именно того и нужно от нее, чтобы дыра была мала Моя бомба разрывается в тот момент, когда проходит через дерево, и чем меньше дыра, ею пробиваемая, тем стеснённее будет взрыв, стало быть тем сильнее будет его разрушительное действие. Вообще, о моей пушке надобно судить не столько по отношению к плотному ядру, сколько по отношению к бомбе, снаряду несравненно более страшному, которым мои пушки и будут действовать почти исключительно,

«Но возвращусь к самому началу своих опытов. Я должен сказать вам, что они начались более четырех лет тому назад Я начал делать свою первую пушку в декабре 1854 и кончил ее рано весною следующего года; хотя она была устроена по тому же самому принципу, как нынешние мои пушки, но сначала не давала удовлетворительных результатов. Те изобретатели, открытия которых остаются только на бумаге, не знают всех трудностей, встречаемых людьми, приводящими мысль в дело. Я вполне испытал все эти затруднения, и мне понадобилось около трех лет постоянного труда, чтобы победить их. Летом опыты мои производились большею частию на морском берегу между тремя и шестью часами утра, потому что позднее люди просыпаются, и их движение могло бы мешать делу. Зимою я пользовался пустынными болотами в Олленгеде, принадлежащими моему другу мистеру Бомонт: там у меня была изба, построенная на горе в 2.000 футах над уровнем моря. Мишени свои я ставил на противоположной стороне глубокой долины, где выстрелы не могли никому вредить. Я построил инструмент для поддержания огня по предмету, погрузившемуся в ночную темноту, и будил дичь этой пустыни, стреляя по своей далекой мишени среди ночи‘ и замечу мимо-ходом, что когда этот инструмент был доведен до надлежащего совершенства, он дал мне средства в самую темную ночь поражать отдаленный предмет с такою же верностью, как при дневном свете. В конце трех лет я успел довести до хорошего устройства и пушку. и ядро. На свой счет я сделал несколько новых пушек н вошел в значительные издержки по производству своих опытов, но все мои расходы были уплачены правительством, когда оно испытало годность моей пушки. Я должен сказать. что генерал Пиль, лорд Пэмюр, герцог Ньюкестль, словом сказать все люди, бывшие военными министрами. когда я производил свои опыты. постоянно оказывали мне вся- кое содействие, какого только я мог желать. То же я должен сказать обо всех не сменяющихся начальствах военного ведомства. В начале прошлого года был назначен комитет для полного исследования вопроса о нарезных пушках. Комитет состоял из морских и сухопутных офицеров с обширными знаниями и с опытностью в артиллерийском деле, и, употребив большую часть своего времени в течение пяти месяцев на исследование пушек. ядер и бомб, представленных мною, они дали единодушное решение в пользу моей системы,

«Относительно верности и дальности выстрелов из этих пушек я могу ‘мало прибавить к тому. что было сказано генералом Пилем. но замечу. что < той поры, как он говорил, мы успели достичь значительно улучшенных результатов. На листанции 600 ярдов (255 сажен) предмет, не превосходящий своею величиною дуло неприятельской пушки может ‘быть поражаем почти каждым выстрелом. На 3.000 ярдов (2 версты 300 саж.) мишень, имеющая в квадрате 9 футов и кажущаяся на этом расстояний маленьким. пятнышком. в тихий день была поражаема девятью ядрами из десяти. Корабль не гораздо большей дистанции представляет гораздо большую цель, а в город иль в цитадель ядра могут быть бросаемы с расстояния более 5 миль (около 8 верст). Но чтобы орудие приносило всю свою пользу на далеких дистанциях, артиллерийские солдаты должны получать гораздо лучшее научное образование, чем ныне. И я полагаю, что морское и военное министерства примут необходимые меры для надлежащего образования офицеров и солдат. Интересен вопрос о том, каково было бы влияние общего введения

505 [506] этих орудий на различные условия военных действий. Если встретятся простые деревянные корабли, на открытом море. то, мне кажется, они должны быстро уничтожить друг друга. Прошло то время, когда люди одевались в латы; но мне кажется, что подходит время одевать в латы корабли, К нашему счастью, нет страны, которая могла бы выдержать в этом уровень с Англией. Мы имеем безграничные средства производить и употреблять в дело железо, из которого будут делаться корабельные латы. Если будет про- <той корабль против батареи, большая выгода будет на стороне батареи. по- тому что она имеет для пушек неподвижную платформу и сделана из мате- ‘риала более прочного, чем деревянный корабль Напротив при бомбардировании крепостей. арсеналов и верфей, представляющих цель большого размера, корабли могут действовать с очень далекой дистанции, на которой будут пренебрегать выстрелами сухопутных укреплений. В случае высадки (этот случай, быть может, самый интересный для нас) для защишающегося важ- ность таких пушек безмерна. Налобно полагать. что невозможно было бы произвести высадку, если бы обороняющийся дейсгвовал даже только поле- выми батареями из таких пушек; а если бы высадка была произведена, то отступающее войско вообще могло бы действовать под каким-нибудь прикры- тием, между тем как напалающие должны были бы полвагаться по открытой местности. на которой подверглись бы страшному истреблению

«Теперь я скажу несколько слов о личных условиях, заключенных между мною и правительством С самого начала я решительно не думал брать с пра- вительства какое-пибуль вознаграждение за усовершенствования, которые на деялся преизвес:и Потому сначала я и не брал привилегии Но скоро я уви- дел надобность ваять привилегию, не аля того, чтобы присвоить себе моно- полию, но чтобы оградить себя от узурпации Накоцец, когла рапорт комитета был представлен, я написа\ ^ правительству пи. вмо, в котором предоставлял в распоряжение службы ее величества все сделанные мною усовершенствова- ния На это письмс правительство отвечало мне объяснением. что оно готово сделать мне денежное вознаграждение. я отказался брать его Но возникли два вопроса‘ во-первых. каким образом правительство выучится делать такие пушки. во-вторых, каким образом поступать относительно будуших моих усовершенствозаний, потому что все это дело находится ®ще в развитии, и нельзя предполагать, чтобы оно остановилось в нынешнем своем виле. Для устранения затруднений я предложил что если правительство будет платить мне жалованье по 2.300 фунтов в год. начиная за три гола до настоящего времени, когда почти все мог время было употреблено на этог предмет, и по- том еще в течение следующих семи лет. то я отдам в его пользу все свои знания и опытность и предоставлю ему все свои будущие чсовершенствова- ния Это совершенно не то. чго получение вознаграждения, от котэрэго я от- казался. — Это договор. относящийся к службе. и если моя служба прекра- тится смертью или другим образом то # жачованье прекратится. Я глубоко ценю милостивое признание моих заслуг ее величеством, чо договор свой с правительством ценю только как срелство услешнее зани- маться своим делом для госуларсгвенной пользы и моего собственного удо- вольствия; и если бы правительству раньше или позже показалось, что моя служба не стоит получаемого мною жалованья мне будет довольно самого легкого намека. чтобы освободить правительство от этого условия Конечно, я викогаа и не думал отказываться от своих нынешних занятий. напротив, в условии положительно сказано, что мне оставляете я свобола вести промышлен Вые предприятия какие хочу я Не знаю согласно ли это с прежними при- мерами. вс я узерен, что по моему образу лействий публика может быть уверена, что я нм:ю в виду не свои собственные выгоды Мое честолюбие <остоит только в том, чтобы усовершенстновать дело, которым я занимаюсь; о денежных выгодах от него я мало думаю».

Эрмстронг ссылался на слова. сказанные об его изобретении генералом Пилем, тогдашним военным министром. Мы переведем

506 [507] этот отрывок из речи, произнесенной Пилем в палате общин 4 марта при обсуждении бюджета военного министерства.

«Палата много слышала о новой пушке сэра Уильяма Эрмстронга. Невозможно и предсказать, какие огромные последствия будет иметь общее введение этого орудия в нашу армию. Прошедшим летом был назначен комитет для исследования разных нарезных пушек, представленных правительству. Заключение комитета было решительно в пользу орудия, изобретенного сэром Уильямом Эрмстронгом. Эта пушка заряжается с казенной части, сделана из кованого железа по особенному способу и бросает снаряд, который употребляется как плотное ядро, как бомба или как картечь. Он применяется также к употреблению на кораблях н имеет чрезвычайную силу при разрыве.

ушка эта очень прочна. Я сам видел такую, из которой было сделано 1.300 выстрелов н которая после того не представляла ни малейших повреждений. Важные преимущества этой пушки — ее легкость. дальность ее вы- стрела и верность стрельбы. Эрмстронгова пушка, стреляющая 18-фунтовым ядром, весит в три раза легче обыкновенной пушки, имеющей ядро такого же калибра. 32-фунтовая пушка при заряде в 5 фунтов пороха бросает ядро на 5'/+ миль. Верность ее стрельбы еще более удивительна. На 3.000 ярдов она стреляет в 7 раз вернее, чем обыкновенная пушка стреляет на 1.000 ярдов; на дистанции 1.000 ярдов она попадает каждым ядром в такую мишень, в которую обыкновенная пушка попадает только одним ядром из 57: итак, можно сказать. что по верности стрельбы она превосходит обыкновенную пушку в 57 раз». [508] ПРИМЕЧАНИЯ

№1. Январь 1859 года.

1 Приступая к ведению отдела «Политика», в котором Чернышевский ‘ставил своей задачей использовать исторический опыт Западной Европы для освещения наболевших вопросов русской жизни и указания путей к их раз- решению, он предпосылает своим обзорам политической и классовой борьбы в капиталистических государствах некоторое общее введение, своего рода философию истории. В этом заведении, как и во всех его политических обзорах, резко прорывается один мотив: вера в близость революционных потрясений, которые на сей раз должны захватить и Россию, до тех пор стоявшую в стороне от европейских событий. я упорное повторение мысли о необходимости прибегнуть к революционным методам борьбы, к плебейской рас- праве со всеми остатками феодализма, в частности со всеми силами монархии, особенно самодержавия (абсолютизма), с которыми не должно вступать ни в какие компромиссы. Из этих положений вытекает систематическая критика всего половинчатого, соглашательского, в частности буржуазного либерализма, в котором Чернышевский видел агентуру крупной буржуазии, враждебной трудящимся массам. Чернышевский считал либералов главными виновниками банкротства всех предшествующих революций и сохранения на более реакционных и ненавистных государственных сил — монархии, аристократии, церкви: с которыми буржуазия всегда предпочитала входить в соглашения для подавления революционного движения. Именно поэтому в обзорах Чернышевского большое место занимает всестороннее разоблачение либерализма, беспощадная критика всевозможных либералов-соглашателей, типа Кавура и др., которых он считает крестными отцами всяких усмирителей и пал чей типа Кавеньяков, Эспинасов и др. Причем непосредственной задачей Чернышевского является — предохранить поднимающееся русское революционное движение от разлагающих либеральных иллюзий и компромиссов, помешать либералам извратить грядущую русскую резолюцию.

? Утрехтский мир был заключен в 1713 +. после войны Франции с коалицией Австрии, Англии и Голландии за «Испанское наследство» Война эта закончилась неудачно для Людовика ХТУ. Результатом ее были большие международные перемены Франция уступил» Англии часть Французских владений в Северной Америке. Тогда Англия между прочим захватила Гибралтар.

3 Нантский эдикт, изданный Генрихом 4 в 1598 г., обеспечивал гугенотам относительную свободу совести и известные политические гарантии. В 1685 г. он был отменен Людовиком ХТУ, после чего значительное число гугенотов, подвергавшихся жестоким гонениям. вынуждено было эмигрировать из Франции. Одним из видов репрессий против гугенотов было назначение в заселенные ими местности воинских постоев («драгоннады» — от слова «гавоп» — драгун), которые разоряли и мучили жителей.

508 [509] 4 Янсенизм (по имени родоначальника движения — ипрского епископа Корнелия Янсения) — религиозное течение во французской церкви ХУП— ХУШ веков, выступавшее против незуитов и склонное к протестантизм. янсенизм охватывал довольно широкие слои буржуазной интеллигенции (к ним принадлежал и Философ Паскаль) и рассматривался правительством как противник не только католицизма но и абсолютной монархии, за что сторонники его подвергались преследованиям.

$ В дореволюционной Франции интендантами назывались королевские наместники, управлявшие провинциями и сосредоточивавшие в своих руках все виды власти (полицию, суд, финансы, и пр.). Институт интендантов был создан Ришелье для борьбы с властью провинциальной феодальной аристократии; постепенно интенданты в большинстве случаев превратились в бессовестных взяточников и казнокрадов, безжалостно разорявших на- селение.

6 Герцог Филипп Орлеанский (1674—1723), племянник Людовика ХУ, после смерти последнего был с 1715 по 1723 год регентом Франции во время малолетства Людовика Х: его правление характеризовалось крайним моральным разложением правящего класса, хищениями, спекуляциями и пр., доведшими казну до банкрот!

7 Росбах — деревня в Прусской Саксонии, подле которой Фридрих П

одержал 5 ноября 1757 г. победу над Французской и австрийской армиями во время Семилетней войны. Период Директории, образованной согласно буржуазной конституции 1795 г., продолжался с 1795 до 1799 г Он характеризовался господством наиболее бесчестных и бесстыдных элементов буржуазии (спекулянтов, казнокрадов и мошенников всякого рода). Типичным представителем этой шайки был Баррас — продажный, развратный человек, способный на всякое преступление для сохранения власти и для обогащения. Конец Директории положил переворот 18 брюмера, приведший к власти Наполеона 1.

$ Чернышевский имеет в виду «Сто дней» Наполеона Бонапарта.

10 Здесь имеется в виду эмансипация «католиков в 1829 г. (до тех пор не пользовавшихся политическими правами в Англии) — маневр английского правительства, рассчитанный на то. чтобы отвлечь ирландскую буржуазию от участия в борьбе за национальную независимость.

И Время царствования королевы Анны и первых королей ганноверской династии (четырех Георгов) было периодом борьбы за утверждение парламентского правления.

1 В деле Джона Уилькса, английского радикала Х\УПТ века, неоднократно нарушались все основные законы Англии: его преследовали за статью в прессе с критикой тронной речи короля, не раз арестовывали с нарушением законов о правах личности; исключали из парламента, не допускали в состав палаты общин, несмотря на законное избрание и т. д. Дело Джона Уилькса кончилось реабилитацией его, что свидетельствовало об усилении власти парламента.

1з Война с северо-американскими колониями была непопулярна в Англия, особенно среди либеральной оппозиции консервативному правительству Норта. Во главе либеральной оппозиции стояли Фокс и Борк (последний позже стал ренегатом). Указание Чернышевского на перемену позиции в отношении американцев относится к лорду Четему.

№ Отмены хлебных законов. т. е. протекционных пошлин на ввозное иностранное зерно, введенных в интересах земельной аристократии, добивались либералы и радикалы, представляющие интересы промышленной буржуазии, а провело ее в 1846 г. министерство консерватора Р Пиля. положив тем самым начало режиму «свободной торговли». Руководителями движения против хлебных законов были Кобден и Брайт, организовавшие в 1839 г. «Лигу против хлебных законов».

15 С 1714 до 1837 г. Ганновер находился в личной унии с Великобританией, и английские короли в качестве ганноверских курфюрстов принимали [510] близко к сердцу интересы Ганновера, приобретали для него новые территории города н пр.

16 В обеих старых английских партиях — виги и тори — руководство принадлежало представителям землевладельческой аристократии. Под партией, не зависимой от узких котерий, Чернышевский разумел, по видимому, так называемых «независимых либералов» (Кобден, Брайт и др.).

17 «Периоды благородного порыва», «краткие периоды усиленной работы», «минуты отважных (или «героических») решений», «скачки», «одушевленная историческая работа» — все это у Чернышевского цензурные выражения для обозначения революций, которые он считал единственными серьезными двигателями прогресса.

18 Регентство в Пруссии было установлено в 1858 году вследствие признанного сумасшествия короля Фридриха-Вильгельма [\У; регентом был назначен (брат его принц Вильгельм, впоследствии король прусский и император германский Вильгельм |. Либералы, враждебно относившиеся к реакционному правлению последнего короля, восторженно приветствовали при- ход к власти Вильгельма, который начал свою деятельность увольнением реакционного министерства Мантейфеля и назначением нового — из умеренных либералов. Внушало доверие также то обстоятельство, что жена Вильгельма, которой приписывали большое влияние, имела репутацию либеральной особы, поклонницы конституционной Англии. Нет нужды указывать, что эти либеральные надежды не оправдались. 19 Имеется в виду восстание мадридского гарнизона в июне 1854 г. во главе с генералами О`Доннель и Дульце, закончившееся отъездом 6. регент- ши Христины из Испании и переходом власти в руки умеренных либералов.

20 В 1857 г. из генуэзского порта по инициативе Маццини было совершено несколько экспедиций: революционные десанты высаживались в Ли- ворно, Террачино и на неаполитанском побережье. Эти попытки кончились неудачей, однако они вызвали новый подъем национально-освободительного движения в Италии.

21 Эта реформа осуществилась только в 1867 году.

На процессе в Буоже (7. И! 18492 1. 1849) сулились участ- ники движения 15 мая 1848 г.: О. Бланки, Барбес, Альбер, Дефлотт, Рас- пайль, Собрие, заочно Луи Блан, Юбер. Приговорены: Барбес ин Альбер к ссылке, Бланки, Собрие, Распайль и Кантьн к 10, 7, би 6 годам заключения.

В Версале (октябрь 1849) судились участники демонстрации 13 июня того же года. Главные подсудимые Ледрю-Роллен, В. Консидеран, Этьен Араго, Мартен-Бернар бежали Подсудимые и адвокаты отказались от участия в процессе. 11 подсудимых оправдано, 3 — осуждены на 5 лет тюрьмы, ссылку (все представители социально-демократического комитета).

23 Эта статья «Франция при Людсвике Наполеоне», предполагавшаяся к напечатанию в январской книжке журнала за 1859 год, в свое время в «Современнике» не появилась. Она впервые печатается в настоящем изданни, в томе /, под номером 18.

24 Имеется в виду Крымская война.

25 Наполеон 1]. убежденный, что все заговоры против него направляются из-за границы и, в частности, из Англии. требовал от англичан репрессий против французских эмигрантов. Особенно был он возмущен оправданием присяжными республиканца Симона Бернара, преданного было суду, но судом освобожденного

Министерство Пальмерстона, готовое пойти навстречу Наполеону 1, внесло в палату «билль против иностранных заговорщиков», но подверглось сильнейшим нападкам и было низвергнуто большинством парламента.

26 В отрицательном отношении к Пальмерстону Чернышевский сходится < К. Марксом (см. К. Маркс, Лорд Пальмерстон (статья и корреспонденции) в кн. К. Марксаи Ф. Энгельса, Сочинения, г. 1Х—Х, М. 1933).

510 [511] 7 Пальмерстон после некоторого перерыва (1858—1859 гг.) снова сделался премьером и был им до своей смерти (в 1865 г.).

Речь идет о документах чартистского движения — первого широкого политического движения английского рабочего класса. «Чартисты и организованное ими забастовочное движение сыграли большую роль, заставили господствующие классы пойти на ряд уступок в области избирательной системы, в области ликвидации так называемых «гнилых местечек», осуществления некоторых пунктов «хартии». Чартиам сыграл спою не малую историческую роль и побудил одну часть господствующих классов пойти на не- которые уступки, на реформы, во избежание больших потрясений»

талин И. В., «Беседа < английским писателем Г. Д. Уэльсом», 1939, стр. 18).

39 Это предвидение Чернышевского оправдалось: реформа была проведена в 1867 г. консерваторами, поддержанными группой правых либералов. Первые же выборы по новому избирательному закону в 1868 г. дали огромное либеральное большинство, и д”Израэли принужден был уступить место, Гладстону, который продержался у власти до 1874 года.

№ 2. Ф.влаль 1859 года

1 Амьенский мир был заключен в 1802 г. между Францией и Англией во время консульства Наполеона Бонапарта: он был расторгнут в 1803 г. в война Франции с Англией возобновилась. причем Англия обязывала против Франции новую коалицию в составе России, Австрии, Швеции и пр. Война, продолжавшаяся до 1809 г., закончилась победою Наполеона.

? Бертран и Ратон — имена двух персонажей из одноименной басни Лантена [Ратон (кошка) таскает каштаны из огня, а съедает их Бертран. обезьяна)

3 Легатствами назывались те области папских владений, которые управлялись специально назначенными папой уполномоченными, легатами (например, Романья и др.).

Скупшина (скупшина) — палата представителей в Сербии и Черно- тории, а затем Югославии. Как регулярно действующий законодательный орган скупшина существует с 1858 г

$ Речь идет о конгрессе европейских держав, который должен был пред- упредить франко-австрийскую войну и усиление Франции за счет Австрии. Идея конгресса была выдвинута Англией, чрезвычайно ревниво относив- шейся к возможным территориальным захвагам Франции н чрезмерному ее усилению на континенте Европы. Этот конгресс, по мысли английских дипломатов. должен был дать частичное удовлетворение итальянским умеренным буржуазным кругам, сохранить ряд позиций Австрии, в которой английские государственные деятели усматривали полезный для себя противовес Французскому могуществу в Европе. и не допустить превращения Франции в слишком сильную страну, способную угрожать британскому преобладанию.

Чернышевский дает отрицательную оценку этого конгресса, который, впрочем, не состоялся.

$ Чернышевский неоднократно подчеркивал, что военные планы Наполеона ||| обусловливались соображениями внутренней политики, т. е. страхом перед нарастанием оппозиционных и революционных настроений в стране. Результаты выборов 1857 г., хотя. в общем. дали всего пять республиканских депутатов в Законодательном Корпусе (знаменитая «пятерка»), все же обеспокоили бонапартистскую шайку. чувствовавшую. что она держится у власти только с помощью штыков. Вот почему Вторая Империя все время стремилась к новым завоеваниям.

? Чернышевский прекрасно понимал лживость и антидемократический характер английской конституции, однако по сравнению с режимом произвола и насилия царской России конституционный государственный строй был значительным шагом вперед.

511 [512] Оценка Чернышевского английской монархии, которая имеет место в данном случае, является не более, не менее как методом критики русского самодержавия путем противопоставления конституционных государственных Форм русскому царизму.

8 Ионические острова были отданы под протекторат Англии в 1815 г. Господство англичан характеризовалось крайним деспотизмом и эксплотации ней местного населения, что вызывало подъем национального движения, направленного на соединение с Грецией. В 1848—1849 гг. на Ионических островах вспыхнуло восстание против английского господства, которое было жестоко подавлено Англией, Пытаясь как-то уменьшить недовольство населения я тем сохранить свое господство, Англия пошла на некоторое расширение местного самоуправления Ионических островов, вернув им «то, что 'Англией в течение длинного ряда лет обманным образом было отнято у них» (Маркса Энгельс, Сочи т. ХИ, 2, стр. 56).

Однако эти жалкие уступки не уменьшила национальное движение, и в 1863 г. англичане вынуждены были передать Ионические острова Греции при условии отказа последней от их укрепления.

В 1864 г. Ионические острова вошли в состав Греческого королевства.

Оценка взаимоотношений Англии и Ионических островов является результатом постоянного стремления Чернышевского подчеркнуть полный произвол, Насилие, отсутствие уважения к личности, царящие в самодержавной России, в данном случае путем противопоставления ей хотя бы элементарной буржуазной законности, существовавшей в конституционном государстве.

$ Имеется в виду государственный переворот в Сербин 1858 г. когда скупщина лишила престола князя Александра (сына Кара-Георгия), который проводил реакционный австрофильский курс и во время Крымской войны держался политики нейтралитета, чем выдавал негодование народа,

Однако на престол был возведен бывший князь Милош Обренович который в 1838 г. был изгнан из страны за антидемократическую, реакционную политику. Такую же политику проводил он и в 1856 —185 Умер в 1860г.

№ На Парижской конференции 1858 г. вопрос об объединении дунайских княжеств ^— Молдавии и Валахии — был решен положительно, однако оба княжества, получившие названые «соединенных провинций, оставались под верховной властью султана и сохраняли своих отдельных господарей, что препятствовало окончательному объединению их в единое государство, Сторонники создания единого государства выступала Россия. Её поддержала Франция, между тем противились объединению Англия и Австрия, боявшиеся ослабления своего влияния на Балканах.

В 1859 г. представительные собрания Молдавии и Валахии выбрала одного и того же господаря, боярина Александра Кузу, н провозгласили его князем Румынии, Объединение дунайских княжеств в одно государство — Румынию было признано с некоторыми оговорками Турцией в 1861 г но вплоть до русско-турецкой войны 1877-1878 те. Румыния оставалась # вассальной зависимости от Турции.

№ 3. Март 1859 года

1 Название британского правительства «Сент-Джемским кабинетом» произошло от находящегося в Лондоне Сент-Джемского дворца.

? Речь идет о процессе Монталамбера за помещенную им в журнале «СоггезропЧати» статью об английском парламенте, в которой бонапартовская Цензура правильно усмотрела насмешку над порядками Второй Империи.

3 Чернышевский подробно описывает осуждение Поэрио, чтобы разоблачить гнусный произвол и полное отсутствие элементарной законности, царя- щие в странах абсолютной монархии. Причем это описание относится, конечно, н к русскому самодержавию. Чернышевский издевается здесь и над царским судом, и над царской цензурой, и над «иллюзиями» и «доверчивостью» либералов, их сентиментальным Фразерством. Основная его мысль сводилась и

$12 [513] тому, что с такими монархиями нельзя вступать ни в какие соглашения, нельзя верить их «добрым» намерениям, что их нужно уничтожать.

4. Все сказанное здесь о русских законах, о признании ими неотъемлемых прав человеческой личности, о приобретении свободы рабом, ступившим на русскую почву, представляет насмешку над режимом в тогдашней царской России.

№ 4. Апрель 1859 года.

1. Польский народ жестоко угнетался австрийским правительством. Чернышевский намекает на то, что угнетенные австрийские славяне для своего освобождения не должны рассчитывать ни на русский царизм, ни на реакционное правительство Австрии.

2. См. № 2 — Февраль 1859 года. Примечание 5.

3. Речь идет, очевидно, об отношении к войне России. В начале 1859 года было подписано франко-русское соглашение о благожелательном нейтралитете России в случае войны Франции и Сардинии против Австрии. Наполеон III обещал Александру II содействовать пересмотру Парижского договора, помочь ему в решении восточного вопроса в пользу России. Кроме того, Александр II был заинтересован в ослаблении Австрии, чтобы при будущем решении восточного вопроса не дать ей играть ту роль, какую она сыграла в Крымской войне.

4. Чернышевский имеет в виду возможность победы революции во Франции, которая ликвидировала бы полностью вместе с режимом Наполеона III и его завоевательной политикой. Очевидно, эти ожидания были вызваны у него некоторыми успехами республиканской оппозиции во Франции.

5. Чернышевский пользуется случаем, чтобы популяризировать в России, находившейся под гнетом самодержавного правительства, мысль о предпочтении конституционного государственного устройства самодержавию. Разумеется, что в отличие от либералов Чернышевский не считал английскую конституцию идеальной.

6. Чернышевский намекает на то, что если во Франции будет провозглашена республика, то немецкий народ вместо выступления против Франции пойдет по ее пути. Так смотрели тогда на это Маркс и Энгельс.

7. Под «высокоценимыми от нас людьми» нужно понимать, очевидно, сотрудников «Колокола» и в первую очередь Герцена, который, не разобравшись в статье Чернышевского о Поэрио, упрекнул его в зубоскальстве. Чернышевский не мог оставить без ответа несправедливый упрек, брошенный ему «Колоколом».

8. Как первая статья о Поэрио (см. № 3, примеч. 3), так и это разъяснение продиктованы критикой либеральной тактики и защиты тактики революционной. Цель Чернышевского — доказать необходимость решительных мер в борьбе с абсолютизмом. Чернышевский настаивает, что в странах с застреленными монархическими предрассудками и вкоренившимися монархическими учреждениями («авгневы конюшни») необходимы не либеральные увещевания, а демократические, революционные меры, с корнем вырывающие старые обычаи, разрушающие до основания старые учреждения и уничтожающие старый правящий персонал с монархами и династиями во главе, которые никогда не примирятся не только с революцией, но и с либеральными реформами в конституционном духе, как показал пример Поэрио, а до него папского Рима, Французской Реставрации и пр.

№ 5. Май 1859 года.

1. В Тоскане революция, изгнавшая герцога Леопольда I, произошла в апреле 1859 года, а в Парме — в мае того же года.

2. Предположение Чернышевского о возможном исходе войны и о будущем мире, основанное на правильном понимании сущности бонапартистского режима, полностью подтвердилось дальнейшим ходом событий.

513 [514] 3. 1851 года — дня государственного переворота (но тогда еще не было Законодательного Корпуса, учрежденного после того, а существовало разогнанное в этот день Законодательное собрание).

4. Речь Морни названа «самоотверженной» проницательно. Призыв к пренебрежению материальными интересами во имя высоких моральных целей в устах такого проходимца, по сути дела уголовного преступника, как Морни, представлял сплошное лицемерие.

5. Мир в Кампоформио заключен был в 1797 г. между Австрией и Францией; согласно этому миру, положившему конец первой коалиции европейских держав против Франции, Франция получила Бельгию и Ионические острова, в Австрия взамен признания Цизальпинской республики и отказа в ее пользу от Милана получила Далмацию и Венецию.

6. То есть папское правительство в Церковной области.

7. По церковному преданию, Люцифер назывался главным из возмутившихся против бога ангелов (демонов, бесов). Он является действующим лицом во многих старых комедиях, испанских и французских.

8. Прокламация Наполеона III о начале войны опубликована 3 мая 1859 г. Эта прокламация лжива от начала и до конца и представляет собой, по выражению Чернышевского, перл "военно-дипломатического красноречия".

9. Леопольд II, напуганный восстанием в Ливорно и ростом революционного настроения в Тоскане, обещал населению даровать конституцию, созвать учредительное собрание и призвал к власти демократических вождей, однако при первом удобном случае он позвал на помощь австрийцев, подавил движение в Тоскане, взял обратно все свои обещания, арестовал всех демократических вождей и т. д. В стране был восстановлен старый режим.

10. Управляющая Пармой Луиза Бурбонская, дочь убитого в 1820 г. герцога Беррийского, была изгнана населением Пармы в мае 1859 г. Подошедшая австрийская армия к Минчио под командой самого императора Фердинанда-Иосифа подняла было шансы всех мелких итальянских деспотов, в том числе и герцогини Пармской, но поражение австрийской армии под Сольферино заставило бежать итальянских вассалов Австрии. Принцесса Пармская бежала в Австрию, где уже проживал ее брат граф Шамбор.

11. Орден Бани — третий кавалерский орден в Англии, основанный в 1399 г. Генрихом IV; вновь учрежден в 1725 и 1815 гг. и стал жаловаться за гражданские заслуги. Крымская медаль давалась за участие в Крымской войне.

12. "Волы васанские" — выражение, взятое из псалма.

№ 6. Июнь 1859 года.

1. Въехав с Виктором-Эммануилом в Милан 8 июня 1859 г., Наполеон III обратился с широковещательным воззванием к итальянской нации, в котором советовал итальянцам объединиться с целью освобождения своего отечества, и призывал их организоваться по-военному: "одушевленные священным огнем патриотизма, — гласило воззвание, — будьте теперь прежде всего солдатами, а завтра вы станете свободными гражданами великой страны".

2. В 1849 г., посылая французские войска для подавления Римской республики и восстановления власти папы, тот же Луи Бонапарт уверял, что это делается для "более верного обеспечения неприкосновенности пьемонтской территории и для более твердой охраны интересов и чести Франции", "для защиты интересов цивилизации" и "свободы", которая могла подвергнуться "опасности". Обещания Наполеона III носили лживый характер. В итальянских делах он имел в виду не благо итальянского народа, а свои реакционные интересы.

3. 30 мая 1848 г. австрийские войска под командованием фельдмаршала Радецкого потерпели поражение у Гонто от пьемонтской армии, после чего Альберт был провозглашен королем Италии.

514 [515] 3. Саркастическое «восхваление» австрийской государственной системы есть не что иное, как насмешка над абсолютизмом вообще и над русским царизмом, в частности. По цензурным соображениям Чернышевский не мог прямо говорить о русском самодержавии, однако он дает понять, что австрийский абсолютизм с его неприкрытой гнусностью — великолепное «зеркало, в котором черты наши отражаются» (стр. 247).

4. Считается, что в сражении под Альмой 20 сентября 1854 г. англичане потеряли 2000 человек, французы 1500 и русские 6000 человек.

5. Чернышевский высоко оценивает Гарибальди. Он восхищается действиями гарибальдийских волонтёров, воспевает их подвиги, потому что это — воспевание пробудившегося народа. Эти слова он подчеркивает, что история делается народом, а не Царями, стремится внушить доверие к массам и их инициативе, к русским революционерам, которым, по его предположению, скоро придется стать во главе поднявшихся людей из народа, восставших против помещиков и самодержавия.

6. Оба указания относятся к эпохе героической борьбы ломбардских городов против германского императора Фридриха Барбароссы. Понтида — это деревня в провинции Бергамо; известна бенедиктинским монастырем, в котором в 1176 г. (7 апреля) собрались делегаты ломбардских городов для составления Ломбардской Лиги и для выработки плана борьбы с наступлением Фридриха. Вскоре после того Фридрих Барбаросса потерпел под Леньяно (24 километра от Милана) решительное поражение.

7. Здесь Чернышевский ясно показывает, что он употреблял термин «австрийцы» в смысле «абсолютисты», «утнетатели», «усмирители», и т. п. словом, прибегал к нему там, где нельзя было прямо говорить о самодержавии вообще, о русском царизме в частности.

№ 7. Июль 1859 года.

1. На самом деле здесь, конечно, никакого отклонения от темы нет, а напротив, искусно развивается обычная мысль Чернышевского, что обезвредить «разбойников», под которыми нужно понимать господствующие классы, реакционеров, монархию и т. д., можно не утопическими проектами превращения их в блюстителей общественного блага, а самыми радикальными мерами, которые «разбойникам» будут «неприятны», т. е. путем революции. В словах о невозможности «простить и забыть», употребленных якобы в шутку, Чернышевский дает понять, что угнетателям нужно воздать и за прошлое, ничего не прощая, в интересах будущего.

2. Все это место направлено против либеральных иллюзий, в особенности против иллюзий российского либерализма (между прочим находившего отражение и в «Колоколе» Герцена), который, забывая, по мнению Чернышевского, все прошлое царизма, готов был ждать от него серьезных реформ вплоть до конституционных. Резко выступая против таких надежд, только придававших силы обреченному режиму, Чернышевский меньше всего собирался убеждать либералов, — он имел в виду предохранить от их влияния революционно-демократические круги русского общества.

3. Несомненно, говоря об австрийской армии, Чернышевский имеет в виду также и русскую армию. Такой же логичный смысл имеют и дальнейшие рассуждения о мертвящем бюрократическом духе и об аристократии. Несколько ниже, как бы желая помочь читателю понять его намек, Чернышевский поясняет: «Да, нам (т. е. русским. — Ред.) нет надобности долго говорить о том, как и почему охарактеризовано бесплодное геройское мужество забитого машинальной дрессировкою и обворованного солдата, — эта история хорошо известна каждому».

4. Это указание на аристократию как на не менее вредоносный социальный фактор, чем бюрократия, необходимо иметь в виду для правильного понимания взглядов Чернышевского; забвение его привело, между прочим Плеханова к неверному истолкованию некоторых заявлений Чернышевского,

515 [516] как проникнутых якобы политическим индиферентизмом. Между тем уже на студенческой скамье Чернышевский пришел к тому заключению, что царь есть верхушка аристократии, а значит, кто отрицает аристократию (а это, по словам Чернышевского, делает всякий демократ), тот необходимо отрицает и самодержавие.

5. Это место показывает, что по отношению к самодержавию, к русскому абсолютизму Чернышевский был пораженцем.

6. Косвенный ответ Герцену, который в насмешках сотрудников «Современника» и «Свистка» одно время не усматривал гражданского страдания, а видел шутовство, гаерство, паячество (все его выражения из статьи «Весьма опасно!!!»). Уже в заметке «Ответ на вопрос», напечатанной в томе УП настоящего издания, под № 7, Чернышевский говорил, что его смех есть не шуточный свист, а «визг стесненной груди», а Добролюбов в предсмертном стихотворении «Свисток и зе рзиш» указывает, что свист связан у него с болью, с страданием: «Когда 6 на морозе не трескались губы, и свист мой порою не стоил мне боли». Так и здесь Чернышевский, вообще не склонный к душевным излияниям, а тем более к жалобам, в данном случае замечает, что в насмешке радикалов «слышатся стоны».

7. Речь идет об усмирении наемными швейцарскими полками жителей г. Перуджии, высказавшихся за объединение Италии, по приказу папы Пия IX. Назревание революционно-национальных выступлений, перспективы создания объединенной Италии, достаточно сильной для самостоятельных действий независимо от французских директив, и побудили императора французов заключить мир, предать Италию и спасти австрийский абсолютизм и власть папы. Все это Чернышевский со своей обычной проницательностью заранее предсказал в своих предыдущих обзорах.

8. Речь идет об открытом письме президента республики Луи Бонапарта к своему другу Нею, написанном после возвращения папы в Рим (в апреле 1850 г.). Оно содержало лицемерные жалобы на реакцию и выражало мысли, что восстановление папы должно сопровождаться амнистией и реорганизацией управления в светском духе.

№ 8. Август 1859 года

1. В 50—60 годах XIX века национальный вопрос, не разрешенный революцией 1848 года, играл большую роль в мировой политике. Национальный вопрос был демагогически использован, между прочим, Наполеоном III в его внешней политике.

2. В «Примечаниях к Миллю» Чернышевский связывал существование трех политических направлений в политической жизни Европы с трехчленным делением продукта общественного производства на ренту, прибыль и заработную плату.

3. Кавур, который всю свою политику строил на «приспособлении к подлости», в частности на служении видам Наполеона III в надежде использовать его в интересах Пьемонтской династии, после неожиданного заключения французским императором Виллафранкского перемирия без ведома сардинского союзника, получил такой моральный удар и был настолько дискредитирован, что поспешил выйти в отставку: она продолжалась с 13 июля 1859 г. до 20 января 1860 г. В кабинете его место занял Ратацци. Кавур согласился вернуться к власти после того, как Наполеон III признал присоединение центрально-итальянских государств к Пьемонту.

4. В этом пункте пессимистические предположения Чернышевского не оправдались: национальный подъем народных масс в конце концов заставил и Наполеона III признать факт, против которого он был бессилен, — объединение итальянских земель.

5. Его женою была принцесса Клотильда, дочь Виктора-Эммануила.

6. Этрусское королевство было учреждено первым консулом Наполеоном Бонапартом в 1801 г. для Людовика Пармского, в 1807 г. сделано француз-

516 [517] ской провинцией, а в 1814 г. возвращено великому герцогу 'Тоскенскому Фердинанду Ш.

7 Что речь идет здесь не только об Италии, но н о России, видно также из слова «мужик», которое цензура поспешила предусмотрительно вы- бросить.

® Речь идет здесь о подавлении Краковского восстания 1846 года, имев- шего своей целью образование единой польской демократической республики.

Эднако общепольского восстания не состоялось, а Краковское восстание было раздавлено австрийскими и русскими войсками. Маркс и Энгельс высоко оценивали Краковское восстанне, отмечая его общеевропейское значение (см.

аркс— Энгельс, Соч., т. У, стр. 263, т. ХУ, стр. 551).

° Чернышевский подчеркивает решающую роль масс в истории (чгро- мадная сила, сила непреоборимая» — эти слова были выброшены цензором) и обосновывает необходимость включения в программы революционных пар- тий насущных требований масс, чтобы заручиться их активным содейст- вием, без чего революция не может иметь успеха. Подлинная революция возможна лишь как революция не только политическая, но и социальная. Это — очень важное место, которое выясняло характер той революции, о какой мечтал Чернышевский, и ту роль, которую массы должны, по мнению Чернышевского, играть в революции, а тем самым давало и указание рус- ским революционерам, как им надлежит действовать в предвидении этой революции. На следующей странице он дает прямой совет — включить в программу аграрные требования крестьян, но, опасаясь красного цензорского карандаша, спешит подчеркнуть, что имеет в виду итальянских прогрессистов; однако цензор разгадал эту хитрость и вычеркнул это место, ныне восст: навливаемое (конец абзаца на стр. 370 от слов «Итак, оставалась горсть образованных людей» до слов «знайте, что вы обречены на погибель от реакции»).

10 Паоло — серебряная монета в некоторых итальянских государствах, стоившая около 50 чентерело, около 12 к. серебром по тогдашнему курсу.

Й Ясно, что это — урок русским людям и, в частности, российским ли- бералам, которым в упор ставится вопрос: с кем и во нмя чего они желают итти — с дворянством и правительством против народа или с революционе- рами против царизма.

№ 9. Сентябрь 1859 года

1 Тосканское собрание депутатов происходило в августе 1859 г.; оно постановило низложить прежнюю династию и присоединиться к Сардинскому королевству. В Романье в сентябре 1859 г. собралось учредительное собра- ние, лишившее светской власти папу и тоже постановившее присоединить область к Пьемонту. Аналогичное решение принято было населением в Мо- дене и Парме в августе 1859 г.

2 Прусский король считался номинально властителем Невшательского кантона, который некогда был графством, ав 1406 г. примкнул к Швей- ‘царскому Союзу, после Вестфальского мира сделался самостоятельным кня- жеством ив 1707 г., после прекращения своей династии, перешел во владение прусского короля, "власть которого всегда была, впрочем, номинальной. В 1815 г. этот кантон вошел в состав Швейцарской конфедерации, а в 1848 г. объявил себя республикой. В 1856 г. здесь произошло роялистское восста- ние, и прусский король вздумал предъявлять свон «права», однако встретил самый решительный отпор со стороны всей Швейцарии и принужден был отказаться от своих «суверенных» прав.

3В мае 1849 г. войска Римской республики нанесли поражение фран- цузскому корпусу генерала Удино, который был направлен против нее пре- зидентом Франции Лун-Наполеоном, однако победа была временной; фран- щузы довели силы этого корпуса до 30000 человек, в начале июня осадили

517 [518] Рим, в начале июля, овладели городом после героической защиты его республиканцами.

Венеция, дольше всех державшаяся против иноземных захватчиков, была осаждена австрийцами в сентябре 1848 года и взята ими 27 августа 1849 года, тоже после героического ее сопротивления.

4 Это первое упоминание Чернышевского о знаменитой лондонской забастовке строительных рабочих. Стачка строительных рабочих в Англии 1859 года, ставившая себе непосредственной целью завоевание 9-часового рабочего дня и сыгравшая значительную роль в истории рабочего движения, сильно интересовала Чернышевского. Он сразу правильно оценил ее как "величественный эпизод борьбы между капиталом и трудом" и собирался написать о ней специальную статью, не ограничиваясь рассказом о ней в общем обзоре; однако сделать ему это не удалось (вероятно, по цензурным соображениям), хотя упоминания об этой стачке встречаются и в последующих обзорах.

5 Несомненно, что Чернышевский имеет здесь в виду не только Австрию, но и российское самодержавие. Как известно, царизм после своего поражения в Крымской войне в результате подъема народного движения принужден был пойти на уступки — на подготовку отмены крепостного права и др., но уступки эти оставляли в неприкосновенности главное зло русской жизни — самодержавие. Чернышевский указывает, что раз реформы "австрийского" правительства не касаются "основной причины зла", не сулят "прекращения бесправия граждан перед правительством", не имеют в виду "участия граждан в правительстве" и т.п., то грош им цена. Чернышевский высмеивает либералов, восхищавшихся реформами. Он саркастически повторяет свою мысль под видом мнимого несогласия со скептиком, отрицающим "величие" реформ, утверждающим, что и после них правительство может всякого оппозиционера посадить в Шпильберг (читай: Петропавловскую крепость), что она попрежнему сохраняет полноту власти, что права австрийских граждан ничем не ограждены от произвола правительства, что продолжается господство бюрократии, что отсутствуют все политические свободы, что народ попрежнему задавлен налогами, что деньги по-старому расходуются на военщину и на роскошь двора и т.д. Скептик и является выразителем истинных взглядов Чернышевского.

6 Чернышевский выражает свое презрительное отношение и к немецким (в данном случае — прусским) либералам. Чернышевский считал, что подлинное объединение Германии может произойти не сверху, а демократическим путем, снизу.

№ 10. Октябрь 1859 года

1 Демократы одержали победу над консерваторами в Швейцарии после длительной борьбы, продолжавшейся с 20-х по 40-е годы ХХ века. Заключительным этапом этой борьбы были гражданские войны 1845—1847 годы и выработка союзной конституции 1848 года.

2 Четыре легатства — это четыре части Папской области, управляющиеся особыми уполномоченными папы, легатами: Болонья, Феррара, Форли и Равенна.

3 Байокко — мелкая медная или серебряная монета в Папской области, стоимостью около 3 копейки.

4 "Те Deum" ("Тебя, бога, хвалим") — церковный гимн.

5 Речь идет о статье Чернышевского "Вопрос о свободе журналистики во Франции", напечатанной в октябрьской книжке "Современника" за 1859 год. См. том V второго издания.

6 Военные столкновения и провокации на границе Алжирии, захваченной Францией, и Марокко происходили постоянно. Франция воевала с Марокко в 1830 и 1844 годах. В 1859 году войну с Марокко вела не Франция, а Испания, но Франция использовала к своей выгоде поражение, понесенное марокканцами в 1860 г.

518 [519] 7 Под предлогом защиты христианских миссионеров Франция завязала войну с Аннамом, которая происходила в 1858—1862 годах, причем исианская эскадра помогала французской. Во время этой войны Французы захватили Кохинхину, расположенную в южной части Индокитайского полуострова, что положило основу их громадным колониальным владениям в Индо-Китае.

8 «Грет-Истерн» — огромный пароход, построенный в Англии для прямого сообщения с Китаем и Австралией в 1859 году и спущенный на воду в том же году.

9 См. № 9. Сентябрь 1859 года, примечание 4.

10 Заговор 1859 года, известный в турецкой истории под названием «Кулелийский инцидент» («Кулели» — казарма в Стамбуле, где происходил допрос арестованных заговорщиков), некоторые историки расценивали как первую попытку введения в стране конституции. Однако осторожный вывод Чернышевского о том, что «целью заговора было прекратить беспорядки управления и дворцовой расточительности» и т.д., более соответствует действительности.

11 Слово «кабуташский» представляет, видимо, турецкое искажение слова «каботаж». Так называлась особая пристань для судов каботажного плавания (расположенная на морском берегу между Топхане (пушечный двор) и дворцом Долма-Бахче).

№ 11. Ноябрь 1859 года

1 Ог Мантуи, т.е. став австрийской крепости, откуда в любую минуту могло последовать нападение со стороны иноземного насильника, поддерживаемого внутренними изменниками, папой, королем неаполитанским, реакционными элементами в центрально-итальянских государствах.

2 Восстания в ряде местностей королевства обеих Сицилий начались в мае 1859 года, как только стало известно о поражении австрийцев; тогда же восстало и Палермо: в середине мая, когда Гарибальди высадился в Сицилии, происходили кровопролитные бои между жителями Палермо и королевскими войсками, а 27 мая Гарибальди вступил в Палермо, откуда неаполитанские солдаты бежали.

3 См. № 10, прим. 6.

4 Архипелаг Сан-Хуана находится в Северной Америке, вблизи острова Ванкувера. В 1859 году начался спор между Англией и Соединенными Штатами об этих островах, спор продолжался до 1872 года, когда выбранный третейским судьей германский император Вильгельм I решил его в пользу Соединенных Штатов.

5 В 1854 году Канзас образовал отдельную территорию, причем Конгресс отменил Миссурийское соглашение 1820 года, ограничивавшее рабовладение к северу от 36° северной широты, и провозгласил доктрину «господства новых поселенцев», которым и предоставлялось решить, будет ли Канзас свободным или рабовладельческим штатом. На этой почве здесь возгорелась длительная борьба между северянами-переселенцами и южанами, которых поддерживали южные плантаторы и миссурийская полиция: несмотря на успехи южан в 1854—1856 годах, партизанская война в штате не прекратилась, и из нее в 1856 году выросло восстание Д. Брауна в Виргинии.

6 Для Чернышевского борьба против рабства в Соединенных Штатах имела особый интерес в 1859 году, когда в России шла подготовка отмены крепостного права. Чернышевский положительно оценивает деятельность аболиционистов и революционные методы борьбы с рабством. Он выражает уверенность, что, несмотря на неудачу первой попытки, в конечном итоге победа будет за противниками рабства.

№ 12. Декабрь 1859 года

1 Критика австрийских реформ у Чернышевского, как обычно, направлена против реформ Александра II.

519 [520] 2 Это место очень напоминает разговоры Волгина (Чернышевского) с Соколовским (Сераковским) в «Прологе», события которого относятся приблизительно к тому же времени.

3 В 1759 году родился Франц Казинци (1759—1831), сыгравший большую роль в создании венгерского литературного языка и новой венгерской литературы. Вероятно, речь идет о нем.

4 Бельтов — герой романа А. И. Герцена «Кто виноват?»

5 В последних абзацах содержатся намеки на состояние российских финансов и на характер российской финансовой системы. Чернышевский показывает, что в самодержавных монархиях главный расхититель государственных средств — сам император; он упорно объясняет это и в «Прологе». Цензор это понял и выкинул из статьи.

6 Намек и на русские дела, и на положение русской печати до и после Крымской войны.

7 Этот абзац лишний раз показывает, какое огромное значение Чернышевский придавал народу, массам. Только от масс, а отнюдь не от малочисленной и слабой интеллигенции («образованное общество»), зависят исторические события, в частности судьбы династий. Говоря о прочности династии Габсбургов в Австрии и имея в виду, конечно, и династию Романовых в России, Чернышевский дает понять, что низвергнуть их можно будет только тогда, когда массы народа поймут, что в лице их они имеют не защитников, а своих злейших врагов.

8 После того как китайское правительство не выполнило условий договоров, заключенных им с Англией, Францией, Россией и Соединенными Штатами после войны 1857—1858 годов, и послы Англии и Франции не были допущены в Пекин, война возобновилась в 1859 году, причем Англия выставила 12,300 человек, а Франция 7,700; эскадры обоих государств также были усилены. В 1860 году начались военные действия, а в октябре французскими войсками был разграблен императорский дворец под Пекином. По Пекинскому договору Китай подтвердил все прежние уступки и уплатил 8 млн. ливров за военные издержки.

9 В полном собрании сочинений 1906 года и в «Современнике» сказано «Журден», но такого сотрудника «Сьекля» нет, а был Журдан Лун. [521] ТЕКСТОЛОГИЧЕСКИЕ И БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЕ КОММЕНТАРИИ

Политика. Январь 1859

Напечатано в «Современнике» 1859, январь, отдел «Политика», стр. 83—130; перепечатано в ПСС, 1906, т. М, стр. 484—526.

Рукопись на 55 листах в полулист, написана рукой секретаря Н. Г. Чернышевского, М. А. Воронова, с поправками самого Чернышевского в тексте. В издании 1906 г. частично восстановлены места, выброшенные цензурой в 1859 г.: 1) начиная со слов: «Надобно перечитать историю этих эпох» (стр. 20) до слов «привилегированным счастливцам» (стр. 26); 2) со слов: «Да что уж Веуие 4ез 4еих Мопфез» (стр. 28), кончая словами: «покушения 14 января» (стр. 29).

Делая попытку впервые опубликовать эти отрывки, издатель полного собрания сочинений, М. Н. Чернышевский, поместил статью в конце тома, снабдив ее следующим примечанием: «В виду встретившейся невозможности проверить своевременно эту статью по рукописи, пришлось, чтобы не задерживать печатание настоящего тома, поместить ее по необходимости в конец книги». Вероятно, М. Н. Чернышевский руководствовался теми же соображениями, которые заставили его поместить в учебное пособие том, запрещенную цензурой в 1861 г., главу Милля, «в том расчете, что если цензура потребует исключения этой главы, то ее легко можно будет вырезать, не портя книги». Цензура пропустила эти отрывки, однако их опубликование нельзя считать полным восстановлением текста статьи: остались разночтения с рукописью и не были оговорены зачеркнутые места. В настоящем издании сверка текстов, напечатанных в «Современнике» и ПСС, 1906 г., с рукописью произведена полностью.

Корректура в гранках заключает в себе поллиста (2 столбца).

Сохранилась не полностью, а в виде отрывка, начиная со слов: «господами в кабинете. Тогда в новом парламенте» (стр. 49) и кончая словами: «Обо всем этом до следующих книжек» (стр. 52). Корректура содержит в себе поправки и вставки автора. На полях помета Н. Г. Чернышевского: «Некоторые поки к этой гранке сделаны мною на Ценсорском оттиске, для ясности».

Зачатия текста в этой корректуре носят автокензурный характер, поэтому они воспроизведены в настоящем издании с рукописи и помещены в основном тексте в прямых скобках.

Стр. 5, 8 строка. В рукописи: что редкого? [Когда же счастие тянулось десятки лет, когда не было оно.] В каком же веке.

Стр. 5, 20 строка. В рукописи: найдутся [Целые] десятилетия.

Стр. 5, 20 строка. В рукописи: [Разберем] Приломним хотя последние.

Стр. 6, 7 строка. В рукописи: перед каким-нибудь [Голландским штат» гальтером] [пенсионарнем] Гейнзнусом.

Стр. 9, 3 строка. В рукописи: утешится [славою Англии] очаровательным зрелищем.

521 [522] Стр. 11, 27 строка. В рукописи: только [народным волнением] страхом революции!

Стр. 11, 13 строка снизу. В рукописи: и что [теперь в Западной Европе] во все времена

Стр. 11, 6 строка снизу. В рукописи: перерывзясь [разрушением] видимым господством

Стр. 11, 1 строка снизу. В рукописи: ни больше, ни меньше, как [закон нарастания. Вот голая скала, совершенно мертвая: на нее идет дождь, падает роса, под влиянием сырости и воздуха она мало по малу выветривается и верхний слой камня обращается в пыль. Пласт пыли тонок, на нем едва может держаться мох; мох — бедная растительность, но все-таки растительность. Идут годы, мох растет и сохнет, сохнет и растет, и с каждым годом становится толще слой органического удобрения, остающийся] чисто физическая необходимость

Стр. 12, 14 строка. В рукописи: сродства [силу желудка переваривать. Исторический прогресс

Стр. 12, 18 строка снизу. В рукописи: понятны [и принимаемы] обществу

Стр. 12, 8 строка снизу. В рукописи: период [деятельности] благородного порыва

Стр. 13, 21 строка. В рукописи: будто [стрекоза] молоденький [жаворонок] воробушек

Стр. 13, 17 строка снизу. В рукописи: легко и привольно летать [высоко-высоко] с веселою песнею.

Стр. 13, 9 строка снизу. В рукописи: умудренный прежним опытом [деятель истории — человек] человек горячо берется

Стр. 14, 9 строка. В рукописи: и спокойно Гузнав] [рассматривая] всматриваясь в положение созвездий [старается только узнать [узнает] считает, сколько

Стр. 14, 11 строка. В рукописи: [Уже десять] [Несколько лет] Не год и даже два продолжается

Стр. 14, 17 строка. В рукописи: около пятнадцати или [семнадцати] двадцати лет

Стр. 14, 20 строка. В рукописи: либерализму. [Везде начинают говорить о реформах административным путем]. Читатели знают

Стр. 14, 24 строка. В рукописи: происходить и [в некоторых] во многих других [немецких] второстепенных государствах

Стр. 14, строка 10 снизу. В рукописи: приписывать [действительного] большего

Стр. 14, 8 строка снизу. В рукописи" от тех [сил и] столкновений

Стр. 14, 3 строка снизу. В рукописи: а [ожидаемые] предсказываемые тазетными слухами перевороты

Стр. 15, 1 строка. В рукописи: Европы (внутренняя] история которых

Стр. 15' 16 строка. В рукописи: между континенталь [ою революциею] ым переворотом

Стр. 15, 20 строка. В рукописи: что [сильное] горячее настроение

Стр. 15, 25 строка. В рукописи: что [независимые] свои собственные

Стр, 15, 10 строка снизу. В рукописи: не [желающих] стремящихся

Стр. 16, 15 строка. В рукописи: но она может быть легко замечена во всех тех веках и странах

Стр. 16, 23 строка. В рукописи: государственной жизни.

1789. Большая Революция . . . . . . . - 11 лет
1790. Наполеон I . . . . . . . . . . - 14 лет
1791. Реставрация . . . . . . . . . . - 16 лет
1792. Июльская Монархия . . . . . . - 18 лет
1793. ----> - ?

522 [523] Эти цифры были замечены всеми; ту же периодичность находим в других странах, и в другие времена. Мы говорили о новой английской истории, вот ее важнейшие эпохи.

Эти цифры, замеченные всеми, обыкновенно служили только для игры в каббалистику, потому что не обращалось внимание на физиологическое их значение, но приобретают дельный смысл тогда, когда мы проникнем в их отношение к закону смены поколений. Точно такая периодичность, наверное, уже не замедлится до 1560 года, если бы она не успела совершиться в 1359.

Конец революционных войн.... — 7 лет Парламентская реформа...... — 14 лет Отмена хлебных законов... — 31

Теперь все ожидают, что наступающий год будет ознаменован новой парламентской реформой; можно уже с достоверностью определить продолжение доканчиваемого Англией периода.

Конец революционных войн... — 17 лет Парламентская реформа... — 14 лет Отмена хлебных законов... — 13 лет Новая парламентская реформа...? 3 периода жизни в продолжение... 44 лет

Началом новейшей истории для Англии, как для Франции и для всего остального материка Западной Европы, были почти одни и те же годы: 1813 для Германии (восстановление Германского союза и старого порядка вещей), 1814 для Италии и Испании (изгнание французов и восстановление старых монархий), 1815 для Англии (окончание революционных войн); продолжительность времени, нужного для достижения человеческой физической и нравственной возмужалости. Эти цифры, замеченные всеми, обыкновенно служили только для игры в каббалистику, потому что не обращалось внимание на физиологическое их значение, но приобретут дельный смысл тогда, когда мы проникнем в их отношение к закону смены поколений.

Стр. 16, 14 строка снизу. В рукописи: зависимость от естественных законов физиологии и психологии.

Стр. 16, 11 строка снизу. В рукописи: времена, когда ход истории не был задерживаем, которые важны.

Стр. 16, 10 строка снизу. В рукописи: английской истории. Вот ее важнейшие эпохи: 1815 конец революционных войн — 17 лет, 1832 Парламентская реформа — 14 лет. Теперь все видят, что через 17 лет после окончания революционных войн.

Стр. 17, 12 строка снизу. В рукописи: свидетельствующие о приближении переворота том, что приближается для Французских учреждений новый фазис кризиса.

Стр. 17, 5 строка снизу. В рукописи: правителем. Буржуазия реакционеры.

Стр. 18, 11 строка. В рукописи: оттенок демократизма. Особенно помог ему в этом отношении знаменитый закон, разными условиями отнимавший у значительной части простолюдинов право участвовать в выборах. Это стеснение было делом нерасчетливым, потому что от выборов исключалась именно та часть народа, которая сильна не выборами, а своей готовностью на революцию, фактическое восстание, которого тогда никто. Особенно помог ему.

Стр. 18, 20 строка. В "Современнике": выборы в чистую формальность.

Стр. 18, 1 строка снизу. В "Современнике": честный человек тому.

523 [524] Стр. 19, 6 строка снизу. В рукописи: признать его [гением] чрезвычайно замечательным человеком.

Стр. 20, 24 строка. В рукописи: талантов [признаваемых Европою], приписываемых Наполеону ПТ.

Стр. 20, 9 строка снизу. В "Современнике": такого типа. Личное дело было доведено.

Стр. 20, 6 строка снизу. В "Современнике": Власть приобретена была такая.

Стр. 20, 4 строка снизу. В "Современнике": употреблять ее. Она была употреблена исключительно для охранения собственных интересов. При подобном характере внутреннего управления.

Стр. 20, 2 строка снизу. В рукописи: нуждам общества. [Это мнение может быть справедливо или ошибочно.] Но есть характеры.

Стр. 21, 12 строка снизу. В рукописи: заявить себя [главою] приверженцем.

Стр. 21, 7 строка снизу. В рукописи: кроме [личных видов] желания.

Стр. 22, 6 строка. В рукописи: поэзии [или например гастрономического чувства] или скульптуре.

Стр. 22, 13 строка снизу. В "Современнике": При подобном характере внутреннего управления прежние чувства массы.

Стр. 22, 3 строка снизу. В "Современнике": и этого стало мало: тогда пришлось начать войну.

Стр. 23, 7 строка. В рукописи: К тому же времени начал [и лопаться пружины и другого орудия] с довольно смрадным запахом.

Стр. 23, 11 строка. В "Современнике": доставить никаких. Вслед за тем биржевые курсы стали падать.

Стр. 23, 12 строка. В "Современнике": все усилия поддерживать фонды.

Стр. 23, 18 строка. В "Современнике": были таковы, что до крайности увеличили общее неудовольствие... принужден был отказаться от них. Покушение 14 января.

Стр. 24, 16 строка. В "Современнике": отставить Эспиноса и смягчить внутреннюю администрацию.

Стр. 24, 8 строка снизу. В "Современнике": от стеснений; они советовали.

Стр. 24, 6 строка снизу. В "Современнике": Оказалось мало этих советов.

Стр. 24, 2 строка снизу. В рукописи: Морни и Персиньи, [выбранные] назначенные.

Стр. 25, 13 строка. "В Современнике": человека; устроили для него новый.

Стр. 25, 24 строка. В "Современнике": делу свободы. Но всего этого кажется мало, и воодушевляются гражданским мужеством.

Стр. 26, 25 строка. В "Современнике": безумстве "людей", прибегавших.

Стр. 28, 24 строка. В "Современнике": что поступили незаконно.

Стр. 28, 25 строка В "Современнике": в дело. А все таки суд.

Стр. 28, 17 строка снизу. В "Современнике": Но теперь считают снова.

Стр. 28, 8 строка снизу. В "Современнике": Уже чувствуется невозможность. остановить.

Стр. 28, 5 строка снизу. В "Современнике": смелость прежними мерами и видят необходимость отвлечь внимание науки от домашних дел.

Стр. 29, 19 строка. В рукописи: после покушения 14 января [...надобно было бы ожидать успехов. Но до сих пор нет еще доказательств, что угрозы осуществятся, они останутся одними словами, как в раздоре с неаполитанским королем. Если война действительно начнется, она будет иметь результаты, объясненные в статье, переведенной нами из Вестминстерского Обозрения: на несколько времени она задержит опасность, грозящую французскому правительству, но еще больше расстроит финансы, и каждый месяц отсрочки будет куплен двойным приближением неизбежного финансового кризиса]. "Англия от опрометчивых угроз

521 [525] Стр. 29, 4 строки снизу. В рукописи: старый фарсер, [буффон], лучший виртуоз.

Стр. 32, 21 строка. В рукописи: вигов. [Тори] Лорд Дерби.

Стр. 37, 2 строка. В рукописи: расположена ценить [честность] прямоту

Стр. 39, 27 строка. В рукописи: Семилетний срок, наверное, не удержится, но виги и тори вероятно будут.

Стр. 41, 2 строка. В рукописи: Манчестер, один имеющий.

Стр. 41, 4 строка снизу. В рукописи: имеющий [недвижимую] собственность.

Стр. 42, 8 строка снизу. В рукописи: а в городах лицах, [получающим <недвижимой собственности или подлежащих прямому налогу капитала] не менее ценою не менее 10 фунтов [ежегодного дохода]. Таким образом.

Стр. 43, 12 строка. В рукописи: сборами на неимущих [и в этих выборах участвует каждый самостоятельный гражданин, платящий какую-нибудь прямую подать. Во-вторых, право участвовать в парламентских выборах имеет каждый, платящий за квартиру не менее 10 фунтов в год]. Остановится ли он.

Стр. 44, 15 строка снизу. В «Современнике»: некоторые ограничения в изложенной нами программе, то эти изменения.

Стр. 44, 8 строка снизу. В рукописи: невозможностью [за двадцать лет назад], часто является.

Стр. 46, 15 строка. В рукописи: более 200 голосов.

Стр. 46, 17 строка. В рукописи: с небольшим 100, а для большинства.

Стр. 48, 11 строка снизу. В рукописи: который во всех других пунктах реформы может не пожалеть.

Стр. 49, 16 строка снизу. В рукописи: для которых [остальные партии] реформисты служили.

Стр. 49, 7 строка снизу. В рукописи: Вся история человечества оправдывает скромность ожиданий.

Стр. 51, 2 строка. В рукописи: т.е. [значительно] хотя несколько.

Стр. 51, 18 строка. В рукописи: ни охоты [буянить и бесчинствов[ать]] без нужды.

Стр. 53, 16 строка. В рукописи: ее неизбежности. [Мы не будем пересказывать фактов, известных] [знакомых каждому читателю, если не можем дополнить их какими-нибудь подробностями менее известными] Мы не будем.

Стр. 53, 20 строка. В рукописи: во время [официального] торжественного представления.

Стр. 53, 24 строка. В «Современнике»: смягчила Фраву, заменив слова.

Стр. 53, 11 строка снизу. В рукописи: Но н в смягченной форме фраза.

Стр. 54, 7 строка. В рукописи: следовали смягчительные разъяснения.

Стр. 54, 9 строка. В «Современнике»: надобно полагать одну из причин колебаний, которым подвергалась.

Стр. 54, 2 строка снизу. В рукописи: из каждых [100] [72] 100 франков.

Стр. 55, 11 строка. В «Современнике»: для нее.

Вся промышленная.

525 [526] Стр. 55, 13 строка. В «Современнике»: вся Франция в пользу мира, потому что трудно.

Стр. 85, 15 строка. В рукописи: от его нарушения.

Стр. 85, 24 строка. В рукописи: столь [молчаливая] осторожная.

Стр. 55, 4 строки снизу. В рукописи: Мы уверены, что французское правительство, знающее состояние Европы по крайней мере не меньше, чем знает его образованная часть публики, нельзя обмануть этими грубыми приманками, но ручательства.

Стр. 56, 18 строка. В «Современник»: в войне. Делая войны, он старается действовать.

Стр. 56, 26 строка. В «Современнике»: хотят поставить его.

Стр. 36, 16 строка снизу. В рукописи: «мы тим] требуем от вас».

Стр. 36, 8 строка снизу. В рукописи: смысл этой фразы (когда каждому парижанину известно, что] когда правительство уверяет.

Стр. 57, 13 строка. В «Современнике»: вплетены они. Будем ли мы иметь.

Стр. 58, 17 строка. В рукописи: соображениями, [благоприятствующими сохранению] требующими сохранения мира.

Стр. 59, 10 строка. В рукописи: притом они находятся.

Стр. 59, 7 строка снизу. В рукописи: сильными [державными] соперниками.

Стр. 60, 1 строка. В «Современнике»: Но все видят, что война, начавшись.

Стр. 60, 5 строка снизу. В рукописи: в граф Кавур [идет ощупь] знает не ве.

Стр. 61, 1 строка снизу. В рукописи: к судьбе Италии [делаясь ее запитником. Наполеон III надеялся отвратить от себя итальянские кинжалы. Эти соображения чрезвычайно сильны. Но война не популярна.

Стр. 62, 6 строка. В рукописи: прошедшего года решительность в его уме предложение] представлялась ему.

Стр. 62, 9 строка. В рукописи: патриотами (найдутся фанатики) находится много людей.

Стр. 62, 5 строка снизу. В рукописи: общественное мнение? Оно поворачивается до первой удачи и заговорит] будет прославлять.

Стр. 62, 2 строка снизу. В рукописи: из собственных] личных расчетов.

Стр. 64, 20 строка. В «Современнике»: помещенных в Жиреге. Мы приносим в конце этой статьи изложение и красноречивые тирады неизвестного автора. Ненависть к австрийскому владыке.

Стр. 64, 11 строка снизу. В рукописи: «Итальянца». Эта статья также.

Стр. 64, 9 строка снизу. В рукописи: только [рассмотреть] показать себя. ванья.

Стр. 66, 26 строка. В рукописи: уму англичан так [резко] сильно, если бы.

Стр. 69, 18 строка снизу. В рукописи уже в Париже [и была передана в Лондон]. Если бы.

Стр. 71, 19 строка снизу. В рукописи: Австрия слишком [благоразумна] осторожна.

Стр. 71, 8 строка снизу. В рукописи: [Нам кажется], что война.

Стр. 71, 5 строка снизу. В рукописи: Если это требование] естественное следствие.

Стр. 72, 12 строка. В рукописи: известно [усердие] ревность.

Стр. 73, 17 строка снизу. В рукописи: что (и Дерби, и Пальмерстон и осели) одинаково.

Стр. 18, 3 строка. В рукописи: допущение втого [сильного] резкого протеста.

Стр. 75, 12 строка. В рукописи: для войны. (На молодую принцессу внимайте. Грустным участием говорили, такой] холодный прием.

Стр. 75, 15 строка снизу. В рукописи: В самом деле (ничего нельзя] очень трудно было понять.

Стр. 75, 3 строка снизу. В "Современнике": соображений его. Я хотел

526 [527] Стр. 76, 27 строка. В «Современнике»: избежать ее». По этой двойственности, ее смысла, кому что угодно.

Стр. 77, 27 строка. В рукописи: собеседник [немец или] англичанин.

Стр. 78, 11 строка. В рукописи: Брошюра Маркса «Предисловие к миролюбивой речи императора французов, а эта речь получила в словах Морни комментарий еще более миролюбивый, но и этого всего показалось недостаточно для удовлетворения «новой державы»] выражением личных мнений.

Стр. 78, 14 строка. В рукописи: фактом [позволили явиться] явилась.

Стр. 78, 27 строка. В «Современнике»: подчинит их французским учреждениям, которые не легче австрийских.

Стр. 78, 4 строка снизу. В «Современнике»: ставит для войны цель, признаться в которой никак не хотят, потому что сказать.

Стр. 79, 9 строка. В рукописи: около 10 февраля.

Стр. 79, 12 строка снизу. В «Современнике»: на днях и несравненно выше обыкновенных нарезных пушек, известных на континенте. Приготовления.

Стр. 81, 23 строка. В рукописи: Папской области? [Таких предметов всегда найти сколько угодно, относительно их не было дано обещаний].

Стр. 84, 17 строка. В «Современнике»: (\Уединение Кемба). А на европейском континенте никто не отвергает ни баллотировки на выборах, ни пропорциональности числа депутатов с числом избирателей и жителей. Отчего же происходит.

Стр. 85, 20 строка. В «Современнике»: а главное прямотою языка они возвышаются.

Стр. 85, 26 строка. В «Современнике»: не ищите ясности взгляда: обо всем том.

Стр. 85, 29 строка. В рукописи: отсталыми [или просто нелепыми; н например из русских журналов были бы отвергнуты всеми от Русского Вестника до Русского Слова и Русской беседы]. По этой отсталости.

Ср 85, 10 строка снизу. В рукописи: Шакья-мунн [начиная вероятно еще < той поры] [искони веков: со времен Будды и Ликурга] все люди.

Стр. 86, 26 строка. В рукописи: постыдно оскорбляется. Эти любезные [милые] отзывы [украшают статью газеты Записки Времени, которая показалась Типев’у так хороша, что он перепечатал ее для угощения своих читателей на новый год. Сама Типез выражается в следующем образом: «план, составленный с преднамеренным нарушением всех понятий справедливости; гигантское обкрадывание целой половины нации (номер 20 января)] все набраны нами.

Стр. 90, 13 строка снизу. В «Современнике»: придать ему новое значение. Зато по окончании.

Стр. 91, 11 строка. В рукописи: для [всех] реформеров (хотя они принадлежат совершенно к другим политическим партиям), имеющих.

Стр. 92, 12 строка. В рукописи: тут [единодушие] огорчение старых партий.

Стр. 92, 19 строка. В «Современнике»: так что парламент может выбирать.

Стр. 92, 27 строка. В «Современнике»: число депутатов: из очищаемых ело таблицами депутатских мест он отдает 53 места большим городам. К чему же служат проклятия?

Стр. 93, 7 строка. В рукописи: старых партий, [Дело в том, что до сих пор господствовал следующий обычай. Проекты важных законов, вносились в парламент только министерством. Из других членов палаты никто не принимал на себя такой обязанности, потому что работа была бы бесполезна: парламентское большинство отвергает всякий проект, не одобряемый министерством, потому что министерство представитель большинства, а предводители партии, пользующейся] именно той, которая.

Стр. 94, 5 строка. В рукописи: ни на что не похоже! [Это все равно, как если дрянный трубочист своими грязными руками]. Она вырывает из рук

527 [528] Стр. 94, 3 строка снизу. В рукописи: Рочдель, огромный вновь возникший.

Стр. 95, 3 строка. В рукописи: и прочную известность.

Стр. 95, 18 строка. В «Современнике»: помогают пробуждению общественного мнения.

Стр. 95, 19 строка. В «Современнике»: они приносят нам пользу, сообщая известия публике, и таких.

Стр. 95, 7 строка снизу. В рукописи: никакого права [захватывать себе перевес] претендовать.

Стр. 96, 14 строка. В рукописи: Большие собственники [жалуются] огорчаются.

Стр. 96, 19 строка. В рукописи: под такой надзор] ое заметание.

Стр. 97, 18 строка. В «Современнике»: народ не думает о парламентской реформе, но эти люди.

Стр. 97, 23 строка снизу. В рукописи: таких бедняков (так, так!).

Стр. 98, 14 строка. В рукописи: (Крики: [стыдно, стыдно] дурно, дурно!

Стр. 99, 8 строка снизу. В рукописи: вздумало было [заглушить ее] избавиться от нее.

Стр. 100, 12 строка. В рукописи: отсрочить прения о реформе до [Фоминой недели] мая месяца.

Стр. 100, строка. В рукописи: которым [трудно бывает] Д’Израэли и Стенли.

Стр. 100, 27 строка. В «Современнике»: пришлось составлять новый. Но когда.

Стр. 100, 17 строка снизу. В рукописи: Донконб, [независимый либерал] радикал.

Стр. 100, 12 строка снизу. В «Современнике»: желавший отсрочить тяжелую минуту. Депутаты.

Стр. 101, 25 строка. В рукописи: целой Европе [ли кроме одного противоречия их желанию присоединиться к Греции], английское правительство [едва ли] было [слишком] стеснительно для ионийцев.

Стр. 102, 9 строка. В рукописи: может [смягчить неудовольствие] примирить ионийцев.

Стр. 102, 10 строка. В рукописи: которые [примирят их с продолжением английского протекторства. Действительно] склонили бы их.

Стр. 102, 15 строка. В рукописи: согласился [поехать месяца на три] съездить на Ионические острова.

Стр. 102, 5 строка снизу. В рукописи: вашем сердце. [Правда и то, милорд, что положение ваше было затруднительно. Далее Дондоло]. Из этого можно заключать.

Стр. 104, 15 строка. В рукописи: Разумеется [королева Виктория] английское правительство.

Стр. 104, 18 строка снизу. В рукописи: и отправлять [на казенный счет] депутата.

Стр. 105, 18 строка. В рукописи: от континента, —[это такая черта, какой не имеет насильственное господство над иноплеменниками у других наций] это черта.

Стр. 106, 3 строка снизу. В рукописи:, явились патриотами, [Было четыре главных партии: одна хотела избрать Стирбея, другая —его брата Бибеско, третья Гика, четвертая оставалась верна национальному чувству. Кроме того было много других кандидатов] [Только меньшинство депутатов, составлявшие четвертую партию] [Партия Гика была слабее других, и видя невозможность успеха 14 февраля, в день выбора господаря, дом заседаний собрания был окружен войсками. Говорили, что Бибеско] Было множество разных кандидатов.

Стр. 107, 1 строка. В рукописи: (каймаканию) Валахии [хочет заставить собрание провозгласить его, арестовав тех депутатов] окружил войсками.

Стр. 110, 6 строка. В рукописи: пришел сам [с сильным отрядом], потому что без ‘него 528 [529] Политика. Март 1859

Напечатано в «Современнике» 1859, март, отдел «Политика», стр. 105— 172; перепечатано в ПСС, 1906, т. У, стр. 165—130.

Рукопись на 64 лл. в полулист, писана рукою М. А. Воронова, за иск- лючением л. 64, принадлежащего самому Н. Г. Чернышевскому. На лл. 48 и 53 наклеены газетные вырезки, содержанием которых служат: 1) перевод. письма Наполеона |1! г. Моккару ин 2) «Замечание, статья и возражение из Монь.:ра». В рукописи вычеркнуты карандашом места, носящие явный антицензурный характер. Они восстановлены нами в основном тексте, а не в вариант" ‹.

В «Современнике» к обзору Чернышевского дано приложение. Перепечатано в ПСС изд. 1906 г., т. У, стр. 118—130. Приложение включает перевод материалов из газеты «Типез».

Стр. 111, 20 строка. В рукописи: манифестации повидимому [преобладали] взяли верх

Стр. 111, 9 строка снизу В рукописи: обзора (10 марта)

Стр. 111, 4 строка снизу. В рукописи: тебе мало [таких доводов и] стольких официальных ручательств

Стр. 113, 12 строка снизу. В рукописи: сам Маццини [чувствует дружбу к] хочет помогать

Стр. 114, 7 строка снизу. В «Современнике»: Да, расклеивается

Стр. 115, 15 строка снизу. В «Современнике»: Наполеона Ш, лица самые близкие к нынешнему правительству

Стр. 117, 8 строка снизу. В рукописи: министров [На принце Наполеоне сосредоточивалась ненависть. С половины февраля

Стр. 119, 20 строка. В рукописи: Австриею с целью предупредить войну

Стр. 122, 2 строка снизу. В «Современнике»: обстоятельство, достоверность которого я знаю. В Тюильрийском саду

Стр. 128, 9 строка. В рукописи: защищаться, объясняют сардинцы. Граф Кавур

Стр. 128, 15 строка снизу. В «Современнике»: соображениях вероятно проницательнее

Стр. 133, 15 строка снизу. В рукописи: в этом деле Биллю лорда Дерби предшествовали ловко распущенные] Тори давно распускали

Стр. 133, 12 строка снизу. В рукописи: твердил Д’Израэли [уже много лет]: но теперь

Стр. 136, 3 строка снизу. В «Современнике»: я говорю прямо: достопочтенный

Стр. 137, 5 строка. В «Современнике»: подробнее видеть отношения

Стр. 137, 9 строка. В «Современнике»: т. е. министры Д’Израэли

Стр. 137, 25 строка. В «Современнике»: и министру Д`Израэли

Стр. 137, 19 строка снизу. В рукописи: государственные люди? Разве лорд_Дерби

Стр. 138, 26 строка. В рукописи: в городах до 10 Ф.

Стр. 138, 13 строка снизу. В рукописи: в проекте [агитатора] предводителя реформеров

Стр. 138, 5 строка снизу. В рукописи: с требуемым ими биллем в одном из главных пунктов

Стр. 139, 19 строка снизу. В рукописи: состонт из людей [имеющих честь] добрых и хороших

Стр. 139, 9 строка снизу. В рукописи: он может быть [не хуже Овена] не меньше Ликкенса

Стр. 139, 2 строка снизу. В рукописи: и мало ли других. [По крайней мере десяток людей. Среди таких людей

Стр. 140, 15 строка снизу. В рукописи: но дурно для [правительства] консервативных принципов

Стр. 141, 14 строка. В рукописи: а иногда [так рады] 'заведут их] и вовсе

529 [530] Стр. 141, 11 строка снизу. В «Современнике»: предложенный министерством должен

Стр. 142, 21 строка. В рукописи: который 9 марта

Стр. 144, 7 строка снизу. В рукописи: на чистоту [Довольные говорят да, недовольные нет. Не то при поправках

Стр. 145, 12 строка. В «Современнике»: по своей национальной важности,

Стр. 145, 5 строка снизу. В «Современнике»: до этой невежливости дело редко доходит

тр. 147, 10 строка. В рукописи: объявил в палате, что [если не будет

отвергнуто второе чтение билля Дерби] при втором чтении

Стр. 147, 24 строка. В «Современнике»: ее принятие после предложенных самим министерством поправок, не принимает оно

Стр. 148, 29 строка. В рукописи: [знаменитые] спутники

Стр. 148, 11 строка снизу. В рукописи: третью часть своих товаров в обеспечение за исполнение контракта

Стр. 149, 11 строка снизу. В рукописи: в числе членов комитета. [Что же за люди этот Поэрио и его товарищи, встреченные Англиею с такими почестями? Чтобы отвечать на это, надобно рассказать некоторые факты из неаполитанской истории, — оно будет тем более кстати, что болезнь неаполитанского короля и ожидаемая перемена заставляют заладную Евро- пу, много толковать о положении дел в Неаполе]. Поэрио и его товарищи

Стр. 153, 10 строка. В рукописи: клялся хранить. Даже

Стр. 153, 13 строка снизу. В «Современнике»: прав того рода власти, какой существует

Стр. 153, 5 строка снизу. В рукописи: Жалеть о знусном стечении

Стр. 153, 4 строка снизу. В рукописи: раскаиваться в [минутном недостатке геройства] минутном отступлении

Политика. Апрель 1859

Напечатано в «Современнике» 1859, апрель, отдел «Политика». Перепечатано ПСС, 1906, т. У, стр. 131-164, без перемен.

Рукопись на 40 `лл. в полулист, писана рукою М. А. Воронова за исключением вставки (выноски) на стр. 133, начинающейся словами: «То же самое надобно сказать и о других державах», которая принадлежит самому Чернышевскому

«Современнике» к обзору Чернышевского дано приложение. Перепе- чатано в ПСС, 1906, т, У, стр. 161-163. Приложение включает перевод статьи из газеты «Humburg» о выгодах союза с Францией.

Стр. 155, 8 строка. В «Современнике»: по курсу 67», Эти немногие слова внушат много занимательных размышлений.

Стр. 155, 15 строка. В рукописи: продаются почти на два процента.

Стр. 156, 27 строка. В рукописи: должник [приобретает] доставляет ему.

Стр. 157, 22 строка. В рукописи: стояли на 70.

Стр. 141, 11 строка снизу. В «Современнике»: предложенный министерством должен

Стр. 142, 21 строка. В рукописи: который 9 марта

Стр. 144, 7 строка снизу. В рукописи: на чистоту [Довольные говорят да, недовольные нет. Не то при поправках

Стр. 145, 12 строка. В «Современнике»: по своей национальной важности,

Стр. 145, 5 строка снизу. В «Современнике»: до этой невежливости дело редко доходит

Стр. 147, 10 строка. В рукописи: объявил в палате, что [если не будет отвергнуто второе чтение билля Дерби] при втором чтении

Стр. 147, 24 строка. В «Современнике»: ее принятие после предложенных самим министерством поправок, не принимает оно

Стр. 148, 29 строка. В рукописи: [знаменитые] спутники

Стр. 148, 11 строка снизу. В рукописи: третью часть своих товаров в обеспечение за исполнение контракта

Стр. 149, 11 строка снизу. В рукописи: в числе членов комитета. [Что же за люди этот Поерио и его товарищи, встреченные Англией с такими почестями? Чтобы отвечать на это, надобно рассказать некоторые факты из неаполитанской истории, — оно будет тем более кстати, что болезнь неаполитанского короля и ожидаемая перемена заставляют заботиться Евро- пу, много толковать о положении дел в Неаполе]. Поерио и его товарищи

Стр. 153, 10 строка. В рукописи: клялся хранить. Даже

Стр. 153, 13 строка снизу. В «Современнике»: прав такого рода власти, какой существует

Стр. 153, 5 строка снизу. В рукописи: Жалеть о злосчастном стечении

Стр. 153, 4 строка снизу. В рукописи: раскаиваться в [минутном недостатке геройства] минутном отступлении

Политика. Апрель 1859

Напечатано в «Современнике» 1859, апрель, отдел «Политика». Пере- печатано ПСС, 1906, т. У, стр. 131-164, без изменений.

Рукопись на 40 лл. в полулист, писана рукою М. А. Воронова за исключением вставки (выноски) на стр. 133, начинающейся словами: «То же самое надобно сказать и о других державах», которая принадлежит самому Чернышевскому

«Современнике» к обзору Чернышевского дано приложение. Перепечатано в ПСС, 1906, т, У, стр. 161-163. Приложение включает перевод статьи из газеты «Наш Век» о выгодах союза с Францией.

Стр. 155, 8 строка. В «Современнике»: по курсу 67», Эти немногие слова внушают много занимательных размышлений.

Стр. 155, 15 строка. В рукописи: продаются почти на два процента.

Стр. 156, 27 строка. В рукописи: должник [приобретает] доставляет ему.

Стр. 157, 22 строка. В рукописи: стояли на 70.

Стр. 157, 11—16 строки снизу. В «Современнике» таблица читается так:

Фонды:
Английские З%-ные Русские 4 1/2%-ные Французские З%-ные Сардинские 5%-ные Австрийские 5%-ные

Курс в конце декабря 1858 96 3/4 100 72,90 94 95

Курс 23 марта н. с. 1859 96 1/4 100 68,65 82 75

Стр. 158, 18 строка сни. В «Современнике»: свидетельствует о характере той политики,

Стр. 158, 10 строка снизу. В рукописи: в английскими. [Но от колебаний Фондов в последнее время, обращаясь к абсолютной высоте их, мы заме.

530 [531] чаем на стороне двух западных держав у нас явное преимущество. Правда, теперь наши фонды выше французских, но это только недавнее явление. Действительно, Россия умела.

Стр. 158, 8 строка снизу. В «Современнике»: Фонды. 13 декабря, 23 марта.

Стр. 159, 1 строка. В «Современнике»: Самым надежным путем [среди затруднений] в недавних политических столкновениях.

Стр. 159, 19 строка снизу. В рукописи: Для [миллионов] их семейств.

Стр. 160, 14 строка. В рукописи: Прежние слова, — [принадлежит] распространено

Стр. 161, 4 строка. В «Современники»: В их отношения, быть может, иные нас назовут.

Стр. 161, 4 строка. В рукописи: Отношения. [Нам кажется, что лучшее] Мы боимся, что.

Стр. 161, 26 строка. В рукописи: Не касалась нас. [Мы возьмем пример, может быть нимало не относящийся к делу, и потому отнесем его в приложения, а здесь только скажем, что едва ли австрийские славяне будут нуждаться в нашей помощи). Мы нимало не виноваты в том.

Стр. 162, 7 строка. В рукописи: Параллелью, но [вот другой] мы хотели.

Стр. 163, 8 строка. В «Современники»: Также не казалось полезным напрягать усилия.

Стр. 163, 7 строка снизу. В «Современнике»: Считающихся хорошими = Западной Европе.

Стр. 164, 10 строка. В «Современнике»: иль в Карльсруэ, как утверждают.

Стр. 165, 25 строка. В рукописи: При новых [улучшенных] законах.

Стр. 168, 3 строка. В рукописи: Характеризовал [неизбежность] необходимость.

Стр. 168, 6 строка. В «Современнике»: Действительно, вести войну.

Стр. 168, 22 строка. В рукописи: Политики, г. е. [избежать] уклониться.

Стр. 168, 25 строка. В рукописи: Могли бы [отсрочиться] исчезнуть.

Стр. 168, 17 строка снизу. В рукописи: В рукописи к [изменению] событиям во внутренней политике.

Стр. 171, 25 строка. В «Современнике»: Обращать почти никакого внимания.

Стр. 173, 10 строка. В рукописи: Когда из 86 префектов.

Стр. 174, 19 строка. В рукописи: Между бигами и между тори; [но по принципам своим ни те, ни другие не мосли поколебаться от подобного соображения]. Но тори.

Стр. 174, 15 строка снизу. В рукописи: Желаниям быть может двух третей.

Стр. 175, 1 строка. В рукописи: Для предотвращения [такого оборота дел] такой необходимости.

Стр. 175, 26 строка. В рукописи: Таким образом [вопрос] закон был [разрешен] составлен.

Стр. 176, 19 строка снизу. В «Современнике»: И опасного характера. Раздались.

Стр. 176, 16 строка снизу: В рукописи: Бесполезно [рассуждать] передавать в комитет.

Стр. 178, 4 строка. В рукописи: Парламентской реформы [и принципы, на которых издавна хотел произвести ее. Читатель знает, что он был главным двигателем реформы 1832 года; упомянув о ней, он продолжал:] и заключил свою речь.

Стр. 179, 3 строка. В рукописи: Не был членом оппозиции.

Стр. 179, 11 строка. В рукописи: Направились к позолоченной [клетке в] решотке.

Стр. 179, 17 строка. В «Современнике»: Памяти доброго царя Ирода.

Стр. 179, 30 строка. В рукописи: Его [жестикуляция] декламация.

531

[532]

Стр. 179, 21 строка снизу. В рукописи: В самом деле [в палате] разнесся слух.

Стр. 180, 21 строка. В «Современнике»: Ловкий юмор хохотом.

Стр. 187, 1 строка снизу: В «Современнике»: Результат уже существовавшего несогласия.

Политика. Май 1859

Напечатано в «Современнике» 1859, май, отдел «Политика», стр. 159—218. Перепечатано в ПСС, 1906, т. III, стр. 165—209 без перемен.

Рукопись на 15 листах в полулисте, написана в большей части рукой Чернышевского, частично — рукой М. А. Воронона. Сохранилась не полностью, а в трех отрывках. Текст первого отрывка начинается со слов: "Оставим в стороне вопрос об относительной силе машинистов" (стр. 200) и кончается словами: "относительно действий французского коменданта в Риме" (стр. 203). Второй отрывок начинается словами: "Даже по этому искаженному извлечению видно" (стр. 213) и кончается словами: "с некоторыми обычаями английского парламента" (стр. 223). Третий отрывок начинается словами: "Мы говорили, что торийское министерство" (стр. 228) и кончается словами: "от 60 до 70 голосов. Сколько..." (стр. 228). На этом рукопись обрывается.

В «Современнике» к обзору Чернышевского дано приложение. Перепечатано в ПСС, 1906, стр. 202—208. Приложение включает перевод материалов для газеты «Типев».

Стр. 201, 4 строка. В рукописи: Готова была [покинута без всякой помощи] [предать ломбардо-венецианцев австрийским притеснениям] пожертвовать.

Стр. 201, 19 строка. В рукописи: Превышением [желания] требования.

Стр. 201, 24 строка. В рукописи: Францию чрезмерным усилиям и бедствиям.

Стр. 201, 11 строка снизу. В рукописи: Далеко не столь [решительное]ное.

Стр. 201, 1 строка снизу. В рукописи: Но [в сущности] очень легко.

Стр. 202, 19 строка. В рукописи: Множеством разных [условий] способов.

Стр. 202, 13 строка снизу. В рукописи: Поставлено [прямою] непременною целью.

Стр. 203, 6 строка. В рукописи: Австрия. [Все ее усилия в Италии] Вся политика ее в Италии.

Стр. 203, 10 строка. В рукописи: Франция принуждена будет [удерживать] охранять.

Стр. 203, 19 строка. В рукописи: Только людям [увлекающимся собственными желаниями] слишком расположенным.

Стр. 203, 26 строка. В рукописи: До сих пор. [Кому и теперь] [У кого и теперь остается сомнение в таком характере начавшейся войны, тот] Если у кого остается сомнение.

Стр. 203, 19 строка снизу. В рукописи: Относительно вопроса и действий французского коменданта в Риме.

Стр. 213, 4 строка снизу. В рукописи: Это значило горько смиряться.

Стр. 214, 13 строка. В рукописи: Производивших треск, а потом [проходивших незамеченными] потерявших всякую эффектность.

Стр. 214, 3 строки снизу. В рукописи: Приняты кабинетом важные сообщения.

Стр. 214, 2 строки снизу. В рукописи: Молчанию о кабинете. Сенат.

Стр. 215, 5 строка. В рукописи: Слова [об армии «остающейся во Франции охранять границы»] о «неисправимых.

Стр. 216, 14 строка. В рукописи: Вы не [верите] знали этого.

Стр. 218, 3 строка. В рукописи: И Рим давно [провозгласил бы] низложил бы пап.

Стр. 218, 10 строка. В рукописи: Итальянские войска [на помощь], вос

Стр. 218, 17 строка. В рукописи: в Вена [м Пресбуре], и Пешт

532 [533] Стр. 218, 18 строка. В рукописи: Виндишгреца [и Гайнау] за обманы

Стр. 218, 13 строка снизу. В рукописи: в народе увеличивалось, но

Стр. 219, 21 строка. В рукописи: над Флоренцией [уже давно] еще с августа месяца

Стр. 220, 4 строка снизу. В рукописи: Если война продлится более одного

Стр. 221, 18 строка. В рукописи: энергическим образом. [При страшных средствах) Эти две черты

Стр. 222, 6 строка. В рукописи: руководительницами [решений] событий

Стр. 228, 13 строка. В рукописи: маленьких городков

Стр. 228, 19 строка. В рукописи: тори надеялись [прямо] на [подкуп] прямую покупку

Политика. Июнь 1859

Напечатано в «Современнике» 1859, июнь, отдел «Политика», стр. 383— 470. Перепечатано в ПСС, 1906, т. М, стр 209—251, без перемен.

Рукопись на 34 лл. в полулист, писана наполовину М. А. Вороновым, наполовину самим Чернышевским. Сохранилась не полностью: отсутствует начало. Она начинается со слов: «Этою двойною атакою деревня была очищена» (стр. 242) и продолжается до конца статьи на стр. 274. Рукописи «Приложений» не сохранилось.

В «Современнике» к обзору Чернышевского дано приложение. Перепечатано в ПСС, 1906, т. М, стр. 251—270.

Приложение включает перевод отрывков из книги «Studien zur gegenwaertigen» v. Karl Vogt и материалов из газеты «Times».

Стр. 242, 21 строка. В рукописи: сардинцы [остались совершенно защищены в деревне

Стр. 242, 19 строка снизу. В рукописи: Так кончилась годовщина

Cтр 244, 3 строка. В рукописи: находит личное] положительное

Стр. 246, 12 строка. В рукописи: только 31 мая они убедились

Стр. 246, 23 строка. В «Современнике»: и между прочим было дело У переправы в Турбиго

Стр. 247, 14 строка. В рукописи: слабая искорка некоторого человечеcкого чувства

Стр. 247, 26 строка. В рукописи: деньги, [доставшиеся в руки союзников], оставленные австрийцами

Стр. 248, 8 строка. В рукописи: и [значительную] достаточную долю ума

Стр. 251, 23 строка. В рукописи: никогда не [подвергался такому унижению в собственных глазах, как бедный Франц-Иосиф].

Но возвратимся к слухам

Стр. 251, 24 строка В рукописи: Франц-Иосиф. [Читателю, конечно, известно, что граф Буоль был противником России, и его удаление было ускорено надеждою [желанием] австрийского правительства] сблизиться с Россиею).

Но возвратимся к слухам

Стр. 251, 18 строка снизу. В рукописи: дошла до того, что [один из французских офицеров] мы прочли

Стр. 251, 14 строка снизу. В рукописи: французов [принесших с собою освобождение].

Проведя три дня в стране

Стр. 251, 6 строка снизу. В рукописи: Наверное мы не [осудили бы себя видели бы большего греха

Стр. 253, 7 строка. В рукописи: Гнулай с товарищами шел освобождать

Стр. 253, 27 строка. В рукописи: мое [сочувствие] все сердце лежит, как должно лежать [сочувствие] сердце

Стр. 254, 18 строка. Б рукописи: угнетателями Италии. [Это происходит, как видим, от нелюбви поселин| Итальянские землевладельцы

Стр. 254, 22 строка В рукописи: мало благородных] прекрасных речей и верности [национальным] патриотическим [534] Стр. 254, 14 строка снизу. В рукописи: удовлетворяет прекрасно. [Какая нужда до чувств народа?] Возвращаемся же

Стр. 255, 6 строка снизу. В рукописи: кажется они могли бы задерживать наступление и кажется, что в течение трех дней

Стр. 260, 7 строка. В рукописи: пугать читателя [бессвязностями или натянутыми догадками

Стр. 261, 19 строка снизу. В рукописи: на Минчио; [все движения и схватки] сущность

Стр. 262, 6 строка. В рукописи: союзникам [освободить Италию] выгнать австрийцев

Стр. 262, 9 строка. В рукописи: миф столь же [почетный для них, как безубыточный для них

Стр. 263, 2 строка. В рукописи: восстал против австрийцев [, явно жертвуя собою для]. Разумеется

Стр. 263, 7 строка. В рукописи: быть недостатка. [Поднять восстание именно в этой области было бы чрезвычайно важно потому, что оно отрезывало бы австрийцам одно из главных] [что же мы видим? Гарибальди] отряд]. Но они не имели

Стр. 263, 20 строка. В рукописи: Как объяснить такие нелепости? Странности] беззаботность союзник[а]] ую беспечность

Стр. 263, 26 строка. В рукописи: безжалостный, он режет и грабит. Ваши братья

Стр. 265, 22 строка. В рукописи: неблагоприятных обстоятельствах [Не- желание пользоваться силою народного энтузиазма, независимого от приказаний главной квартиры, выставляется в тосканских делах еще ярче, нежели в история волонтеров Гарибальди. В прошлый месяц мы рассказывали о тосканской революции]. За недостатком связных известий

Стр. 268, 26 строка. В рукописи: я не испытывал подобного волнения».

Еще недавно, только одни машинисты.

Стр. 268, 13 строка снизу. В рукописи: с 1849 года стал [французским вассалом] подвластным Франции

Стр. 268, 10 строка снизу. В рукописи: Но [полтора месяца тому назад] тогда очень немногие

Стр. 269, 24 строка. В рукописи: Вчера было благословение знамен

Стр. 269, 27 строка. В рукописи: Предполагали, что благословение знамен

Стр. 293, 8 строка снизу. В рукописи: Австрийцы [только командуют] в Армии Гиулая составляют только немногочисленные сливки] украшение] только руководители армии, а на убой за сохранение своего владычества по- всюду ведут они людей [которых порабощают они себе, благодаря оптимизму доверия и национальным предубеждениям] нимало не виновных

Стр. 274, 3 строка, В рукописи: или Франция. [Потому-то мы

даже полагаем, что если бы Ломбардия и Венеция перестали причисляться к одному государству с Богемиею и Трансильваниею, это еще не значило бы в строгом смысле, что они избавились от господства так называемых австрийцев, т. е. от господства лжи и насилия]. Да, мы едва не забыли,

Стр. 274, 5 строка. В «Современнике»: к одному верному результату

Стр. 274. 7 строка. В рукописи: что он [удовлетворяет их национальной слабости радоваться славе своего оружия — слабости впрочем одинаковой с французами] «озаряет блеском побед.

Июль

Напечатано в «Современнике» 1859, июль, отдел «Политика», стр. 193— 219; перепечатано в ПСС, 1906, т. V стр. 271—327.

В «Современнике» к обзору Чернышевского дано приложение. Перепечатано в ПСС, 1906, т. V, стр. 321—327.

Приложение включает перевод материалов из газеты «Times». [535] Политика. Август 1859

Напечатано в «Современнике» 1859, август, отдел «Политика», стр. 343— 396. Перепечатано в ПСС, 1906, т. У, стр. 328—369, с восстановлением по рукописи конца статьи, вычеркнутого цензурой 1859 г. и замененного в «Со- временнике» другим текстом (см. варианты).

Рукопись включает в себе 26 лл. почтового формата, один лист в четвертку и один — в полулист, исписанные самим Чернышевским. В рукописи имеются пометы тора, определяющие границы сотрудничества его с Н. А. Добролюбовым. В комментариях к этой статье М. К. Лемке сообщает, что «в собственноручном списке Добролюбов указывает только, что ему принадлежат 12 (исправлено из 14) страниц» (Первое полн. собр. соч. Н А. Добролюбова, изд. Панафидиной, СПБ., 1911, т. Ш, стр. 535). По мнению М. К. Лемке, Добролюбову принадлежали первые 12 страниц, каковые он в поместил в своем издании. Рукопись Чернышевского опровергает эти догадки. Добролюбову должны принадлежать те места, которые отсутствуют в автографе Чернышевского и заменены в нем пометами о необходимости вставок, причем соответствующие места в «Современнике» действительно являются этими вставками. Автографом Чернышевского устанавливается, что

Добролюбову принадлежат следующие отрывки: первый — начиная со слов: «Тосканский «Монитер», призывая тосканцев к выборам» (стр. 354) и кончая словами: «под конституционным правлением короля Виктора Эммануила» (стр. 356). Второй — начиная со слов: «Не в видах Французской политики» (стр. 356) и кончая словами: «Не хочет покориться своей тяжелой участи и готовиться к борьбе» (стр. 364). Третий отрывок должен был следовать после слов Чернышевского: «в Тоскане, Парме, Модене и Легатствах» (стр. 374), но в «Современнике» опубликован не был. Содержание его неизвестно.

Стр. 328, 11 строка снизу. В рукописи: отрицавшего [очевидную истину, что несомненное] правдивое уверение.

Стр. 328, 4 строка снизу. В «Современнике»: Мы защищали многое и многих, даже повара

Стр. 328, 1 строка снизу. В рукописи: за обеденным столом [, графа Соларо делла Маргариту, иезуитского клиента отставного министра сардинского] и наконец

тр. 329, 14 строка. В рукописи: начата война. [Раздражение так велико, что сам он, [еще недавно говоривший] [почел за нужное оправдаться тоном, похожим на извинение]. В прошедший раз

Стр. 329, 7 строка снизу. В рукописи: Скажите, разве не [грустно] [пря- скорбно было мне положить] тяжело.

Стр. 330, 6 строка. В рукописи: Читатель, привыкший к дипломатич[ескому языку, без длинных объяснений понимает смысл] еской манере

Стр. 330, 15 строка. В рукописи: коалицию. [«Надобно было повсюду подкрепляться пособием революции] — «Я остановился

пр. 330, 26 строка. 8 «Современнике»: Италия не удовлетворена мною

Стр. 330, 16 строка снизу. В «Современнике»: опасностями, сопряженными с итальянскою войною».

Стр. 331, 5 строка. В рукописи: говорить: [«Ну, вот я и освободил] «Виллафранкский трактат.

‘тр. 331, 21 строка. В рукописи: Вот этот [нелепый] [неудержимый] оглушительный крик

Стр. 331, 24 строка. В «Современнике»: В смущении он, как мы видели,

Стр. 331, 27 строка. В рукописи: Но [не всякое лыко в строку, не каждое слово, сказанное в обвинения, хотя бы] слова, произносимые

Стр. 332, 10 строка. В рукописи: Адвокат (ex oficio) не может

Стр. 332, 18 строка. В «Современнике»: Это редкое счастье давало полководцам

Стр. 332, 27 строка. В рукописи: по которым [вечно] в полною свободою [536] Стр. 332, 10 строка снизу. В рукописи: союзники [шли на] [напирали на] теснили

Стр. 333, 12 строка. В «Современнике»: не станем говорить

Стр. 333, 16 строка. В рукописи: в разрушении [препятствий] стен находят,

Стр. 333, 25 строка. В рукописи: конечно дело не бесплодное

Стр. 333, 17 строка снизу. В рукописи: считаться 1акими пунктами, взятие которых] [которыми непременно нужно овладеть] неизбежными остановками

Стр. 335, 8 строка снизу. В рукописи: в начале войны? Мы были принуждены вывесть читателя из неблагоприятного для императора французов и несообразного с фактическим положением вещей] Мы были обязаны

Стр. 336, 14 строка снизу. В рукописи; в Италии [Он увидит, что дол- жен не конфузиться, не прятаться] Трудно не согласиться

Стр. 337, 16 строка снизу. В рукописи: гарантии в [законах 0] гражданских и государственных правах

Стр. 337, 12 строка снизу. В «Современнике»: чего ищет. Но реформы, нужные для массы

Стр. 338, 23 строка. В рукописи: ответ наш [звучал бы очень неблаговоспитанно]] [дурно для друзей «настоящего] [большинства самыми] очень компрометировал бы

Стр. 338, 27 строка. В рукописи: сказать, что [сами считаем] всего [естественнее| выгоднее

Стр. 338, 2 строка снизу. В рукописи: рассудительность [в понятиях] во взгляде

_ Стр. 339, 4 строка. В рукописи: человека, и [придумай союзником] вверяйся

Стр. 339, 6 строка. В «Современнике»: Доверчивость ко всякому чаще всего губила

Стр. 340, 3 строка. В рукописи: конституционистов. [Но мы должны обратить внимание на то, какие из этих союзов] [Временное раздражение и разные случайные обстоятельства могут сводить между собою врагов, ссорить [друзей?]] Какие из этих

Стр. 342, 7 строка. В «Современнике»: идеи. Но кто хотя

Стр. 342, 22 строка. В рукописи: свои надежды. [Теперь граф Кавур пал, и каждый осел может вволю бить копытом изнуренного льва; потому мы считаем]. Теперь граф Кавур пал

Стр. 342, 3 строка. В рукописи: такой [фанатической исключи- тельности] непрактичной нетерпимости

Стр. 343, 2 строка. В «Современнике»: необходимостью. Желающие могут найти их в наших прежних обозрениях. Война в Италии

Стр. 343, 14 строка. В «Современнике»: невозможно. Но Кавур в порядочности своего патриотизма думал, что союзник оказывает Сардинии

Стр. 343, 17 строка снизу. В «Современнике»: Кавур мог тогда предложить ему какие угодно условия

Стр. 344, 18 строка. В рукописи: [Боже мой, неужели мы] после [тех] предыдущих объяснений

Стр. 345, 18 строка. В «Современнике»: ожидать от человека, хорошо понимающего.

Стр. 345, 22 строка. В рукописи: ваших обзорах. [Но, говорят некоторые, все же надобно признать, что Наполеон Ш предал сардинцев]. После этого

Стр. 345, 27 строка. В «Современнике»: какие грубые несветские понятия

Стр. 345, 9 строка снизу. В «Современнике»: у вас, быть может, наивные понятия

Стр. 346, 4 строка. В рукописи: Луи-Наполеон [никогда] не притворялся

Стр. 346, 15 строка. В «Современнике»: изменою? Поверьте, — ведь не даром же [537] Стр. 346, 16 строка. В рукописи: Э, боже мой, да [ведь не даром же говорит пословица: «на то щука в море, чтобы карась не дремал».] ведь не даром же говорится

Стр. 347, 15 строка. В рукописи: принципы не [совершенно] одинаковые с бонапартизмом

Стр. 349, 26 строка. В «Современнике»: Это кровь австрийского деспотизма, под которым становится он каждый раз

Стр. 351, 18 строка. В рукописи: мирному договору [Раше, одна из них, просто напечатала депешу без всяких прибавлений. То же сделали многие]. В парижском населении

351 18 строка снизу. В рукописи после слов: «что они обесчещены помета Н. Г. Чернышевского: «Здесь может быть вставка». Однако вставки нет. и статья в «Современнике» продолжается по рукописи Чернышевского.

Сир. 351, 21 строка снизу, В «Современнике»: будто он был лишен всякой самостоятельности. Вместо всей Ломбардии

Стр. 353, 9 строка. В рукописи: вопрос разных [более или менее легко- верных] [хитрых] газет

Стр. 353, 21 строка. В рукописи: если эти [опрометчивые] [ничто[жные]] [слабые, несчастные

Стр. 353, 12 строка снизу. В «Современнике»: с грустным чувством, как смотрели мы

Стр. 353, 9 строка снизу. В «Современнике»: трактатом. Мы изложили здесь то, что известно до сих пор о благородных и единодушных усилиях итальянских патриотов отстоять свою независимость усилиях, кото- рам. без сомнения, не суждено Увенчаться успехом. Тоскана, Модена и Парма

Стр. 354, 13 строка. В рукописи после слов «в правильную форму» по- мета Чернышевского: «Здесь может быть опять вставка». Это указывает на вероятность принадлежности дальнейших страниц Н. А. Добролюбову, до абзаца: «Но к чему может повести все это» (см. стр. 356), которым начинается далее рукопись Чернышевского.

Стр. 356, 17 строка снизу. В рукописи: новых страдальцев делу

Стр. 356, 16 строка снизу. В рукописи: имевшему столько страдальцев? (Французские войска, возвращаясь из похода, пойдут через Тоскану и останутся в ней столько времени, сколько будет нужно для утверждения правительства великого герцога, и если тосканцы будут им противиться, они сумеют управиться с непокорными. Еще ранее перед Ливорно уже явилась французская эскадра, чтобы в случае надобности бомбардировать этот город, служащий в Тоскане одним из главных Центров энтузиазма к делу итальянского единства].

После этих слов в рукописи помета Чернышевского: «Здесь может быть вставка». Действительно, далее по «Современнику» следует большой отрывок, отсутствующий в рукописи Чернышевского и, вероятно, принадлежащий Н. А. Добролюбову.

Стр. 360, 18 строка. В рукописи после слов «помогать австрийцам» помета Чернышевского: «Нет ли и тут чего-нибудь для вставки?» что указывает на вероятную принадлежность дальнейшего текста Н. А. Добролюбову до абзаца: «Таким образом, вся средняя Италия решилась противиться» (стр. 364), которым продолжается рукопись Чернышевского.

Стр. 364, 6 строка снизу. В «Современнике»: на французские отряды... Таким образом

Стр. 364, 5 строка снизу. В «Современнике: В Италии должно восстановиться прежнее состояние

Стр. 365, 17 строка. В «Современнике»: хорошим наследством от презренных мыслей

Стр. 365, 24 строка. В «Современнике»: иноземные властители. Мы положительно уверены

Стр. 367.16 строка. В «Современнике»: обирать поселянина для уплаты налогов [538] Стр. 367, 17 строка. В «Современнике»: в его господстве над поселянином. Поселянин знает

Стр. 369, 1 строка. В «Современнике»: оставлены в прежнем положении. Теперь читатель видит

Стр., 169, 18 строка снизу. В «Современнике»: благотворными для массы, Оставаясь равнодушна к реформаторам, не видя в их деле своего дела, масса даже предается в руки реакционеров.

Стр. 370. 11 строка. В рукописи: воск тает перед лицом огня» [по выражению победоносного гимна первобытных христианам мучеников]. Но тле же .

Стр. 371; 7 строка. В рукописи: папское правительство в Перуджии [,— какая политическая система будет господствовать, можем видеть из пример: подаваемого Наполеоном) [Какое удовлетворение будет дано потребностям образованных сословий, можем видеть из истории нового неаполитанского правительства]. Мы не возьмем на себя обязанности

Стр. 371, 18 строка снизу. В «Современнике»: их груди будут вторым оплотом против войск

Стр. 373, 4 строка. В «Современнике»: исключительно народный итальянский характер

Стр. 374, 1 строка. В «Современнике»: и ранили несколько других. Папское правительство, выразив свою благодарность усмирителям Перуджии (защитники которой, как мы видели, имели только 80 ружей) и наградив генеральским чином их командира, объявило в «Римской газете», что очень глупо поступают люди, удивляющиеся совершившимся в Перуджии фактам, как чему-то необыкновенному, что, напротив, иначе никогда не бывает и не может быть. Мы не сулим о том, до какой степени хорошо или дурно резать девушек и больных женщин, но должны признаться, что папское правительство понимает характер своего положения лучше, нежели те наивные люли, которые удивляются перуджианским событиям и в своем простодушии даже требуют, чтобы подобных вещей не совершалось.

Заменяющее этот текст место рукописи впервые было опубликовано в У т. Полн. собр. соч., 1906, стр. 368—369.

Стр. 374, 20 строка. В рукописи после слов: «Молене и легатствах», помета Чернышевского: «Здесь может быть вставка». Однако вставка в рукописи отсутствует, а в «Современнике» весь этот отрывок выпущен вообще.

Сентябрь

Напечатано в «Современнике» 1859, сентябрь, отдел «Политика», стр. 165—206; перепечатано в ПСС, 1906, т. У, стр. 370—401.

Октябрь

Напечатано в «Современнике» 1859, октябрь, отдел «Политика», стр. 411—456; перепечатано в ПСС, 1906, т. У, стр. 402—435.

Ноябрь

Напечатано в «Современнике» 1859, ноябрь, отдел «Политика», стр. 149— 160; перепечатано в ПСС, 1906, т. V, стр. 436—446.

«Современнике» к обзору Чернышевского дано приложение. Перепечатано в ПСС, 1906, т. V, стр. 443—446. Приложение включает материалы, из газеты «С.-Петербургские ведомости» и перевод устава военного общества для освобождения невольников («Временная конституция и постановления для народа Соединенных Штатов»). [539] Политика. Декабрь 1598

Напечатано в «Современнике» 1859, декабрь, отдел «Политика», стр. 313—362. Перепечатана в ПСС, 1906, т. V, стр. 447—482, с восстановлением по корректуре изъятых цензурою мест, однако не полностью.

Рукопись заключает в себе 15 лл. в полулист, исписанных, главным образом, рукою М. А. Воронова, с большими вставками самого Чернышевского. Сохранилась не полностью, а в четырех отрывках. Первый отрывок идет от начала статьи и кончается словами: «когда Кальберматтен резал людей в Перуджии» (стр. 460). Второй отрывок начинается словами: «Австрийское правительство говорит» (стр. 482) и кончается словами: «предсказывать близкий переворот в империи» (стр. 482). Третий отрывок начинается словами: «Вена, 30 ноября. Третий и четвертый параграфы» (стр. 486) и кон- чается словами: «без гарантий других держав» (стр. 488). Четвертый отрывок начинается словами: «Противоположность между английскою и французскою политикою» (стр. 489) и продолжается до конца статьи (стр. 496).

Корректура статьи (гранки) сохранилась в виде мелких, большею частью отдельно разрезанных столбцов разного размера, всего десять. Гранки в значительной степени заполнены авторской правкой и заключают в себе вычеркнутые места, изъятые по явно цензурным соображениям и не вошедшие в «Современник». По сравнению с рукописью корректура представляет большой интерес, так как содержит в себе те места, которые в рукописи не сохранились. Корректурой охвачены следующие отрывки текста: первый отрывок начинается со слов: «Многочисленные друзья, которых имеет у нее Австрия» (стр. 468) н кончается словами: «не может примирить с собою Венгрию» (стр. 482). Второй отрывок начинается со слов: «Читатель согласится, что. теперь было бы поздно» (стр. 482) и кончается словами: «такая сумма, которая будет покрываться доходами» (стр. 486). Третий отрывок начинается словами: «Всеобщее неудовольствие во всех областях» (стр. 488) и кончается словами: «ряд неудач и поражений... конец осуществления» (стр. 489). Конец гранок оборван, потому нет возможности установить точный текст; в «Современнике» же н в / т. полн. собр. он отсутствует. Все эти вычеркнутые в корректуре места полностью приводятся в настоящем издании в основном тексте и заключены в прямые скобки, как вычеркнутые хотя и в авторской корректуре, но по цензурным соображениям.

Стр. 455, 7 строка. В «Современнике»: По этой итальянской поговорке ведется итальянское дело к тому, чтобы Италия не приобрела политической «самостоятельности. Вот уже почти полгода

Стр. 458, 9 строка. В рукописи: не должны были бы [безусловно повиноват[ься]] вечно ждать чужих разрешений

Стр. 458, 11 строка снизу. В рукописи: Кажется, [следовало] легко можно бы

Стр. 458, 8 строка снизу. В рукописи: мы умудрились [придумать возможность производить его от причин] видеть в нем признак

Стр. 458, 5 строка снизу. В рукописи: губящими его сво[ею нерешительностью] оим легковерием

Стр. 468, 12 строка снизу. В «Современнике»: совершенно упал. Мы изложим эти Факты; но скажем, что газеты напрасно выводят

Стр. 469, 16 строка. В «Современнике»: нам эту мысль, а теперь

Стр. 469, 21 строка. В «Современнике»: к австрийским рассказам ® благодетельных

(Стр. 475, 4 строка. В «Современнике»: войска разгонят толпы —вот я все.

(Стр. 479, 15 строка. В «Современнике»: явился в этой стране в лице г. Гюбнера.

Стр. 481, 6 строка. В «Современника»: и муниципальных законов в том виде, как постановил сейм 1848 года и требуют восстановления.

Стр. 482, 2 строка снизу. В «Современнике»; эти похвалы были лишены основания. С 1848 г. [540] Стр. 486, 27 строка. В «Современнике»: смущения, он захотел отнять У газет

Стр. 487, 10 строка снизу. В рукописи: говорят, что [военные и статские соперничают] трудно решить

Стр. 488, 10 строка. В «Современнике»: во всех областях, волнение в землях

Стр. 488, 12 строка. В «Современнике»: королевства, страшное финансовое положение.

Стр. 488, 14 строка. В «Современнике»: вот факты, которых мы нимало не отрицаем. Прибавим даже

Стр. 488, 20 строка. В «Современнике»: только вооруженною силою с каждым годом

Стр. 489, 14 строка. В «Современнике»: уверенность, что Австрия благополучно переживет

Стр. 489. 18 строка. В «Современнике»: нынешних привычек достанет

Стр. 489, 19 строка. В «Современнике»: подобных пароксизмов. Мы уверены. что все опасения на Австрию в нынешнее время напрасны. А если по случаю каких-нибудь чрезвычайных событий, подобных кризису 1848 года, и подвернётся она опасностям, то все-таки справится с ними.

Противоположность между английскою и Французское политикою

Стр. 490, 14 строка. В рукописи: французское правительство отвечало на [угрозы] это раскрытие

Стр. 491. 17 строка. В рукописи: потеряли от нее глаз. [Где вы ранены? Я полагаю, что] вы довольно уже сражались

Стр. 491. 14 строка снизу. В рукописи: органом клерикальн(ого)ой [мнения] партии. Крестовый поход

Стр. 492, 18 строка снизу. В «Современнике»: делать этого. Любопытным примером.

Стр. 493, 3 строка. В рукописи: действительное [неоспоримое] [явное] несомненное

Стр. 494, 21 строка. В рукописи: других армий, [подвергающихся] сохраняющих

Стр. 496, 2 строка снизу. В рукописи: в прошлом году. [Министерство хочет предупредить его]. Но об этом мы будем

Вульвический арсенал

Рукописи нет. Сверено с «Современником». [541] УКАЗАТЕЛЬ ЛИЧНЫХ ИМЕН, УПОМИНАЮЩИХСЯ В ОСНОВНОМ ТЕКСТЕ IV ТОМА

А

Аали-Паша— 446

Абдул-Меджид— 445,

д Азелио, Массимо —200, к 362

Александр —105

Александр II —167, 473

Александр Македонский— 7

Альбер—18

Анвитя, Лунджя —413 —415,418— 425, 432. 436, 442

Анна - 9, 20

Антонелля, Джакомо —217, 452, 467

Араго, Этьен —18

Б

Бавен, Франсуа —301

Бараге д’Алье, Ашиль —234, 261, 30), 30+

Барбес - 18

Барнабо, Александр —467

Барош, Пьер - 203.206, 208, 210, 21, 213, 214

Баррас, Поль - 7

Батый - 281

Бах, Александр —477—480, 487

Баявет II — 445

Бенедек Людвиг —294, 303, 304,

Беркли, Генри —226, 227

Бернар, Симон —23

Бибеско, Геэргий —106

Бланки, Огюст —18

Блан, Луи —18

Блюхер, Гебгардт —182

Боереско—107

Бомонт —503

Бонер, Томсон —155

Борк—9

Бофонди, Джузеппе —467

Боцелли, Доменико —152

Брайт, Джеме —33

Брайт, Джон —11, 16, 32—39, 43— 46, 48, 52, 53, 82—99, 131, 134, 136—139, 146, 147, 169—172, 176, в у 226—228, 350, 443, 445, 495, 496

Браун, Джон — 448, 453, 454

Брук Карл —169, 472, 484, 485

Буа—194

Буасси, Илер —116

Булгарин, Ф. В. —323

Бульвер-Литтон, Эдуард —102

Буокомпаньи, Карло —270, 271, 450, 456, 4

Буоль, Карл —190, 251

Буркене, Франсуа —463, 464

В

Валевский, Александр —59, 60, 114, 172, 205, 206, 203, 214, 466

Вальполь — 137—139

Вальян, Жан —53, 464

Веллингтон, Артур —30, 248

Виктория —103, 105, 126, 172

Виктор-Эммануях II —59, 60, 63, 65. 69.20, А, 123, 192, 193, 230. 239, 241, 243, 244, 365. 269, 270, 29), 325-827, , 355357, 359, 361, 353, 365, 392394, 402, 427, , 448—451, 455, 458, 461, 462

Вильгельм I - 14, 453

Вильгельм III - 38

Вильирс, Чарльс — 98, 99

Вилькс — см, Уилькс, Днон

Вимифен, Эммануял —283—285 [542] Виндишгрец, Альфред—218, 472

Гарибальди, Джузеппе —129, 223, 249, 261—268, 325, 326, 335, 352, 353, 362, 364, 396, 398, 423— 430, 433, 435, 450, 451, 452, 455, 458—464

Вири - 72

Вольтер, Франсуа —180

Г Гави - 361

Гассан-паша - 466, 477

Гед , Фрэнсис - 11, 188

Гейнзиус, Антоний - 6

Генрих IV - 6, 266

Генрих V - 18

Георг I—9, 38

Георг III—9

Геру, Адольф — 114

Герцен, A. И. —186, 282, 324, 479

Гесс, Генрих —256, 261, 289

Гизо, Франсул — 168, 185

Гика, Александр —107

Гиммельауэр —69

Гиппиас (Гиппяй) —319

Гипсон, Томас Мильнер —33, 199, 149, 226

Гиулай, Франц —190, 192, 215, 216, 232, 234, 247, 252, 253, 256, 259, 261, 265, 273, 289, 294, 295, 303, 304, 318

Глэдстон (Гладстон), Вильям — 49, 87, 102—105, 149, 151, 152

Гоббз, Томас —248

Гоголь, Н. В. —215, 417, 472

Гойон, Шарль —217, 268, 325, 361

Голеско, Наколай - 107

Гомер - 102

Гош, Лаварь —203, 209

Граммон, Антуан — 217,361, 403, 452

Гренвилль, Вяльям —149

Греч, Н. И— 328

Гуардабали —373

Гуссейн-паша —446

Гуэтли — см. Уэтли, Ричард

Гюбнер, Иосиф —53, 54, 479, 480

Д

Дандоло—102, 103

Дандоло, Эмилио —129

Дандоло, Энрико 349

Делангль, Клод — 112—114

Денгеннон — см. Тревор, Артур

Дерби, Эдуард-Генри (Стенли) — 100 134, 178, 179

Дерби, Эдуард-Джоффри —З0, 32, 33, 37, 39, 43, 45—50, 72, 82, 93, 100, 130, 131, 134, 137, 138, 140, 146, 147, 169—171, 175, 178 222, 223, 228, 405, 406

Дергем, Дков —149

Дефлотт-—18

Дешевфи, Эмилий —481.

Джафер-паша —446, 447

Джибсон —99

Джинори, Лоренцо —356

Джоллиф, Вильям —225

Джон—178, 179, 245, 226

Джонс, Эрнест —90

Джонсон, Джозеф —141

Дизраэли, Бенджамен —33, 37, 47, 49, 68, 69, 72, 82, 100, 111, 133, 134, 136—141, 147, 169, 171, 178, 179, 223—225, 227

Диккенс, Чарльз — 29, 139

Добролюбов, Н. А. 324

Дода—422

Донкомб —100

Друэн де-Люи, Эдуард—115

Дюбарри, Мария - 6

Дюма, А - 215

Е

Евгений Савойский — 6

Елачич, Иосиф —477

Ж

Жермен, Феликс —57, 58

Жером Бонапарт —214, 215

Жефрар, Фабр —103—110

Жирарден, Эмиль —78, 79

Журдан, Луи —492, 493

И

Иаков II - 20

Иероним — см, Жером Бонапарт

Изола, Джузеппе - 421

Иошика, Николай —481

К

Кавеньяк, Луи - 17

Кавур, Камилло - 5, 60, 61, 63, 66, 71-73, 81, 113, 127-129, 131, 166, 190, 193, 191, 200, 207, 212, 253, [543] 254, 269—271, 317, 321, 324, 327, 339, 341—346, 348, 350, 377, 381, 426—430,

азинци, Франц —477 о свай —434,

Камбрель—232, 245 Камоцци, Габриеле —420 Каму, Жак —

Канробер, Франсуа —301 Кантакузен, Константин —107 Кантьн—1 Каригеоргиевяч, Алежоанар—

Кариня, Авдреа —419, 421, 422

Карл —219

Кара-Георгий —106

Карл Альберт —63, 64, 65, 212, 312, 342

Карл П—88

Карл Ш —419, 421

Карл \У—393

Карлейль, Диордн—223 Карно, Иппслит —117 Карольи, Людовик —479 Кистельбажан, Бартелеми —

Катилина, Люций Сергай —223 Келлерберг —199, 19. Кестльри. Роберт —37

вала ЛуБдин 25

Кинг. Лок —134,

Клим Галлав, Эдукра —29, 265,

Кларендон, Джордж — 200, 350, 465

Кле, Вильям —226 Клотяльда—53, 70, 71, 73—75, 131, 358

Кобден, Ричард —11, 32—34, 36, и 48, 86, 87, 95, 139, 171, 348, 443,

Кон, Джозеф —142

Консидеран, В. —18

Копии, Тито — 356

Корониня-К ронберг, тан

Корренти, Чеваре —70 оста де Борегар—71, 72

Кошут, Лайош —272, 273, 320, 321, 343, 350, 475, 476

Коули, Генри —111, 119, 120, 124, 193, 465. 466

Куза, Александр —53, 106, 108, 119

Ио-

А 62 Лагероньбр, Лун —15, 78

Лажармор» Альфонсо—426, 428,

Ламартян, Альфонс —207 Ла-Моттрух, Жозеф —288 Ланн, Жан —233

Лафонтен, Жан —58 Лаятико, Нери —219

Легуве, Эрнест —25 Ледрю-Роллен, Александр —18,

Лендсдон, Генри —149 еопольд —

Леопольд И—218—220, 354—356, 364, 389

Леуврн-Ледюк —112, 113

Ливлти —357, 360

Линдгерст, Джон —149 истман —285

Ляхтенштейн —289, 319

Лог-К инг — см. Кинг, Лок

Локк, Джон —8

Лондондерри — см. Кестльри, Роберт

Лупза Бурбонская —220, 419,

Лун-Наполеон —см. — Наполе“ он Ш

Луя-Филлипи—21, 176, 213

Луси, Н. —10+

Людовик [Х —187

Людовик Х1У—6

Людовик Х\—6, 7, 20

Людовик ХУ

и Майлат де Шекели, Георг — 481

Макдональд, Деме —227 Маяколей, Томас 25, 95—97 Маккнавелля _342 МакМагом, Мари Патрие —260, 283, 24529, 30 Мальборо, Дион —6 Мальзерб, Кретьен-Гильом — 6 Малрмебери, Давме--17, 20,

Мантейфель, Отто —14, 185

Маряни —457

Мария-Л унза —421

Маркс, Карл —29 101, 182, 369

Марсо, Франсуа —208, 209

Мартен-Бернар —18

Матильда —122, 123

Маццео —148

Мацциня, Джузеппе —14, 112— 114, 122, '128, 129, 200, 268 39,

346, 348, 364, 387, 399, 400, [544] Ментель—141, 221

Ментенон, Фрачсутвя —6

Мертель, Теохольф —467

Мёттерних, Рихард —399, 402

Мевцокато Лунджи —362, 364, 396. 397,

МАЯ Моеей —114

Милль Джон —33

Милош Обренович —56, 67, 106

Мильнер-Джибсон — сы. Гип- сон, Томас Мильнер

Мильтон, Джон —3, 249

Минье, Клод —502, 5

Мио де-Мелито, Андре —25 Моккяр, Жан —494

Момсебери —6)

Монталямбер, Шарль —28, 126

Монтанелли, Джузеппе —152

Монти, Александро —321 Морепа, Жан —6

Морня, Шарль —24, 53, 59, 77, 78,

11 123, 205, 206, 209; 210, 336, 337, 339, 382

Мэюл, Фокс —508

Мюрат—268

Наполеон 1 (Бонапарт) —7, 15, 16. 53, 66, 103, 20), 214, 215, 248, 417, 418, 492, 495

Наполеон Ш—17—25, 28, 29. 31, 53—62. 16—69, 72-71, 81, 82, 11, 3—8, 123, 124. 126—128, 13— 133, 162, 163, 167, 168, 172, 190, 193, 195, 199, 201, 263, 206, 23, 24— 216, 218, 221, 230, 237, 238, 243, 2 2 279—281, 283,

291, 293, 29), 306, 313, 318, 32 332, 334° 337 339, 310, 342—352 355—358, 361, 362, 376, 377, 37— 385, 383394, 397, 393, 401—401,

, 431, 432, 435, 440,

448—151, 455, 458, 461, 463, 464, 489—334, 502

Наполеон (принц) —25, 53, 55, 60, 65, 70, 71, 73—15, 1 14 119, 125, 127, '12», 181, 268—271, 313, 321, 353, 377, 378, 394, 396, 401, 40), 401, 461, 453

Ней —327

Нигра, Константино —270, 271

Ниель Адольф —73, 264, 309— 302, 339

Норкар —493

Ньвль — см. Ниель, Адольф

Ньюкестль, Генри — 508

54

О’Доннель, Л. Оливье, Эми. 213

Орсини, Феличе —23, 24, 29, 61, 62, 75, 76, 492

Пальмерстон, Генря —23, 29— 33, 36, 37, 39 44—51, 63, 93, 111, 130—133, 141—143, 147, 143, 16), 172, 175, 177, 173—181, 205, 207, 222, 223, 223 273, 455, 465

Пальярн 357. 363

Паницот, Франческо —421

Паскаль, Блэз —6

Пачифико, Дзвид —30

Пейра, Альф не —92

Пелиссье, Жан-Жак —23, 59, 116, 121, 128

Персинья, Виктор —23, 24, 59, 69, 74, 75, ца, 116, 125—127, 223

Петр 1-33,

Пий 1—3, 35, 360, 434, 441, 452.

Пиль, Иэнятан —508, 510

п ь, Роберт —Ш, 50, 33, 47, 93,

Пинелли, Ферчинанх —397 Плеханов, В. Г. —172, 318 Плишон, Шарль —2 9-11

Подшивалов, В. С. —34 Полидори, "Мрена — 73 Помпадур, Жанн: —6 Понятовокий, Иосиф —389, 402, 43

Поорно Карло — М8, 149—155, 186, 187

Прево-Парадоль, Люсьен —55,

Пушкин, А, ©. —508 Поортен, Людвиг —155, 182, 183, 185—187, 328

Пэыюр— см. Мьюл, Фокс

р Радецкий, Иосиф —63, 216, 472

Распайль —

Ратацци, Урбан —342, 430 евель— 1, 7

Рева Густев —356—358, 388, 389,

Рено, Ипполит —287

Рехберг, Иоган 497

Риза-паша [545] Риказоли, 4, 433, 456,

Ришелье—5

Робек, Джон —32, 33, 37, 48, 131, 136, 137, 139, 16911, 14, 115, 179, 221, 222, 228, 348

Росселли —397

Россель Джон —32, 33, 39, 44, 45—50, 52, 63, 93, '99. '130. 131, 133, 186, 137, 142, 143, 116—149, 163, 170, 172, 174—181, 20), 223— 228, 273, 405, 465

Ротшильу Ля нель —80

Руссо, Жан-Жак —Л

Беттино —355, 356, 463

с

Сая-Луне — сы, Сарториус, Лупс- Хозе

Сарторяус, Луис-Хове —14

Сяффя, Аурелио —451

Сеттембрини, Луяджи —148, 149, 152—154

Сеттембрини, Раффаэлли— 148, 149

Сёчен, Антон —431,

Слддонс, Слрз —223

Скряб, Эжен —25

Собрие —13

Соляро делла Маргарита— "2,

Соыерс, Джон —33

Стлдион, Филипп фон Таннга- узен —232, 234

Сталин, И. В. —9

Стенли —см. Дерби Эдузрд-Генря

Стентор —225, 216

Страф форд. Радклиф —350

Суворов, А. В —И7

Сулук, Фаустин —53, 103—110

т

Темперкии, Мледялена —373 ревор, Артур — 4 Тьерри, Адольф —487

Тун, Ле — 170

Тюрго, Анн-Робер —6

У

Уайвмен, Няколяй —34 Улдино, Чиколлй —323 Унльд — 125, 27

Уилькс (Вилькс), Джон —9 Унльсон, Досорлж —9)

Уллоа, Джироламо —263, 271, 396. Урбан, Карл —264, 265 Уэ66—221

Уэльс, Г. Д. —3Э

Узтли, Ричард —349

Ф

Фавр, Жюль —2'0—214, 324, 330

Флидер, Шарль —33

Фанти, Мэзфред —283, 423, 433, 453, 162

Фарини, Лундия —360, 396, 413, 41, 42% 425, 433, 45), 451, 456, 457, 463

Флаустин 1 — см. Сулук

Филятор, Франсуа —249

Филикон —361

Филипп Анжуйский —5

Филипп Орлеанский —6

Финер (старший) —142

Фальк — 135

Ферлинанд П—149, 150, 152, 153, 22), 21, 323, 355, 364, 436

Фердинанд 1\ —215, 389

Феррари — 23, 219

Феррари, Марио —419, 421

Ферручио, Фрачаеско —398

Фламбургилни, Д. — 104

Фокс, Чирльс —

Фор е, Эли-Фредерик —232, 233,

Фохт, Карл —272

Фраиц-Иосиф —112, 130, 220, 250, 221 253, 293, 30), 30%, 354, 3%, 326, 348—535), Зоз, 376, 383— 355, 3), 333, 405, 429, 477, 480, 43— 86

Франциск П—271

Фрлициск [\ —359

Франциск \ —359, 364

Френся, Филиия —9

Фридрих П—6

Фридрях-Вильгельм 1/—14

Футдпашт, Мегмет —446

Фульл, Ашилль—1027, 172, 206, Ач

Фуше, Жозеф —7

х Херасков, М. М. —35 Христина —14, 130

Ц

ицерон, Марк Туллий —223 обель Гибельштадт,

545 [546] ч

Мальдини, Энрижо —238, 241, 242, 256, 262 етем, Вильям —9 Чипряани, Лноветто —362, 361, 4117433,450, 4 Чена армии"). Карл —469, 572, 483

Шамбор, Генрих —220 Шоарденберь Феликс —166,

Шварценберг, Эдмунд —289 Шейх-Ахмед —445,

Шелли, Джон —226

Шефтебери, Антоня —149 Шиллер ридрих — 278, 452,477 Шлик, Фр:

Шмидт, Иоганн —$78 Шнейдер, Жозеф —210

э

Эдленборо, Элира 3 106

Энгельс, Фридрих —29, 101, 182, 369 м в,

Эрмстронг (Арыст .

фор ореетронид, Вим

ям —4 Эспинас, Эспря —24, 288

ю Юбер—18 Юнг, Днон —101—105 Юннус— см. Френси, Филниы

я Янсений, Корнелий —6 [547] СОДЕРЖАНИЕ

Политика И» «Современника»:

№ 1— январь 1859 года № 2 февраль 1859 года № 3— март 1859 года № 4— апрель 1859 года. № 5 — май 1859 года. № 6 — июнь 1859 года № 7— июль 1859 года № 8 — август 1859 года. № 9 — сентябрь 1859 года № 10— октябрь 1859 года № 11 — ноябрь 1859 года № 12 лекабрь 1859 тожа © о. Вуьвичекий арсенал и пушка Эрмстронга,

[римечания с... Тестологические комментарий › Именной указатель [548] Редактор И. А. Федосов Технический редактор Л. М. Сутниа Корректор А.А.Типольт

Сдано в набор 11/\1-48 г. Подписано к печати 24/УШ 1949 г. 406290. Формат бум. 60х92. Печ лист. 34,25. Тираж 15000. Учгавт. л. 41,2. Зак. 8117

Набрано в1-й Образцовой типографии им. А. А. Жданова Главполиграфиздата при Совете Министров СССР. `Москва, Валовая, 28.

Отпечатано с матриц в 20-й типографии „Союзполиграфпрома“ Москва, Ново-Алексеевская, 52. Зак. 1248. [549] ОПЕЧАТКИ

= | = |

Напечатано Следует читать 72 21—22 св. подтвержадют подтверждают 86 1 сн. принпицах, принципах, 212 5 сн. невмозможно невозможно 217 13 сн. надюсь надеюсь 367 18 св. [мужиком]. [мужиком]т. 524 12 св. 20, 2 строка снизу 21, 1 строка. 524 Пси. 28,5 строка снизу | 28, 7 строка снизу 524 10 сн. науки нации 526 13 св. 56, 8 строка снизу. | 56, 2 строка снизу. 532 21 св. для 536 22 сн. 342, 3 строка 342, 7 строка 538 2 374, 1 строка 373, 1 строка снизу. 539 1 св. Декабрь 1598 Декабрь 1859 541 2 св. ту У

28 св.

Плеханов В. Г. —

Плеханов Г. В. —318