[2] Н. Г. ЧЕРНЫШЕВСКИЙ

ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ

В ПЯТНАДЦАТИ ТОМАХ

ПОД ОБЩЕЙ РЕДАКЦИЕЙ

В. Я КИРПОТИНА, Б. П. КОЗЬМИНА, П. И. ЛЕБЕДЕВА-ПОЛЯНСКОГО, Н. Л. МЕЩЕРЯКОВА, И. Д. УДАЛЬЦОВА, Н. М. ЧЕРНЫШЕВСКОЙ

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ МОСКВА — 1949 [3] Н. Г. ЧЕРНЫШЕВСКИЙ

ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ

ТОМ VI

„ПОЛИТИКА" 1859 ГОДА.

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ МОСКВА — 1949 [4] Подготовка тома и текстологические комментарии Н. М. Чернышевской [5] ПОЛИТИКА ИЗ „СОВРЕМЕННИКА“ <№ 1.— Январь 1859 года.>

Характер исторического прогресса. — Обзор состояния Западной Европы. Юложение дел во Франции. — Парламентская реформа в Англин '-

Последнее десятилетие было очень тяжело для друзей света и прогресса в Западной Европе. Но что же тут удивительного, что редкого? В каком же веке не бывало в двадцать раз больше мрач- ных лет, нежели светлых? Людям нашего поколения в Западной Европе пришлось перенести очень много тяжелых испытаний; но в каком же поколении жизнь людей, желавших добра, не отравля- лась почти постоянно испытаниями, быть может, еще более тяже- лыми? История любит прикрашивать прошедшее, как старые ко- кетки любят говорить, что некогда наслаждались непрерывным рядом сладких побед; но люди, бывшие свидетелями их про- шедшего, слушают этот вздор с улыбкой, думая про себя: «однако же самохвальство — очень легкое дело; мы помним, что никогда вы не были так хороши, как воображаете». В самом деле, где же в прошедшем какой бы то ни было страны Западной Европы найдутся десятилетия хорошего времени? Припомним хотя по- следние полтора столетия. О Германии, Италии, Испании нечего и говорить: их история за все это время очень незавидна, и сча- стливых годов они могут искать разве в будущих годах ХХ сто- летия, а никак не в прошедших его годах и не в ХУ Ш веке. При- помним судьбы двух народов, жизнь которых до сих пор была удачнее, чем всех других; кстати же история Франции и Англии несколько знакомее нам, русским, и дело будет понятно без длин- ных рассуждений. Попробуем подводить итоги для жизни каж- дого поколения этих племен, начиная с людей, бывших прадедами дедам наших современников.

Что видел вокруг себя в свою жизнь француз, бывший стари- ком в 1730 году, молодым человеком в 1700? Прежде всего он ви- дел страшное истощение Франции предшествовавшими войнами,

5 [6] которые по рассказам его отцов были славны для французскоге оружия, но, как он замечает сам, не принесли Франции ровно ни- какой пользы кроме чести разориться самой для опустошения Нидерландов и Западной Германии, а потом он видит поражение французских войск в современных ему битвах Евгением Савой- <ким и герцогом Марльборо, видит постыдный для Франции Утрехтский мир? и предшествовавшее ему унижение француз- ского короля * перед каким-нибудь Гейнзиусом. Престарелым ко- ролем овладели иезуиты, можно свободно кощунствовать над всем святым, попирать ногами все нравственные законы, надобно только льстить иезуитам, — и будешь могуществен, богат, всеми уважаем. Ему говорят, будто бы прежде было лучше, но он вспо- минает, что первым впечатлением его детства было: отменение Нантского эдикта 3, казни несчастных гугенотов, между которыми благословляли судьбу те, которые могли бежать из любимой ро- дины. Теперь драгоннады продолжаются, к ним присоединилось преследование янсенистов , и человек, который исповедуется пред смертью не у иезуита, не будет похоронен по христианскому обы- чаю. Все государство предано произволу кровопийц, называю- щихся откупщиками, интендантами 5; министры заботятся только о том, чтобы угодить госпоже Ментенон; народ изнемогает под бременем невыносимых налогов, а в казне все-таки нет ни копейки денег, и с каждым годом растут долги. Хорошо было при Людо- вике ХГУ, еще лучше сделалось при герцоге-регенте 6. Приятное тридцатилетие! Но все-таки оно лучше следующих тридцати лет, а эти тридцать лет, кончающиеся позорным поражением при Росбахе', все-таки лучше следующих пятнадцати лет на столько же, на сколько маркиза Помпадур была лучше графини дю-Барри. Но если первая половина жизни третьего поколения была еще тяжелее, нежели жизнь второго, которая в свою очередь была еще несчастнее жизни первого поколения, то вот является надежда, что последние пятнадцать лет будут для внуков лучше, нежели первые: новый король ** — человек добрый, желающий блага народу. Кто же является при нем всесильным министром? Старый весельчак граф Морепа, который был слишком дурен даже для прежних времен. Хороши надежды! «Но сила общест- венного мнения поддержит доброго короля в его благих намере- ниях». Действительно, потребности, высказываемые общественным мнением, дают такую сильную опору честным людям, что Тюрго и Мальзерб едва могут удержаться в министерстве несколько ме- сяцев и удаляются, не успев сделать почти ровно ничего. Далее ход событий известен; вероятно, он был хорош, если как раз под конец третьего тридцатилетия привел к ужасному взрыву ***.

  • Людовик ХГУ. — Ред. ** Людовик ХУ1. *** Революция 1789 года. — Ред.

6 [7] О следующих четырех или пяти годах мы не будем говорить; но, вероятно, и они были не очень счастливы, если кончились возникновением позорной Директорни с ее бесстыдным Барра- сом, променять которого на Наполеона Бонапарте казалось уже огромным выигрышем 8. При Наполеоне гром побед долго те- шил хвастунов; но, озираясь вокруг себя, рассудительный чело- век видел, что во Франции уже не оставалось молодых людей, которые все, кроме калек и уродов, забраны конскрипциею *. Всякая мысль, не только свободная, но и решительно всякая, преследовалась во Франции; все права были отняты у граждан; над всею страною тяготел деспотизм. Победы были так удачны, что кончились вторжением врагов во Францию. Изнуренная страна не имела сил защищаться, и правление Наполеона было вообще так хорошо, что французы приветствовали своих завоева- телей как освободителей. Наполеона сменили Бурбоны. которые заставили Францию жалеть о нем. Деспот, избавителями от кото- рого были чужеземцы, явился избавителем от Бурбонов и был встречен с таким же восторгом, каким за год встречены были враги, освобождавшие от него. Затем последовало новое завое- вание Франции, которая, при всем страшном своем изнурении, принуждена была заплатить огромную контрибуцию и содержать иностранные армии. В этом положении застает Францию 1820 год, которым кончается четвертое тридцатилетие. Человеку, желавшему добра, легче ли было жить в это время, нежели как было его отцу, деду, прадеду и прапрадеду? Бурбоны с самого на- чала заставили жалеть о Наполеоне, освободиться от которого было приятно для Франции даже ценою своего завоевания ино- земцами; но каково бы ни было сначала правление Бурбонов, все-таки полного своего совершенства оно достигло именно с 1820 года, которым начинается жизнь нового поколения: до той поры реставрация колебалась между крайними фанатиками и людьми, которые назывались умеренными по сравнению с ними. Теперь умеренные (действовавшие, впрочем, так, что ужасался и совестился даже сам Фуше, человек известной репутации) были совершенно оттеснены тою партиею, которая своею яростью набра- сывалз на них вид умеренности. Что говорилось и делалось в это время, с 1820 до 1830 года, то было в редкость даже при Людо- вике ХУ. А для того, чтобы оценить следующие 18 лет, довольно сказать, что по общему мнению людей, содействовавших перево- роту 1830 года, Франция едва ли много выиграла через него; а многие из самых либеральных людей находили, что прежде было едва ли не лучше. Да и то сказать, можно ли похвалить такое по- ложение, от которого в 30 лет происходят две революции? Чем же для пяти предшествующих поколений французов жизнь была лучше, нежели для нынешних?

  • Рекрутский набор. — Ред. [8] «Но что же вы говорите о Франции? — заметят многие из читателей: — французская история действительно представляет очень мало отрадного: там вечные смены угнетения и анархии, приводящей к другому угнетению. Во Франции действительно никогда не было легко жить, тут не нужно никаких доказательств. Вот другое дело Англия: в ней порядок, в ней свобода, в ней непрерывный прогресс, столь же быстрый, как и мирный». Мы рады слушать утешения. Очень приятно, если английская исто- рия окажется отраднее французской. Но только жаль. что очень многие уверяют совершенно в противном: они утверждают, будто бы в Англии массе народа всегда было тяжелее жить, нежели во Франции. Быть может, они ошибаются, но самое существование их мнения уже доказывает, что слишком большого превосходства над французской жизнью английская не имеет, иначе ошибка их была бы невозможна: ведь можно спорить разве о том, в чем больше горечи, в полыни или в горчице; если бы полынь сравни- валась с сахаром, никто бы и спорить не стал. Посмотрим же на историю этой Англии, столько хвалимой одними, столько нена- вистной другим.

Что видит вокруг себя англичанин, начинающий самостоятель- ную деятельность в 1700 году? (Мы уже не говорим, что видит ирландец, — пусть речь идет только об англичанине, для кото- рого ирландец тогда был хуже собаки). Первая приятность для человека хотя с некоторым чувством справедливости и доброже- лательства состоит в том, что гораздо более нежели девять деся- тых частей нации совершенно лишены всякой недвижимой соб- ственности и могут быть уподоблены тому греческому мудрецу, изречение которого известно всем нам в латинском переводе: отшп:а шеа тесши роцо *. Впрочем, это удовольствие вовсе не составляет привилегии человека, жизнью которого мы начинаем наш очерк: то же самое удовольствие доставляет зрелище родины и его сыну, и внуку, и правнуку, и праправнуку. Итак, вопрос о положении массы простолюдинов отбросим в сторону: вероятно, оно для Англии так и следует быть, если искони веков до нашего времени так остается. Посмотрим на то, как удовлетворяются нравственные потребности образованного сословия. Наш англи- чанин 1700—1730 годов читал между прочим Локка, а может быть и Мильтона; оба они растолковали ему, что свобода со- вести — дело священное, что когда одна секта присвоивает себе все государственные права, то хорошего ничего нельзя ожидать. А между тем не только нашему англичанину, но и его сыну, и его внуку, и даже правнуку не удастся видеть признания полити- ческих прав за людьми, не согласными с оксфордским изувер- ством: этот гостинец английская история бережет только уже для второй четверти ХХ столетия !.

  • «Все свое ношу с собою». — Ред. [9] Значит, и об этом толковать нечего: вероятно, стеснение ино- верцев не должно возмущать англичанина с гуманным образом мыслей. Притом же надобно полагать, что он утешится очарова- тельным зрелищем свободного парламентского правления. В са- мом деле, умилительно и подумать об английском парламенте: собираются представители нации, на их мудрое и благонамеренное обсуждение предоставляются все дела, — превосходно; но только и тут есть для нашего англичанина 1700—1730 годов небольшое огорчение. В палате общин из десяти членов девятеро назнача- ются вовсе не нациею, а несколькими лордами, и обязаны пода- вать голоса, как прикажут им хозяева. Притом ни министры королевы Анны, ни министры Георга | не хотят подчиняться пар- ламенту, а напротив, или подкупают его, или, если не удастся подкупить, просто-напросто не слушают его и распоряжаются го- сударственными делами, как сами хотят; и великолепный спек- такль парламентского правления почти постоянно оказывается чистою комедиею, смысл которой — полнейший произвол при- дворного управления, не только в это, но и в следующее тридцати- летие, так что сыну при Георге [| так же мало отрады, как и отцу при Анне и Георге | . Но вот в молодые годы внука начинается правление Георга ПП. Хотя теперь не обратится ли парламент- ская комедия в серьезное дело? Вот нарушены коренные законы Англии в деле Вилькса !?. Много лет волнуется Лондон, вол- нуется все государство в негодовании на преступных министров; гремят ораторы в парламенте; письма страшного Юниуса разят преступников, как частые удары молнии; а преступные министры, ненавидимые нациею, улыбаются и преспокойно себе управляют Англией. Мало того, что они нарушают законы в Англии, они хо- тят обратить в рабов американцев, чтобы при помощи этих рабов, по знаменитому выражению лорда Четема, обратить потом в раб- ство и самую Англию. Вся Англия негодует сильнее прежнего, вся сочувствует обижаемым американцам; а министры все-таки продолжают свое дело, улыбаясь в ответ на проклятия народа, раздающиеся по улицам, и грозные речи великих ораторов, гре- мящие в парламенте. Министры таки сделали свое дело, довели американцев до восстания: братья режут братьев, и европейские братья вдобавок нанимают краснокожих, чтобы они скальпиро- вали американских братьев. Тут зрелище становится еще отрад- нее: те самые англичане, которые негодовали на угнетение аме- риканцев и поошряли их к сопротивлению, теперь одушевлены уже враждою к ним за то, что они не дали поработить себя и не захотели быть орудием порабощения для Англии !3. Среди этих сцен проходит жизнь внука. При правнуке они продолжаются в более широких размерах и растягиваются еще на большее число лет. История, бывшая с американцами, повторяется относительно французов: начинается слишком двадцатилетняя война с Фран- циею за то, что французы, наслушавшись английских речей о

9 [10] <вободе, произвели у себя революцию. к которой ободряли их сами же англичане: видите ли, Англия погибнет, если не будут восстановлены Бурбоны, которых Англия имела непримиримыми своими врагами до самой минуты их падения. Льется двадцать лет английская кровь в Испании, в Голландии, во Франции, оба- гряются ею все моря, Англия облагает себя двойной тяжестью податей, увеличивает до баснословной цифры свой долг, чтобы восстановить Бурбонов, которые всегда были и опять будут ее врагами. Занятым войною англичанам уже не до того, чтобы ду- мать о внутренних улучшениях. Мало того, что некогда думать об улучшениях, — под влиянием одностороннего напряжения сил на внешнюю войну внутренние учреждения Англии едва ли не осла- бевают; по крайней мере после войны, когда внимание снова обращается к внутренним делам, Англия видит в своем прави- тельстве решительное стремление к подавлению прав, которыми пользовалась нация. В 1820 году праправнук, начинающий жить, находит свою родину во власти обскурантов и реакционеров, давно уже господствующих в ней. Наконец, избыток угнетения пробуждает нацию от долгой политической дремоты, и возникает стремление к реформам. Есть народы, которые могут завидовать ‘англичанам во второй четверти нашего века; но для самих англи- чан мало утешения в том, что у других хуже, нежели у них: как бедны и узки достигаемые ими реформы и каких долгих хлопот стоит каждая из них! Несколько десятков лет нужно волноваться целому государству, чтобы добиться отмены злоупотребления, и потом оказывается, что злоупотребление осталось почти во всей своей силе. Великим делом в жизни поколения 1820—1850 годов была парламентская реформа, необходимость которой чувствова- лась по крайней мере уже лет сорок, да и то была произведена в таком жалком размере, что осталось почти неприкосновенным зло, против которого она была направлена. Палата общин попреж- нему осталась представительницею почти одного только аристо- кратического интереса; не только простолюдины не приобрели доступа в нее своим депутатам, но и среднее сословие, которое в Англии богаче, просвещеннее и многочисленнее, нежели где-ни- будь, почти не имело в ней голоса до 1850 года. Реформа * была так узка и бедна, что нимало не удовлетворила требованиям про- ницательных людей, которые потом почти 30 лет напрасно выби- вались из сил, чтобы дополнить ее. Она была произведена так неудовлетворительно, что первым результатом ее было доставле- ние господства той самой партии, которая противилась ей. Дру- гим важным делом было отменение хлебных законов; оно состав- ляет до сих пор предмет пышных похвал; но наш англичанин 1820—1850 годов только под конец своей жизни дождался этой реформы, которая требовалась еще его отцом; стало быть, свою

  • 1832 года. — Рел. 10 [11] жизнь провел он в тяжелом ожидании, да и под конец жизни чем он был утешен? — Тем, что славу улучшения похитил человек, всеми силами противившийся ему до последней минуты, а люди, которые были истинными виновниками улучшения, остались по- прежнему предметом презрения обеих господствующих партий '“. Да, мы забыли еще одну приятность для англичанина 1820—1850 годов. При нем Англия сделалась самостоятельною державою, а до тех пор, с самого начала прошлого века, вся ее политика под- чинялась надобностям ганноверского курфюрста, который посто- янно жертвовал интересами Англии интересам своей немецкой области !5. Хорошо состояние государства, 120 лет терпящего та- кую обременительную нелепицу. Мы знаем, что такой отзыв о развитии английских учреждений в 1820—1850 годах несогласен < господствующим мнением; но он покажется менее странным, когда нам представится случай ближе всмотреться в историю Англии за последние 40 лет. Да ин теперь читатель, может быть, не осудит его, если подумает о том, что реформа 1832 года оста- вила палату общин попрежнему во власти вигов и тори, и что только ныне начинает возникать в ней независимая от этих узких котерий партия, служащая представительницею среднего сосло- вия !5; также если вспомнит, что Роберт Пиль, отменяя хлебные законы, только воспользовался чужими трудами, которым до тех пор всячески противился; а Кобден, которому Англия действи- тельно обязана этим великим делом, до сих пор не удостоился иметь никакого участия в правительстве. Жорош порядок дел, когда лучший министр вынуждается к согласию на отмену вопию- щих злоупотреблений только страхом революции!

«К чему же ведет этот очерк? Неужели вы хотите доказать, что в истории Англии 1820—1850 годов не было ничего хоро- шего?» Напротив, хорошего было сделано очень много и в это время, и в прежние периоды, не только в Англии, не только во Франции, но даже и в Неаполе, и в Португалии, и в самой Тур- ции. Мы вовсе не отвергаем прогресса, а только хотим показать, что нашему поколению жить ничуть не тяжелее, нежели какому бы то ни было из предыдущих поколений; и что во все времена и во всех странах мыслящие люди были ровно на столько же до- вольны ходом и характером событий во все продолжение их жизни, на сколько могут быть довольны теперь; что и в прежние времена удачи для них были очень редки и давались им судьбою в очень урезанном виде; что прогресс всегда и везде происходил очень медленно, сопровождаясь целою тучею самых неблагопри- ятных обстоятельств и случаев, беспрестанно перерываясь види- мым господством реакции или, по крайней мере, застоем.

А прогресса мы не только не думаем отрицать, напротив, даже не понимаем, как можно сомневаться в его неизбежности при каких бы то ни было задержках и неудачах. Закон прогресса — ни больше, ни меньше как чисто физическая необходимость

11 [12] вроде необходимости скалам понемногу выветриваться, рекам стекать с горных возвышенностей в низменности, водяным парам подниматься вверх, дождю падать вниз. Прогресс — просто закон нарастания. Ничто не остается без следа; после каждого про- цесса образуются какие-нибудь остатки, при помоши которых или бывает легче повторяться тому же процессу, или открывается возможность для другого процесса, которому нельзя было бы произойти без помощи этого удобрения, и который, следовательно, принадлежит уже к высшему порядку, нежели прежний. Эле- менты и процессы в истории общества гораздо сложнее, нежели в истории природы, и поэтому следить за их законами гораздо труднее; но во всех сферах жизни законы одинаковы. Отвергать прогресс — такая же нелепость, как отвергать силу тяготения или силу химического сродства.

Исторический прогресс совершается медленно и тяжело — вот все, что мы хотим сказать; так медленно, что если мы будем огра- ничиваться слишком короткими периодами, то колебания, произ- водимые в поступательном ходе истории случайностями обстоя- тельств, могут затемнить в наших глазах действие общего закона. Чтобы убедиться в его неизменности, надобно сообразить ход со- бытий за довольно продолжительное время, и именно с этой целью мы припоминали главные черты истории двух передовых народов Европы за целые полтораста лет. Сравните состоя- ние общественных учреждений и законов Франции в 1700 году и ныне, — разница чрезвычайная, и вся она в выгоду настоя- щего; а между тем почти все эти полтора века были очень тяжелы и мрачны. То же самое и в Англии. Откуда же разница? Она постоянно подготовлялась тем, что лучшие люди каждого поко- ления находили жизнь своего времени чрезвычайно тяжелою; ма- ло-помалу хотя немногие из их желаний становились понятны обществу, и потом когда-нибудь, чрез много лет, при счастливом случае, общество полгода, год, много — три или четыре года, ра- ботало над исполнением хотя некоторых из тех немногих желаний, которые проникли в него от лучших людей. Работа никогда не была успешна: на половине дела уже истощалось усердие, изне- могала сила общества, и снова практическая жизнь общества впа- дала в долгий застой, и попрежнему лучшие люди, если пережи- вали внушенную ими работу, видели свои желания далеко не осуществленными и попрежнему должны были скорбеть о тяжести жизни. Но в короткий период благородного порыва многое было. переделано '. Конечно, переработка шла наскоро, не было вре- мени думать об изяществе новых пристроек, которые оставались не отделаны начисто, некогда было заботиться о субтильных тре- бованиях архитектурной гармонии новых частей с уцелевшими остатками, и период застоя принимал перестроенное здание со множеством мелких несообразностей и некрасивостей. Но этому ленивому времени был досуг внимательно всматриваться в каж-

12 [13] дую мелочь, и так как исправление не нравившихся ему мелочей не требовало особенных усилий, то понемногу они исправлялись; а пока изнеможенное общество занималось мелочами, лучшие люди говорили, что перестройка не докончена, доказывали, что старые части здания все больше и больше ветшают, доказывали необходимость вновь приняться за дело в широких размерах. (Сначала их голос отвергался уставшим обществом как беспокой- ный крик, мешающий отдыху; потом, по восстановлении своих сил, общество начинало все больше и больше прислушиваться к мнению, на которое негодовало прежде, понемногу убеждалось, что в нем есть доля правды, с каждым годом признавало эту долю все в большем размере, наконец, готово было согласиться с пере- довыми людьми в необходимости новой перестройки, и при пер- вом благоприятном обстоятельстве с новым жаром принималось за работу, и опять бросало ее не кончив, и опять дремало, и по- том опять работало.

Прогресс совершается чрезвычайно медленно, в том нет спора; но все-таки девять десятых частей того, в чем состоит про- гресс, совершается во время кратких периодов усиленной работы. История движется медленно, но все-таки почти все свое движение производит скачок за скачком, будто молоденький воробушек, еще не оперившийся для полета, еще не получивший крепости в ногах, так что после каждого скачка падает, бедняжка, и долго копошится, чтобы снова стать на ноги, и снова прыгнуть, — чтобы опять-таки упасть. Смешно, если хотите, и жалко, если хотите, смотреть на слабую птичку. Но не забудьте, что все-таки каждым прыжком она учится прыгать лучше, и не забудьте, что все-таки она растет и крепнет и со временем будет прыгать прекрасно, ска- чок быстро за скачком, без всякой заметной остановки между ними. А еще со временем, птичка и вовсе оперится и будет легко и плавно летать с веселою песнею. Правда и то, что, судя по нынешнему, не слишком еще скоро придет ей время летать; а все-таки придет, сомневаться тут нечего.

За напряжением сил следует усталость, принуждающая к без- действенному отдыху; во время отдыха восстановляются силы, бездействие, сначала столь отрадное, мало-помалу становится скучным, и возвращается жажда деятельности, покинутой на время от изнеможения; воскресают прежние стремления, и с све- жими силами, умудренный прежним опытом, человек горячо бе- рется за продолжение дела, к которому на время охладевал. Та- ков общий вид истории: ускоренное движение и вследствие его застой и во время застоя возрождение неудобств, к отвращению которых была направлена деятельность, но с тем вместе и укреп- ление сил для нового движения, и за новым движением новый застой и потом опять движение, и такая очередь до бесконечности. Кто в состоянии держаться на этой точке зрения, тот не оболь- шается излишними надеждами в светлые эпохи одушевленной

13 [14] исторической работы: он знает, что минуты творчества непродол- жительны и влекут за собою временный упадок сил. Но зато не унывает он и в тяжелые периоды реакции: ов знает, что из реак- ции по необходимости возникает движение вперед, что самая реакция приготовляет и потребность, и средства для движения. Он не мечтает о вечном продолжении дня, когда поля облиты ра- достным, теплым светом солнца. Но когда охватит их мрачная, сырая и холодная ночь, он с твердой уверенностью ждет нового рассвета и, спокойно всматриваясь в положение созвездий, счи- тает, сколько именно часов осталось до появления зари.

Не год и не два года продолжается тяжелый застой в исто- рии Западной Европы; но несомненные признаки показывают, что полночь уже прошла, и до нового дня осталось меньше времени, нежели сколько пережито от заката солнца в предыдущий день. Все приметы, которые были перед прошлым утром, появляются вновь, и происходят факты, соответствующие тем, какие мы ви- дели около пятнадцати или двадцати лет тому назад. Как тогда, так и теперь правительственный дух в большей части второстепен- ных государств Западной Европы от крайней реакции начинает несколько склоняться к слабому либерализму. Читатели знают, что учреждение регентства в Пруссии было победою над крайними реакционерами и сопровождалось обещанием либерального на- правления !8. В большей или меньшей степени подобные пере- мены начинают происходить и во многих других второстепенных государствах. Изменение тут в сущности невелико, но все-таки оно произведено общественным мнением и указывает на возоб- новление политической жизни в обществе. В некоторых других государствах, как, например, в Испании, произошли перевороты, также заменившие прежних крайних реакционеров людьми, кото- рые сравнительно с ними считаются либеральными, и, например, Сан-Луис сменился О’Доннелем !9. Итальянская революционная партия в последние два-три года несколько раз возобновляла ста- ринные попытки на Неаполь и Сицилию 0. Наконец, носятся слухи об опасностях для австрийского владычества в Ломбардии, как носились в 1846 и 1847 годах, когда европейский переворот начался именно такими же столкновениями в Северной Италии; и снова Сардиния провозглашает себя защитницею Италии от австрийцев. Не надобно приписывать большого значения проис- шедшим переменам, не надобно ожидать происхождения новых перемен именно от тех столкновений, какие уже видим теперь в Италии. Ломбардия и Сардиния сами по себе были бы слишком слабы для победы над Австриею, а Франция, что бы она ни гово- рила, остается в сущности пока при намерении не переступать за границы дипломатических действий. Да если бы и действительно происшедшие перемены были важны, а предсказываемые газет- ными слухами перевороты осуществились, то все они имели бы только местное значение, относясь к таким государствам Запад-

14 [15] ной Европы, история которых не имеет решительного влияния на общий ход европейских дел. Чтобы видеть, чего надобно ожидать для целой Западной Европы в ближайшие годы, надобно обра- тить внимание на состояние Англии и Франции, каждая значи- тельная перемена в которых отзывается соответствующим изме- нением в целой европейской политике.

Движение к парламентской реформе, овладевающее теперь Англиею, мы подробнее рассмотрим ниже. Теперь обратим вни- мачие только на отношение этого движения к состоянию умов в целой Западной Европе. Со времени падения Наполеона два раза Западная Европа подвергалась общему потрясению, и в оба раза переворот на материке совпадал с великою реформою в англий- ских учреждениях. Революции 1830 года соответствует агитация в Англии для парламентской реформы; революции 1848 года со- ответствует отменение хлебных законов. Оба раза промежуток между континентальным переворотом и английскою реформою, или следовавшею за ним, или предшествовавшею ему, имел менее двух лет. Эта близость по времени вовсе не дело случая. Состоя- ние общественного мнения в Англии имеет такую громадную силу над общественным мнением континента, что горячее настроение английской жизни к радикальным переменам служит значитель- ным подкреплением для таких же стремлений на материке; и, наоборог, Англия теперь так тесно связана с континентом, что го- сподствующее на нем стремление отражается и на англичанах. Но еше важнее этого взаимодействия то обстоятельство, что свои собственные местные причины к возрождению преобразователь- ных стремлений начинают усиленно действовать в Англии и на континенте почти в одно и то же время. Исходною точкою новой истории были и для Англни, и для континента одни и те же годы — 1813, 1814 и 1815, одно и то же событие — низвержение Наполеона и прекращение войн, последовавших за большою фран- цузскою революциею. Каждый отдельный человек изнашивается событиями, в которых участвовал; образ его мыслей и размер его желаний складывается в неизменную форму пятнадцатью или двадцатью первыми годами его обшественной жизни. Таким обра- зом, когда завершился известный цикл событий, известный период государственного порядка, почти все общество состоит из людей, сформировавшихся прежними стремлениями, не стремя- щихся или не отваживающихся стремиться ни к чему новому сверх того результата, который произведен прежним порядком вещей и характером идей их молодости. Чтобы совершилось в обще- стве что-нибудь важное, новое, нужно.большинству общества со- ставиться из новых людей, силы которых не изнурены участием в прежних событиях, мысли которых сложились уже на основании достигнутого их предшественниками результата, надежды кото- рых еше не обрезаны опытом. Чтобы состав общества обновился таким образом, нужно бывает около пятнадцати лет, по простому

15 [16] арифметическому закону физической смены поколений: в пятна- дцать лет большинство людей, бывших взрослыми при начале срока, вымирает или дряхлеет и заменяется новым большинством, составившимся из людей, бывших при начале периода юношами или детьми. Эти новые люди могут обнаружить решительное влияние на ход событий несколько раньше среднего срока, на- пример, лет через десять, если обстоятельства благоприятствуют ускорению перемены, или несколько позднее, например, лет через двадцать, если обстоятельства неблагоприятны ее быстроте. Но все-таки существует средний срок для осуществления новых ндей, и нельзя не заметить, что крайние колебания и пределы разных эпох, то растягиваясь, то сокращаясь, колеблются около средней цифры, пятнадцати или шестнадцати лет. Эта периодичность за- мечена всеми в событиях новой французской истории, но она также видна во всех тех веках и странах, которые особенно важны были для прогресса.

В самом деле, с 1789 до 1848 года прошло 59 лет. В эти 59 лет Франция пережила четыре смены внутренней жизни: революцию, империю Наполеона |, реставрацию и Орлеанскую монархию. В эти 59 лет отжили свой век два поколения и четыре раза сменялось большинство взрослых людей. Период, соответ- ствующий силе каждого большинства, приблизительно соответ- ствует одному из четырех периодов государственной жизни.

1789 Большая революция ен. Ш ет 1890 Наполеон 1. еее 14 * 1814 Бурбоны ...:10:.. 11:1: 6 =

1830 Орлеаыская онархия (ло 1848). 18°

4 перпода государственной шизния в 59 „

Эти цифры, замеченные всеми, служили обыкновенно только для каббалистической игры праздным острякам, не понимавшим их зависимости от физиологии и психологии. Но они ириобре- тают смысл, когда мы сообразим их связь с физическим законом смены поколений. Такая же периодичность легко замечается и в других странах и в другие времена, которые важны в истории прогресса. Мы говорили о новой английской истории. Просмотрим ее хронологию.

Через 17 лет после окончания революционных войн (1815) произошла парламентская реформа (1832), через 14 лет после того отменение хлебных законов (1846). Теперь все видят, что не дальше как в следующем году, а по всей вероятности в нынеш- нем, совершится новая парламентская реформа ?!, и можно уже определить продолжительность периода, доживаемого теперь Англиею, государственная жизнь которой изменится с исполне- нием дела, руководимого Брайтом:

16 [17] 1815 Окончание революционных войн ...... 17 лет 1832 Парламентская реформа „ть. 14 = 1846 —Отменение хлебных законов (до 1859 = 1860)

вля 14 „

3 периода государственной живин в 44 яли 45 „

Опять видим тог же средний срок, около 15 лет, для смены одного характера государственной жизни другим, срок, в кото- рый прежнее большинство общества заменяется другим большин- ством из нового поколения.

Началом новейшей истории для Англии, как для Франции и для остального континента Западной Европы, были почти одни и те же годы: 1813 год для Германии (освобождение от францу- зов; восстановление старого порядка вещей); 1814 для Италии, Испании и Франции (низвержение наполеоновской власти, вос- становление старинных монархий); 1815 для Англии (окончание революционных войн); продолжительность времени, нужного для достижения человеком физической и нравственной возмужалости, и срок для смены одного большинства взрослых людей новым большинством одинаковы у всех народов, населяющих Европу. Из этого натурально следует, что возникновение новых эпох в разных государствах Западной Европы происходило бы довольно одновременно даже тогда, когда народы Западной Европы не были бы так тесно связаны один с другим и решительные пере- мены в жизни сильнейших между ними не имели бы прямого влияния на судьбу других. Из этого мы видим, что реформа- ционное движение, охватившее теперь Англию, должно служить указанием на близость времени для подобных движений и у остальных народов Западной Европы.

Но мало того, что есть в жизни одного из двух господствую- щих народов Запада симптом, ясно указывающий приближение новой эпохи на континенте Западной Европы. В жизни другого господствующего народа, который каждым изменением в харак- тере своей истории прямо возбуждает или придавливает полити- ческую энергию других западных обществ, замечаются признаки, свидетельствующие о том, что приближается для французских учреждений новый кризис.

Волнения, раздиравшие Францию в первой половине 1848 года, были так тяжелы, что президентство Луи-Наполеона показалось отдыхом, успокоением для утомленной нации. Меры, посредством которых Кавеньяк и его партия почли нужным под- держать порядок, были так ужасны, что Луи-Наполеон после Кавеньяка представлялся кротким и легким правителем. Реак- ционеры, легитимисты и орлеанисты, господствовавшие в На- циональном Собрании 1849 года, были так ожесточены против новых учреждений и идей, что, действительно, Луи-Наполеону не было никакой надобности самому принимать какие-нибудь стес-

17 [18] нительные меры во время своего президентства: все, что могло казаться ему нужным для окончательного подавления пораженной в июне 1848 года революции, с великим рвением и опрометчивою поспешностью делало само Национальное Собрание, не дожи- даясь его желания. Ему оставалось только смотреть, как усердно работают другие. Национальное Собрание доходило до таких крайностей, которые даже превышали меру собственной надоб- ности реакционеров, и Луи-Наполеон мог безвредно для своих целей противиться некоторым намерениям их, без пользы раз- дражавшим народ. Этим он [дешево] приобретал себе оттенок демократизма.

Особенно помог ему в этом отношении знаменитый закон, разными условиями отнимавший у значительной части простолю- динов право быть избирателями. Эта мера против тогдашних знаменитых фантомов красной республики и социализма была совершенно неуместна в 1850 и 1851 годах, потому что работники, против которых она была направлена, и без того надолго пере- стали быть опасными, потеряв всех энергических своих товари- щей в июньской битве и лишившись всех значительных людей близких к ним партий по Буржскому и Версальскому процес- сам 22. Притом же Луи-Наполеон думал, сделавшись безусловным господином над Франциею, обратить выборы в [пустую] фор- мальность, [производимую под строжайшим полицейским и, в случае надобности, военным надзором]. Следовательно, ему легко было выставлять себя защитником народного права, которому он не хотел оставлять серьезного значения. Именно этот маневр, раздор с Национальным Собранием для восстановления зи тазе ипуегзе| * во всей его обширности, и послужил Луи-Наполеону предлогом к [насильственному] закрытию Национального Собра- ния, пробудившего против себя сильную ненависть в массах стремлением восстановить прежнюю монархию, представители которой, Генрих \У и принц Немурский (ему следовало быть ре- гентом малолетнего Орлеанского претендента), не пользовались популярностью. Напротив того, Луи-Наполеон умел возбудить в массах надежду, что займется общественными преобразова- ниями для улучшения материального быта. Правда, в целые три года своего президентства он ничего не сделал в этом смысле, но он постоянно сваливал вину своего бездействия на Национальное Собрание, совершенно связывавшее будто бы ему руки своею зраждою. Действительно, Национальное Собрание враждо- зало с президентом; с тем вместе оно враждовало и против низших классов. Натурально, масса пришла к тому убеж;- дению, что, имея тех же врагов, как и президент, должна смо- треть на него как на своего друга. И в самом деле, как мог не ве- рить наивный и честный [человек] тому, что президент желал бы

  • Всеобщее избирательное право, — Ред. 18 [19] водворить во Франции новый порядок гражданских отношений, благоприятный для низших классов? Ведь Луи-Наполеон, когда был еще изгнанником или пленником, написал множество горячих сочинений, в которых являлся приверженцем новых социальных теорий и доказывал, что династия Бонапарте — вернейшая пред- ставительница демократического принципа. Правда, будучи прези- дентом, он часто говорил против опасных мечтателей, прибегаю- щих к оружию для изменения гражданского быта. Но ведь он говорил только против безрассудных мер, против кровавых вос- станий и уличных смут, — тут нет еще ничего противного народ- ному интересу. Ведь народ испытал в июне 1848 года, что вос- стание обращается на погибель ему самому; а через год, в июне 1849 года, он видел, что люди, против которых восстает иногда Луи-Наполеон, приглашают простолюдинов к восстанию, ничем не обеспечив его успеха, не сообразив, благоприятствуют ли обстоятельства их замыслу. Что ж, Луи-Наполеон прав: они в самом деле люди не практичные, опасные мечтатели. А против идей, которыми они приобрели некогда доверие народа, Луи-На- полеон ничего не говорит; он не отказывается от своих прежних мыслей, напротив, постоянно твердит, что призван судьбою осу- шествить их, но только осуществить практичным образом, в пре- делах благоразумия, путем порядка. Стало быть, вся разница между ними и красными республиканцами или социалистами в том, что те люди опрометчивые и непрактичные, а он практичен и благоразумен: нельзя сказать, чтобы разница не была в его пользу. Народ уже испытал плоды мечтательности и пони- мает цену благоразумия. Так думала значительная часть народной массы, пока продолжалось президентство Луи-Напо- леона, и очень многие простолюдины с большими надеждами встретили 2 декабря; но, разумеется, главным обстоятельством надобно тут считать то, что Национальное Собрание, против которого направился удар, состояло из реакционеров, представи- телей ненавистной буржуазин, на которой лежало проклятие про- столюдинов за июньские свирепости, за множество придуманных ею потом стеснительных мер, за явное стремление к восстановле- нию старого порядка.

В продолжение целых трех с половиною лет Луи-Наполеон умел поддерживать мнение о себе как о друге народа, призванном осуществить социальные теории, призванном незыблемо утвер- дить во Франции владычество демократии и преобразовать к луч- шему материальное положение массы. На этом был основан его успех 2 декабря, а на успехе 2 декабря основалась репутация его гениальности. Действительно, нельзя не признать его чрезвы- чайно замечательным человеком со стороны уменья пользоваться обстоятельствами для своих видов [для устройства своих дел. Это качество сильнее всего развивается постоянным и исключи- тельным положением думать единственно о себе]. Но [для того,

1 [20] чтобы быть хорошим правителем, нужно другое качество, именно способность думать о выгодах ближнего, о пользах общества, о благе нации.] Дело частного человека, прокладывающего себе до- рогу вперед, совершенно не таково, как дело правителя, задача которого состоит в удовлетворении потребностям общества. Очень часто бывает, что чрезмерное сосредоточение мысли на первом предмете лишает человека и охоты, и возможности приготовиться к занятию вторым предметом, а без приготовления и охоты ни- когда не будет и уменья. В истории много примеров тому, что люди, с чрезвычайным искусством доходившие до получения власти, лишены были способности пользоваться ею. Все мини- стры Людовика ХУ, все министры Иакова и королевы Анны принадлежали к людям такого типа. [Надобно перечитать исто- рию этих эпох, и для нас совершенно объяснится различие между Лун-Наполеоном, стремящимся к президентству и потом к импе- раторству, и между Луи-Наполеоном, управляющим Франциею под именем Наполеона Ш.

Факты о внутреннем управлении Наполеона ПП со времени восстановления империи изложены в статье, которую читатель найдет в этой книжке ?3. Неизвестный автор статьи, заимство- ванной нами из английского журнала *, находит Луи-Наполеона замечательным правителем только в сношениях с другими дер- жавами; и мы заметим, что этот факт подтверждает нашу мысль об исключительном источнике талантов, приписываемых Напо- леону Ш. В иностранных делах цель обыкновенно та, чтобы при- обрести как можно больше влияния и могущества. Ясно, что тут для Наполеона Ш-правителя продолжается то же самое дело, ко- торым занимался он во Франции до восстановления империи. Только сфера действия обширнее, а интерес деятельности тот же самый, чисто личный интерес. Понять, какого союза выгоднее держаться, какими столкновениями как воспользоваться для из- влечения себе выгод, до какой поры поддерживать ** или вражду с кем-нибудь, кому и какую услугу надобно оказать, кого и как уколоть или обойти, — все это принадлежит к той заботе, которая исключительно занимает Наполеона |1], и потому он может мастерски вести дипломатические дела.

Но совершенно не таковы задачи внутренней политики, тут личное дело уже] доведено восстановлением империи до полней- шего окончания: нечего более желать, не к чему более стремиться, кроме только упрочения своего настоящего положения. Власть приобретена была такая беспредельная, [такая произвольная], что дальнейшего расширения для нее не существует, надобно только употреблять ее. [На что же употреблять? Обязанность правителя требует осуществления известных убеждений, удовлетворяющих,

® «Вестминстерское обозрение». — Ред. ** В журнальном тежсте пропущено слово «мир» или «согласие». — Ред.

20 [21] по его мнению, нуждам общества. Но есть характеры, неспособные иметь никаких убеждений или потому, что вовсе лишены всякой энергии, или потому, что ум, занявшись каким-нибудь одним спе- циальным, так сказать, техническим делом, теряет всякий инте- рес к обшим идеям, ко всему тому, что выходит за границы лич- ных забот и из чего возникают убеждения. В недостатке твердой воли Наполеона Ш нельзя подозревать, но все-таки он не имеет никаких твердых убеждений, кроме одного, что правительствен- ный механизм, придуманный его дядею, чрезвычайно хорош. Да и эта мысль держится в нем твердо единственно потому, что дей- ствительно механизм первой империи действительно самый луч- ший, лучший для доставления безграничного произвола лицу, держащему его в руках. Словом сказать, и тут опять исключи- тельно субъективная мысль, никак не заменяющая совершенного недостатка убеждений.

Правда, Наполеон высказывал разные убеждения. До той поры, как сделался кандидатом в президенты, он утверждал, что любит первую империю за ее революционное происхождение, что сам он — революционер и хочет войти на императорский престол революционным путем, чтобы быть на нем послушным исполни- телем требований социализма. Сделавшись кандидатом в прези- денты, он стал утверждать, что первая империя была хорошею формою для своего времени, а теперь была бы совершенно не- уместна и дурна; что республика действительно лучшая форма правления, и что он искреннейший республиканец, но что револю- ционный путь гнусен и гибелен; что революционерство было у него пагубным влечением молодости; что Луи-Филипп поступил совершенно хорошо, посадив его в Гамскую крепость; что он дей- ствительно был преступником, когда являлся в Страсбурге и Бу- лони; что он раскаивается в этом, и т. п. После 2 декабря он снова находит, что республика — чистейшая нелепость, но уже молчит о социалистских рассуждениях своих, писанных в Гамской кре- пости, утверждая, что всякое преобразование в общественных от- ношениях было бы нарушением общественного порядка. К. такому разнообразию в словах надобно прибавить, что его действия по- стоянно не имели никакого отношения к словам, которые всегда служили только средством заявить себя приверженцем такой пар- тии, расположение которой казалось ему полезным. Они удовле- творяли этой цели, пока не было у него власти, или пока мог он утверждать, что власть его стеснена сопротивлением Националь- ного Собрания. Но когда не стало этого оправдания для бездей- ствия, то открылось, что за словами не было ничего, кроме жела- ния достигнуть безграничной власти. Что делать с ней, на что употребить свое безграничное могушество, он не знал и не знает до сих пор. В статье, нами переведенной, доказано фактами, как шатки были все его намерения произвести ту или другую ре- форму, какую слабость и робость обнаруживал он во всех тех ме-

21 [22] рах, которые не внушались ему интересом самоохранения, как неловко брался он за дело и как торопливо покидал его при пер- вом неудовольствии. Он знал, что надобно сделать что-нибудь для пользы общества, но что именно и как, он не знал. Затрудни- тельность его положения может быть понята теми из нас, которые решительно лишены вкуса, например, в музыке, живописи, поэзии или скульптуре. Смотрит, например, на картину, и что подумать об ней, похвалить или осудить ее, решительно не знает, надобно однако же сказать что-нибудь для поддержания своей репутации, и скажет, что картина хороша. Помилуйте, она дурна, возразит сосед. Он пробует защитить свое мнение, но с нескольких слов его разбили, и [он] поспешно прерывает спор, заводя речь о дру- гом предмете. А, может быть, картина и в самом деле не дурна, но как ему знать это, на чем опереться, когда он сам чувствует, что картина не производит на него ровно никакого впечат- ления.

Мы уже говорили, что люди, все мысли и заботы которых со- средоточены на личных делах, не могут верно судить о предме- тах общего интереса, потому что неспособны принимать к сердцу чужие интересы. Все, что не освешено для них расчетом их соб- ственной выгоды, навсегда остается для них темным. Не имея чувства истины, они действуют только наудачу там, где не го- ворит инстинкт личной пользы, и потому действуют слабо, робко, бессвязно и бесплодно.

А между тем могущество приобретено страшное, энергия воли чрезвычайно сильна, и нет могуществу и характеру никакого занятия, кроме охранения собственных интересов. Понятно, с какою напряженностью обращается сила на единственный пред- мет для нее занимательный. Понятно также, как неизбежна чрез- вычайная подозрительность в человеке, чувствующем свою неспо- собность к исполнению принятой на себя обязанности, и как уси- ливается подозрительностью напряжение забот о самоохранении. Отсюда объясняются все те многочисленные стеснительзые меры, ряд которых наполняет всю историю внутреннего управления при Наполеоне Ш.

Само собою разумеется, что при подобном характере внутрен- ней политики] прежние чувства массы должны были скоро сме- ниться неудовольствием. [«Как много для себя, как сильно и успешно все для себя и как мало для общества; и какая же нам польза? что мы выигрываем чрез 2 декабря?» — думал каждый. Появление неудовольствия заставило прибегнуть к мерам еше более стеснительным, от них неудовольствие только росло быст- рее и быстрее] Надобно было чем-нибудь отвлечь внимание об- щества от внутренней политики и найдено было к тому средство в искусственном возбуждении биржевых спекуляций. Но скоро и этого стало мало: [с небольшим через год после 2 декабря] пришлось начать войну, совершенно ненужную для Франции -1.

22 [23] Успех этих средств известен: войну пришлось прекратить, чтобы не повредить самому себе ее продолжением: прежний союзник * был раздражен, бюджет расстроен хуже прежнего, положитель- ных выгод государству война не успела доставить никаких. [Через несколько месяцев по ее окончании убедились в се ненужности и бесполезности для Франции даже те, которые на минуту были ослеплены батарейным фейерверком, и все убедились, что войн& была просто следствием личного расчета. К тому же времени на. чал с довольно смрадным запахом гаснуть и другой фейерверк, отвлекавший внимание толпы от внутренней политики. Чрез. мерно-возбужденные спекуляции истощили запас капитала и за пас доверия публики.] Биржевые курсы стали падать, и напрасны были все усилия поддерживать фонды, а колоссальные компании, ослеплявшие всех фальшивыми дивидендами, увидели свои ак- ции упавшими до половины и еше ниже против прежней цены. В это время произошло покушение Орсини на жизнь Наполе- она Ш. Последствия этого случая известны. Меры предосторож- ности, принятые Наполеоном, были [так ужасны], что до край- ности увеличили общее неудовольствие, и менее нежели через полгода он принужден был отказаться от [терроризма, которым думал ограждать себя.] Покушение 14 января ** послужило пово- дом и к первому [поразительному] неуспеху Луи-Наполеона во внешней политике. Он раздражил англичан нападениями на их учреждения, [появлявшимися в газетах правительственной пар- тии;] он оскорбил их угрозами вторжения в Англию и неосто- рожным требованием изменить коренной закон Англии. Него- дуюшая нация низвергла министерство ** подчинившееся французскому влиянию, [и общественное мнение произнесло при- говор через присяжных одному из участников в замысле Ор- сини 5 **. Сначала Наполеон думал запугать рассердившихся англичан и послал в Лондон Пелиссье, который бы заговорил с англичанами языком лагерных приказаний. Но едва дошли в Англию слухи о назначении нового посланника с таким значе- нием, как раздались насмешки, показавшие бессилие угроз, и пришлось истолковать грозное назначение в смиренном смысле, будто бы Пелиссье выбран именно для того, чтобы напомнить англичанам об идиллических временах нежной их дружбы с франиузами под Севастополем, и объяснить, что бомба вовсе не начинена порохом, а наполнена конфектами. Потом почтено было нужным, чтобы важнейший между наперсниками императора, Персиньи, сказал в собрании одного из департаментских советов речь, которая служила бы извинением перед Англиею. Эти неж-

  • Англия. — Ред.

** 1558 года. — Ре *+° 1:альмерстона. — "=> Симону Бернару. —

23 [24] ности не смягчили англичан, но зато послужили прикрытием полного дипломатического поражения.] Едва кончилась несчаст- ная история с Англией, как было употреблено в дело новое средство отклонить внимание нации от внутренних вопросов. На- чались слухи о войне с Австриею для освобождения (Северной Италии. [В этом спектакле надобно было бы ожидать успехов.] Но до сих пор нет еще доказательств, что угрозы осуществятся [они останутся одними словами, как в раздоре с неаполитанским королем]. Если война же действительно начнется, она на не- сколько времени задержит опасность, (грозящую французскому правительству:] но еще больше расстроит финансы, и каждый ме- сяц отсрочки будет куплен двойным приближением неизбежного финансового кризиса.

[Дипломатическое поражение разрушило ореол всемогущества над Европою, которым украшался Наполеон Ш во мнении фран- цузов.] Необходимость отставить Эспинаса, [министра-терро- риста, и против собственной воли смягчить] внутреннюю адми- нистрацию была первою победою общественного мнения над коренным принципом наполеоновой системы. [До той поры импе- ратор отступал перед оппозициею множество раз, но только в таких делах, которые не относились к его личным интересам; те- перь он отменил меру, прямо выходившую из его заботы о самом себе, из его единственного убеждения. Он признал, что даже и свой принцип, в котором прежде был непреклонен, теперь не в силах уже он поддержать против оппозиции. Вся Франция, са- мые приверженцы его увидели и даже сам он признался, что, приняв слишком произвольные меры после покушения Орсини, он выказал опрометчивость, потерял рассудительность в единст- венном вопросе, который вел до той поры непогрешительно, в вопросе о собственных выгодах. В первый раз он растерялся тут и наделал вреда сам себе, прибегнув к средству, совершенно не соответствовавшему цели.] Несостоятельность его [поддерживать далее принцип безграничного произвола] раскрылась так ясно для всех, что надобно было вывести некоторые из правительственных газет на совершенно новую для них дорогу уступок обществен- ному мнению. Они заговорили о том, что стеснение свободы не есть коренная черта наполеоновской системы, а только временная мера, которая нужна была в первые годы нового правления, пока нация не привыкла к нему; что теперь правительство думает от- казаться от стеснений; они советовали ему поскорее «довершить конституцию» дарованием журналистике широкой свободы. Ока- залось мало этих советов; почли нужным, чтобы ближайшие офи- циальные советники императора высказали ту же мысль не только как желание некоторых частных людей, пользующихся благо- склонностью правительства, но и прямо, как положительное на- мерение самого императора. Морни и Персиньи, назначенные президентами двух департаментских советов, воспользовались от-

24 [25] крытием их для произнесения речей о том, что империя прими- ряется с свободою; что напрасно думают, будто между этими двумя принципами есть несовместность, что, напротив, правитель- ство нуждается в советах независимого общественного мнения. И этого всего показалось еще мало. Император почел нужным примириться с своим кузеном, принцем Наполеоном, которого прежде держал в немилости, как вредного демократа. [Много- ли серьезности в демократизме принца Наполеона, этого нам не нужно разбирать, довольно того, что он слывет в реакционных кругах красным, чуть ли не республиканцем и чуть ли даже не социалистом.] За эту репутацию [.до сих пор мешавшую его зем- ному преуспеянию,] теперь увидели в нем полезного правительству человека [и сочинили] для него новый министерский департа- мент — Алжирии и колоний. [Собственно говоря, новый департа- мент не был нужен для администрации и служит только для увеличения беспорядицы в алжирских делах, потому что новый ми- нистр лишнее звено в механизме при сушествовании алжирского генерал-губернатора. Но драгоценно было то, чтобы доставить принцу Наполеону место в совете министров, официальное уча- стие в правительстве;] через это правительство, по выражению покровительствуемых им газет, «обновлялось погружением в де- мократический элемент и укреплялось в либеральном направле- нии мудрыми советамй принца Наполеона, известного своею преданностью делу свободы». [Мудры ли советы принца Напо- леона, способен ли он давать их и способен ли его кузен слушать их, разобрать это уже дело самих французов, а для нас интере- сен только тот факт, что империя принуждена делать, хотя на сло- вах, уступки либеральным партиям и признавать несовместность прежней своей внутренней политики с требованиями обществен- ного мнения. Целым рядом обещаний она старается смягчить его, но все напрасно: уже обнаружилось для всех бессилие преж- ней системы], и воодушевляются гражданским мужеством даже те бесцветные люди, которые семь лет не смели пикнуть ни слова. Какое-нибудь «Кеуие 4ез Чеих Моп4ез», два-три месяца тому назад наполнявшее свою политическую хронику разборами фран- цузского перевода книги Маколея, истории Пьемонта, написанной на итальянском языке Киалою, мемуаров графа Мио-де-Мелито, драмы в стихах «Персты феи», написанной господами Скрибом и Легуве, и других столь же политических предметов, — это «Веуие 4ез Чеих Моп4ез» с июля месяца прошлого года отважи- вается возвышать голос, требует свободы для политических пре- ний в журналистике и не боится даже подозрений в несогласии своих желаний с наполеоновскою конституциею, без страха назы- вая своих противников абсолютистами, а их мнения анахрониз- мами. Послушайте, как рассуждает политическая хроника «Веуие 4ез 4еих Моп4ез» 1 августа: «Мы неуклонно будем воз- вращаться к великим вопросам, недавно предъявленным. На

25 [26] наши прежние советы о необходимости либеральных уступок нам отвечали истинными анахронизмами. Нас выставляют защитни- ками парламентаризма, противниками нынешней системы. Слиш- ком много чести для нас, милостивые государи. Мы не нмеем претензии разбирать нынешнюю конституцию; даже в нынешнюю летнюю пору мы не имеем охоты пускаться в эту мерзлую об- ласть. Мы не хотим даже заглядывать под вуаль конституции, мы не позволяем себе таких фамильярностей с нею; мы довольст- вуемся тем, что верим на слово привилегированным счастливцам, которые водят ее под руку. Чтб говорили они? Они говорили, что политическое движение нынешней Франции имеет два рычага: инициативу верховной власти и самодержавное общественное мнение, всегда одерживаюшее последнюю победу. Они говорили серьезно, мы хотели и хотим верить этому серьезно. Результатом того было наше требование, чтобы самодержавие общественного. мнения было избавлено от опеки. Мы требуем перемены в зако- нах, которым ныне подчинена журналистика». Одною половиною своих газегных органов правительство было принуждено одобрять эти требования, но другая половина полуофициальных газет за- щишала прежнюю политическую систему. Но [лувы,] было уже поздно: уступки только вели к усилению требований, [противо- речия только пробуждали сильнейшие насмешки над системою, уличенною в бессилии]. Через два месяца, 1 ноября, хроника «Кеуше 4ез 4еих Моп4ез» говорила еще нссколькими тонами выше, уже прямо обвиняя в злонамеренности и безумстве [абсо- лютистов], прибегавших к разным изворотам для защиты преж- ней системы, которую уже не смеют они защишать открыто. «Мы не побоимся (провозглашала хроника) прямо сказать, что только люди дурного ума могут приписывать мелочному раздражению выражаемую вами потребность в свободе политических прений. Интересы, с которыми связано во Франции дело либерализма, так высоки и велики, что, разумеется, должны возбуждать искрен- нее и горячее беспокойство в людях, приверженных к другому образу мыслей. Дело либерализма связано, по нашему мнению, с делом народной чести и общественного спокойствия. От сво- боды для Франции зависит честь, потому что самым оскорби- тельным унижением для нашей родины было бы, если бы она дала уверить себя, что она действительно неспособна принимать участие в управлении своими делами посредством непрерывного и полного пользования политическими правами. Точно так же, по нашему мнению, от свободы зависит и общественная безопас- вость: степенью способности народа управлять самим собою из- меряется степень его безопасности. Как ни преувеличивайте раболепную лесть, а все-таки ваши великие люди зависят от на- ции, которою, повидимому, руководят. Этим всегда кончается дело: в истории самых порабошенных и послушных народов бы- вают минуты, когда сбиеслвенная власть изнемогает, и восста[27]новить ее можно только совокупными силами целой нации. Не ясно ли, что лучшим приготовлением к такому критическому по- ложению служит для народа свобода? Да и не говоря уже о чрезвычайных обстоятельствах, мы живем в такие времена, когда участие общественного мнения в правительственных делах пред- ставляется практическою необходимостью. Ныне все смотрят на правительство просто как на дирекцию коммерческой компании, акционеры в которой — все мы; и как бы ни были искусны ди- ректоры, акционеры иногда лучше их знают, как надобно вести дела компании. Власть лежит ныне во всех нас, происходит из нас; та власть, которую имеет правительство, только вручена ему нами, как нашему поверенному в делах. Итак, мы сохраняем относительно правительства все те права контролировать его, и в случае надобности брать инициативу в свои руки, — все те права, которые имеет доверитель над своим поверенным. Эти права на государственном языке называются политическою свободою; она состоит в свободе тиснения, в свободе и публичности прений со- вешательных корпораций государства. Народ, не пользующийся этими правами, не изучающий своих выгод, не ведущий надзора за своими делами, не подающий правительству советов и вну- шений, которые правительство может получать только от него, — такой народ не замедлит понести наказание за это забвение своих обязанностей: он подвергнется долгим и бедственным волнениям. Мы опасаемся, что стеснение, наложенное на некоторые наши права, приведет к таким последствиям, если продлится сверх меры. Наши революции свидетельствуют о том, и своими настоя- тельными требованиями мы хотим предупредить новые опас- ности». Каков язык? — и от кого же? Вы подумаете, что читаете Руссо или по крайней мере Ледрю-Роллена, — нет, вы читаете смиренное «Веуие 4ез 4еих Моп4ез», которое «всегда было дру- гом порядка и повиновения существующим законам». О вашей конституции, говорит оно, мы и толковать не хотим; пусть зани- маются ею те, кому охота хвалить это мерзкое сушество. Вы утверждаете, что наше желание противоречит конституции, — та- кой ответ чистый анахронизм; мы уже сказали, что нам нет дела до вашей конституции. Мы требуем свободы. Вы противоречите нам, — что же за важность: из этого видно только, что вы люди дурного ума. Два месяца тому назад мы требовали только изме- нения законов о книгопечатании, вы не соглашались, — так те- перь нам этого уже мало: мы требуем теперь свободы тиснения и парламентской формы правления. Ведь вы — не больше как только наши поверенные в делах, и мы имеем право полного кон- троля над вами и, в случае надобности, право взять власть из ваших рук в свои. Пожалуйста же, поторопитесь исполнить наше требование, а не то будет революция. — Каков язык! И хоть бы от демократов, от каких-нибудь красных или хоть бы просто от республиканцев, — нет, от «Веуие ез 4еих Моп4ез», которое за

27 [28] несколько месяцев держало себя застенчивее скромной девушки, от буржуазии, которая, год тому назад, была тише воды, ниже травы: вода забурлила и бурлит безнаказанно.

Да что уж «Веуие 4ез 4еих Мопдез»| Оно хотя и трусило и молчало, но по крайней мере не рвалось прежде в переднюю. А вот даже и граф Монталамбер, который так усердно терся в передней, и тот уже бравирует господина, которому присягал не в пример прочим. «Франция порабощена, — пишет он: — нам нужны английские учреждения, мы не хотим быть рабами». От- давать или не отдавать под суд непокорного служителя? И то, и другое представляется опасным. Наконец, решаются отдать под суд. Половина Франции хохочет скандалу между прежними друзьями, другая негодует на строгость [и бестактность прави- тельства]. Суд приговаривает виновного к наказанию, смягчен- ному до последней крайности. Негодование усиливается. Напо- леон Ш спешит замять дело помилованием осужденного. Осужденный храбрится пуще прежнего. «Не принимаю проше- ния. Оно незаконно. Вы не имели права давать его. Я подал апел- ляцию. Вы не смеете прерывать хода правосудия вашими произ- вольными прощениями, в которых никто не нуждается. Пусть меня судит закон». Опять новые беспокойства в правительстве: может ли суд пересматривать дело, конченное помилованием? Ведь это значило бы соглашаться с Монталамбером, что [импера- тор поступил] незаконно, преждевременно вмешавшись в дело. Оно, может быть, и так, но] все-таки суд принимает просьбу и пересматривает дело, как будто бы помилования и не существо- вало. Он произносит новый приговор. Давно ли было время, когда такая самостоятельность была бы объявлена [непризнава- нием императорских прав], несоблюдением конституции? Но те- перь [уже не до того, и власть, получившая столько оскорблений, считает] нужным снова заминать дело новым помилованием. [«Пустите меня в тюрьму! — кричит Монталамбер: — я не хочу иметь с вами никаких сделок!» и ломится в тюрьму. Его упраши- вают пощадить правительство от дальнейших скандалов и остаться свободным. Какая комедия! Но была ли бы она воз- можна за год или за два? Система ослабела до того, что даже прежние служители нагло отвергают ее милости и вызывают ее на бой с дерзким криком: попробуй ударить, если смеешь! И она не смеет ударить.

Луи-Наполеон чувствует] невозможность остановить возра- стающую смелость [террористическими] мерами и [видит необхо- димость прибегнуть к тому средству, которое раз уже употреблял с таким успехом для отвлечения внимания] нации от домашних дел. Распущены слухи о войне Франции с Австрией. Фраза, ска- занная австрийскому посланнику на новый год, подтвердила об- шую молву. «Я скорблю, что наши отношения к вашему прави- тельству не так хороши, как прежде». Итак, война. Но английское

28 [29] правительство не одобрило сильную фразу, и в официальных Французских газетах объясняют, что напрасно придавали ей воин- <твенный смысл, что она сказана была доброжелательно, друже- ским тоном; а в разговоре значение слов зависит от тона, которым они говорятся; да и самые слова, даже и без всякого тона, как сле- довало бы принять? Сожалеть о вещи значит — жалеть, что ее нет, и желать, чтобы она была, потому: «я сожалею об ослаблении дружбы с вами», просто значит: «я желаю, чтобы дружба наша восстановилась». [Император просто хотел выразить, что поста- рается прекратить всякие неудовольствия с Австрией. Вольно же было понимать его слова в другом смысле.]

После таких объяснений, разумеется, трудно сказать, миром или войною кончатся дипломатические столкновения Франции с Австрией. Видно только, что французскому правительству хоте- лось бы начать войну, но оно пока еще боится прибегать к этому последнему средству для выхода из опасностей, которые росли [для него] постоянно с самого окончания русской войны [и особен- но быстро стали развиваться вследствие опрометчивости, овладев- шей им после покушения 14 января.]

Англия от опрометчивых угроз [Наполеона] по делу Орсини приобрела [кроме случая выказать уверенность в превосходстве своих сил над силами нынешнего французского правительства] существенную выгоду: излишняя податливость Пальмерстона убила в общественном мнении этого старого шутника, популяр- ность которого была уже несколько лет самым вредным препят- ствием для внутренних улучшений. Теперь трудно Пальмерстону сделаться главою министерства, а не дальше как за год нельзя: было и предвидеть, когда кончится его министерство, отнимавшее возможность всяких улучшений для внутренних учреждений Англии и отвлекавшее внимание нации от всех серьезных во- просов государственного благосостояния дипломатическими фоку- сами, совершавшимися обыкновенно на маленьких государствах, самая слабость которых должна была бы служить защитою им от пошлых обид. У нас во время войны писали много дурного о лорде Пальмерстоне, считая его истинным виновником страшного кровопролития; но теперь забыта тогдашняя досада, и Пальмер- стон снова принимается многими за серьезного государственного человека. Да и прежние порицания ему большею частью прихо- дились невпопад, потому что его, бедняжку, совершенно напрасно винили в русской войне: куда бы ему было решиться на войну с сильной державой! Он удовольствовался бы бумажною перестрелкою да шуточками в парламенте. Греция, это — иное дело; а от России постарался бы отделаться без пушечного вы- стрела этот, по выражению Диккенса, «старый фарсер, лучший виртуоз фокус-покусов и превращений».

В молодости лорд Пальмерстон был фешенеблем 8 первого сорта и знаменитым Дон-ШЖуаном. Тот же блеск и ту же любовь

[30] к легким победам перенес он в свою политическую деятельность. Но известно, что [Дон-Жуаны не охотники ухаживать за жен- щинами, которых нелегко победить, а] франты вообще не любят серьезных занятий. Для реформ нужно серьезное изучение внут- реннего быта страны во всех подробностях, и лорд Пальмерстон был всегда врагом реформы, — и тогда, когда был тори, и тогда, когда обратился к вигизму. Но как же он обратился к вигизму? Очень просто, Дон-Жуаны всегда предпочитают те гостиные, в которых можно иметь больше успеха. Во время наполеоновских войн, в 1807 году, когда началась политическая карьера Пальмер- стона, владычествовали тори; владычествовали они уже давно и сильно укрепились в министерских и парламентских позициях, так что должны были удержаться в них еще очень надолго; по- тому и лорд Пальмерстон был тори, а в награду за свой торизм был военным министром. Надобно заметить, что он из фамилии Тоэмплей, к которой принадлежат герцоги Бокингемы и Чендосы, стало быть, имел наследственное право на министерский сан. Лорд Веллингтон побеждал французов в Испании, потом в Бель- гии, стало быть, военному министру хорошо было говорить в пар- ламенте надлежащие речи. Потом министерства сменялись, по- тому что различные политические принципы поочередно брали верх один над другим, а лорд Пальмерстон при всех переменах оставался на своем месте, потому что для него были равны всякие принципы. Таким образом дожил он до министерства Веллинг- тона и по наследству от прежних достался и этому. Но Веллинг- тон был человек суровый относительно принципов: по его мне- нию, если уже называться тори, то и не надобно отступаться от торийских правил; через несколько времени он отнял должность у своего товариша. Тогда, разумеется, надобно было перейти в оппозицию: нельзя же не сердиться, потерявши место, на кото- ром сидел 20 лет. Оппозициею были виги, — как же не сделаться вигом?

Тут подоспела июльская революция; отголоском этого потря- сения были низвергнуты тори, вошли в министерство виги, с ними и Пальмерстон. Виги предложили парламентскую реформу. Паль- мерстон 20 лет противился всяким реформам, но теперь проти- виться реформе значило 6 надолго потерять министерское место. Кто себе враг? Пальмерстон не противоречил реформе и остался министром еще на десять лет. С этой поры, с 1830 года он руко- водил иностранною политикою Англии до прошедшего года, за исключением только двух периодов: министерства Пиля (около 5 лет) и недолгого министерства Дерби (перед русскою войною) Управляя иностранною политикою, он много геройствовал над маленькими государствами, как, например, над Грециею, которую чуть не бомбардировал по делу Пачифико. Кроме того, имел он привычку делать неприятности и сильным державам, но только так, чтобы дело не доходило до войны. Из этой невинной наклон-

30 [31] ности ободрял он к волнению сицилианцев, ломбардо-венецианцев и венгров, обещая им покровительство Англии. Но когда волне- ния обращались в вооруженные восстания, и для исполнения обе- шаний пришлось бы объявить войну Австрии и Неаполю, Паль- мерстон рассудил, что это значило бы заводить шутку за пределы благоразумия, и покинутые инсургенты были подавляемы. А, быть может, они и не взялись бы за оружие, если б не полу- чили уверений в покровительстве от лорда Пальмерстона. Где ж было такому человеку, дерзкому над слабыми, робкому перед сильными, начать войну против России? Но он любил шуметь, пока дело не представляло опасности, н говорить в парламенте язвительные речи. Масса, не знавшая его дел (он отличался чрез- вычайным искусством очень долго скрывать от парламсита дипломатические документы, на все требования отвечая, что пере- говоры еще не кончены, и обнародование депсеш имело бы невыгод- ное влияние на ход их), принимала слова за дела, полатала, что он на самом деле поступает в переговорах так же храбро, как в парламентских речах, и воображала Пальмерстона героем ино- странной политики. На этом основалась его громадная популяр- ность и никто не полагал, чтобы храбрец был храбрецом только до первой угрозы, произнесенной сильным голосом. Это обнару- жилось, когда он на угрозы Наполеона, на крики официальных французских газет, что надобно истребить Англию, притон убийц и заговоршиков, — отвечал предложением английскому парла- менту изменить английский закон в угодность Франции. Тут в один миг рассеялись многолетние заблуждения и как дым исчез- ла вся популярность Пальмерстона. Он пал, и если когда-ни- будь вновь сделается министром, то уже никак не по собственной силе, а разве по родственным связям [и будет занимать в каби- нете уже очень второстепенное место]. Да и то пока остается не- правдоподобным ?7.

Английская нация чрезвычайно много выиграла, освободив- шись от пристрастия к лорду Пальмерстону, потому что с паде- нием его прекратилась помеха к улучшению внутренних учрежде- ний. Нынешнее торийское министерство, не имея большинства в палате общин своею собственною партиею, принуждено искать опоры в том отделе либеральной партии, который недоволен чи- стыми вигами (пальмерстоновскими и росселевскими) как людьми отсталыми, держащимися слишком узких границ в реформах. В первый раз этот отдел выступил самостоятельною партиею по делу о предложении подвергнуть порицанию торийский кабинет за знаменитую депешу, посланную лордом Элленборо к Ост-инд- скому генерал-губернатору. Но прежде нежели начались прения, открылось, что лорд Элленборо действовал в этом случае без согласия своих товарищей, которые и заставили его выйти в от- ставку. Этим фактически было уже уничтожено значение депеши, и за предложением подвергнуть порицанию министерство оста-

31 [32] вался уже один тот смысл, чтобы низвергнуть торийский кабинет. Но в таком случае образовалось бы вигистское министерство Рос- селя или Пальмерстона, или обоих вместе. Члены, желающие ши- роких реформ, решились сосчитать свои силы, чтобы увидеть, действительно ли от них зависит дать большинство вигам или тори, и в случае, если бы оказалось это, действовать самостоя- тельно, поддерживать тори или вигов, смотря по тому, которая из двух аристократических партий готова будет сделать им «больше уступок.

И вот собрались, чтобы сосчитать своих членов, разные отделы реформаторской партии: люди манчестерской школы, радикалы и те немногие хартисты, которые заседают в парламенте; они уви- дели, что составляют пятую часть всего числа членов палаты общин. Остальные члены почти поровну разделены на вигов и тори; следовательно, и те, и другие в нынешней палате общин приобретают или теряют большинство, смотря по тому, за них или против них будут члены, желающие широких реформ. Тогда эти члены, соединившись в одну партию «независимых либера- лов», то есть либералов, недовольных отсталыми понятиями чи- стых вигов, потребовали от министерства решимости действовать либеральнее чистых вигов. Лорд Дерби должен был согласиться, потому что иначе подвергся бы поражению. Независимые либе- ралы подали голос за министерство: оно было спасено и с тем вместе обнаружилась неизбежность парламентской реформы как единственной цены, которою может быть куплена необходимая торийскому министерству поддержка независимых либералов.

С этой минуты агитация в пользу парламентской реформы приняла огромные размеры, как дело о вопросе, достигшем прак- тического значения. Руководителем агитации был избран по пред- ложению самого Робака, главы радикалов, бывший сподвижник Кобдена по отменению хлебных законов Джон Брайт, в настоя- щее время едва ли не первый по таланту между всеми англий- скими ораторами, один из честнейших людей в Европе. Читатель, конечно, видел в газетах извлечения из его речей в главных го- родах Великобритании на митингах, собиравшихся для изъявле- ния сочувствия к делу парламентской реформы. Мы должны будем много раз возвращаться к этому предмету и тогда изло- жим его подробнее, а теперь скажем лишь несколько слов о лич- ности государственного человека, ставшего во главе реформирую- щей партии, о смысле движения, избравшего своим оратором этого честного квакера, и © тех шансах, какие теперь имеет дело парламентской реформы.

Брайт — один из тех государственных людей, для которых еще недавно не существовало возможности в Англии. Почти до конца второй четверти нынешнего века вся государственная власть была там захвачена двумя аристократическими партиями, потому что и виги, предводители которых всегда были аристокра-

32 [33] тами по происхождению, давно уже сделались узкими аристокра- тами также и по своим политическим принципам. Первым при- мером сильного государственного человека, давшего парламент- ским решениям направление, независимое от аристократических расчетов. явился Роберт Пиль в 1846 году, когда принудил зна- чительную часть торийской партии подать голос за отменение хлебных законов. Но при этом случае он только воспользовался могущественным положением, которое занимал; а этого могуще- <твенного положения он достиг только тем, что совершенно при- мкнул к тори и много лет был послушным их органом. Без своего торизма он был бы ничем. После отменения хлебных законов ари- стократические партии начинают понемногу дряхлеть при могу- щественном напоре новых идей; от них начинают отделяться люди с более светлыми головами: от торийской партии — пилиты, от вигов — манчестерская школа и радикалы. Когда-нибудь мы расскажем весь ход этого изменения, а здесь заметим только одно: до половины последнего года разложение прежних аристо- кратических партий не достигло еще таких размеров, и новых лю- дей с независимыми понятиями в палате общин было еще не так много, чтобы характер палаты общин существенно изменился. Правда, пилиты приобретали по временам довольно важное уча- стие в составе того или другого кабинета; правда, по предложе- ниям радикалов Робака и Мильнера-Джибсона принимались иногда довольно важные решения; но все это бывало только сча- стливою случайностью, не изменявшею общего хода дел. Верхов- ное руководство государственными делами никогда не выходило из рук аристократов или если не аристократов по происхожде- нию, то послушных представителей той или другой аристократи- ческой партии. Если не тори, то виги, если не виги, то тори — другой альтернативы не было. Если не лорд Дерби с своим по- мощником д’Израэли, то лорд [Джон Россель или лорд] Пальмер- стон или оба вместе, — других правителей Англия не могла иметь. Всего только полгода тому назад люди, не принадлежавшие к аристократическим партиям, нашли себя в палате общин доста- точно многочисленными для того, чтобы составить новую, неза- висимую партию и свергнуть с себя зависимость от вигов. Глав- ные лица этой новой партии: Кобден, Робак и Брайт. Не знаем, кто из них будет постоянным ее предводителем, но по делу пар- ламентской реформы она избрала своим предводителем Брайта. Джон Брайт, сын Джемса Брайта, ланкаширского фабриканта, родился в 1811 году, следовательно, теперь ему около 47 лет. Отец его был квакер, и он воспитан в правилах этого исповеда- ния, из которых неуклонно следовал всегда двум основным: го- вори всегда правду, хотя бы пошлое житейское благоразумие предписывало молчать о ней, и считай преступлением войну, как убийство. Знаменитость его началась чрезвычайно энергическим и блистательным содействием Кобдену в агитации для отмены

33 [34] хлебных законов. Речами на митингах по этому вопросу он при- обрел такую известность, что в 1843 году мог явиться кандида- том в Дёргеме, где протекционисты были чрезвычайно сильны. Его соперник лорд Денгеннон одержал верх, но только посредст- вом подкупа; это было доказано, и парламент объявил выбор не- действительным. Тогда Брайт снова явился кандидатом и был выбран в члены парламента. Деятельность его в парламенте и на митингах с каждым годом увеличивала его славу, и в 1847 году Манчестер, центр агитации против хлебных законов, единогласно избрал своим представителем его вместе с Кобденом. В парла- менте он, разумеется, энергически поддерживал все либеральные предложения, и популярность его возрастала до самой той поры, когда поднялся в Англии фанатический вопль против папизма, по случаю официального назначения папою католического архиепископа (кардинала Уайзмена) и нескольких католических епископов для Англии. Брайт не мог для сохранения популяр- ности пожертвовать убеждением в обязанности каждому просве- щенному человеку защищать свободу совести и восстал против нетерпимости. Это несколько повредило ему в общем мнении. Но он все-таки пользовался любовью, и при новых выборах в 1852 году Манчестер остался ему верен. Но вот началась русская война, Брайт всячески старался предупредить ее, доказывал ее ненужность, указывал средства избежать ее; на него стали смотреть очень косо.

Война началась, судьба английской армии была печальна, на- циональная гордость англичан жестоко страдала и потому их раздражение было безгранично. Общий крик: «надобно как можно энергичнее продолжать войну. чтобы загладить первые не- удачи и ошибки, чтобы рассеять в иностранцах и в нас самих сом- нение о нашем могуществе», заглушал все другие речи, подавлял все другие чувства. Страшно было противоречить безграничному увлечению; замолчали почти все не одобрявшие войну. Брайт не отступил от исполнения того, что считал своею обязанностью. Громче прежнего он доказывал ненужность войны. Все закри- чали, что он — изменник отечества, что он — сумасшедший не- годяй. Вся популярность его исчезла, он подвергся презрению и ненависти нации. Но не отступил он от обязанности говорить ей то, что считал правдою. Во время войны у нас было переводимо множество отрывков из его удивительных речей; но выбор де- лался обыкновенно очень односторонним образом, так что пуб- лике нелегко было отгадать существенный смысл сопротивления Брайта войне. Многие полагали у нас, что Брайт осуждает войну из пристрастия к России; другие думали, чго он проклинает ее только как филантроп, как сантиментальный мечтатель или как сектант, единственно из теоретических или религиозных убежде- вий о грехе проливать человеческую кровь. Нет, он доказывал ненужность войны с чисто-английской точки зрения, имея в виду

я [35] интересы не России, а своей родины, и доказывал это соображе- ниями чисто практическими, говорил как государственный чело- век, а не как идеалист. Он доказывал, что могущество России не до такой степени безмерно, чтобы цивилизованным странам За- падной Европы можно было серьезно страшиться его. Он дока- зывал, что Россия едва ли хотела и едва ли могла овладеть Кон- стантинополем, если бы даже западные державы и не подавали помощи Турции. Во всяком случае, говорил он, Турция так не- лепа и расстроена, что не служит оплотом Западной Европе против России, и если не может охраниться от России своими Балканами, пустынями и болотами, то лучше и не поддерживать ее, потому что поддержка будет стоить гораздо дороже, нежели стоило бы прямое столкновение с Россиею на западно-европей- ской почве. Он говорил, что излишнее расширение границ не уси- ливает, а ослабляет государство, и если бы Россия завоевала Тур- цию, то не укрепилась бы, а изнурилась бы присоединением б0- лезненного нароста к своему организму. Наконец, он доказывал, и это было главнейшим его основанием, что могущество государ- ства зависит гораздо больше от его богатства и умственного раз- вития, нежели от его обширности и числа его жителей. Потому, говорил он, пусть Россия делает, что хочет, лишь бы не мешала вашим домашним делам. Если она кажется вам опасною своим могуществом, всли вы находите нужным принять какие-нибудь усиленные меры, чтобы взять перевес над нею, эти меры должны состоять в усиленной заботливости английского правительства о развитии английской промышленности, о распространении про- свещения в Англии и более всего о возвышении благосостояния бедных классов английского народа. Последняя забота важнее всех. как потому, что благосостояние массы само по себе — глав- нейший источник государственного могущества, так и потому, что оно служит необходимым условием для развития двух других условий государственной силы, — для развития промышленности и просвещения. Если вы пойдете по этому пути быстрее, нежели Россия, с каждым годом вы будете становиться сильнее ее; а если она хочет идти другим путем, путем войны, завоеваний и наси- лия, она быстро будет терять и прежнюю свою силу. Но я не желаю вреда никакому народу, хотя больше всего желаю пользы своему. Я не радовался бы, если бы Россия действительно хотела губить себя войнами и завоеваниями. Я хочу думать, что нынеш- нее столкновение ее с Турцией было только следствием несчаст- ных обстоятельств, которые скоро минуются; и во всяком слу- чае нельзя не предвидеть, что очень скоро она обратит свои силы вместо завоеваний на развитие истинных источников могущества, на заботу о своей промышленности, своем просвещении, о благо- состоянии своих простолюдинов, и как вы, если будете благо- разумны, быстро станете усиливаться, так будет возрастать и ее истинное могущество. Пусть возрастает: мы должны желать ей

35 [36] того, как надобно желать и всякому другому народу, потому что ‘акое могущество дает только счастье и безопасность самой дер- скаве, им владеющей, а не представляется опасностью для дру- гих держав: ведь оно основано на промышленности, образован- пости, на благосостоянии массы народа; а чем промышленнее и образованнее государство, тем меньше ищет оно войны, и чем бла- госостоятельнее масса народа, тем усерднее народ станет в случае надобности зашищать свои границы, но тем меньше будет у него охоты нападать на других.

Такова была сущность мыслей, которыми Брайт доказывал ненужность и вред войны с Россиею для самой Англии. В те вре- мена раздраженные, ослепленные англичане вознегодовали на него за такие речи; он сделался предметом самых позорных ругательств и проклятий, самой нелепой клеветы. Он безумец, он измен- ник родине, он защитник деспотизма, он подкуплен Россиею, он — раб русского царя, кричали про него все. Он остался верен своей обязанности говорить правду, но ненависть и гнев народа, кото- рый он так любил, тяжело подействовали на него, так что его здоровье расстроилось, и по окончании парламентской сессии 1855 года он, изнуренный борьбою, для поправления здоровья уехал в Италию. Разумеется, к прежним клеветам тотчас же при- бавилось новое истолкование: прежде его называли гнусным изменником, теперь дополнили его характеристику помешатель- ством. Озлобление против него было так упорно, что при выбо- рах в марте 1857 года Манчестер лишил Брайта (вместе с Кобде- ном, который действовал в том же духе и подвергся той же не- нависти, как Брайт) звания своего представителя.

Но тут начинается новый переворот в общественном мнении относительно Брайта и его товарищей. Исключение из парламента людей столь замечательных было несправедливостью уже слишком резкою, и нация вдруг вспомнила о их прежних заслугах по отме- нению хлебных законов. Да и притом, кто будет разбирать в па- лате общин промышленные вопросы с глубоким знанием дела, с совершенною проницательностью, если не будет в ней представи- телей манчестерской школы? Они необходимы для палаты, и при дополнительных выборах они введены были в парламент. Брайта выбрал Бирмингем. Скоро после того нация разочаровалась в Пальмерстоне, в жертву которому принесла Брайта и его това- рищей. Воинственный жар успел остыть, последствия войны под- твердили фактами справедливость мнений Брайта. Все убедились, что Турция не стоила потраченных на нее сил. Россия по окон- чании войны предалась новому направлению, неизбежность и пользу которого предсказывал Брайт, и, занявшись благодетель- ными внутренними преобразованиями, фактически доказала, что не хочет страшить Европу с вредом для себя, а заботится о дей- ствительном своем благе, с пользою и для самой Европы. Непо- пулярность Брайта исчезла в несколько недель, заменившись

35 [37] прежнею или еше большею любовью нации. Масса народа в Англии, как н повсюду, прямодушна и расположена ценить пря- моту характера чуть ли не выше всего. Англичане поняли, какая редкая честность нужна была Брайту, чтобы не замолчать в> время войны перед раздраженною нациею о ненавистной тогда истине; какую чрезвычайную преданность общему благу доказали он и его товарищи, не колеблясь жертвовавшие собою для откло- нения нации от разорительной ошибки. С уважением к нему как к великому оратору, с возвращением наклонности к признаванию правды в его убеждениях, соединилось чрезвычайное почтение к удивительной прямоте и честной твердости его характера. В это. время возродилось стремление к парламентской реформе, на время подавленное войною, и Брайт, явившийся самым блистательным оратором на митингах в пользу этого вопроса, был избран`от всей партии реформаторов по предложению самого Робака, который один мог иметь притязание на соперничество с ним, главою ре- формационного движения. Каксе участие принимает он в нем, мы расскажем после, а теперь мы хотели только сказать, каков че- ловек, избранный английскою нациею в руководители такого дела, перед которым ничтожны все другие дела, занимающие теперь Англию.

Сравните Брайта с Пальмерстоном, и вы поймете, как будет отличаться от прежней английской политики новая: когда партия, одушевленная понятиями, производящими ныне реформу, станет сильнее двух прежних партий, тогда будут невозможны государ- ственные деятели, подобные лорду Пальмерстону. Дурные люди останутся, но принуждены будут руководиться в своих государ- ственных действиях мнениями честных людей. Очень вероятно, что часто будут управлять государством попрежнему тори или виги, но они должны будут, чтобы удержаться в министерстве, поступать сообразно с требованиями новых людей, понимающих государственное благо вернее их. Начало этому новому периоду английской истории мы видим уже теперь, когда лорд Дерби (этот идол крыловской басни, изрекающий мудрые ответы, по- тому что в нем сидит жрец очень тонкого ума, д’Израэли), этот наследник людоедов, подобных лорду Лондондерри, является уже гуманным и просвещенным правителем, потому что незави- симые либералы накинули довольно крепкую узду на него и его товарищей. С течением времени уэда будет становиться крепче и крепче, т. е. и в вигах, н в тори будет еще больше хорошего, вкладываемого в их действия если не внушениями собственного сердца, то внешнею необходимостью. С этой стороны, со стороны уступок требованиям просвещенных людей среднего сословия, доселе остающихся в Англии защитниками интересов и простого народа, история министерства лорда Дерби чрезвычайно занима- тельна. Мы теперь коснемся смысла главнейшего из ее эпизодов, смысла подготовляемой агитациею парламентской реформы. Чего

37 [38] хотят люди, избравшие своим предводителем Брайта? Чем не- довольны они в нынешнем устройстве парламента, и каков был бы результат требуемых ими перемен? В следующем изложении мы будем отчасти пользоваться статьею Файдера, помещенною в «[паЧёрепдапсе Ве!зе» 8 и 9 декабря прошлого года.

Первое изменение, требуемое реформационною партиею, отно- сится к продолжительности срока, на который избираются члены палаты общин по распущении прежнего парламента.

По старинным законам продолжительность одного и того же парламента не была ограничена никаким сроком и зависела единственно от воли короля. Он мог сохранять один и тот же парламент во все продолжение своего царствования, если нахо- дил то удобным для себя и полагал, что новые выборы будут ему менее благоприятны, нежели выборы, произведенные при его восшествии на престол. Таким образом один из парламентов, бывших при Карле П, продолжался целых семнадцать лет. По закону парламент не мог пережить только кончины того короля, по грамотам которого произведены были выборы. Смертью ко- роля распускался его парламент, и новый король должен был на- значать новые выборы.

По изгнании Стюартов, при Вильгельме ПП, почли нужным ограничить прежний произвол и обеспечить для нации средство чаще приводить в соответствие с господствующим мнением кор- порацию, представляющую голос нации. По статуту, называю- щемуся трехгодичным законом (Тиеппа| ас!), было постановлено, что один и тот же парламент не может продолжаться долее трех лет и общие выборы производятся на этот срок. Через двадцать два года, при Георге |, срок этот был продлен на семь лет по <емигодичному закону (Зерепша] ас!); изменение предложено было вигами и нашло сопротивление в торийских абсолютистах и реакционерах. Лорд Сомерс, один из самых честных и свободо- мыслящих людей тогдашней Англии, лежавший при смерти, ска- зал одному из своих друзей вигов, пришедшему посоветоваться с ним об этом намерении: «Я никогда не одобрял трехгодичного билля и всегда думал, что на самом деле он производит резуль- тат противный тому, какого хотели мы достичь. Вы имеете сердеч- ное мое сочувствие в этом деле, и я думаю, что оно будет самою твердою опорою для свободы Англии». Теперь, напротив, про- грессисты требуют сокращения срока. Откуда такая разница в желаниях людей сходного образа мыслей? В начале ХУШ века назначение огромного большинства членов палаты общин зави- <ело от лордов, и частая смена парламентов не благоприятство- вала самостоятельности депутатов, которые только долгим сро- ком выборов избавлялись от произвола своих патронов. Подобное положение вешей продолжалось до самой реформы 1832 года, ко- торая, увеличив число депутатов, назначаемых большими горо- дами, ввела в палату общин значительное число представителей

38 [39] среднего сословия, независимых от патронатства. Но все еще большинство депутатов избирается под сильным влиянием не- скольких богатых землевладельцев или даже просто по их назна- чению. Новая реформа намерена положить конец этому введе- нием тайной баллотировки и другими изменениями, о которых скажем ниже. Тогда большинство палаты общин будет состоять из людей истинно независимых, и более частые выборы будут принуждать их соображаться не с желаниями каких-нибудь па- тронов, как было прежде, а с потребностями их избирателей, также делающихся независимыми от патронатства, т. е. быть верными представителями общественного мнения. Таким обра- зом, с переменою обстоятельств один и тот же закон из либе- рального становится реакционным или наоборот; и прогрессисты находят ныне пользу в сокращении срока, между тем как прежде продолжительный срок был нужен для того, чтобы палата общин хотя несколько повиновалась общественному мнению.

Теория различных оттенков реформационной партии почти единодушна по этому вопросу. Могущественное общество «Друзей всенародного выбора» ооае зи а8!!), радикалы и прогрес- сивные либералы, подобно хартистам, которых очень мало в пар- ламенте, но к которым попрежнему принадлежит большинство простолюдинов, желают ежегодных выборов, которые были одним из шести пунктов знаменитой «народной хартии» (Реор!е'з СБацег), представленной в 1839 году палате общин в форме просьбы с 1.200.000 подписей и виовь представленной в 1848 году с таким же числом подписей 28.

Если семилетний срок не удержится, то виги и тори, вероят- но, будут отстаивать трехлетний срок, бывший в конце ХУП ве- ка. Мы говорим «вероятно», потому что ни виги, ни тори еще не высказывали своих программ по вопросу о реформе; и только по открытии парламентских заседаний, около половины февраля, когда лорд Дерби и лорд Россель (быть может, и лорд Пальмер- стон отдельно от Росселя) представят свои собственные билли в соперничество с Брайтовым, можно будет с достоверностию опре- делить, какую меру уступок предлагают от себя та и другая из старых партий. Еще неизвестно, какой срок сочтет практичным для настоящего времени и реформационная партия.

Другое коренное изменение относится к составу палаты общин. Реформационная партия требует нового распределения избирательных округов между деревнями или, как называют в Англии, графствами и городами.

В настоящее время палата общин состоит из 658 человек; но избирательные округи назначают известное число депутатов вовсе не по пропорции к числу своего населения, как во всех европей- ских государствах и в Америке, а просто — каждый округ извест- ного класса выбирает известное число депутатов, одно и то же в самых маленьких и в самых больших округах этого класса.

39 [40] Во-первых, пользуются правом назначать депутатов в пар- ламент три университета: Оксфордский, Кембриджский и Дуб- линский св. Троицы, каждый по два депутата.

Второй разряд избирательных округов составляют деревни; их депутаты называются, как мы знаем, депутатами графств. Число всех таких депутатов в палате общин простирается до 253. Тут избиратели — немногочисленные землевладельцы и толпа фермеров, совершенно зависящих от землевладельцев, которые нарочно не соглашаются на заключение с ними срочных кон- трактов, а ограничиваются контрактами бессрочными (а! м! *), которые могут быть уничтожены во всякое время произволом каж- дого из двух контрагентов. Выборы происходят в Англии посред- ством записи в книгу, за какого кандидата какой избиратель подает голос. Таким образом, землевладелец может прогнать с фермы фермера, который не послушается его приказания и не под- держит своим голосом кандидата, пользующегося покровитель- ством землевладельца. Почти вся земля в Англии сосредоточена, как известно, в руках нескольких сот аристократов, и эти немно- гочисленные богатые землевладельцы назначают всех так назы- ваемых депутатов графств, то есть почти две пятых части всего числа депутатов, составляющих палату общин.

Остальные 399 депутатов избираются городами, или, чтобы вернее передать смысл английского термина, — замками или ци- таделями (БогоивВ). В самом деле, некогда все города были кре- постями, и городскую корпорацию составляли только граждане, жившие в собственно так называемом укрепленном городе, а жи- тели предместий были исключены от участия в их правах. Мало- помалу все это изменилось, стены разрушились, жители пред- местий сравнялись в правах с жителями старого города; но в из- бирательном смысле город попрежнему называется не просто городом (сйу), а укрепленным городом илн замком (Богои8В). Средневековое начало осталось не в одном имени, но и в чрезвы- чайной неравномерности пропорций между числом жителей или даже избирателей и числом назначаемых ими депутатов. 'Земле- владельческие или деревенские округи по крайней мере все до- вольно велики; но в числе городов, назначающих каждый по столько же депутатов, как Ливерпуль, Манчестер, Глэзго, Лидс или Бирмингем, находится множество маленьких и ничтожных ме- стечек, более похожих на деревушки, нежели на города. Количе- ство этих запустевших городов (гоНеп ЪогоиёВ), составляющих каждый по отдельному избирательному округу, уменьшено напо- ловину реформою 1832 года, но все-таки их остается еще чрез- вычайно много; между прочим насчитывается 59 таких городов, которые имеют каждый менее 500 избирателей. Все вместе эти 59 городов, имея только 20.076 избирателей и всего населения

  • По усмотрению. — Ред. [41] не более 373.000, посылают в парламент 89 депутатов, между тем как Ливерпуль, один имеющий большее число жителей и изби- рателей, нежели все они вместе, назначает только двух депу- татов.

В числе многочисленных маленьких городков, имеющих изби- рательную привилегию, находится много таких, в которых все жители совершенно зависят от одного землевладельца, как будто в деревне; поэтому не будет преувеличением сказать, что до сих пор большинство палаты общин назначалось несколькими сот- нями богатых землевладельцев, а весь остальной миллион изби- рателей Англии назначал только меньшую половину депутатов, составляющих палату общин.

Изменение в распределении избирательных округов, требуе- мое реформационною партиею, имеет двоякую цель: во-первых, уменьшить зависимость палаты общин от аристократических землевладельцев, и без того уже имеющих слишком значитель- ную долю в законодательной власти по своему званию членов палаты лордов. Во-вторых, уничтожить страшную неравномер- ность числа депутатов с числом населения в разных избиратель- ных округах.

В теории тут и манчестерская школа, и радикалы опять со- гласны с хартистами: они считают наилучшим тот принцип, какой введен во всех новых конституционных государствах Западной Европы, именно, распределение страны на избирательные округи без различия городов от деревень, и каждому избирательному округу предоставление числа представителей, прямо соразмер- ного его населению. Тогда, например, Манчестер составлял бы один избирательный округ с окрестными местечками и деревнями или, пожалуй, и целое Ланкастерское графство, то есть и Манче- стер, и Ливерпуль, и другие города со всеми деревнями Ланка- стерского графства составляло бы один округ. И, например, в первом случае, если Манчестерский избирательный округ имел бы 500.000 жителей, между тем как все Великобританское коро- левство с Ирландиею 28.000.000, и в палате общин попрежнему будут находиться 658 членов, то на долю Манчестерского округа пропорционально числу его жителей пришлось бы выбирать 11 или 12 представителей.

Такова теория реформистов. До какой степени возможным сочтут они изменить в настоящее время распределение избира- тельных округов на практике, мы скоро узнаем.

Третье изменение относится к условиям, которые до сих пор были нужны человеку для того, чтобы он мог явиться кандидатом на парламентские выборы. До сих пор мог быть членом парла- мента от графства только владетель участка земли, дающего не менее 600 фунт. стерл. (немного менее 4.000 р. серебром) годового. дохода, а представителем от города — только человек, имеющий собственность, приносящую не менее 300 фунт. стерл. (около

41 [42] 2.000 руб.) ежегодного догода. Исключение из этого допускалось одно, и то в пользу аристократии: старшие сыновья перов Англии могут быть избираемы депутатами от графств, хотя бы не имели никакого самостоятельного дохода.

Вся реформационная партия согласна в теоретическом же- лании, чтобы это и некоторые другие стеснительные условия кандидатства были отменены и депутатом мог быть каждый ан- гличанин, которого почтут своим доверием избиратели.

И теперь есть, и прежде были в числе членов палаты общин люди без всякого состояния; но они вступали в парламент как клиенты могущественных аристократов, которые, сообщив им право называться владельцами нужной для кандидатства соб- ственности посредством какого-нибудь фиктивного акта, достав- ляли им для безбедной жизни какую-нибудь синекуру или про- сто давали содержание от себя. Если другие перемены, требуемые реформационною партиею, осуществятся в надлежащем размере, то в палату общин войдет множество людей без состояния, но до- рожащих своею независимостью, — таких людей, которые не за- хотят принимать синекур, а тем менее позволят кому-нибудь пред- ложить им содержание. Но обязанность члена палаты общин, дей- ствительно исполняющего свой долг, отнимает чрезвычайно много времени. В течение всей парламентской сессии одно присутствие в заседании отнимает у него почти половину дня. Ёсли же он будет говорить речи, то ему понадобится еще много времени на статистические, исторические, юридические и другие ученые заня- тия. Притом жизнь в Лондоне гораздо дороже, нежели в провин- циальных городах, а тем более в деревнях. Человек небогатый не может быть отвлекаем так сильно от своих частных дел и пере- селяться в столицу без вознаграждения. Потому необходимым дополнением к другим преобразованиям является назначение жа- лованья членам палаты общин. Народная хартия определяла его в 500 фунтов (несколько более 3.000 руб. сер.) в год.

В соединенном королевстве Великобритании и Ирландии счи- тается около 7.000.000 взрослых мужчин. Из них до сих пор только одна шестая часть, немногим более 1.000.000 человек, пользовалась правом подавать голос на парламентских выборах. В графствах это право предоставлено теперь только владельцам независимых участков земли, есвоез, дающих не менее 10 фунт. дохода, и фермерам, платящим за наем фермы земле- владельцу не менее 50 фунтов; а в городах — лицам, занимающим квартиры ценою не менее 10 фунтов. Таким образом, даже и среднее сословие не всё пользуется избирательным правом, а из простолюдинов недоступно оно, можно сказать, никому.

Хартисты, радикалы и манчестерская школа согласны в том, что следовало бы желать, чтобы каждый взрослый англичанин без всякого различия состояний сделался избирателем. В теории вся реформационная партия принимает зиНтаве шиуегве|. -

42 [43] кими условиями надобно ограничить его, чтобы реформа могла пройти через нынешнюю палату общин, огромное большинство которой принадлежит к старинным аристократическим партиям, — это другой вопрос; и теперь еще неизвестно, какие именно осно- вания для расширения числа избирателей примет Брайт в своем билле по совещанию с депутатами главнейших реформационных обществ, покрывающих теперь всю Англию своими комитетами. Из его речей на митингах известно только, что он считает для настоящего времени практичным основанием такое расширение избирательного права, чтобы участвовал в парламентских выбо- рах каждый, участвующий в выборах лиц, заведующих сборами на неимущих, то есть каждый глава семейства или человек, живу- щий самостоятельным хозяйством.

Остановится ли он на этом основании или по совещанию с важнейшими представителями реформационной партии найдет практичным изменить его, — пока еще неизвестно. Но этот во- прос представляется наименее сомнительным из всех составных пунктов реформы относительно своего действительного осуществ- ления. Старинные партии, вероятно, будут противиться введению баллотировки и пропорционального распределения депутатов по числу населения избирательных округов; но кроме немногих слишком упорных тори, думающих отделиться от лорда Дерби и остальных тори, чтобы безусловно отвергать реформу, все от- тенки парламентских партий согласны в том, что избирательное право должно быть расширено в очень значительной степени; и едва ли можно сомневаться в том, что реформа введет в число избирателей половину совершеннолетних англичан, так чтобы по- нижение ценза обняло значительную часть простолюдинов.

Но предоставление прав бедной части среднего сословия и простолюдинов даст их потребностям действительное влияние на состав палаты общин только тогда, когда независимость избира- телей будет ограждена введением тайной баллотировки (Ъаоё) на выборах. Эта гарантия в Англии необходимее, нежели где-ни- будь. Во Франции, в Бельгии, в Германии есть очень много про- столюдинов, владеющих землею, следовательно, независимых от чужого произвола; многие ремесленники также занимаются в этих странах своими промыслами как самостоятельные хозяева. В Англии ни тот, ни другой разряд самостоятельных простолю- динов почти не существует. Простолюдины-земледельцы там — не более как наемные работники, подчиненные произволу ферме- ров, которые в свою очередь также подчинены произволу земле- владельцев. Ремесленные промыслы гораздо в сильнейшей степени, нежели на континенте, сосредоточены в обширных ма- стерских, и ремесленники так же, как и земледельцы, почти все обратились в наемных работников; о фабричных работниках не- чего и говорить. Потому введение тайной баллотировки реформа- ционною партиею требуется с такою же настойчивостью, как рас-

43 [44] ширение избирательного права. Но из всех пунктов Брайтова билля баллотировка встретит самое сильное сопротивление со стороны старинных партий, сознающих, что именно в этом во- просе заключается вопрос о продолжении или падении прежней их силы. Пройдет ли это требование реформационной партии че- рез палату общин, трудно сказать прежде, нежели разъяснятся мнения той части вигов, которая отвергла Пальмерстона и возвра- тилась к прежнему главе всей вигистской партии, лорду Росселю.

Мы изложили требования реформационной партии и смысл их.

Народная хартия также ограничивалась шестью пунктами, составляющими теперь программу всех независимых либералов. Ее знаменитые требования были:

  1. Всеобщее право избирательства; избирателем должен быть каждый совершеннолетний человек, находящийся в здравом рас- судке и не осужденный за уголовное преступление.

  2. Ежегодные парламентские выборы.

  3. Жалованье членам палаты общин, чтобы и люди без состоя- ния могли принимать на себя звание депутатов.

  4. Выборы посредством тайной баллотировки, чтобы оградить. независимость избирателей.

  5. Новое распределение избирательных округов, чтобы число депутатов от каждого округа было соразмерно его населению.

  6. Отменение ценза для кандидатов, чтобы нация могла из- бирать своих депутатов без различия между богатыми и бедными.

В 1839 году и даже не дальше как в 1848 году народная хар- тия называлась безумием, выставлялась гибелью для Англии. Теперь мы видим, что честнейшие и наиболее практичные из го- сударственных людей Англии, такие люди, как Брайт и Кобден, своею деятельностью в Лиге против хлебных законов доказавшие, что они вовсе не похожи на сантиментальных идеалистов, прини- мают все шесть пунктов народной хартии; и если билль Брайта допустит некоторые ограничения в изложенной нами программе, то эти изменения явятся только временною уступкою для приоб- ретения большего числа союзников в нынешней палате общин, только следствием парламентской тактики, принимающей ком- промиссы, взаимные уступки или сделки в подробностях для до- ставления скорейшего торжества основным принципам. В мире нравственном, так же, как и в материальном, то, что сначала ка- залось невозможностью, часто является необходимостью, и то, что казалось безумием, признается мудростью через пятнадцать, двадцать лет после того, как было отвергаемо, осмеиваемо или проклинаемо.

Вопрос об исполнении требований, выставляемых всею рефор- мационною партиею, стал теперь вопросом только о времени. Не ныне, завтра, несколькими годами раньше, несколькими годами позднее все они должны быть приняты парламентом. Вопрос ©

44 [45] парламентской реформе вообще не допускает и такой отсрочки; она должна быть произведена не позже как в следующую сессию, если не будет произведена в сессию нынешнего года, что гораздо вероятнее для нас и представляется несомненным для всех англий- ских газет. Но спрашивается теперь, в какой степени именно ны- нешнею реформою будут удовлетворены требования реформаци- онной партии. Мы уже говорили, что это должно разъясниться не дальше как через месяц, вскоре по открытии парламентской сессии. Теперь еще неизвестно, все ли шесть пунктов будет обни- мать билль Брайта, или реформационная партия найдет практич- ным взяться на первый раз за проведение только трех основных пунктов (расширение избирательства, передел округов и балло- тировка). Неизвестно также, какой именно тактике захотят сле- довать три оттенка старых аристократических партий, заключаю- щих в себе четыре пятых частей всего состава нынешней палаты общин. Они еще и сами не решили в точности, как будут дейст- зовать: подобные решения, вынуждаемые необходимостью, под- чиняются обстоятельствам, изменяющимся каждый день, и потому окончательно принимаются только накануне самого дейст- вия. Мы перечислим различные шансы, указывая на те, которые ныне представляются правдоподобнейшими, но которые могут смениться другими в промежуток, отделяющий нынешний день от прений в палате общин о реформе.

Само собою разумеется, мы не имеем претензии предсказы- вать, как именно и чтб именно случится: очень может быть, что, вместо комбинаций, излагаемых нами, явятся вследствие непред- видимых обстоятельств другие комбинации. Мы только хотим перечислить случаи, представляющиеся вероятнейшими теперь, чтобы читатель мог легче соображать значение отрывочных га- зетных известий о тех парламентских движениях, которые более или менее подходили бы к тому или другому из сочетаний, объяс- ненных нами.

В настоящее время палата общин распадается, как известно, на четыре большие партии: тори, пальмерстоновские виги, россе- левские виги и реформисты. Они должны слиться в две партии, по крайней мере по важнейшим вопросам, именно по вопросам о тайной баллотировке, переделе округов и степени расширения из- бирательного права. Будут сначала представлены три главные билля: торийский билль Дерби, билль Росселя и билль Брайта. Представнт ли Пальмерстон свой особенный билль, еще неиз- вестно, да и неважно знать это, потому что он не знаток в подоб- ных делах и будет не более как компилятором. Быть может, и пи- литы представят особенный билль; но они малочисленны и имеют важность только тем, что могут служить посредниками для сбли- жения Брайта с Росселем или с Дерби, или Росселя с Дерби. Из этих трех, четырех или пяти биллей только два, имеющие наибо- лее надежды соединить большинство голосов, послужат серьез-

45 [46] ным предметом прений; другие будут представлены собственно только для формы, для очищения совести той или другой партии, чтобы не сказали, будто она не имела собственного решения по поднятому вопросу. Чьи же это два билля, которые будут серьез- нейшими соперниками? По всей вероятности, билль Дерби и билль Росселя. Партия Дерби так многочисленна, что не может примкнуть к другой партии, а может только делать уступки, чтобы к ней примкнула какая-нибудь другая партия. Пальмер- стон, изнемогающий под непопулярностью, и малочисленные пи- литы не могут быть серьезными соперниками Дерби. Билль Брайта не может приобрести голосов ни массы тори, ни массы вигов: он будет слишком прогрессивен для них. Лучшее, на что он может надеяться, — это отделить в свою пользу по двадцати или тридцати прогрессивнейших людей из того и другого лагеря, то есть ни в каком случае не мог бы он иметь у себя более 250 го- лосов и, вероятно, будет иметь гораздо меньше, может быть всего с небольшим 150, а для большинства нужно более 300 голосов; следовательно, он будет служить, так сказать, только запросом, только средством поднять цену согласия со стороны независимых либералов на поддержку билля какой-нибудь другой партии. Итак, серьезным соперником биллю Дерби, вероятно, останется только билль Росселя. Который же из них восторжествует? Это зависит от двух шансов.

Во-первых, на что решатся пальмерстоновские виги. Присое- динившись к Дерби, они едва ли дадут ему большинство, но сде- лают невозможным его сближение с реформационною партиею. Присоединившись к Росселю, они заставят Дерби сделать все- возможные уступки для приобретения помощи реформистов, без которой тогда ему не будет спасенья.

Но, быть может, реформисты сделают выбор между Дерби и Росселем раньше, нежели исполнят свой маневр пальмерстонов- ские виги. В таком случае победа скоро будет решена: она, по всей вероятности, останется за тою стороною, к которой присое- динятся реформисты.

К какой же стороне присоединятся они? Надобно думать, что это зависит не столько от Дерби, сколько от Росселя. Он и его часть вигов — настоящие господа нынешнего положения вешей, насколько оно обрисовалось до сих пор. Как бы едко ни говорили реформисты о вигах, сколько бы услуг ни оказали они до сих пор лорду Дерби, все-таки у них гораздо больше расположения к союзу с Росселем, нежели с Дерби: они сами вышли из вигов, у них множество общих воспоминаний с партиею Росселя, и Рос- сель все-таки гораздо лучший прогрессист, нежели Дерби, хотя оба они — довольно плохие прогрессисты. Да и Дерби поддер- живали они некоторое время только для того, чтобы вынудить больше уступок у Росселя. Что касается до принципов, Росселю уступки, нужные для сближения с реформистами, были бы во-

46 [47] все не так тяжелы, как Дерби; но тут примешивается другое об- стоятельство, отнимающее возможность достоверно предвидеть решение Росселя. Уступки в отвлеченных принципах мало. Если билль Росселя восторжествует, министерство Дерби падет, и об- разуется новый кабинет, кабинет Росселя. Если он будет обязан победою реформистам, приличие требует дать им некоторые из министерских портфелей или, как говорят в Англии, печатей. Но для этого надобно было бы отказаться от постоянного правила предводителей вигистской партии, которые всегда берегли мини- стерские места исключительно для членов пяти или шести глав- ных вигистских фамилий; именно эта уступка — допущение в кабинет людей среднего рода (употребляем удачное выражение одного из наших соотечественников: оно как нельзя лучше харак- теризует понятия владычествующих в Англии фамилий) — по всей вероятности, будет для Росселя и его товарищей тяжелее, нежели для Дерби и торийской партии, которая так обветшала и оскудела умственными силами, что давно уже видит себя в необ- ходимости подкреплять свои кабинеты людьми среднего рода, терпела уже унижение своему суздальскому чувству (прибегаем спять к удачному выражению того же соотечественника: только подобные выражения и могут объяснять русскому читателю, по- чему Англия, при многих великих сторонах несомненного пре- восходства, не пользовалась до сих пор популярностью на кон- тиненте), повинуясь Роберту Пилю, а теперь слушаясь д’Израэли, и уже притерпелась к этой беде.

Чтобы привлечь к себе реформистов, Россель должен ввести в свой билль тайную баллотировку, — введет ли он ее? Тяжело взять в товарищи себе людей среднего рода; тяжело и подкопать основу аристократического господства над палатою общин. Но, с другой стороны, как же уступить Пальмерстону, ненавистней- шему сопернику, как не превзойти его в либерализме? А ведь приверженцы Пальмерстона уже соглашались на расширение из- бирательного права до какой угодно степени, хотя бы даже до всенародного избирательства. Стало быть, превзойти их в этом пункте нельзя, и остается только вопрос о тайной баллотировке. Что же касается до ослабления зависимости выборов от аристо- кратического влияния, тут опять с некоторой неприятностью сое динено и сильное удовольствие, да и большая выгода. Почти все большие землевладельцы — заклятые тори; уничтожить влияние лендлордов на выборы значит подорвать в самом корне могуще- ство торийской партии: партия вигов на четыре пятых выходит из независимых выборов, стало быть, потеряет очень мало, по- теряв членов, даваемых ей несвободными выборами, зато приоб- ретает множество новых членов от выборов, которые выйдут из- под власти тори. А партия тори, вся до последнего человека, входит в палату общин только через аристократическое влияние. Выражаясь терминами, употребительными на континенте, тайная

4? [48] баллотировка имела бы такое влияние на состав палаты общин: ныне правая сторона (Дерби) имеет две пятых части голосов; центр (Россель) также две пятых части; левая сторона (Кобден, Брайт, Робак) одну пятую часть; чрез введение тайной балло- тировки, от нынешней правой стороны уцелеет разве четвертая часть; остальные ее голоса пополам разделятся между двумя остающимися партиями. Таким образом, нынешний центр, не- сколько подвинувшись направо, займет всю правую сторону и будет иметь три пятых части всех голосов, т. е. располагать ре- шительным большинством и господствовать, не нуждаясь уже ни в каких союзах и уступках. Выгоды для Росселя тут очевидные. Потому многие полагают, что он введет в свой билль тайную баллотировку. Отважится ли он на такое отступление от своих прежних биллей, мы не знаем; но если отважится — победа его не подлежит сомнению, по крайней мере при нынешнем положе- нии обстоятельств. Правда, пальмерстоновские виги могут тогда отшатнуться от него, но и вместе с тори едва ли составят они большинство.

В таком случае правдоподобнейший ход дел был бы следую- щий: билль лорда Дерби отвергается (прения, вероятно, начнутся с него); это значит, что палата предпочитает билль Росселя. По парламентским правилам лорд Дерби и его товарищи немедленно подают в отставку. Королева поручает Росселю составить мини- стерство. Обычай обязывает его взять своими товарищами в ми- нистерство несколько человек из реформистов, содействовавших падению прежнего министерства. Но он может не сделать этого, и для составления большинства ввести в министерство пальмер- стоновских вигов и пилитов. По окончании прений и по утверж- дении Росселева билля парламент будет распущен, и назначены выборы на основании нового закона. Они, по всей вероятности, дадут Росселю такое большинство, что он будет в состоянии осво- бодиться от всяких союзников, сколько-нибудь стеснительных, и тогда реформисты будут составлять оппозицию вигистскому ми- нистерству.

Довольно вероятным представляется и другой случай. Если Россель не введет в свой билль тайную баллотировку, реформи- сты будут поддерживать билль Дерби, который в расширении права избирательства может не пожалеть уступок, чтобы пре- взойти Росселя либерализмом. Тогда билль Дерби проходит, и торийское министерство назначает новые выборы по утверждении ‹воего билля королевой. Но только до этой поры и простирается разница между двумя случаями, о которых мы говорим: резуль- тат новых выборов всегда будет один и тот же. В новом парла- менте тори будут слабы, большинство приобретут виги, а рефор- мисты, усилившись вдвое против нынешнего, будут составлять оппозицию.

Наконец, может представиться третий случай, который по ны-

48 [49] нешнему положению дел вероятен не менее двух других: упор- ство вигов против коренной реформы может взять такую силу над их чувствами, что они захотят соединиться с тори, своими давнищними соперниками, лишь бы только дать как можно менее простора преобразованию. Тогда Дерби, Пальмерстон и Россель или Дерби и Россель станут поддерживать один и тот же билль, составленный из соединения торийского с вигистским. Тогда из вигов очень многие отделятся от своих прежних предводителей и присоединятся к реформистам. Но все-таки за массою остальных вигов вместе с тори будет очень сильное большинство. Они бу- дут вынуждаться тогда к уступкам уже не парламентскою необ- ходимостью, а только влиянием общественного мнения, которое в этом случае получит наименьшее возможное удовлетворение. Возникнет коалиционное министерство Росселя и Дерби или Рос- селя, Пальмерстона и Дерби; но и оно опять-таки приходит к тому же концу: после новых выборов виги получают большинство и остаются одни полными господами в кабинете. Тогда в новом парламенте тори сохранят несколько больше голосов, хотя все- таки ослабеют. Это сбережение некоторой силы произойдет на счет вигов, большинство которых не будет так значительно, как в двух других случаях ?9.

Вот различные шансы для хода событий, и один из трех пред- ставленных нами случаев непременно должен осуществиться, если не произойдет каких-нибудь непредвиденных теперь полити- ческих событий на континенте в недолгий промежуток, отделяю- щий нас от прений о реформе. Мы видим, что каковы бы ни были политические маневры партий, дело все-таки должно придти к одному и тому же концу после новых выборов: в новом парла- менте тори ослабеют, виги приобретут большинство и войдут в министерство на место тори; реформисты усилятся до того, что будут составлять оппозицию, между тем как до сих пор оппози- циею бывали поочередно только или виги, или тори, для которых реформисты служили не более как союзниками.

От хода событий, от передачи кабинета одними партиями дру- гим, обратимся к соображению о том, какое влияние обнаружит парламентская реформа на общий характер английской политики. Если читатель хотя несколько сочувствует тем понятиям о ходе истории, которые выражены нами в начале этого очерка, он не будет увлекаться блистательными надеждами и одобрит наше правило: предполагать всегда наименее благоприятную для про- гресса развязку каждого кризиса. Вся история человечества вну- шает скромность ожиданий от настоящего. Да оно и лучше, когда. не надеешься ничего особенно выгодного или радостного: по край- ней мере избавляешься от разочарований. Зато, когда надежды приведены к наименьшему размеру, какой только допускается здравым смыслом, можно быть уверенным, что то немногое и малое, на что рассчитываешь, уже неизбежно случится. А если

49 [50] против ожиданий обстоятельства повернутся несколько благо- приятнее, нежели могли бы повернуться в наихудшем случае, тогда принимаешь каждую данную ими прибавку как сюрприз судьбы. Будемте предполагать, что нам придется носить шубы до самого июня, а если теплая погода начнется раньше, тем лучше.

Мы возьмем самый худший случай, какой возможен. Пред- положим, что виги и тори, забывая прежнее соперничество, сое- диняются для сопротивления опасности, действительно грозящей одинаково и тем, и другим. Ведь широкая реформа подорвала бы могущество не только тори, но и вигов: виги усилились бы только на короткое время, и реформисты с каждыми новыми выборами стали бы захватывать на их счет все больше и больше депутат- ских мест. Если приятность временного торжества не возьмет верха над желанием упрочить свою нынешнюю силу, виги сое- динятся с тори теперь же для сопротивления реформистам. Тогда реформа будет иметь наименьший размер. Пусть будут от- вергнуты сокращение срока парламента и жалованье депутатам, и тайная баллотировка, и уничтожение ценза для кандидатов. Все-таки остаются еще два пункта, в которых старые партии не могут не сделать уступок общественному мнению, в которых они уже решились на уступки. Эти два пункта: изменение избиратель- ных округов и расширение избирательства. И Дерби, и Паль- мерстон, и Россель—все уже сказали, что этих двух вещей нельзя не сделать. Пусть и в них уступка будет сделана самая меньшая, хотя бы даже ничтожная, хотя бы даже на первое время чисто формальная и вздорная. Пусть останется очень резкая непропор- циональность между числом депутатов и населением округов. Пусть основою для расширения избирательного права будет принята не самостоятельность и какое бы то ни было участие в платеже прямых местных податей, а только понижение ценза, ко- торое давно уже предлагают и Дерби, и Пальмерстон, и Россель. Все-таки в городах избирателями сделаются довольно многие простолюдины, и, следовательно, от тех больших городов, где вы- боры имеют уже и теперь независимость, депутатами в парламент будут назначаться люди, служащие более точными представите- лями национальных потребностей, нежели теперь; и все-таки у некоторых из маленьких городов, не имеющих независимости, бу- дет взято несколько депутатов и передано большим независимым городам. В результате число депутатов, действительно представ- ляющих в парламенте национальные потребности, все-таки зна- чительно увеличится и качество их, если можно так выразиться, степень соответственности их голосов с голосом нации, улуч- шится. Их будет больше, это значит, усилится их влияние на парламентские прения; смысл их речей улучшится, это значит, что с большею против прежнего силою они будут требовать от парламента для блага нации больше, нежели могли требовать до сих пор. Словом сказать, пусть реформа будет обрезана ста-

50 [51] рыми партиями до последней крайности, все же она усилит в пар- ламенте людей, заботящихся о благе нации, т. е. хотя несколько облегчит дальнейший путь к более полным реформам, а до той поры, до осуществления более полных реформ, все-таки принудит парламент хотя на одну каплю более думать об истинных потреб- ностях нации, нежели как было до сих пор. Этого мы не «на- деемся» от реформы, — «надеяться» тут выражение неуместное; разве говорится: «я надеюсь, что 20 января солнце взойдет не- сколько раньше и закатится несколько позже, чем 19-го?» Разве говорится: «я надеюсь, что февраль будет несколько теплее ян- варя?» Нет, говорнтся просто: я знаю это, — как и мы скажем просто: мы знаем, что реформа даст английской нации больше силы над ведением английской политики, нежели сколько нация имела силы до сих пор.

А английская нация не совсем похожа на лорда Пальмерстона и ему подобных буянов над слабыми, трусов перед сильными. Она, как и все европейские нации, живет своим трудом. стало быть, не имеет ни времени, ни охоты без нужды вмешиваться в чужие дела, а хочет только заботиться о своем благосостоянии, искренно желает добра и другим. Она, как и все трудящиеся люди, хотела бы только того, чтобы лучшим устройством ее до- машних отношений было облегчено ее существование и каждому из ее трудящихся членов дана возможность после тяжелой днев- ной работы отдохнуть вечером у домашнего очага, дана возмож- ность иметь несколько досуга, при котором человек из чернора- бочей машины мало-помалу становится действительно чело- веком.

Но мы забыли еще один шанс. Если не вспыхнет какая-нибудь неправдоподобная война в два-три следующие месяца и не отвле- чет бедную нацию, жертву чужого честолюбия и легкомыслия, от заботы о своих делах, то билль о реформе будет принят палатою общин в нынешнюю сессию, т. е. никак не дальше половины ны- нешнего года. Но ведь этим еще не кончается дело: билль, про- шедши через палату общин, нуждается потом в согласии палаты лордов и, только прошедши через нее, получает утверждение ко- релевы. Что, если палата лордов отвергнет билль? Едва ли. В подобных вопросах не допускается сопротивление палате об- шин. Это не какой-нибудь вопрос о допущении евреев в парла- мент; это не какие-нибудь дрязги, в которых палата общин может перенести отказ: тут отказ повлек бы за собою принятие решительных мер для уничтожения самой возможности сопротив- ления; дело может коснуться состава палаты лордов. Но если 6 и в самом деле палата лордов отвергла билль, этим она произ- вела бы разве отсрочку на один год, и в этот год агитация при- няла бы такие размеры, что никто не мог бы уже и подумать о дальнейшем сопротивлении; да и самые требования сильно воз- высились бы и билль следующего года был бы гораздо ради-

51 [52] кальнее нынешнего, каков бы ни был нынешний; следовательно, отказ палаты лордов послужил бы только в пользу реформе.

Мы успели представить очерк только двух вопросов из всего бесчисленного множества дел, занимающих Западную Европу. В числе этих дел есть довольно важные; напр., в Англии вопрос об Ионических островах; во Франции, Австрии и Сардинии — сопрос о ломбардо-венецианских землях; в Турции и Австрии, отчасти Франции и Англии — вопрос о дунайских княжествах и Сербии; вопрос о направлении нового правительства в Пруссии; ссть кроме того вечные вопросы о Шлезвиг-Гольштейне, о Кубе, о Центральной Америке и бог знает еще сколько других историй, дающих занятие дипломатам и газетам. Кроме всего этого, еше тянется война в Ост-Индии, делают что-то европейцы в Кохин- хине, проникают в Китай и Японию. Обо всем этом до следую- ших книжек.

Р. 5. 15 января 1859. Когда наша статья уже печаталась, мы получили газеты с известием о митинге 17 января в Бредфорде, где Брайт довольно полно изложил главные основания своего билля. Смысл этих оснований и шансы, которые указываются ими для реформационной партии, объяснять теперь было бы слишком долго. Заметим только два обстоятельства: билль со- ставлен в духе чрезвычайно умеренном и, очевидно, произвел в обшестве очень благоприятное впечатление, потому что газеты, враждовавшие против Брайта (и во главе их «Типез»), почли нужным хвалить его билль, хотя и продолжают восставать про- тив его личности. Кроме того, есть в речи Брайта несколько вы- ражений, по которым надобно заключать, что предводители одной из старых аристократических партий вступили с ним в пере- говоры. Он говорит о «могущественных людях, симпатия кото- рых с ним, которые наблюдают признаки времени и ждут изве- стий о митингах, подобных настоящему, для определения своего пути». Кого надобно разуметь под этими словами: вигов или тори? Судя по тому, что Брайт сильно настаивает на передаче большим городам почти всех депутатских мест, отнимаемых у мелких, несамостоятельных городов, и никак не соглашается уступить их земледельческим графствам, можно предполагать, что он сходится с вигами: тори никогда не согласились бы в этом отношении на уступки, а виги сами держатся того же плана, как Брайт. Но эта догадка — не более как наша догадка. Да и са- мые переговоры, с кем бы ни велись они, могут расстроиться: по- смотрим, согласится ли Россель на баллотировку, — от этого зависит очень многое. [53] <№ 2. — Февраль 1859 года.>

Итальянский вопрос. — Чувство, с которым встречены во Франции слухи о войне. — Брошюра «Aurons-nous la guerre?» — Колебания, оставляющие всех в недоумения. — Побуждения к войне у Наполеона Ш и у Сарди- ини. — Соображения, заставляющие англичан идти против желаний Сарди- нии. — Речь сардинского короля. — Прения о займе в сардинской палате депутатов. — Бракосочетание принца Наполеона и принцессы Клотильды, — Сардинский заем. — Параллельность миролюбивых и воинственных манифе- стаций во Франции. — Речи Наполеона П1 и Морни 7 и 8 февраля. — Ны- вешнее положение итальянского вопроса. — Парламентская реформа в_Ан- глии. — Отношения английской журналистики к Брайту. — Бредфордский мн. тинг и билль Брайга. — Митинг лондонских хартистов. — Проект Times'а. — Рочдельская речь. — Билль министерства. — События на Ионических остро- вах. — Выбор Александра Кузы в Валахии. — Изгнание Сулука.

Вся Западная Европа занята приготовлениями к войне; вся Европа встревожена слухами о ее неизбежности. Мы не будем пересказывать слухов, носившихся еще с половины прошлого года, если не раньше. Читатель знает, что все эти толки казались неправдоподобными до той минуты, как французский император сказал австрийскому посланнику, во время торжественного пред- ставления поздравлений с новым годом от дипломатического кор- пуса, знаменитые слова: «я жалею, что наши отношения с Ав- стриею так дурны». Официальная редакция, явившаяся через не- сколько дней во французских газетах, несколько смягчила фразу, заменив слова «так дурны» словами «не так хороши, как были прежде». Но и в смягченном виде фраза выражает близость войны. А действительно сказана она была в той более сильной форме, которую мы сообщили. Надобно прибавить, что слова эти были произнесены тоном гораздо более резким, нежели каким обыкновенно говорит французский император, и сопровождались одушевленным жестом. Сцена, сделанная так неожиданно, в такой официальной обстановке, произвела на многочисленных зрителей впечатление, напомнившее о подобной сцене, сделанной Наполео- ном | английскому посланнику перед разрывом Амьенского мира '!. Говорят, что военный министр, маршал Вальян, подошел к Гюбнеру и сказал: «Я полагаю, что после этого я не должен

53 [54] подавать вам руки». Но только немногие люди во Франции при-
няли предвестие войны с такою готовностью, как этот воинствен-
ный член Института. Курсы на парижской бирже сильно упали.
Желание поддержать их заставило полуофициальные французские
газеты прибегать ко всевозможным истолкованиям для успокое-
ния капиталистов; да и потом за каждым воинственным словом
или распоряжением постоянно следовали смягчительные объясне-
ния и миролюбивые статьи для той же самой цели, для успокое-
ния биржи. В отношениях к ней надобно полагать одну из причин
колебаний, которым подвергалась, по крайней мере в глазах лю-
дей, не посвященных в дипломатические тайны, французская
политика по вопросу о войне. Но биржа, при всем своем располо-
жении к миру, мало доверяла миролюбивым чувствам. Курсы
фондов, особенно австрийских, сардинских и французских, по-
стоянно падали. Как велики потери, понесенные капиталистами
уже от одних слухов о войне, можно судить по следующим циф-
рам. 31 декабря 3-проц. французские фонды на парижской бирже
стояли на 72 франках 90 сантимах (курс действительной продажи
за наличные деньги, без отсрочки); 31 января тот же курс был
только 68 франков 35 сантимов; по количеству фондов, находя-
щихся в руках публики, это понижение на 4 фр. 55 с. составляет
потерю более, нежели в 400.000.000 фр. Другие кредитные ценно-
сти во Франции понизились в такой же пропорции. Еще больше
поколебались сардинские и австрийские ценности. Около 10 ян-
варя общую потерю на всех кредитных ценностях Западной Ев-
ропы оценивали уже в 1'/2 миллиарда франков. Теперь она еще
значительнее. Но что разорительно для людей, не посвященных
в тайны, то самое служит в огромную пользу счастливцам,
узнающим о политических переменах раньше, чем они сделаются
известны публике. Говорят, что слова французского императора
доставили много миллионов тем избранным, которые накануне
нового года знали, что скажет он барону Гюбнеру: сделав в
огромном размере спекуляцию на понижение фондов, они приоб-
рели громадные барыши. Понижением фондов отчасти объяс-
няется отвращение к войне, столь сильно обнаружившееся в
целом французском обществе. Число людей, имеющих фонды го-
сударственного долга, всегда было во Франции огромно; но со
времени займов, произведенных в Крымскую войну и раздавав-
шихся самыми маленькими частями, оно учетверилось. До 1848 го-
да облигации государственного долга были в руках 292.000 че-
ловек; в начале 1857 года число лиц, владевших этими облига-
циями, простиралось уже до 1.028.284 человек; с того времени
оно, конечно, еще увеличилось. Каждый из этих людей теряет
часть своего капитала при понижении фондов; понятно, как
должны они все бояться войны, один слух о которой отнял у них
уже более 6 франков из каждых 100 франков. Нынешнее фран-
цузское правительство само заботилось о увеличении числа вла-

54 [55] дельцев ренты, интерес которых связан с высоким курсом фон- дов, и которые, следовательно, должны противиться всяким смутам и резким политическим переменам, понижающим курс. Привлекать небогатых людей к тому, чтобы каждую сотню фран- ков, сбереженную от расходов, они променивали на фонды, — это называлось демократизациею ренты и должно было служить к упрочению нынешней системы. Забота о демократизации ренты удалась; но вот, когда понадобилось начинать войну, весь тот миллион семей, которых должны были фонды сделать защитни- ками нынешней системы, заговорил против войны, необходимой для нее. Вся промышленная и торговая часть французской нации также против войны, — это не требует объяснения. Кроме офи- церов, находящих славу и денежную выгоду в войне, вся Фран- ция в пользу мира, потому что трудно найти человека, интересы которого не пострадали бы от его нарушения. Общее мнение так неуступчиво в этом вопросе, что ни в одном департаменте, ни в одном городе до сих пор не удалось устроить хотя какую-нибудь манифестацию в пользу войны, несмотря на все усилия префек- тов. Этим настроением умов объясняется, почему от времени до времени необходимым считают допускать чрезвычайно сильные печатные протестации против войны: необходимо делать уступки общественному мнению. Одним из первых протестов была статья Прево-Парадоля в Journal des Debats 12 января.

«Органы общественного мнения (говорит газета, обыкновенно столь осто- рожная в словах) не должны терять из виду, что ответственность на них лежит не только за то, что они говорят, но и за то, что они умалчивают; не должны забывать, что именно за молчание, когда было бы полезно и можно прервать его, тяжелее всего подвергаться ответственности. Если бы мы могли думать хотя минуту, что нам будет запрещено выразить общее мнение о важном вопросе внешней политики, занимающем ныне всех, это принужденное мол- чание огорчило бы наш патриотизм, но не уронило бы нашей чести, и мы могли бы считать себя как бы избавленными от обязанности, невозможной для исполнения. Но мы не думаем, чтобы так было; мы убеждены, напротив, что никому не может быть неприятно, если мы, повинуясь нашей совести, скажем правду о вопросе, касающемся важнейших интересов Франции.

«Мы верим искренности слов правительства, что оно не ищет войны; но мы боимся, чтобы оно не было вовлечено в нее и без желания. Мы видим, что некоторые газеты (Debats намекает главным образом на Ргеsse и Constitutionnel, из которых первая служит органом принцу Наполеону, а вторая пользуется непосредственными внушениями самого Наполеона 111, сносяще- гося с ее редакциею иногда даже мимо своих министров) расточают прави- тельству гибельные советы и стараются передать ему свои заблуждения. Ему представляют освобождение Италии делом легким: ему показывают за Аль- пами союзника, силу которого преувеличивают [; ему показывают за Вислою другого союзника, за содействие которого ручаются], и, к довершению обмана, изображают ему остальную Европу в таком виде, как будто бы она была расположена мирно смотреть, с оружием в руках, с тайным удовольствием и эгоистическим ужасом, на раздробление Австрийской империи.

«Мы уверены, что Французское правительство, знающее состояние Ев- ропы по крайней мере не меньше, нежели знает его образованная часть публики, не может быть обмануто этими грубыми уловками, и ручательством за то нам служат мирные уверения, недавно им данные».

55 [56] Далее Journal des Debats доказывает, что Австрия — против- ник могущественный; что Пруссия и весь Германский союз взя- лись бы за оружие против Франции, если бы Австрии стала грозить серьезная опасность; что Англия также приняла бы сторону Австрии. [Потом автор статьи продолжает.

«Итак, остается Россия. Хвалятся неизбежностью ее содействия. Но мы с чрезвычайным недоверием принимаем слухи, будто бы Россия, столь тяжело испытанная последнею войною, столь сильно предавшаяся промышленным предприятиям, требующим мира и времени, и, что важнее всего, занятая внутреннею реформою чрезвычайно серьезною, может выказывать какую- нибудь охоту к пробуждению всеобщей войны. Мы скорее думали бы, что она станет сохранять нейтралитет, нежели воевать. Мы думаем, что Россия дорожит миром гораздо больше, нежели как уверяют некоторые наши газеты. И, надобно сказать правду, так же дорожит миром почти вся Европа, кото- рая почла бы печальною необходимостью вмешаться в войну, если б это понадобилось»].

Единственным исключением (продолжает Прево-Парадоль) служит Пьемонт, имеющий свою частную выгоду в войне. Желая войны, он старается действовать на Францию и выказывать французское правительство в таком положении, будто бы оно уже запуталось до того, что не может отказаться от войны.

«Вот вся политика врагов мира. Она не глубока; но не в первый раз судьба народов была бы решена непредусмотрительностью и дерзостью, при помощи случая. Что до нас, мы верим миролюбивым объявлениям Француз- ского правительства; мы убеждены, что оно не станет слушать тех, которые хотят поставить его в безвыходное положение, принудить его делать выбор между его честью и национальным интересом; мы уверены, что оно не до- зволит близоруким агитаторам подвергнуть опасностям судьбу Франции.

«Чем бы ни кончилось дело, мы исполняем нашу обязанность перед правительством и перед обществом, говоря правду».

Journal des Debats отличается от всех других независимых ев- ропейских газет совершенной дипломатичностью своего языка. Он всегда говорит: «мы уверены в вашем желании», вместо «мы требуем от вас»; «вы этого не сделаете», вместо «вы будете без- рассудны, если так сделаете»; «вам дают дурные советы», вместо «у вас дурные мысли». Но дипломатический язык, при всей своей мягкости, вовсе не лишен ни силы, ни едкости. Надобно только взвешивать его выражения, и мы найдем под уверенностью — разрушение доверия, под любезностями — вражду, под деликат- нсстями — сарказм. «Constitutionnel дает гибельные советы», — но разве не известно каждому парижанину, что Constitutionnel пишется под диктовку императора? Сопоставление мнений Constitutionnel’я с словами «мы верим уверениям в миролюбии пра- вительства» придает этим последним словам значение вовсе не- двусмысленное. «Французское правительство, знающее состоя- ние Европы, конечно, не хуже, нежели знает образованная часть публики, разумеется, не думает» — каков смысл этой фразы, когда правительство уверяет, будто оно так думает?

56 [57] Статья Debats была понята всеми; она говорила: «мы не ве- рим формальным уверениям нашего правительства; оно ищет войны; оно хочет обмануть публику, обещая нейтралитет Герма- нии и Англии [,обещая деятельное участие России в войне;] но обман слишком груб. Правительство так запуталось, что жерт- вует национальными интересами для своей надобности».

Но дипломатический язык кажется. слишком мягким для массы публики. Через несколько дней (20 января) явилась бро- шюра Феликса Жермена «Будет ли у нас война — Aurons-nous la guerre?» Автор ее — один из журналистов бонапартистской партии, у которой никогда не бывает остановки за пышною лестью [Наполеону Ш]. В брошюре много льстивых фраз, но посмотрите, в каких страницах вплетены [раболепные выра- жения].

«Будем ли мы иметь войну? Да, если бы я остался один выразителем полезных истин. Нет, мы не будем иметь войны, если Франция имеет му- жество думать вслух, если громадное большинство нации возвысит свой голос, потому что глава государства глубоко заинтересован в том, чтобы выслушать его и последовать ему. Единственное затруднение в том, как довести до него истину; я признаюсь, что при нынешнем этикете это не очень легко. Но все- таки надобно попытаться; действовать необходимо; каждого из нас коснутся последствия преступного бездействия, опасной апатии.

«В своей речи при раздаче медалей на всемирной парижской выставке 15-го ноября 1855 года император заметил: «В нашу цивилизованную эпоху даже самые блестящие успехи оружия мимолетны. На деле одерживает по- следнюю победу непременно общественное мнение».

«Министры, сенаторы и депутаты, государственные советники и пре- фекты, поставленные в Центре страны для изучения ее потребностей, для Узнавания ее чувств, ее желаний и ее опасений, соберите я сравните сведения, внимательно всмотритесь, кого радуют военные слухи и кого они удивляют, печалят и ужасают, — сравните и судите, если смеете, вы, ближайшие, луч- шие друзья, вернейшие спутники Лун-Наполеона. В этом последнем испыта- нии вы более не усомнитесь сказать ему все; вы изложите в своих донесениях все, что знаете; и, поднимаясь из круга в круг, истина, разоблаченная от своей придворной маски, достигнет до подножия трона. Тот, кто занимает трон, при свете ее факела увидит, что народ не повторяет своего прошедшего, и что второе издание первой империи — опасная химера, искушение, идущее из ада. Он увидит, что цивилизация и нравы Европы требуют мира (, что даже железные дороги, сближая народы, учат их отбросить чувство взаимной ненависти, выгодное исключительно для правительств, не гибельное для них самих]. Узнав правду, император своим точным, ясным и всегда эмфати- ческим языком рассеет беспокойство и положит конец усиливающейся тре- воге.

«Говорят, что Франция желает войны. Ошибка, роковая ошибка! Сту- пайте, куда хотите, от кого хотите почерпайте сведения. Проникните на чердак бедняка, на Фабрики, в избы поселян, в мелочные лавки и обширные мага- зины, — везде, со всех сторон вы услышите один голос, голос в пользу мира. Со всех сторон получите вы уверение, что Франция не только не верит в своевременность войны, но, напротив, глубоко враждебна всем проектам за- граничного вмешательства, что она вперед осуждает все, что было бы пред- принято в этом смысле: и что, если бы правительство сделало шаг в этом направлении, оно с печалью потеряет веру в искренность бордосских слов: «империя — это мир»; Франция не станет верить, что император хочет мира. Жестоко обманутая, она с трепетом станет смотреть на будущее, на которое недавно смотрела с гордостью. Разочарованная, она обратится к тем, которые

57 [58] говорили ей: «Вы желаете империи, — будет вам империя; империя — это война с Европой». В своем прискорбии она скажет: «это — правда». И сама империя, — какая судьба ждет ее среди этого всеобщего разочарования? Не обольщайте себя; сомнения тут нет: из 36.000.000 Французов более 35 мил- лионов молятся о сохранении мира. Идея разыграть во второй раз подвиги первой империи представляется Франции анахронизмом и опрометчивостью безумия.

«Мысль вмешаться в итальянские дела, объявить войну Австрии, не оскорбляющей нас, очевидно, принадлежит к такому плану, исполнение ко- торого пробудило бы всеобщую войну, и каждый восстает против этой мысли, потому что, за исключением немногих опасных фанатиков, никто не желает подвергаться почти верным потерям.

«Франция боится шансов войны, потому что наши национальные инте- ресы не требуют ее. Нация отвергает ее, потому что справедливо видит в ней зародыш коалиции против нас.

«Пусть клеветники Наполеона 111 убеждают его презреть столь многими соображениями, требующими сохранения мира для его личной безопасности. Пусть они даже стараются принудить его к совершению ошибок, которые довели до погибели первую империю. Но что он слушает этих коварных внушений, что он волнует народ известиями о разрыве с государствами, не оскорбляющими нас, что он сам добровольно возбуждает недоверие, что он увеличивает затруднительность коммерческого положения, и без того слишком шаткого, что он сам подвергает сомнению достоверное, что осуществляет предсказания своих врагов, всегда уверявших, что он не сдержит своего бордосского обещания, что он согласен повторить басню Bertrand et Raton в пользу Пьемонта, что он сам поднимает в Италии вопрос о национально- стях, — вопрос, грозящий седьмою коалициею, во главе которой будет стоять Англия, — это превосходит всякое вероятие, спутывает все мысли. Ощупы-

ваешь себя и осматриваешься, как будто бы давит тебя кошмар, и думаешь, что все это — галлюцинация».

Этот язык очень силен. Однако же дали время разойтись целому изданию брошюры в нескольких десятках тысяч экземпля- ров; дали также разойтись почти всему второму изданию и запретили продажу брошюры уже тогда, когда некому было поку- пать ее, потому что все ее имели в руках. Автор не подвергся никаким неприятностям.

Мало того, что дозволяют печатать подобные протесты в Па- риже, — даже провинциальные газеты, которые находятся обык- новенно еще под большим стеснением, нежели столичные, и те отваживаются говорить громко против войны. Вот отрывок из провинциальной газеты La France Centrale:

«Франция хочет мира. В этом не может быть и тени сомнения. Гибельное впечатление, произведенное словами императора австрийскому посланнику, объясняет положение дела. Эти слова, еще не заключавшие положительного объявления войны, уже стоили государственному богатству Франции более миллиарда франков. Мы не можем допустить мысли, что перспектива ужасных бедствий, представляющаяся нам, не возвратит в ножны полуобнаженную шпагу; потому что мы не хотим предполагать безумства, совершенного поме- шательства. Нарушить с непростительным легкомыслием существующие трактаты, вызвать европейскую коалицию, пробудить повсюду революцию, и все это решительно без всякого национального интереса, — это такая политика, следовать которой, по нашему мнению, французское правительство не отважится, особенно теперь, когда общественное мнение высказалось столь сильным и решительным голосом».

58 [59] Какая судьба постигла дерзкую, ничтожную газету? Редак- тор и автор, вероятно, преданы суду, газета запрещена или по крайней мере получила выговор? Ничего не бывало, газета спо- койно продолжает выходить, никто не предан суду и даже не получил выговора, и то же самое так же безнаказанно говорят де- сятки других провинциальных газет, с которыми, кажется, легче было бы справиться, нежели с парижскими, потому что крутые меры против этих безвестных изданий наделали бы менее шума.

От чего такая безнаказанная дерзость? Число виновных слишком велико и притом их соучастники находятся между глав- ными людьми правительства. Говорят, что большая часть мини- стров против войны, говорят, что Валевский, министр ино- странных дел, несколько раз отказывался подписать одну из нот венскому двору; говорят, что не только большинство министров, но и некоторые из важнейших генералов сильно советуют импера- тору французов не рисковать войною; в числе их называют мар- шала Пелиссье; говорят, что ближайшие друзья Наполеона, Пер- синьи и Морни, решительно противятся войне; говорят, что сама императрица французов, обыкновенно не вмешивающаяся в по- литические дела, упрашивала своего супруга оставить мысль о войне. Все это только слухи, и многие из них могут быть не со- всем верны, зато другие едва ли не совершенно достоверны, на- пример, о противоречии большинства министров войне и о реши- тельных советах Персиньи в пользу мира. Во всяком случае, до- стоверно известно то, что общественное мнение во Франции очень сильно восстает против войны.

Неблагоприятно смотрят на нее и все державы Западной Европы, кроме Сардинии: некоторые из опасения, что война при- вела бы их к изменению нынешней политической системы, — таковы чувства Неаполя, папы и герцога Тосканского; другие по- тому, что они расположены к Австрии, — например, Бавария и некоторые из маленьких западно-немецких государств; третьи потому, что предполагают вместе с вторжением в Ломбардию от- крытие войны на Рейне для расширения французских границ на счет Германии, —это опасение руководит чувствами Пруссии и большей части второстепенных немецких государств. Наконец, все члены Германского союза чувствуют себя обязанными, по самым условиям союза, принять участие в войне при нападении на Австрию. Вообще, все державы Западной Европы чувствуют, что трудно им будет не быть вовлеченными в войну между двумя такими сильными соперницами, как Франция и Австрия, осо- бенно когда у той и другой есть еще союзницы из второстепенных держав. Если бы театр войны мог не перейти за пределы Север- ной Италии, если бы все дело могло ограничиться борьбою за приобретение Ломбардии Виктором-Эммануилом, отдаленные го- сударства Западной Европы и, вероятно, даже сама Пруссия могли бы оставаться хладнокровными зрительницами итальян-

5 [60] ских битв. Но все видят, что война, начавшись из-за одной про- винции, превратится в вопрос о жизни и смерти и для Австрии, и для нынешней французской системы. Громадный размер, кото- рый должна будет принять война при таком обороте, грозит страшными потерями для всех государств Западной Европы. Из всех западных держав особенно важно мнение Англии. Издавна владычествует в английском народе сочувствие к неза- висимости Италии, желание, чтобы Ломбардия и Венеция освобо- дились от австрийского ига. Можно было рассчитывать, что это чувство заставит англичан одобрить намерения (Сардинии и Франции. Некоторые из партии графа Кавура рассчитывали даже на помощь Англии. Орган принца Наполеона Ргеssе также высказывала эту надежду. Люди более хладнокровные из желав- ших начать войну полагали по крайней мере, что Англия сохра- нит нейтралитет. Конечно, рассчитывали они, Англия не может радоваться вероятному расширению французских границ и, во всяком случае, расширению французского могущества; но как же свободный английский народ объявит себя против освобожде- ния другого народа, как он скажет, что хочет поддерживать дес- потизм австрийцев? Потому с нетерпением ждали отзыва англий- ской журналистики о словах, сказанных императором французов австрийскому посланнику. Задача для английских газет была дей- ствительно затруднительная; дня два они колебались, не зная, как предугадать решение общественного мнения. Но оно скоро составилось, обнаружилось с чрезвычайной силой и совершенным единодушием, и английские газеты начали единогласно выра- жать, развивать и усиливать его. Кроме одной только Morning Post, состоящей в прямых отношениях к французскому прави- тельству, все они, без различия партий, заговорили против войны, объявляя, что Англия не может остаться в нейтрали- тете. Это произвело сильное действие на Французскую поли- тику: разноречия в ее проявлениях становились все резче по мере того, как возрастало опасение иметь против себя Анг- лию. До сих пор нельзя сказать, к войне или к миру прибли- зилась Европа в полтора месяца, прошедшие после знамени- той фразы нового года. Едва ли есть в Европе три чело- века, которые бы знали наверное хотя то, серьезны или нет приготовления к войне во Франции. Очень может быть, что, кроме императора французов, знает это граф Кавур, но боль- ше нет участников в тайне. Сам Виктор-Эммануил напрасно по- хвалился бы, если бы сказал, что ему открыты все планы его союзника и его первого министра. А, может быть, даже и граф Кавур знает не все. Персиньи и Валевский имеют сведе- ния разве немногим более положительные, нежели каждый из нас. О других дипломатах нечего и говорить: граф Момсбери по- лучил уверения; но какое значение можно придавать этим увере- ниям, он не может решить. Самые знающие и проницательные

60 [61] дипломаты могут достоверно сказать только то, что «по их пред- положению» император французов очень «желал бы» действи- тельно начать войну. Это знает и каждый из нас. Но решился ли бы он начать войну, это известно ему да разве еще графу Кавуру.

Из каких же столкновений и причин возникает в некоторых государствах стремление к войне, столь противное условиям ны- нешней промышленной эпохи? Главнейшее место тут занимают отношения нынешнего французского правительства к обще- ственному мнению. Мы говорили в прошедший раз, что тотчас же по окончании Крымской войны внимание французского общества обратилось на вопросы внутренней политики. Мы приводили из французских журналов отрывки, показывавшие, как смелы и настоятельны становились требования. После по- кушения Орсини, в начале прошлого года, были приняты чрез- вычайные меры, отчасти для ограждения личной безопасности императора французов, а еще более для того, чтобы заставить молчать общественное мнение. Но этого усиленного направле- ния нельзя было долго выдержать; а с отменением исключитель- ных распоряжений во второй половине прошлого года, обще- ственное мнение заговорило сильнее прежнего. Мы рассказы- вали, как ему были деланы уступки, возможные без отказа от основных принципов нынешней системы, и как все уступки ока- зывались недостаточными. Надобно было чем-нибудь отвлечь внимание общества от опасных вопросов, и вот отсюда — суще- ственная необходимость войны как средства к развлечению. На- добно отдать справедливость искусству, с которым был выбран предмет войны. Италия пользуется общим сочувствием в Европе, особенно во Франции и Англии. Из всех бедствий, угнетающих эту страну, самой возмутительной несправедливостью представ- ляется занятие австрийцами Ломбардо-Венецианских земель. Защищаемое дело имеет в свою пользу всех; враг, с которым надобно будет бороться, имеет всех против себя. Кроме Баварии, Неаполя и маленьких итальянских государств, нет правитель- ства, сколько-нибудь расположенного к Австрии. Общественное мнение повсюду ненавидит ее. В войне с ней Франция должна была явиться только союзницею Сардинии; и если война пове- дет к завоеваниям, то надобно было предполагать, что увеличе- ние Сардинии не возбудит ни в ком опасений или зависти; на- против, общественное мнение самым сильнейшим образом было расположено в пользу этого государства, таким блистательным путем развивавшего свои силы. Франция обещала совершенное бескорыстие, говорила, что все завоевания будут предостав- лены Пьемонту. Правительства не должны были тревожиться; народы должны были приветствовать Францию, как освободи- тельницу Италии. Была еще особенная выгода в такой политике. Покушение Орсини вытекало единственно из вражды за холод- ность императора французов к судьбе Италии. Орсини говорил,

61 [62] что надобно императору французов сделаться защитником Ита- лии, что только этим он может обезопасить свою жизнь.

Далее мы увидим, какое сильное влияние имели на мысли Наполеона Ш те соображения, которые нашел он в бумагах Орсини или узнал из его изустных объяснений. Теперь заметим только, что с самого января прошедшего года представлялась ему непрерывная опасность от покушений, подобных орси- ниевскому заговору. Естественно было предполагать, что между итальянскими патриотами находится много людей, думающих подражать Орсини. Это соображение, основанное на характере и положении итальянских энтузиастов, подтверждалось расска- зами о странных случаях, из которых два, относящиеся к по- следним месяцам, мы передадим подлинными словами париж- ского корреспондента газеты Мапспемег СиагФап:

«Ручаюсь за достоверность двух следующих анекдотов. Недавно некто траф Л , карбонарий, был избран своими товарищами повторить дело рсини. Он отказался. Через пять дней он был найден у дверей своей квар- тиры убитым. В груди его был кинжал. Около того же времени молодой генуэзец получил подобное же назначение; также отказавшись исполнить это поручение, он возвратился домой и застрелился, оставнв письмо к од- ному из своих ближайших друзей с объяснением причины своего самоубий- ства. Мне это рассказывал тот самый человек, к которому было адресовано письмо, — он теперь здесь в Париже; он заслуживает доверия».

Достоверность этих рассказов мы оставляем на ответствен- ности корреспондента английской газеты; во всяком случае, довольно уже и того, что подобные рассказы ходят в Париже. Конечно, они хорошо известны полиции и самому императору французов, который действительно полагает, что его жизнь под- вергается опасности от итальянских кинжалов. Отвратить такую опасность одно средство — явиться защитником итальянской свободы: тогда друзья и подражатели Орсини из врагов и убийц обратятся в преданнейших императору людей.

Оба эти соображения — необходимость войны для отвлече- ния французов от мысли о внутренних делах и необходимость защищать итальянскую национальность для избавления соб- ственной жизни от покушений, чрезвычайно сильны. Но война непопулярна в самой Франции. Это не должно служить оста- новкою для решительного правителя: против очарования побед не устоит общественное мнение не только во Франции, которую особенно винят за эту слабость, но и ни в какой другой стране: даже у англичан и северо-американцев победа всегда имеет на своей стороне нацию; а в победе сомневаться едва ли можно. Что ж тут смотреть на общественное мнение? Оно будет изме- нено первой удачей и будет прославлять победоносную войну.

Сардинии также есть побуждения к войне, вытекающие из личных расчетов. Савойский дом всегда стремился к увеличе- нию своих владений. В 1848 году очень значительное влияние

62 [63] на ход войны имело именно то обстоятельство, что Карл- Альберт имел в виду собственно эту цель, а не какую-нибудь другую, и действовал так, как требовали его личные интересы. В самом деле, странно было бы, чтобы король помогал учрежде- нию республики на своих границах, притом республики более обширной, нежели его собственное королевство, и притом имея в числе своих провинций одну, самую богатую (Геную) с явным расположением к республиканской форме и с ненавистью к ту- ринскому владычеству. Карл-Альберт не мог оказать ломбардцам пособия иначе как на том условии, чтобы они присоединились к сардинскому королевству. Сообразно с этим был рассчитан весь план его действий. Сын не мог отказаться от наслед- ственной политики, имевшей такую выгодную цель. Теперь Вик- тор-Эммануил и граф Кавур желают овладеть всею Северною Италиею, чтобы сделаться правителями первоклассной державы. Есть и другая причина. Постоянно готовясь к завоевательной войне, граф Кавур содержал армию слишком многочисленную для средств маленькой и небогатой Сардинии. По уплате издер- жек и контрибуции за войну 1848 года, в следующие годы госу- дарственный долг Сардинии вырос едва ли не вдвое против величины, к какой доведен был войною. В начале прошлого года он был выше 200 миллионов рублей серебром и составлял уже тяжесть, чрезвычайно обременительную для государства, доходы которого не выше 35 миллионов, а с каждым годом он должен был увеличиваться, если бы продлилось нынешнее по- ложение дел. Поэтому для графа Кавура остается или начать войну, чтобы поскорее достичь цели, стремление к которой так обременительно для сардинских финансов, или отказаться от воинственной политики, перестать грозить Австрии, заменить вражду к ней отношениями мирными, хотя бы и холодными. Перестать грозить Австрии значило бы для нынешнего сардин- ского министерства потерять главное основание своего суще- ствования. Не опираясь на левую сторону, требующую войны, граф Кавур потерял бы большинство, должен был бы уступить власть правой стороне, желающей мира. Надобно полагать, что не только в парламенте, но и в уме самого короля граф Кавур лишился бы опоры, если бы перестал стремиться к войне. Изве- стно, по какому обстоятельству утвердилась парламентская форма в Сардинии. Карл-Альберт был чрезвычайно не распо- ложен к ней до войны с Австриею; но после поражения сардин- ской армии Радецким свободное политическое устройство оста- лось единственным средством поддерживать в сардинском народе расположение к правительству и бодрость для новой войны, о которой не переставали думать. Эта форма должна была также служить сильнейшею приманкою для других итальянских обла- стей, чтобы они прониклись желанием присоединиться к Сар- динии (Северная Италия), или признать ее гегемонию (средняя 63 [64] и южная Италия), чтобы вся Италия ждала своей свободы от Сардинии. Для этой важной цели Карл-Альберт переломил свои чувства, свой характер и, чтобы сделаться со временем власти- телем могущественной, быть может, первоклассной державы, решился быть либеральным конституционным королем. Как чело- век с твердо-определенною целью, он выдерживал этот характер и ту же политику завещал сыну. Впрочем, мы вовсе не отрицаем того, что кроме расчета сильное влияние имеет на сардинскую политику и патриотизм. Сардинское правительство, вероятно, в самом деле хочет независимости Италии, по крайней мере от австрийцев, если не от французов; но хочет ее с тем условием, чтобы очищенные от иностранцев провинции послужили к уве- личению Сардинии.

Итальянские патриоты, кроме маццинистов, легко принимают это условие из усердия к национальному делу. Какими сообра- жениями руководятся эти люди и какими заключениями стара- ются они склонить в пользу сардинского завоевания и фран- цузского вмешательства общественное мнение других стран Западной Европы, не расположенных к нынешней войне, чита- тель увидит из двух писем «Итальянца», помещенных в Timese. Мы приводим в конце этой статьи извлечение из красноречивых тирад неизвестного автора. Ненависть к австрийскому влиянию вообще берет верх над всеми другими чувствами у большинства образованных итальянцев, так что они забывают даже рассчи- тывать, какие внутренние учреждения получила бы Италия, освобожденная от австрийцев нынешнею Франциею. А если им говорят, что французская помощь будет куплена введением ны- нешних французских форм в устройстве отнятых у Австрии областей, они отвечают, что все-таки французская администра- ция лучше австрийской, а тем более папской и неаполитанской, а Французские гражданские законы, независимые от формы правления, превосходны. Потому, заключают они, друзья сво- боды в Западной Европе все-таки должны желать изгнания ав- стрийцев французами и особенно должна сочувствовать этому свободная Англия. Что отвечают англичане на такие соображе- вия, читатель увидит из ответа Timesa на второе письмо «Италь- янца». Извлечение из этой статьи также переведено у нас в конце настоящего обзора.

Нам остается только показать основания, которыми руково- дилось в итальянском вопросе общественное мнение в Англии. О побуждениях Австрии нечего говорить: они очевидны. Ав- стрия играет в этом деле чисто-страдательную роль и хочет только сохранить нынешнее свое положение.

Англичане не думают, чтобы в случае победы над Австриею французские границы остались без перемены. Они полагают, что или Сардиния уступит непосредственно французам часть Савойи в благодарность за приобретение обширных областей на востоке

64 [65] помощию Франции, или, если такой обмен окажется неудобным, то будет составлено из легатств? и некоторых других частей Центральной Италии довольно большое владение для принца На- полеона, т. е. возникнет в Италии вместо австрийского владения французское. Во всяком случае, полагают они, Сардиния станет в совершенную зависимость от Франции. Как бы ни велики были приобретения Виктора-Эммануила, хотя бы он кроме Лом- бардии и Венеции получил большую половину Центральной Италии, все-таки, полагают англичане, он обманется в своей на- дежде стать независимым государем могущественной державы. Напротив, он тогда будет едва ли не слабее, чем теперь. Австрия, конечно, не откажется от стремления возвратить свои итальян- ские провинции; государство Виктора-Эммануила само по себе не будет иметь сил для сопротивления Австрии, следовательно, станет в совершенную зависимость от Франции. Теперь Сарди- ния ведет дружбу с Франциею добровольно, тогда будет суще- ствовать только по милости Франции, только ее поддержкою. Таким образом, англичане находят, что доброжелательство к Сардинии вовсе не ставит их в надобность одобрять войну, польза от которой будет для Сардинии обманчива. Напротив, они полагают, что именно из желания добра Сардинии должны удержать ее от войны. Точно так же понимают они свои обязан- ности и относительно всех других итальянцев, а в особенности относительно ломбардцев и венецианцев. Желая национальной не- зависимости Италии, они также желают ей и политической сво» боды, а французское влияние, по их мнению, было бы теперь для развития внутренних учреждений в Северной Италии еще неблаго- приятнее, нежели для ее национальной независимости. Этим од- ним не ограничивается, по мнению англичан, для внутренних учреждений Италии невыгодность освобождения чрез нынеш- нюю войну; другая опасность северно-итальянским областям и самой Сардинии грозит от завоевания. Теперь ломбардцы и ве- нецианцы могут желать присоединения к Сардинии, потому что не видят другого средства избавиться от австрийцев; но Лом- бардия и Венеция имеют славную историю; они так высоко це- нят себя, что для них в 1848 году была унизительна мысль сде- латься провинциями государства, по всему бывшего далеко ниже их в прошлые времена. Только теперь это чувство заглушено горькою необходимостью, да и то далеко не во всех ломбард- цах и венецианцах: подчиниться Сардинии для очень многих и ныне кажется обидно, а едва австрийцы будут изгнаны, старин- ное чувство гордости воскреснет с прежней силой, вновь приобре- тенными провинциями овладеет желание или отделиться от Сар- динии, или взять над нею решительное первенство, стать самим метрополиею, а ее обратить в свою провинцию. Последствия та- кого порядка вещей ясны. Сардиния, по мнению англичан, должна будет удерживать в соединении с собою Ломбардию и Венецию

65 [66] против их воли, т. е. насильственными средствами; а свободные учреждения падают при таких средствах, и потому, не говоря уже о влиянии Франции, даже сама Сардиния не могла бы предоста- вить очищенным от австрийцев областям действительной внутрен- ней свободы. Сардиния, продолжают англичане, подверглась бы такой участи и по другой причине. Мы видели источник верного сохранения парламентских форм в Сардинии: они кажутся нуж- ными, чтобы служить приманкою для Ломбардии и Венеции; они — только средство для достижения совершенно другой цели, для расширения границ. Когда эта цель будет достигнута, когда Сардиния преобразуется в королевство Северной Италии, цель будет достигнута, стало быть, и средство перестанет быть нуж- ным. Тогда не будет побуждений оставлять и в собственной Сар- динии парламентские формы в нынешней их силе. Прежние преда- ния, которым следовал Карл-Альберт до 1848 года, снова возьмут верх, Кавур и ему подобные стеснительные люди будут отбро- шены в сторону, и возвратятся на сцену старинные министры Карла-Альберта и их продолжатели. Есть и другая причина ожидать этой перемены во внутренних учреждениях Сардинии после завоевания Ломбардо-Венецианских областей. Тогда Сар- диния станет в полную зависимость от Франции, и покровитель- ствующая держава будет склонять ее к принятию нынешних Французских учреждений, чтобы самой избавиться от неприят- ного соседства с парламентскими формами. Само собою разу- меется, что все эти соображения, справедливые или несправедли- вые, не представлялись бы уму англичан так сильно, если бы развитию подобного взгляда не содействовало опасение, что война доставит Франции решительное господство над политикою всего континента Западной Европы, и что тогда, располагая си- лами гораздо громаднейшими, нежели теперь, Наполеон III пе- рестанет дорожить союзом с Англиею и даже может серьезнее прежнего думать об отмщении ей за своего дядю.

Мы изложили побуждения, которыми управлялась политика трех западных держав, имевших особенное участие в ходе италь- янского вопроса. Теперь нам надобно сделать перечень фактов, которые возникли из этих основных обстоятельств. Само собою разумеется, что по дипломатическим удобствам в официальных переговорах часто выставлялись на первый план предлоги, слу- жившие только благоприятными случаями для действий, вызы- ваемых причинами более глубокими.

Так, например, поводом к разрыву Франции с Австриею с первого же раза был избран случай, не имевший ничего общего с коренным вопросом о Ломбардии и Венеции. Читатели знают эту историю. Сербы низвергли своего князя Александра Кара- георгиевича, пользовавшегося милостью Австрии, и призвали на престол снова Милоша, которого и Австрия, и Турция могли опасаться. (Одаренный чрезвычайным талантом возбуждать

66 [67] к войне и организовать народные массы, Милош мог казаться вреден австрийцам, потому что при первом удобном случае су- меет действовать на турецких и австрийских сербов. Еще не зная хорошенько, в какой мере сильна скупштина *, призывавшая Милоша, австрийцы и турки вздумали было искать предлога, чтобы разогнать ее, занять Сербское княжество и помешать воз- вращению Милоша. Австрийский генерал Коронини получил предписание идти в Сербию, если турки потребуют его помощи. Это было бы нарушением парижского трактата, по которому ни одна держава не должна вмешиваться в турецкие дела без согла- сия всех других держав, подписавших трактат. Когда императору французов представилась надобность объяснить причины своего неудовольствия на Австрию, он указал этот факт. Но Австрия дала объяснение такого рода, что ее войска должны были всту- пить в Сербию только по требованию турецкого начальства; а турецкое начальство не могло потребовать их помощи, не по- лучив на то разрешения из Константинополя; а Высокая Порта, конечно, никогда не хотела требовать помощи австрийских войск, не объявив об этом предварительно европейским посланникам в Константинополе и не получив их одобрения. Таким образом, Австрия грворила, что никогда не хотела нарушать парижского трактата односторонним вмешательством в турецкие дела без согласия других держав, подписавших парижский трактат. Франция продолжала утверждать, что приказание, данное Ко- ронини, все-таки не согласно с трактатом; но между тем сербские дела разъяснились. Австрийцы и турки увидели, что сербы еди- нодушны и не дешево поддадутся чужому вмешательству. Неудо- вольствие, возбужденное избранием Милоша, надобно было заглушить в себе и отложить мысль о вооруженных действиях против Сербии. Благодаря этой невозможности, Австрия отве- чала императору французов, что каково бы ни было приказание, данное генералу Коронини, это приказание не имеет никаких шан- сов быть исполненным на деле, остается без всякого действия и, следовательно, не заслуживает никакого внимания.

Первый предлог к разрыву уничтожился. Тогда выставлено было на первый план другое дело. Наполеон III давно говорил, что содержание французского корпуса в Риме неприятно для него, и давно требовал у папы реформ, которые, примирив на- род с папским правительством, позволили бы ему остаться без иноземной поддержки. Австрия укрепляла папу в сопротивлении этим советам. Кроме того, австрийские войска занимали север- ную часть Папской области и французский отряд не мог выйти из Рима до их удаления, иначе австрийцы оставались бы безгра- ничными господами всей Италии. Теперь Франция стала громко жаловаться на такой порядок вещей, и переговоры до сих пор идут главным образом о состоянии Центральной Италии, о необ. ходимости, по мнению Франции, австрийцам вывести свои вой-

67 [68] ска из областей, не им принадлежащих, чтобы и Франция могла вывести свой отряд из Рима. В каком положении находится этот вопрос, лучше всего читатели могут видеть из прений в англий- ском парламенте об адресе в ответ на тронную речь. Мы пред- ставляем в конце нашей статьи выписку из речей Пальмерстона, д’Израэли и Росселя по этому предмету. С соблюдением дипло- матической осторожности, все трое говорят о делах Центральной Италии, т. е. Папской области, будто о сушественном пункте дела. Все трое согласны, что занятие Папской области иностранными войсками — факт ненормальный, что желание императора фран- цузов вывесть свой отряд из Рима заслуживает полного одобре- ния, но что. действительно, французам нельзя выйти из Рима, пока австрийцы не очистят всех итальянских городов, которые заняли за пределами своих Ломбардо-Венецианских областей. Есть разногласие в том, как помочь этому делу. Д Израэли го- ворит, что вывесть теперь иностранные войска из Папской обла- сти нельзя, потому что вспыхнуло бы восстание против папского правительства. На этом, без всякого сомнения, стоит Австрия. Но, прибавляет д’Израэли, надобно вытребовать у папы согла- сие на такие реформы, которые бы примирили народ с его пра- вительством. Это, без сомнения, согласно с словами, Франции. Лорд Россель, напротив того, полагает, что лучше всего было бы немедленно вывести войска, предоставить папскому правитель- ству управляться с своими делами, как само знает, и не жалеть о нем, если оно будет низвергнуто. Этого мнения, сходного с же- ланиями либеральной партии в целой Европе, вероятно, ни одна держава не предъявляет при переговорах. Мы видим, как легко было бы Франции и Австрии согласиться в вопросе о Централь- ной Италии: английское министерство, признавая справедли- вость и французского, и австрийского мнения, очень удобно соглашает их одно с другим. Если бы мы не знали, что вопрос о Центральной Италии служит только предлогом, за которым скрывается вопрос о Ломбардии и Венеции, а за вопросом о Ломбардии и Венеции находится надобность для нынешней французской системы заглушить войною заботу о внутренних делах, — если бы мы не знали всего этого, мы не могли бы по- нять, как можно выводить правдоподобность войны из разногла- сия по такому неважному делу, как вопрос о Папской области.

Но, несмотря на всю осторожность английских ораторов. из которых один — министр теперь, а двое других рассчитывают скоро сделаться министрами, и потому все должны соблюдать дипломатические приемы, — несмотря на всю серьезность, с ко- торой говорят они о Папской области, будто о настоящем пред- мете спора, все-таки проглядывает в их речах сушность дела. Все они согласны, что следствием войны было бы отнятие италь- янских владений у Австрии. Даже и в мирном разрешении спора, которое предлагает д’Израэли, видна неизбежность кос-

68 [69] нуться ломбардо-венецианского дела. В предложениях д’Изра- эли о конгрессе* есть черты, показывающие, что дипломатам пришлось бы рассуждать на нем и о Северной Италии. В 20 числах января (нового стиля) разнеслись в Париже слухи, что конгресс, предлагаемый Англиею, имеет в самом деле ближайшее отношение к Ломбардо-Венецианским землям. В мае 1848 года, когда потеря итальянских областей казалась неизбежною для Австрии, австрийский поверенный в делах при лондонском дворе, Гиммельауэр, предлагал кончить войну тем, чтобы итальянские провинции получили особенного вице-короля и совершенно независимое управление с конституционною фор- мою и остались соединены е Австриею только номинальным единством в лице императора. Говорят, что английское мини- стерство предложило составить теперь конгресс для устройства итальянских дел на таких основаниях, что в Париже это пред- ложение было принято и что теперь остается дело только за согласием Австрии. Не знаем, действительно ли подобное пред- ложение было сделано из Лондона, но должны сказать, что это кажется нам не совсем правдоподобным. Австрия наверное должна была отвергнуть его: может ли она без войны сделать такие уступки, которые почти равняются отказу от итальянских областей, то есть самому худшему результату несчастливой войны? Лондонский кабинет, желающий примирения, поступил бы совершенно неосновательно, предлагая к примирению такие способы, которые не могут не быть отвергнуты одною из двух спорящих сторон. Скорее можно думать, что в Лондоне была мысль о конгрессе только относительно очищения Папской об- ласти от австрийских и французских войск (этот смысл дается словами д’Израэли), а мысль о переговорах на основаниях 1848 года возникла уже в Париже. Если бы удалось склонить Англию и другие державы согласиться на подобный конгресс, а Австрия отвергла бы его, то она выставлялась бы менее уступ- чивою, нежели Франция, которая могла бы тогда говорить, что она все сделала для сохранения мира, что вся Европа призна- вала умеренность ее условий, но что Австрия не хотела мира. Такой оборот был бы очень выгоден для Франции, и потому-то, если мысль о кочгрессе на основании предложений 1848 года действительно была, то надобно полагать, что она вышла не из Лондона, а из Парижа. Но все это только слухи и догадки: оста- вим их и припомним факты, которыми обозначались различные колебания итальянского вопроса. После сильных слов, сказанных императором французов австрийскому посланнику, и еще более сильного ответа на них в английских и немецких газетах первым воинственным фактом была речь сардинского короля при открытии туринского парла мента (10 января). Читателям известны решительные слова Виктора-Эммануила: 69 [70] «Господа сенаторы, господа депутаты! Горизонт, среди которого встает новый год, не совершенно ясен; несмотря на то, вы с обыкновенной вашей ревностью займетесь парламентскими трудами. Ободряемые опытом прошед- шего, мы готовы с решимостью встретить шансы будущего. Это будущее должно быть счастливо, потому что наша политика основана на справедли- вости, на любви к свободе и отечеству. Наша страна, небольшая по объему, приобрела уже уважение в советах Европы, потому что она велика по идее, ею представляемой, и симпатиям, ею внушаемым. Это положение не изъято от опасности, потому что, уважая трактаты, мы не остаемся бесчувственны к воплю страдания, доходящему до нас из столь многих частей Италии. Сильные нашим согласием, уповая на нашу справедливость, мы ждем рассу- дительно и решительно судеб от божественного провидения». Тут ясно говорилось, что война близка, что Сардиния хочет стать в ней представительницею Италии, что Италия сочувствует ей, просит ее помощи и будет иметь ее зашиту. Король прочел речь свою твердым, сильным голосом. Каждая из переведенных нами фраз перерывалась восторженными криками и аплодисмен- тами сенаторов, депутатов и зрителей, толпившихся на трибунах. Адрес палаты депутатов в ответ на эту речь соответствовал восторгу, с которым она была выслушана. Палата поручила со- ставление адреса одному из ломбардских эмигрантов, Корренти, чтобы ломбардцы и венецианцы видели в этом выборе залог сим- патии к ним. «Вы правы, государь, с надеждою смотря на шансы булущего для вашего народа (говорил адрес). Ваш голос, государь, влиятельный и уважаемый во всех цивилизованных странах, великодушно выражающий сострадание к бед- ствиям Итални, конечно, оживит воспоминания о торжественных обещаниях, доселе остававшихся не исполненными, и поддержит в народах твердую веру в непреодолимую силу цивилизации и в могущество общественного мнения. Если эти отрадные мысли и это воззвание к общественному разуму навлеклы бы опасности или угрозы на вашу свяшенную главу, нация, видяшая в вас могущественного заступника за дело свободы в европейских кабинетах, знаю- ая, что в вас и чрез вас найдена наконец столько веков бывшая утраченной тайна итальянского единодушия, — нация, говорим мы, вся до последнего человека окружит вас и покажет, что она вновь научилась старинному искус- ству соединять повиновение солдата с свободою гражданина». Этот совершенно воинственный адрес был встречен необыкно- венно громкими аплодисментами, и, говорят, даже министерская партия дивилась единодушному энтузиазму, выказанному па- латой. Но единодушный энтузиазм уже не проявлялся при двух следующих важных событиях: бракосочетании принцессы Кло- тильды и утверждении проекта о займе на войну. Принц На- полеон, приехавший в Турин на другой день после принятия адреса палатою депутатов, был встречен сардинцами, по расска- зам одних газет, совершенно холодно, по рассказам других — если не холодно, то без всякого восторга. Он слишком стар для своей молоденькой невесты (принцу Наполеону 36 лет, а прин- цессе Клотильде только 5 марта нынешнего года исполнится 16). Говорят, она долго не соглашалась и, как ребенок, была убеж-

70 [71] дена удивительными браслетами и тому подобными уборами, присланными ей от императрицы французской, а еще больше настояниями отца. Сардинцы чрезвычайно гордятся древностью, своей династии, которая едва ли не старше всех других в Европе, и находят, что для внука простых корсиканцев слишком боль- шая честь получить руку их принцессы. Притом носились слухи, что часть предполагаемых завоеваний будет отдана принцу На- полеону, вместо того чтобы достаться (Сардинии. Все это — слухи, но достоверно то, что в высших кругах сардинского обще- ства брак был сильно осуждаем, а жених видел холодность. Между тем приготовления к войне производятся в Сардинии очень деятельно, и уже понадобилось сделать заем в 12 1/2 миллио- нов руб. сер. на покрытие издержек. Предложение о займе было, конечно, принято палатою депутатов, но правая сторона, по- стоянно бывшая против наступательной войны, уже отважилась снова возвысить голос. Одни из ее членов сказали, что одобряют заем, если война будет чисто оборонительная, если сама Австрия начнет ее; но не хотят нападения на Австрию со стороны самой Сардинии. Другие пошли еще далее: они совершенно отвергли надобность займа. «Я всегда был противником политики министерства (сказал граф Ре- вель), той политики, которая привела нас к нынешнему положению. Не скажу, что мы не должны опасаться нападения со стороны Австрии. Меня нельзя назвать другом Австрии, потому что есть доказательства моны чувствам. Я был министром одиннадцать лет тому назад, когда мы объявили Австрии войну, столь счастливо начатую, столь несчастно конченную. Я признаю, что меры, принимаемые Австриею, могут внушать опасения, потому необходимо нам вооружаться. Мне прискорбно разойтись на этот раз с моими товари- щами (другими депутатами правой стороны, решившимися вотировать против займа); но я не могу отказать правительству в средствах защиты. Если оно Употребит их во зло, не моя будет вина; ответственность упадет на него», «Преданность к отечеству одинакова во всех нас (сказал маркиз Коста- де-Борегар, один из савойских депутатов), — я говорю это особенно от имени моих товарищей, депутатов Савойн, бывшей колыбелью нашей монархии; но я не верю в нападение на нас. Австрия слишком осторожна, слишком хитра, она никогда не выставит себя начинательницей войны, Притом и по- ложение Италии не таково, чтобы война была необходимостью. Обществен- ное мнение говорит против войны. Англия употребляет все свое влияние на сохранение мира. А между тем Пьемонт готовится к войне. Граф Кавур хо- чет войны, и он не такой человек, чтобы отступить. Но наша судьба, судьба савойской династии, служит ставчою в этой игре. Он берет на себя тяжелую ответственность. Я не хочу подвергаться ей вместе с ним. Я боролся против той опрометчивой политики, в жертву которой принесли счастье нашей земли. Я не откажусь от своих убеждений, не сделаю такой слабости («Браво!» с правой стороны). Это я говорю как депутат всего Сардинского королевства: как депутат Савойн я скажу еще больше. Говорят, что война должна отделить Савойю от остальной Сардинии (маркиз Борегар намекает на предположение, что Савойя будет отдана Франции в благодарность за приобретение Лом- бардо-Венецианских областей для (Сардинии). Если это предположение, естественное следствие ваших итальянских комбинаций, осуществится, то дай бог, господа, чтобы вы не пожалели о том, что расстались с нами. Но мы всегда сохраним нашу симпатию к савойской династии (аплодисменты раз- даются на многих скамьях)».

71 [72] «Я встал с постели, чтобы бросить черный шар в урну (сказал де-Вири). присоединяюсь к моему почтенному другу, Коста-де-Борегару. Вы нала- гаете на Савойю...» (Между депутатами начинается сильнейшее смятение, так что оратор не может докончить своей Фразы. Заседание приостановлено, и де-Вири сходит с кафедры). «В начале заседания, господа, президент убеждал нас быть единодуш- ными (сказал граф Соларо-де-ла-Маргарита, предводитель правой стороны). Мы с восторгом принимаем такие слова всегда, когда дело идет о чести ко- роны, о независимости страны. Никто не может сомневаться в нашей пре- данности нашей славной династии. Но надобно знать, какая опасность грозит нам. Положение Сардинии печально: торговля в упадке, промышленность также, земледелие в дурном положении, налоги тяжелы. Нам всем известна ревность, деятельность военного министра, но может ли он думать, что чис- ленность нашей армии соразмерна с громадностью войск, против которых мы пошли бы? А мы сами можем ли подвергнуться нападению? Австрия за- ключила заем, наполнила Ломбардские провинции солдатами, придвинула войска к нашим границам. Но думает ли Австрия напасть на нас? — вот вопрос. Не нужно иметь особенной политической проницательности, чтобы видеть противное. Венский кабинет, всегда, осмотрительный и осторожный, никак не поставит себя в наступательное положение; он не хочет привлечь на себя Французские войска. Слова лорда Дерби, мистера д’Израэли под- твержадют мое мнение. (Английские министры сказали, что Австрия дала им обещание не начинать войны и что они уверены в искренности этого обе- щания; о подобном обещании Наполеона III лорд Дерби сказал только, что Англия хочет верить ему.) Будем говорить, господа, откровенно. Если бы мы думали о развитии наших учреждений, об улучшении наших финансовых дел, если бы мы не старались разжигать страстей в других итальянских об- ластях, мы не были бы в таком положении, как теперь. Во мненни целого света мы будем зачинщиками войны. Народ, в огромном своем большинстве, желает мира с его благотворными следствиями и особенно с уменьшением налогов. Благоразумие велит нам не бросать перчатку на вызов тем, которые давно приготовились поднять ее. Я говорю не в дуже партии, я говорю в интересах нашей земли — всей Италии. Подав голос в пользу займа, я изме- нил бы своей совести. Я отвергаю заем в нынешних обстоятельствах и про- шу, чтобы пощадили нашу страну от новых бедствий и чтобы не подвергали опасности нашу независимость». Граф де-ла-Маргарита и граф Ревель по общим своим убеж- дениям представляются нам достойными гораздо меньшего сочув- ствия, нежели граф Кавур. Но должно признаться, что в настоя- щем случае они смотрят на дело или, по крайней мере, говорят о нем гораздо прямее знаменитого министра. В некоторой части их речей есть даже полная справедливость. Сардинский народ действительно обременен налогами. Мы не решимся сказать, что они говорят неправду, когда утверждают, что большинство сар- динского населения, особенно земледельческий класс, не разде- ляет воинственного энтузиазма. Корреспонденты английских газет уверяют, что даже в Ломбардии земледельцы против войны. Этим кончаются нынешние известия о Сардинии. Она уже двинула свои войска к границам; австрийские войска также подо- шли, и каждый день может произойти схватка, после которой военные события уже пойдут неудержимой чередой. Схватка может произойти случайно, без приказания или даже против

72 [73] желания начальников армий. Но приказания ожидать на днях, по-видимому, нельзя. Австрия никак не захочет нападать первой, а сардинское правительство не отважится начинать войну прежде, чем будет знать наверняка, что после первого выстрела французские армии пойдут на австрийцев. Этого обещания, видимо, еще не дано формальным образом; напротив, Англия получила от императора уверение, что он не оказывает помощи сардинцам, если они первыми сделают нападение, а сардинские решения зависят от французской помощи. Посмотрим, что произойдет после нового года во Франции.

Неблагоприятное мнение Германии и особенно Англии остановило на несколько дней новые проявления воинственности. В правительственных газетах статьи, провозглашавшие скорое начало похода, перемешивались с другими, говорившими о вероятности мирной развязки. "Монитёр" сделал несколько замечаний также мирного характера. Слова, сказанные на новый год, мало-помалу были разъяснены так, что в Вене почли возможным признать объяснение удовлетворительным. Австрийский посланник на придворных балах несколько раз бывал предметом особенного внимания и любезности со стороны императора. Все эти признаки миролюбия продолжаются до сих пор, занимая биржу и публику три-четыре, даже пять дней в неделю. Но зато постоянно растут и растут слухи о сильных приготовлениях к войне. Раз в неделю, два раза в неделю бывает какое-нибудь приказание прекратить или отсрочить какую-нибудь военную работу; но это касается только частностей, а вообще приготовления к войне усиливались с каждым днем, по крайней мере, до начала февраля, когда стали говорить об ослаблении прежних надежд на союз с одной из высших держав Европы, и когда прения об адресе в английском парламенте показали, что все партии английского народа одинаково не благосклонны намерению ослабить Австрию в видимую пользу Сардинии, на самом же деле в пользу Франции. Вследствие двух этих фактов вдруг усилились слухи о возможности мирной развязки. До какой степени они прочны, в настоящую минуту нельзя еще решить. Итак, пока мы только перечислим главные факты развития французско-сардинской воинственности, заканчивая их перечень последними, более благоприятными миру известиями, за важность которых нельзя ручаться.

На другой день после первого свидания принца Наполеона с своей невестой, когда бракосочетание было решено, граф Кавур и генерал Ньель, любимец Наполеона III, сопровождавший принца Наполеона, заключили какое-то условие о тесном сближении Франции с Сардинией. Разнеслись слухи, что это наступательный и оборонительный союз, формально подписанный. "Монитёр" опроверг это известие, но с такой дипломатической осторожностью, что нельзя было решить, подвергается ли [74] Отрицание самое существование союза или только подписание формального договора известной дипломатической формы, или даже только толкование, ставившее принятие такого договора императором Французов за непременное и формальное условие согласия сардинского короля на бракосочетание дочери. Общее мнение было то, что отрицание надо относить только к последнему обстоятельству; что формальный договор, по всей вероятности, подписан, а во всяком случае, условие о неразрывном союзе заключено в той или другой форме, на словах или на бумаге, но в сущности с одинаковым значением. Можно полагать даже, что в сущности все равно, хотя бы даже и на словах не было выражено вступления двух держав в неразрывный союз — сам факт бракосочетания, без всяких переговоров, специально определяющих значение брачного союза между двумя династиями, уже должен считаться для той и другой династии достаточным "обеспечением неразрывного союза".

Почти одновременно с днем бракосочетания Constitutionnel, личный орган императора французов, воспользовался одною из бесчисленных статей английской журналистики против войны, чтобы сделать грозное исчисление громадных армий, которые Франция может двинуть за границу. Daily News старалась доказать, что французская армия не так сильна, как думают многие; что, во всяком случае, главная масса ее должна остаться внутри Франции для наблюдения за Парижем и Лионом; что, кроме того, большой корпус необходим в Алжирии, и за этими вычетами едва ли останется для заграничного похода более 130.000 человек. Constitutionnel, напротив, объявил, что 1 апреля Франция имела бы свободных войск для заграничного похода около 400.000, а к 1 июня, с призывом нового контингента, 497.000 человек. Статья, написанная сдержанным официальным языком, произвела чрезвычайно сильное впечатление именно потому, что очевидно было ее высокое происхождение. Через несколько часов было всем известно, что она прислана в типо- графию Constitutionnel прямо из Тюильрийского дворца и была до такой степени личным действием императора, что даже не была показана министру иностранных дел перед отправлением к напечатанию.

Зато одновременно с этим грозным манифестом, а прежде того — одновременно с приездом принца Наполеона в Турин и с слухами о наступательном и оборонительном союзе, были сделаны две демонстрации о миролюбивом расположении императора французов. Первая демонстрация, совпадающая с приездом принца Наполеона в Турин, заключалась в том, что появилась брошюра «Est-ce la paix? Est-ce la guerre?» *, написанная дипломатическим языком и приписываемая графу Персиньи. Она

  • «Мир или война?» — Ред. [75] склонялась в пользу мирной развязки. Почти в тот же день явилась брошюра «Aurons-nous la guerre» *, о которой мы говорили: допущение этого резкого протеста против войны усиливало догадки, внушаемые брошюрой, в которой предполагали участие Персиньи. А когда принц Наполеон со своей супругой вернулся в Париж, на всем пути от станции железной дороги до дворца не было поставлено ни одного из многих тысяч полицейских клакеров, которые при всех подобных случаях обязаны выражать народный энтузиазм. Народ, столпившийся по всей длине дороги, стоял в совершенном молчании, и не было произнесено ни одного крика в приветствие новобрачным, олицетворявшим союз Франции и Сардинии для войны. Холодный прием со стороны французского народа был естественным, но удивительным казалось то, что полиция, как обычно, не приложила усилий к тому, чтобы выставить своих собственных энтузиастов. Официальным объяснением этого было: "Правительство не желало манифестаций в поддержку войны и приказало полиции сохранять молчание". Впрочем, существует и другое объяснение: боялись, что на крики полицейских клакеров "Да здравствует Сардиния!" народ будет отвечать криками "Да здравствует мир!".

Но вот приближалась 7 февраля – день, назначенный для открытия сессии законодательных властей. С нетерпением ожидали речи, которую должен был произнести при этом случае император французов. За три дня до речи появилась брошюра "Napoleon III et Italie" со всеми признаками официального происхождения. Она была написана, или, лучше сказать, только редуцирована сановитейшим из придворных писателей, виконтом Ла-Героньером, который некогда был легитимистом, затем республиканцем, а теперь служит в звании бонапартиста. Говорили, что сам император предоставил Ла-Героньеру материалы для этого памфлета; что затем составленная из них записка была прочитана и сильно переделана императором, который лично вставил в нее несколько длинных пассажей, особенно выражающих необыкновенную любовь императора Франции к Англии. Сам "Монитёр" взял на себя труд подтвердить эти рассказы. Брошюра, действительно, должна была стать выражением личного взгляда императора Франции, предисловием и комментарием к его речи. Ее раскупили нарасхват, прочитали с жадностью, искали смысла в каждом слове — и все же не могли решить, какой смысл должна была нести в себе вся брошюра. В самом деле, очень трудно было понять ее. Через день, через два загадка разъяснилась. Еще во время допросов, проведенных графу Орсини, Наполеон III был поражен силой и ясностью политических соображений этого несчастного человека: "Я хотел вас убить, потому что ваше бездействие мешает освобождению Италии, — писал Орсини, — теперь прибавлю, что

® «Будем ли мы воевать?» — Ред. ®® «Наполеов III и Италия». — Ред. [76] ваша политика противна вашим собственным выгодам. Вы упускаете из виду вот такие-то и такие-то факты. Обратите на них справедливое внимание, и вы увидите, что личная ваша польза требует освобождения Италии». В бумагах Орсини нашлись подробные исторические очерки и мемуары о нынешнем состоянии разных государств и об их дипломатических отношениях, написанные в подтверждение той общей мысли, что Франция должна освободить Италию и что если бы Наполеон ||| сознавал потребности своего положения, он исполнил бы эту легкую обязанность. Еще тогда же, во время процесса Орсини, Наполеон ||| внимательно изучал эти записки. В конце прошлого года он снова потребовал к себе бумаги, оставшиеся после Орсини, и, когда вышла брошюра, служившая предшественницею тронной речи, люди, знакомые с содержанием орсиниевских бумаг, увидели, что брошюра составлена, главным образом, из них. Но в разных местах, особенно в конце, были прибавлены мысли, вынуждаемые дипломатическими отношениями, сильною оппозициею французского общества и даже большинства государственных сановников против войны. Сверх того, все факты и мысли, заимствованные из бумаг Орсини, были обставлены фразами в духе правительственной французской журналистики. Таким образом, брошюра имела двойственный характер. Из всех фактов и соображений, изложенных в ней с замечательною силою мысли, следовало заключение: «Франция обязана начать войчу для освобождения Италии». Но вместо этого заключения было дано совершенно другое: «император французов не хочет войны и постарается избежать ее». По этой двойственности ее смысла, кому что угодно, тот именно то и мог видеть в ней: один — войну, другой — мир.

Точно такова же была и речь, сказанная императором французов 7 февраля, при открытии заседаний законодательного корпуса и сената. Германия истолковала ее в смысле мира; Сардиния и вся Италия — в смысле войны. Англия нашла в ней поровну и того, и другого. Но каков бы ни был действительный смысл речи, или хотя бы она не имела никакого определительного значения сама по себе, прием, ей сделанный, был решительною манифестациею депутатов и публики в пользу мира. Император французов был встречен без того энтузиазма, с которым приветствовали его в прежние годы депутаты, избираемые по назначению правительства из преданнейших ему людей. Когда Наполеон ||| вошел в залу, один из придворных сановников закричал «да здравствует император!», за ним повторили восклицание другие присутствующие, но далеко не все; многие депутаты не раскрывали губ. Второй залп восклицаний был еще слабее; в третий раз послышались только немногие голоса, оставшиеся без поддержки. Во время речи на лице большей части депутатов выражение было холодное и принужденное. Когда, в начале речи, [77] император говорил, что беспокойство овладело Франциею без положительных оснований для тревоги, на некоторых лицах явилась даже улыбка. В нескольких местах, для приличия, речь прерывалась аплодисментами; но особенно сильны были они только при словах, что император останется верен своим бордосским словам «империя — это мир» и не хочет возобновлять эпоху завоеваний. При предварительном обсуждении речи почти все министры были решительно против войны. Даже носился слух, что они хотели подать в отставку, когда во время церемонии услышали из уст Наполеона ||| речь без тех более решительных ручательств за мир, которые были внесены в проект речи по их настоянию. Неудовольствие министров колебаниями французской политики между миром и войною так сильно, что носятся слухи, будто большинство министров хочет подать в отставку. Разумеется, это вздор, потому что не в духе нынешнего порядка вещей и людей, служащих ему; но все-таки подобные толки свидетельствуют о сильной оппозиции самого кабинета против воинственной политики. Из приема, сделанного речи императора, обнаружилось, в каком тоне президенту законодательного корпуса, графу Морни, надобно составить речь, которую он должен был произнести на другой день, 8 февраля н. ст., при открытии первого заседания законодателей. Депутаты совершенно оправдали слух о том, что возвратились из провинций решительными приверженцами мира. Некоторые из них уже успели объявить в парижских салонах, что «нас в палате есть 150 и 200 человек таких, которые решились ни под каким видом не допускать войны». Одному из таких геройствующих граждан собеседник англичанин заметил: «войны вы, разумеется, никак не допустите, но беспрекословно дадите все суммы, каких потребует ее ведение». Сконфузившийся гражданин пожал плечами и сказал: «вы правы». В самом деле, депутаты приготовлялись сильно воспротивиться правительству в вопросе о войне; но, вероятно, их оппозиция ограничится салонными разговорами, а в зале заседаний будут они послушными детьми. Однако же все-таки не годится раздражать их, все-таки полезно угодить на словах их чувствам, выразившимся очень недвусмысленно. Речь Морни вся состоит из положительных уверений в непоколебимости мира. Президент законодательного корпуса просит депутатов «верить словам императора, что мир не будет нарушен»; объясняет им, что «множество других соображений должны также вести к рассеянию беспокойств»; уверяет, что «религия, философия, цивилизация, кредит, труд сделали мир первым благом новых обществ»; объясняет, что «ныне уже не те времена, когда можно было легкомысленно проливать кровь народов», что «ныне «большая часть затруднений устраняется дипломатией или разрешается мирным посредничеством». Он даже указывает им на факт совершенно «новый», именно на то, что «быстрые средства к сообще[78]нию между народами и гласность [(вероятно, та самая, которая У нас называется благодетельною)] создали новую европейскую державу» (мы переводим без всяких изменений:
une puissance européenne nouvelle), которой будто бы «все правительства принуждены подчиняться»; и что эта «новая держава — общественное мнение». Такая миролюбивая и просвещенная речь возбудила восторг гораздо более сильный, нежели какого ожидал и какого, быть может, даже не желал красноречивый автор ее. Между депутатами слышались толки: «Вот такую речь нам надобно было бы услышать от императора».

Брошюра «Napoleon III et Italie» была выражением личных мнений императора французов, — это засвидетельствовал сам «Монитёр»; но протестация со стороны «новой державы», которую заметил Морни, не остановилась и перед этим фактом: явилась брошюра Эмиля Жирардена, написанная в опровержение брошюры ла-Героньера. Правительственная брошюра предполагает достигнуть дипломатическим путем учреждения независимой администрации в Ломбардо-Венецианских областях, мечтает о конфедерации итальянских государств под председательством папы. Жирарден доказывает несостоятельность этой утопии, служившей прикрытием для видимого отступления с военного пути. В правительственной брошюре говорилось, что война самое тяжелое средство для освобождения Италии, и потому должно идти к этой цели мирными переговорами. Жирарден говорит, что война — не только тяжелое средство, а просто средство ни к чему негодное; что войною невозможно освободить Италию, что нашествие не может дать итальянцам свободы, а только подчинит их французским учреждениям, которые не легче австрийских. Брошюра ла-Героньера уверяла, что во всяком случае Франция не хочет завоеваний. Жирарден говорит, что война, начинаемая не для завоеваний, есть нелепость. Вот заключение его брошюры:

«Война бывает или наступательная, или оборонительная.

«Если она ни то, ни другое, она — вооруженное вмешательство. А не бывало никогда примера, чтобы вооруженное вмешательство достигло своей Цели и не оказывалось ошибкой.

«Если война оборонительная, она оправдывается законностью.

«Если война наступательная, она извиняется победою.

«Победа без завоеваний — бессмыслица.

«Хотят ли вмешаться в ссору римлян с их правительством и отдать ломбардцев Пьемонту? Если так, мы говорим: «не воюйте».

«Хотят ли отомстить за Ватерлоо, возвратить Франции левый берег Рейна? Если так, мы говорим: «воюйте».

«Или война с ее завоеваниями, или мир с его прогрессом».

Доказывая, что война со стороны Франции должна быть непременно завоевательною, Эмиль Жирарден ставит для войны цель, признаться в которой никак не хотят, потому что сказать: «Франция хочет захватить часть Рейнских провинций Пруссии и часть Баварии», значит вызвать против Франции общую [79] европейскую коалицию. Эмиль Жирарден объясняет Европе, что она никак не может не вооружиться вся против Франции, под каким бы предлогом ни начала Франция войну; он доказывает, что война не может иметь другой цели, кроме завоеваний; он объясняет Франции, что вся Европа будет против нее, потому что непременно предположит в войне завоевательную цель. Эта брошюра в три дня имела три издания, каждое в огромном числе экземпляров.

Нам остается теперь обозреть общее положение дел около 14 февраля (нашего стиля), когда мы пишем эту статью. Военные приготовления производятся во Франции, Сардинии и Австрии с величайшею деятельностью. Сардинская армия готова дать битву хоть ныне же. Австрия усилила свою армию в Италии до 150.000 человек, так что сардинцам нельзя будет удержаться и несколько дней, если они откроют войну до прибытия из Франции очень сильных подкреплений. На угрозу Франции, что к 1 июня она может иметь под ружьем около 700.000 человек, из которых около 500.000 может послать за границу, Австрия отвечала, что сама имеет почти такое же число войск и в случае оборонительной войны будет иметь союзницею всю Германию, которая выставит еще столько же войска, так что против Французов двинется около 800.000 австрийских и немецких солдат. Франция готовит в Тулоне и Марсели огромное число судов для перевозки войск в Италию, усилила римский гарнизон и, как говорят, собрала 80-тысячную армию на сардинской границе для движения по другой стратегической линии, сухим путем, через Альпы. Все французские арсеналы кипят работою. В Венсене отливается 650 пушек новой системы, так называемых нарезных орудий, столько же превосходящих обыкновенные пушки, как штуцер простое ружье. Главная деятельность Англии состоит в дипломатических переговорах для предотвращения войны; но и Англия сильно вооружается. Более всего старается она, конечно, об усилении флота и укреплении своих берегов. Но и для сухопутных наступательных действий она готовит средства. Довольно сказать, что, кроме всех других, простых и нарезных, орудий, она приготовляет 200 эрмстронговых пушек, которые изобретены, можно сказать, на-днях и несравненно выше обыкновенных нарезных пушек, известных на континенте *.

  • По опытам, какие произведены были в последнее время в Англии, эрмстронгова пушка имеет изумительную верность и дальность выстрела: она бьет с такою же точностью прицела, как штуцер. В мишень 9 дюймов в квадрате, на дистанции 450 сажен, она попадает третьим ядром. Лафет ее устроен так, что после выстрела она сама собой приходит в прежнее положение, так что вновь наводить ее не нужно: второй выстрел без прицеливанья бьет в то же самое место, как первый. Верный прицел простирается на расстояние 5 верст. Полная дальность выстрела простирается до 8 верст. Эти данные относятся к пушке 12-фунтового калибра. Но заряжается она не ядрами, а продолговатыми кусками железа, так что при 12-Фунтовом калибре [80] Приготовления к войне уже требуют займов во всех четырех государствах, приготовляющихся к борьбе. Говорят, что английское правительство сделает заем в 10 или 12 миллионов фунтов (65—80 миллионов рублей), если вероятность войны не исчезнет в скором времени. Но это еще только предположение, а французское правительство уже ведет переговоры о займе в 750 миллионов франков (185 миллионов рублей). Говорят, что оно согласно заключить его (по 3%) по курсу 60 франков. Это составило бы уже около 20% потери сравнительно с курсом 31 декабря. Но Англия и Франция богаты, они еще только думают о займе; и Франция вероятно, а Англия без всякого сомнения не встретят неудачи в получении нужных им денег. Австрия и Сардиния беднее; обе они уже теперь заключили займы, и Австрия, несколькими днями предупредившая свою итальянскую соперницу, уже потерпела решительную неудачу, которая наверное ждет и Сардинию. Заем был заключен с фирмою лондонского Ротшильда и должен был производиться на лондонской бирже. Еще 3 января австрийские 5-процентные фонды стояли на 93 1/2; заем, объявленный в начале февраля, был негоциирован уже только по 80, да и по этому курсу не пошел. Несмотря на отсрочку в подписке, она не достигла предположенной цифры 6.000.000 фунтов (38 миллионов руб. сер.), — говорят, будто вся подписка не простирается выше 1 1/2 миллиона фунтов; операция, вероятно, кончится большими убытками для Ротшильда. А если бы заем пошел, Австрия готовилась заключить еще новый заем на 4.000.000 фунтов. Сардинский заем (2 миллиона фунтов), также заключаемый в Лондоне, еще не был объявлен на бирже до того числа, за которое мы теперь имеем известия; но, по всей вероятности, его ждет участь столь же горькая. Сардинские фонды на лондонской бирже падают с нового года еще сильнее австрийских.

В этой трудности получать деньги на ведение войны находится одно из ручательств сохранения мира, выставляемых людьми, не хотящими верить в войну. К сожалению, деньги для начатия войны всегда умеют находить, как бы трудно ни казалось это. Будут, пожалуй, делать 5-процентные займы по курсу 50% или еще ниже, а все-таки начнут войну, если захотят. Ведь и по условиям нынешнего займа Австрия, записывая в капитал долга

вес ее снаряда простирается до 2 пудов. Очень вероятно, что в описании достоинств ее есть преувеличение; но что действительно она дает результаты, далеко не достижимые для обыкновенных нарезных орудий, в том нет сомнения. Устройство ее содержится в тайне: известно только, что она построена совершенно не по той форме, как нынешние простые или нарезные орудия, а видом своим походит не на пушку, какие мы знаем, а на гигантское ружье. Если справедливо, что после выстрела и следующего за ним отката она приводится самым механизмом своего лафета в прежнее положение, так что не нужно ее наводить вновь, это одно преимущество могло бы сделать бессильными перед нею не только простые пушки, но и нарезные орудия других систем. [81] 6 миллионов фунтов, должна была получить только 4 миллиона, — иначе сказать, соглашалась давать 7 1/2% — это не остановило ее, — будут платить и по 10%, за этим дело не станет.

Другою надеждою на сохранение мира выставляются переговоры, которые ведет Англия с враждующими державами. В каком положении находятся они теперь? Публика знает далеко не все, что есть, предполагает многое, чего нет, и может ручаться за совершенную достоверность только очень немногих сведений из числа тех, которые доходят до нее. Но, сколько известно, дипломатическое положение вопроса около 15 февраля нового стиля было следующее: английское министерство говорит, что оно получило от Австрии обещание не начинать войны, от Франции обещание не помогать Пьемонту, если он начнет войну. Известно, впрочем, что в политике каждый день являются непредвиденные случаи, из которых каждым можно воспользоваться, чтобы, не нарушая обещания, сделать не то, чего не хотел бы, а то, чего хочешь. Нападение может быть сделано так, что его легко будет выставлять вовсе не нападением, а только обороною. Для объявления войны всегда может быть найден предлог, не входивший в число случаев, относительно которых было дано обещание. Кто бы, например, мог ожидать, что вместо Ломбардо-Венецианских областей поводом к разрыву будут выставляться сербские дела или состояние Папской области? Сербские дела теперь сошли с дипломатической сцены; в каком же положении находится вопрос о занятии иностранными войсками Папской области? Лондонский кабинет посылал в Париж, в Вену и в Турин ноты, убеждавшие к сохранению мира. Говорят, что Англия объявляла Сардинии свое намерение поддерживать Австрию в случае войны; говорят, что граф Кавур отвечал объявлением невозможности для Сардинии изменить свою прежнюю политику. Говорят, что венский двор, напротив того, отвечал выражением готовности вывести из легатств австрийские войска, если того хочет Франция. Этот ответ, говорят, был сообщен из Лондона в Париж; но как приняла его Франция, еще неизвестно в ту минуту, когда мы пишем.

Итак, будет или не будет война? Мы уже говорили, что до сих пор достоверно знает это только император французов да разве еще граф Кавур. Но говорят многое многие. Англичане хотят уверить себя, что войны не будет. В Сардинии почти все уверены, что война будет. В Германии и Австрии половина людей, посвященных в тайны больше других, полагает, что Франция запугана австрийско-немецкими силами; другая половина говорит, что Франция медлит начатием войны только благодаря влиянию Англии, но недолго будет медлить. В самой Франции большинство дипломатических людей утверждает, что война отсрочена — до мая месяца, по словам одних, чтобы докончить вооружения, — до конца нынешнего года, по словам других, что[82]бы приобрести более союзников, дождаться изменения англий- ской политики в пользу войны и в том же смысле переработать общественное мнение во Франции. Но почти все прибавляют, что этою отсрочкою не уменьшается неизбежность войны, вытекаю- щая из необходимости отвлечь французскую мысль от внутрен- них дел °.

Эта цель очень удачно достигается. Напрасно стали бы мы искать во французских газетах нынешнего года того живого вни- мания к внутренним вопросам, которое с половины прошлого года каждый месяц, каждую неделю все сильнее и сильнее выра- жалось журналистикою. Все внимание общества поглощено теперь итальянским вопросом; внутренние дела забыты.

И не только на Францию произвели такое действие приготов- ления к войне. И в других государствах Западной Европы этот вопрос внешней политики, став на первый план, больше или меньше развлек общественное внимание и ослабил развитие забот о внутренних улучшениях.

В прошлом месяце мы говорили, как неприятна старым ари- стократическим партиям Англии парламентская реформа, кото- рая послужит к усилению в парламенте людей, желающих вы- вести правительство из-под устаревшей опеки нобльменов *. Мы говорили, что особенно неприятна реформа для тори, которых ослабит она и скорее, и гораздо в большей степени, нежели вигов. Лорд Дерби и мистер д’Израэли вздумали было воспользоваться слухами о войне, чтобы замять неприятный внутренний вопрос. Хорошим ли расчетом для них самих было бы это, мы увидим ниже. Но уловка не удалась, потому что виги иначе поняли шансы, представляемые отсрочкой, и для общей пользы, и своей, и своих старинных противников тори, поддержали требования реформеров не откладывать дело в долгий ящик. Однако же лорду Дерби, — везде, где мы будем писать по принятому пра- вилу «лорд Дерби», читатель должен понимать «мистер д’Изра- эли», потому что д’Израэли истинный руководитель министер- ства, в котором номинальным главою считается лорд Дерби, — удалось сделать проволочку на целые две недели, и вместо того, чтобы прения о реформе могли начаться около 15 февраля (но- вого стиля), теперь первое чтение билля, составленного прави- тельством, будет происходить 28 февраля. Таким образом, в на- стоящую минуту на сцене остается еще одна партия реформеров; она одна действует, как одна действовала в три предыдущие ме- сяца, и наши известия о ходе реформенного вопроса будут слу- жить только продолжением известий, какие мы имели уже в прошлом месяце. Главным лицом остается еще Брайт.

Читатель знает, что живое движение реформенному делу при- дал он своею речью на бирмингэмском митинге, за которым, до

® Дворянства, знати, именитых (т. е. богатых) людей, — Ред. [83] конца прошлого года, следовало несколько других огромных ми- тингов в больших городах Англии и Шотландии. Осенью про- шлого года старые партии никак не предполагали, чтобы вопрос начал принимать формы более широкие, нежели какими хотели бы ограничить его нобльмены. Их озлобление против человека, которого считали они главным виновником такой беды, было без- мерно; оно выразилось свирепыми нападениями на Брайта от большей части газет большого формата, т. е. главных газет. На- добно сказать в объяснение дела несколько слов о характере больших английских газет, относительно которых обыкновенно го- ворится у нас, как и на всем европейском континенте, много фальшивого.

'Обыкновенно думают, что английские газеты все, за исклю- чением разве немногих ультра-торийских, очень либеральны. Оно, если хотите, отчасти и так, если сравнивать их с баварскими, неаполитанскими и т. п. Тоже отчасти справедливо это мнение и по их отношению к вопросам, занимающим ныне Пруссию или Францию, где речь идет об упрочении или введении таких учреж- дений, которые давно уже стали в Англии делом столь же не- поколебимым, как, например, у нас цивилизованный обычай де- лать визиты на новый год и на пасху. Как у нас не найдется не только журнала или газеты, но не найдется ни одного отдельного писателя, ни даже какого бы то ни было человека, который бы стал отвергать законность и пользу нынешнего правила не держать женщин взаперти, а допускать их в общество мужчин, так в Англии никто не говорит против печатного обсуждения всех внутренних и внешних вопросов, против представительной формы, против митингов по общественным делам. Мы хотим сказать, что по некоторым вопросам англичане настолько же ушли впе- ред против континента Западной Европы, насколько мы ушли вперед от почтенных людей, споривших при Петре Великом о том, дозволительно ли женщине показываться на глаза им, добрым людям. Эти дела, в которых Англия опередила континентальную Европу, очень важны, в том нет спора. Но допущение женщины в общество также дело очень важное. Однако же никто не станет утверждать, чтобы мы уже достигли совершенства и отделались от всех вопросов, заменив трепака, танцовавшегося мужчинами в одиночку, кадрилем, в котором участвуют дамы; так точно и англи- чане, при всей прочности своих важных приобретений, еще далеко не достигли совершенства в общественном устройстве, и есть в их жизни много чрезвычайно важных вопросов, еще не получив- ших удовлетворительного решения. Относительно этих вопросов большая часть главных виглийских газет вовсе не либеральны. За примерами далеко ходить нечего, их можно взять из дела о пар- ламентской реформе. На континенте Европы каждый знает, что необходимою принадлежностью выборов должна быть баллоти- ровка, что без нее чрезвычайно многие люди станут подавать го-

83 [84] лос по уклончивым соображениям, в противность собственному убеждению, и, стало быть, выбор останется более или менее пу- стою формальностью. В Англии из десяти или двенадцати боль- ших газет только три (Мошшв Эаг — орган Брайта, Мот Адуегизег — орган радикалов, и ОаЙу Ме\’з — орган более уме- ренного отдела реформеров) соглашаются на баллотировку; а из трех главных политических журналов (С)иаце|у Ве\ёеми — орган тори, ЕдщЬшеВ Цеме\м — орган вигов, и /езнитыег Ве\мем — орган либералов, склоняющихся к радикализму) ни один не при- нимает ее. Точно так же, какой бы ценз не считал наилучшим кто-нибудь из нас, жителей континента, все-таки каждый пони- мает, что если в одном округе избирателей одна тысяча, а в дру- гом десять тысяч, и населения второй округ имеет в десять раз больше первого, то второй округ должен выбирать десять депу- татов, а первый только одного. И тут опять из больших газет согласны на такую простую истину только те же три, а из трех журналов только один (/езлитеиег Ве\че\м). А на европейском континенте никто не отвергает ни баллотировки на выборах, ни пропорциональности числа депутатов с числом избирателей и жи- телей.

Отчего же происходит такая странная нелепица во взгляде большинства английских газет на вопросы, повидимому, очень простые? Тут две главные причины. Во-первых, английские учреждения сложились так давно, что многое в них от изменения обстоятельств утратило смысл, а между тем вошло в рутину. От рутины, как известно, очень трудно отказаться. Например, по- дача голосов на выборах, через записывание имен в реестре, ведет свое начало из тех времен, когда баллотировки не знали. За не- имением этого лучшего средства, ничего нельзя было сказать против выборов через записку имен. Теперь лучшее отвергается потому, что привыкли к прежнему хорошему, образовавшемуся в дурное с течением времени. Англичане во многих случаях похожи на человека, которому трудно понять, что апрель и понедельник надобно писать маленькой буквой, потому что он учился грамма- тике еще в те времена, когда она велела писать эти слова боль- шой буквой. Попробуйте растолковать такому господину, что он делает ошибку против орфографии. «Нет, говорит он, я твердо знаю грамматику». В том-то и беда, что грамматика с той поры во многом исправилась.

Другая причина та, что почти все английские газеты иахо- дятся в зависимости от старых партий, которые в свое время были хороши, а теперь обветшали. И газеты эти в свое время были либе- ральные, а теперь оказываются очень отсталыми, и главное, по не- обходимости враждебными всему, что грозит опасностью для ста- рых партий. Это — случай совершенно в том роде, как если бы до сих пор продолжал существовать покойный Подшивалов и до сих пор продолжал издавать свой, прекрасный по тогдашнему

84 [85] времени, журнал «Приятное и полезное препровождение вре- мени», лучшим украшением которого были стихи Хераскова.

чего же газеты с отсталыми мнениями держатся так крепко? Причин на это много. Укажем только одну: власть до сих пор была исключительно в руках старых партий. Чего ищет читатель в газете? Ищет известий о политических новостях и о намерениях правительства или сильных государственных людей. Само собою разумеется, все эти сведения вернее и полнее всего получаются теми газетами, которые служат органами для сильных парламент- ских партий, попеременно имеющих власть. Притом до послед- него времени, до уничтожения штемпеля, в Англии почти не было возможности являться новым газетам.

Но все это мы говорим в объяснение факта, почему большин- ство английских газет значительного объема держится очень отсталых мнений; а, собственно говоря, нам нужно было только указать этот факт. Мы не думаем уменьшать достоинств англий- ских газет: свежестью, подробностью и полнотою своих известий, точностью и добросовестностью в изложении фактов, простором, какой дают они всякому постороннему замечанию на свои сужде- ния в своих же столбцах, а главное — прямотою языка они воз- вышаются над континентальными газетами неизмеримо. Даже в лучшие времена французской журналистики французскне газеты не равнялись в этих качествах с английскими. Но мы теперь го- ворим только о широте и свежести их взгляда на те вопросы, ко- торые выходят из круга английской рутины. Тут в огромном боль- шинстве их не ищите ясности взгляда: обо всем том, что еще не принято в английскую рутину, из десяти газет восемь наверное держатся таких мнений, которые даже в России каждый образо- ванный человек называет отсталыми.

По этой отсталости, а главное, по принадлежности большин- ства английских газет к старым партиям, читатель может предпо- ложить, с каким ожесточением напали они на Брайта, придавшего сильное движение делу, подрывающему прежнее исключительное владычество нобльменов над государственною жизнью. Люди ру- тины никогда не затруднятся выбором обвинений против человека, кажущегося вредным для рутины: эти обвинения готовы к упот- реблению для всякого желающего, по всевозможным делам: со времен Будды Шакьямуни все люди, желавшие улучшений в об- щественной жизни, подвергались обвинениям в сумасбродных замыслах, в утопизме, в восстановлении сословия против сословия, в намерении ниспровергнуть отечественные законы, в недостатке любви к отечеству, в унижении отечества перед чужими землями, в желании уничтожить собственность, в разрушении обществен- ного спокойствия, в стремлении подвергнуть родину смутам, мя- тежам и так далее. Разумеется, к Брайту прямо были приложены все эти готовые прикрасы. Мы приведем на выдержку несколько милых выражений из Типез’а, сильнейшей английской газеты, ко-

& [86] торая, надобно заметить, очень не расположена к тори, следова- тельно, еще не так горячится, как многие другие из значительных газет. У нас под руками Типез с начала нынешнего года. Берем же первый нумер и прямо попадаем на статью, выражающуюся та- ким манером: «Демагог (т. е. Брайт), стремящийся разрушить основания конституции»; «его лживые и возмутительные паск- вильные речи»; «бирмингемский демагог»; «мистер Брайт, прин- ципами которого мы гнушаемся»; «его легкомысленные клеветы направлены против всей собственности и образованности нашего отечества» (а кстати, о собственности надобно заметить, что Брайт очень богатый человек); «принципы, им высказанные, — принципы человека, стремящегося низвергнуть все здание поли- тического общества. Учение, им проповедуемое, — то самое уче- ние, которое по истории и опыту оказалось разрушительным для собственности, свободы и порядка»; «он извращает мысли своих слушателей ложью и разжигает страсти их реторикою»; «он ли- цемерно называет себя защитником простолюдинов, изрыгая пло- щадные пошлости»; «он говорит с чернью, на невежество которой рассчитывает»; «эти дерзкие и злонамеренные лжи возбудили не- годование и отвращение по всей Англии, в рассудительных людях всех сословий, от низшего до высшего»; «должно противиться действию яда, столь бесчестно изливаемого»; «гнуснейшее плу- товство, плутовство демагога, который похищает у людей смысл, становясь сводником для страстей»; «это возмутительная ложь»; «дело свободы подрывается, истина грубо насилуется, справедли- вость постыдно оскорбляется». Эти любезные отзывы все набраны нами с одного только столбца Титез’а, а столбцов на странице этой газеты целых шесть, а страниц в каждом нумере газеты во- семь, — сколько же приятностей о Брайте могло поместиться в одном нумере этой газеты?

Как должны быть переносимы такие оскорбления и чем могут быть опровергнуты такие обвинения, это скьжет нам Кобден в письме, которым перед отъездом в Америку выражает совершен- ное свое согласие с биллем Брайта:

«Наблюдая из моего уединения за ходом дела, предпринятого мистером Брайтом, я поражен сходством испытания, которому он подвергается, с тем, которому подвергался я в первые времена Лиги для отменения хлебных за- конов; то же самое искажение и побуждений, и слов, тот же самый лицемер- ный ужас относительно судьбы, какую готовит он монархической власти, церкви, аристократии и собственности. Я терпел все это, как терпит теперь он; и если он будет твердо идти своим путем несколько лет, пока его проект, в главных своих основаниях, станет законом, — в чем нельзя сомневаться, — тогда он испытает, как и я испытал, более приятную сторону своего дел: Когда каждый увидит, что, вместо всех предсказываемых бедствий, из его реформы проистекает только увеличение безопасности, довольства и благо- состояния, тогда он найдет, что из десяти человек, выражающих ныне вели- чайший ужас к нему, девятеро наперерыв побегут иоздравлять его с успехом его дела. Мало того, пожимая ему руку, они станут утверждать, что всегда были согласны с ниы в принпицах, и жалеть только о том, что с самого на»

36 [87] чала они и он не поняли друг друга. Эти две полосы бывают в судьбе всех тружеников политического прогресса, и наш друг имеет так много опытности подобного рода, что не будет ни удивлен, ни огорчен тем, что происходит ныне».

За что, однако, такие сильные выражения ужаса и ненависти? Чего требует партия реформеров через билль, предлагаемый Брайтом?

После нескольких митингов, имевших целью поднять вопрос, Брайт в конце прошлого года удалился на несколько недель в свой кабинет, чтобы в совещаниях с другими главными людьми рефор- мерской партии приготовить билль для предложения парламенту. Это дело многосложное, требующее статистических и этнографи- ческих исследований. Когда билль был готов, Брайт объявил, что явится на митинг в Бредфорде 17 января, чтобы изложить глав- ные основания своего проекта. В приложении к этой статье мы помещаем обширное извлечение из бредфордской речи, потому что она очень важна, показывая границы желаний, кажущихся для настоящего времени практичными главным людям той пар- ламентской партии, которая стремится к реформе. Притом бред- фордская речь очень полно излагает смысл всех тех подробно- стей вопроса, которые мало известны нам, жителям континента; она интересна и потому, что может служить образцом красноре- чия, которым прославился Брайт. Самые замечательные качества этого оратора, на ряду с которым в Англии ныне можно поста- вить только Гледстона, — ясность и простота. Предоставляем читателю познакомиться с подробностями билля из речи самого Брайта; здесь мы только укажем главные черты его проекта.

Билль составлен в духе гораздо более умеренном, нежели как можно было ожидать. Брайт в определении ценза и в определе- нии нормы, ниже которой города должны потерять право иметь особенных депутатов, не хотел идти далее тех мнений, которые приняты даже многими вигами. Но гораздо важнее, нежели пони- жение ценза, кажется ему введение баллотировки вместо откры- той подачи голосов и способ распределения между городами и графствами тех депутатов, которых предполагает он взять у слишком маленьких городов. В этом он совершенно прав: без бал- лотировки избиратели не будут самостоятельны; а если депутаты, взятые у маленьких городов, будут переданы графствам, то боль- шие города не получат надлежащего участия в составлении па- латы общин, и большинство депутатов попрежнему останется в за- висимости от нескольких землевладельцев. Брайт предлагает взять депутатов у городов, имеющих менее 8.000 населения, и оста- вить только по одному депутату городам, имеющим от 8.000 до 16.000 населения. ‘Таким образом очищается 130 депутатских мест. Из них 104 предлагает Брайт раздать большим городам, ко- торые до сих пор имели слишком мало представителей. Самые большие города (Манчестер, Ливерпуль, Глэзго и два из изби-

87 [88] рательных округов Лондона, Финсбери и Мерильбон), имевшие в 1851 году, когда производилось последнее перечисление, каж- дый более 316.000 населения, а теперь имеющие каждый более 400.000, получают по 6 депутатов (до сих пор они имели только по два, наравне с каким-нибудь Гопитоном, имеющим менее 3.500 жителей). Другие большие города получают также сораз- мерное своему населению увеличение представителей; например, Бирмингэм (232.000 жителей) должен иметь четырех депутатов. Остальные 26 из освобождающихся депутатских мест раздаются графствам, имеющим наибольшее число жителей. Таким образом, участие в составлении парламента значительно уравнивается между городским и сельским населением, впрочем, так, что неко- торая выгода все-таки остается на стороне сельского населения, то есть большим землевладельцам, под влиянием которых нахо- дятся фермеры и их работники, все еще оставляется слишком большое влияние на состав палаты общин. Сельское население бу- дет иметь по одному депутату от 55.000 человек, а 17 больших го- родов, взятые вместе, будут иметь по одному депутату на 62.000. Мы видим, что Брайт не вводит в свой билль требования той со- вершенной пропорциональности числа депутатов с числом насе- ления, какая принята всеми конституционными государствами на континенте, принята в Соединенных Штатах, произошедших от Англии, и в Австралии, остающейся английскою колониею. Он довольствуется пока тем, что отстраняет слишком нелепые край- вости в прежнем распределении, совершенно не соответствовав- шем числу жителей в избирательных округах.

Точно так же он не требует в настоящее время, чтобы каж- дому взрослому человеку дан был голос (тапроо4 зиНтазе), как это принято в Соединенных Штатах и в Австралии, хотя в тео- рии признает это справедливым. Он предлагает только дать го- лос всем тем людям, которые живут собственным хозяйством и не получают пособия из подати в пользу бедных (Боизено!4 зи- Наве); а все такие люди участвуют, соразмерно своему состоянию, в платеже подати для бедных; потому Брайт требует, чтобы дан был голос всем, внесенным в списки лиц, платящих эту подать (габпе зиНтаве). То или другое основание будет принято, — все равно, потому что почти нет людей, которые стояли бы не в оди- наковом отношении к тому и другому основанию избирательного права. Принять второе основание (голос по подати) кажется Брайту более удобным на практике, потому что податные списки уже готовы и проверять их легче, нежели вновь составить и про- верять списки по первому основанию. Но если голос по хозяйству покажется нации и парламенту лучшим основанием, нежели голос по подати, Брайт не имеет против этого никаких возражений. Принимая голос по хозяйству или по подати вместо голоса по совершеннолетию, Брайт делает чрезвычайную уступку вигам и тори. Ов простирает свою уступчивость к предрассудкам старых

8 [89] партий до того, что и голоса по хозяйству или подати требуются им только для городов. В деревнях земледельческие работники развиты меньше городских и менее настоятельны в своих требо- ваниях; потому Брайт находит, что дух сельского населения допускает сделать старым партиям еще большую уступку, и пред- лагает для деревень квартирный ценз в 5 фунтов. (До сих пор в городах был квартирный ценз в 10 фунтов, а в деревнях в 50 фунтов, то есть получал голос в городах только тот, кто зани- мал квартиру ценою не менее 10 фунтов в год; мы говорили в прошлый месяц, что таким цензом исключались от выборов все простолюдины).

Такие умеренные основания на первую минуту изумили лю- дей старых партий. Сам Типез, сильнейший противник Брайта, не мог на первый раз удержаться ат похвалы ему за практичность и умеренность, и объявил, что отвергать основания Брайтова билля нельзя, а можно только спорить с его подробностями, для их исправления.

Но чувство, особенно чувство признательности или довольства умеренностью противника, проходит скоро. Дня через два газеты старых партий снова поднялись против Брайта; сильная брань на него продолжается до сих пор и, конечно, будет продолжаться до тех пор, пока партия реформеров усилится в парламенте настолько, что составит билль с гораздо меньшими уступками ста- рым партиям. Тогда, конечно, виги и тори заговорят: «вот, бред- фордский билль Брайта был хорош и мы с удовольствием его принимаем; а ныне Брайт (или кто другой, если кто другой ста- нет вместо него предводителем реформеров) требует ужасных и гнусных вещей: хочет погубить свободу, водворить в Англии мя- тежи» ит. д., и т. д., по тому самому списку прикрас, который мы извлекли из первого нумера 'Типез’а за нынешний год и кото- рый изготовлен искони веков для применения к каждому че- ловеку, желающему улучшений.

Но возобновившаяся брань далеко уже не так свирепа, как та, которая раздавалась до бредфордского митинга, и с каждою неделею газеты старых партий делают новые уступки, хотя, разу- меется, гомеопатическими дозами. Да и нельзя не делать Брай- тову биллю некоторых уступок. Он действительно гораздо уме- реннее, нежели ожидали старые партии. Это одно. Другое обстоятельство состоит в том, что агитация в пользу реформы быстро растет: недаром Брайт в конце бредфордской речи гово- рил нации о необходимости поддерживать вопрос о реформе; каж- дый день собирается по разным городам Англии и Шотландии несколько больших митингов и все они принимают сильные ре- шения, выражающие согласие с основаниями, принятыми для ре- формы Брайтом. На-днях агитация перешла и в Ирландию; а на восточном острове достигла уже очень значительных размеров. Третье обстоятельство, самое важное для удовлетворительного

89 [90] решения дела парламентом, заключается в том, что выступают на сцену те отделы реформерской партии, которые идут гораздо да- лее Брайта, если не в теории, то в суждении о границе практиче- ских требований, осуществимых в настоящее время. Они говорят, что основания Брайтова билля слишком узки, что напрасно он сделал такие большие уступки старым партиям. В приложении к этому обзору мы помещаем отчет об одном из таких митингов; он состоял из хартистов и главным оратором был Эрнест Джонс, знаменитый хартистский агитатор. Митинг происходил в знаме- нитой Гильдейской зале лондонской ратуши, — в той зале, где происходят торжественнейшие церемонии административной жизни города Лондона; где дается лордом-мэром годичный обед. министерству при окончании парламентской сессии; где лорд-мэр принимает королеву, когда она приезжает засвидетельствовать свое уважение хозяину своей столицы. Сам лорд-мэр, хотя, разу- меется, вовсе не хартист, почел обязанностью председательство- вать на митинге. Кстати, вот за это нельзя не отдать чести всем англичанам, в том числе и англичанам старых партий. До сих пор читатели слышали нас говорящими только о недостатках и зло- употреблениях английской общественной жизни. Мы не спешили хвалить ее, потому что от похвал ей никак не уйдешь, сколько ни брани ее. Подумаем хоть бы об этом митинге. Собираются люди такого сословия, что большинство их, по выражению переведен- ного нами отчета, «очевидно, не принадлежит к числу избирате- лей», т. е. не занимает даже в Лондоне, где квартиры так дороги, квартир ценою в 60 рублей за год, или в 5 рублей за месяц. Эти люди собираются выразить свое согласие на такие мнения, кото- рых не разделяет даже Брайт, — а что за человек Брайт, видим по аттестату, выписанному у нас из 'Типез’а. Но эти люди — граждане города Лондона, и потому городское управление пред- лагает их собранию великолепную залу торжественных церемо- ний, и глава городского управления, великий сановник, уступаю- щий в официальной важности разве трем-четырем главнейшим министрам, идет председательствовать на этог митинг, чтобы блеском своего сана придать ему новое значение. Зато по окон- чании митинга эти хартисты вотируют ему благодарность с гром- кими аплодисментами. Так вообще держит себя власть в Англии; зато люди всех мнений и желают добра этой власти, и, например, Эрнест Джонс, который по своим убеждениям в миллион раз де- мократичнее континентальных мятежвиков, действительно не имеет и на уме, не только не скажет на словах, ничего против ко- ролевы, хотя мог бы говорить о ней, как ему угодно; и не только не имеет ничего против нее, напротив, готов защищать ее в случае надобности, — впрочем, мы забыли, что случая такого никогда не представится ему, потому что в Англии королева не имеет ни одного врага; да и власть ее также’.

В отчете, который мы перевели, речь Джонса изложена очень

9 [91] неудовлетворительно: слишком коротко, бессвязно и довольно бестолково. Но лучшего отчета мы не нашли в газетах, бывших у нас под руками, а содержание речи казалось нам довольно важ- ным для читателя, потому что выражает отношения хартистов к вопросу о реформе. Мы перевели отчет целиком, чтобы познако- мить читателя с формою, в которой происходят митинги.

Партия хартистов заключает в себе большинство тех англий- ских простолюдинов, которые доросли до политических убежде- ний. Почти не имея представителей в парламенте, она «за две- рями парламента», как говорят англичане, считает своих членов миллионами и составляет главную поддержку для реформеров, имеющих более умеренный оттенок. Только сочувствие массы вы- носит на плечах через парламент каждый важный вопрос, хотя люди, ведущие дело в правительственной сфере, то есть, если мы говорим об Англии, в журналистике и в парламенте, имеют образ мыслей, далеко отстающий от желаний массы. Те миллионы, под- держкою от которых держатся и двигают вперед свое дело рефор- меры палаты общин, требуют в составе парламента перемен гораздо больших, нежели какие предлагает своим биллем Брайт. До половины января эти люди не выступали на сцену самостоя- тельным образом. Теперь, как видим, агитация проникла в глу- бину народной жизни уже настолько, что обняла эти низменные слои народонаселения, и явились ораторы, служащие прямыми выразителями чувств простолюдина; они говорят, как мы видели, что билль Брайта грешит излишней уступчивостью. Вот именно это предъявление желаний, идущих гораздо дальше, служит для старых партий сильнейшим побуждением понемногу претворять на милость свой гнев против Брайта.

Главная трудность при составлении его билля была та, чтобы довести уступки старым партиям именно до той границы, на ко- торой проект все еще может пользоваться поддержкою самых крайних отделов партии, желающей реформы; чтобы, увеличивая этою уступчивостью число защитников билля в нынешней палате общин, сохранить ему единогласную поддержку всей массы на- рода; сделать так, чтобы билль пробуждал сочувствие в массах, не пугая самых умеренных либералов в парламенте. Брайт умел сделать это, как человек, имеющий опытность и талант в полити- ческой тактике. Хартисты, хотя и думают, что следовало бы требовать ныне большего, нежели требует Брайт, все-таки объяв- ляют, что они поддерживают его; а умеренность билля приобре- тает ему такое сочувствие в среднем и отчасти высшем сословии, что старые партии принуждены понемногу становиться к нему сни- сходительными. Но само собою разумеется, что старые партии все-таки отвергают и отвергнут билль Брайта. Да и как не отвер- тать? При всей мягкости он все-таки подрывает их могущество.

По словам самого Брайта, сущность дела состоит в том, чтобы почти все депутаты, отнимаемые у маленьких городов, были пере-

91 [92] даны большим городам, потому что только через это установится в палате общин некоторое равновесие между числом представите- лей всей огромной массы английского населения и числом депута- тов, посылаемых в парламент несколькими сотнями лендлордов, которые, безусловно владычествуя в палате лордов, имели до сих пор в своем распоряжении более двух третей голосов в палате обшин. Именно на эту часть Брайтова билля и восстают старые партии самым сильным образом. Против увеличения числа изби- рателей они говорят мало, готовы были бы простить Брайту бал- лотировку, но никак не могут примириться с тем, что по его биллю число независимых представителей нации в палате общин увели- чится новыми 104 членами. Тут огорчение старых партий так велико, что Типез мог успокоить свое и их негодование только составлением своего особенного проекта относительно распределе- ния депутатов: Тётез предлагает очищающиеся депутатские места разделить между большими городами и графствами почти поровну. Брайт составил и обнародовал подробные таблицы сво- его распределения депутатов; против этих таблиц Типез выста- вил свои таблицы, столь же подробные, так что парламент может выбирать тот или другой план и пользоваться готовою работою манчестерского фабриканта или лондонской газеты.

О достоинстве работы Типез’а мы не будем говорить; она ско- пирована с Брайтовых таблиц, которые только переделаны сооб- разно с выгодами старых партий; но любопытны два обстоятель- ства. При всей своей досаде на желание ослабить лендлордов, Типез сам берет из-под их влияния очень большое число депута- тов: из очищаемых его таблицами депутатских мест он отдает 53 места большим городам. К чему же служат проклятия против нововводителей, когда защитники старины также предлагают но- вовведения и в том же самом смысле, как нововводители? Вся разница тут в объеме нововведения, т. е. во времени: по Типез’у производится ровно половина того, что предлагает Брайт, т. е. дело придет к тому же, только не в один, а в два приема, т. е. понадобится на достижение полного результата вдвое больше времени; в этом и вся разница между выигрышем и проигрышем дела партиею реформы. Ее поражение — половинная победа с некоторою отсрочкою полной победы; победа рутинистов — по- ловинное поражение с некоторою отсрочкою полного поражения. Так идут дела на свете везде и всегда: к чему идет дело, к тому непременно придет; важность лишь в том, на сколько удастся за- тянуть его.

Надолго ли можно затягивать, это мы увидим, когда станем говорить о парламентских заседаниях 3 и 7 февраля.

Но вообще — надолго ли или ненадолго — можно затянуть только одну какую-нибудь сторону дела, и именно этой затяжкой одной стороны подвигается вперед другая сторона того же дела, и невдогад бывает останавливающему, что он сам ускоряет дви-

92 [93] жение неприятного ему дела. В чем состоит цель реформеров? В освобождении нации от опеки лендлордов. В чем состоит эта опека? В том, что законы даются через палату общин старыми партиями. Зависимость законодательства от вигов и тори была до сих пор так велика, что ни один важный закон не составлялся иначе как руками предводителя одной или другой из старых пар- тий, именно той, которая пользовалась большинством в парла- менте и держала своих предводителей министрами. Теперь Брайт, который — не виг и не тори и которому очень далеко от надежды быть министром, составляет полный проект важнейшего закона. Какая дерзость! По старому обычаю он должен был только пред- ложить палате общин, чтобы она выразила в общих фразах, что, по ее мнению, полезно было бы составить проект закона о пар- ламентской реформе. Если бы палата приняла это предложение с согласия министерства, министерство само занялось бы состав- лением проекта; если бы палата приняла предложение против согласия министров, прежнее министерство пало бы, министрами сделались бы предводители другой из старых партий, которая поддержала предложение против своей соперницы, и эти новые министры занялись бы составлением проекта. Наконец, если бы палата отвергла предложение, тем дело и кончилось бы, и проект закона, мысль о котором отвергнута, никто не стал бы.и состав- лять. Таким образом, во всяком случае, проекты важных законов составлялись только министрами, т. е. предводителями двух ста- рых партий; из других людей никто не принимался за это делд потому что было бы напрасно приниматься. Теперь Брайт, ни виг, ни тори, берется за дело, составлявшее привилегию вигист- ских и торийских предводителей. Старые партии и их газеты, и чуть ли не больше всех газет Типез, были возмущены такою дер- зостью. «Кто такой мистер Джон Брайт? Вероятно, зто новая фамилия лорда Росселя или лорда Дерби; потому что если под именем мистера Джона Брайта не надобно разуметь одного из этих лордов, то напрасно этот джентльмен берется не за свое дело». Негодование прекрасное, совершенно соответствующее ру- тине. Но что же мы видим? Раздраженная дерзостью этого «мистера Джона Брайта», газета Типез выставляет против его про- екта свой проект, — это что значит? Разве газета ТГйпез — лорд Россель или лорд Дерби? Разве она предводительница одной из двух парламентских партий? Нет, она просто газета, т. е., по ру- тинному этикету, нечто бесконечно ничтожнейшее, нежели самый плохонький член палаты общин. Брайт все-таки «депутат замка Бирмингэма», все-таки частица официальной законодательной власти, а газета Типез, по старым понятиям, которые она защи- щает, — просто нуль. Вот до чего дошла старая Англия! Га- зета, — подумайте только, газета, — ведь по обычаям старых пар- тий не принято выражаться в парламенте о газетах иначе, как презрительным тоном: «газеты ничего не знают; газеты только

93 [94] спеиулируют на невежестве публики; они пишутся только для не- вежд; кто же из достопочтенных лордов и джентльменов верит газетам?» и т. д., — так вот это ничтожное для парламента су- щество — газета — составило закон и требует, чтобы парламент принял его! Это ни на что не похоже! Она вырывает из рук министров дело, составлявшее исключительную привилегию мини- стров. Какая же польза защищать рутину, если защитники нару- шают ее еще более резким образом, нежели противники? По рутине Брайт и Типез— ничтожны. Действительное их могущество огромно. Чего требует Брайт? Того, чтобы новым интересам и силам было дано пропорциональное участие в законодательстве. Типез говорит: это гнусно и нелепо; и сам, тоже новая сила, хочет давать законы старым партиям парламента.

Важнейшим обвинением против Брайта после бредфордского, митинга осталось одно: стремление отнять у немногочисленных лендлордов перевес в палате общин над голосом английской на- ции. Их владычество над сельским населением прикрывается тою формою, что говорится не об интересах лендлордов, а об интере- сах земледелия или сельского населения, как будто бы интерес фермеров и простых землепашцев одинаков с выгодами лендлор- дов, между тем как на самом деле между желаниями этих двух со- словий совершенная противоположность. Кроме того, по общему обычаю отрицать существование тех фактов, которые нам не- приятны, газеты старых партий говорят, что в народе нет стрем- ления к реформе, что Брайт бессилен, что он не может двинуться на Лондон с толпою в 100.000 человек из Манчестера или Бир- мингэма, как угрожали двинуться агитаторы, требовавшие парла- ментской реформы в 1832 году. Чтобы отвечать на эти и другие обвинения, Брайт явился на новый большой митинг 28 января в своем родюм городе Рочделе *. Это был последний большой митинг, на котором он хотел говорить до открытия парламента, и естественно было ему избрать для последней своей беседы с анг- лийским народом перед парламентскою борьбою свой родной го- род. Мы представляем здесь заключение его рочдельской речи, которая начинается обращением к собравшимся людям, которые знают его с детства, чтобы они сказали, какой он человек. «Меня называют, — говорил он, — врагом английских законов и сво- боды; вы засвидетельствуйте, правда ли это». Митинг отвечал следующим решением:

«Настоящий митинг желает выразить глубокое уважение, которое пи- тают к мистеру Джону Брайту, члену парламента, жители его родины. Рож- денный и воспитанный среди нас, член семейства, знаменитого своею гуман- ностью и заботливостью об улучшении Физического и умственного состояния своих многочисленных работников, он рано обнаруживал в защите м ведении

  • Рочдель — большой вновь возникший мануфактурный город подле Ман- честера, с которым он так близок, что оба города вместе составляют, можно сказать, один город.

94 [95] местных интересов те великие таланты и ту высокую честность, которые по- том, в более обширной сфере и по вопросам национальной важности, доста- вили ему всесветную и вечную известность. Признавая эти заслуги, жители его родины собрались теперь, чтобы уверить его в симпатии, которую они чувствовали к нему во время его скорби и временного изгнания*, уверить его, адости своей о его выздоровлении и возвращении в парламент и выразить свою пламенную надежду, что ему дано будет не только привести к счастли- вому окончанию великое дело парламентской реформы, вверенное его заботе, но и получить единственную награду, какой он желает, — видеть в следую” Щие годы, что эта реформа содействовала водворению мнра, счастия и бла- госостояння между его согражданами».

Начало рочдельской речи посвящено подробному техническому разбору тех специальных возражений, какие делались газетами против разных частей его билля, и разбору плана, предлагаемого

'ипез’ом. Брайт перебирает все газетные обвинения, особенно те, которые взводились на него сильнейшею из английских газет, Типез'ом. Но, говорит он, все-таки дай бог, чтобы газеты больше занимались этим делом; они помогают пробуждению обществен- ного мнения; и хотя они говорят теперь против нас, очи приносят нам пользу, сообщая известия публике, и вы скоро увидите, что они изменят тон, как уже начали изменять его, потому что обше- ственное мнение высказывается за нас, а против него газеты не могут долго идти. За техническим разбором специальных возра- жений против подробностей билля следует вторая половина речи. относящаяся к разъяснению существенного вопроса, — к разъяс- нению отношений между городским и сельским населением и от- ношений сельского населения к лендлордам, которые называют себя представителями сельского населения. Мы переводим эт; часть речи по отчету, помещенному в Типез’е.

«Я утверждал, что палата лордов — собственно представительница боль- ших землевладельцев, а не сельского населения, не фермеров, не земледель- цев. Если б это нуждалось в подтверждении авторитетом, я сослался бы на лорда Маколея, который, будучи мистером Маколеем, говорил во время прений о реформе 1832 года: «Наше решение, решение палаты общин, есть решение нации. Решение лордов едва ли может считаться решением даже соёловия больших поземельных владельцев, из которых обыкновенно выби-

аются пэры и представителями которых они в сущности должны считаться».

от именно это я и утверждал; именно то, что палата лордов — представи- тельница желаний, мнений, если угодно, предрассудков больших землевла. дельцев (аплодисменты). Теперь, станет ли кто спорить со мною, что все интересы в нашей стране, свободной стране, имеют одинаковое право на спра. ведливое представительство в парламенте и на справедливое законодательство от парламента? И если поземельная собственность имеет огромный перевес в одной из двух палат парламента, чего никто не отрицает, то она не имеет никакого права претендовать, —и мы просим ее обдумать это, пока есть время (аплодисменты), — не имеет никакого права претендовать на то, что должна иметь также перевес и в другой палате. Эти споры, если только народ вслу- шается в них, выведут народ на хорошую дорогу. Они ведут, по крайней

  • То есть, когда во время Крымской войны все кричали, что он измен- вик отечеству; когда потом Манчестер отнял у него звание своего депутата и больной Брайт должен был на время уехать в Италию. [96] мере, к вопросу о равных избирательных округах®, ведут также к вопросу о конституционных переменах в составе палаты лордов *® (так, так), — вопрос, которого я теперь не хочу рассматривать и который еще не предло- жен публике. В первой речи своей, которую я говорил в Бирмингэме, я ска- зал, что вопрос, на который следует вам обратить внимание при реформиро- вании палаты общин, вот в чем: должны лин лорды и большие поземельные собственники, с которыми лорды связаны и представителями которых служат, должны ли они управлять английским народом через палату общин, или через палату общин должен управлять собою сам английский народ? (апло- дисменты). А теперь я вам скажу, что в этом вопросе спор не между нами, жителями городскими, и сельскими жителями. Сельские жители — это ма- ленькие собственники (НееНо14егз), бывшие опорою друзей свободы до ре- формы 1832 года. Да и сами фермеры не огорчаются нашныи намерениями. Большие собственники огорчаются, — это может быть, но сельский народ вовсе не огорчается; да и как ему огорчаться? Посмотрите на политическое положение фермеров; для фермера выбсры время не очень сладкое (так, так!). К сожалению, мы слишком хорошо знаем, что заниматься политикой, состав- лять себе совестливые убеждения, иметь желание честно исполнять обязан- ность избирателя, — все это подводит фермера под такое замечание, от которого недалеко до мученичества. Как вы думаете, доставят ли когда фер- мерам какую-нибудь выгоду те, которых называют представителями поземель- ного интереса? Если фермеры когда-нибудь приобретут свободу, если когда приобретут они что-нибудь, например, облегчение в налогах, справедливое распределение податей, отмену законов об охоте, самостоятельность через баллотировку (аплодисменты), —если они приобретут что-нибудь такое, то уж наверное не от депутатов поземельной собственности, а разве благодаря силе и союзу городских жителей, любящих свободу и добывающих ее себе и другим (аплодисменты). В прошлые годы, как вы знаете, я сильно участво- вал в вопросе относительно законов об охоте (аплодисменты). Я был членом комитета палаты общин по этому вопросу. Мы призывали в комитет многих почтенных фермеров. Я получал сотни писем от фермеров изо всех концов королевства. Как вы думаете, если бы депутаты от графств были в самом деле представителями фермеров, представителями землепашцев, продержались бы иынешние законы об охоте хотя одну сессию? (нет, нет!). Фермер берет ферму, набитую зверями, которых не смеет он тронуть пальцем (хохот): это дичь для собственника фермы, и Фермер или его сын не могут ходить по той самой земле, которую наняли, не подвергаясь подозрению и шпионству сто- рожа, приставленного владельцем смотреть за дичью. Поговорите с каким хотите фермером, каждый умный человек из них скажет вам, что его интерес и ваш интерес совершенно один и тот же. Прежде землевладельцы обольшали его, будто ему полезен протекционный тариф; теперь он зыает, что отменение хлебных законов было большою пользою для всех занимающихся земледелием (аплодисменты). Фермер, живущий своим трудом, как мы живем своим, знает, что у него и у нас одни интересы, одинаковое желание свободы, одинаковое желание, чтобы облегчились подати, чтобы в правительстве была экономия; поверьте, он знает, что все, чего может по справедливости требовать или уже требует городское население, всего этого огромная масса фермеров должна желать с такою же силою и охотою, как и мы, горожане (аплодисменты). Но депутаты от графств, пока они остаются представителями больших зем- левладельцев, — люди совершенно иные. Они — правительственное сословие. Они составляют правительство, они пользуются выгодами протекции, полу- чают выгоду от государственных издержек (так, так!). Какую жизнь пред- полагаем мы для наших сыновей? Они будут работать на фабриках или торговать. Но большие землевладельцы смотрят не в Манчестер, не в Лидс,

  • Т. е. к составлению билля на основании, предлагаемом хартистами.

  • Т. е. к тому, чтобы члены верхней палаты избирались народом, как члены палаты общин,

36 [97] не в Ливерпуль, не в торговую и промышленную часть Лондона; их младшие сыновья ищут себе обеспечения для жизни в государственных издержках, на которые расходуются 40 мнллионов фунтов ваших податей, кроме денег, идущих на проценты долга (так, так). Вот великое прокормление для млад- ших сыновей этого сословия (сильные аплодисменты). Я скажу фермерам с этой эстрады, что из всех тысяч горожан, с которыми я говорил в эти три месяца, и изо всех сотен тысяч горожан, читавших в газетах то, что я гово- рил, нет ни одного человека, который бы не протянул руки каждому фермеру и не сказал бы ему: «вы сын труда, подобно мне: вы живете в земле, которая хочет иметь свободы больше прежнего; ваш интерес в том, чтобы правитель- ство было хорошо м экономно, чтобы был мир, были справедливые законы, было счастье в народе; будьте моим другом и братом навек и доставьте эти блага всем нам» (сильные аплодисменты).

«Теперь я спрошу вас, стоит ли хлопот великая реформа, которую мы обсуждаем? стоит ли она борьбы, которую всегда должен вести народ, же- лающий получить или расширить свою свободу? Города Англии должны решить это при помощи, какую может дать им сельское население. Мне го- ворят, будто нынешний порядок так хорош, что народ не думает о парла- ментской реформе; но эти люди западного конца Лондона, которые прогули- ваются от роскошных домов Гровенор-Сквера до Полль-Молля, где дома еще роскошней, — эти люди не знают, что на сердце у народа в Иоркшное и Ланкашире и во всех многолюдных частях королевства (так, так|!)| В эти три месяца я видел больше людей, чем кто-нибудь. Я знаю симпатию, выра- зившуюся к этому вопросу. Я видел блеск, огонь в тысячах глаз. Я знаю, думает ли народ об этом вопросе (аплодисменты), и знаю, понимает ли он, что ему нельзя не думать о нем. Разве мы не самый трудолюбивый народ на лице земли, разве у нас паровых машин не больше, разве у нас всякие ма- шины не лучше, разве пути сообщения у нас не удобнее, разве земледелие и фабрики у нас не более производительны, разве всего, от чего развивается богатство, у нас не больше, чем у всякого другого народа на лице земли? (аплодисменты). А все-таки теперь, со всей нашей хваленой цивилизацией ы свободой, у нас, я полагаю, теперь больше нищих-бедняков, нежели изби- рателей (так, так!). Каждые двадцать или двадцать-пять лет мы хороним миллион таких нищих (так, так|!)| А все-таки их вырастает вечно новый уро- жай. Вечно остается этот осадок общества, бедный, жалкий, в котором до сих пор не могли мы произвесть никакого заметного улучшения. И этот миллион бедняков еще далеко не совмещает в себе всех существующих стра- даний. Когда человек раз сделался совершенным бедняком, когда в нем заглохло отвращение от зависимости, когда он перестал чувствовать унизи- тельность этого положения и находит себя обеспеченным на остаток своей жизни или в уоркгаузе*, или в какой-нибудь лачуге, где попечители о бедных дают ему пособие, — он свободен тогда от беспокойства за будущее. Но оста- вим миллион этих нищих и вэглянем на другой миллион людей подле них, на людей, не потерявших самоуважения, имеющих семейство и хозяйство, имеющих ‘у себя существа для них дорогие, на этих людей, которые добывают свой насущный хлеб со дня на день своими руками, которые вот имеют ра- боту, хотя, может быть, неверную, недостаточную и часто с платой слишком скудной, и чувствуют себя как будто немного на свободе, но вот опять по- давлены и увлекаются на самый край нищеты, — представьте страдания в этих семействах, представьте борьбу с жизнью у этих людей, эту борьбу, совершенно незнакомую нам, людям другой обстановки (так, так|)! Пред“ ставим же себе хоть ту неполную картину всего этого, о которой можем иметь понятие, и спросим себя: «как же все это существует в нашей земле, с нашею великою силою производительности, с нашим талантом собирать со всех подмебесных климатов избытки всех народов для увеличения роскоши и комфорта в каждом английском домохозяйстве?» (сильные аплодисменты).

  • Рабочий дом. — Ред.

97 [98] Небо ли винить в этом? Бог ли забыл быть милостивым? Или это человек своими преступлениями и ошибками произвел эти бедствия? Кто были ваши правители в течение поколений? Кто расточал ваши деньги? Кто расточал вашу кровь? Для кого английский народ трудился в кровавом поте и лил кровь в течение поколений? И какую получил награду? А вот какую, что теперь, в 1859 году оскорбляют его и с вельможеской надменностью говорят ему, что неприлично впускать его в число избирателей нашей земли (так, так!)| Вот меня винят, что я говорю Факты, неприятные для нашей аристо- кратии. Правила нами она долгий пернод, и мы видны результат. А если я я сказал что-нибудь против них, они и их защитники отомстили за себя пол- ным поруганием над характером великого английского народа, о котором они говорят, что небезопасно допускать его на выборы; и что если допустить его, то Англия будет страною смут я насилий, а не порядка и мира, как теперь! (Крики: дурно, дурно!)

«Так будем же помнить, что от реформы должны быть результаты; и если вы хотите какой-нибудь важной перемены, то каков путь к ее получе- нию? Вообще вас принуждают вести спор до того, что шаг остается до междоусобной войны. Это уже обратилось в такую привычку, что управляю- щее сословие не верит серьезности ваших желаний, пока вы не дойдете до этого предела. Вот они теперь говорят вам, что народ не желает реформы. Говорят: «вы не соберете ста тысяч человек на Ньюголльской горе в Бир- мингэме; вы не соберете бесчисленных множеств народа в Ланкашире и Йоркшире с угрозою, что если билль не будет принят в течение недели, то они пойдут на Лондон». Разумеется, нет. И я надеюсь, что ничего такого не случится, потому что ничего такого не будет надобно (так, так!)| Но если они колят нам глаза тем, что этого еще нет, то их слова — доказа- тельство, что в них есть мысль, может быть, бессознательная, — нет, и созна- тельная, — что ничего важного не приобретала у нас нация иначе, как доходя до самых границ насильственного действия. Мы — все равно, что покоренный народ, который борется против завоевателей: все равно, что ирландские ка- толики, которые боролись против пришельцев-поработителей, протестантов: все равно, что ломбардцы, которые хотят бороться против австрийцев. Когда вы получили реформу 1832 года, вы были на 24 часа от революции. Когда вы получили отмену хлебных законов в 1846 году, вам помогал ужаснейший голод, какого уже несколько сот лет не бывало в цивилизованных странах.

теперь, если вам нужна реформа, ках вам получить ее? Посмотрите на вопросы меньшей важности. Возьмите, например, церковную подать *: это больше дело чувства, нежели денежной важности для кого-нибудь. Это — печать порабощения, ‘и потому мы не хотим носить ее (аплодисменты): но вот уже двадцать лет идут прения о церковной подати в палате общин. Дело было и за 20 лет так же ясно, как теперь; но подать не отменялась. Возь- мите также вопрос о баллотировке. Тотчас же после реформы 1832 года произносились в пользу баллотировки речи, столь же неопровержимые по доказательствам, как н следующие речи. А баллотировка все еше не введена в закон. Палату лордов и три четверти галаты общин, зависящие от нее каждый год вотируют, как ны приятно. Нужды нет, что огромное большин- ство народа хочет известного закона, — нет, чтобы провести какую-нибудь важную реформу через палату общин, вам нужно при нынешнем распреде- лении депутатов такое большинство, которое обнимало бы весь народ (апло- дисменты). Пока сэр Роберт Пиль не отменил хлебных законов, мистер Вильирс ни разу не мог получить больше 100 голосов в палате общин в пользу их отмены, а каждый знает, что хотя 100 депутатов не составляют и третьей частн палаты общин, между тем из шести человек жителей коро- левства пятеро в то время уже давно осуждали хлебные законы (так, так!). Вот доказательство, что палата общин теперь вовсе еще не представительница народа. Нам нужно не то, чтобы вы передали великую политическую власть

  • Которую люди всех исповеданий платят англиканской церкви.

э> [99] от больших землевладельцев большим купцаы или мануфактуристам, но чтобы

номерно по всему королевству все интересы, все мнения, все желания выражались в законодательной власти, чтобы депутаты, заседающие в пар- ламенте, сознали, что они представители не какого-нибудь кружка, а великой нации, и когда это будет, вы увидите, что как мнение будет расти и укреп- ляться в нации, оно будет тихо, постоянно, всесильно возрастать в палате общин (аплодисменты). Вместо того, чтобы за каждую перемену бороться с шим парламентом будто с чужеземным завоевателем, мы хотим, чтобы одна душа была у парламента и у народа, чтобы корона и правительство были сильнее и почтеннее, а народ счастливее и довольнее (так, так|). Теперь спра- шиваю вас: неужели должно считаться дурным иметь такие мнения н про- поведовать ‚такое учение? Напротив, не значит ли это продолжать труды отцов наших н довершать из дело? Виновен ли я в возбуждении сословия против сословия, когда я хочу уничтожить стену разделения, производящую сословия, и сделать всех англичан братьями перед законом нашей земли? (аплодисменты). Каковы были цели моей двадцатилетней политической жизни? Вы, жители моего родного города, знаете это (аплодисменты). Я при- зываю вас свидетелями обо мне (продолжительные аплодисменты. Публика машет платками). Я трудился серьезно и успешно в союзе людей таких, как Вильирс, Кобден, Джибсон, Джордж Уильсон и многие другие, которых я не могу перечислить, но которые живут н вечно будут жить в моей памяти (аплодисменты). Я трудился с ними, чтобы дать народу насущный клеб, и теперь каждый год привозится к вашим берегам на 20 миллионов фунтов съестных припасов; а всего только 14 лет тому назад вы не могли и слова сказать об этом, не подвергаясь обвинению в измене сословию ваших господ (так, такГ)1 Я трудился с серьезными людьми, чтобы снять с газет штемпель н ввести свободную журналистику; н я читал, что по уничтожении штемпеля появилось 300 дешевых газет, ежедневно приносящих сведения обо всем почти в каждое семейство (аплодисменты). Я старался, но, грустно сказать, без успеха, чтобы драгоценный труд и еще драгоценнейшая кровь народа не расточались преступными правителями в преступных войнах, —и теперь сообразно, как мне кажется, всему своему прошедшему прошу для моих граж- дан того, что обещает им конституция, того, чтобы палата общин была верною и полною их представительницею (аплодисменты). Это требование справед- ливое (аплодисменты). Прошу всех моих сограждан сказать это требование не колеблющимся, не двусмысленным голосом. Скажите, и вас послушают. Просите таким тоном, чтоб его нельзя было не понять, и ваше желание на. верное будет исполнено. Если вы потомки великих предков, как говорят ваши историки, не обесславьте их ныне. И если вы, как вы хвалитесь, — наслед- ники свободы, то встаньте, заклинаю вас, и вступите во владение наследством вашим».

«(Мистер Брайт возвращается на свое место при громких и продолжи- тельных аплодисментах)».

3 февраля собрался парламент. Важнейшее место в первых прениях его, т. е. в прениях об адресе или ответе парламента на тронную речь, должен был занять, разумеется, итальянский во- прос. Министерство, которому реформа представляется очень горькою необходимостью, вздумало было избавиться от нее пре- ниями о войне и приготовлениях к ней. Но предводители вигов, Пальмерстон и Россель, в речах своих об адресе (в заседании 3 февраля) сильно напали на тори за эту уловку. В газетах те же насмешки, то же горькое осуждение отразилось еще с большею силою. Из переводимой нами в приложении статьи Гипез’а чита- тели узнают, почему виги и расчетливая часть тори требуют ско- рейшего начала прений о реформе. Они видят, что агитация

Е: [100] растет с каждым днем, и что если отложить реформу до следую- щего года, то старые партии должны будут сделать реформерам гораздо больше уступок, нежели теперь. Вот это — истинная муд- рость государственных людей! Дело им очень неприятно, но оно требуется общественным мнением, стало быть, надобно как можно скорее сделать его, потому что каждою проволочкою только уси- ливались бы требовательность и неудовольствие, и каждый день отсрочки стоил бы в результате очень дорого для отсрочивающих. Виги и часть тори, поддерживавшие в этом случае требования ре- формеров, поступили чрезвычайно расчетливо. Но трудно было ожидать, чтобы Дерби и д’Израэли сделали такую неловкость, как попытка отсрочить прения о реформе до мая месяца; они люди умные, и, вероятно, не сделали бы такого промаха, если бы могли избежать его. Действительно, говорят, что билль о ре- форме был у них готов, и они хотели внести его в парламент в первом же заседании; но между их товарищами есть дикобразы, которым д’Израэли и Стенли не всегда успевают вбить в голову неизбежность уступок общественному мнению для избежания го- раздо больших потерь. Эти дикие господа объявили, что билль д’Израэли слишком либерален, что они не согласны на него. Лучше всего было бы лорду Дерби выгнать из кабинета таких компрометирующих его товарищей и заменить их людьми более рассудительными, как уже выгнал он лорда Элленборо; но по- чему-то он не повторил своего хорошего дела в большем размере, не выгнал всех министров, не согласившихся с д’Израэли и лор- дом Стенли, — вероятно, недостало характера. Таким образом, прежний билль не годился, пришлось составлять новый. Но когда виги и большинство газет резко осудили лорда Дерби за то, что билль у него не готов, реформеры, в заседании палаты общин 7 февраля, потребовали, чтобы министерство поторопилось. Ми- стер Донкомб, радикал очень знатной и богатой фамилии, был выбран реформерами для исполнения роли того безжалостного мужа, о котором упоминает переведенная нами статья Титез’ «когда же ты кончишь свои вздохи? ты слишком долго взды- хаешь», сказал он мистеру д’Израэли, как Рауль — Синяя Борода говорил своей жене, желавшей отсрочить тяжелую минуту. Депу- таты старых партий приняли его речь с большим огорчением, пре- рывали ее криками «беспорядок, беспорядок!» и тем выразили, как горько им глотать пилюлю, принятие которой предписано общественным мнением. Но делать было нечего, и мистер д’Из- раэли объявил, что представит свой билль о реформе 28 февраля. К чему же привела попытка отсрочить повиновение голосу об- щества? Лорд Дерби хотел в угодность своим нелепым товари- щам отложить представление билля до четвертого или пятого ме- сяца сессии, когда уже не осталось бы времени рассмотреть его, — чтобы таким образом оттянуть решение дела до следующей сес- сии, т. е. до следующего года. Это не удалось. Вместо годичной

109 [101] проволочки, успели сделать проволочку на две недели, а сами под- верглись общему посмеянию и выставили напоказ публике свою слабую сторону: теперь все увидели, что тори не хотят прений о реформе, а все-таки принуждены начать их, стало быть, действуют не по доброму желанию, а против воли, из-под палки. Выгоден ли был, спрашивается теперь, их образ действий для них самих? не слишком ли дорого заплатили они за две недели отсрочки?

Кроме этих двух важнейших дел современной истории — итальянского вопроса и английского реформистского движения — довольно важное место между событиями нынешнего года зани- мают агитация на Ионических островах, переворот в Сербском княжестве, выбор господаря в Молдавии и Валахии и переворот в Гаити.

Со времени учреждения греческого королевства жители Иони- ческих островов постоянно требовали, чтобы Англия избавила их от своего протекторства и позволила им присоединиться к одно- племенной державе. Из этого иногда возникали смуты, которые подавлялись насильственными мерами со стороны Англии, Но все-таки Англия оставляла Ионическим островам представитель- ную форму правления и свободу слова. Правда, лорду комиссару (генерал-губернатор) была предоставлена очень обширная власть, так что он мог решительно не слушать ионических депутатов, но все-таки — представительная форма и свобода печатного слова служили к тому, что желание ионийцев и их жалобы делались из- вестными целой Европе. Само собою разумеется, что при таких условиях английское правительство не было притеснительно' для ионийцев 8. По всему видно, что во внутренних делах им была предоставлена довольно широкая свобода; но чувство националь- ности нельзя было заглушить ничем, и в прошлом году иони- ческая палата депутатов снова приняла решение, что ионический народ требует присоедннения своего к Греции. Тогдашний лорд комиссар Джон Юнг посылал по этому случаю лондонскому ка- бинету несколько записок, в которых главная мысль была та, что для Англии лучше отказаться от хлопот с Семью Островами, протекторат над которыми ей убыточен, и оставить за собою только военную позицию на острове Корфу, предоставив осталь- ным островам соединиться с Грециею. Случайным образом эти депеши, которые правительство хотело хранить в тайне, были переданы в редакцию газеты «Оайу М м3», и она напечатала не- которые из них, полагая, что они присланы с согласия министер- ства. Узнав противное, редакция остановила обнародование остальных депеш, но и напечатанных было слишком достаточно для того, чтобы министерству нельзя было не позаботиться об иони- ческом деле. Признание самого генерал-губернатора, что Англии следует отказаться от своего протектората, произвело сильное

101 [102] впечатление на публику, и надобно было что-нибудь сделать. Ми- чистр колоний Бульвер (известный романист) находится в хоро- ших отношениях с предводителем пилитов * Гледстоном, который с прочими своими достоинствами соединяет славу отличного элли- ниста (недавно он издал большое сочинение о Гомеровых поэмах) и очень расположен к греческой нации Надобно прибавить, что Гледстон — человек очень гуманный, очень мягкого характера и привлекателен в обрашении. Министерство думало, что такой че- ловек может примирить ионийцев с английским протекторством и придумать в их политическом устройстве улучшения, которые склонили бы их забыть о Греции. Разумеется, такой важный го- сударственный человек, как Гледстон, принимал на себя только временное поручение: предводители парламентских партий счи- тают слишком низким для себя даже пост генерал-губернатора Ост-Индии; и если Гледстон согласился съездить на Ионические острова во время парламентских вакаций, это надобно приписы- вать особенному желанию его сделать что-нибудь в пользу греков. Чрезвычайный верховный комиссар действительно вел себя с ионийцами таким способом, который делает честь его харак- теру и лично приобрел ему чрезвычайную популярность. Впро- чем. и прежний верховный комиссар, сменяемый Гледстоном, лично пользовался справедливою любовью ионийцев. При отъезде его старик Дандоло, предводитель самых пылких своих соотечественников, с особенною силою восстаюших против ан- глийского протектората, сказал между прочим следующее:

«Позвольте мне, милорд, в минуту вашей разлуки с нами возвысить свой голос, голос свободного и независимого человека, которому теперь уже 70 лет, который никогда, ни прямо, ни косвенно, ничего не искал для себя у прави“ тельства. Я хочу сказать важную правду, которая, будучи долгом справедли- вости относительно вас, очистит нас от упрека в неблагодарности.

«Да. с самого приезда вашего к нам, милорд, я видел в вас любовь к добру, желание н решимость исполнять его. Когда я представил вам необ- ходимость дать работу многочисленным беднякам, вы, милорд, согласились из мое желание и выпросили от вашего прачительства значительные суммы, которые вот уже два года хранят и будут хранить бедных людей от нужды. И когда я был членом местной администрации, более всего был обязан я шему содействию тем, что мог приносить пользу моей родине; то, что я сделал, должно быть обращаемо в честь вам.

«Мое сердце трепешет от радости, когда я вспоминаю, что в весь период

ашего управления вы, милорд, не только не подвергли аресту ни одного человека, а, напротив, избавили многих из заключения и возвратили изгнан- пиков их семействам. Да, пи одна капля слез не лежит на вашей совести, в если вы успели сделать не все, чего хотели, вина тому—не в вашем сердце».

Из этого можно заключать, что Ионические острова нело- вольны английским правлением вовсе не за его жестокость или стеснительность, а единственно по чувству национальности.

  • Сторонники Р. Пиля. — Ред. 102 [103] Новый лорд комиссар созвал законодательное собрание 25 января; в первое же заседание Дандоло предложил палате депутатов выразить желание ионического народа соединиться с Грециею. При громких рукоплесканиях оно было принято и назначен комитет для обсуждения дальнейших мер, нужных для исполнения их желания; сначала они вздумали было сделать воззвание ко всем европейским народам, но Гледстон заметил им, что это было бы напрасным нарушением законных форм, и, послушавшись его доброжелательного совета (вовсе не приказания или угроз), палата приняла составленную комитетом просьбу к английской королеве. Вот текст этого документа, интересного по своему благородному тону:

«Ее величеству королеве Виктории, всемилостивейшей королеве Соединенного королевства Великобритании и Ирландии, защитнице веры и протектрисе Соединенных государств Ионических островов и проч.

«Прошение ионической палаты депутатов.

«Да выслушает милостиво ваше величество. Народ Семи Островов, всегда сохранявший мысль о своей национальности и желавший своего соединения с свободною Грециею, почтительно приближается к вашему могущественнейшему престолу, чтобы положить на ступени его подлинное выражение своего вечно-пламенного желания. Среди испытаний, постигших племя эллинов, ионический народ сохранил невредимо свою цивилизацию и удержал свою национальность н независимость.

«Трактат, заключенный в Париже 5 ноября 1815 года без участия ионического народа и отдавший этот народ под британское протекторство, имел единственною своею целию охранение маленького народа, который признан и объявлен в этом трактате отдельным, свободным и независимым государством. К этой цели направлены обязанности, принятые по трактату покровительствующею державою, и политические отношения, возникшие из них между Великобританиею и покровительствуемым народом. Но по учреждении Греческого королевства исчезла причина, на которой основаны были эти отношения, а с тем вместе естественно возникло горячее желание ионийцев к политическому соединению с освобожденною частью нации, с которою они неразрывно связаны происхождением, верою, языком, преданиями и безграничными пожертвованиями общему делу.

«Из этого непреодолимого чувства проистекали подавленные манифестации девятого ионического парламента и единодушное желание, выраженное одиннадцатым парламентом 20 июня 1857 года. Его превосходительство верховный чрезвычайный комиссар, которого угодно было вашему величеству послать в государство Семи Островов, также получил подлинные доказательства этого пламенного чувства и желания всего ионического народа.

«Исходя из этих соображений, представители ионического народа в своем парламентском заседании 15 (27) января 1859 года единогласно объявили, что единственным и единодушным желанием ионического народа было и остается соединение всего государства Семи Островов с Греческим королевством.

«Ионическое собрание, представляя это желание, просит ваше величество милостиво сообщить настоящее объявление другим европейским великим державам и при их содействии исполнить * священное и справедливое желание ионийцев.

  • Это содействие предполагается нужным потому, что протекторат учрежден Парижским трактатом, стало быть, на отмену его, в случае согласия Англии, потребовалось бы согласие и других держав, подписавших трактат 1815 года. [104] «Представители ионического народа имеют утешительную надежду, что божественная милость, вооружившая некогда десницу Британии на защиту эллинской нации, вдохновит и ныне ваше величество, чтобы вашею могущественною помощью эта нация могла достичь своего национального восстановления и чтобы узы, возникающие из глубокой благодарности и непреложной симпатии, привязывали сердца эллинской нации к престолу вашего величества.

                                                                                                                    Д. Фламбургиани, президент.
                                                                                                                    Н. Луси                      секретари.
                                                                                                                    И. Дувмани
    

Корфу, 18/30 января 1859 года».

Гледстон сообщил эту просьбу обыкновенным законным путем в Лондон.

Разумеется, английское правительство отвечало на просьбу, что, к сожалению, оно не может исполнить желание ионийцев. Но вместе с этим ответом Гледстон сообщил ионическому собранию свой проект о тех реформах, которые могли бы до некоторой степени вознаградить ионийцев за невозможность удовлетворения чувству национальности. Его длинная записка, составленная в духе действительной заботливости о благе Ионических островов, предлагает им отменение всех ограничений, какими прежде была связана парламентская форма. Британское влияние будет совершенно отстранено от внутренних дел Семи Островов; лорд комиссар сохранит по внутренним делам только номинальную власть, потому что его распоряжения не будут иметь силы без подписи министров, а министров он обязан будет сменять по требованию ионического парламента. Кроме того, если ионический парламент недоволен им, то может посылать обвинение против него к королеве и отправлять депутата, который бы поддерживал это обвинение перед королевою и английским парламентом. Мы видим, что Гледстон предлагает ионийцам точно такую же свободу политического устройства, какую имеет сама Англия, и совершенную независимость от Англии во внутренних делах. Это первая половина его проекта, говорящая о том, что Англия может уступить ионийцам; вторая часть записки объясняет, что, по мнению Гледстона, ионийцы должны сами сделать для себя, и особенно эта половина проекта показывает, каким искренним доброжелательством к ним он проникнут. Он советует им изменить систему своих налогов и облегчить их (налоги и вообще внутренние дела были и прежде, как мы уже замечали, почти вполне предоставлены на волю ионийцев). Чтобы уменьшить расходы, Гледстон советует ионийцам заменить бюрократию самоуправлением; он объясняет им выгоды от понижения тарифа и вообще говорит о том, какими законами и стремлениями могут развить они у себя дух гражданской свободы и облегчить положение массы населения в своем государстве. [105] Разумеется, ионийцы приняли отказ королевы на их просьбу с большим неудовольствием, хотя, конечно, и не ожидали ничего кроме отказа. На проект Гледстона палата отвечала, что отложит совещание о нем, и, повидимому, хочет отвергнуть его весь, с объявлением, что только присоединение к Греции может соответствовать желаниям ионического народа.

Мы рассказали эти происшествия довольно подробно потому, что в них выражаются обе стороны нынешней английской иностранной политики — и сторона ненавистная, и сторона благородная. Удерживать в своей зависимости чужое племя, которое негодует на иноземное владычество, не давать независимости народу только потому, что это кажется полезным для военного могущества и политического влияния на другие страны, — это гнусно; но с тем вместе предоставлять этому народу полный простор в управлении своими делами, сохранять у него свободу печатного слова и парламентские формы, стараться развивать в нем те гражданские качества, которыми отличается сама Англия от континента, это — черта совершенно иного рода. Разумеется, из соединения двух противоположных стремлений, из смеси порабощения с свободою, эгоизма с доброжелательством выходит нечто очень странное. Порабощены или нет ионийцы? Да, потому что только иноземное войско держит их в покорности нынешнему образу правления; нет, потому что ни в Сардинии, ни в Бельгии, ни в самой Англии народ не пользуется свободою больше той, какую дают англичане Семи Островам. Народ свободно избирает своих представителей, эти представители дают законы для страны; все законы, все правительственные распоряжения свободно обсуждаются в открытых парламентских прениях и в печати. Народ свободно выражает даже свое желание отделиться от государства, к которому принадлежит по политическим трактатам, и на это требование отвечают ему кротким объяснением невозможности такой перемены; не думают о наказании, а, напротив, стараются смягчить отказ гуманным правлением и придумывают, нельзя ли сколько-нибудь вознаградить за него расширением гражданской свободы. Такова политика английского правительства, т. е. старых партий. Но старые партии — не английский народ; это — горсть людей, далеко отставших от нынешнего развития понятий в английской нации. Те газеты, которые не принадлежат старым партиям, прямо говорят, что Англия не должна держать в своей зависимости чужой народ, желающий быть независимым; они требуют, чтобы Англия отказалась от протекторства над Ионическими островами. И даже в старых партиях находятся люди, как Джон Юнг, сочувствующие этому взгляду, признающие справедливость желания освободиться от их власти в том народе, которым они посланы управлять. Вот какие черты Англии обнаруживаются ходом вопроса об Ионических островах; и дело это, незначительное по малому [106] объему той страны, о судьбах которой идет речь, важно потому, что на нем можно изучать дух Англии.

Ионический вопрос мало кого занимал, кроме самих ионийцев и англичан. Но внимание целой Европы было обращено на события в жизни двух других небольших племен, сербского и валахо-молдавского. Наш обзор уже так длинен, что сербские события, особенно любопытные для нас по нашему родству с сербами, мы решились изложить в особенной статье. Это тем удобнее, что с прибытием князя Милоша и распущением скупштины переворот, происшедший в Сербии, повидимому, завершился, и рассказ о нем, вероятно, останется уже законченным целым ⁹. Стало быть, нам надобно только сказать несколько слов о валахо-молдавских событиях.

Россия сочувствовала желанию румынского племени соединиться в одно государство. Симпатия легко переходит в надежду Во время парижских конференций в нашей публике была уверенность, что дипломатическими переговорами осуществится стремление румынов составить одно государство. Как всегда, уверенность эта оказалась самообольщением. Единство Молдавии и Валахии дано было только по имени; оно ограничивалось почти только одинаковостью знамени и правом этих двух провинций учреждать центральную комиссию для обсуждения отдельных вопросов, касающихся обеих областей. В каждом княжестве была оставлена особенная административная и законодательная власть, каждое должно было иметь своего особенного господаря и свой отдельный парламент.

Собрались эти парламенты, должны были избрать господаря. Австрия и Турция употребляли всевозможные усилия, чтобы не допустить в парламенты людей национальной партии, желавших соединения, и насильственными средствами ввести туда своих клиентов, изменников национальному чувству. Однако же молдавские депутаты, собравшиеся раньше валахских, выбрали господарем такого человека, на которого вполне могла положиться нация, желавшая соединения, — Александра Кузу. Это смутило Турцию и Австрию. В Константинополе хотели отказать в утверждении молдавскому выбору, основываясь на том, что избранное лицо не удовлетворяет некоторым условиям, определенным для господаря дипломатическою конвенциею 19 августа. Но вот собрался валахский парламент; депутаты его были выбраны под влиянием интриг и насилий Турции, поддерживаемой Австриею. Большинство их состояло из людей, которые, повидимому, не сочувствовали национальному желанию Но мало-помалу они прониклись его влиянием, и в решительную минуту бывшие интриганты и реакционеры явились патриотами. Было множество разных кандидатов на сан господаря. У каждого была своя партия между депутатами. Когла собрались депутаты, один из претендентов, Бибеско, имевший на [107] своей стороне временную администрацию (каймаканию) Валахии, окружил войсками дом заседаний парламента, чтобы силою принудить депутатов избрать его, арестовав тех, которые стали бы говорить против насилия. Но население Бухареста обступило войска и потребовало, чтобы они удалились. Войска и их начальники не захотели действовать оружием против своих братьев, которым сочувствовали. Переговоры тянулись несколько часов, наконец, каймакания принуждена была приказать войскам удалиться. Депутаты прежде всего занялись очищением своего собрания от тех членов, при выборе которых было сделано особенно много противозаконных обманов или насилий. Из них несколько человек, увлекаясь энтузиазмом окружавшего их народа, сами отказывались от звания депутатов. Вечером в тот день (4 февраля) происходили частные совещания между депутатами, оставшиеся тайною для публики. Все предчувствовали только, что на другой день должна решиться судьба и Валахии, и Молдавии: она зависела от того, согласен ли будет валахский выбор с молдавским.

Едва открылось на другой день заседание, депутат Боереско подошел к президенту (митрополиту) и попросил его перейти с депутатами из залы публичных заседаний в соседнюю залу для выслушания важных вещей. Митрополит несколько времени колебался, но должен был уступить; депутаты вышли в особенную залу Тут Боереско в пламенной речи изложил важность настоящей минуты, обязанность депутатов пожертвовать своими личными пристрастиями для того, чтобы явиться действительно представителями национальной мысли. «Желание нации может быть исполнено, — сказал он, — только в таком случае, если Валахия соединится с Молдавией, а для этого одно средство — соединиться с молдавскими братьями и провозгласить господарем того самого человека, который уже выбран ими». Никто не мог устоять против увлечения. Один за другим претенденты на сан господаря всходили на кафедру: первый — Голеско, за ним — Гика. Кантакузен и другие: каждый клал руку на евангелие и клялся подать голос за Александра Кузу. Восторг увлек всех депутагов; они закричали: «да здравствует Куза!». Этот крик донесся до залы публичных заседаний, и зрители, бывшие на трибунах, повторяя его, побежали на плошадь сообщить патриотическое решение депутатов народу, толпившемуся на площади Все кричали «ура!» и обнимались.

Депутаты возвратились в залу публичных собраний, началась баллотировка, и на всех 64 избирательных билетах, вынутых из урны, было написано одно и то же имя: Александр Куза Молдавский.

За два дня, за день, за несколько часов до этого решения никто в Бухаресте не ожидал его Неописанный восторг овладел всем населением при удивительном известии. [108] В ту же минуту электрический телеграф сообщил в Яссы Александру Кузе просьбу Валахии быть ее господарем. Напрасно временное правительство Валахии, проникнутое турецко-австрийским духом, говорило, что будет ждать из Константинополя инструкций о том, как поступить ему. На другое утро вновь избранный господарь уже назначил новое министерство, которому без сопротивления должна была передать власть каймакания, потому что весь валахский народ был единодушен.

Можно вообразить себе изумление и гнев константинопольского дивана при известии о валахском выборе. В первую минуту турки заговорили, что это невозможно допустить, что надобно послать войска для низложения Кузы в обоих княжествах. Но скоро одумались, и сама Турция стала просить державы, уполномоченными которых была составлена конвенция 19 августа, чтобы назначена была новая конференция от всех этих держав для разрешения валахо-молдавского вопроса. Конференция скоро соберется. Франция уже решила требовать, чтобы Куза был признан господарем Валахии и Молдавии и были изменены те статьи прежней конвенции, которые оказались несогласны с желанием румынов и противоречат соединению двух дунайских княжеств под управлением одного господаря. Большинство других держав, участвующих в конференции, будут требовать того же. Если не вспыхнет война между Франциею и Австриею до окончания конференции, решение не подлежит сомнению. Австрия и Турция должны будут уступить настояниям других держав, и выбор Александра Кузы в обоих княжествах будет утвержден ¹⁰.

Странным образом отражается общее направление событий даже в таких отдаленных краях земли, о которых и не думает Европа. Лет десять тому назад читатели карикатурных журналов хохотали над картинками, представлявшими Сулука в костюме Наполеона |, подражанием которому он гордился, подобно ему превратившись из президента республики в императора. После того о Сулуке забыли. Но его неграм не было от того легче. Сулук решительно хогел быть гаитским Наполеоном |. Он беспрестанно воевал с соседнею республикою Сен-Доминиканскою и сильно притеснял собственных подданных. Окружая себя блеском, он сочинял в своей империи аристократию, жаловал своих слуг титулами князей, герцогов, маркизов. Титулы великолепных аристократов бывали иногда занимательны: был герцог Лимонад, был герцог Мармелад и т. д. Но каков бы ни был выбор фамилий, этим герцогам и самому Сулуку для надлежащего великолепия нужно было много денег; подданные разорялись и роптали; Сулук наказывал, как следует, недовольных: изгонял их, сажал их в крепости, казнил. Неудовольствие росло, и наконец не стало сил переносить блистательное правление Фаустина I. Негритянский генерал Фабр Жефрар 22 де[109]кабря (нового стиля) прошедшего года вышел из столицы Сулука Порт-о-Пренса, [пришел] на берег, сел в лодку с своим сыном и двумя товарищами и доехал до города Гонайва, соседнего с Порт-о-Пренсом. Когда он вышел из лодки, к нему подошли несколько человек, у которых было приготовлено пять лошадей, и они въехали в город с криками: «Viva la république, viva la liberté!» *

Никто их не останавливал, они дошли таким образом до главной гауптвахты и приказали караульному барабанщику бить тревогу, потом поехали к дому губернатора. По дороге встречались им политические преступники, осужденные Сулуком на каторгу и работавшие в разных местах города. Они освобождали их. К ним приставали жители. Губернатор сначала колебался, потом и сам присоединился к Жефрару; с ним перешли все другие чиновники. На следующий день генерал Жефрар был провозглашен президентом Гаитской республики, а генерал Сулук (так называли его в официальной прокламации) был объявлен подлежащим суду за противузаконные действия.

24 декабря Жефрар пошел к Сен-Марку, укрепленному городу, комендант которого со всем гарнизоном принял его сторону. Теперь у Жефрара было целых два полка и крепость; оставаясь в ней, он ожидал приближения Сулука, а между тем соседние города один за другим присоединялись к новому правительству. Сулук собрал войско и пошел на Жефрара, власть которого признавалась уже всею северною половиною гаитского государства; войско у Сулука было гораздо многочисленнее, чем у Жефрара, но солдаты не хотели сражаться за него, потому он должен был отступить в столицу. Жефрар пришел вслед за ним и послал к нему парламентера требовать отречения, обещая пощадить его жизнь. Сулук сказал, что подумает; но пока он думал, солдаты его положили оружие. Узнав об этом, Сулук немедленно занялся сочинением следующей прокламации:

«Гаитяне! призванный волею народа к управлению судьбами Гаити, я постоянно посвящал все мои усилия и заботы благу моих подданных и счастию отечества. Я надеялся, что могу рассчитывать на привязанность тех, которые облекли меня верховною властью, но последние события не позволяют мне сомневаться в чувствах народа.

«Я так люблю отечество, что не колеблясь жертвую собою общему благу.

«Я слагаю свой сан, единственным желанием имея то, чтобы Гаити могло быть так счастливо, как всегда желало мое сердце.

«В Порт-о-Пренсе. 15 января 1859 года, в лето 56 независимости».

                                                                              «Фаустин». 

Прокламация, как видим, написана так, что сделала бы честь европейскому перу.

Переворот совершился мирно, не пролито было ни одной капли крови. Президент восстановленной республики, Жефрар,

  • На Гаити говорят ломаным французским языком. [110] поступил с Сулуком, столь заботившимся о благе своего народа, как нельзя милостивее. Он позволил Сулуку свободно сесть на корабль и ехать куда ему угодно. До отъезда на корабль он оказывал ему защиту от ненависти народа, хотевшего растерзать Сулука; и для проводов его до корабля по улицам города прошел сам, потому что без него Сулук не дошел бы живым до своего убежища.

На старость дней Сулук успел приготовить себе хорошее пропитание: в разных европейских банках у него лежит более 3.000.000 руб. серебра.

Жефрар освободил всех политических преступников, заключенных Сулуком в разные крепости, и просил возвратиться всех изгнанников. Он объявил сен-доминиканцам, что желает хранить с ними дружбу. До сих пор действия его показывают человека благородного и бескорыстного. Он — мулат, теперь ему около 50 лет. Он имеет известность хорошего генерала, просвещенного и очень умного человека, и всегда пользовался большою любовью народа за гуманность характера и образа мыслей. [111] <№ 3.— Март 1859 года.>

Миролюбивые манифестации во Франции. — Выговор газете Presse. — Оппозиция в законодательном корпусе, при дворе и в сенате. — Письмо к Геду, статья «Монитёра» и отставка принца Наполеона.—Посольство лорда Коули.— Общественное мнение во Франции и итальянские фанатики. — Проекты перемен в нынешней Французской системе. — Положение итальянского вопроса около 3 (15) марта. — Компьеньские уверения Пальмерстона. — Парламентская реформа в Англии. — Министерский билль. — Д'Израэли как прогрессист. — Россель снова становится главою оппозиции. — Прибытие неаполитанских пленников в Англию — Можно ли назвать их страдавшими не по собственной их вине?

В прошедший раз миролюбивые манифестации французского правительства приходилось нам перечислять в параллель с его объявлениями и официальными актами, имевшими воинственное направление; каждому действию его в одном виде соответствовало, почти в тот же день, какое-нибудь действие, имеющее противоположный вид; и мы заканчивали очерк только тем неопределенным выражением, что в пять или шесть последних дней, входивших в наш обзор, именно во вторую неделю февраля (по новому стилю), миролюбивые манифестации, повидимому, взяли верх над воинственными: но нельзя еще решить, прочен ли такой оборот в наружных действиях французского правительства, а можно только находить, что некоторая продолжительность манифестаций в этом смысле довольно правдоподобна. Такое предположение европейских газет оправдалось. До того числа, известия о котором мы имеем при составлении нынешнего обзора (15 марта нового стиля), все наружные действия и объявления французского правительства были благоприятны сохранению европейской тишины. Целый месяц миролюбивых уверений и наружных действий в том же смысле, — чего же ты, хочешь больше, Западная Европа? Ты слишком требовательна и недоверчива, если тебе мало стольких официальных ручательств за ненарушимость твоего спокойствия.

После неопределительно миролюбивой речи французского императора при открытии заседаний законодательных властей [112] (7 февраля) и решительно миролюбивой речи графа Морни, президента законодательного корпуса, в первом заседании этого собрания (8 февраля) первою довольно яркою манифестациею в пользу мира был выговор, данный министром внутренних дел газете Presse за одну из воинственных статей, которые до той поры ежедневно появлялись в ней без всяких неприятных для нее последствий. Статья эта нимало не превосходила своим жаром прежних декламаций; не стоит она внимания ни в каком отношении; но она послужила пробирным камнем для проведения черты мирного зеленого цвета рукою Делангля, — как же нам не присмотреться к произведению г. Леузон-Ледюка, получившего честь рубцом на своей спине свидетельствовать о сохранении европейского спокойствия?

По поводу одной книги об истории Италии за последние десять лет знаменитый знаток русской истории г. Леузон-Ледюк объявляет, что Италия излечилась от прежних неопытных мечтаний и получила теперь способность действовать против Австрии основательнее. Теперь, говорит он, Италия не такова, как в 1848 и 1849 годах.

«Как переменились времена! — восклицает правдолюбивый защитник Италии. — К Пьемонту теперь примыкают даже те, которые более всех других не доверяли ему, отталкивали его от себя с наибольшей энергией. «Viva Verdi!» — этот символический крик раздается с одного конца полуострова до другого, — блистательный симптом, если не единства, может быть, невозможного, то, по крайней мере, общего согласия, носящего на своем знамени знаменательный девиз: «независимость и свобода!» Сам Маццини, этот нетерпеливый агитатор, отказываясь от исключительности своей системы, присоединяется к усилиям для достижения общей цели. Оставим на минуту вопрос о внутренней организации и остановимся на вопросе об освобождении от иностранцев; он теперь — самый настоятельный. Что значит этот всеобщий крик «Viva Verdi!», если не соединение к освобождению от иностранцев? Но, говорят, достаточно ли будут силы одной Италии для этого? Единодушное восстание целого народа — очень могущественный рычаг. И не приписывают ли Австрии силу, которой она не имеет? Вспомним венгерскую войну, особенно воспомним странный состав Австрийской империи. Сколько в ней самой таких элементов, которые могут развлечь ее силы! Одного движения у этих венгров или у этих славян, подобно итальянцам негодующих на табсбургский скипетр, было бы слишком достаточно, чтобы принудить итальянскую армию Франца-Иосифа отступить, а кто не предвидит вероятности такого движения? И разве Италия рассчитывает только на свои силы для свержения ига своих поработителей? Нет, она призывает на помощь все благородные нации. Ее дело, дело справедливости и цивилизации, оно — наше дело. Мы боимся вмешательства, — почему же? Не должны ли мы скорее с признательностью приветствовать представляющийся случай положить, наконец, предел этой болезни, мучащей Европу и задерживающей колесницу прогресса?

«Австрия повсюду поднимает голову в Италии, она поднимает голову и вне Италии. Не Австрия ли уничтожила все результаты Парижского трактата? Не Австрия ли внушает Турции все ее измены, все ее преступления? Не Австрия ли возмутила союз, соединявший нас с Англиею? Война, которая избавит нас от этого кошмара, не должна ли быть благословляема между всеми войнами? Такова война, готовящаяся в Италии. Вот почему мы смотрим на нее с доверием и спокойствием». [113] Что замечательного в этой статье? Разве то, что преднамеренных ошибок в ней по крайней мере столько же, сколько справедливого. Итальянцы будто бы отсрочивают вопрос о внутренней организации до той поры, пока решится дело национальной независимости. Какое же ручательство в том? Символический крик ума viva Verdil Viva V(ictor) E(mmanuel) R(e) d'l(talia) — «да здравствует Виктор-Эммануил, король всей Италии»? Но, во-первых, вся ли Италия повторяет этот крик? Кажется, он слышен только в Ломбардии и в Модене; Неаполь, Рим и самая Венеция даже и теперь не высказывают охоты склониться перед Турином. Да и в Ломбардии можно ли положиться на этот «блистательный симптом»? Кому не известно, что первоначальный крик быстро сменяется другими по мере того, как развиваются события? В 1848 году итальянское движение началось с криком «да здравствует папа Пий 1Х!» А через несколько месяцев оно пришло к тому, что Пий 1Х почел нужным бежать из Рима; и чтобы восстановить его власть, Наполеон ПП, бывший тогда президентом республики, почел за нужное послать против Рима французское войско, которое до сих пор, вот уже целые десять лет, стоит в Риме. Почему знать, что, возбудив итальянское движение теперь, как Пий 1Х возбуждал его одиннадцать лет тому назад, Виктор-Эммануил не увидел бы себя в необходимости восстановлять свою власть даже над наследственными землями тем же средством, каким восстановилось правление Пия 1Х в Риме? Мы уже не говорим о Ломбардии или Венеции, или Тоскане; но может ли он рассчитывать и на преданность значительной части своих нынешних подданных, если им не будет нужно молчать о своих чувствах к нему из опасения от австрийцев? Генуя недавно была усмирена только формальною осадою. Теперь она встретила Виктора-Эммануила с триумфом, но ведь это потому, что она хочет войны по воспоминанию о 1848 году, когда в несколько месяцев она обогатилась торговлею с Миланом, пока он был свободен от австрийцев. Она и в 1848 году желала войны, однако ж, это не помешало ей в свое время выразить нежелание подчиняться Турину. Но теперь, говорит Леузон-Ледюк, сам Маццини хочет помогать сардинскому королю и графу Кавуру. Так эта помощь важна? Так маццинисты действительно сильны в Италии? Это можно видеть из неосторожных слов Леу-зон-Ледюка; но чтобы туринский кабинет остался безопасен при такой помощи, этому трудно поверить. Ныне Маццини может быть и не хочет мешать Кавуру, но из этого не следует, чтобы по изгнании австрийцев он не вздумал, вместе с генуэзцами, предъявить свои желания. Если бы выговор был дан за преднамеренные ошибки, статья заслуживала бы его; но он дан просто за воинственность. Миролюбивые идеалисты сообразили, что это еще первый выговор, данный какой-нибудь газете в министерство Делангля, который, [114] очевидно, хочет прибегать к такому средству только в случае крайней надобности; тем больше значения получала эта экстренная мера: если уже Делангль сделал выговор, значит, война стала слишком противна видам правительства. Душевная безмятежность, вносившаяся во французское общество таким рассуждением, была несколько нарушена циркуляром того же самого Делангля к префектам. В нем он говорил, «что они должны объяснять речь императора не в смысле безусловно миролюбивом, что есть опасность, которая страшнее войны, именно то, когда умы, предавшиеся материальным интересам (то есть мыслям о гибельности войны для народного благосостояния), забывают о преданиях чести и патриотизма», — иначе сказать, что хотя Наполеон 1 хотел бы сохранить мир, но национальная честь требует войны, и люди, думающие иначе, — самые вредные люди. Циркуляр заключался приказанием смотреть, чтобы провинциальные газеты говорили в таком тоне: «если же не в силах газет одушевиться тем высоким языком, каким император говорил с Европою, то достоинство их требует не ослаблять «го действия толкованиями, обличающими эгоизм или малодушие», — это значило, что газеты, не желающие склоняться в пользу войны, должны молчать. Этот циркуляр, сделавшийся в Париже известным (15 февраля) накануне выговора, данного Presse'e, несколько парализовал впечатление выговора; а еще больше ослабилось оно толкованием о происхождении знамени-того выговора. Говорили, будто бы австрийский посланник сказал графу Валевскому, что выедет из Парижа, если не получит удовлетворения за нападки Presse'ы на Австрию; таким образом, выговор оказывался только дипломатическою учтивостью. Но эти два небольшие нарушения миролюбивых симптомов были последними отголосками прежней воинственности, да и они оказались не имеющими важности, какую им придали. Выговор не был просто дипломатическим оборотом: хозяин Ргеssе'ы Мильйо, вероятно, осязал его серьезность, потому что немедленно продал газету, «а то, чего доброго, говорил он, запретят ее». Принц Наполеон, до сих пор ей покровительствовавший, сказал хозяину, что не в силах защитить ее от опасностей. Новый хозяин не захотел служить органом воинственной партии, и прежний редактор Геру должен был уступить свое место другому, который хочет повести ее в духе орлеанской партии, питающей к принцу Наполеону и его фамилии то же самое чувство, какое прежняя Ргеssе имела к Австрии. Да, расклеивается каждое маленькое дело у людей, против которых повертывается счастие в главном деле. Хотели обуздать вредную ревность союзника, и что же вышло? Орган, принадлежавший слишком усердному союзнику, перешел в руки врага. Действительно ли хотел Делангль сделать серьезный выговор Ргеssе’е или только Валевский оказывал через него дипломатическое приличие австрийскому [115] посланнику, мы не знаем; но, как бы то ни было, выговор получил очень серьезную силу. Совсем не такова была судьба циркуляра: он оказался бессильным, хотя нельзя сомневаться в том, что им вовсе не хотели шутить. Провинциальные газеты, быть может, и замолчали на несколько дней, но уже давно опять говорят против войны, чуть ли не сильнее прежнего. Явилась оппозиция более опасная, нежели газеты. В прошлый раз мы упоминали о том, как сильно говорят депутаты в салонах против войны. Теперь они начали говорить подобным образом даже в зале своих собраний, — мы ошиблись, еще не в главной зале общих собраний, а только в маленьких частных залах, где собираются для комитетских совещаний отделы законодательного корпуса (бюро) или заседают комиссии. Самым поразительным случаем подобного рода была встреча бюджета. Вот как рассказывают это дело. Бюджет 1860 года показывает число армии и расходы на нее почти в таких же цифрах, какие были в прошедшем году и утверждены для нынешнего года. Комиссия законодательного корпуса по финансовым делам, получив новый бюджет, объявила, что недоумевает, каким образом согласить эти цифры мирного положения с слухами о войне. «Законодательный корпус может заниматься только серьезными цифрами, — сказала комиссия, — он не захочет утверждать такой бюджет, к которому будут сделаны потом прибавки экстренных кредитов на ведение войны». Поэтому, прежде нежели начать рассмотрение бюджета, комиссия потребовала у правительства объяснения о том, серьезны ли цифры бюджета. Комиссионер правительства для объяснений с законодательным корпусом по бюджету, Барош, должен был объявить, что цифры бюджета, по искреннему убеждению правительства, не потребуют прибавок и что правительство уверено в сохранении европейского мира. Депутаты, начинающие, как видим, наступательное движение, становятся с каждым днем смелее, — т. е. на словах, от которых еще далеко до дела. Даже бывшие министры Наполеона 111 [говорят очень странные вещи. Например, Друэн-де-Люи громко говорит, что единственное средство «поддержать в государстве порядок — надеть на Луи-Наполеона рубашку без рукавов». Лица еще более] близкие к нынешнему правительству от прежней системы почтительных возражений переходят к такому образу действий, которого сами никак не одобрили бы месяца за полтора или за два. Например, вот что произошло между Персиньи и принцем Наполеоном при той церемонии, когда передавался в архив императорской фамилии документ о бракосочетании принца Наполеона. Персиньи присутствовал тут как член тайного совета. Зашла речь о войне. Принц Наполеон выразил пренебрежение к трактатам 1815 года, сказал, что надобно плевать на них (thev should le cast to the winds) и освободить Италию в противность им; а если общественное мнение, прибавил он, противно [116] такой политике, то не надобно смотреть на него. Персиньи перебил его словами, что подобный образ мыслей вреден не только для правительства, но и для всего общества, и что подобная политика была бы противна интересам Франции. Потому, продолжал он громким голосом, я всегда буду противиться ей всеми силами. Разговор в этом тоне тянулся довольно долго, словом сказать, на торжественной церемонии произошла очень жаркая сцена в противность всякому этикету. Не только отдельные сановники, подобно Персиньи доказывавшие, что имеют мужество противоречить желаниям императора, когда то нужно для его собственной пользы; не только депутаты законодательного корпуса, между которыми есть десятка полтора людей независимых, имеющих некоторое влияние на толпу своих товарищей, делают оппозиционные попытки, — даже в сенате, составленном самим императором из самых покорнейших ему людей, начинают слышаться речи очень резкие. По случаю бракосочетания принца Наполеона надобно было увеличить его содержание. Это производится решением сената (senatusconslt). Покорные члены не могли и думать о том, чтобы отвергнуть предложение о назначении принцу Наполеону требуемой прибавки в 700.000 франков; а между тем непременно хотели выразить свое неудовольствие на принца. Как это сделать? Двое из членов сената, Кастельбажан и Буасси, придумали средство: надобно предложить в senatusconsult'e изменение такого рода, что 700.000 франков назначаются не принцу Наполеону, а просто предоставляются в распоряжение императора. Эта очень замысловатая протестация так понравилась сенаторам, что накануне прений Париж ожидал ее принятия большинством сената. Но сами предводители оппозиции испортили дело, слишком по- надеявшись на доблесть своих товарищей. Речи, ими сказанные, были так резки, что сенаторы перепугались; и когда дело дошло ‚ло подачи голосов против senatusconsult'e в его первоначальном виде, оказалось против него только два голоса самих ораторов, а все остальные члены сената благоразумно отступились от гефойского замысла. Результат не блистательный; но каков бы он чи был, страшно уже самое появление оппозиционных попыток в верном сенате. Потом по вопросу о бюджете сенатская комиссия бюджета точно так же требовала объяснений, как и комиссия законодательного корпуса. Можно вообразить себе, как силен ропот против войны, если даже сенат чуть-чуть было не вздумал попытаться быть его отголоском. До сих пор уверяли, что, по крайней мере, французская армия желает войны единодушно. Было известно, что некоторые из важнейших генералов, например, Пелиссье и Канробер, — против войны; но говорилось, что они составляют исключение. Теперь всем известно, что из генералов большая часть — против что между солдатами также мало охоты идти в Италию. [117] Только офицеры, особенно штаб-офицеры, надеющиеся скорее дослужиться до генеральских эполет на полях битвы, желали бы идти в поход. Словом сказать, даже большинство армии едва ли не против войны. Принц Наполеон и его прежний орган, газета «Ргеssе», уверяли, что, лишаясь прежних приверженцев в промышленном сословии, правительство приобретет себе усердных защитников между прежними врагами — республиканцами и революционерами. Эти партин, ожидающие в скором времени благоприятного случая для решительных действий, в последнее время держали себя очень осторожно и молчали. Их молчание истолковывалось в смысле согласия. Но вот и эта надежда исчезла. Парижские республиканцы в половине февраля собирались у Карно и решили, что они — против войны. Через несколько дней был в Лондоне митинг французских изгнанников демократической партии и также объявил себя против войны. Положение вообще сделалось в самой Франции еще гораздо затруднительнее, нежели как было в январе месяце. Давно уже было известно, что коммерческие палаты по всей Франции хотят подавать просьбы о сохранении мира; они имели на это слишком много оснований. Не только фонды и другие кредитные бумаги сильно падают, производя повсюду разорение, но и вообще торговля остановилась, заграничный отпуск чрезвычайно уменьшился, фабрики не имеют заказов во всех, торговых городах множество банкротств. Но вздумали было остановить протест торгового сословия простым запрещением. Через несколько дней оказалось, что запрещением нельзя утишить недовольство. Тогда сам император принял депутацию одного из торговых городов и в ответ на жалобы сказал: «Господа, успокойтесь, мир не будет нарушен» (Rassurez vous, Messieurs, la paix ne sera pas troublee). Это было в половине февраля. Но после того недовольство в обществе росло; оппозиция сановников становилась все сильнее; сенат совершил мужественное дело, выслушав,хотя с испугом, речи против войны и ее представителя, принца Наполеона; наконец, законодательный корпус потребовал объяснений относительно бюджета, и, не ограничиваясь этим, бюджетная комиссия единодушно предложила сделать новое, еще более резкое нападение. Она хотела предложить уничтожение нового министерства. Алжирии и колоний, т. е. потребовать отставки принца Наполеона, бывшего представителем воинственности в совете министров. С половины февраля вражда остальных министров к нему. дошла до такой резкости, что он три раза требовал отставки, т. е. предлагал императору выбор между ним и остальными министрами, надеясь, что его предпочтут им. Это было действительно правдоподобно по тем соображениям, какие мы излагали в предыдущей статье: Франция может противиться войне, но война необходима для нынешней системы. Поэтому носились слухи об удалении в отставку министров, особенно сильно споривших с прин[118]цем Наполеоном. Но с каждым днем их положение усиливалось, и вот, наконец, 5 марта к общему изумлению явилось в «Монитёр» официальное уведомление, объявлявшее, что газеты, говорящие о войне, вовсе не должны считаться представительницами намерений правительства. потому что во Франции нет цензуры, следовательно, правительство не отвечает за мнения журналистов. За этим уведомлением следовала статья, подробно объяснявшая, что Франция не делает никаких особенных усилий ни в армии, ни во флоте. Франция обещала помогать Пьемонту, если на него нападет Австрия, — больше не обещала и не хочет она ничего. Слухи об усиленных приготовлениях к войне — «выдумки, ложь и бредни». Пехотные и конные полки остаются в комплекте мирного штата. Покупка 4.000 лошадей для артиллерии сделана только для ремонта, чтобы привести ее к нормальному мирному положению. Работы в арсеналах происходят только потому, что надобно исправить артиллерию и флот, и если построено несколько новых судов, то единственно для обыкновенных сношений с Алжириею и для провоза съестных припасов в Чивита-Веккию или в Александрию для кохинхинской экспедиции; потому слухи о войне нелепы; выдумываются злонамеренными людьми; принимаются на веру глупцами. Конечно, французский император наблюдает за причинами могущих возникнуть несогласий; но рассмотрение этих вопросов приняло дипломатический характер, и надобно думать, что они разрешатся мирным соглашением. В то же самое время в английских газетах явилось письмо императора французов к одному из его английских друзей, мистеру Геду, с уверением в симпатии к Англии, о которой он вспоминает с глубокою любовью, потому что провел в ней много лет изгнания; император всегда был поклонником английской свободы; жаль, что она, как и все хорошее, имеет крайности. Зачем она вместо разъяснения истины употребляет все усилия для ее помрачения? Только несправедливая вражда английских газет огорчает императора, счастливого, впрочем, тою мыслию, что он нашел такого добросовестного и бескорыстного защитника, как сэр Фрэнсис Гед. К этому письму было приложено письмо самого Геда, объяснявшего, что действительно такое злоязычие английских газет мешает упрочению союза Англии с повелителем полумиллиона солдат. В приложениях мы помещаем эти документы в том самом виде, как они были напечатаны в «Санктпетербургских Ведомостях», с ответами на них газеты Times , к которой специально относилось примечание, следовавшее в «Монитёре» за миролюбивою статьею, в столбцах которой появлялись статьи Геда в защиту Наполеона и в редакцию которой он обратился с просьбою напечатать письмо Наполеона и его комментарии. В первые минуты статья «Монитёра», изумившая всех, всех убедила в решимости императора Французов кончить дело ми[119]ром. Но через несколько часов стали говорить, что она еще недостаточна, и тогда вздумали поместить в «Монитёре» вторую статью, которая бы рассеяла остающиеся сомнения. Но вечером принц Наполеон вышел в отставку, и объявление об этом, явившееся на другой день в «Монитёре», было сочтено достаточным усилием миролюбивых уверений, так что для новой статьи почли излишним слишком высокое помещение в «Монитёре», а отвели ей место в Constitutionnel'e. Отставка принца Наполеона составляет важнейшую из миролюбивых демонстраций. Она успокоила многих даже между та- кими людьми, которые не верили «Монитёру». Миролюбивые французские газеты заговорили смелее прежнего, и никто им до сих пор не мешает доказывать, что война была бы безрассудством со стороны французского правительства и гибелью для Франции. До сих пор мы говорили о симптомах, происходивших внутри Франции; теперь посмотрим, как развивался итальянский вопрос в сфере дипломатических переговоров, и в каком положении видят себя державы, вовлеченные в него Франциею. С самого начала Англия приняла очень сильное участие в раздоре Франции с Австриею, усиливаясь предупредить войну. Из объяснений английских министров в парламенте мы знаем, что сен-джемский кабинет посылал множество депеш к отдельным дворам и несколько циркуляров к кабинетам парижскому, туринскому, венскому и некоторым другим. Общее содержание всех этих бумаг состояло, во-первых, в том, что Англия советует враждующим державам сделать взаимные уступки; во-вторых, и это было главное, она объявляла, что будет вооруженною рукою действовать против той стороны, которая первая нарушит мир,— против Австрии, если нападет на Пьемонт Австрия, против Франции, если Франция захочет помогать Пьемонту в случае его нападения на Австрию. От Австрии никто не ждет нападения, потому очевидно, что действительный смысл грозного запрещения относится только к Франции. Мы рассказывали в прошлый раз, как под влиянием этих увещаний один за другим исчезали предлоги к войне, выставлявшиеся Франциею. Развязалось мирным образом сербское дело. Франция отыскала новую причину войны в Папской области; Англия опять устроила, что исчез и этот предлог: Австрия согласилась вывести свои войска из легатств, если Франции действительно угодно вывесть из Рима свои войска. Появился было третий предлог: избрание Кузы общим господарем Валахии и Молдавии; но через два-три дня исчез и он: было решено устроить это дело посредством конференции. Казалось бы, нелегко отыскать четвертый предлог, но нашелся и он: вдруг разнеслись слухи, что парижский посланник Англии, лорд Коули, через Лондон едет в Вену посредником по какому-то новому спорному вопросу. По какому же делу он едет, когда все [120] дела уже благополучно кончены? Несколько дней господствовало недоумение; наконец, узнали, какие требования привез он; узнали, что дан отказ на них; узнали, что в Вене составлены другие предложения; что получено на них одобрение Англии; что отправлены они в Париж и там имеют вероятность быть принятыми. Наконец, узнали, что по итальянскому вопросу соберется конгресс в Лондоне или Берлине. Эта четвертая французско-австрийская — дипломатическая история занимала Европу одна чуть ли не столько же времени, как все три прежние вместе: с половины февраля все толкуют о посольстве лорда Коули, ин толки еще не кончились. В чем же дело? Когда Австрия согласилась вывести войска из Папской области, то было открыто, что жалобы Франции против нее по итальянским делам не ограничиваются содержанием ее гарнизонов в некоторых землях Центральной Италии, а проистекают также из трактатов, заключенных ею с Неаполем, Тосканою, Пармою, Моденою. Общее содержание трактатов состоит в том, что австрийские войска должны помогать этим правительствам в подавлении революций, которые могли бы вспыхнуть против них; а в вознаграждение за такую опору итальянские правители обязались не делать в политическом устройстве таких изменений, которые могли бы возбуждать зависть в ломбардо-венецианцах. Таким образом, говорит Франция, Австрия держит под своей зависимостью всю Италию, кроме Пьемонта; надобно уничтожить эти трактаты. И тут опять едва ли встретилось бы серьезное затруднение, если бы это требование не скрывало под собой новых требований в случае согласия на него со стороны Австрии. Трактат с Неаполем не нужен для Австрии, потому что и без всяких обязательств неаполитанское правительство не имеет никакой охоты давать конституцию; а если бы (чего никак нельзя предполагать) серьезно захотело дать ее, то никакие трактаты не помогли бы Австрии против государства, имеющего более 9.000.000 населения, т. е. вдвое более, чем Сардиния, и притом довольно далекого от австрийских границ. Что же касается до Пармы, Модены и Тосканы, их привязанность к Австрии и без письменных обязательств достаточно прочна по династическим отношениям. Из-за чего же было бы тут серьезно спорить? Но говорят, будто Австрия не согласна на отменение трактатов, в сущности не очень важных. Мы не будем останавливаться на догадках о дипломатических тайнах, т. е.о мелочных подробностях австрийского официального ответа: дело ясно и без всяких стараний проникнуть в секреты. Во-первых, влияние Австрии на Италию в случае отмены трактатов не исчезнет без замены другим иностранным влиянием: Пьемонт, руководимый Франциею и служащий ее орудием, почти уже сделавшийся ее вассалом, будет давать тон другим итальянским правительствам, и тон этот будет чисто [121] французский. По всей вероятности, Австрия согласилась бы предоставить Неаполь, Тоскану и т. д. непринужденному влечению их сердец, но не так легко ей отдать Италию под влияние Франции. Во-вторых — и в этом сущность дела — даже и такая уступка не прекратила бы ссору. За четвертым требованием яви- лось бы пятое и т. д., пока вопрос бы дошел до своего коренного смысла, до очищения Ломбардо-Венецианских провинций Австриею с предоставлением них Пьемонту и с вознаграждением Франции за ее хлопоты или присоединением Савойи, или основанием вассального французского королевства где-нибудь в Тоскане или в легатствах. Таким образом, не надобно придавать слишком большой важности ходу официальных переговоров о том или другом вопросе, формально выставляемом вперед. Все они, в сущности, не более как препровождение времени в приличных разговорах, между тем как на душе у собеседников мысли совершенно иного рода, о которых нет ясных упоминаний в беседе. Действительно, мы видим, что предметы открытого несогласия один за другим отстраняются, — три уже отстранены; о четвертом думают, что Франция и Австрия подошли очень близко к согласию в нем, и собирается конгресс для разрешения дела мирным путем. В самой Франции, соответственно этим наружным дипломатическим фактам и требованию французского общества, мирные симптомы взяли в последнее время решительный верх над военными манифестациями; прусское правительство формально объявило в своей палате депутатов, что мирное разрешение возникших затруднений сделалось правдоподобным. А между тем надежды на сохранение мира теперь едва ли не меньше, нежели до громких мирных манифестаций, которыми ознаменовалось начало марта. Военные приготовления во Франции, Сардинии, Австрии, Англии продолжаются с энергиею, которая увеличивается ежедневно. В последнее время начала становиться в оборонительное положение и Пруссия, увлекая за собою те второстепенные государства Германского союза, которые не предупредили ее в этом направлении. Нам нет надобности повторять здесь того, что мы говорили в прошлый раз о существенных причинах угрожающей войны. Мы уже указывали, что они лежат в отношениях французского правительства к общественному мнению во Франции и в некоторых угрозах со стороны итальянских энтузиастов. В дополнение к прежним рассказам приведем несколько случаев, сделавшихся известными с половины февраля. Очень многим читателям они известны из русских газет, но мы и не можем иметь претензии на сообщение новых фактов: газеты всегда будут предупреждать нас в этом отношении, и мы желаем только облегчать воспоминания о газетных известиях, приводя их в связь. Говорят, что маршал Пелиссье имел в Лондоне свидание с [122] Маццини, будто бы за тем, чтобы узнать, могут ли Франция и Сардиния рассчитывать на содействие его партии при войне. Но предполагается, кроме этой, и другая цель: склонить Маццини, чтобы он убеждал итальянских революционеров отказаться от орсиниевских предприятий, о которых мы говорили в прошлый раз. В дополнение к прежним, рассказывают о двух новых случаях такого рода. В итальянской газете Opinione было краткое известие о какой-то адской машине, посылавшейся в Париж и захваченной таможнею. С другой стороны, в парижских газетах было известие о том, что принцесса Матильда приезжала к префекту полиции взглянуть на какие-то старинные документы. Эти два отрывочные обстоятельства парижский корреспондент Daily News объясняет следующим образом. «Дней десять тому назад (т. е. около 15 февраля н. с.), как я знаю из верного источника, человек, казавшийся по наружности лакеем и одетый в императорскую ливрею, явился на одну из станций железных дорог в Париже и спросил три ящика, которых ожидает принцесса Матильда с поездом, только что пришедшим в Париж, и на которых должна быть надпись «оставить на станции до востребования». Ему сказали, что действительно прибыли такие ящики, но только два. Он взял их, повторив, что ожидали трех. На следующий день прибыл третий ящик с такою же надписью. Конторщики железной дороги прямо послали его в дом принцессы Матильды на улице Courcelles. Швейцар, выслушав историю двух других ящиков, сказал, что он их не видел. Принцессе доложили о полученной посылке, и она вышла в зал взглянуть на нее. Ящик вскрыли при ней и нашли в нем бомбы, точно такого же устройства, как орсиниевские, только несколько поменьше размером. Разумеется, стали страшно беспокоиться мыслью, что два другие ящика, вероятно, с подобною же поклажею, скрываются где-нибудь в Париже и находятся в руках заговорщиков. В этот вечер или на следующий было то, что император ездил в Opera Comique, причем, как пишет и корреспондент одной из английских газет, были замечены чрезвычайные предосторожности. Теперь я слышал, что при этом случае было поставлено на бульваре два эскадрона кавалерии, — количество войск совершенно беспримерное,— и что пространство около подъезда было совершенно очищено от народа на необыкновенно большое расстояние. Причина этих предосторожностей теперь очевидна. Едва ли можно сомневаться, что принцесса Матильда была в префектуре полиции по делу, имеющему связь с тревожным открытием, о котором я рассказываю. Быть может, — впрочем, об этом еще нет слухов, — что она и ее слуги приезжали взглянуть, сходны ли с полученным ими ящиком какие-нибудь два другие, отысканные полициею. Туринская газета Оpinione, издающаяся под влиянием французского правительства, кратко упоминала о ящике с бом- бами, посланном на имя принцессы Клотильды. Но я почти совершенно могу ручаться, что достоверный рассказ — тот, который передаю я». Через несколько дней парижский корреспондент другой английской газеты, Manchester Guardian, сообщил об этом деле рас- сказ, почти совершенно сходный с приведенным нами, а в другом письме рассказал другой случай, который передаем его подлинными словами: «Назад тому недели три произошло, говорят, загадочное обстоятельство, достоверность которого я знаю. В Тюильрийском саду был схвачен и обыскан человек, у которого был револьвер и две или три ручные гранаты, усеянные [123] пистонами в виде рожков, как на орсиниевских гранатах. Разумьется, его отвели в тюрьму. Он называл себя итальянской Фамилией и имел итальянский выговор. Он сказал, что может дать полиции важные сведения, потому что участвует в тайном обществе. Но два или три дня он был молчалив и, наконец, стал просить, чтобы ему дали товарища, говоря, что не может и не хочет говорить ничего, пока его станут держать в одиночном заключении. Ему дан был товарищ, один из людей, служившие в тюрьме, что-то вроде архивариуса или библиотекаря. Тогда итальянец раскрыл или показал вид, что раскрывает много тайн. Но на другой или на третий день допрашивавшие чиновники возвратились и объявили ему, что по произведенным дознаниям ни одно из его слов не подтвердилось фактами и что ему надобно решиться говорить правду. Он сказал, что объявит ее завтра. Его оставили на ночь в покое. Но в четвертом часу утра он встал, взял бритву своего товарища и перерезал себе горло. Призванный доктор нашел, что рана сделана с такою силою, что арестант должен был умереть в несколько минут. Эта история мало известна публике; хорошо известна она немногим и те различно ее истолковывают».

С первого взгляда легко открыть множество поводов к сомнению в достоверности обоих этих анекдотов. Особенно второй имеет неправдоподобные черты. Но люди доверчивые или мнительные находят много причин принимать их за истину. Рассказ туринской газеты, преданной императору французов, должен был явиться не иначе, как следствием невозможности опровергнуть слух. Посещение префектуры принцессою Матильдою плохо объясняется желанием рассмотреть какие-то старинные документы; чрезвычайные предосторожности при посещении театра императором были приняты, конечно, не без причины. Наконец, следующий рассказ, который можно очистить от всех неправдоподобных подробностей, сохранив только главную черту, именно арестование и самоубийство человека, пойманного с орсиниевскими гранатами, служит естественным продолжением первого рассказа, хотя сообщается совершенно другим корреспондентом. Так рассуждают мнительные люди, прибавляя, что должны же быть на чем-нибудь основаны хотя некоторые из подобных рассказов, ходящих по Парижу в таком большом количестве.

Достоверно то, что итальянские фанатики любят говорить о том, что орсиниевские попытки будут беспрестанно повторяться, пока Наполеон III не докажет на деле своего желания освободить Италию. Мнительные люди прибавляют, что посылка бомб, по сообщенному нами рассказу, совпадает с тем временем, когда Северная Италия прочла миролюбивые речи императора французов и графа Морни; когда разнеслись слухи, что Виктор-Эммануил написал императору французов письмо, жалуясь, что император охладевает к итальянскому делу, и высказывая свое намерение отказаться от престола, если это действительно так. При этих слухах, продолжают мнительные люди, некоторые особенно горячие головы действительно могли почесть излишним сохранять далее систему пощады, принятую всею их партиею; могли подумать, что итальянский вопрос уже заглушен, и пора им мстить за свое разочарование. [124] Подобные размышления составляют одну сторону дела; приведем два-три факта в дополнение к тому, что говорили в прошлый раз о другом источнике войны, об отношениях общественного мнения к внутренней политике. Мы представляли несколько доказательств тому, что в конце прошедшего года оно выражалось очень настойчиво, и с каждою неделею его настойчивость возрастала, и что приготовления к войне служили средством, чтобы обратить его от внутренних дел на заграничные; мы прибавляли. что на первое время эта фонтанель подействовала, и что во французских газетах за январь вся энергия уходила на итальянский вопрос. Само собою разумеется, что временное отвлечение стало терять свою силу, как только утратило первую новизну, и в скором времени тот самый предмет, который должен был служить огвлечением, обратился в новое поощрение для возвратившейся настойчивости. Вот каково, например, заключение статьи Journal des Debatsо поездке графа Коули в Вену:

«Мы не можем вилеть Французское правительство делающим столь великие усилия для приобретения этой прекрасной стране (Италии) соединенных благ порядка и свободы, не обращаясь мыслью к состоянию нашей страны н не чувствуя желания, чтобы пришел для Франции день, когда эти два блага стали бы нераздельны, когда мы могли бы наконец безопасно на слаждаться теми драгоценными выгодами, которые ныне с таким усердием хотим, как говорим, дать народам, наверное не превосходящим нас ни блеском ума, ни рассудительностью, ни энергиею, ни славою. Как ни суровы были до сих пор испытания свободы в нашей стране, мы не можем верить, чтобы свобода должна была бессильно прозябать в ней, как в бесплодной земле. и чтобы Французская почва была решительно неудобна для этого благородного растения, столь же необходимого нашим душам, как хлеб и вино необходимы для нашего тела. Мы отвергаем бесчеловечный каламбур, присуждающий Францию считать свободу только товаром на вывоз, полезным для других и вредным для нее самой; мы составляем себе о будущности нашей страны мысль более возвышенную и более отрадную».

Эта статья напечатана в нумере 3 марта.

Если осторожный Journal des Debats, всегда державший себя так скромно, что не получал ни одного выговора, говорил таким языком еще до уступки, сделанной противникам правительственных желаний статьею «Монитёра», то нетрудно отгадать, что другие газеты, менее дипломатичные, говорили резче; а после статьи «Монитёра» заговорили еще сильнее.

[Об увеличении требовательности общественного мнения в последние недели довольно хорошо можно судить по сравнению толков, бывших в Париже после речи императора и после статьи «Монитёра». В оба раза одинаково было сказано, что правительство не подавало никаких причин к слухам о войне, и что беспокойство, овладевшее умами, просто — следствие фантазерства или легкомыслия. Рассуждая о таком отзыве после речи императора, французы замечали только, что не согласны с ним; но никому не приходило в голову принимать его как обиду нации. Это было [125] 8 февраля. Посмотрим же, что говорилось невступно через четыре недели, 6 марта. Мы переводим буквально.

«Как бы ни было подавлено во Франции политическое чувство, как бы ни была она скудна всякою мужественностью и независимостью духа, все-таки чрезвычайно неблагоразумно делает тот, кто явно выказывает свое презрение к народу, им управляемому. В последние месяцы мы только это и видели. Порицания, которым подвергается целая страна в статье «Монитёра» за то, в чем она вовсе не виновата, — вещь очень странная; многие люди, до сих пор не хотевшие сознаться, что они рабы, теперь с досадою восклицают: «долго ли будем мы выносить тех, которые говорят с нами подобным образом?»

Тут нечего прибавлять никаких замечаний].

Мы видели в законодательном корпусе и даже в сенате стремление к оппозиции. Обе корпорации объявили свое недоверие к бюджету; обе требовали у правительства положительных уверений в ненарушимости мира, говоря, что без этого не стоит и заниматься рассмотрением бюджета; законодательный корпус требовал даже удаления принца Наполеона из совета министров, и принц был удален, и уверения даны. Довольно ли всего этого, чтобы судить о том, как растет требовательность общественного мнения? Нет, есть факт еще более ясный. Вот подлинные слова парижского корреспондента газеты l”Independans Belge в письме от 4 марта. Читатель знает, как заботится эта газета о том. чтобы не подвергаться запрещениям во Франции, и как осторожно помешает она парижские известия.

«Носится слух, — я не знаю, какого доверия он заслуживает, — что в комитете министров обсуждался проект закона в изменение нынешних постановлений о журналистике. Этот проект должен изменить нынешнее законодательство в либеральном духе. Но вот что более положительно: г. де-Персиньи, этот неутомимый династический слуга наполеоновской монархии, приготовляет проект конституции, которому старается приобрести большинство в сенате. Одно из оснований проекта — изменение статьи, установляюшей неответственность министров. Г. де-Персиньи хочет такой организации кабинета, по которой кабинет, делаясь фактически ответственным, становился бы в теснейшую связь с общественным мнением»,

Предоставляем читателю самому выводить заключение о нынешнем положении дел из этого известия. Основная черта парламентского правления состоит в том, что министрами назначаются люди, пользующиеся большинством в собрании представителей нации (например, в Англии — палата общин, в Пруссии — палата депутатов, во Франции — законодательный корпус), и, как скоро большинство этого собрания перестает поддерживать их, выходят в отставку, уступая место тем людям, на которых указывает большинство. В этом состоит существенный смысл так называемой ответственности министров. Она предполагает, что министры действуют самостоятельно, и потому при парламентском правле[126]нии никогда не говорится формальным образом о влиянии на них монарха для внушения им того или другого образа действий: предполагается, что это значило бы компрометировать представителя верховной власти, и предполагается, что он не участвует в столкновениях между разными партиями, беспристрастно отдавая предпочтение той, на стороне которой общественное мнение, выражающееся парламентским большинством. По нынешней конституции этого нет во Франции: все действия министров предполагаются исполнением личной воли императора, и министры отвечают за свои распоряжения ему, т. е. должны сообразоваться с его желанием, а не с мнением парламентского большинства, т. е. министры не обязаны ответственностью перед представителями нации: не ими вводятся в кабинет, не ими выводятся из кабинета. Формальным образом в этом состоит различие нынешней французской системы от той, какая была при Луи-Филиппе и какая существует, например, в Англии. Таким образом, изменение, предполагаемое Персиньи, имело бы тот формальный смысл, что Наполеон Ш принимал бы в своем государстве такое положение, как, например, имеет в своем государстве королева Виктория. Конечно, от формальных постановлений до действительного порядка дел очень далеко; ясно также, что при данном характере и данной предшествовавшей истории нынешнего правительства подобная перемена в нем — не только на деле, но и по форме — не более как мечта. Не нужно также доказывать, что если бы ни личный характер, ни предшествующая история не противились такому изменению, оно делалось бы невозможным уже по основным принципам существующих партий. В прежние времена, и не дальше как, например, в деле Монталамбера^2, защитники нынешней французской системы справедливо утверждали, что свободное парламентское правление возможно только в тех странах, где существование династии прочно и где политические партии спорят только о том, каковы должны быть министры, нимало не желая перемены в династии. Министры и журналисты Наполеона справедливо утверждали, что положение дел во Франции не таково, что почти все общество примыкает к двум большим партиям орлеанистов и республиканцев, одинаково враждебных нынешней династии, и что в этом состоит существенная разница Франции от Англии. Вспоминая эти справедливые слова самого Наполеона III и его приверженцев, мы видим в проекте Персиньи только благонамеренную утопию, которая не может иметь никакого фактического значения. Но утопии важны в том отношении, что показывают направление мысли в людях, предающихся им, показывают понятие этих людей о потребностях своего положения. С этой стороны очень занимателен проект Персиньи, который постоянно был ближайшим из друзей Наполеона III и вполне достоин этой неизменной дружбы своею преданностью пользам императора французов. Нет никакого сом[127]нения, что его проект явился следствием бесед с императором французов.

Двойственность наружных действий Франции, возникающая из особенности отношений нынешней системы к состоянию общественного мнения, усиленным образом отражается на Сардинии, вовлеченной Франциею в такое положение, которому нужно безотлагательное решение. Материальные средства Сардинии не могут долго выносить усилий, требуемых нынешними отношениями. Не только английская биржа оказалась нерасположенною к сардинскому займу, но даже фирма Фульда в Париже не согласилась принять на себя реализацию этого займа, хотя Фульд, будучи министром государства, покровительствующего Сардинии, должен был бы скорее всех других банкиров согласиться на такую услугу. Граф Кавур принужден был для покрытия большей половины займа прибегнуть к добровольной национальной подписке в самой Сардинии. Это удалось, но подписка была не следствием коммерческого расчета, который один служит надежным источником финансовых средств: она была только проявлением энтузиазма, который вообще быстро остывает, а в Сардинии имеет особенности, не совсем безопасные для системы графа Кавура. Сардинские энтузиасты не хотят знать о причинах, принуждающих Францию и Пьемонт медлить объявлением войны, и каждая миролюбивая манифестация Франции раздражает их. Потому граф Кавур принужден опережать иногда своими распоряжениями желания императора французов, компрометировать его дипломатические обороты слишком явным раскрытием общей своей и его непреклонной решимости начать войну. Например, последние нумера полученных нами газет заключают распоряжение о призвании под знамена того разряда сардинских солдат, который, постоянно находясь в отпуску, призывается к службе только перед самым началом военных` действий. Этим распоряжением граф Кавур совершенно убил действие, на которое была рассчитана статья «Монитёра» и отставка принца Наполеона. Точно так же компрометируется французская дипломатика тоном сардинских газет, даже находящихся под влиянием туринского министерства. Они прямо говорят, что не придают никакого значения миролюбивым манифестациям Франции, и что война не только неизбежна, но и никак не может быть отсрочена, хотя бы на полгода. (Слишком неосторожные союзники раскрывают Европе даже то, о чем для выгоды Франции следовало бы до времени молчать. Например, какой комментарий приложили они к статье «Монитёра»? Вот какой. «Монитёр» говорит, что император французов обещал только помогать Пьемонту в случае нападения от Австрии. Так, сказали сардинские газеты, но что надобно подразумевать под этим? Уже то самое, что австрийцы собрали много войск в Ломбардию, имеют в ней грозные крепости и занимают выгодные стратегические линии, должно счи[128]таться нападением. Они грозят Пьемонту, стало быть, Пьемонт, если захочет выбить их из угрожающих позиций, будет только обороняться, а не нападать. Граф Кавур официально сказал, что он сам так думает. Предоставляем читателю решить, до какой степени могло быть приятно для Франции такое истолкование факта, обнародованного ею в доказательство своих миролюбивых намерений. «Мы не хотим нападать, мы только обязались помогать Пьемонту защищаться», — говорит «Монитёр». «Если мы нападем на австрийцев, мы будем только защищаться», — объясняет Кавур. Граф Кавур не делал бы таких неприятных для Франции толкований, если бы мог удержаться от них; но он теперь уже не сам идет, — его ведет партия левой стороны, на которую он опирается в туринской палате депутатов. Но и у этих людей, имеющих наклонность к республиканству и революционерству, предводители вовсе не лишены политической опытности и наверное понимают всю важность дипломатической уклончивости, которую разоблачают и разрушают; как же они решаются выставлять те стороны дела, которые надобно бы скрывать, по расчету их союзников? Они уже находят, что можно пренебрегать желаниями этих союзников; думают, что уже держат их в своих руках. С половины февраля, несмотря на все миролюбивые манифестации французского правительства, они прямо говорят о Наполеоне III: Non puo scaparsi — «он не может ускользнуть из наших рук». Впрочем, одушевлены воинственным жаром и надеются выгод от нынешних отношений к Франции только те итальянские революционеры, у которых энтузиазма более, чем проницательности. Маццини не разделяет их счастливой уверенности и советовал людям своей партии держаться в стороне. Действительно, они уклоняются от воинственных манифестаций и стараются удерживать народ. Такая политика, конечно, основывается не на разговорах с маршалом Пелиссье, если действительно маршал виделся с Маццини: итальянский агитатор в дипломатических соображениях, вероятно, проницательнее храброго генерала. Влиянию Маццини приписывают то, что в Риме строго сохраняется тишина, и римский народ так далек от мысли начинать восстание в настоящее время, что папская полиция почла возможным разрешить празднование карнавала без всех стеснений, которым нужно было подчинять его во все предыдущие десять лет, со времени восстановления папской власти. Маццинисты говорят: «подождем».

Но далеко не все способны к расчетливому терпению. Со всех концов Италии съезжаются в Пьемонт пылкие итальянцы, особенно среднего и высшего сословий, чтобы сражаться за независимость и свободу отечества. Говорят, что в конце февраля в Сардинии было уже до 10.000 таких волонтеров, ожидающих только объявления войны, чтобы стать под знамена. Разумеется, большинство их — ломбардцы. До объявления войны (Сардиния, [129] связанная особенной конвенцией с Австрией, не может принять их в свою службу. Но уже составляются из них два особенные легиона, из которых одним командует Гарибальди, так храбро защищавший Рим. Много рассказывают анекдотов о самоотверженности, с какою эти благородные мечтатели идут в Турин, воображая, что дело сардинской армии — дело Италии. Мы приведем только один такой анекдот. Герцогство Пармское издавна занято австрийцами, хотя герцогиня, говорят, вовсе не довольна таким покровительством. В конце февраля какой-то офицер, известный герцогине своею преданностью к ее династии, подал в отставку. Герцогиня удивилась и пригласила его к себе для объяснения. «Как, вы покидаете нас при настоящих обстоятельствах?» сказала она. — «Ваше высочество, мои чувства не изменились; но выше вас для меня — Италия; я принадлежу ей, не гневайтесь на меня. Я еду в Турин, снимаю мои эполеты и посту- паю рядовым солдатом в корпус волонтеров, который теперь организуется там». Прибавляют, что сама герцогиня, тронутая его энтузиазмом, не нашла возражений против этого. Корреспондент Independance Belge, рассказывающий об этом случае, говорит, что потом должны были распустить целый батальон пармского войска, который весь, с оружием и всею амунициею, хотел перейти в Пьемонт.

Мы думаем, что все эти благородные люди и вместе с ними граф Кавур, патриотизму которого мы также отдаем справедливость, жестоко ошибаются в своих надеждах. Впрочем, мы вовсе не хотим сказать этим, что войны не будет. Напротив, никогда не казалась она столь неизбежною, как теперь. Мы видели истинные причины этой неизбежности; мы видели, что эти причины усиливаются с каждым днем. Шансы столкновений, которые послужат поводами к ее начатию, также увеличиваются с каждым днем. Волнение в Ломбардии растет. Народная манифестация в Милане при погребении молодого графа Дандоло, известного патриота, служит доказательством тому. Даже в мирной Тоскане агитация так сильна, что считают нужным для ее успокоения дать либеральную конституцию. Очищение Рима французскими войсками должно было служить к тому, чтобы вспыхнуло восстание, чтобы римляне пошли против австрийцев, чтобы австрийцы разбили их и пошли преследовать их к Риму и тем нарушили бы недавний трактат и подали бы Пьемонту возможность провозгласить войну под именем собственной обороны. Партия принца Наполеона в Париже непременно ожидала этого, и когда было объявлено, что французы выходят из Рима, она радостно говорила: «наконец-то занавес подымается», enfin voila la voile levee. Но советы Маццини до сих пор удерживали римлян от волнений. Разумеется, такой хранитель кажется для папского правительства не совсем надежным, и пока оно будет в состоянии призвать для своей защиты австрийцев, оно ищет других защитников. Го-

19 [130] ворят, что оно через Христину, мать испанской королевы, просит прислать в Рим два полка испанцев; Неаполь, говорят, сам предлагал такую услугу, но нынешние неаполитанские войска слишком известны своею отличною организациею и стойкостью в битвах: сам неаполитанский король был бы мало безопасен, если б не было у него швейцарских полков; потому и папское правительство, призывая испанцев, в то же время нанимает швейцарский полк и вербует ирландцев.

Несколько новых фактов произошло в последний месяц и на стороне противников Пьемонта и Франции. Нечего говорить о том, что Австрия усиливает свою армию в Ломбардии. Соnstitutionnel, преднамеренно увеличивая эту цифру в доказательство опасности, угрожающей Пьемонту, с целью предрасположить умы к принятию нападения со стороны Пьемонта за необходимую меру защиты, насчитывает в Италии 177.000 австрийских войск. Но интереснее тот факт, что подтвердились прежние слухи, говорившие, что Австрия не только отлично приготовилась к войне, но и нимало не боится ее, напротив, уверена в ее успехе. Молодой император решительно проникнут воинственностью и жалуется на своих осторожных министров: говорят, если 6 не советы стариков, он не сделал бы никакой уступки, и война давно бы началась. Впрочем, и осторожные министры высказывают соображения следующего рода: «австрийский император, даже и потеряв несколько битв, даже и потеряв итальянские провинции, все-таки останется австрийским императором; но нельзя сказать того же о влиянии военных неудач на судьбу Наполеона Ш. Стало быть, риск войны не против нас».

Германия утвердилась в мысли действовать единодушно. Все второстепенные государства соединяются с Пруссиею, которая объявила, что строго исполнит обязанности, лежащие на ней как на члене Германского союза. Если бы не угрожала опасность Рейну, Германский союз, вероятно, не принял бы участия в войне. Но никто не думает, чтобы в случае итальянской войны мог быть сохранен мир на Рейне. Если бы даже французы захотели ограничить театр войны Ломбардо-Венецианским королевством, то каждому очевидно, что это не зависело бы от них.

Пруссия объявила, что действует в совершенном согласии с Англиею, и Западная Европа разделена теперь на два лагеря следующим образом: с одной стороны — Франция, Пьемонт, быть может, Тоскана и либеральная партия во всех остальных итальянских областях; с другой стороны — Австрия, Пруссия, все другие немецкие государства и Англия.

В Англии очень может быть, что на-днях произойдет перемена правительства, и вместо кабинета лорда Дерби явится кабинет Росселя или Пальмерстона, или, как многие предполагают, Рос- селя и Пальмерстона вместе. Но если бы нынешнее министерство пало и если бы даже — случай самый благоприятный для [131] французского правительства — главою министерства сделался один лорд Пальмерстон без Росселя, все-таки во внешней политике Англии не произошло бы перемены, благоприятной для Франции. Сам Пальмерстон теперь далеко не тех мыслей, какие, по уверению приверженцев французского правительства, высказывал прошлою осенью, когда гостил у Наполеона III в Компьене. После своего падения Пальмерстон вздумал держаться правила «чем ушибся, тем лечись». Он был низвергнут за излишнюю дружбу с императором французов и долго думал потом снова войти в кабинет, опираясь на эту дружбу. Его партизаны уверяли, что только он один в состоянии поддержать дружбу Франции с Англией, и носились слухи о разных интригах со стороны Франции в Лондоне для возвращения власти лорду Пальмерстону. Они не удались, и тогда он был приглашен для дальнейших совещаний в Компьень под предлогом охоты, которую он до сих пор очень любит. Император французов встретил его с таким почтением, как встретил бы одного из сильнейших государей Европы, и могущественный лорд держал себя так непринужденно, как бы хозяин был чуть ли не его вассалом. Известен анекдот о красной куртке. Однажды была устроена охота в костюмах какой-то старинной французской эпохи. Но лорд Пальмерстон явился в красной куртке, напоминавшей своим цветом мундир английского солдата, не обращая внимания на распоряжения церемониймейстера. Погода была ненастная. Кто-то выразил опасение, чтобы благородный гость не простудился в своем легком платье. «Не бойтесь, — отвечал крепкий старик, — это сукно хорошее. Под Ватерлоо какой шел дождь, однако ж, оно выдержало». Кому простили бы подобную выходку? Но с лордом Пальмерстоном были до крайности любезны. Теперь оказывается, что любезность была не даром: полгода тому назад главою оппозиции был Пальмерстон; партия министерства была и тогда, как теперь, в меньшинстве; лорд Дерби держался только помощью Робака и Брайта: стоило примириться с ними Пальмерстону, лорд_Дерби был бы низверг- нут, главою министерства сделался бы Пальмерстон. Незадолго перед приездом его в Компьень Наполеон Ш виделся с Кавуром (в начале сентября), и тогда уже был решен брак принца Наполеона и принцессы Клотильды, был составлен союз для завоевания Ломбардии. Оставалось только обеспечить себе разрешение на это дело от Англии, т. е. от Пальмерстона, имевшего полную вероятность сделаться первым министром не нынче — завтра. Действительно, лорд Пальмерстон сказал, что не имеет ничего против изгнания австрийцев из Италии. Тогда-то, говорят, император Французов окончательно задумал войну и немедленно начал приготовления к ней, которые предполагал он кончить к апрелю месяцу. В таких надеждах на лорда Пальмерстона. была сделана сцена нового года австрийскому посланнику. Можно представить себе удивление и негодование в Париже, когда теле[132]граф 3 Февраля принес речь Пальмерстона об итальянском вопросе в первом заседании палаты общин. Пальмерстон, которого предполагали обещавшим свое содействие, говорит, что нельзя допустить нарушение трактатов, что Англия должна быть против той державы, которая отважилась бы нарушить мир Европы; что не только помогать ей, но даже и сохранить нейтралитет Англия не может, если французы вторгнутся в австрийские владения. Вот что писали из Парижа вскоре после этого разочарования. Мы буквально приводим слова корреспондента газеты Manchester Guardian.

«Вы. может быть, улыбнетесь, узнав, что здешний придворный мир в неописанной ярости против лорда Пальмерстона, на которого благоугодно ему сваливать всецелую вину за все происшедшее. Эти люди (и сам император) неистощимы теперь в брани на великого оратора, и распространяемые ими изобретения очень занимательны. Они утверждают. что уверения, данные лордом Пальмерстоном императору во время компьеньского свидания, были истинною причиною того, что произошло теперь. Они утверждают, что он жарче, нежели ктo-нибудь, говорил надобности изгнать австрийцев из Италии, и что он совершенно обманул Наполеона III. Они не могут простить ему его речи, и теперь нет такого бранного слова, которого бы они не прилагали к человеку, месяц тому назад провозглашавшемуся от них за идеал европейского государственного мужа».

Неужели лорд Пальмерстон в самом деле обманул, оказался изменником? Мы не имеем к нему особенной симпатии, свидетельством тому характеристика его в январском обзоре и те слова, которые найдет читатель несколькими страницами дальше в этой сгатье Но надобно сказать, что в итальянском деле лорд Пальмерстон едва ли мог и хотел обманывать. А что себе он не изменил, это доказывается самою его речью 3 февраля. В ней он говорит, что пламенно желает освобождения Ломбардо-Венецианских областей от австрийцев, и даже прибавляет, что потеря этих провинций была бы выгодна для самой Австрин. Значит, он не изменил своим компьеньским словам. В чем же дело? Лорд Пальмерстон в Компьене, конечно, говорил об изгнании австрийцев, предполагая освобождение занимаемых ими областей, предполагая, что изгнание совершится или самими итальянцами, или союзом Францин с Англиею, которая не дозволит этому делу обратиться в простую замену одного иностранного господства другим. Разумеется, когда дело было начато без согласия и участия Англии, следовательно, не в таких видах, на которые мог соглашаться Пальмерстон, ему по необходимости пришлось смотреть на это дело иначе. Странно тут только одно: каким образом можно было предполагать, чтобы англичанин, и притом, каковы бы ни были недостатки его характера и его убеждений, все-таки честный человек, стал при данных обстоятельствах действовать в том смысле, какого ожидали? Тут объяснение ошибки только одно: люди очень расчетливые, но привыкшие думать очень дурно о челове[133]ческом характере вообще, понимают иногда невинные слова в низком смысле Эга особенного рода наивность иногда вводит их в такое же заблуждение и потом разочарование, как наивность благородства бывает причиною ошибок идеалистов. Субъективная точка зрения, какова бы она ни была по своему нравственному характеру, вообще ведет к ошибкам.

Едва ли не разрушается и другое предположение, на котором основывалась решимость, принятая в Компьене, — предположение, что лорд Пальмерстон будет главою оппозиции в то время, когда падет кабинет Дерби. Пальмерстон не менее Дерби противился бы нынешним французским планам, но все-таки он гораздо более расположен к мягкости относительно императора французов, нежели лорд Россель; а теперь дела оборачиваются так, что Россель близок к приобретению прежнего своего положения, из которого на время был вытеснен Пальмерстоном. По вопросу парламентской реформе прежний глава вигов успел захватить и до сих пор сохраняет первенство над Пальмерстоном. Через несколько дней мы узнаем, успеет ли Пальмерстон сделаться решителем битвы в нижней палате, или замысловатый план действий, им придуманный, действительно окажется неудачным, каким кажется теперь; но до сих пор лорд Россель берет над ним явное преимущество. Таким образом, вопрос о реформе связывается с переменою прежних отношений между предводителями либерального большинства, и такое или иное его решение может иметь влияние на ход общих вопросов европейской политики. Кроме этого интереса, в нем раскрылась еще другая сторона, занимательная не для одной Англии, а для целой Западной Европы: он послужил очень верным испытанием того, можно ли надеяться на успешное ведение исторических задач людьми, уверяющими, что, несмотря на старомодность своих принципов, они серьезно хотят улучшений. Тори, бывшие столь щедрыми на либеральные обещания, превосходно выказали свою существенную натуру в этом деле

Тори давно распускали слухи о своих превосходных качествах и намерениях. Прежде торийская партия действительно была враждебна прогрессу, беспрестанно твердил д’Израэли, но теперь мы уже вовсе не таковы, какими были прежде. Поддерживать злоупотребления, угнетать народ, — как это можно! В наше время стыдно и верить таким глупым обвинениям. Напротив, мы теперь стали самыми искренними друзьями народа. Пусть только он не слушает злонамеренных либералов, а верит нам. Мы одни — искренние друзья его. Мы можем и хотим сделать для него гораздо больше, нежели все эти пустые либералы и совоекорыстные демагоги.

Вот, наконец, пришло время оправдать такие уверения. Злонамеренные радикалы, думающие только о своих выгодах, об удовлетворении своему честолюбию и тщеславию, подняли воп[134]рос о реформе, и торийский кабинет должен был составить проект этого улучшения. Мы уже видели, с какою готовностью принялся он за это дело, как хотел оттянуть его на целый год и вместо того выиграл отсрочку на две недели, выставив в самом ярком свете свой настоящий характер. Но нет, это дело еще далеко не всех вразумило. Было известно, что д’Изравли, истинный представитель нынешнего торизма, давно, еще в декабре приготовил билль, но что некоторым из второстепенных членов кабинета он показался слишком либерален, и представление его в палату общин замедлилось именно с той целью, чтобы образумить этих отсталых людей. Об основаниях билля были распущены самые благоприятные слухи: говорили, что он чуть ли не превосходит либеральностью билль Брайта, который будто бы совершенно доволен им, находится в самых приятных отношениях к министерству и чуть ли не приглашается на совещания к Дерби, д’Израэли и Стенли. Вот приблизилось и 28 февраля, день представления билля в парламент. Накануне было объявлено, что двое из миниcтров, бывшие в кабинете представителями сельских сквайров, т. е. самых отсталых тори, вышли в отставку, потому что не одобряют билль. Стало быть, предрассудкам отсталых людей не сделано никакой уступки, правительство непоколебимо удержало свои либеральные основания. Вот теперь-то Англия увидит, что консерваторы лучше понимают и ревностнее исполняют народные желания, нежели эти самохвалы радикалы. Но — нечего ждать до завтра — они сами поспешили скорее познакомить публику с своим прекрасным произведением: они предварительно сообщили основания своего билля газете Times, она изложила их в подробной статье в том же нумере, который извещал об удалении отсталых министров. Позвольте, однако, что ж это такое? Судя по изложению Times'а, билль не слишком хорошо соответствует на- родным ожиданиям. Тут что-нибудь не так. Вероятно, газета не умела понять или исказила мысли торийского кабинета. Нет, лучше подождать до завтра. Вот завтра мистер д’Израэли вносит билль и говорит очень ловкую речь, продолжающуюся около четырех часов. В ней изложено все содержание билля, объяснены его достоинства, доказано, что лучшего ничего и сделать невозможно. В чем же сущность этого прекрасного произведения? Ценз в графствах понижается с 50 Ф. на десять, сравниваясь с городским цензом. Прекрасно; но это было уже предложено Лог-Кингом и палата общин, приняв его предложение, уже решила, чтобы это понижение было одним из оснований каждого билля о реформе. Но что предлагает правительство для городов, относительно которых оно не связано решениями палаты? Тут перемен нет никаких. Остается прежний ценз в 10 ф. Но чрезвычайно большое достоинство придает мистер д’Израэли своему предложению ввести в дополнение к квартирному цензу профессиональный ценз: священники, медики, адвокаты и люди других ученых [135] званий должны иметь голос, хотя бы и не занимали квартиру в 10 ф.; хорошо, но много ли найдется медиков или адвокатов, которые занимают квартиру ценою менее 5 руб. сер. в месяц? Кроме того, получают право голоса все имеющие более нежели на 60 ф. капитала в акциях Ост-Индской компании или в сохранных кассах; и это хорошо, но многие ли из акционеров Ост-Индской компании занимают квартиры менее 10 ф.? Все эти уступки касаются только немногочисленных, отдельных лиц; что же сделано вообще в пользу городских классов, не имевших до сих пор права голоса? Вообще не сделано ничего. Нет, этого нельзя сказать: прежде городские жители, владевшие не зависимыми от феодальных отношений участками земли в 40 шиллингов дохода, имели, как поземельные собственники, голос на выборах в графствах. Теперь они лишаются этого права: если они не занимают в городе квартиру в 10 ф., они остаются вовсе без голоса. Число таких людей более 100 тысяч. В этой оригинальной черте виден истинный смысл торийской реформы: тори хотят удалить от деревенских выборов всех самостоятельных людей, мешавших иногда полновластию лендлордов. Их ревность к истреблению злоупотреблений так велика, что они уничтожают единственное противодействие, которое мешало безграничному произволу нескольких человек над составом большинства палаты общин; они предлагают усилить тот самый факт, который был главною причиною народного неудовольствия, увеличить то самое злоупотребление, против которого должна быть направлена реформа. Таково-то расширение избирательного права, ими придуманное: оно состоит в том, чтобы отнять право голоса более чем у 100.000 независимых людей. А как пышны были слухи, распускавшиеся об этой части билля! Не менее привлекательны были слухи и о другом важном условии реформы — о введении баллотировки. Говорили, что министерство предлагает вводить баллотировку во всех тех округах, где согласятся на нее две трети избирателей: какой либерализм! Некоторые люди против баллотировки, — пусть их подают голоса открытым образом, через записку в реестр; но повсюду огромное большинство требует баллотировки, — пусть оно распоряжается, как ему кажется лучше. Стеснения нет никому, вопрос отдается на добрую волю каждого, а между тем цель реформы достигается вполне, потому что повсюду, где независимые избиратели составляют большинство, они введут баллотировку. Как же оправдались эти слухи? Билль решительно отвергает баллотировку — это правда; но зато он предлагает нечто гораздо лучшее: тот избиратель, которому далеко или которому некогда идти в избирательную контору записывать свое имя в реестре, может присылать формальную бумагу с объявлением, за какого кандидата подает он голос; не правда ли, независимость голоса ограждается этим вполне? Удивительное умение удовлетворить потребностям нации! Но как ни высоки понятия о прогрессивности торийской пар[136]тии, внушаемые этими двумя частями билля, третья часть, касающаяся распределения депутатов, еще гораздо превосходнее всех предположений, какие можно составить о ней по двум первым частям. Существует до 150 ничтожных городков, посылающих в парламент до 250 депутатов, между тем как все громадные города, в которых живет более половины английского населения, не имеют и пятой части этого числа представителей. Отстранение этой нелепости, распределение депутатов, хотя сколько-нибудь соответствующее распределению населения, — в этом самое настоятельное требование здравого смысла и огромного большинства нации. Что же предлагает торийский билль? Скрепя сердце, он берет по одному из двух депутатов от 15 городков и отдает эти 15 мест тем из новых больших городов, которые не имели до сих пор ни одного представителя. Он так заботлив об этих маленьких запустелых городках, что ни одного из них не лишает представительства в парламенте. И если несчастные 15 городков, подвергающиеся удару, будут иметь вместо двух депутатов только по одному, что ж делать? — прогресс имеет свои суровые требования, а торийское министерство так искренно и горячо служит прогрессу.

Сам д’Израэли очень хорошо понимал степень соответственности своего билля с настроением умов, и его речь была мастерским произведением по мягкой изворотливости и благодушному смирению, с которым он оправдывал и извинял предлагаемый билль. При каждом слове он должен был думать о том, как бы увернуться от опасности раздражить большинство палаты, и исполнил эту трудную задачу с удивительным искусством. За это мастерство в нескольких местах ему аплодировали, но именно только за мастерство затруднительного изложения. Негодование за содержание речи сильным образом было выражено всеми представителями либеральных партий, особенно лордом Росселем, Робаком и Брайтом. «Это не реформа, это пародия над реформой», говорили они один за другим. «Предлагать такой билль, значит смеяться над требованиями времени, значит оскорблять нацию». Робак, говоря от имени реформеров, объявил, что министерство, изменившее условиям поддержки, которой пользовалось от них, поплатится за это своим существованием:

«Мы давали поддержку достопочтенному джентльмену (д’Изразли) и его друзьям, — сказал он, — полагая, что они поймут свое положение и положение страны; что они употребят ту свою власть, которая держалась нашей помощью, хорошее управление страной. Но вместо благородного и либерального образа действий, которого я ожидал от правительства, оно теперь вносит билль для увеличения силы джентльменов своей партии (тори кричат: нет, нет|). Достопочтенный джентльмен думал только о друзьях, сидящих позади его; он не подумал о тех, кем он и его друзья держатся на своих местах (тори кричат: o, ol...). Я говорю прямо: достопочтенный джентльмен энает не хуже моего, что он держался в настоящем своем положении только великодушною помощью, какую получал от нас, и, рассматривая билль, изложенный досто[137]почтенмым джентльменом, я громко говорю, что из каждом шагу своего пути через палату общин этот билль должен встречать оппозицию, упорную оппозицию от каждого друга народа в этой палате (аплодисмент)».

В приложениях мы сообщаем отрывки из речей Росселя, Робака и Брайта, для того чтобы читатель мог подробнее видеть отношения парламентских партий по вопросу о реформе.

В тот день оставалось еще объяснение или извинение нелепости билля Дерби: что ж было делать бедному лорду и его голове, т. е. мистеру д’Израэли? Быть может, они одушевлены самыми хорошими намерениями, но их товарищи по кабинету, представители отсталых провинциалов, деревенских сквайров, составляющих основу торийской партии, не понимали требований времени; люди просвешенные и прогрессивные, д’Израэли и Дерби, по рукам и по ногам связаны этими дикарями, которым уже и нынешний билль кажется слишком прогрессивен. Ведь вот уже и так вышли в отставку двое министров, Генли и Вальполь, бывшие в кабинете представителями деревенских сквайров; эти невежественные люди, эти тупые обскуранты были причиной неудовлетворительного характера билля. Как жаль, что такие прогрессивные люди, как Дерби и д’Израэли, должны сообразоваться с нелепыми понятиями этих дубоголовых джентльменов, с которыми, к несчастью, должны поддерживать дружбу! Конечно, против т: кого рассуждения довольно натурально представляется вопрос: какая же необходимость прогрессивным и просвещенным людям, лорду Дерби и мистеру д’Израэли, водить дружбу непременно с сословием деревенских сквайров, которых они называют обскурантами, исполненными предрассудков? Разве свет клином сошелся? Разве нет в Англии других людей, на которых могут опираться просвещенные государственные мужи? Разве лорд Дерби и мистер д’Израэли крепостные холопы этих господ? Разве не по доброй воле няньчатся они с ними, угождают им? Или Англии нет спасения без деревенских сквайров? Разве к Англии не прилагается поговорка: «Скажи мне, с кем ты водишь дружбу, я буду знать, каков ты сам?» Если вы, милорд и мистер, остаетесь в близких отношениях с обскурантами, с невеждами, исполненными нелепых сословных предрассудков, если вы опираетесь на них, значит, у вас самих лежит к тому сердце — вот что можно было- сказать на извинение нелепости поступков предрассудками людей, с которыми будто бы нельзя ссориться, на которых будто бы необходимо опираться. Из 28 миллионов жителей Соединенного Великобританско-Ирландского королевства 27 с половиною миллионов аплодировали бы и благословляли бы правительство, если бы оно вздумало не побояться огорчить этих сквайров, перед которыми трепещет. Ведь эти сквайры — незаметная горсть в массе английского населения. Кто же виноват, если желание этой горсти людей, если ее одобрение кажется лорду Дерби и мистеру д’Израэли драгоценнее любви английского народа? Кто виноват, [138] если эта горсть людей заслоняет от них целую Англию? Что тут говорить, — лорд Дерби и мистер д’Израэли одержимы галлюцинацией, у них повреждено зрение, у них поврежден мозг, вот что говорили английские газеты в то утро, которое следовало за представлением билля.

Но вот наступает вечер, и снова заседает палата общин, и встают один за другим мистер Вальполь и мистер Генли, отставные министры, представители обскурантов, связывавшие прогрессивное министерство лорда Дерби и мистера д’Израэли. Они объясняют, почему именно вышли в отставку, чем именно были недовольны в билле лорда Дерби. Оба говорят одно и то же: «Мы не хотели, чтобы для городов и для графств был одинаковый ценз; для графств приняли ценз в 10 ф. До сих пор всегда ценз в графствах был выше ценза в городах. Теперь эта основная черта английского устройства стирается. Мы на это не могли согласиться. Какой ценз будет в городах, это нам все равно; но он должен быть непременно ниже ценза, принимаемого в графствах». Это говорят они оба. Мистер Генли делает прибавку такого рода: «Я думаю только о графствах. Как устроятся города, до этого мне нет дела. Вводите в них, пожалуй, хоть всеобщую подачу голосов, я об этом не забочусь. Мне нужно только одно, — чтобы ценз в городах был ниже ценза в графствах». Мистер Вальполь не разделяет этого совершенного равнодушия к устройству избирательного права в городах. Он говорит: «чтобы не сглаживать различия между графствами и городами, я предлагал понизить ценз в городах до 5 ф.», т. е. до такой границы, при которой несколько сот тысяч людей рабочего сословия вошли бы в число избирателей.

Так вот они — обскуранты! Так вот что противопоставляли они просвещенным прогрессистам Дерби и д’Израэли! Они — люди с предрассудками, это — правда: им непременно нужно, чтобы оставалась разница между городами и графствами, как было в старину. Но как легко было удовлетворить этому предрассудку! Он так невинен, что сам Брайт не хотел его опасаться: в проекте предводителя реформеров также была сохранена разница по цензу между городами и графствами. Зато, при удовлетворении этому наивному желанию, как легко было склонить обоих представителей деревенской отсталости на такое понижение ценза в городах, которое бы удовлетворило общественному мнению! Да чего склонять их?.. Один сам требует такого понижения; другой говорит: «делайте, как хотите». Если бы только захотели Дерби и д’Изравли, они легко могли бы согласить предрассудки этой отсталой деревенщины с потребностями времени в одном из главных пунктов вопроса о реформе. Конечно, так же легко было бы им, если бы только они сами хотели, убедить массу своей партии на отнятие у запустевших городков не 15, а 50 или 60 депутатов, и тогда, по всей вероятности, их билль прошел бы; но они [139] сами были, как видно из объяснений Генли и Вальполя, дальше от сочувствия потребностям времени, нежели простодушные люди, на которых сваливают они вину. Да и как быть иными людям, опирающимся на торийскую партию? (Сельские джентльмены исполнены предрассудков — это правда; но предрассудки сохранились у них инстинктивные, всосанные с молоком матери, наивные, натуральные, бессознательные. Сельские джентльмены занимают в английском обществе вредное положение — и это правда; но ведь не они сами добровольно избрали такое положение: они родились и выросли в нем; оно досталось им по наследству, без участия их воли. Кому бог не привел получить образование, кому бог не привел иметь отцом и матерью людей, не вредивших обществу, тот может и при невежестве, и при вредных сословных предрассудках оставаться в душе человеком честным, добросовестным и доброжелательным. Только растолкуйте ему, что вы можете улучшить положение общества, не обижая его без надобности, он согласится на улучшение; только растолкуйте ему, что добросовестность требует некоторых перемен в общественном устройстве, он согласится на перемены. Между его товарищами по положению и по предрассудкам могут даже найтись многие такие, которые сами с радостью будут содействовать полезным для общества переменам, если только вразумятся, что перемена производится не из вражды к ним, а из желания пользы другим, гораздо более многочисленным людям и целому государству. Как бы ни было вредно для общества положение, занимаемое каким-нибудь сословием, как бы ни было исполнено нелепых и вредных предрассудков это сословие, все-таки огромное большинство его, как и огромное большинство всех других сословий, состоит из людей добрых и хороших. Но не таковы люди, основывающие свою карьеру на предрассудках других и на вредных сторонах существующего порядка дел. Они держатся предрассудков и злоупотреблений не по наивности, не по незнанию, как те темные люди, которые находят в них предводителей своим страстям, защитников своим предрассудкам. Таким человеком, по расчету основавшим свою карьеру на предрассудках и злоупотреблениях, мы считаем мистера д’Израэли, истинного руководителя торийской партии. В нем не ищите ни наивности, ни незнания. Он не хуже любого хартиста понимает, во что обходится обществу политическое преобладание лендлордов; он может быть не меньше Диккенса хохочет в душе над дикими предубеждениями сельских сквайров; но он рассчитал, что между этими сквайрами мало людей умных и образованных, что он явится звездою между ними, если войдет в их ряды. Между реформерами сделаться одним из первых людей не так легко, — даже между парламентскими деятелями сколько великих талантов имеют они: Робак, Мильнер, Джибсон, Брайт, Кобден и мало ли других. Среди таких людей трудно отличиться. Да и какие выгоды могут они дать? Им да[140]леко до того, чтобы быть канцлерами казначейства. Вот тори — другое дело! Тут истинное безрыбье, на котором и рак будет рыбой, и мистер д’Израэли несравненным гением, — они будут няньчить его, они выведут его в люди. Ведь у них великая скудость в умных и образованных людях, которые умели бы говорить человеческим языком. А поднять могут они очень быстро и высоко, — ведь на половину годов бывает таких годов, в которые они составляют министерство. «Умные люди, образованные люди! Пожалуйте к нам, простякам и невеждам. Вы будете нашими оракулами, мы поделаем из вас своих канцлеров казначейства, своих министров внутренних дел, иностранных дел и всяких других дел и безделий». Умные люди, как и всякие другие люди, большею частию бывают честными людьми, потому почти никто из них не может воспользоваться таким выгодным приглашением. Между умными людьми, как и между всякими другими людьми, попадается иногда человек, думающий, что для совести самое выгодное место — быть под пяткой; вот находится такой человек и наверное не замедлит оказаться, например, канцлером казначейства в министерстве лорда Дерби, достопочтенным мистером д’Израэли. А не прячь совесть под пятку, не защищай того, над чем смеешься, не превозноси тех, кого презираешь, не покровительствуй тому, вред чего понимаешь, — и не оказался бы ты ничем; оставался бы довольно незаметен между множеством таких же умных, как ты, людей, остающихся честными, и затмевался бы подобно им многими честными гениальными людьми, над нерасчетливостью которых ты имеешь теперь полное право издеваться и которых, при аплодисменте одурачиваемых тобою простяков, ты поносишь как врагов «счастливой английской конституции», врагов общества, врагов неба и земли, на которой ты славно устроил свои делишки, котором ты очень редко думаешь, да и то с усмешкой, хотя говоришь очень часто с слезами умиления.

Все это хорошо, — то есть для мистера д’Израэли; но дурно для консервативных принципов, защищаемых мистером д’Израэли, то, что мистеры д’Израэли, привыкши хитрить и лицемерить, забывают нехитрую истину, понятную даже недалеким людям, видавшим вблизи исторические события, присматривавшимся вблизи к общественной жизни: хитрость и лицемерие — это мелочные пружинки, которыми можно изворачиваться с успехом только в мелочных делишках личной выгоды; общественными силами эти годные для личных целей средства сделаться не могут, потому что огромное большинство общества честно и прямодушно, а от того и ход общественных дел, двигаемый качествами общества, ломит всегда напрямки, дурно ли, хорошо ли, назад ли, вперед ли, только всегда по большой столбовой дороге, на которой все видно, ничего не прикроешь. Думая повести общественные дела теми же средствами, какие пригодны только для личных дел, [141] эти люди не успевают ничего сделать порядочным образом, не умеют удовлетворить никого, не умеют даже понять никого, потому что слишком привыкли думать только о себе. Себе они могут приобресть и богатство, и почести, но государству не умеют принести ничего, кроме обеднения и унижения. В Англии, где контроль газет и митингов хотя не так действителен, как воображают англоманы, но все-таки не совсем бессилен и очень полезен, нельзя таким людям упражнять над государством свои способности слишком свободно, и чуть-чуть подальше свернут они с дороги, их или вовсе сталкивают, или ворочают на дорогу под уздцы. Государству принести большого вреда — нет им воли там; но зато своей партии часто успевают они удружить так, что любо смотреть: так скомпрометируют темных простяков, выдвинувших их вперед, что бедняки не знают, куда от стыда деваться, а иногда и вовсе загубят их так, что уже никак нельзя бывает поправить дела. Успел ли сочинить над своими бедными тори мистер д’Израэли штуку в размере второго рода и должны ли они ни за что, ни про что потерять министерство, как уверяют газеты, когда могли бы удержаться в нем еще довольно долго, это мы узнаем через несколько дней; но верно теперь то, что осрамил он своим биллем торийскую партию донельзя.

Презрительная досада овладела всею Англиею, когда она поутру 1 марта прочла в газетах основания, предлагаемые для реформы мистером д’Израэли. Кроме одной газеты, принадлежащей министерству (Morning Gerald), и одной из пальмерстоновских газет (Manchester Guardian) и Times'а, вздумавшего сообразоваться с тактикою Пальмерстона, о которой расскажем ниже, все другие газеты на чем свет стоит осмеяли хитрый проект с первого раза. Немедленно стали назначаться во всех больших городах митинги для выражения мнений о министерском проекте, и с каждым днем митинги растут, а решения их — все в одном и том же смысле, которому мы представим несколько примеров. Берем один нумер Manchester Guardian 8 марта.

Митинг в Стренджвезе. Мистер Джозеф Джонсон предложил объявить, что министерский билль прискорбно обманывает основательные ожидания нации. Предложение принято единогласно.

Ольдгем. По просьбе со множеством подписей лордмэр назначил на завтра митинг для выражения протеста против миннстерского билля. \

Лидс. На митинге единогласно объявлено, что билль, предложенный министерством, должен быть встречен решительной н энергичной оппозицией всех либеральных людей.

Векфильд. После многих частных митингов назначен на завтра общий митинг для совещания о действительнейших мерах противиться министерскому биллю.

Саутемптон, Нордвульвич и Мерильбон, Назначены или происходили такие же митинги.

Демонстрация в Гайд-Парке, в Лондоне. Мистер Ментель предложил моцию: «министерского билля нельзя н называть биллем реформы; это — не билль, а просто срам; нам нужен хороший билль или не нужно [142] никакого». Принято единодушно среди сильных и продолжительных аплодисментов.

Шеффальд. Мистер Фишер старший предложил следующее решение: «Билль, предложенный министерством, не исправит недостатков нашей представительной системы, а размножит и увеличит их; он возбудит чрезвычайно вредную вражду между жителями деревень и городов. Он не берет депутатов у маленьких зависимых городков, не дает баллотировки, не дает права голоса трудолюбивым и порядочным людям рабочего класса; эти недостатки делают его совершенно несообразным с потребностями нации». Принято единогласно.

Ньюкэстль, Мистер Джозеф Ков предложил решение: «По мнению настоящего митинга, министерский проект реформы не удовлетворяет народным потребностям. Митинг считает этот проект оскорбительным для разума, вредным для интересов рабочего сословия английской нации и заслуживающим самой сильной и безусловной оппозиции». Это предложение принято единогласно, а вместе с ним м решение просить королеву об удалении нынешних министров.

Просим читателя заметить, что все эти известия взяты нами только из одного нумера газеты, т. е. доставлены только одним днем, и что эта газета держится политики Пальмерстона, который 8 марта еще хотел покровительствовать министерскому биллю, и что, наконец, эта газета провинциальная, оставляющая без особенного внимания те части Соединенного королевства, которые далеки от Манчестера. Были сотни митингов в первой половине марта, и ни на одном из них не было сказано о министерском билле ни одного не только благоприятного, но и снисходительного слова. Все единодушно решали противиться министерскому биллю самым энергическим образом. На каждом митинге он служил предметом самых горьких и презрительных насмешек.

Уступая давлению общественного мнения, две из трех газет, защищавших билль, уже изменили свой тон: Times говорит билле с едкой иронией и Manchester Guardian вторит Times’у. Единственным защитником билля остается бедный Morning Gerald, орган министерства.

К чему же привели все реакционные хитрости, все лицемерные фразы? Только к тому, что изобретатели их сделались предметом насмешки сами, компрометировали ту партию, которую хотели защитить. Быть может, по крайней мере угодили они тем обскурантам, на потворстве которым основывают свою карьеру? Нет, и того они не достигли. Орган фанатических тори — Presse объявляет, что она — против билля. Какая же была выгода угождать этим реакционерам? Они все-таки раздражены, а нация хохочет и негодует.

Но мнение нации и решение парламента — две различные вещи, очень часто нимало несходные при нынешней системе выборов и нынешнем распределении депутатов. Каков же ход дела в палате общин? Реформеры — против министерского билля, это не требует объяснений. Из двух предводителей вигистской партии лорд Россель, как мы видим, немедленно по внесении билля самым решительным образом объявил себя против него. Другой [143] предводитель, лорд Пальмерстон, вздумал следовать политике более хитрой: он промолчал, чтобы в решительную минуту можно было ему присоединиться к той стороне, союза с которой потре- бует его выгода. Соединение Росселя с реформерами показывало, что против билля будет почти ровно половина голосов или даже несколько больше; но все-таки Пальмерстон полагал, что те 70 или 80 голосов, которые следуют за ним, могут по произволу спасти или низвергнуть министерство. Однако ж тактика эта, клонившаяся к тому, чтобы сделаться решителем парламентских прений, оказалась не совсем удачною. Приверженцы лорда Паль- мерстона с первого же раза были недовольны тем, что он не высказался против билля. В следующие дни, по мере того как аги- тация в народе росла, партия Пальмерстона все сильнее убеж- далась, что защищать билль значило бы подвергать себя него- дованию нации. По последним известиям, надобно полагать, что пальмерстоновские виги не будут поддерживать торийского билля. Читатель знает, что парламентские партии стараются держать в тайне свой план действий до последней минуты; по- тому, несмотря на множество известий и предположений о буду- щей судьбе министерского билля, она еще остается неизвестной: неизвестно, на что решится Пальмерстон; неизвестно, как посту- пит министерство, если потерпит неудачу, которой надобно ожи- дать. Надобно только думать, что лорд Пальмерстон думает принять в вопросе о реформе либеральную роль для поправления своей популярности и открытия себе дороги в кабинет.

Удастся ли ему вто, мы узнаем через неделю, при втором чте- нии билля. Но теперь пока видно только то, что излишняя тон- кость значительно попортила его парламентское положение. До сих пор предводителем оппозиции был он. Лорд Россель оста- вался на втором плане; но Пальмерстон промолчал 28 февраля и тем дал лорду Росселю время снова выдвинуться вперед. Пред- водитель оппозиции теперь лорд Россель. При втором чтенин билля мы увидим, удастся ли Пальмерстону отбить у него это место, или надежда быть главою кабинета по низвержении ны- нешнего министерства положительно отнята у него Росселем.

До сих пор Россель, восстановивший свое прежнее значение речью 28 февраля, действует как предводитель оппозиции. Ом созвал к себе, оставляя в тени лорда Пальмерстона, либеральных депутатов всех партий для совещания о единодушном образе дей- ствий по вопросу © реформе. Пальмейстоновских вигов тут не было; но кроме депутатов, постоянно шедших за Росселем, яви- лись в собрание все реформеры. Выслушав проект Росселя, они объявили себя готовыми поддерживать его. Таким образом, дела пошли по одной из тех трех дорог, вероятность и значение которых мы объяснили в январском обзоре: реформеры и россе- левские виги соединяются под предводительством Росселя против тори. Что бы не стали делать пальмерстоновские виги, судьба

148 [144] торийского билля уже решена этим соединением: он должен по- гибнуть.

Но его фактическая погибель, уже несомненная, еще не равно- значительна падению торийского министерства. Чтобы понять эти тонкости, надобно вникнуть в обычаи английского парламента.

Билль, вносимый в палату общин, должен быть прочитан в ней три раза; на каждое чтение требуется согласие палаты. Со- гласие на первое чтение обозначает только то, что палата хочет заняться предметом, к которому относится билль: тут нет еще вопроса о согласии палаты с духом вносимого в нее проекта. При согласии на второе чтение решается, одобряет ли палата основ- ные принципы билля. Если разрешено второе чтение, палата об- ращается в комитет для рассмотрения подробностей. Тут пред- лагаются различные частные поправки (атеп4тепи), относящиеся к той или другой статье. После всего этого проект пересматри- вается комиссиею для приведения первоначальных его определе- ний в соответственность с принятыми поправками. Тогда палата, возвратившись к обыкновенной форме заседаний, выслушивает поправленный билль и снова подает голоса об нем. Все вместе это называется вторым чтением билля. Через несколько времени назначается третье чтение, при котором вопрос идет и о прин- ципе, и о всех подробностях билля в том виде, как он вышел из второго чтения. Таким образом, первое чтение — только формаль- ность, дающая палате время приготовиться к подробному об- суждению билля при втором чтении. Зато второе чтение бывает настоящим испытанием предлагаемого закона, и в нем одном на- ходятся три разные момента, из которых на каждом билль мо- жет погибнуть: палата может, во-первых, отказать ему в согла- сии на второе чтение; во-вторых, при комитегском совещании мо- жет принять такие поправки, которыми совершенно изменяется характер первоначального проекта; в-третьих, наконец, при об- шем чтении поправленного билля может отвергнуть его. Если он миновал все эти опасности, то при третьем чтении наступает для него самое решительное испытание: к третьему чтению соби- раются все депутаты; каждая партия старается явиться на поле битвы в самом полном составе, и тут окончательно оказывается, на чьей стороне большинство палаты, если и при втором чтении оно не оказалось на стороне противников билля.

Ясно, что борьба имеет две различные части. При подаче го- лосов о первом, втором и третьем чтении билля дело непременно идет начистоту. Не то при поправках; поправка может совер- шенно изменить первоначальный смысл проекта, заменив смыс- лом прямо противоположным; а между тем, если билль внесен министерством и если министры более дорожат сохранением своих мест, нежели проведением своих идей. то они могут, заметя, что большинство будет на сторон^ поправки, объявить, что не придают ей особенной важности и потому согласны на нее. Есть

и [145] и другой способ, еще более благовидный и еще менее добро- совестный. Если совершенно враждебная прежнему биллю по- правка сопровождалась такими резкими речами и предложена от таких непримиримых врагов, что министерство на находит воз- можности притвориться, будто не замечает ее враждебности, оно выставляет против нее другую поправку, которая отличается от предложенной противниками только каким-нибудь пустым сло- вом. Наконец, недавно тори открыли еще третье средство без- вредно для своих министерских мест выдерживать самые враж- дебные перемены в своих биллях. При совещании о своем индийском билле торийское министерство объявило, что этот предмет по своей национальной важности выше несогласий между партиями; что министерство не хочет ничего более как только служить желаниям страны в этом великом деле, и как бы ни было оно решено парламентом, министерство вперед на все со- гласно. Этот метод называется разрешением вопроса посредством отдельных постановлений об отдельных частях его (Бу гезои- бопз). Тут первоначальный билль должен рассматриваться по объявлению министерства не как проект решения вопроса в из- вестном духе, а просто как указание на подробности вопроса, без желания настаивать на разрешение их именно в таком, а не другом духе.

Читатель видит, что все эти способы не более как хитрые средства говорить «я доволен» в то время, как делают против моего желания. Министерство, прибегающее к ним, навлекает на себя насмешку и презрение, но успевает продлить свое суще- ствование, если большинство, ему противное, разделено на пар- тии, еще не успевшие согласиться относительно распределения министерских мест между своими предводителями при низверже- нии существующего министерства. Не будучи готовы составить новый кабинет, эти партии большинства терпят существование прежнего министерства и показывают вид, будто бы в самом деле верят его объяснению, что оно не принимает во враждеб- ном для себя смысле решений парламента, противных его собст- венным предложениям. Именно таким образом с первого дня своего существования до нынешнего числа держится торийское министерство. Но, разумеется, все эти увертки — не более как формальность, допускаемая оппозициею по ее несогласию относи- тельно состава нового кабинета. Если же соглашение оппозицион- ных оттенков будет устроено, тогда никакие извороты не помогут министерству: оппозиция прямо принимает решения, относящиеся не к какому-нибудь закону, а к самому министерству. и предлагает ему удалиться из кабинета. Но до этой невежливости дело редко доходит. Министерству бывает известно, успела ли оппозиция согласиться в составе нового министерства, и если успела, то оно не будет прибегать ни к каким хитростям, зная, что они уже были бы бесполезны, и первое решение палаты, несогласное с каким-

145 [146] нибудь его предложением, хотя бы по самому пустому вопросу, откровенно истолкует в его настоящем смысле, то есть в смысле приказания удалиться из кабинета. Читателю известно, что тогда остаются две дороги: министерство или немедленно повинуется парламенту, или испытывает свое счастье распущением прежнего парламента и созванием нового, голосу которого оно уже не мо- жет не повиноваться, потому что при выборах предполагался во- прос: довольна ли нация существующим министерством?

Мы излагали все эти подробности парламентской тактики для того, чтобы читателю были ясны отрывочные известия, ко- торые будут приноситься ему газетами. Нынешний обзор наш будет напечатан, вероятно, до решения парламентской судьбы министерского билля о реформе, и мы хотели бы помочь читателю при соображении значения будущих газетных известий по этому важному делу; а теперь мы сообщим то, что уже сделано по нему, чего ожидают в настоящее время, т. е. около 15 марта нового стиля, и как думают о вероятном исходе борьбы, которая нач- нется через неделю (21-го числа).

Когда лорд Россель тотчас же по внесении билля д’Изравли высказался против него самым сильным образом, и когда рефор- меры на собрании, бывшем у лорда Росселя, решились поддер- живать старинного предводителя либералов, было решено ими сосредоточить все свои усилия в парламенте на поддержку пред- ложений Росселя, и Брайт объявил в палате общин, что отла- гает представление своего билля. Таким образом, события при- няли именно тот оборот, который мы предполагали вероятней- шим и объясняли в январской книжке. Мы говорили тогда («Соврем.», Политика, № 1, стр. 123) *: «Билль Брайта не может приобрести голосов ни массы тори, ни массы вигов: он будет слишком прогрессивен для них. Лучшее, на что он может на- деяться, — это отделить в свою пользу по двадцати или тридцати прогрессивнейших людей из того и другого лагеря, то есть ни в каком случае не мог бы он иметь у себя более 250 голосов и, ве- роятно, будет иметь гораздо меньше, может быть, всего с не- большим 150, а для большинства нужно более 300 голосов; сле- довательно, он будет служить, так сказать, только запросом, только средством поднять цену согласия со стороны независимых либералов, на поддержку билля какой-нибудь другой партии. Итак, серьезным соперником билля Дерби, вероятно, останется только билль Росселя». Мы прибавляли тогда, что реформеры, от присоединения которых к Росселю или к Дерби зависит боль- шинство, вероятно, будут иметь более наклонности действовать вместе с Росселем против Дерби. В продолжение всего февраля носились слухи, противные нашему предположению, но вот те- перь и оно оправдано фактом. После этого соединения Брайта с

  • Сы. в этом томе, стр. 46. — Ред.

146 [147] Росселем Дерби увидел невозможность провести свой билль, но он (то есть д’Изравли) придумал новую хитрость, вовсе не ле- стную для твердости министерских убеждений, но казавшуюся ему единственным средством спастись от поражения: узнав о союзе Росселя с Брайтом, д'Израэли объявил, что при втором чтении само министерство предложит в своем билле поправки на принципах более широких. К этому обращению в либе- ральное исповедание следовало бы прибегнуть еше до представления билля: теперь трогательный либерализм был шут- кою несколько запоздалою, и Россель объявил в палате, что при втором чтении билля Дерби предложит следующее решение: «Палата общин думает, что несправедливо и неблагоразумно (ро ) поступать по способу, предложенному настоящим бил- лем, с существующим правом фригольдеров иметь голос в граф- ствах, и что палата и нация не удовлетворятся никаким измене- нием избирательного права, не вводящим в графствах и городах расширения права голоса в размере более значительном, нежели какой предлагается настоящею мерою». Принятие этой моции, встреченной аплодисментами палаты, в сущности должно рав- няться отвержению билля Дерби, потому что она противна обоим важнейшим чертам билля: сохранению десятифунтового ценза в городах и отнятию ценза в графствах у фригольдер-в, живущих в городах. Но министерству она оставляет возможность сказать, что ее принятие после предложенных самим министерством по- правок не принимает оно за прямое отвержение своего билля, то есть за требование удалиться из кабинета. Но кроме того одним из реформеров будет предложено при втором чтении и прямое отвержение билля. Теперь считают, что это последнее предложе- ние будет принято большинством от 80 до 90 голосов. Надобно, однако же, заметить, что от министерства еще зависит париро- вать этот удар собственным предложением каких-нибудь очень сильных изменений в первоначальном билле. Очень может быть, что такой маневр останется не совершенно безуспешен. Точно так же лорд Пальмерстон при втором чтении билля, вероятно, сделает какой-нибудь маневр, чтобы возвратить себе роль пред- водителя оппозиции, отнятую у него Росселем. Впрочем, кажется, что по вопросу о реформе это ему не удастся; но, может быть, он приищет какой-нибудь другой вопрос для достижения своей цели.

Итак, около 15 марта нового стиля положение дел было сле- дующее: министерскому биллю предстояло или быть отвергну- тым, или получить от поправок характер, совершенно противный его прежнему духу; во втором случае торийское министерство полагает объявить, что оно не принимает этих поправок за враж- дебные ему. В первом случае, по правильным парламентским обычаям, оно должно было бы или выйти в отставку, или рас- пустить парламент. Но при нынешнем распадении вигов на две партии (Росселя и Пальмерстона) и при отдельном существова-

147 [148] нии независимой от них партии реформеров может встретиться невозможность к составлению вигистского министерства, и в та- ком случае тори успеют удержаться в министерстве. Этот шанс много зависит от Пальмерстона: повидимому, Росселю трудно будет составить министерство без содействия Пальмерстона. Примириться этим двум соперникам, прежним друзьям, получив- шим друг от друга страшные удары, очень трудно; но, судя по газетным слухам, надобно полагать, что переговоры о примире- нии ведутся. Основанием их служит, повидимому, то, что пар- тия Пальмерстона требует у своего предводителя, чтобы он при- нес свое личное неудовольствие на Росселя в жертву общей вы- годе вигов. На-днях мы увидим, исполнятся ли ожидания газет, предсказывающих примирение; а пока скажем только, что около 15 марта, то есть за неделю до решения дел, предполагали, что Россель, опираясь на реформеров, чувствует себя довольно силь- ным составить министерство и без содействия Пальмерстона. Разумеется, все отношения могли совершенно измениться в сле- дующие дни, оставшиеся до 21 числа.

Между тем как восточный остров Ирландско-Великобритан- ского королевства занят был этими прениями о реформе и раз- личными ее шансами, в одном из портовых городов западного острова случилось дело, возбудившее общее внимание даже среди всех забот о реформе и слухов о войне. В гавань Квинстона при- был 6 марта американский корабль с неожиданными гостями, и газета Сок Ехапитег рассказала о нем следующие интересные вещи.

«Сильное впечатление было произведено в Квинстоне прибытием аме- риканского корабля «Па Эема!Ч», на котором были знаменитый Позрио я его спутники, недавно выпущенные из неаполитанских темниц. Помилова- ние их сопровождалось изгнаннем, и, перевезенные в Испанию, они должны были быть отправлены в Америку. Нелполитанский корабль привез их в Кадикс, оттуда «Оз емаг4» нанят был перевезти их в Нью-Йорк. Всех изгнанников 69 человек, в том числе жена ч двое детей изгнанника Маццео. 19 февраля они были посажены на этот корабль. Для 44 человек нашлись первоклассные каюты; остальные были помещены во вторых местах. По от- плытни из Кадикса «Пау@ Яеча» плыл Около 200 миль под надзором «Стромболи», неаполитанского военного парохода. Потом папоход удалился, оставив корабль при попутном ветре по дороге в Америку. Но едва корабль очутился в безопасности от пушек парохода, все изгнанники явились к капи- тану, протестовали против своего отправления в Америку и потребовали, чтобы ня отвезли в какую-нибудь английскую гавань. Капитан, оставивший третью часть платы за перевоз обеспечением в исполнении контракта, отве- чал, что не может нарушить его. Они, повидимому, убедились его доводами н успокоились на тот день; но поутру возобновили свое требование более решительным тоном. Тут произошел случай романтического характера: в Ка- диксе нанялся служить на корабль молодой итальянец Раффаэлли Сеттем- брини. До сих пор ом исполнял работу наравне с другими матросами; но «огда пассажиры пришли во второй раз к капитану, он явился в костюме помощника штурмана галюэзских пароходов: в изящной синей блузе с золо- тыми пуговицами и золотым околышем на шляпе. Действительно, он служил помощником штурмана в галюззской пароходной компании. Оказалось, что он сын одного из важнейших изгнанников, Луиджи Сеттембрини. Услышав

148 [149] © том, на каких условиях выпущены из темницы его отец, он отправился в

спанию и, чтобы находиться вместе с отцом, придумал хитрость, о которой мы рассказали. Капитан корабля думает, что цель у него была важнее, не- жели простое желание увидеть отца. Капитан думает, что он был отправлен лондонским итальянским обществом, чтобы помочь изгнанникам сделать то, что они сделали. Как бы то ни было, но его присутствие придало новую настойчивость требованию пассажиров. Они сказали, что у них теперь есть моряк, и что если бы им пришлось отнять управление кораблем у капитана в экипажа, то они могут плыть без их помощи. Они представили капитаяу, что находятся в море уже целых два месяца, что многие из них — старики, зто здоровье всех их более или менее ослаблено десятилетним заключением, и потому долгое плавание было бы пыткою для всех их и может быть смертью для некоторых. Они утверждали также, что, будучи под американским фла- гом, они — свободные люди, и что он не имеет права везти туда, куда они не хотят. Эти аргументы подкреплялись превосходством по физической силе, — изгнанников было 66 человек мужчин, а экипаж состоял только из’ 17, потому капитан уступил и направил корабль на север. Пассажиры обра- щЩались с ним ласково, но поставили над ним надзор, чтобы он не свернул корабля с направления к гавани, в которую они хотели плыть. Они напра- вились в Корк, на несколько ошиблись в направлении и через 14 дней при- были в Квинстон. Тотчас же они сошли на берег с выражением жнвейшего восторга от мысли, что теперь свобода их ненарушима. Некоторые из них еловали землю, на которой стали свободными людьми.

«Прибытие пассажиров в Квинстон — дело обыкновенное, не возбуж- дающее никакого внимания. Но весть о прибытии этих пассажиров разнеслась чрезвычайно быстро, и они стали предметом заботливейшего внимания. Не- которые из них говорят, что от долговременного заключения зрение у них ослабело. В продолжение путешествия Поэрио, здоровье которого очень расстроено, каждый день вставал с постели, чтобы просидеть несколько часов на палубе. Ему 55 лет, но на вид он кажется старше. Он невысокого роста и плотного сложения».

Изгнанники были встречены в Ирландии ив Англии с внту- зиазмом. «Наши американские братья, приготовлявшие почести для Поэрио и его спутников, будут завидовать нам, что прием этих гостей достался на нашу долю», восклицают английские га- зеты. Составился комитет для открытия национальной подписки в честь новоприбывших. Первые государственные люди всех пар- тий поставили за славу себе руководить этим делом. Президен- том комитета выбран лорд Шефтсбери; лорд Пальмерстон, лорд Россель, Мильнер-Джибсон, ден, лорд Гренвилль, лорд Лендсдон, лорд Дергем, лорд спископ лондонский, лорд Линд- герст находятся в числе членов комитета.

Поэрио и его товарищи были брошены в темницы вследствие события 1848 года; но ни Поэрио, ни Сеттембрини, ни большая часть других изгнанников, прибывших теперь в Англию, нимало не участвовали в революционных движениях, вынудивших у Фер- динанда П согласие на конституцию. Они только пользовались популярностью, и потому сам король почел нужным обратиться к ним, когда вследствие разных обстоятельств исчезло доверие к нему и он почел себя находящимся в опасности. Он сам просил Поэрио и других принять управление делами, чтобы спасти ему жизнь и престол. Вскоре потом обстоятельства изменились. Фер-

149 [150] динанд П почел возможным обойтись без их помощи и уничто- жить конституцию. Если бы Поэрио и его товарищи могли пола- гать, что чем-нибудь заслужили его гнев, они имели довольно времени уехать из Неаполя. Но они полагали, что Фердинанд 1, хотя и нашел полезным возвратиться к прежнему принципу управ- ления, смотрит на них, своих бывших министров, как на людей, которым должен быть признателен за помощь в трудные для него времена. Такая мысль была заблуждением излишней самонадеян- ности. Фердинанд | думал о них совершенно иначе, и нельзя не согласиться, что с своей точки зрения он поступил совершенно основательно, решившись наказать их за либеральные мнения. Правда, они не сделали ничего преступного; но самый образ их понятий был преступен по неаполитанским законам, восстанов- ленным по усмирении революции. Правда, они не были ре- волюционерами; но революционеры доверяли им, когда они были призваны к управлению делами. Безнаказанность таких людей, конечно, была бы противна прочности восстанов- ленной системы или, по крайней мере, свидетельствовала бы, что эта система должна щадить своих противников, следовательно, сама не уверена в своих силах. Если бы эти страницы попались на глаза французским, английским, сардинским или не- мецким либералам, мы подверглись бы от них беспощадному по- рицанию; но что же делать, надобно говорить то, что думаешь. Нам кажется, что Фердинанд И никак не мог оставить Поэрио и его товарищей безнаказанными. Они были преданы суду; юри- дических доказательств против них не нашлось. Либералы чрез- вычайно горячо кричат о беззаконности наказаний при совер- шенном недостатке доказательств, таком недостатке, что главным документом обвинения служило подложное письмо, написанное по распоряжению обвинителей каким-то господином, получив- шим за то денежное вознаграждение. Обвиняемые доказали под- ложность письма, и генерал-прокурор, бывший обвинителем, признался, что документ действительно фальшивый. Либералы чрезвычайно громко кричат, сказали мы, о незаконности осуж- дения при таких обстоятельствах; но мы думаем, что в этом, как и во многих других случаях, либералы, останавливаясь на пу- стых подробностях, упускают из виду сущность дела. Разве не бывает таких процессов, в которых убеждение судей о виновности или невиновности подсудимого составляется на основании впе- чатления, производимого всею его жизнью, его личностью и со- вокупностью тысячи мелочных фактов, из которых каждый сам по себе не составляет юридического доказательства, но которые все вместе производят нравственное убеждение о его виновности или невинности? Притом нам кажется, что требовать улик про- тив Поэрио значило быть слишком щепетильным формалистом. Каждому было известно, что он не одобряет правительственную систему, которой следовал Фердинанд |] до революции и по

150 [151] укрощенин революции; следовательно, он имел образ мыслей, враждебный господствующему порядку; следовательно, он был врагом правительства; следовательно, правительство было бы виновно перед самим собою и перед государством, порядок в ко- тором должно было охранять, если бы оставило безнаказанным своего врага и такою безнаказанностыю ободрило бы людей. имеющих вредный образ мыслей. Поэрио и его товариши могут быть, как частные люди, достойны всякого уважения по благо- родству характера, по талантам и т. д.; но как враги правитель- ства они основательно могли быть подвергнуты смертной казни. Но правительство смягчило это наказание, заменив его заключе- нием в крепость. До сих пор мы не видим в этом деле ничего противного основаниям существующего в Неаполе порядка; но дальнейшие действия неаполитанского правительства кажутся нам уже не совершенно благоразумными. Помещение в темницах, отведенное для осужденных преступников, было чрезвычайно дурно: тесно, мрачно, сыро, грязно. Они были содержимы в це- пях, содержание им отпускалось чрезвычайно дурное. Вообще, обходились с ними так же сурово, как с какими-нибудь убий- цами, пойманными на воровстве. Говоря по строгой правде, и в этом не было ничего собственно несправедливого: по всей веро- ятности, многие другие заключенные в неаполитанских темни- цах содержались точно так же, хотя правительство и не имело к ним личной неприязни. Но в наш век либеральные предрассудки очень сильны в Западной Европе; притом и человеколюбие вну- шает, что строгость напрасна там, где не нужна. Нам кажется, что Поэрио и его товарищи были бы достаточно наказаны за свой преступный образ мыслей тюремным заключением и без прибавления цепей, грубого обращения и разных лишений. Впро- чем, мы не судьи в этом деле; судья в нем — неаполитанское пра- вительство, которое лучше нас знало потребности своего поло- жения и, вероятно, не употребляло бы этих сильных строгостей, если бы не были они действительно нужными. Очень может быть, что оно было совершенно право, когда утверждало, что некото- рая суровость необходима для обуздания злоумышленников при- мером их предводителей и соучастников, и что эта строгость, быть может и действительно тяжело ложащаяся на некоторых лиц, спасительно действует на множество людей, предостерегая их от опрометчивых поступков. Но недаром существует посло- вица: «чужую беду по пальцам разведу». Гледстон, не замечав- ший у себя на родине надобности в подобных мерах, не захотел, ксгда был в Неаполе, понять грустной необходимости, возлагае- мой на неаполитанское правительство обязанностью поддержи- вать порядок при множестве недовольных. Он имел случай в по- дробности исследовать положение людей, заключенных в неаполитанские тюрьмы по политическим причинам, и с чрез- вычайною силою изобразил его в Европе. Эти известия ужас-

151 [152] нули западно-европейских либералов, и общественное мнение за- говорило так сильно, что Франция н Англия должны были, на- конец, разорвать дипломатические сношения с иеаполитанским правительством, когда оно не согласилось исполнить их требова- ние об освобождении этих несчастных людей, впрочем, справед- ливо наказанных за свои заблуждения, которые не мог не заме- тить даже Монтанелли, хотя и разделяет их образ мыслей. Сам Монтанелли, например, рассказывает, что когда Фердинанд И, провозгласив конституцию, назначил министром Боццелли, од- ного из предводителей демократической партии, этот демократ упал к ногам короля и вскричал: «Государь! если бы я знал вас раньше, я не составлял бы заговоров», — а вот в этом-то и со- стояла непростительная ошибка, за которую действительно был он достоин наказания, постигнувшего его впоследствии °.

Но здоровье короля в последнее время ослабело. Сколько из- вестно, болезнь его — ревматизм в соединении с золотушными страданиями. Эта болезнь имеет в Неаполе какой-то особенный характер: она бросается на одну из ног, делает человека хромым, потом поднимается в желудок и тогда становится смертельною. Король чувствовал себя правым, но все-таки размышления, вну- шаемые тяжелой болезнью, склонили его оказать милость заклю- ченным. Конечно, он основательно думал, что было бы опасно оставить их в Неаполе, но мы видели, как расстроилось наме- рение удалить их в Америку.

Мы высказали наш взгляд на это дело, но беспристрастие обязывает нас и в настоящем случае, как всегда, привести мне- ние противной партии, понимающей дело иначе, и мы сообщаем здесь некоторые отрывки из статьи 'Тйпез’а, представляя себе право показать неосновательность обвинений, взводимых ею на неаполитанское правительство.

«Мы должны ныне объявить, что Поврио, Сеттембрини (говорит Тез 9 марта) и остальные неаполитанские каторжники, которых везли в Север- ную Америку по приказанию умирающего, но не раскаивающегося Ферди- нанда, презрели его милостью и с чрезвычайным ослеплением и неблагодар- ностью ме захотели принять прощение на условнях, им предложенных. Десять лет он считал нужным держать их в цепях, в гнуснейших тюрьмах, в подземель-. вых подвалах, подвергая их ужасам медленной смерти; но смерть, призываемая ими, не приходила. Они были наказаны по приговору суда, веденного таким образом, что изумлялась Европа: так нагло было клятвопреступление, так возмутительны действия судей, так тверда их решимость произнесть осуж- дение. Показания шпионов, представление подложного письма, отвергнутого впоследствии даже неаполитанским генеральным прокурором, — таковы документы по их делу. В Англии знают, что Поэрно жестоко страдал, но почти все знают о нем только по письмам Гледстона о состоянии неаполитан- ских тюрем, и английский народ еще не знает, какая черная измена погубила этих несчастных джентльменов, не знает, как велики права их на нашу сим- патию. Они не заговорщики; они ме имели никакого отношения к итальян- скям заговорам. Но когда Европа была раздираема волнениями, в возбуж- дения которых они не участвовали, то по просьбе своего короля они помогли ему установить конституционное правление в Неаполе. Торжественнейшиы

152 [153] образом Фердинанд призывал на себя погибель, если изменит данному слову. о после шо енл на ветер вое обещания Ресчастные жен мены, которых мы теперь с гордостью называем нашими гостями, были вимовны разве в том, что поверили слову Фердинанда. За это преступление, которого никто не захочет повторить, они были осуждены на десять лет страданий, какны подвергались очень немногие люди, и пережили их, чтобы рассказать свету. Чем больше мы будем исследовать их историю, тем больше мы убедныся, что эты люди терпели невообразимое мучение десять лет един- ственно за то, что имели безрассудство поверить Фердинанду и приняли Участие в снстеме правления; которую ои клялся сохранить. Даже дыхание клеветы никогда не касалось их чистого имени. События 1848 года про- изошлы без всякого возбуждения от них. Фердинанд, чтобы спасти свой пре- стол и свою жизнь, бросился писать конституцию. Он лично и убедительно просил главных между этими изгнанниками быть министрами его нового правления. Они исполнили просьбу. Через месколько времени он увидел воз- можность пренебречь своими обещаниями и обязательствам н обратил пушки на своих подданных, и на досуге было составлено пошлое, ни на чем не основанное обвинение в заговоре против государственных людей, оказавших ему пособие для сохранения ему престола в час его тяжкой беды. Жертвы его тирании н вероломства теперь между нами. Чувство, гораздо сильнейшее всех политических расчетов, призывает мас почтить таких людей».

Статья написана, как видим, очень сильно и даже красноре- чиво; но, к сожалению, мы должны сказать, что ни честность Поерио, Сеттембрини и других, ни красноречие английского журналиста не могут вознаградить за недостаток ясного взгляда на сущность дела, — недостаток одинаково заметный и в бедных страдальцах, и в их защитнике. Они, кажется, не понимают тео- рии неотъемлемых прав. Мы говорим, например, что негр — не- вольник, ступивший на английскую или русскую землю, де- лается свободным человеком, хотя бы владелец имел на него самые неоспоримые документы и хотя бы даже он сам добро- вольно продался в рабство этому господину. Так постановляют английские и русские законы, потому что выше всех документов и обязательств и обещаний ставят в этом случае неотъемлемое право человеческой личности, объявляя недействительными вся- кие договоры и факты, противные этому праву“. Англичанину извинительно, но неаполитанцу непростительно не знать, что так же безусловна теория неотъемлемых прав [престола, основы- вающегося на божественной милости, как это] существует в Неа- поле. Обещания и действия, противные этим неотъемлемым пра- вам, могут быть вынуждаемы обстоятельствами у человеческой слабости, но такие уступки по самому принципу теорни недей- ствительны и, если так можно выразиться, противозаконны, и по смыслу теории должны быть уничтожаемы. Когда Фердинанд восстановил свою прежнюю власть, ему не о чем было жалеть, не в чем раскаиваться, кроме разве того, как жалеть о грустном сте- чении обстоятельств, вынудивших уступки, и раскаиваться в

  • Когда неаполитанское национальное собрание было разогнано воору- женною силою, город [Неаполь бомбарднрован и либеральное движение подавлено после упорной битвы.

153 [154] минутном отступлении от ненарушимой теории. Поэтому выра- жение «нераскаивающийся» в отношении к нему совершенно не- уместио. Он по совести может сказать, что прав перед Поэрио и его товарищами. Также неуместна дерзкая ирония над усло- виями, с которыми было соединено освобождение этих преступ- ников: разве правитель не имеет обязанности заботиться о спо- койствии своего государства? Разве он не обязан принимать мер, нужных для того? Фердинанд находил, что для внутреннего спокойствия Неаполя было бы вредно дозволить жить там Позэрио и его товарищам. Он был прав перед собою, освобождая их на таком условии, чтобы они удалились в страну, где были бы безвоедны для Неаполя. Он руководился милостью, но и са- мая милость должна быть благоразумна. Десятилетние страда- ния преступников были ужасны, но что же делать? Притом, чем возмущается красноречивый защитник преступников? ‘Тем об- стоятельством, что тюрьмы не были устроены с комфортом. Но неужели он не понимает, что комфорт в тюрьме совершенно не- уместен, да если б и был уместен, то почти ничем не облегчил бы страдания преступников? ‘Тяжесть тюремного заключения со- стоит именно в том, что заключенный лишен свободы, и никакой комфорт не может чувствительным образом уменьшить этой тя- жести, никакое отсутствие комфорта не может значительно уве- личить ее. Внимание к тому, хороша или дурна была тюрьма, в которой сидел Поэрио, кажется нам такою же ничтожною ще- петильностью, как внимание к тому, соблюдено ли титулование по рангу на адресе получаемого кем-нибудь письма. Вопрос в том, заслуживали ли заключения наказанные им люди, т. е. были ли они тяжкими преступниками? Да, потому что не исполнили лежавшей на них по неаполитанским законам обязанности защи- щать форму правления, существовавшую до революции. С этой точки зрения, мы должны сказать, что вся статья Типез’а ка- жется нам следствием неясного понимания неаполитанских учреж- дений, точно так же, как образ действий, за который пострадали Поэрно и его товарищи, мы считаем ошибочным, и, полагая, что он был очень вреден для Неаполя, должны сказать, что они сами были виноваты в своих несчастиях, совершенно заслуженных. Мы грустим о тяжести этих страданий, мы высоко уважаем лич- ные достоинства и благородство характера несчастных страдаль- цев, но, повторяем, они сами были виноваты в том, чему под- верглись. [155] <№ 4.— Апрель 1859 года.>

Размышления, выводимые из сравнения условий русского, австрийского и сардинского займов. — Конгресс по итальянскому вопросу. — Распущение парламента в Англии. — Баварские дела. — Почему не должно обвинять Пфортена. — Почему мы считаем Поэрио страдавшим по собственной вине.

Россия заключила с английским домом ‘Томсона Бонера и комп. заем в 12 миллионов фунт., в трехпроцентных облигациях по курсу 67.

Эги немногие слова внушат много занимательных размышле- ний человеку, следившему за биржевыми известиями в послед- ние месяцы.

Прежде всего, он припомнит условия займов, заключенных в последнее время Австриею и Сардиниею.

Австрия заключила 5% заем по курсу 80; этот заем не по- шел; его облигации продаются на три и даже на четыре процента ниже 80, и все-таки не находят покупателей.

Сардиния заключила также 5% заем по курсу 77; да и тот пошел благодаря не столько коммерческому расчету, сколько раз- горяченному патриотизму самих сардинцев.

67 по 3% — это в переводе на 5% значило бы 111?/з.

80 и 77 по 5% — это, при переводе на 3% облигации, зна- чило бы 48 и 4615.

Отчего такая громадная разница условий в пользу нашего займа?

Ответ ясен для каждого: разница в условиях происходит от разницы в назначении денег, получаемых через эти займы. Ав- стрия и Сардиния занимают деньги на войну; Россия [начала пе- реговоры о займе задолго до столкновений, которые начали угро- жать войною Европе; пока не явилось официального объявления от нашего правительства о том, какое именно употребление пред- назначается займу. Мы не хотим отгадывать, которое из двух пред- положений, делаемых об этом иностранными биржами, есть пред- положение верное. Одни говорят, что заем будет употреблен от- части] на усиление фонда, обеспечивающего кредитные билеты

155 [156] [отчасти на продолжение выкупа этих билетов. Другие утвер- ждают, что эти деньги предназначаются для облегчения выкупа, связанного с освобождением крепостных крестьян. Не будем вда- ваться в неверные соображения о том, которое из двух предполо- жений справедливо: на-днях мы, конечно, получим положитель- ное разрешение этого вопроса в официальном объявлении нашего правительства, и мы можем терпеливо ждать этого разъяснения, потому что который бы из двух смыслов ни утвердило оно за займом, в том и в другом случае цель займа хороша. Если он должен улучшить отношения нашей монетной системы, — это бла- горазумно и прекрасно. Если он должен содействовать скорей- шему окончанию выкупа освобождаемых крестьян, — это также благоразумно и прекрасно. В том и другом случае] деньги, полу- чаемые нами через заем, получают употребление в высокой сте- пени производительное: служат к улучшению нашей монетной системы, то есть к улучшению национального быта, содействуют развитию производительных сил государства; казна занимает деньги у капиталистов, чтобы раздать их, так сказать, взаймы всему населению государства, которое употребит их на уплату своих долгов, на основание промышленных предприятий, на вве- дение лучшего порядка в свою торговлю, на лучшее устройство своих земледельческих работ. Каждый рубль, полученный госу- дарством за 3%, пойдет на дела, дающие народу облегчение или прибыль в 8, в 10, в 15 или 20%. Это хороший коммерческий обо- рот; каждый расчетливый человек одобряет такие обороты и с уверенностью дает на них деньги, потому что, получая их, долж- ник доставляет ему развитием своего благосостояния вернейший залог в исправной расплате с ним. Такими займами не ослаб- ляется, а возвышается кредит государства, потому что они свиде- тельствуют о заботливом государственном хозяйстве.

Да, очень замечательны условия нашего нынешнего займа. На лондонской бирже, которая, конечно, будет служить главным помещением ему, наши 5% облигации стоят ныне на 110'/›—111. Известно, что новый заем всегда негоциируется по курсу не- сколько ниже того, какой имеют прежние облигации; эта разница в цене есть необходимая уступка, служащая отчасти вознаграж- дением для банкирских домов, беруших на себя хлопоты о рас- продаже облигаций, отчасти приманкою для покупщиков. Но, с другой стороны, надобно заметить, что по разным биржевым при- чинам, которые объяснять было бы слишком долго, облигации низшего процента имеют курс несколько более высокий, не- жели какой должны были иметь по пропорции с облигациями высшего процента того же государства, если государство имеет долг с разными процентами. Например, французские фонды на па- рижской бирже 19 марта (нового стиля) продавались на наличные деньги по следующей цене: 4'/2?% облигации — 94 фр. 50 сант.; пропорционально этой цене 3% облигации должны были прода-

156 [157] ваться по 63 фр.; но действительно они продавались по 68 фр. О сант. Эта сравнительная высота французских 3% фондов уже слишком зависит от чрезмерной игры, производящейся исклю- чительно на них. На лондонской бирже русскими облигациями игра не производится, и потому пропорциональная разница в цене между 3% (новыми) и 4'/2?% (прежними) нашими облига- циями не должна быть так значительна, как между соответствую- щими французскими фондами, и относительную высоту 3% фон- дов по сравнению с 4'/2% нельзя полагать более 2'/з на 100. Пос- ледние курсы наших 4'/2% фондов на лондонской бирже были 100. По этой пропорции 3% должны бы иметь цену около 70. Заем произведен, как мы знаем, по 67, — это состав- ляет уступку около 3 на 100, — уступка чрезвычайно малая, если мы примем в соображение значительный размер займа и, особенно, одновременное с ним требование займов другими дер- жавами, предлагающими гораздо большую уступку. и гораздо выгоднейшие для банкиров условия. Франция, например, на своей бирже предлагала в последнее время уступку от 7 до 8 на 100; об Австрии и Сардинии мы уже не говорим: австрийские фонды перед займом стояли на 91 и 92, а заем не пошел даже по 80, и 23 марта австрийские 5% фонды на лондонской бирже стояли на 75. Мы надеемся, что читателю эти цифры не покажутся сухими: в них очень много смысла, ясного и поразительного. Чтобы оце- нить политику, которой держались разные державы со времени возникновения слухов об итальянской войне, довольно будет сравнить нынешние курсы их фондов с теми, какие были на лон- донской бирже в конце декабря, перед самым началом сардинско- французских угроз.

Фены ИИ КНУ" Зи Аягляйские 30]... 968 9611 у Русские 4120’. 100 100‘ фе ауранфузские 3. = 72,0 68,65 4.25 Стрлянекие 50°. 94 82 1 Австрийские 31. = 9 75 20

Англия и Франция находятся относительно кредита в поло- жении гораздо более выгодном, нежели три другие великие дер- жавы: Австрия, Пруссия, Россия в случае больших займов дол- жны обращаться к иностранным капиталистам, преимущественно в Лондон или Амстердам; Англия и Франция обходятся в этих делах без чужого содействия, собственными силами. Нет надоб- ности говорить, что Англия далеко превосходит силою своего кредита самую Францию: парижская биржа едва может удовле- творять потребностям французского рынка и французской казны; лондонская биржа служит источником денег для всех нуждаю-

157 [158] щихся держав, не только Европы, но даже Америки. Высота ан- глийских фондов, далеко превосходящая цену даже голландских и датских облигаций, показывает чрезвычайную прочность анг- лийского государственного кредита. Но даже английские фонды несколько поколебались от приготовлений к войне. Упадок их, ‹овершенно незначительный, свидетельствует об уверенности анг- лийской публики в миролюбивом расположении своего прави- тельства; упадок французских фондов, очень сильный, показы- вает, каким обременением для государства считает французское общество войну. Еще сильнее поражены сардинские фонды; но особенно страшно упали австрийские: капиталисты знают, что Сардиния в случае войны стала бы вести ее главным образом на счет Франции; Австрия должна была бы доставать деньги на войну сама, и потому ее финансовое положение гораздо затрудни- тельнее, нежели положение Сардинии. Три державы, являющиеся главными деятельницами в походах, грозящих Европе, понесли уже в своем кредите потерю, пропорциональную прежней его твердости. Англия была бы в войне только союзницею Австрии, да и по своему положению не могла бы подвергнуться никакой прямой опасности. Но известно, что она не могла бы не принять участия в войне, и, несмотря на всю ее финансовую силу, ее фонды несколько опустились. Только русские фонды остались не- поколебимы, только они одни сохранили в марте ту самую вы- соту, какую имели в декабре. Это от того, что Россия умела удер- жалься от обязательств, которые должна была сделать Англия: она может в случае войны сохранить нейтралитет, и вот этой-то счастливой возможности она обязана непоколебимым сохранением своего кредита *.

Непоколебимость наших фондов на иностранных биржах сви- детельствует о характере той политики, которой мы держались среди затруднительных столкновений, волновавших Европу в нынешнем году. Подобно Англии, мы старались предотвратить войну; но мы были счастливее Англии отдаленностью своею от предполагаемого театра войны, и возможность нейтралитета для нас, не существующая для Англии, выразилась сохранением на- ших фондов в такой твердости, которая не могла удержаться даже за английскими.

  • То же самое надобно сказать и о других державах, которым счастли- вое положение дало возможность так же, как России, не принимать участия в угрожающей войне. Вот лондонские курсы Фондов этих держав:

Фонды. 131) декабря. 23 марта. Датские 3°/,... 84,7 84,7 Голландские 4%]. 100,2 100,2

Только те державы, которые не принуж;`ны участвовать в войне и не должны опасаться, что она приблизится К их пределам, были так счастливы, что сохранили свои фонды на прежней высоте.

158 [159] Действительно, Россия умела идти самым надежным путем в недавних политических столкновениях: подобно Англии, она ста- ралась предупредить их; но, будучи свободнее Англии удер- жаться от всякого участия в угрожающей войне, она имела воз- можность действовать с успехом более счастливым, нежели Англия: мы знаем теперь, что конгресс, который остастся послед- ним средством предотвратить войну, составляется вследствие предложений России. Англия старалась достичь подобного ре- зультата, но ее голос не мог иметь такого влияния, как голос Рос- сии, потому что сама она была, по несчастию, запутана в эти раз- доры. Оставаясь чужда им, Россия, как видим, внушает теперь более уважения и доверия к себе, нежели самая Англия. Будем же надеяться, что каким бы путем ни пошли события в Запад- ной Европе, мы сумеем удержаться в том счастливом положении, которое умели сохранить до сих пор среди всех заискиваний, просьб, предложений и обещаний. Мы понимаем, что, как бы вы- годны ни казались обещания, никогда, никакими выигрышами не могуг быть вознаграждены пожертвования, которых стонло бы участие в войне. Мы понимаем, что, как бы ни были справедливы наши сочувствия, как бы основательны ни были наши антипатии, выше всех симпатий и антипатий должна быть для нас забота о благе собственного нашего государства. Мы можем не любить ав- стрийцев, можем желать добра Сардинии; но мы знаем, что вы- игрыш для Сардинии от войны — дело еще загадочное, а по- тери и пожертвования, которых стоило бы участие в войне, могут быть высчитаны уже и теперь, до ее начала, или, лучше сказать, даже ие могут быть вычислены, — так огромны были бы они. По- гибель двух, трех или больше сот русских людей, жизнь которых так необходима для их семейств, производительный труд которых так полезен для нации; расстройство финансов, которые, слава богу, приведены теперь в порядок; ослабление или совершенное прекращение всех добрых начинаний, расстройство торговли и промышленности, на много лет разрушение возникающего бла- госостояния, — вот результаты, к каким привело бы пас уча- стие в войне, мысли о которой мы, к нашему счастию, умели от- вергать. Вся Сардиния не стоит таких пожертвований. «Но мы были бы рады наказать австрийцев за их поступки с нами в Крымскую войну, за те притеснения, каким подвергают они сла- вян своего государства и какие поддерживают над славянами в Турции». Все это так; мы не можем ие желать добра славянам, а что касается до австрийцев, то не только мы, но и никто в Ев- ропе не питает к ним особенного расположения. Но благоразумие выше всего. Досада и презрение выражались бы слишком иеудов- летворительно, если бы выражались так, чтобы ирипосить кред самому досадующему. Мы ие любим австрийцев — это так, но искать войны, которая, как ни вредна была бы австрийцам, все же недешево обохлась бы и нам, это --. дело совершенно иное.

159 [160] Об этом не было бы нужды и распространяться, если бы коррес- понденты французских газет не принуждали нас положительно заявить мнения русского общества своими, бог знает, откуда взя- тыми, известиями о каких-то будто бы воинственных желаниях русского общества. Берем наудачу одну из втих газет, еще очень рассудительную в сравнении с другими. Вот чем начинается но- вейшее письмо ее здешнего корреспондента:

«Слухи о войне здесь, как и у вас, по временам замолкают (пишет кор- респондент [п4ёрепдапсе Веще из Петербурга 2 (14) марта), но с тою раз- вицею, что здесь общественное желание вовсе не таково, как у оно — ве в пользу мира. Русские согласятся на все, с большою охотою согласятся

все, лишь бы только получить возможность померяться с австрийцами. От ожидания, от неуверенности, даже от боязни видеть это желание обма- нутым, оно усиливается с каждым днем; вто чувство — повторяю свон поеж- ние слова — распространено во всех сословиях» ([а4ёрепдавсе Вее, 25 марта).

Это чувство распространено во всех сословиях русского об- щества! Мы также принадлежим к одному из сословий русского общества, но вовсе не имеем такого желания; мы встречаемся с людьми из других сословий и ни в ком не замечаем такого жела- ния. Кго желает войны, в самом деле? Желают ли крестьяне или мещане, чтобы явилась надобность в усиленных рекрутских наборах; или желают купцы, чтобы расстроилась торговля и по- страдали все промышленные предприятия; или желают помещики, чтобы блокированы были наши порты, чтобы прекратился отпуск хлеба, сала и всех сельско-хозяйственных произведений за гра- ницу? НИи в одном из этих сословий мы не замечали таких удиви- тельных желаний. Конечно, мы сумеем приносить нужные по- жертвования, сумеем подчинить заботы о своем благосостоянии государственной необходимости, но только действительно нуж- ные пожертвования, только для государственной необходимости. Если бы кто-нибудь вздумал нападать на нас, мы сумели бы от- платить за нападение. Но приносить ненужные пожертвования для удовольствия других, — это было бы нерасчетливо; начинать войну без необходимости не желает наше общество, благодарное правительству за его миролюбивую политику, приносящую нам столько выгод.

Но, продолжают французские газеты, могут быть предложены выгодные условия для участия в войне. Что отвечать ка зто? И надобно ли отвечать? Известна прочность тех союзов, в которых есть временная надобность приглашающему на союз, если при- глашающий всеми прежними своими действиями уже доказал, что всегда имеет в виду исключительно собственные выгоды. Впро- чем, кому интересно узнать об этом больше, тот найдет в прило- жении перевод статьи из газеты «НитЬи8».

Наконец, указывают на бедственное положение австрийских славян. Говорить откровенно об этом предмете — дело не легков

160 [161] У нас, потому что огромное большинетво честных людей, в бла- городном сочувствии к нашим одноплеменникам, забывает об одном очень важном обстоятельстве, которое, как нам кажется, должно удерживать от желания прямых вмешательств в их отно- шения. Быть может, иные нас назовут противниками славян, за- щитниками австрийских немцев за то, что мы укажем на это об- стоятельство и попробуем вывести из него заключение о том, до какой степени была бы полезна австрийским славянам наша по- мощь. Но мы просим людей, сочувствующих славянам, вникнуть в наши слова хорошенъко, — нам кажется, что эти слова внушены нам именно любовью к славянам.

Славяне — наши одноплеменники, это правда; они гордятся нами, а мы любим их, и это правда; но не должно забывать, что. вот уже целую тысячу лет они и мы жили отдельно друг от друга в условиях совершенно различных, и потому приобрели граждан- ские привычки и общественные потребности, далеко не во всем одинаковые. Недаром говорят, что русская история самым рез- ким образом отличается от истории всех других европейских пле- мен, в том числе даже и славянских. Государственные учрежде- ния получили и сохраняют у нас форму, нимало не похожую на все то, что когда-нибудь существовало или существует в Запад- ной Европе. Западные славяне, смотря на нас издали, могут не замечать наших особенностей. Но мы должны знать себя лучше и должны понимать, могут ли наши формы соответствовать жизни и потребностям народов, участвовавших в европейской истории, которая так долго совершенно не касалась нас.

Мы нимало не виноваты в том, что отстали от других евро- пейцев; но не подлежит спору то, что народные нравы у нас гру- бее, нежели в Западной Европе. Возьмем факты из самых про- стых и близких отношений. Русский муж еще не отвык от того, чтобы бить жену; отец и мать вместе еще не отвыкли от того, чтобы женить сына или отдавать дочь замуж, не осведомляясь об их согласии. У других европейцев такие факты представляются только редкими исключениями, противоречащими общим обычаям народа. Своим языком чех может быть очень близок к нам, но по своему обращению с женой и детьми он гораздо ближе к немцу, испанцу и какому хотите другому европейцу, нежели к нам. От народных нравов зависят формы общественной жизни. Мы при- ведем только одну черту общественного устройства. Чехи успели уже давно забыть о тех формах общежития, которые связаны с крепостным правом; у нас оно только теперь уничтожается, и ре- зультаты его еще долго будут оставаться очень сильными в на- шем общежитии. Поэтому надобно думать, что наша жизнь со- вершенно не соответствует потребностям и привычкам западных славян. Если они думают иначе, они ошибаются по незнанию. Если мы сами думаем иначе, мы доказываем только то, что забы- ваем об особенностях нашей жизни или не умеем ценить их по

161 [162] достоинству. Наши казанские татары могут говорить наречием очень близким к языку бухарцев и киргизов, но они привыкли жить совершенно иначе, нежели их восточные соплеменники, и надобно думать, что разница нравов поставила между ними пре- граду, разрушение которой не могло бы быть полезно для ка- занских татар. Конечно, этот пример вовсе не может служить параллелью; но мы хотели только сказать, что западные славяне участвовали в европейской истории гораздо долее и гораздо ближе, чем мы, и потому приобрели нравы и требования, соответ- ствуюших которым мы не находим у себя.

Конечно, мы этим вовсе не хотим сказать, что их настоящее положение хорошо или жалобы их на Австрию несправедливы. В сочувствии к бедствиям австрийских славян мы не уступим ни- кому. Но мы желали бы только, чтобы сами славяне хладнокров- нее рассуждали о средствах улучшить свое положение, а главное, чтобы они точнее изучали нашу жизнь с ее особенностями. По географическому положению самыми естественными посредни- ками в таком изучении должны служить поляки !. Теперь чита- телю, может быть, хотя бы до некоторой степени, известны осно- вания, по которым и самое горячее сочувствие к австрийским славянам не представляется для нас побуждением одобрять вы- зовы французских газет к войне с Австриею. Не из особенного расположения к австрийским немцам, а из заботливости о судьбе самих славян мы находим, что они должны рассчитывать исклю- чительно на свои силы для произведения улучшений в своем быте.

Читателю может казаться, что все наши соображения относи- тельно войны запоздали. Многие ожидают теперь мирного раз- решения всех дипломатических затруднений от конгресса, кото- рый должен собраться по итальянскому вопросу?. Но мы остаемся при прежних наших объяснениях об истинных причинах войны; в этих причинах не произошло ни малейшего изменения, стало быть, все дипломатические фазисы этого дела представ- ляются нам касающимися только форм и оставляющими без пе- ремены сущность отношений. Посмотрим, что будет делать конг- ресс; и если Сардиния в союзе с Наполеоном 1 удержится от войны, мы скажем, что конгресс успел совершить неимоверно трулный подвиг.

Мы не считаем особенно полезным делом перечитывать длинные депеши, в которых обыкновенно очень тонко излагаются мелочи и совершенно умалчивается сушность дела; точно так же едва ли есть особенная надобность тратить время на угадывание дипломатических комбинаций и проектов, содержимых в секрете: то, что есть в них действительно важного, бывает обыкновенно известно всем, а то, что остается секретом, относится почти всегда только к формам, которые не изменяют сущности дела, ка- ковы бы ни были. Так, два месяца тому назад мы не считали нужным исследовать, действительно ли заключен и в какой

162 [163] форме заключен письменный трактат о союзе между Францией и Пьемонтом на случай войны; мы полагали, что письменное усло- вие существует, а в какой форме и под каким заглавием писано оно, — это все равно; прибавляли даже, что если б и не сущест- вовало особенного документа, установляющего такой союз, опять- таки было бы все равно, потому что сущность союза была бы из- ложена и гарантирована в каких-нибудь нотах, не принадлежа- щих по своему заглавию к так называемым трактатам. Нам также не казалось полезным напрягать усилия для отгадывания фор- мальных оговорок, под которыми Франция обещает вооруженную помощь Сардинии, потому что оговорки и условия перетолковы- ваются так или иначе, исполняются или не исполняются сообразно с отношениями и событиями, известными решительно каж- дому читающему хотя бы «Санктпетербургские» или «Москов- ские Ведомости». Например, все равно, оборонительный и на- ступательный или только оборонительный союз заключен на бу- маге: если будет выгодно подать помощь, то и наступательная война окажется оборонительной, а если невыгодно, то и в оборо- нительной войне окажутся обстоятельства, уничтожающие при- ложимость договора. Мы говорили, что сущность дела при дого- воре и без договора и при всякой форме договора остается одна и та же, известная всем: Пьемонт хочет войны, французское пра- вительство хочет помогать ему и действительно будет помогать, если не возникнут события, которыми уничтожились бы надоб- ность и возможность той политики, которую Наполеон ПШ обна- ружил на церемонии 1 января; это равнодушие к дипломатиче- ским тайнам оправдалось теперь фактами. Франция, наконец, призналась, что союз существует, но что он только оборонитель- ный, а с тем вместе слову «оборонительный» придается такое значение, что если Пьемонт двинет свои войска в Ломбардию и австрийцы будут принуждены обороняться, то все-таки будет объявлено, что Пьемонт ведет войну не наступательную, а только оборонительную: если так истолковываются формальные условия трактатов, то не все ли равно, как если бы не сушество- вало никаких условий и никаких трактатов, а действия сообразо- вались бы только с отношениями и выгодами? В сушности оно так и бывает. Мы упоминаем о наших прежних словах вовсе не для хвастовства проницательностью или предусмотрительностью: хвастаться нам тут никак нельзя, во-первых, потому, что не мы сами изобрели соображения, оказавшиеся верными, а только на- шли их в газетах, считающихся хорошими в Западной Европе; во-вторых, и газетам этим не было нужды в особенной проница- тельности для представления принятых нами соображений, есте- ственно вытекающих из всех фактов новой политической истории. Мы только хотели привести пример. которым оправдывался бы излагаемый нами теперь взгляд на значение собирающегося ныне конгресса в развитии итальянского вопроса.

163 [164] Мы хотим сказать, что и от этого конгресса, как ии важен кажется он, не должно ожидать сильного влияния `на ход событий, а тем менее надобно придавать особен- ную важность тем из относящихся к нему подробностей, которые еще не обнародованы. Корреспонденты газет могут представлять догадки и споры об этих частностях, но подоб- ные толки пригодны только для занятия разговорами от нечего делать.

Например, где соберется конгресс? В Баден-Бадене, Брюс- селле, в Дахене, как говорили прежние известия, или в Карльсру: как утверждают последние известия? Нам кажется, что этим должны интересоваться только лица, которым надобно будет ехать в город, избранный местом конгресса; да и для них вопрос важен только в том отношении, имеет ли город этот хорошие го- стиницы с удобными квартирами, хорош ли климат в городе и представляются ли в его окрестностях приятные пейзажи для про- гулок. Какие лица будут уполномоченными на конгрессе? Дей- ствительно ли сами министры иностранных дел съедутся на сове- щание или вместо них будут заседать какие-нибудь другие дип- ломаты? И вто все равно: как бы то ни было, конгресс будет составлен из уполномоченных очень высокого сана, т. е. будет иметь очень высокую официальную торжественность. Но, может быть, важнее вопрос о том, составится ли конгресс только из уполномоченных пяти великих держав или будут допущены, в товарищи к их уполномоченным, уполномоченные Сардинии? И если будут допущены сардинские уполномоченные, то с полным делиберативным или только с консультативным голосом? И в пос- леднем случае будет ли дан консультативный голос и другим итальянским государствам? Или конгресс, составляемый исклю- чительно пятью великими державами, предложит итальянским государствам образовать отдельную конференцию, мнения кото- рой будут спрашиваться конгрессом, когда он почтет нужным? — Обо всем этом спорят, как однажды при нас очень образованные люди горячо спорили о том, надобно ли писать «Житомир» или «Житомр»? Положительно утверждают, что Франция требует, а Австрия отвергает допущение Сардинии шестою державою в кон- гресс с делиберативным голосом. Но что Франция хочет этого, а Австрия не хочет, это каждый из нас мог бы знать и сам, хотя бы ни слова не говорилось о том в газетах. Чем решится это раз- норечие и другие спорные пункты, решительно все равно: хотя бы голос на конгрессе был дан не только Сардинии, но также Испании, Португалии, Швеции и даже княжествам Вальдек- скому и Книпгаузенскому, все-таки ход переговоров будет исклю- чительно зависеть от расположений пяти великих держав; и на- оборот, хотя бы Сардинии не дали не только делиберативного, но и консультативного голоса, все-таки каждая из пяти великих дер- жав будет сообразоваться в своих расположениях с силами и на-

164 [165] клонностями тех второстепенных государств, которые замешаны или могут быть замешаны в это дело.

Но кроме вопросов о форме конгресса есть споры о том, ка- ковы будут предметы его совещаний и к чему могут привести эти совещания в том случае, если Франция и Пьемонт найдут удоб- ным отказаться от разрешения вопроса вооруженною рукою. Тут опять все существенное ясно из общеизвестных фактов, а все со- ставляющее дипломатическую тайну вовсе не важно. Австрия со- гласилась участвовать в конгрессе, — из этого видно, что суду конгресса будут подлежать, по его формальным условиям, только итальянские государства, а не сама Австрия: если бы конгресс собирался за тем, чтобы решить, должна ли Австрия сохранить свои итальянские провинции или должна возвратить им незави- симость, Австрия не согласилась бы на конгресс. Итак, конгресс собирается формальным образом для рассмотрения внутреннего положения Папской области, Тосканы и Модены, отчасти Неа- поля и Пармы. Начнут рассуждениями о том, какие надобно сде- лать улучшения в администрации этих государств, чтобы прави- тельства их приобрели расположение своих подданных и могли держаться на своих ногах, не опираясь на австрийские и фраи- цузские штыки. Угодно ли знать, к чему приведут эти совеща- ния? Подвергнутым обсуждению правительствам даны будут советы двоякого рода: во-первых, исправить недостатки их зако- нодательства и администрации, во-вторых, усилить и преобразо- вать военную силу для охранения порядка при новых законах и улучшенной администрации. На первые советы итальянские пра вительства дадут ответ, что вполне им сочувствуют, но что, к со* жалению, разные неблагоприятные обстоятельства препятствуют их исполнению в настоящее время; второй совет они также одоб- рят и по возможности исполнят его. Конгресс решит, что так как второе дело, т. е. сохранение порядка, составляет основу первого, т. е. законодательных улучшений, то французские и австрийские войска должны быть выведены из итальянских герцогств, из ле- гатств, из Рима и Чивита-Веккии, когда домашние правитель- ства этих земель устроят свои войска до надлежащей степени, и совет этим правительствам ускорить по возможности такое дело послужит заключением совещаний и решений конгресса по этому предмету.

Но ограничатся ли занятия конгресса этим предметом? — Нимало. Правда, по формальным основаниям, принятым для кои- гресса Австрнею и Франциею, без сомнения, определено, что не должно быть речи о внутренних делах Австрии и Пьемонта, по- тому что оба эти государства — державы самостоятельные, не нуждающиеся в чужой помощи для охранения порядка, стало быть, вмешательство других держав в их внутреннюю политику было бы нарушением этикета, принятого так называемым между- народным правом. Но это все равно. Сардиния и Франция от

165 [166] имени Сардинии будут жаловаться на Австрию, Австрия — на Сардинию. Обе стороны будут сваливать одна на другую необхо- димость вооружений, сделанных ими. Австрия будет говорить, что политика нынешнего сардинского кабинета противна спокой- ствию Европы, т. е. будет косвенным образом предлагать замену Кавура предводителями правой стороны, которые сами по себе могут быть совершенно честны, но опираются на иезуитов и аб- солютистов. Сардиния будет требовать в управлении Ломбардо- Венецианскими провинциями таких изменений, при которых Ав- стрии не было бы надобности содержать в Италии сильную армию. Австрия на это будет отвечать, что сделала все, что могла, что ни в Ломбардии, ни в Венеции нет недовольных, а, напротив, все очень довольны австрийским правлением, а что если есть между 5 миллионами ее итальянских подданных каких- нибудь сотни две недовольных, то это — люди беспокойного ха- рактера, дурных мыслей, неблагонамеренные интриганты и често- любцы, которых никто из миланцев и венециан не слушает, и что сильную армию в Италии должна содержать она вовсе не по не- довольству своих итальянских подданных, а только для огражде- ния себя от честолюбивых замыслов Пьемонта. Австрия имеет 700 000 войска, стало быть, вывести ее на иной путь нельзя иначе, как силою оружия. С Пьемонтом было бы можно спра- виться и так называемым моральным принуждением, но он опи- рается на Францию, стало быть, и его нельзя словами сбить с его уверений, что переменить политику ему невозможно и что, впро- чем, его политика совершенно миролюбива. Что же тут будет де- лать конгресс? Разноречие так и остается разноречием; конгресс разойдется, склонив враждующие державы разве к тому, чтобы та и другая сторона обещались не начинать военных действий и отвести свои войска на несколько миль от границы. Только и сделает конгресс по этому вопросу, в котором и заключается сущ- ность дела. Впрочем, напрасно мы говорим, что он сделает это, — это уже сделано: обещания не начинать войну даны с обеих сто- рон и посланы или на-днях будут посланы приказания тем или другим войскам отступить от границы. Стало быть, в сущности, все уже сделано, что мог бы сделать конгресс. Или нет, мы опять ошибаемся: он может потребовать возобновления и усиления как миролюбивых обещаний, так и приказаний об отступлении. Осо- бенно последнее, вероятно, понадобится; известно, что генералы по какой-то странности не всегда слушаются приказаний, переда- ваемых военными министрами по желанию министров иностран- ных дел. Например, австрийскому генералу Шварценбергу и прусскому генералу Йорку в 1812 году много раз приказывали делать так, а они все-таки делали иначе.

Словом сказать, конгресс — просто отсрочка, на которую Ав- стрия согласилась для того, чтобы не сказали, будто она отвергает пути к примирению, а Франция — для того, чтобы занять чем-ни-

166 [167] будь время до тех пор, пока Франция сообразит, удобно ли ей на- чинать войну, или, если она уже решила это, то пока она кончит свои вооружения и устроит свои отношения к другим державам так, как ей хочется.

Все эти отношения остаются совершенно в прежнем виде, кроме разве той перемены, что три великие державы, являющиеся посредницами, теснее сблизились между собою. Но мы выра- жаемся об этом фразою вовсе не положительною: чтобы гово- рить наверное, нужно было бы точнее, нежели мы знаем, знать взгляд одной из великих держав на политику Франции в настоя- щую минуту. Вот это единственный неизвестный наверное пункт дела, а многое от него зависит, потому что если бы между тремя державами было то же согласие, существование которого известно о двух из них, именно об Англии и Пруссии, то шансы мира несколько увеличивались бы 3.

Впрочем, и тут мы ошибаемся. Настоящее расположение ней- тральных держав известно с достаточной точностью, и, говоря о том обстоятельстве, от которого увеличивались бы шансы мира, можно только желать его в будущем, потому что, если бы совер- шенное согласие между нейтральными державами существовало теперь, этот факт не мог бы скрываться и двух недель: газетные известия обнаружили бы его тотчас же, а прения в английском парламенте через несколько дней подтвердили бы достоверность слухов. Но этого нет, а, напротив, несомненные признаки показы- вают, что нейтральные державы держатся в различных положениях относительно распрей между Франциею и Авст- риею.

Потому надобно думать, что согласие на конгресс еще не уменьшает вероятность войны. Такой взгляд на положение дел подтверждается и состоянием курсов: они не поднимаются или, поднявшись, тотчас же падают; это значит, что западные биржи мало верят в близость примирения. Другим свидетельством ре- шимости на войну служит то, что Франция не останавливает своих вооружений, напротив, в последнее время сделаны распо- ряжения, еще прямее прежних указывающие на близость войны. Французские войска сосредоточиваются на юге все в большом количестве. Говорят, что теперь в Лионе и в окружности его расположено до 120.000 человек, которые могут быть собраны в одну массу в течение 12 часов. Из Алжирии продолжают перево- зить во Францию самые отборные боевые войска; между прочим, привезены тюркосы, стрелки из алжирских туземцев, нечто вроде прежних зуавов. До сих пор тюркосы не были выводимы из Ал- жирии, и надобно полагать, что их не стали бы тревожить пона- прасну. Наконец, надобно заметить, что во всех французских пехотных полках формируются теперь четвертые баталионы. О том, что продолжаются вооружения в Сардинии и соответст- венные им вооружения в Австрии, не надобно и говорить.

167 [168] Словом сказать, у Франции и у Сардинии остаются прежние побуждения к войне, стало быть, вероятность войны остается прежняя. В каком-то салоне Гизо очень метко характеризовал не- обходимость воинственной политики для нынешней французской системы словами: «с'ез! ипе ппроззЪИе тёунаЫе» — «это неизбеж- ная невозможность». Действительно, вести войну против желания нации, войну, в которой союзницами Австрии будет Пруссия, Англия и вся Германия, и притом такую войну, которая разбу- дит в Италии принципы, противоположные основаниям нынеш- ней французской системы, — это очевидная невозможность; но в то же время без войны обойтись нельзя, она представляется един- ственным средством продлить существование нынешней системы. Положение очень затруднительное, и, как выйдет из него Фран- ция, мы не знаем. Правда, есть выход: устранение из француз- ской жизни элементов, своим противоречием с ее потребностями ведущих ее на войну, которая бы своим шумом заглушила про- тиворечия. Есть причины думать, что этот выход ближе, нежели обыкновенно полагают *. Усилия нейтральных держав могут от- срочить войну на три, на четыре месяца; тогда будет поздно на- чинать поход, и Франция может сказать, что, твердо решившись на войну, она откладывает ее до весны. Это будет средством про- должить шум внешней политики, т. е. уклониться на некоторое время от невозможности, соединенной с неизбежностью; это многие находят правдоподобным. Но если бы случилось так, то в течение года могли бы исчезнуть из французской жизни эле- менты, ведущие к войне, потому что их недолговечность обна- руживается. Если же нет, — война остается неизбежностью. Бли- зости изменения, о котором мы говорим, верят не многие; но слу- читься ему не так трудно, как полагают поверхностные наблю- датели. Мы возвратимся к этому предмету впоследствии, а теперь обратимся к событиям во внутренней политике другой дер- жавы, которая спорит с Франциею за политическое преоблада- ние в Западной Европе.

Теперь (26 марта) мы еще только по телеграфическим депе- шам знаем, что английское министерство, потерпев поражение по вопросу о реформе, объявило, что распустит парламент. Мы еще не имеем подробных известий о том, какие позиции приняты были разными партиями в последнюю минуту борьбы и в каком положении каждая из них увидела себя по окончании битвы. Мы можем пока довести рассказ о формальных действиях в зале па- латы общин только до дня подачи голосов о предложении Рос- селя; сведения наши о развитии внутренней стороны этого во- проса кончаются еще двумя или тремя днями ранее; но если мы принуждены отложить до следующего раза многие подробности, которые были бы очень уместны здесь, то все-таки можем уже довольно отчетливо понимать положение дел, о котором сообщены отрывочные известия телеграфическими депешами.

168 [169] Читатель знает, что торийское министерство держалось только помощью независимых либералов, которые получали от него больше уступок, нежели имели от Пальмерстона; знает также, что когда в решительном деле, в билле о реформе, Дерби и д’Израэли выказали, наконец, свою натуру, т. е. отсталость и обскурантизм, независимые либералы, в лице Робака, объявили, что лишат их своей поддержки, если они не покаются в своих грехах. Читатель знает также, что предводителем парламентской оппозиции против билля явился Россель, оттеснив Пальмерстона на второй план. Независимые либералы, как мы говорили, обешали ему под- держку, чтобы отвергнуть торийский билль. Теперь видно, что после того между Росселем, т. е. партиею чистых вигов, и Брай- том, т. е. независимыми либералами, велись переговоры о том, что делать после поражения торийского министерства. Брайт ука- зывал сущность этих переговоров, когда на митинге в Манчестере (17 марта) объявлял, что лорд Россель может, если ему угодно, сделаться главою министерства, но что необходимым условием к тому ставится для него принятие в кабинет новых людей, со- ставление такого кабинета, который бы не имел исключительного аристократического характера, до сих пор принадлежавшего всем без исключения английским кабинетам. Это значило требовать от Росселя слишком далекого отступления от аристократических обычаев. Через несколько времени вигам нельзя будет обойтись без такой уступки, но теперь они не согласились на нее, не захо- тели впустить в кабинет Брайта и Робака; зато Брайт и Робак не отворили им самим двери в кабинет. Это одно из трех обстоя- тельств, объясняющих развязку битвы. Несмотря на все взаим- ные огорчения, которые Россель и Пальмерстон наносили друг другу, Россель все-таки предпочел, разорвав переговоры с Брай- том, начать переговоры с своим соперником между вигами. И тут дело не удалось, чего и следовало, разумеется, ожидать: Россель и Пальмерстон оба были первыми министрами, оба хотят вступить в кабинет не иначе как первыми министрами. Историю их пере- говоров довольно забавно изложил Те \УееМу Мазагше в шут- ливом стихотворении «Политическое слияние», Те Ро|[иса| Ризюп:

«Пальмерстон сказал Росселю: — «Джон, мы слишком долго оставались врагами; вот теперь есть нам обоны случай послужить отечеству и коро- леве, — не себе самим послужить, — в нас нет таких низких мыслей. (Тут он подморгнул.) Мы не ищем власти, Джон:

Тогда Россель сказал Пальмерстону: — «Одобряю твою мысль: соеди- нившись, мы легко столкнем лорда Дерби с должности: разумеется, мы сде- лаем это не из желания получить место; такого своекорыстия мы стыдились бы. (Тут ов тоже подморгнул.) Единственная наша цель быть полезным отечеству».

— «Хорошо, — сказал Пальмерстон, схватив руку Росселя: — наконец-то мы поняли друг друга, и я горжусь тем». На это Россель сказал Пальмер- стону: —«Мы тотчас же устроим эту штуку и в минуту зыгоним лербисто

— «А кто же будет первым миныстром? — сказал Пальмерстон: — эна-

169 [170] чит, я?» — «Ну вот, — поспешно возразил Россель. — Я решительно не вижу, почему же ты: разве я хуже тебя?» — «Гораздо лучше меня ты, Джон, но министром внутренних дел ты будешь чрезвычайно дельным».

— «Нет, ты, милый Пальмерстон, — самая яркая звезда в иностранной политике. Не скромничай, мой друг; весь свет знает это. Так вот, я буду первым министром, а ты занимайся иностранными делами». — «Ну, нет, брат, погоди», — возразил Пальмерстон.

И мог бы произойти из этого жаркий спор, но Пальмерстон быстро вытащил из кармана пенни и бросил вверх. «Решотка», сказал Россель. Проигрыш или вынгрыш выпал ему, — это мы скажем, когда они войдут в кабинет».

От исторической истины отступает этот рассказ только тем, что Россель и Пальмерстон не придумали разрешить спорного пункта посредством орлянки. До последней минуты Пальмерстон оставался враждебен Росселю, и на этом основывалась надежда Дерби получить от него защиту. Это было вторым обстоятель- ством, определившим развязку дела.

Впрочем, не надобно обольщаться этими насмешками и ве- рить, что в самом деле спор, например, между Росселем и Паль- мерстоном за то, кому быть первым министром, относится исклю- чительно или главным образом к личному честолюбию. Оно мо- жет играть тут свою роль, но простор для него невелик: за тем и за другим предводителем стоит партия, политику которой он обя- зан проводить; эта партия решает, как должен действовать ее предводитель во всех важных случаях, и его личное честолюбие служит, как и его таланты, только орудием к осуществлению из- вестной политики. Общая политика кабинета определяется мне- ниями первого министра, т. е. той партии, которая действует через него. Переговоры шли о том, которому из двух отделов виги- стской партии взять перевес над другим, и могут ли они прими- риться настолько, чтобы один отдел видел исполнение своих основных убеждений в действиях другого. Если бы партии со- шлись в своих убеждениях, они заставили бы своих предводителей примириться или отвергли бы их. В дальнейшем рассказе будет пример того, как личные желания предводителя партии должны смиряться перед требованием партии, представителем которой он служит. Если нельзя считать личное честолюбие важным двига- телем даже во взаимных отношениях партий, столь мало разня- щихся по убеждениям, как пальмерстоновские и росселевские виги, то еще гораздо менее участие личного честолюбия в борьбе или переговорах партий, существенно разнящихся между собою по убеждениям, как, например, тори и виги или виги и независи- мые либералы. Само собою разумеется, что если Россель, т. е. его отдел вигов, не согласился дать Брайту и Робаку тех мест в каби- нете, которых они требовали, тут вопрос был не о том, что неко- торым значительным вигам по личному расчету неприятно было отдать другим людям министерские места, кандидатами на кото- рые считали они себя, — если б они лично и подчинялись такому

170 [171] своекорыстию, партия умела бы укротить его или обратить непо- корных в совершенное ничтожество. А у Робака или Брайта лич- ное честолюбие уже совершенно исчезает перед торжеством прин- ципа: Кобдена или Брайта ввести в кабинет, это все равно и для Кобдена, и для Брайта; тут дело не в том, я или ты получаешь личное возвышение, а только в том, что получает правительствен- ную силу принцип, защищаемый обоими. Точно так же, если бы, например, велись переговоры между вигами и тори, важность была бы не в том, Дерби или д’Израэли требует себе известного места, а только в том, дается ли известное место — все равно — тому или другому из них. При всем своем честолюбии д’Израэли должен был бы совершенно забыть тут личный вопрос.

К литературным делам мы несколько привычнее, нежели к по- литическим, и потому характер подобных сближений, перегово- ров и разрывов мы можем до некоторой степени объяснить срав- нением их с литературными случаями. Положим, например, что основывается новый журнал; положим, что его редактором де- лается человек так называемых западнических мнений. Если он приглашает к участию в журнале кого-нибудь из славянофилов, это значит не то, что между ними существуют личные хорошие отношения, а только то, что журнал по обстоятельствам времени хочет защищать такие принципы, которые выше предметов несо- гласия между обеими партиями, например, гласность или осво- бождение крестьян, или улучшение судоустройства, и не будет обращать почти никакого внимания на те предметы, в которых две партии несогласны. Если кто-нибудь из славянофилов принимает предложение, это значит, что вся партия его одобряет образ дей- ствия, предполагаемый журналом. Само собою разумеется, мы предполагаем приглашающего редактора и приглашаемых сотруд- ников людьми дельными, пользующимися значительным положе- нием в своей партии: о людях ничтожных никто не хлопочет, никто их не приглашает и никто не принимает приглашений, де- лаемых ими. Посмотрим же теперь, могут ли иметь личные рас- четы важное место в таком деле. Что было бы, например, если бы сотрудник-славянофил согласился участвовать в журнале не для проведения мыслей, которым сочувствует его партия, а только по денежным выгодам или по тщеславию, т. е. если бы он при- нял участие в журнале без одобрения своей партии. Люди, со- чувствующие славянофилам, не сочувствовали бы тогда журналу; сотрудник был бы бесполезен для журнала, т. е. играл бы в нем жалкую роль; даже его тщеславие было бы разочаровано, и он скоро бы отказался, если бы еще раньше того редактор не отказал ему, как человеку бесполезному. Таким образом, даже тут, в деле маловажном по сравнению с управлением национальною полити- кою, личные отношения и расчеты не могут иметь важного зна- чения перед интересами принципов. Нечто подобное, только в гораздо значительнейших размерах, бывает сущностью перегово-

171 [172] ров между важными людьми политических партий в Англии при составлении министерства.

Быть может, мы слишком заботились о разъяснении отноше- ний, из которых возникли два обстоятельства, имевшие влияние на развязку прений по биллю о реформе. Мы хотели показать, что в переговорах между Росселем и Брайтом, между Росселем и Пальмерстоном о составлении нового министерства дело шло не © личных отношениях, а собственно о степени влияния, какое должны иметь на политику составлявшегося кабинета различные политические принципы. Ёсли один требовал себе и своим при- верженцам известных мест в кабинете, другой не находил воз- можным пожертвовать этими местами, желая оставить их за собою и своими кандидатами, — лица тут были только представи- телями принципов; вопрос об известных местах для лиц был вопросом о степени влияния принципов известной партии на по- литику. Быть может, читателю не было надобности в наших объяснениях, чтобы не ошибаться в этом и не предполагать силы личных отношений и расчетов там, где говорится у нас о лицах. Фамилия тут служит только для краткости выражения вместо слов «партия, имеющая такие-то убеждения и выбравшая своим органом такого-то человека». Третье обстоятельство, имевшее влияние на развязку дела, будет ясно для каждого без всяких объяснений.

При неизвестности того, войною или миром разрешится итальянский вопрос, и в Англии, как повсюду, люди совершенно одинаковых мнений обо всем могут думать различно о степени вероятности того или другого решения. Это зависит от степени оптимизма или пессимизма в характере и от степени личного зна- комства с европейскими дипломатическими отношениями. Если предполагать, что война не только неизбежна, но и не будет от- срочена на три-четыре месяца, а вспыхнет на-днях, то, конечно, англичанин не должен желать распущения парламента, потому что присутствие парламента вовсе не ослабляет правительство, или, по английскому выражению, «корону», как у нас многие по- лагают по совершенному незнанию, а, напротив — чрезвычайно усиливает могущество «короны». Королева Виктория и ее коро- левство не имели бы и половины того могущества, каким теперь обладают, если бы у них не было парламента 5. У нас все думают только о том, что парламент стесняет министерство, или, по английскому выражению, «правительство» и «администрацию». Напротив. Повеление, подписанное Наполеоном П], не имеет во Франции десятой части той действительной силы, как повеление, принятое королевою Викториею в Англии. Для людей, обманы- ваемых формами, это кажется странно; но стоит только подумать о сущности дела, и мы увидим, что оно так и непременно должно быть так. Фульд или Валевский очень часто в душе не желали бы исполнения тех мер, исполнение которых поручается им. Как

172 [173] же будут исполнены эти меры? Обыкновенно исполняются они без усердия, часто искажаются, еще чаще исполяются только для Формы, так что на деле производится вовсе не то, о чем отдано приказание и об исполнении чего подается отчет на бумаге. Фран- ция в значительной степени имеет право называться бумажным царством. Подумаем только о том, какому ослаблению, искаже- нию и пренебрежению должно подвергаться там в исполнении каждое дело, проходя по разным инстанциям, сверху вниз, когда сам министр часто делает под рукою все возможное для ослабле- ния меры, когда из 87 префектов половина враждебна в душе министру, другая половина считает себя умнее его, и когда все они знают, что даже сам министр требует исполнения только на бумаге, и когда, наконец, каждый префект находится к исполни- телям, своим подчиненным, в таком же положении, как министр к префектам, т. е. должен действовать через людей, нимало не сочувствующих ни ему, ни предмету его приказаннй. Правитель- ство действует в потемках, не зная, на кого может положиться, и в большей части случаев не имеет усердных исполнителей, не имея в то же время и средств удостовериться, действительно ли приказания исполняются. Ничего подобного, никакой подобной путаницы и бессилия, нет при парламенте. Каждое распоряже- ние принимается целою партиею, т. е. бесчисленным множеством людей во всех классах общества, как личное дело каждого из них; и каждый из них всячески содействует надлежащему его исполнению. Обязательство в этом уже наперед дано ими, еще до обнародования распоряжения, и дано оно с действительным же- ланием дать и исполнить его. Опора парламента так сильна, что правительство, или «корона», заметно ослабевает даже в те ко- `роткие промежутки, которые бывают между сессиями парламента. Два или три месяца тому назад «корона» удостоверилась. что ее повеления исполняются усердно и добросовестно; но этого крат- кого периода бывает достаточно, чтобы она утратила часть той основательной самоуверенности, которая сообщалась ей присут- ствием парламента. И только когда он соберется снова, чувствует она возвращение своей прежней силы.

ум производят вообще только те дела, относительно кото- рых мнение не установилось; в чем все согласны, о том не бывает длинных разговоров. Потому и до нашего слуха доходят только те дела парламентской жизни, в которых парламент разделен на партии; но не должно забывать, что, кроме этих шумных дел, происходит множество других, гораздо важнейших, о которых никто не спорит, в которых «корона» не слышит от парламента ничего, кроме единодушного одобрения и искренних обещаний его сильной помощи. Читатель может вспомнить, как парламент от- вечал на изложение действий «короны» по итальянскому вопросу члены всех партий в один голос сказали: «да, совершенно так; каждый из нас действовал бы точно так же, мы все содействуем

173 [174] «короне», и что бы ей ни понадобилось, она ни в чем не будет иметь недостатка». Об этом случае мы узнали, потому что им интересуется не одна Англия, но и весь континент; но каждый день решаются с таким же согласием дела, не касающиеся до других держав и важные только для самой Англии. Например, все суммы, нужные правительству, вообще получаются без вся- кого затруднения.

Но возвратимся к нашему рассказу. Мы видели, что в присут- ствии парламента правительство гораздо сильнее и смелее, не- жели в те промежутки, когда оно не может ежедневно удостове- ряться в сочувствии представителей нации. Поэтому люди. ожи- дающие войны на-днях, не хотели бы поставить вопрос о реформе так, чтобы от него произошел перерыв в заседаниях парламента, хотели бы придать ему такой мягкий оборот, чтобы министерству не было надобности распускать нынешний парламент и назначать новые выборы; а распущение парламента представлялось одним из шансов, возникающих от принятия большинством таких пред- ложений, на которые министерство не изъявило своего согласия. Такие люди были и между вигами, и между тори; но тори и без того подавали голос за министерство; виги все-таки должны были поддерживать предложение, клонящееся к заменению торийского министерства их собственным. Потому влияние на способ подачи голосов могло оказываться от этого обстоятельства только между независимыми либералами. Когда расстроились их переговоры с Росселем, т. е. вступление их самих в кабинет, они остались рав- нодушными к вопросу о перемене министерства, и некоторые из них решились подать голос за торийское министерство только для того, чтобы правительство не оставалось без помощи парламента в столкновениях по итальянскому вопросу. Важнейшим из таких людей был Робак.

Имея в виду три обстоятельства, изложенные нами, можно до- вольно ясно понимать причины, которыми была приведена раз- вязка дела, противная и желаниям министерства, и желаниям, по крайней мере, двух третей членов палаты общин.

парламентских прениях прежде всего обнаружилось влия- пие последнего из обстоятельств, замеченных нами. Еше задолго до собрания парламента на шеффильдском митинге по вопросу о реформе Робак, депутат Шеффильда, уже выразил свое мнение, что итальянский вопрос своею затруднительностью должен в совешаниях парламента взять верх над делом о реформе. Он по- лагал даже, что парламент, развлеченный войною, не успеет за- няться реформою. Война не вспыхнула так рано, как он опасался, но все-таки он думает, что со дня на день надобно ждать ее, и по- тому присутствие парламента необходимо для «короны». Когда приблизился срок, назначенный для прений о предложении Рос- селя, которым могло быть министерство низвергнуто или при- нуждено распустить парламент, Робак почел своею обязанностью

174 [175] сделать усилие для предотврашения такой необходимости. За три дня до начала прений о предложении Росселя он сказал, что хочет обратиться с советом к лорду Росселю и к министерству. Образ действий, принятый лордом Росселем, сказал он, должен повести к перемене министерства или распушению парламента.

«Перемена министерства при нынешних обстоятельствах, — продолжал он, — может произвесть страшные бедствия на континенте: распушение пар- ламента может произвесть немедленный взрыв войны. Почему так, позвольте мне объяснить. Европа не понимает Англин, Она подумает, что от распуще- ния палаты общин все партии расстроились в своих отношениях и что исчезло могущество общественного мнения в Англии, а мир в Европе лер- жится силою английского общественного мнения (аплодисменты). Если только Европа подумает, что сила эта исчезла, на другой же день возникнет хаос и кровопролитие в целой Европе (браво|). Сильно занятый этими соображениями, я прошу благородного лорда (Росселя) остапить тот путь, по которому он хотел идти. От него зависят теперь судьбы нашей земли, и путь, им избранный, может навлечь на нас неисчислимые бедствия»,

Потому Робак просил Росселя поступить теперь так, как он поступил в прошедшем году в индийском вопросе. Индийский билль Дерби так же, как теперь вопрос о реформе, возбудил про- тив себя неудовольствие в большинстве палаты. Чтобы дать ми- нистерству возможность избежать формального порицания па- латы, Россель предложил ей, прежде нежели займется она этим биллем, обсудить независимо от него важнейшие стороны дела, чтобы министры могли составить новый билль сообразно этим решениям. Таким образом, закон был составлен в смысле боль- шинства, противного первоначальным идеям министерства, а ми- нистры все-таки избежали формального столкновения с большин- ством, и не нужно было им ни выходить в отставку, ни распускать парламент. Робак просил Росселя и теперь поступить подобным образом, т. е. 21 марта, в день, назначенный для второго чтения билля, предложить парламенту вместо прений о билле заняться составлением отдельных решений по главным пунктам вопроса. Россель не согласился, но министерство чрезвычайно ободрилось несогласием Робака на образ действий Росселя. Оно получило на- дежду, что он вместе с некоторыми другими независимыми либе- ралами будет вотировать против Росселя и что благодаря этому отпадению Россель останется в меньшинстве.

Потому министерство отказалось от мысли об уступчивости, которой хотело держаться. Оно предполагало, пользуясь неудачей Росселя и Пальмерстона в составлении условий, при которых они оба могли бы войти в кабинет, объявить, что, какие бы поправки ни были сделаны при комитетском совешании в его билле, оно ни одной из этих поправок не примет за сушественно враждебную. Виги, не имея возможности составить кабинета, должны были бы принять такое объяснение, и торийское министерство, не под- вергнувшись формальному порицанию, удержалось бы в каби- нете. Теперь тори сделались отважными. Они предположили, что

175 [176] если объявят свое намерение считать принятие Росселевой по- правки за прямое порицание своему биллю, то большинство от- вергнет эту поправку, потому что следствием ее при таком объ- явлении было бы или падение министерства, или распущение парламента. Но было известно, что виги не могут составить но- вого кабинета, стало быть, необходимо оставаться прежнему каби- нету за недостатком другого, стало быть, из двух шансов остается только один, именно распущение парламента; а именно этого опа- саются некоторые независимые либералы, стало быть, подадут голос против Росселя.

Настало 21 марта. Все, кто мог, явились в палату общин по- смотреть на ход борьбы. Палата лордов, хорошо чувствующая не слишком большую важность свою, посидела в своей зале с неболь- шим час и поспешила кончить свои бледные прения, чтобы всею массою посмотреть на истинных владык Англии в палате общин. Лордов пришло столько в палату общин, что недостало им мест в назначенной для них галлерее. Каждое заседание начинается представлением просьб, так что лорды успели видеть весь спек- такль; просьб было множество, и все по вопросу о реформе, и все против министерского билля. Редкий депутат явился без та- кого приношения президентскому столу. И торийские депутаты несли, бедняжки, эти смертоносные для них посылки от своих из- бирателей. Вот встал Россель. Брайт и независимые либералы приветствовали его громкими аплодисментами; не отступившись от своего предложения, он помогал их делу сильнее, нежели сам предполагал, как мы увидим. Пальмерстоновские виги не апло- дировали теперь, да и в продолжение речи аплодировали редко, только из приличия. После длинного разбора основных постанов- лений министерского билля он заключил: «словом сказать, я дол- жен объявить прямо, что билль, предложенный палате, я считаю мерою самого вредного, оскорбительного и опасного характера». Раздались продолжительные аплодисменты. Объяснив, почему предложил только поправку ко второму чтению, а не прямое отвер- жение билля *, он продолжал: «да, бесполезно передавать в ко-

  • Против этого способа действий было много порицаний со стороны тори. Они говорили, что если билль, по мнению Росселя, дурен, то надобно было прямо отвергать его, а не предлагать поправку к предложению о вто- ром чтении. Россель отвечал на это, что в билле есть кое-что хорошее, именно, понижение ценза в графствах, но существенный характер его дурен. Предлагать простое отвержение значило бы вместе с дурным отвергать и то. рошее; притом простое отвержение не указывало бы, что ныенно дурно в билле. «Предложение, мною сделанное, — говорил он, — прямо указывает это дурное и положительно определяет, каков должен быть характер билля, требуемого палатою». Читатель помнит, что предложение Росселя было: «Па’ лата общин думает, что несправедливо и неблагоразумно (роШ) поступать по способу, предложенному настоящим биллем, с существующим правом фри- гольдеров иметь голос в графства, и что палата и нация не удовлетворяются никакиы изменением избирательного права, не вводящим в графствах и горо- дах расширения права голоса в размере более значительном, нежели какой

176 [177] митет этот билль; и замечания, сделанные моим уважаемым дру- гом (Робаком), не заставляют меня изменять своего образа действий. Он говорил, что если мы остановим ход министерского билля, результатом этого может быть распущение парламента, — я не пугаюсь этого. Я думаю, что при вопросе, от которого зависит судьба наша и наших потомков, останавливаться страхом распу- щения или какой-нибудь опасности, угрожающей нашим иностран- ным делам, было бы совершенно недостойно нас (браво!). Если наше решение будет противно проекту министров, пусть они по- ступают, как им покажется лучше. Если они почтут полезным распустить парламент, чтобы узнать мнение народа об этом во- просе, то, — не знаю, как другие, а я не побоюсь этой апелляции (аплодисменты). Пусть они выставят свой билль на всех избира- тельных эстрадах Англии и посмотрят, какой ответ им будет дан (браво, браво!). И если агитация возрастет от этого, если общие выборы породят требования обширнейшие нынешних, ответствен- ность за то будет на министрах, а не на нас (аплодисменты). А по отношению к опасности, что вспыхнет война, признаюсь, меня очень удивляет слышать и видеть в печати, что присутствие лорда Мальмсбери в министерстве иностранных дел служит обе- спечением мира” (хохот). Я вовсе не имею вражды к лорду Мальмсбери; но когда слышу, что его присутствие в министерстве иностранных дел служит обеспечением мира, я спрашиваю себя: где же такой простяк, который поверит этим словам? (браво, браво! хохот). Остается еще одно замечание. Говорят, что я ру- ковожусь интересами партии или своими личными. Я считаю своею обязанностью не обращать внимания на такие обвинения, а идти путем, который мне кажется полезнейшим для отечества

предлагается настоящею мерою». С формальной стороны Россель достаточне оправдал свой образ действий, но существенная причина тут была другая: предложение, сделанное Росселем, скорее могло получить большинство, не- жели простое предложение отвергнуть билль. Пальмерстон и его друзья могли бы сказать, что предпочитают известное, верное, хотя не совсем хоро- шее, совершенной неизвестности; могли бы сказать: вы отвергаете билль, но чем же вы хотите его заменить? Теперь у них не было этого предлога от- делиться от Росселя. Притом предложение оставляло министрам формальную возможность оставаться на местах, не распуская парламент. Этим отчасти предупреждалось возражение, что при нынешних обстоятельствах нельзя принуждать министров к отставке или распущению парламента; можно было оказать: если они сделают то или другое, значит, они не считают обстоя- тельств слишком опасными, н во всяком случае ответственность должна ложиться на них.

Были и другие возражения против тактики Росселя, о которых мы не упоминаем н которые он также разбирает в своей речи.

  • Торийское министерство ие так решительно в дипломатических делах, как было бы министерство вигов; притом лорда Мальмсбери осуждают за излишнее расположение к императору французов, а главное, он вовсе не от- личный дипломат, Англичане думают, что если бы Англия е самого начала сильнее выказала себя против требований Сардинии и Франции, то опас- ность войны уже миновалась бы.

177 [178] (браво, браво!). Никто не станет спорить, что много лет я при- нимал искреннее участие в этом вопросе». — Лорд Россель в не- скольких словах припомнил историю своих усилий по делу парла- ментской реформы и заключил речь словами: «имея такие убеждения, я не могу не думать, что билль, теперь предложенный, на каждом шагу должен встречать оппозицию, пока наконец он будет отвергнут. Я должен действовать так, оставляя без вни- мания все обвинения, каким могу подвергнуться (аплодисменты). Об этом великом вопросе реформы я могу сказать, что я защищал его, когда был молод, и не изменю ему теперь, когда стал стари- ком» (громкие аплодисменты).

Лорд Россель доказал, что министерский билль в деле парла- ментского устройства составляет не шаг вперед, а шаг назад, и потому должен быть отвергнут. Для ответа предводителю оппо- зиции министерство выбрало того из своих членов, который поль- зуется наилучшею репутациею; встал сын лорда Дерби, молодой лорд Стенли, которого торийская партия считает лучшею своею надеждою. Надобно заметить, что лорд Стенли — самый либе- ральный человек в торийской партии, стало быть, лучше всех понимал, что дело, которое пришлось ему защищать, не совсем хорошо. Говорят, что он вовсе не одобряет билля, составленного его отцом и д’Израэли. Версятно, он защищался бы не совсем удачно и тогда, если 6 не случилось происшествия, совершенно не предвиденного; но небывалый в парламентских летописях случай окончательно расстроил молодого оратора. Мы предоставим од- ной из английских газет рассказать это курьезное происшествие, заметив предварительно, что голос лорда (Стенли отличается очень высокими нотами, вроде сопрано.

«Иногда сидишь целый вечер в комнате, не зная, что где-нибудь в углу висит клетка с певцом. Пожилые хозяева дома ведут речь, не возвышая го- лоса, и птичка сидит спокойно; но вдруг вбегает в комнату юноша, полный жизни и веселья, кричит, смеется, вносит веселость, спор и шум. Веселость заразительна, и Филомела вдруг заливается неудержимым потоком оглуши- тельной радости и симпатии. Чем громче вы говорите, тем пронзительнее становятся ноты птички, пока, наконец, бесперые двуногие остаются побеж- дены и безгласны перед непокорным маленьким певуном.

«Ребенок в палате общин, — какое нелепое сочетание слов! Да, настоя- щий ребенок в палате общии, крикливый ребенок... с таким голосом, кото- рым покрывается всякий другой голос, который внушает внимание к себе собранию этих серьезных людей, и, наконец, по прошествии первой минуты изумления вызывает взрыв хохота у консерваторов, вигов и радикалов, у протестантов и католиков, у оранжистов и ультрамоитанцев, у всех без ‘различия. Это был случай беспримерный в истории палаты общин. Гуси кри- ли и ослы ревели в этой палате, но ребенок!.. Пусть истолкователи знамений займутся этим предзнаменованием. Надобно ждать великих событий.

«Я говорил, что лорд Джон сел, и встал молодой лорд Стенли. Голос его был настроен высоко и поднимался все выше. Ведь тут был лорд Дерби, он смотрел на сына, не мог скрыть родительской гордости, не мог скрыть и зна- чительной дозы родительского беспокойства. Палата слушала, я возбудилось внимание даже юнейшего члена толпы высокоуважаемых слушателей. В ту минуту, как замер и малейший шорох, а голос оратора поднялся до высочай-

178 [179] ших нот гневного упрека, пронзительный звук, в одну ноту с высокою трелью оратора, пронесся из галлереи дам. Это был ребенок!. У Французов есть поговорка: [е ов ча ры [о дие |е то! *. Этот ребенок не был членом верно. подданной оппозяции ее величества; ом не был виновен в увлечении духом партий; он не котел изгнать мистера д’Израэли и ввести лорда Росселя; оя не хотел губить свое отечество, низлагать королеву и водворять республику; но слова президента были строги. Ребенок иистинктивно понял, что какой-то тосподин упрекает его в капризе и неприличии, и он огорчился несправедли- вым упреком, и он расплакался,

«В первую минуту изумление подавило все другие чувства. 600 пар глаз направились к позолоченной решетке, за которой сидят дамы. Не могу вам. сказать, над чем хохотала палата: над смущением ли мама или над очевид- ной причиной невинного крика, или над переменой, происшедшей в молодом ораторе. Палата смеялась; но смеялся ли церемониймейстер палаты? смеялся ли тот член палаты, который узнал в крике сыновний голос м видел цере- мониймейстера, медленно встающего с кресел с грозным видом и идущего на таллерею с рукою, стискивающею эфес шпаги, и с похвалами памяти доброго царя Ирода? Будем надеяться, что молодой депутат с побледневшим лицом, побежавший за гневным церемониймейстером, был отец ребенка и что не произошло месчастия; будем надеяться, что расстроенная и дрожащая мама, бежавшая по коридору, спрятав ребенка под шаль, не встретила гневного джентльмена со шпагою.

«Но, молодой миыистр... Палата кохотала, а что делал лорд Стенли? С прискорбием я должен сказать, что он совершенно растерялся. По словам одних, он думал, что младенческий крик был чревовещательскою пародиею его «5 выше линеек»; другие говорят, что лорд Джой велел принести этого ребенка с инструкциею ущипнуть его при самом патетическом пассаже. Что справедливо, мы не знаем; но перемена в молодом ораторе была мгновенная: его убила маленькая птичка, вскрикнувшая за дамскою решеткою. Его голос упал на полторы октавы; его декламация потеряла всю пылкость и уверен- ность»,

В самом деле, разнесся слух, что убийственный ребенок был сын лорда Джона Росселя. Это курьезное совпадение довершило эффект писка. Только на другой день объяснилось, каким обра- зом упало такое обвинение на лорда Джона, невинного в эло- счастии своего противника: фамилия матери ребенка была Джонс, Лопез'ЪаБу — в произношении это трудно отличить от ]обп’ БаБу **, и каждый понял эти слова о лорде Джоне вместо неиз- вестной мистрисс Джонс.

От этого ли пустого случая, или от того, что лорд Стенли сам плохо верил в свое дело, его речь была неудачна; но в ней заклю- чалось важное объявление: он сказал палате, что министерство почтет принятие предложения Росселя за прямое отвержение билля. Эта решимость была вызвана предложением, которое сде- лал Робак три дня тому назад. Она поддержана была потом ре- чами нескольких независимых либералов, между прочим Гор- смена, располагающего несколькими голосами, и новою речью са- мого Робака. Она поддерживалась также упорным молчанием, ко- торое сохранял лорд Пальмерстон.

ет сильнее слова. — Ред. жонс» и «ребенок Джона» — по-английски произносится

  • Тон дейс: ** «Ребенок одинаково. — Ред.

179 [180] Четыре заседания уже продолжались прения, а лорд Пальмер- стон все еще держался упорного молчания. Очевидно, он выжидал <лучая, который доставил бы ему возможность сделать маневр против Росселя и спасти министерство от поражения; но случая такого не представлялось, и, скрепя сердце, он должен был, на- конец, говорить за предложение Росселя, как требовали его при- верженцы. Досада слышалась в каждом его слове; он излил ее на министерство, своим нелепым образом действий заставившее его помогать сопернику. Лорд Пальмерстон — мастер на сар- казмы. Он осыпал ими министерство. Смысл его речи был таков: мне очень не хотелось действовать заодно с Росселем, но дела приняли такой оборот, что я должен поддерживать его предложе- ние и сказать моему благородному другу: «ваша поправка мне кажется прекрасной». Зная чувства оратора к его благородному другу и досаду на невозможность действовать против поправки Росселя, палата захохотала и раздались иронические аплодис- менты: они ободрили Пальмерстона, видевшего, что депутаты хорошо понимают саркастический тон его слов, и он продолжал: «я полагаю, что ваша поправка достигает своей цели, и совер- шенно готов поддерживать ее сильнейшим и искреннейшим обра- зом», — депутаты опять наградили ловкий юмор хохотом. Итак, Пальмерстон объявил, что принужден подать голос за Росселя. Исполнив эту обязанность, он дал волю своей досаде на министер- ство, нерасчетливо объявившее, что принимает предложение Рос- селя за прямое порицание. Брать назад это формальное уверение, повторенное несколько раз, было уже поздно, и лорд Пальмер- стон мог только с самыми язвительными насмешками доказать, чта такая храбрость была неуместна для министерства, смиренно переносившего множество неприятных решений палаты. Судя по вашей прежней терпеливости, говорил он министрам, я думаю, что вы поступите вот как; и объяснял палате, как желали бы поступить они, но уже не могут после своего храброго объявле- ния. «Предложение, без сомнения, будет принято; что же тогда сделают министры? Слухи носятся различные. Говорят, что ми- нистры подадут в отставку. Я этому не верю». Палата громко за- хохотала над этим ясным намеком на готовность тори переносить всякие унижения от палаты, лишь бы усидеть на своих местах. «Я думаю, что они изменили бы своей обязанности, если бы по- дали в отставку. Я не прошу их подавать в отставку». Палата опять захохотала над ловким намеком и на жалкий промах мини- стров, и на собственные чувства оратора, который действительно желал бы удержать в министерстве тори, чтобы не впускать в ка- бинет Росселя. «Я скажу им, как говорил Вольтер о каком-то ми- нистре, заслужившем его немилость: я не накажу его, я не пошлю его в тюрьму, я приговорю его остаться на своем месте», — и лорд Пальмерстон стал насмешливо доказывать, что министры не должны принимать немилость палаты за порицание, а должны

180 [181] вести до конца вопрос о реформе, как бы ни переделывала палата их несчастный билль. «Другие говорят, — продолжал Пальмер- отон, — что министры распустят парламент; это было бы неле- постью со стороны консервативного министерства: неужели оно допустит, чтобы во всех избирательных совещаниях подвергнули разбору основания британской конституции?» Лорд Пальмерстов стал доказывать, что распущение парламента было бы гибельно. для тори, потому что выборы усилили бы в новой палате партию, желающую радикальной реформы. Палата хохотала над объясие- нием того, что тори принуждены принять меру самую невыгодную для них, самую приятную для Брайта. «Но нет, этого не бу- дет», — продолжал Пальмерстон и насмешливо перетолковывал слова министров, отыскивая в них готовность переносить всякне неудачи, лишь бы сохранить свои места.

После такой речи бедные тори уже не имели никакой возмож- ности отказываться от своего объявления, что не могут перенести принятие Росселевой поправки: Пальмерстон слишком ясно и язвительно объяснил, что такая терпеливость была бы теперь ре- шительной низостью. Они должны были неподвижно ожидать своей участи.

На этом фазисе борьбы останавливаются подробные известия, полученные нами. Прения продолжались еще несколько дней, но положение партий достаточно определилось в те дни, о которых мы уже рассказали. После речи Пальмерстона было ясно, что предложение Росселя будет принято. Ошибочная надежда на про- тивное заставила министров сделать геройское усилие, чтобы угрозою распушения палаты отвлечь от Росселя нескольких чле- нов, колебавшихся между отвращением от их билля и опасением оставить Англию без парламента в минуту, когда вспыхнет война. Разрыв переговоров Брайта с Росселем о составлении министер- ства уверил их, что Брайт не будет настойчиво требовать их уда- ления из кабинета. Неудача попытки вигов примирить Пальмер- стона с Росселем заставила их надеяться на покровительство Пальмерстона. К их несчастию, Пальмерстон нашел, что спасти их уже невозможно после их излишней храбрости, и мог только с насмешкою показать им, каким путем они могли бы спастить, но’ что возвратиться на этот путь им уже невозможно. Им оставалось только или выйти в отставку, или распустить парламент.

Но выйти в отставку они могли только тогда, если бы готово было новое министерство занять их место в кабинете. Неудача переговоров между тремя отделами оппозиции не дала составить- ся новому министерству, стало быть, оставался толька одив исход — распушение парламента.

Ничего лучшего не мог желать Брайт. Новые выборы необхо- димо должны усилить в парламенте партию серьезных реформе- ров, и кому бы ни досталось счастье сделаться первым минист- ром при новом парламенте, Росселю или Пальмерстону, и тот, и

181 [182] другой принуждены будут в новом парламенте принять для ре- формы основания более широкие, нежели какие были возможны при палате, распускаемой теперь.

(Слухи о войне и рассказы о ходе вопроса парламентской ре- формы — каждый раз одни и те же темы! — нет ли чего-нибудь нового? Ничего такого, что интересовало бы Европу; все внима- ние западного континента сосредоточено на итальянском вопросе, а люди, которые смотрят на вещи серьезнее и ждут чего-нибудь хо- рошего не от шумных столкновений между такими противниками, из которых ни одному нельзя сочувствовать и желать победы, — люди, которые ждут добра только от развития национального со- знания и улучшений внутреннего законодательства, с напряжен- ным вниманием смотрят на успехи реформистского движения в Англии, которая и своими внутренними учреждениями, и своим внешним могуществом имеет такое сильное влияние на судьбу западного континента. Один предмет для пустых толков, дру- гой — для серьезной мысли, — кроме того, нет ничего особенно занимательного ни для болтунов, ни для людей рассудительных. Все другие текущие события так мелки, что каждым из них может интересоваться, да и то не слишком сильно, разве та страна, в ко- торой оно происходит. Например, в Германии занимательного так мало, что сами немцы отводят душу только тем, что уверяют са- мих себя в необыкновенной силе Германии, если она станет дей- ствовать единодушно: тогда, уверяют немцы, мы закидаем фран- цузов шапками. Иные даже припевают какую-то песню о Блюхере, который будто бы в 1814 году завоевал Париж. Таким патриотам и крабрецам другие немцы, более рассудительные, за- мечают, что вопрос о закидывании французов шапками зависит от того, каковы будут французы и в каких кокардах кончат они свою войну с австрийцами, если война начнется. Они полагают, что стоит только французам переменить кокарды, и немцы не найдут нужным закидывать их шапками, а начнут подражать франиуз- ской моде 6. В доказательство они приводят состояние немецк государств, — состояние в самом деле странное. Последний слу- чай, в котором выразилась эта странность, произошел на-днях в Баварии. Впрочем, не думайте, чтобы в Баварии произошло что- нибудь новое, — нет, там в десятый илн двадцатый раз повтори- лось то же самое, что случается уже много лет.

Как в других немецких государствах, так и в Баварии уже давно господствует реакция. Как везде, так и там она довольно долго господствовала, не встречая сильного сопротивления. На- конец, силы общественного мнения стали пробуждаться, и палата депутатов, урезанный остаток так называемых «приобретений борьбы» (ЕлтипеепзсраНег) 1848 года, — приобретений, надобно заметить, довольно мизерных, и борьбы, надобно заметить, не слишком-то важной, — эта палата депутатов стала просить о замене реакционного министерства Пфортена каким-нибудь дру-

182 [183] гим, которое не было бы орудием иезуитов и их братии. Пфортен распустил палату. Новые выборы еше усилили противное обску- рантам большинство. По правилам конституционного порядка, су- ществующего в Баварии, Пфортен должен был выйти в отставку, потому что на вопрос, им самим предложенный: кого одобряет на- ция — большинство палаты или его, министра Пфортена? — вы- боры отвечали, что нация согласна с палатою во мнении о пользе отставки его, г. Пфортена. Он рассудил поступить иначе и опять распустил палату, чтобы не покидать приятного министерского кресла. Выборы прислали еще сильнейшее большинство против него в новую палату. Хоть бы тут ему одуматься и не компроме- тировать короля. Нет, интересы короля и нации никак не могут сравниться с приятностью занимать министерское место, и палата опять была распущена, чтобы министру Пфортену не покидать своего места. Вся эта история коротко рассказывается на бумаге, а на деле она тянулась целых четыре года. В четыре года, конечно, успело накопиться много раздражения, такого желчного, что даже баварское пиво не могло смягчить сердца добродушных своих лю- бителей. Новые выборы были еще враждебнее прежних, и вот в конце января нынешнего года собралась новая палата, в которой, если не считать 25 чиновников, было всего только 15 министер- ских депутатов против 105, осуждавших упрямство Пфортена. Думали, что теперь по крайней мере он опомнится и поймет, что не следует ему компрометировать короля для сохранения своей должность ‘ак судило огромное большинство палаты, т. е. изби- рателей, о способе действий Пфортена, ясно высказывалось даже в самых пустых делах. Например, депутат Фёльк предложил изменить некоторые статьи уголовного кодекса. Комитет палаты, которому поручено было рассмотреть предложение, составил док- лад следующего рода: «Предложение основательно и заслужи- вало бы одобрения; но теперь подобными вопросами заниматься бесполезно, потому что настоящее положение дел только переход- ное. Министерство по несогласию с прежней палатой распустило ее, выборы возвратили палату с усиленным большинством против министерства. Есть конституционно-монархические государства, в которых, разумеется само собою, при подобном случае министер- ство выходит в отставку. У нас не так; потому разногласие между правнтельством и представителями нации может еще продол- житься. Однако же оно так серьезно и благо страны так страдает от его продолжения, что сама собою должна явиться в скором яремени потребность помочь этому делу. А пока продолжается разноречие, не следует ни ожидать, ни желать, чтобы палата воз- зращалась к делу, прерваннему в марте прошлого года». Подобное чувство было выражаемо палатою депутатов реши- тельно при каждом случае. Но министерство держалось системы не показывать вида, что понимает желание представателей иа- ции, и, наконец, палата принуждена была формальным образом

183 [184] объяснить свои отношения к министерству и чувство порицания, с которым смотрит на него все государство. Случай к тому был подан итальянским вопросом. Пфальцскою провинциею Бавария граничит с Франциею и должна была принять меры предосто- рожности против угрожающего вторжения французов в Западную Германию. Надобно было назначить суммы для вооружений. Со- гласие на экстренные кредиты, требуемые министерством, почи- тается в конституционных государствах одобрением политических принципов министерства, если не сопровождается никакими особенными замечаниями о степени согласия палаты с общим ха- рактером управления, получающего ее поддержку в этом частном случае. Палата изменила бы своим убеждениям, если бы оста- вила возможность истолковывать свой патриотизм, не отступаю- ший перед пожертвованиями, в смысле сочувствия к министер- ству, и потому она приняла следующий адрес к королю, соединяю- ший выражение почтительной преданности к его лицу с указанием на ошибки реакционеров, вредящих ему своим властолюбием. «Указывая на приближающуюся опасность войны, ваше вели- чество требовали денежных средств, нужных для защиты государ- ства. Палата депутатов дала их. Она никогда не побоится жертв, требуемых отечеством. Что бы ни готовила судьба народу, Бава- рия в неразрывном союзном единстве с другими братскими племе- нами Германии будет под Виттельбахским знаменем * держать се- бя соответственно обязанностям, возлагаемым на нее славою про- шедшего и трудностями настоящего. Одного недостает Баварии — недостает того, что дает крепость во дни опасности: она лишена благотворного единодушия. При министерстве, которое, забывая королевские слова «свобода и законность», потеряло невознагра- димые годы европейского мира и внутренней тишины без серьез- ной заботы об исполнении обешанных реформ, при министерстве, которое словом и делом поколебало веру в чистое и не лживое понимание государственного устройства и возбудило против себя на борьбу силу общественного мнения, — при таком министерстве для представителей народа нелегка была задача дать из нацио- нальных средств миллионы, требуемые для вооружений против врагов. Соглашаясь на это пожертвование, палата депутатов счи- тала неизбежным долгом открыто изложить причины своего ре- шения. Нет мысли, от которой была бы она так далека, как от намерения выразить этим согласием одобрение существующей министерской системы или хотя бы смягчить выражение своего недоверия к тем, которые служат олицетворением этой системы. Палата согласилась на требование потому, что отечество для нее выше всего, и всякая другая мысль должна замолкнуть, когда его священные интересы, его честь и его права требуют необходимых жертв. Палата согласилась потому, что среди печального располо-

® Читатель знает, что в Баварии царствует Виттельбахская династия. 184 [185] жения умов остается непоколебимою опорою для надежд, основою для народного благоденствия неискоренимая вера в конститу- ционную верность, в патриотическое расположение вашего вели- чества, чувства которого представляют единственный залог луч- шего будущего и ручательство в патриотическом употреблении средств, данных патриотизмом. Никакая теория не заставит ба- варский народ перестать чтить величество вашего трона, недося- гаемо возвышающееся над переменою принципов ответственных министров *. Никакое омрачение в этой атмосфере, лежащей между королем и народом, не может затемнить блеска короны, священные права которой, служащие основанием порядка, так же неприкосновенны народу, как его собственные права. Наследо- ванная от предков верность вашему величеству, всемилостивей- шему королю и государю, и вашему высокому дому явится непо- колебимою при всех обстоятельствах, пока между Гартовым хребтом и Рейном, между Рёнбергом и Фихтельбергом и праро- дительскими Альпами будут жить баварские люди».

Этот адрес был принят палатою 15 марта, и министерство тот- час же решилось поступить по прежней системе: оно частным образом объявило депутатам, что распустит палату, и для этого просило их поспешить окончанием текущих дел. Добродушная баварская верность выказалась и в этом испытании: чтобы не останавливать отправлений административного механизма про- должением борьбы, палата с патриотическим усердием поспешила окончить дела. нужные для правильного хода управления, и по их окончании, 26 марта, была распущена. В декларации о распуще- нии парламента (Т.ап@аззаБ сме) Пфортен заставил короля, польза которого требовала бы невмешательства в споры партий, отвечать палате общин суровым порицанием. «Прискорбием испол- няет нас (было написано в королевской декларации) взгляд на ход и характер совещаний палаты, в которых до такой чрезмерно- сти превзойдена всякая граница» **. Но депутаты хорошо чувство-

  • Читатель знает, что конституционный порядок возлагает на министров обязанность не компрометировать короля и династию вовлечением королев- ского имени в споры с оппозициею. Читатель также знает, что недобросовест- ные министры, ставящие свое властолюбие выше интересов короны, постоянно нарушают это правило, соблюдение которого необходимо для непоколеби- мости доверия нации к монарху. Каждый раз, когда они не могут защитить своих действий доводами государственной пользы, они прикрываются лич- ною волею государя, как недобросовестные секретари прикрывают свои проделки подписью начальника, которому представляют дело в искаженном виде или вовсе умалчивают о важнейших сторонах дела. Так действовали Гизо, Мантейфель, так действует и Пфортен. Читатель видит, что слова палаты относятся к этому способу действий, равно недобросовестному перед королем и государством, вредному для государства, опасному для династии. Мы старались передать в русской Фразе грамматическую странность немецкого выражения, но оно в подлиннике еше несообразнее с духом нового языка, нежели в переводе: т че!сВеп 0 зейг аПез Мазз ОБегзсЬИИеп ч’огфеп вы. Излишняя старомодность и канцелярская рутина понятий отразилась в каж- дом звуке этого оборота, принадлежащего ХУ веку. [186] вали, что жесткий выговор принадлежит не королю, а только Пфортену, потому что только министру, а не королю мог быть неприятен их адрес, весь наполненный уверениями в том, что своекорыстная политика министра, пренебрегающего пользами династии для удовлетворения своему властолюбию, не мешает палате и нации сохранять преданность к королю и надежду на него. Палата хотела показать это, кончив свое заседание, по выслу- шании обидного порицания, все-таки громкими восклицаниями «да здравствует король!», повторенными три раза. И не только в официальном собрании своем палата выказала это чувство: оппо- зиционное большинство депутатов, собравшись на дружеский обед перед отъездом из Мюнхена, также встретило теми же громкими криками, яовторенными три раза, тост за здоровье короля.

Мы рассказывали баварские события, строго держась взгляда и отчасти выражений немецких газет, переводимых нашими газе- тами; не заем, нуждаются ли читатели в замечании, что упреки. которыми осынают эти газеты Пфортена, так же неосиовательны как похвалы английских газет Поэрио и его товарищам, передан- ные нами в прошедший раз. Мы получилн от некоторых очень уважаемых намн людей упреки за жесткое суждение об ошибках Поэрио. Мы рады этому порицанию, во-первых, потому, что оно показывает благородную снлу чувства в людях, его делающих, во-вторых, потому, что оно дает нам случай исправить недостатки изложения, бывшие причиною странного впечатления, вынесен- ного из наших замечаний некоторыми высокоценимыми от нас людьми 7. Напрасно они полагают, что основанием наших сужде- ний о Поэрно были его принципы. Одобряем ли мы эти прин- ципы или нет, вовсе не в том дело. Смешно было бы рассудитель- ному человеку сурово порицать кого-нибудь за убеждения, несо- гласные с его собственными; а если человек, с которым мы не соглашаемся в убеждениях, имеет честные намерения, то жестко осуждать его за несогласие с нами было бы даже неблагородно; а если, наконец, сумма разногласий притом еще незначительна перед суммою понятий, одинаковых в том и другом образе мыслей, то резкость осуждения из-за этих несогласий была бы просто фанатизмом, натуральным и извинияельным только в критиче- ские минуты, а не при спокойном сочинении более или менее вя- лой и бесцветной статейки, — качества, которые мы сами сове- туем заметить нашим порицателям в наших статейках, которымн, право, не стоит обижаться по причине их пустоты, — была бы да- же тупоумною пошлостью, которая нензвинительна ни при каких обстоятельствах. Нет; мы говорили не про убеждения, не про образ мыслей, — мы говорили только про образ действий. Каковы бы ни были намерения Поэрио, он нанес много вреда, наделал слишком много бед своему отечеству. И хотите ли знать, отчего наделал он столько бед родине, которую, конечно, горячо любил, для блага которой н жертвовал жизнью и пожертвовал всем лич-

186 [187] ным своим счастьем? Это потому, что он действовал не логически. Он вообразил, что становится английским министром, тогда как он был в Неаполе. Людовик 1Х не мог бы исполнить дела, кото- рое, как уверяют нас историки наши, исполнил Петр Великий. Государственный человек полезен только тогда, когда его харак- тер и его образ действий сообразен с обстоятельствами. Кло не понимает, что ему надобно делать в данном положении, или не хо- чет делать того, чтб необходимо, тот лучше пусть не становится в это положение, пусть оставит место действовать другим, пусть отойдет в сторону и ждет, пока другие, быть может, менее чистые, если не менее благородные, удовлетворят потребностям времени; и когда будет сделано их руками то, к чему неспособен был он, когда положение очистится и успокоится, — пусть только тогда принимает он власть и вносит в ее действия свою кротость и свою доверчивость к людям. Еслн вы не хотите грязнить своих сапог, сидите дома, пока грязные дворники чистят улицу, душная пыль которой преврашена в грязь грозою. Это время чистки неудобно для прогулок чистоплотным людям: они только будут мешать людям, у которых чистоплотность не доходит до пренебрежения к исполнению дел, нужных для приведения в порядок тротуаров. Аполлон не принимался за очишение Авгиасовых конюшен: это дело мог исполнить только Геркулес, во всю свою жизнь только однажды вздумавший пощеголять в чистой рубашке, да н то перед самой кончиной, по совершении всех своих двенадцати подвигов 3. Но возвратимся к Пфортену. Мы не говорим о том, каковы его убеждения; мы говорим только о том, что он действительно исполняет роль, нграть которую призван. Если роль хороша, не он заслуживает похвалы; если она дурна, тяжесть порицания не должна обрушиваться на него. Быть может, он нарушает форму; быть может, палата депутатов имеет за себя формальную справед- ливость, указывая в своем адресе на несоблюдение известных фор- мальных условий; мы хотим сказать, что, быть может, Пфортен говорит то, чего по форме ему не следовало бы говорить. Но как же из-за формы не хотят замечать сущности дела? В сущности Пфортен говорил правду, а правдивость всегда похвальна, и если иногда несогласна с принятыми приличиями, то бывают случаи, в которых человек не властен соблюдать условные приличия. Представим, например, такое обстоятельство. Повар подает на стол не то кушанье, которое поручал ему приготовить господин; господин начинает сердиться: извинительно ли повару сказать, что госпожа (которая держит мужа под башмаком) приказала ему изготовить не то блюдо, которого желал господин? Конечно, прислуга не должна посевать сплетен и возбуждать несогласий между мужем и женой; но ведь слова повара не сплетня, а правда, и несогласие не возбуждается ими, потому что они сами — только необходимый результат уже существовавшего несогласия.

187 [188] <№ 5. — Май 1859 года.

Австрийский ультиматум. — Нелепость австрийских действий в (Сарди- нии. — Состоит ли цель войны в освобождении Италии? — Положение дел в Италии около 13 мая нового стиля. — Выборы в Англии.

Обзор наш в апрельской книжке был писан в то время, когда только что были получены первые известия о согласии француз- ского и австрийского правительств на составление конгресса по итальянскому вопросу. Радость. произведенная этою неожидан- ною новостью в людях, понимавших всю вредность угрожавшей тогда войны, была так велика, что заставила их на несколько дней забыть о несовместимости истинных причин войны с каким бы то ни было разрешением вопроса мирными путями; в том, что кон- гресс соберется, никто не сомневался, и почти все были увлечены надеждою на то, что результатом конгресса будет мир. Против этого увлечения мы говорили довольно подробно, доказывая, что как бы ни велись и о чем бы ни велись совещания конгресса, ов никак не может уменьшить неизбежность войны и может разве только послужить средством оттянуть объявление войны месяца на два или на три, пока Франция кончит свои приготовления к войне.

Если бы статья наша составлялась днями пятью позже, нам не было бы нужды много говорить в подтверждение нашей мысли о бессилии конгресса: в газетах уже явились положительные факты, показывавшие, что конгресс действительно служит для Франции только средством выиграть несколько времени; еще два или три дня, — и можно уже было довольно верно предска- зывагь, что конгресс не только не решит вопроса, но и вовсе не соберется. Около 7 апреля нового стиля все рассудительные люди уже замечали это по характеру, в каком велись переговоры о составлении конгресса. Видно было. что одна из враждующих стсрон хорошо поняла намерения другой и требует перед созва- нием конгресса таких гарантий миролюбия. дать которых никак не могла другая сторона. Мы не будем слелить за всеми подроб- ностями переговоров о конгрессе, — эта история теперь уже уста.

188 [189] рела, да и в свое время не имела дельного значения, как мы тогда же доказывали; упомянем только для связи событий о пос- леднем фазисе переговоров, из которого непосредственно вышло объявление войны со стороны Австрии. После множества разных споров о разных предварительных условиях для созвания кон- гресса Австрия, наконец, предложила, чтобы еще до созвания конгресса была обезоружена Сардиния, потому что иначе гром оружия мог бы ежеминутно прервать совещания конгресса, гово- рила она. Это предложение, присланное в Лондон для сообщения другим державам, Англия немедленно объявила справедливым по намерению, но неделикатным по исключительной форме: было бы обидно для Пьемонта требовать от него, чтобы он один обез- оруживался, когда две другие гораздо сильнейшие державы, его соседки, остаются вооруженными, говорила Англия; но действи- тельно, для успеха совещаний конгресса нужно, чтобы их тишина не нарушалась возможностью вооруженных столкновений; по- тому предварительным условием должно быть обезоружение, но не одного Пьемонта, а всех трех вооружающихся держав, т. е. и Австрии, и Франции. Австрия немедленно отвечала, что она со- гласна, и есть вероятность думать, что этот новый оборот, при- данный Англиею первоначальному предложению Австрии, был сделан сообразно плану, предварительно условленному: предло- жение обезоружиться являлось из Лондона в Париж с большим весом, нежели какой имело бы, происходя прямо из Вены. Фран- ция отвечала таким способом, который ясно показывал, что в Па- риже господствует непреклонная решимость воевать: ваше пред- ложение совершенно справедливо, отвечали из Парижа в Лон- дон, и Франция думает, что те державы, которые вооружились, т. е. Австрия и Сардиния, должны обезоружиться; но ко Фран- ции это требование не применяется, потому что Франция не во- оружалась; она только занималась приведением своей армии и флота в комплект по мирному положению. В сущности, этим от- ветом был решен последующий образ действий Австрии. Но если есть враг слабый, то почему не свалить на него ту вину, которая должна бы относиться к другому врагу, более сильному? Сардн- ния имела эту привилегию слабых — принимать на себя удары, вызываемые поступками сильных. На первый раз она отвечала, что не хочет обезоруживаться, но немедленно одумалась и по- слала в Лондон второй ответ, говоривший, что она согласна на обезоружение. Этот второй ответ был ие из Лондона сообшен в Вену, когда там решились послать в Гурин знаменитый ульти- матум. Повидимому, не было и причины обидным образом пред- лагать требование обезоружиться державе, уже принявшей прин- цип обезоружения; но в Вене хотели иметь предлог к объявлению войны и потому просто не приняли в соображение второй ответ (Сардинии, т. е. согласие, а основались только на первом ответе, т.е. на отказе. От 19 (7) апреля было из Вены послако прика-

189 [190] зание Гиулаю переслать к Кавуру письмо Буоля, требовавшее не- медленно обезоружения Сардинии, с прибавлением, что Австрия дает трехдневный срок на ответ и что всякий уклончивый ответ примет как необходимость начать военные действия. Этот ульти- матум был привезен графу Кавуру бароном Келлербергом в 51/› часов вечера 23 (11) апреля. Срок ожидания кончался в 51/2 часов вечера 26 (14) апреля. Сардиния отвечала отказом по- кориться обидному требованию; этот ответ был вручен послу Гиулаю в 5!/2 часов, и вечером того же дня австрийцы перешли через Тичино. Война началась.

Дерзкий ультиматум разгневил против Австрии все нейтраль- ные державы и общественное мнение целой Европы. Пруссия, Россия, Англия протестовали против такого крутого образа дей- ствий в самых сильных выражениях. Газеты целой Европы раз- разились негодованием на безрассудную наглость Австрии. Им- ператор французов торжествовал: австрийский кабинет не мог сделать ничего более соответствовавшего видам Тюильри. Вея дипломатическая тактика Наполеона стремилась к тому, чтобы выставить перед Европою Австрию зачинщицею войны, и теперь сама Австрия исполнила его желание, даже превзошла его на- дежды: он надеялся только показать, что был поставлен неустул- чивостью Австрии в необходимость начать войну, а теперь сама Австрия начинала ее. Но если Австрия решалась на поступок, так сильно компрометировавший ее в дипломатическом отноше- нии, она имела много причин пренебречь этим невыгодным впе- чатлением. Ускоряя объявление войны, она могла выиграть до- вольно много в отношении финансовом и чрезвычайно много в от- ношении военном. Изложим эти соображения, заставившие ее пожертвовать соблюдением дипломатических форм, которыми она всегда так дорожила.

Первою причиною спешить началом войны было финансовое положение Австрии. Мы излагали в предыдущих обзорах ход итальянского вопроса. Из фактов, всем известных, ясно было, что Франция во что бы то ни стало решилась найти предлог к войне с Австриею, и никакие уступки не могли избавить Австрию от войны, очевидно необходимой для Наполеона 1]. В половине ап- реля (нового стиля) Австрия совершенно кончила свои воору- жения и промедление уже не могло усилить ни числа ее войск, ни ее крепостей: то и другое было доведено до полной силы, какая только возможна. Между тем содержание армии, вполне приве- денной на военную ногу и уже занявшей все позиции, требуемые войною, ежедневно стоило Австрии полумиллиона гульденов (около 2'/› миллионов руб. сер. в неделю). Денежные запасы казны подходили к концу. По самым благоприятным расчетам представляется, что около 15 апреля Австрия имела обыкновен- пых финансовых средств уже не более как только на содержание своей г9мии в течение 45 дней. Объявление войны открывало ей

199 [191] путь изворотиться в этой финансовой крайности средствами невоз- можными в мирное время. Двигая свою армию в Пьемонт, она сваливала с себя на сардинские земли бремя ее продовольствия. Кроме того, она получала предлог прибегнуть к насильственным мерам в собственных финансовых делах. Мы видели, что обыкно- венные займы совершенно ей не удавались. Объявление войны не- медленно сопровождалось наложением на венский банк насиль- ственного займа в 200.000.000 гульденов (125 миллионов руб. сер.), достаточного по австрийскому расчету на покрытие издер- жек первой кампании.

Еще гораздо важнее были военные выгоды, приобретаемые не- медленным объявлением войны. Франция желала еще месяца два продлить переговоры, потому что ее вооружения далеко не были кончены. С половины апреля каждый потерянный день приближал ту минуту, когда неприятель может явиться на войну с полною готовностью. Что будет, должны были рассуждать ав- стрийские министры, если мы не разорвем переговоров? Франция дотянет время до конца мая или начала июня, успеет спокойно ввести в Сардинию свои войска, приготовленные к битве, устроит операционную линию близ ломбардской границы и, объявив войну, в два дня займет Милан превосходными силами. Чтобы предупредить это, надобно воспользоваться временем, когда мы совершенно готовы, а Франция еще не готова к начатию военных действий, пока ее войск нет еще в Сардинии. Имея пред собой только сардинцев, австрийцы могли быстро двигаться вперед и в пять или шесть дней похода занять такие позиции, которыми почти отнималась у французов возможность помочь сардинцам. Сардинская армия одна была бы совершенно смята австрийцами. Ей оставалось бы или запереться в Алессандрии, или даже от- ступить в Геную. Блокировав Алессандрию, австрийцы могли легко занять все горные проходы из генуэзского побережья в пьемонтскую долину. Пусть тогда прибывало бы сколько угодно французских войск в Геную: австрийцам было бы легко остано- вить их в альпийских ущельях. Заперев сардинцев в Алессандрии или отбросив их в Геную и заняв горные проходы левым крылом своей армии, правым крылом австрийцы через два или три дня занимали бы Турин и Сузу и овладевали бы путем из Франции в Сардинию через Мон-Сени и другими проходами через Савой- ские Альпы. Сеть сардинских железных дорог была бы в их ру- ках; они имели бы в своих руках все дефиле, через которые дол- жны проходить в Италию французские войска; почти без всяких усилий и решительно без всякого риска они могли в одну неделю овладеть почти всем Пьемонтом, уничтожить или запереть сар- динскую армию и, сокрушив одного врага, имели бы на руках только одних французов, которым едва ли было бы возможно проникнуть в Пьемонт, без страшных пожертвований, через Са- войские и Генуэзские Альпы, захваченные австрийцами.

191 [192] Эти чрезвычайные выгоды решительно перевешивали собою то неудобство, что нападением на Пьемонт Австрия выставляла себя как зачинщицу войны. Успех кампании стоит того. чтобы пе- фенести несколько дипломатических протестаций. И притом раз- дражение нейтральных держав было только формальностью. Ан- глия и Пруссия все-таки хорошо знали, что Австрия не сама на- чинает войну, а вынуждена к ней Франциею. Удовлетворив дипло- матическому приличию протестом, эти державы не замедлили бы зысказать свое прежнее расположение в пользу Австрии и объя- вили бы, что хотя Австрия неправа по форме, но права по сущ- ности дела.

Таким образом, когда прошла первая минута недоумения, возбужденная австрийским ультиматумом, нейтральная Европа согласилась, что видимая дерзость была в сущности следствием счень верного и рассудительного соображения. Но если Австрия действовала совершенно согласно с своими выгодами, решившись разорвать переговоры, то ее дальнейшие действия показали, что она решительно не умела поступать сообразно условиям того положения, стать в которое решилась. Мы видели, на чем был ос- нован весь план, от чего зависел весь успех. Основанием всему служил тот факт, что около 20 апреля не было еще ни одного французского солдата в Сардинии. Целью всего дела было то, чтобы кончить кампанию, прежде чем французы присоединятся к сардинцам: первейшим условием успеха в этом была всевоз- можная быстрота. Что же мы видим? Война решена апреля 19-го, военные действия едва начинаются 29-го. Милан соединен < Веною электрическим телеграфом; и так ультиматум мог быть получен Гиулаем через четверть часа после того, как был состав- лен в Вене. Турин соединен с Миланом железною дорогою, кроме одного небольшого перерыва около границ, верст в пятнадцать, и посланный Гиулая мог быть в Турине через четыре часа. Трех или четырех чёсов очень достаточно, чтобы король мог созвать министров и сказать «да» или «нет» на сообщенное ему требова- ние. Еще четыре часа на возвратный путь, и если ультиматум был отправлен из Вены 19 апреля в 5 часов вечера, австрийские войска могли перейти через Тичино 20 числа в 6 или 7 часов утра и 25 числа кончить дело с сардинскою армиею, а 26 уже занимать проходы из Савойских Альп в Пьемонт. Но австрийцы, отступив от дипломатических форм своею решимостью послать ультима- тум, не могли, кажется, решиться на отступление от канцеляр- <кого порядка в своих внутренних распоряжениях. Им казалось необходимо, чтобы приказание об ультиматуме было доставлено Гиулаю не телеграфическою депешею, а каким-нибудь курьером, и благодаря этой церемонности австрийского кабинета в сноше- ниях с своим главнокомандующим, посланный Гиулая явился в Турин только 23 числа, т. е. ровно четырьмя сутками позже того, как следовало бы ему явиться. По причинам решительно непо-

192 [193] нятным вместо трех часов дан был сардинцам срок для ответа в целых трое суток, — и вот уже была потеряна целая неделя, и, благодаря австрийскому канцелярскому порядку, французы ус- пели явиться в Генуе и в Сузе в ту самую минуту, как австрийцы только еще собирались переходить через Тичино. Но австрийцам, вероятно, казалось, что еще мало времени потеряно ими: они отыскали причину потерять еше трое суток. Англия предложила возобновить при ее посредничестве переговоры с Франциею на тех основаниях, на которых велись они через лорда Каули еще до принятия русского предложения о конгрессе. Австрия согласи- лась отложить движение своей армии через Тичино, пока Англия получит ответ от императора французов на это предложение. Та- кая отсрочка решительно непостижима. Ультиматум был послан, конечно, только потому, что Австрия совершенно убедилась в бес- полезности переговоров, в том, что они только служат для Фран- ции средством выиграть время, пока французские вооружения будут совершенно кончены. После этого совершенной нелепостью представляется промедление, принятое Двстриею. Наполеон от- вечал, что согласен возобновить переговоры только на том усло- вии, если Англия совершенно ручается за их удачу и готова объявить войну Австрии, когда Австрия не успеет помириться с Франциею. Само собою разумеется, Австрия не могла принять переговоров, единственным разультатом которых была бы ссора ее с Англиею, и, получив известие об условиях, предлагаемых Франциею, отказалась от посредничества. Тогда, вечером 29 ап- реля, двинулась через Тичино вся австрийская армия, которая до той поры оставалась на ломбардском берегу, послав только не- сколько слабых отрядов в Сардинию. Наполеону было теперь очень легко предлагать для переговоров невозможные условия: десятидневная отсрочка, данная ему австрийскою медленностью, была достаточна для введения в Сардинию такого числа войск, чтобы не нуждаться в дальнейших отсрочках для открытия кам- пании. Французы и сардинцы превосходно воспользовались вре- менем, которое дано было им нелепою медленностью врага.

В тот самый день, как приехал в Турин барон Келлерберг, было созвано чрезвычайное заседание сардинской палаты депу- татов, и граф Кавур, изложив состояние дел, потребовал у па- латы полномочий королю на время войны. С патриотизмом, ко- торый никогда не изменяет никакому парламенту в подобных слу- чаях, палата не стала даже и совещаться о требовании прави- тельства. Немедленно был назначен комитет для составления доклада, через полчаса был готов доклад, и тотчас же, большин- ством 110 голосов против 24, был принят закон, предложенный Кавуром. По этому закону королю на время войны предостав- ляется диктаторская власть. тот же день, 23 (11) апреля, сардинская армия получила распределение, нужное для начала похода. Сам король принял команду над армиею, которая стала

193 [194] сосредоточиваться между крепостями Казале и Алессандриею, чтобы под их прикрытием ожидать прибытия французов. Авст- рийцы начали действовать так поздно и потом действовали так вяло, что сардинцы спокойно простояли в своей крепкой пози- ции, не подвергаясь ровно никаким опасностям, пока через Геную прибыло к ним столько французских войск, что нападение со стороны австрийцев на союзную армию, защищаемую пушками Алессандрии, сделалось невозможно.

Гораздо более усилий нужно было французам, чтобы прибыть в Пьемонт с тою удивительною быстротою, которая заслужила им полную похвалу от всех европейских специалистов. Известие о решимости Австрии послать ультиматум, то есть напасть на Сар- динию, сделалось известно французскому правительству по край- ней мере в тот же самый день, как был написан ультиматум, если не сделалось известным еще раньше, пока оно составлялось. Да и нельзя было не знать об этом 20 числа французскому правитель- ству, если 21 знали английские газеты. Замечательна не та бы- строта, с которою французское правительство получило нужные сведения, а та энергия, с которою оно стало доканчивать свои приготовления к походу, как только узнало о решительном обо- роте дела. 23 числа, в тот день, когда австрийский ультиматум был сообщен графу Кавуру, было уже снаряжено в поход не- сколько десятков тысяч солдат, которые 19 числа еще не предпо- лагали двинуться ранее двух или трех недель. 26 числа, когда австоийский авангард перешел Тичино, французы уже высажи- вались в Генуе и спускались в Сузу с Савойских Альп. Переезд морем едва ли был труден, потому что в Марсели давно уже были собраны огромные транспортные средства; но чрезвычайно заме- чательна поспешность, с какою французские войска умели сесть на корабли и выйти на берег. До какой степени доведена была заботливость французского военного начальства о быстром со- вершении всех эволюций, нужных для перевозки армии морем или сухим путем, можно видеть из того, что французские солдаты были заранее обучаемы тому, как входить в вагоны железных дорог и выходить из них самым быстрым и правильным образом.

Дивизии, отправлявшиеся сухим путем, должны были совер- шить дорогу очень трудную. В конце апреля проходы в Савой- ских Альпах еще покрыты снегом. 4 000 рабочих было употреб- лено на очищение пути через Мон-Сени, но все-таки войскам пришлось перенести очень тяжелые затруднения. О том, как много должен был терпеть от холода и тяжелого пути солдат, можно вообразить, зная, что умер от перехода через Мон-Сени генерал Буа, начальствовавший первою дивизиею, вступившею в Сузу. Были примеры, что французские отряды делали в один день 45-верстовой переход через Мон-Сени с его утомительным подъемом и утомительным спуском,

194 [195] Но каковы бы ни были трудности похода, эти войска уже вступали в Турин 30 апреля поутру, через несколько часов после того, как главные силы австрийцев перешли сардинскую границу. Гораздо большая часть французских войск переправилась в Сар- динию морем, как потому, что этот путь легче, так и потому, что сардинская армия, соединиться с которой они спешили, находи- лась около Алессандрии, которая гораздо ближе от Генуи, нежели от Сузы.

Известие о наступлении австрийцев было получено в Турине и в Генуе несколько раньше, нежели весть о приближении союз- ников. После мучительной неизвестности, успеют ли французы прийти во время, чтобы спасти столицу и армию Сардинии, пер- вые французские колонны были встречены жителями с неописан- ным восторгом. Солдаты, вступившие в Турин, воткнули с фран- цузской грациозностью букеты цветов в дула своих ружей и сами были засыпаны цветами с балконов и из окон.

Быстро прибывали в Сузу новые отряды один за другим, еще быстрее приходили в генуэзскую гавань одна эскадра за другою, каждая привозя французский десант. Около 5 мая, когда авст- рийцы, наконец, собрались приблизиться к Алессандрии, из Генуи к сардинской армии приехали уже более 40.000 француз- ских солдат. Около 7 числа более 80.000 французов уже были в Пьемонте. Австрийцы слишком запоздали переходом через Ти- чино; но если бы хотя потом умели вознаградить потерянные дни, вероятно, еще успели бы что-нибудь сделать, потому что на пер- вый раз французы перевозили только солдат, без лошадей, без пушек, без обоза. Но австрийцы не торопились, и французы имели время снабдить свою пехоту конницею и артиллериею. Мы уже прочли в телеграфических депешах, что 12 мая император французов прибыл в Геную и 13-го (1) в Алессандрию; это зна- чит, что он уже переслал в Италию все то количество войск, ка- кое считает нужным иметь там, что перевезены туда и пушки и все военные запасы, которые предназначались к отправлению для начала похода. Наполеон ПП не явился бы на театр войны раньше, нежели приготовлено все нужное для блистательного на- ступления. Австрийцы сами уже увидели, что время слабости противников прошло и что пора им отступать. Снова перейти в наступление случится им, вероятно, еще не слишком скоро. По- смотрим же, что они успели сделать в первую неделю кампании, пока шансы были для них благоприятнее, чем будут во все про- должение остального похода. Мы находим, что самое лучшее по- нятие об этом можем дать читателям, переведя из Т!пез’а 6 мая статью, написанную или специалистом, или по сведениям, сооб- щенным специалистами.

«Австрия, повидимому, хочет убедить свет, что если была очень по- спешна в своей дипломатике, то готова вознаградить за такую непривычную ей поспешность медленностью своей стратегии. Она удивила Европу и оза.

195 [196]

дачила важных, невинных и доверчивых английских министров решитель- ным действием в такую минуту, когда они полагали, что она ждет мирного разрешения всех своих затруднений; она явилась с внезапною угрозою, с трехдневным сроком и с немедленным открытием похода, и мы все думали, что кратковременною выгодностью обстоятельств она хочет воспользоваться для нанесения решительного удара. Она имела 190.000 человек в Ломбар- дин и Венеции, нз ных 120.000 были придвинуты к самым берегам погра- ничной реки. Командир той армии, смотря через маленькую речку, мог видеть почти весь театр своих будущих действий. Направо, исчезая в отдале- нии, встают вершины ьп, налево — менее громадные вершины Монферрат- ских и Алпенинских гор обозначают границу местности, в которую он думал вторгнуться. Но между северною и южною горными террасами расстилается, прямо впереди него, далекий горизонт равнины, идущей между этими горами подобно заливу. Посредине равнины извивается По, прославленная поэзнею в историею. С севера и с юга, с Альп на правой руке и с Аппенинского зребта на левой руке и с отдаленных Коттийских Альп, возвышающихся прямо перед ним в конце горизонта и отделяющих его от Франции, текут маленькие речки, будто блестящие ребра, входящие в спинной хребет Пье- монта, образуемый рекою По. В горных округах, налево, стоят сардинские крепости: значительнейшая из них, Алессандрия, расположена почти у входа в Монферратскую землю, а за нею, на берегу моря, лежит Генуя. Гористая страна направо, подымающаяся к Симплону, к Розе и к Большому Сен-Бер- пару, почти не защищена искусством; а прямо перед собою по всей плоской равнине реки По наш австрийский генерал не находит ни одного укрепления, способного обороняться хотя один час. Только извивается по этой равнине большая река и текут в нее справа и слева небольшие речки. Есть тут маленькие неукрепленные города, например Новара, Мортара и Верчелли, составляющие треугольник; но нет никакой задержки между ним и Тури- ном, лежащим в конце этой равнины Вся Европа думала, что Турин будет целью австрийцев; что, получая отвагу от громадного превосходства в силах, они хотят маскировать сильной армией крепость Алессандрию и Казале и весь южный горный округ, над которым господствуют эти крепости, и что < остальными силами они быстро двинутся прямо вперед, без остановки пойдут до самого королевского дворца в Турине. Занятие вражеской столицы в начале войны принесло бы славу, и была бы стратегическая выгода овла- деть сетью железных дорог, которая теперь ставит в непосредственное с0об- щение французов, высаживающихся в Генуе, с французами, переходящими через Ман-Сени в Сузу. Владея Турином и железными дорогами, находя- щимися в Турине, австрийский генерал разрезал бы две французские армии и спокойно владел всею Сардиниею, кроме только одной горной Монферрат- ской области.

«Завладеть Турином было так важно для удачного начала игры, что Австрия, действительно, могла пренебречь моральной невыгодой, если спе- шила войной за тем, чтобы приобресть такую важную физическую выгоду. Но по каким-то причинам, — очень может быть, что эти причины очень уважительны, но если они существуют, то не было надобности спешить раз- рывом переговоров, — по каким-то причинам Австрия не воспользовалась ни своим выигрышем ‘во времени, ни своим превосходством в снлах. Ее армия медленно переступила через реку и стала на плоскую равнину, лежавшую перед нею. Постепенно, с большою медлительностью, она заняла два города, Новару н Мортару; Новару — правым Флангом, Мортару — левым; и потом подвинулась на несколько верст далее до Верчелли; тут она остановйлась, стала делать рекогносцировки, а между тем прибывали нагруженные войсками корабли в Геную и длинные колонны Французской пехоты спускались с Мон- Сени. Быть может, австрийцев задержали дожди, от которых разлились м ленькие речки и испортились пороги: быть может. революции в Парме ив Тоскане ! внушили им осторожность или нерешительность, а быть может, и то, что австрийцы считали выгоднейшим впустить всех французов через море и через Альпы в Пьемонт, дать им собрать все силы, — быть может, авст-

196 [197] рийцы думали, что лучше разом прикрыть всех их в этой равнине, из кото- рой некуда будет убежать французам, и придавить всех их вместе. Мы не можем отгадывать их побуждений и критиковать их стратегии: но мы можем видеть, что, пробыв семь дней на сардинской земле, они подвинулись от грани, не далее 50 верст.

«С прямого пути австрийцы повертывают на юг, т. е. направляются более к Монферратскому хребту. нежели к Альпийскому. На пути встречается им один из изгибов Го, и 4 мая они перешли эту реку в Камбио, близ города

ы, как будто намерены были двинуться на Алессандрию: далее вверх по реке, у Фрассинето, близ Казале, крепости, способной держаться несколько времени, другой австрийский корпус пытался перейти через реку, но после канонады, продолжавшейся 15 часов, он был отбит с некоторым уроном.

«Какую цель могли иметь эти движения? Если бы австрийцы продол- жали двигаться по северному берегу По, они шли бы на Турин. Но тут на дороге встречается Дора, маленькая речка, текушая из Альп и впадающая з По; берега этой реки укреплены сардинцами, воспользовавшимися медлен- ностью австрийцев. Перешедши на другой берег По, австрийцы совершенно обошли эту познцию, потому что они теперь на южном берегу, а Дора впа- дает в По с севера. Но в чем состоит их намерение: хотят ли они идти на “Турин или на Алессандрию — трудно решить».

Действительно, трудно решить, что хотели делать австрийцы. Одни предполагают, что они думали дойти до Турина: другие думают, что они хотели обратиться на Алессандрию; третьи по- лагают, что они хотели отрезать Алессандрию от Генуи. Но все равно, что бы ни хотели они сделать. Потеря времени расстроила все их планы. От границы до Турина верст около 100 Верстах в 50 от границы лежит Алессандрия, находящаяся на запад и не- сколько на юг от Турина, верстах в десяти на юг от По. Авст- рийцы прошли половину дороги до Турина. так что поровнялись с Казале. и Алессандрия оставалась у них уже несколько назади. Но пока они медлили, стояли и производили рекогносцировки, сардинская армия, стоявшая между Алессандриею и Казале (Казале несколько ближе к Турину. нежели Алессандрия), по- лучила такие сильные подкрепления от французов, что австрий- цам нельзя было ни напасть на нее. ни продолжать свое движе- вие на Турин. Они постояли еше несколько времени; неприятель усилился новыми французскими отрядами. и теперь австрийцы отступают. и где остановится их отступление — трудно сказать. По последним известиям Французско-сардинские войска уже на- чали наступление под личною командою императора французов, и австрийские войска оттеснены уже почти до самой границы. Та- ким образом. движение вперед принесло им разве только ту пользу. что они прокормили две недели своих солдат сардинским хлебом и собрали несколько контрибуций. Это нелепое начало похода не предвешает для них ничего особенно хорошего. Будут ли они защищаться на Тичино. будут ли зашишать Милан — неиз- вестно Но с битвами или без битв. все равно, они скоро будут оттеснены до линии реки Минчио, где найдут опору в крепостях Пескьере и особенно Мантуе.

197 [198] Приводят две причины для оправдания чрезмерной медлен- ности в их наступлении. Сардинцы, отступая перед неприятелем, испортили дороги: на каждых 100 метрах (45 саженях) они копали через дорогу довольно глубокие рвы; кроме того, рубили стоявшие по дорогам деревья и сваливали их на дорогу; наконец, они прорвали плотины и шлюзы каналов, которые проведены по всей западной части Пьемонта для орошения полей, и затопили под водою целые обширные местности. Погода также заступи- лась за сардинцев: с 1 мая (19 апреля) пошли проливные дожди, продолжавшиеся несколько дней, и речки выступили из берегов. Но таких затруднений все-таки еще мало для объяснения мед- ленности, с которою австрийцы подавались вперед. Как бы ни были испорчены дороги, все-таки можно было пройти по ним в целую неделю больше того пространства, которое в один день переходили французские отряды по Альпийскому хребту, где дорога и хуже, и несравненно труднее. Чрезмерному затоплению полей от спушенных каналов нельзя верить — Пьемонт не Голлан- дия, и наверное было бы австрийцам где пройти. если бы они хо- тели; а если поля были так затоплены, что идти было нельзя, то все равно нельзя было проходить и по 8 верст в день, если нельзя было проходить по 25 верст. Нет, кажется, надобно сказать, что, пропустив благоприятное время для исполнения своего плана, австрийцы сами не знали, что им делать.

Мы пишем почти через месяц по объявлении войны Австриею Сардинии, а между тем, собственно говоря, не произошло никаких громких военных событий, и хотя надобно думать, что участь на- чавшегося похода решена неловкостью австрийцев, не успевших помешать соединению французов с сардинцами, но в военной части известий за прошлый месяц мало интересного. До сих пор людям, интересующимся итальянскими делами, политические до- гадки доставляли больше предметов к размышлению, нежели военные события. Война началась; есть сильная вероятность, что австрийцы в первый же поход потеряют всю землю в Италии до Вероны и Мантуи; но в чем же сушественная цель войны, чего вадобно ожидать в случае успеха французов? Это мы отчасти можем видеть из предшествовавших войне переговоров и сужде- ний, произносимых самими французами о целях их политики.

Конгресс не состоялся; но его собранию предшествовали пере- говоры и некоторые основания будущего устройства дел в Ита- лии были одобрены Францией.

Некоторые думают. что Франция. подобно Сардинии, не мо- жет удовлетвориться ничем, кроме совершенного отнятия итальян- ских владений у Австрии Это несправедливо. Вот четыре осно- вания, принятые самою Франциею для переговоров на предпола- гавшемся конгрессе.

  1. Средства обеспечить сохранение мира между Австриею и (Сардиниею.

198 [199] ПП. Оставление римских владений иностранными войсками, их занимающими, и исследование, какие реформы должны быть введены в итальянские государства.

Ш. Будет предложена комбинация для замены особенных трактатов между Австриею и итальянскими государствами.

ТУ. Распределение территориальных владений и трактаты 1815 года останутся неприкосновенными.

Из этого мы видим, что Франция соглашалась на сохране- ние за Австриею всех ее нынешних итальянских владений. Само собою разумеется, что в случае успешного похода требования Франции возрастут, но нет им никакой необходимости возра- стать непременно до совершенного отнятия всех итальянских владений у Австрии. Тут может быть множество средних степе- ней, определяемых размером успехов и силою расположения в императоре французов к прекращению войны после нескольких славных побед. Всякие условия возможны после того, как Фран- ция соглашалась оставлять за австрийцами все их нынешние владения. Если Франция найдет удобным кончить войну остав- лением у Австрии венецианских владений до Гардского озера, до Минчио и Мантуи, а от Ломбардии заставит ее отказаться, Франция назовет это великою услугою делу итальянской неза- висимости. Если у австрийцев будет отнято и гораздо меньше, например, только западная часть Ломбардии до Адды и озера Комо, и это будет также названо великою услугою итальянской независимости. Читатель понимает нашу мысль?. Впрочем, мы ничего не предсказываем; мы говорим только, что император французов вовсе не обязан продолжать войну до тех пор, пока за- ставит Австрию отказаться от всех владений в Италии; мы го- ворим только, что он может заключить мир с Австриею на каких ему угодно условиях, и, каковы бы ни были условия, все-таки он может сказать, что сделал для Италии более, нежели обещался сделать перед началом войны: не станем забывать, что он согла- шался оставить за Австриею все ее владения в Италии.

Но удовлетворят ли итальянцев какие бы то ни было усло- вия мира, кроме совершенного отнятия у Австрии всех Лом- бардо-Венецианских земель? Люди бывают наклонны к излиш- ней требовательности от своих помощников или покровителей; но в таком случае всегда бывает можно уличить их в неблагодарно- сти и неблагоразумии, напомнив им, как скромны были их жела- ния в начале дела. Есть в Италии партия, не принимающая никаких сделок, всегда требовавшая непременно только того, чтобы ни один клочок итальянской земли не принадлежал иностранцам; это — маццинисты. Но император французов опирается не на этих республиканцев, а на людей умеренной или так называе- мой конституционной партии в Италии. Эта партия перед вой- ною вовсе не шла в своих требованиях до такой революционной неуживчивости с австрийцами, как маццинисты. Она объявляла,

199 [200] зто удовольствуется гораздо меньшими приобоетениями. Самым точным выражением ее тогдашних требований надобно считать программу разрешения итальянского вопроса, с которою в начале апреля был отправлен в Лондон поверенный от конституци- онной партии центральных итальянских государств. Мы приво- дим здесь сведения, сообшаемые об этом важном факте парижским корреспондентом 'Типез’а в письме его от 9 апреля

(28 марта).

«В Лондон приехал поверенный от конституционной партии в Централь- ной Италии с предложениями, производящими замечательное впечатление на людей, которым он сообщал их. В числе значительных лиц, с которыми он имел совещания, находятся лорды Пальмерстон, Кларендон и Джон Россель, а к нынешнему времени он, вероятно, склонил и лорда Мальмсбери разделять такой же взгляд. Секрет его успеха заключается в следующем: он предлагает средство вполне удовлетворить итальянцев, оставляя неприкосновенными вен- ские трактаты. Он объявляет, что Центральная Италия и Пьемонт оставляют, как несбыточное желание, всякое требование выгнать австрийцев из Лом- бардии и Венеции. Конечно, они не перестают желать этого, но этого нельзя достичь без войны, а конституционная партия вовсе не желает видеть фран- Цузов в Италии. Теперь она ограничивает свои желания тем, чтобы авст- рийцы и французы вывели свои войска из всех итальянских владений, ныне занимаемых ими не на основании трактатов. Она требует, чтобы Австрия, владеющая частью Италии единственно по Венскому трактату, была обязана строго ограничиваться пределами этого трактата и не простирала своей вла- сти на другие государства. Иначе сказать, они говорят австрийцам: «Огра- ничивайтесь вашим берегом По, и оставьте нас в покое в наших землях». Многие говорили, что влияние Маццини в Италии ослабело, совершенно исчезло. Конституционная партия подтверждает теперь это; она объявляет, что имеет полную организацию и готова принять на свою решительную от- вететвенность Управление государствами Центральной Италии по удалении австрийцев, ручаясь за то, что не будет ни насилий, ни кровопролития. Она только требует того, чтобы австрийцы удалились из тех частей Италии, ко- торые заняты ими не по Венскому трактату, и обязались никогда не возвра шаться в эти земли, потому что без такого обязательства австрийцы вечно будут возбуждать волнения, чтобы иметь предлог воротиться.

«Важнейший ‘факт во всем этом то, что (Сардиния, в лице синьора д’Азелио от имени графа Кавура, совершенно согласна с этой программою. Синьор д’Азелио говорит, что Сардиния имеет свои особенные неудоволь- ствия против Австрии, но что они не важны сравнительно с условиями, на которые согласна вся Италия. Конституционная партия говорит, что ‘это умеренное требование может быть исполнено без войны и что если дела будут устроены на этом основании, она будет совершенно довольна, предоставляя успехам времени и разума и влиянию соседних либеральных учреждений произвести перемену в положении Ломбардии. Но, прибавляет она, конечно, она будет стремиться приобресть все, что может, если война вспыхнет».

Оставим в стороне вопрос об относительной силе маццини- стов и конституционистов. Конституционисты думают, что они сильнее, мациинисты могут думать то же самое о себе, — не в этом дело, как думает конституционная партия о своих силах, а в том, чего она хотела, на что она соглашалась перед войною. Относительно ее чувств мы выводим из ее программы, прислан- ной в Лондон, два заключения. Во-первых, конституционная пар- тия в Италии имела сомнение в том, благоприятны ли будут

200 [201] для либеральных учреждений и независимости Италии резуль- таты войны, которую Франция хотела начать против австрийцев. Эти сомнения были так велики, что конституционная партия Центральной Италии и Пьемонта готова была пожертвовать ломбардо-венецианцами австрийцам, лишь бы избавить Италию от опасности со стороны французов. Этот факт мы припомним впоследствии. Во-вторых, — и это теперь для нас главное — конституционная партия всего только за несколько дней до на- чала войны говорила, что «ее требования могут быть совершенно удовлетворены» даже при сохранении за австрийцами всех их нынешних владений. Только с этою партиею хочет до сих пор действовать Франция заодно, только ее содействие она прини- мает, только ее потребности признает справедливыми; мы спра- шиваем теперь, какое право будет она иметь жаловаться на не- удовлетворение своих желаний, если Франция найдет неудобным лишать австрийцев хотя бы одного селения в Ломбардии? А если Франция уменьшит австрийские владения хотя каким- нибудь маленьким округом, император французов может назвать это уже великодушным превышением требования самих итальян- цев. «Но конституционная партия не отказывалась отнять у ав- стрийцев все, что можно будет отнять, если вспыхнет война». Так, этими самыми словами ей и будут отвечать, если война кончится какими-нибудь неважными потерями для австрийцев. «Что могли мы отнять у австрийцев, не подвергая Францию чрезвычайным усилиям и бедствиям слишком упорной войны, то мы и отняли у них, — скажут французские дипломаты; — тре- бовать совершенного отказа их от итальянских владений значило бы слишком обременять Францию и итальянскую войну обра- щать в общеевропейскую; этого Франция не обещала сделать и не могла сделать».

«Но сам император французов в своей прокламации объявил, что война должна иметь своим результатом совершенное изгна- ние австрийцев из Италии». Нет, понимать прокламацию его непременно в таком смысле — значит видеть в ее выражениях только такое значение, какое приятно неопытному в дипломати- ческих истолкованиях читателю, и не замечать, что те же самые выражения могут допускать и другое толкование, далеко не столь тесное. Мы попробуем показать, что можно сделать из этих фраз в случае надобности. В длинной прокламации. собственно, только два места, определяющие конечную цель войны; мы по- смотрим, что могут сделать из них обоих дипломаты в случае надобности».

«Австрия довела положение дел до такой крайности. что должно или ей владычествовать до Альп, или Италии быть сво- бодной до Адриатического моря». Недпытный ум может видеть в этом положительную решимость отнять у Австрии все. до са- мой Венеции. Но очень легко истолковать эти слова иначе. Во-

201 [202] первых, необходимость изгнания австрийцев ставится следствием их собственной политики, непримиримо враждебной Пьемонту, — «Австрия довела вещи до такой крайности», и освободить Ита- лию до Адриатического моря необходимо потому, что иначе Австрия «завладеет всею землею до Альп», — то есть Пьемон- том. Но что, если Австрия докажет, что она отказывается от вражды против Пьемонта? Что, если она согласится на такие условия мира, что существование Пьемонта будет ограждено от предполагаемой опасности? Тогда исчезает одна половина ди- леммы, стало быть, исчезает надобность и в другой половине. Если не будет опасности, что Австрия станет расширять свои владения, не будет надобности и изгонять ее из Италии.

Нейтральные державы теперь убеждены, что Австрия нико- гда не хотела присвоивать себе ни вершка пьемонтской земли, — почему знать, что Франция не убедится в этом, когда почтет удобным склониться к такому убеждению?

Итак, прокламация ставит изгнание австрийцев в зависи- мость от факта (опасность для Пьемонта), который может быть с согласия Австрии устранен множеством разных способов, на- пример, обязательством Австрии не нападать на Пьемонт; уступ- кою каких-нибудь округов, отнимающих стратегические линии для наступления в Пьемонт из австрийских владений; срытием каких-нибудь пограничных укреплений; обязательством не дер- жать в Ломбардии более 100.000 войска (как и не держала Ав- стрия до начала нынешнего года) и т. д. Нельзя исчислить всех комбинаций, которыми может уничтожиться надобность изго- нять австрийцев из Италии.

Мы видим, как легко при некоторой опытности в диплома- тических исследованиях найти в случае надобности, что первое из выражений, определяющих цель войны, вовсе не исключает возможности оставить за австрийцами часть их владений или и все их владения в Италии, смотря по внушению обстоятельств. А на этом одном выражении почти исключительно и опираются все толки, будто бы полное изгнание австрийцев поставлено не- пременною целью войны. В самом деле, второе выражение про- кламации гораздо менее определительно:

«Цель этой войны — то, чтобы Италия снова принадлежала самой себе (тепфге "ПаШе & еЙе-тёше), а не то, чтобы заменить одно господство над нею другим». Тут сущность мысли заклю- чается просто в засвидетельствовании того, что Франция не хочет завоеваний в Италии, что она не хочет занять в ней того по- ложения, какое ныне занимают австрийцы. Но само собою разу- меется, что исполнение желаний зависит от обстоятельств, и в строках, непосредственно следующих за этим выражением, мы имеем указание на факты, которые могут принудить Францию, — конечно, с прискорбием, отступить от образа действий, стремле- ние к которому выражено приведенною у нас фразою:

202 [203] «Мы идем в Италию не возбуждать беспорядки, не потря- сать власть святейшего отца, нами восстановленную». Но что же, если бы оказалось, что итальянцы наклонны к произведению «беспорядков»? — Ясно, что Франция стала бы удерживать их от такого гибельного заблуждения, — этим именно и занима- лась до сих пор Австрия. Вся политика ее в Италии направлена была исключительно к предупреждению «беспорядков». Власть папы должна остаться непоколебимою; но что, если окажется в римлянах желание колебать ее? — Франция принуждена будет охранять папу от недоброжелательства его подданных.

Таким образом, самая прокламация довольно точно показы- вает, что Франция в Италии главною своею заботою будет иметь пресечение беспорядков и народных волнений; она предо- ставит итальянцам ту степень независимости, какая может остаться у них без нарушения законного порядка; условия мира с австрийцами поставляются в зависимость от прекращения опасности для Пьемонта, и мы видели, что опасность эта может быть устранена множеством разных способов, не требующих из- гнания австрийцев из Италии. Только людям, слишком располо- женным видеть в чужих словах смысл, какой приятен для них, и не привыкшим вникать в характер дипломатического языка, может казаться, что император французов связывает себя в своей прокламации какими-нибудь обязательствами, кроме обещания не допускать в Италии беспорядков, как не допускали их ав- стрийцы, и поддерживать власть папы, как поддерживал ее до сих пор. Если у кого остается сомнение в этом, оно может окон- чательно рассеяться соображением смысла речей, сказанных в законодательном корпусе по поводу итальянского вопроса, и со- ображениями относительно действий французского коменданта в Риме.

Много раз мы указывали на существенную причину неиз- бежности войны, находя ее в отношениях нынешней француз- ской системы к общественному мнению. Система эта чувство- вала необх