Н. Г. ЧЕРНЫШЕВСКИЙ

ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ

В ПЯТНАДЦАТИ ТОМАХ

ПОД ОБЩЕЙ РЕДАКЦИЕЙ В, Я. КИРПОТИНА, Б. П. КОЗЬМИНА, П. И. ЛЕБЕДЕВА-ПОЛЯНСКОГО, И. Л. МЕЩЕРЯКОВА, И. Д. УДАЛЬЦОВА, Н. М. ЧЕРНЫШЕВСКОЙ

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ МОСКВА 1950 [2] Н. Г. ЧЕРНЫШЕВСКИЙ

ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ

ТОМ V

СТАТЬИ 1858—1859

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ МОСКВА 1950 [3] Подготовка тома и текстологические комментарии Н. М. Чернышевской [4] ## 1858

Кавеньяк[^1]

По случаю смерти Кавеньяка в иностранных газетах явилось много статей, обозревающих его государственную деятельность; находя интересными факты, представляемые в некоторых из этих статей, мы приводим здесь, так сказать, свод их. Дела эти нам совершенно посторонние, мы не можем иметь никакого особенного сочувствия ни к одной из партий, участвовавших в событиях, которым подвергалась Франция в последнее время; мы видим только, что каждая из этих партий наделала много ошибок и что вследствие того события имели гибельный ход. Читатель заметит, что этот взгляд господствует в представляемой статье; он заметит также, что этот взгляд нимало не принадлежит нам, — мы только передаём то, что находим в источниках, которыми руководствовались.

Изгнанный из Франции переворотом 2 декабря[^2], через несколько времени тихо возвратившийся на родину, чтобы закрыть глаза умирающей матери, потом несколько лет живший в уединении, чуждаясь политических дел, суровый победитель июньских дней долго оставался почти забыт молвою. Последние выборы, на которых его имя было выставлено символом начинающегося противодействия декабрьской системе[^3], [‚споры его друзей и противников о том, дозволяет ли ему честь дать присягу правительству, законность которого он не признаёт, худо скрываемые опасения людей 2 декабря, что он, воспользовавшись их собственным примером, произнесёт требуемую присягу как формальность, не имеющую внутренней силы, и через то получит возможность явиться в законодательное собрание представителем протеста против 2 декабря, честная решимость Кавеньяка не [5] делать никакой, даже внешней, уступки тому, что в его глазах было беззаконием, — всё это снова привлекло] на бывшего диктатора внимание не только Франции, но и целой Европы. Несколько месяцев все европейские газеты наполнялись соображениями о том, какое значение имеет выбор его в депутаты. Несомненные признаки показали, что приближается время политического оживления для Франции, [что предводители её политических партий, на время удалённые от государственной деятельности утомлением и апатиею народа, снова будут призваны к участию в исторических событиях требованиями нации, пробуждающейся от дремоты]. Кавеньяку очень многие предназначали одну из значительнейших ролей в движении, близость которого равно предвидится во Франции людьми всех мнений. Потому внезапная смерть предводителя «умеренных республиканцев»[^4] Франции для многих его соотечественников была тяжёлою потерею, для многих других — облегчением опасностей. Друзья Кавеньяка прямо выразили свою печаль, но враги его не отважились обнаружить своей радости: боясь признаться в шаткости своего положения тем, когда выразят удовольствие, что смерть Кавеньяка освободила их от одного из их страхов, они поспешили принять вид также огорченный и присоединить свои притворные сожаления к искренней скорби друзей покойного. «Moniteur», «Constitutionnel»[^5] и другие органы декабрьской системы наравне с «чистыми республиканцами» превознесли его «великие, безмерные услуги» Франции, называя его даже «спасителем отечества».

Но если многочисленны во Франции друзья и противники партии, предводителем которой был Кавеньяк, то ещё многочисленнее люди, смотрящие на эту партию со спокойным беспристрастием, как на историческое явление, уже отжившее свой век, как на бесцветный остаток старины, бессильный в будущем и на добро и на зло, обсуждающие прошлую её деятельность без всякого увлечения надеждами или опасениями. Они думают, что в панегириках над гробом Кавеньяка, внушённых одним искренностью чувства, другим — соображениями приличия и расчетливости, гораздо больше реторики или ослепления, нежели основательности. Они находят, что Кавеньяк, заслуживавший полного уважения, как частный человек, качествами своего характера, вовсе недостоин ни удивления, ни даже признательности как государственный человек; что при всем своем желании быть полезным родине он во время своего диктаторства принёс ей гораздо больше вреда, нежели пользы, потому что убеждениям, руководившим его действиями, недоставало практичности, и действия его не соответствовали потребностям общества, которым привелось ему управлять. Его образ мыслей испортил всё дело. Высокая честность, энергическая воля, добрые намерения — этих качеств совершенно достаточно для почтенной деятельности в размеренном круге частной жизни, где всё определяется обычными [6] отношениями и объясняется многочисленными примерами. Этими достоинствами обладал Кавеньяк; но их мало государственному человеку, который постоянно находится в отношениях очень многосложных, в положениях, неразрешимых прежними случаями, потому что в истории ничто не повторяется, и каждый момент её имеет свои особенные требования, свои особенные условия, которых не бывало прежде и не будет после. Без достоинств, уважаемых обществом в частном человеке, государственный человек не будет полезен родине; но, кроме их, ему нужны ещё другие, высшие достоинства. Он должен верно понимать силы и стремления каждого из элементов, движущих обществом; должен понимать, с какими из них он может вступать в союз для достижения своих добрых целей; должен уметь давать удовлетворение законнейшим и сильнейшим из интересов общества как потому, что удовлетворения им требует справедливость и общественная польза, так и потому, что, только опираясь на эти сильнейшие интересы, он будет иметь в своих руках власть над событиями. Без того его деятельность истощится на бесславную для него, вредную для общества борьбу; общественные интересы, отвергаемые им, восстанут против него, и результатом будут только бесплодные стеснительные меры, которые необходимо приводят или к упадку государственной жизни, или к падению правительственной системы, чаще всего к тому и другому вместе. Так было и с Кавеньяком. Он наделал ошибок, которые дорого стоили Франции и низвергли его собственную власть. В нём не было качеств; нужных государственному человеку.

Не говоря теперь о том, хороши или дурны были цели Кавеньяка, скажем только, что имени государственного человека заслуживает единственно тот правитель, который умеет располагать свои действия сообразно этим целям; а у Кавеньяка каждое правительственное действие противоречило его целям, служило в пользу не ему, а его противникам. Вся его государственная деятельность обратилась только в пользу Луи-Наполеону. Тот плохой государственный человек, кто работает во вред себе, в выгоду своим противникам.

Но ответственность за ошибки Кавеньяка не должна падать исключительно на него. Она падает на всю ту партию, представителем которой он был, потому что он действовал не по личным своим расчётам и выгодам, а только как служитель известного образа мыслей, общего ему со всею партиею «чистых республиканцев»; он постоянно руководился мнениями этой партии; ошибки его — не его личные ошибки, а заблуждения целой партии; ими обнаруживается несостоятельность для Франции того образа мыслей, которого он держался. «Чистые республиканцы» забывали, что политическая форма держится только тем, когда служит средством для удовлетворения общественных потребностей; они воображали, что слово «республика» само по себе чрезвычайно [7] привлекательно для французской нации; они хлопотали о форме, не считая нужным позаботиться о том, чтобы форма принесла с собою исполнение желаний французского народа; они мечтали, что народ, не получая от формы никаких существенных выгод для себя, станет защищать форму ради самой формы. и форма упала, не поддерживаемая народом.

С начала нынешнего века эта ошибка повторялась всеми партиями, господствовавшими во Франции, Каждая, увлекаясь своими формальными пристрастиями, воображала, что и нация разделяет её пристрастие к известной форме ради самой формы, между тем как нация с восторгом приветствовала новую форму только потому, что ждала от неё блага себе; каждая система воображала, что нация не может жить без неё, и забывала о том, каковы были ожидания нации. Ни от одной системы не дождалась Франция исполнения своих надежд, и как только распространялось в нации мнение, что система не оправдывает надежд, на нее возлагавшихся, система падала. Так покинут был сначала Наполеон, потом покинута реставрация, потом июльская династия, потом и республика Кавеньяка и его друзей. Из истории всех наций и всех эпох выводится точно такой же результат: форма держится, пока есть мнение, что она приносит благо; она падает, как скоро распространяется мнение, что она существует только ради самой себя, не заботясь об удовлетворении сильнейших интересов общества. Форма падает не силою своих врагов, а единственно тогда, когда обнаруживается её собственная бесплодность для общества.

История диктаторства Кавеньяка очень поучительна потому, что в ней с особенною ясностью раскрывается эта истина. Не силою своих врагов, не стечением неблагоприятных обстоятельств пало правительство Кавеньяка и чистых республиканцев: восторжествовавший противник был совершенно бессилен сам по себе, все обстоятельства благоприятствовали продолжению власти Кавеньяка уже во всяком случае не менее, нежели возышению Луи-Наполеона; единственно ошибки Кавеньяка погубили его.

Правление Кавеньяка было, как мы сказали, правлением партии чистых или умеренных республиканцев. Он стал ее предводителем, конечно, благодаря отчасти собственным талантам; но ещё более обязан он своим возвышением в этой партии тому уважению, которое имела она к его отцу и особенно к его старшему брату.

Отец диктатора Жан-Батист Кавеньяк был сначала, как и многие другие политические люди Франции, адвокатом. При начале первой революции он сделался жарким её приверженцем и был выбран членом Национального конвента, в котором поддерживал все решительные меры, казавшиеся тогда нужными для борьбы с вандейцами, эмигрантами и европейскою коалициею. Несколько раз он исполнял важные поручения при армии и в провинциях и, всегда действуя твердо, не запятнал, однако же, себя жестокостя[8]ми, которыми повредили общему делу некоторые из его товарищей по убеждениям. Он оставил детям имя, уважаемое французскими республиканцами, но знаменитость этому имени дали блистательные таланты его старшего сына Годфруа, который был одним годом старше второго брата, впоследствии сделавшегося диктатором Франции.

Годфруа Кавеньяк, один из замечательнейших публицистов французской республиканской партии при Луи-Филиппе, был сперва, подобно отцу, адвокатом и, подобно отцу, рано оставил для политической деятельности адвокатуру, которая при его чрезвычайных талантах обещала ему огромные богатства. В июле он сражался против Бурбонов [^6], был очень недоволен, когда низвержение Бурбонов послужило только к возвышению Луи-Филиппа, и один из первых начал восставать против новой конституционной формы. Через год орлеанское правительство уже предало его суду, как президента республиканского общества «Amis Peuple» ^[1]. Он воспользовался этим случаем, чтобы громко объявить себя республиканцем,— решимость, которую имели тогда очень немногие и которая тем больше доказывала силу его характера, что пылкая речь в защиту республики была им сказана перед судом, уже за одно это признание имевшим власть осудить его. Заключенный потом в тюрьму, он бежал из неё подземным ходом, который тайком был прорыт в его комнату из соседнего дома. Товаришем его по тюрьме и бегству был между прочим Арман Марра [^7], впоследствии содействовавший возвышению его брата. Пять лет Годфруа прожил в Англии изгнанником. Республиканская партия во Франции была тогда ещё очень слаба, и Луи-Филипп совершенно нерасчётливо придавал ей ожесточёнными гонениями важность, которой она без того не имела бы. Общественное мнение, возмущённое излишеством этих гонений, вынудило, наконец, амнистию политическим преступникам. Годфруа Кавеньяк долго не хотел ею пользоваться; но крайние республиканцы, находившие, что «National» [^8], до той поры важнейший республиканский журнал, не довольно демократичен, убедили Годфруа возвратиться во Францию, чтобы быть главным редактором решительнейшего демократического журнала, который он вместе с Ледрю-Ролленом и стал издавать под именем «La Reforme» [^9]. Отличаясь от редакторов «National'я» большею резкостью мнений, Годфруа Кавеньяк был, однако, и от них признаваем главою республиканской прессы во Франции. Действительно, после смерти Армана Карреля она не имела столь даровитого публициста. Изнурённый волнениями политической борьбы, Годфруа умер в 1845 году, за три года до февральских событий. Над могилою его различные партии французских республиканцев клялись забыть все раздоры, их разделявшие. Более нежели

Эжен Кавеньяк, младший его брат и воспитанник по убеждениям, родился 15 декабря 1802 года. Окончив курс в Политехнической школе, он сделался офицером; при июльских событиях он первый в своём полку объявил себя против Бурбонов; подобно брату, он был недоволен тем, что июльская революция кончилась в пользу Луи-Филиппа, и вообще известен был в армии как ревностный республиканец. Думая поставить его в затруднительное положение, полковник однажды предложил ему официальный вопрос, прикажет ли он своим солдатам стрелять по народу в случае восстания против Луи-Филиппа. Кавеньяк, не колеблясь, отвечал: «нет». Правительство не могло оставить без наказания офицера, который прямо отказывался защищать его, но с тем вместе не отваживалось и предать военному суду молодого штабс-капитана, который уже пользовался большим уважением в армии. Дело кончилось тем, что полковнику сделали выговор за неуместный вопрос, а Кавеньяка перевели в Алжирию. За республиканский образ мыслей и в особенности за то, что страшный Годфруа Кавеньяк был его брат, Эжену Кавеньяку всячески старались не давать хода, по возможности обходили его чинами, несмотря на блестящие подвиги. Вот один пример. Первым замечательным делом Кавеньяка была защита Тлемсена в 1836—1837 годах. Оставленный в этом отдалённом передовом укреплении с одним батальоном, без запасов провианта и амуниции, он целый год выдерживал блокаду и отбивал приступы многочисленных арабских отрядов, терпя недостаток во всем [^10]. Продовольствие доставалось гарнизону только с битвы. Когда солдаты не могли получать полных порций, Кавеньяк сам брал себе порции ещё меньше солдатских, своим примером ободряя их терпеть голод. Алжирская армия удивлялась геройской защите форта, но правительство не хотело награждать республиканца и его отряд. Все представления алжирского главнокомандующего о наградах тлемсенским офицерам были отвергаемы военным министром. Наконец нужно же было наградить Кавеньяка, — ему сказали, что он получит следующий чин; он отвечал, что не примет награды, если не будут награждены также все офицеры его отряда. Мнение армии вынудило эту уступку у министерства.

Несмотря на все затруднения, делаемые министрами Луи-Филиппа служебной карьере республиканца, бывшего братом ненавистному Годфруа, Эжен Кавеньяк в начале 1848 года был бригадным генералом и губернатором Оранской провинции, потому что равно отличался и военными и административными дарованиями. О благосостоянии своих солдат он чрезвычайно заботился; арабы прозвали его «справедливым султаном»; в армии [10] считался он одним из лучших генералов и едва ли не лучшим администратором. Если бы не опальное его имя и не республиканские мнения, он, вероятно, подвинулся бы гораздо быстрее в продолжение своей 14-летней воинской деятельности. Теперь пока он оставался не более как одним из генералов, занимавших в алжирском управлении вторые места после генерал-губернатора. В январе 1848 года никто не предполагал, чтобы скоро ему пришлось сделаться значительным человеком в государстве.

Но события 24 февраля 1848 года передали управление Францией в руки республиканцев, и господствующей во временном правительстве партией была именно та партия, к которой принадлежал по своим убеждениям Эжен Кавеньяк, — партия умеренных или чистых республиканцев, иначе партия «National'я». Эжен Кавеньяк, хотя и чрезвычайно любил брата, не был таким революционером, как Годфруа; он был, подобно ему, демократом, но вовсе не крайним демократом. Именно таково было и большинство временного правительства, — Марра, Мари, Гарнье-Паже, Араго, Кремье, Дюпон де л’Ор. Все они были друзьями Годфруа Кавеньяка, все сохранили очень сильное уважение к нему, хотя он иногда и упрекал их за то, что они несколько отставали от него.

Алжирская армия, в которой принцы Орлеанского дома имели многих людей, лично им преданных, и вообще пользовались популярностью, внушала временному правительству беспокойство в первые дни нового порядка вещей.

Надобно было отдать команду над нею испытанному республиканцу; из всех алжирских генералов ни на кого временное правительство не могло положиться с такой уверенностью, как на Кавеньяка, и одним из первых декретов, подписанных новыми правителями Франции, было назначение Кавеньяка генерал-губернатором Алжирии.

Он имел столько скромности и прямодушия, что сам понял и откровенно высказал причину своего быстрого возвышения в прокламациях, обнародованных им при вступлении в новую должность. «Вы, точно так же, как и я, — говорил он в прокламации к жителям Алжира, — знаете, что память о моём благородном брате, живущая между гражданами, меня избравшими, побудила их вручить мне управление делами Алжирии». То же самое выражал он и в прокламации к жителям Орана: «Моим назначением правительство хотело от имени нации почтить память доблестного гражданина, моего брата».

Этим прямодушным сознанием очень хорошо определяется и личный характер Кавеньяка, и его, справедливое понятие о степени своих достоинств. Он сам указывает, что далеко не имеет гения, каким отличался его старший брат; что если бы не блеск, сообщённый его имени деятельностью брата, он не был бы замечен как человек, которого надобно выдвинуть вперёд; но только человек, вполне уверенный, что своими достоинствами оправдает [11] выбор, которым обязан постороннему обстоятельству, уверенный, что никто не назовёт его недостойным занятого им места, может так прямо и громко говорить, что ещё больше, нежели самому себе, одолжен он своим выбором заслугам другого.

Вскоре представился Кавеньяку другой случай выказать редкую честность своих правил. Жители Алжира хотели выбрать его своим представителем в Национальное собрание. Он решительно отказался от этой чести, говоря, что его положение в Алжирии не позволяет ему принимать голоса, подаваемые в его пользу его подчиненными. Он хотел сохранить себя совершенно чистым от всякого подозрения в искательстве, в честолюбии, в желании пользоваться данной ему властью для какой-либо личной выгоды.

Парижское временное правительство давно знало бескорыстие его характера, его недоступность никаким соблазнам. Алжирская армия уже доказала, что вовсе не имеет намерения поднимать междоусобные смуты: она безусловно покорилась правительству, признанному Францией; временное правительство могло оставить Алжирию без Кавеньяка, воспользоваться его военными и административными талантами и редкими качествами его характера в должности ещё более важной. Парижские работники, оружием которых восторжествовало восстание и в июле 1830 и в феврале 1848 года, волновались, не видя исполнения своих надежд от нового правительства, поставленного их содействием. Большинство временного правительства состояло из людей, желавших ограничить переворот 24 февраля чисто политическими преобразованиями без изменений в гражданских отношениях между классом капиталистов с одной стороны, классом, живущим наёмной работой, — с другой стороны; эти изменения казались невозможными большинству временного правительства, а между тем их требовали парижские работники, поддерживаемые полным сочувствием своих сотоварищей по всей Франции. Для сопротивления им большинству временного правительства нужно было иметь и сильное войско, и хорошего военного министра, на которого могло бы оно положиться. В правление Луи-Филиппа система подкупов и фаворитизма расстроила военную администрацию, как и все отрасли государственного управления; беспорядки военного управления были таковы, что новое правительство не нашло в конце февраля 20 000 человек, готовых к открытию кампании в случае внешней войны, хотя армия считала 400 000 солдат. Нужен был хороший администратор для поправления этих беспорядков. Но потребность в армии на случай внешней войны была в глазах большинства временного правительства ещё не такой настоятельной нуждой, как необходимость приготовиться к подавлению восстаний в самом Париже. После 24 февраля войска, побеждённые инсургентами, были выведены из Парижа как по требованию победителей, опасавшихся реакции, так и для того, чтобы эти войска, нравственно униженные своим поражением, могли оправиться [12] духом вдали от улиц, напоминавших им о их разбитии. Нужно было теперь снова ввести сильный гарнизон в Париж, сосредоточить войска в окрестностях столицы, сделать заготовления амуниции и т. д. на случай междоусобных смут. Это мог исполнить только такой военный министр, который вполне разделял бы убеждения большинства временного правительства, потому что при малейшей нерешительности он легко мог быть задержан в своих вооружениях усилиями меньшинства временного правительства, находившегося в раздоре с большинством. Кроме всего этого, нужно было в военном министре совершенное бескорыстие, чтобы он, имея в своих руках фактическую силу, не поддался обольщениям властолюбия, остался верным сановником правительства, а не покушался быть его властелином. Всем этим условиям удовлетворял Кавеньяк. Характер его представлял совершенное ручательство, что он не употребит против правительства силы, которую ему дадут; он был известен как хороший генерал и отличный администратор. Нашлись бы и кроме него генералы, обладающие этими качествами, но было ещё условие, которому никто не соответствовал столько, как он. Много было генералов, с радостью тотовых драться против «черни», la canaille; но эти генералы были преданы Орлеанскому дому и враждебны республике; было несколько и республиканских генералов, но почти все они поколебались бы двинуть войска против своих соотечественников. Кавеньяк был несомненный республиканец, но с тем вместе готов был повести войско против граждан, сошедшихся принуждать республиканское правительство к уступкам, которых оно не хотело делать. Недаром, когда жители Алжира выразили желание, чтобы в Алжирии военное управление было заменено гражданским, он сделал им строгие упрёки и сказал: «Энергия, состоящая в том, чтобы опираться на мнение масс, не исполняя своих обязанностей, — гнусная энергия, я отвергаю её. Самый дурной закон лучше беспорядка». Ему послали назначение явиться в Париж для принятия должности военного министра. Он сказал, что примет её только тогда, если ему позволено будет сосредоточить сильную армию около Парижа, — это было ещё в марте, меньшинство временного правительства было тогда ещё довольно сильно; оно воспротивилось этому требованию, соответствовавшему желаниям большинства, и Кавеньяк отказался от министерского портфеля. Прошло два месяца; отчасти ошибочные действия, ещё более нерешительность и бездейственность очень ослабили влияние меньшинства во временном правительстве; выборы в Национальное собрание, произведённые под впечатлением этих ошибок и бездейственности, доставили решительный перевес партии умеренных республиканцев; когда временное правительство сложило свою власть перед Национальным собранием, Собрание передало её «Исполнительной комиссии» [^11] из пяти членов, между которыми только один не был из умеренных республиканцев; они [13] теперь стали полновластными правителями Государства. Требование Кавеньяка сосредоточить сильное войско в Париже, прежде помешавшее вступлению его в министерство, теперь было новой рекомендацией для него, и когда он, избранный в Национальное собрание депутатом от департамента Ло, прибыл в Париж, Исполнительная комиссия тотчас же назначила его военным министром (17 мая).

В Национальном собрании он не был особенно блестящим оратором, но деятельность его по управлению министерством соответствовала надеждам, которые имели на него умеренные республиканцы. Он неутомимо заботился о том, чтобы иметь наготове такие силы, c которыми можно было бы в случае восстания подавить инсургентов.

Случай употребить в дело собранные силы не замедлил представиться. С небольшим через месяц после того, как начал Кавеньяк свои приготовления, восстание вспыхнуло, и вспыхнуло в таких ужасающих размерах, каких не достигала ещё ни одна междоусобная битва в Париже, видевшем так много страшных междоусобиц. В продолжение четырёх месяцев легкомысленное бездействие и разноречащие распоряжения временного правительства и его наследницы, Исполнительной комиссии, раздражали массу, обманываемую в своих надеждах, исполнение которых было ей формально обещано. Каковы были эти надежды, разумны или неразумны, всё равно; дело в том, что их исполнение было формально обещано, дело в том, что были формально подтверждены ожидания, и когда гнев овладел людьми, не видевшими исполнения этим ожиданиям, когда отчаяние овладело людьми, увидевшими, что у них отнимается всякая надежда, удивляться тут нечему. Неудовольствие массы росло с каждым днем, и наконец меры, принятые Исполнительной комиссией по повелению Национального собрания для закрытия так называемых «Национальных мастерских» (Ateliers Nationaux), произвели взрыв.

История Национальных мастерских и трагического их окончания — самый печальный и вместе самый нелепый эпизод в печальной истории столь обильных нелепостями событий, последовавших за февральской революцией. Кого надобно винить за Национальные мастерские? Обстоятельства были так запутаны, ошибок было наделано столько всеми партиями, участвовавшими в управлении Францией после 24 февраля, что ни одна из партий этих не может похвалиться государственным благоразумием в деле Национальных мастерских, как увидим ниже. Но если ответственность за гибельную нелепость должна падать преимущественно на тех людей, которыми она была придумана, которые заведывали её исполнением, которые не допускали других сделать ничего для её отстранения, то ответственность за Национальные мастерские прямым образом падает на партию чистых республиканцев. Дело происходило таким образом. [14] Республика была провозглашена во Франции по настоянию республиканцев и работников. Республиканцы шли впереди, но их требования не имели бы никакой силы, если бы не были поддерживаемы работниками. Но работники увлекались вовсе не теоретическими рассуждениями о качествах республиканской формы политического устройства, — они хотели существенных изменений в своем материальном быте, и когда республиканцы, достигшие власти их силой, показали вид, что хотят ограничиться изменением политической формы, работники потребовали от них на другой же и на третий же день после победы принятия мер к улучшению материального положения низших классов. Способ, которым работники предполагали улучшить свой быт, — учреждение промышленных ассоциаций при вспоможении правительства, — казался республиканцам химерою; нелепою несообразностью с их понятиями о государстве казалось им и то право, которое во мнении работников служило основанием этому способу, именно «право на труд» (droit au travail), право каждого, не находящего себе работы у частных промышленников, получать эту работу от государства, которое таким образом обеспечивало бы средства для жизни каждому, желающему трудиться. Здравый смысл говорил, что если республиканцы не считали возможным удовлетворить этим требованиям, они должны были решительно отвергнуть их. Но отвергнуть их значило бы в ту же минуту лишиться власти, потому что сами по себе республиканцы были бессильны и держались только тем, что опирались на работников. Они решились выпутаться из затруднения обещаниями, рассчитывая выиграть время проволочками, надеясь, что настойчивость работников остынет мало-помалу, что дела как-нибудь уладятся счастливыми случайностями; что временное правительство впоследствии приобретёт силу воспротивиться работникам. Первая уступка состояла в том, что на другой же день после переворота временное правительство издало декрет (25 февраля), которым объявляло, что государство обязывается обеспечивать существование работника доставлением ему работы в случае надобности, — «право на труд» было, таким образом, формально признано. Через два дня, точнее сообразив убеждения республиканцев, работники увидели, что не будет принято временным правительством никаких действительных мер к исполнению этого обещания, если исполнение его не будет предоставлено человеку, разделяющему в этом случае идеи работников, — и снова явились (27 февраля), требуя, чтобы для этого дела было учреждено особенное «министерство прогресса» и министром был назначен Луи Блан, глава той социальной школы, мнения которой господствовали тогда между парижскими работниками. Луи Блан был одним из одиннадцати членов временного правительства, но не имел в нём никакой силы, встречая безусловное сопротивление со стороны всех своих сотоварищей, кроме одного Альбера, который сам принадлежал к [15] классу работников. Поручить Луи Блану министерство прогресса значило дать ему власть, значило облечь правительственной силой именно те идеи, которые девятерым из одиннадцати членов временного правительства казались гибельной химерой. Оно не могло согласиться на это, но не могло и совершенно отказать работникам, и вот оно придумало вместо министерства прогресса учреждение «Правительственной комиссии» для работников (Commission du Gouvernement pour les travailleurs), которая под председательством Луи Блана составляла бы проекты законов для предложения будущему Национальному собранию. Приняв это поручение, Луи Блан в свою очередь сделал очень важную ошибку. [Он видел, что] эта комиссия, не [имеющая] никакой власти, [учреждается] только для проволочки, с целью замять дело; [это учреждение обманывало] работников наружностью без всякого действительного значения. Нечего уже и говорить о том, что, не имея административной власти, комиссия не могла ничем облегчить состояние работников в настоящем; очевидно было, что и составлять проекты законов временное правительство поручало ей только в той уверенности, что они будут отвергнуты Национальным собранием, — да и сам Луи Блан знал это. Ясно было также, что во всяком случае комиссия вовсе не нужна для составления законов, — их гораздо легче и удобнее было бы обрабатывать без такой многосложной обстановки, какую должны были иметь заседания комиссии. Луи Блан видел, что комиссия придумана только для того, чтобы временному правительству увернуться от требования работников. Ему следовало отказаться от этого обманчивого поручения. Он отказывался и говорил, что должен выйти из временного правительства, которое считает его участие во власти невозможным. Но если бы он не согласился остаться в правительстве, если бы не принял поручения, работники в тот же час поняли бы, что им нечего ждать от временного правительства, они восстали бы против него, произошли бы новые смуты, быть может, новое междоусобие. Это было представлено Луи Блану его товарищами, — и он согласился принять поручение, которое одно могло спасти правительство от разрыва с работниками. Эту уступку с его стороны можно приписывать слабости его характера, если думать, что он, подобно республиканцам, по убеждению не отвращался междоусобий. Но его образ мыслей был таков, что насилие ни в каком случае не может вести ни к чему хорошему, что всё в мире лучше, нежели быть виновником смут, — и потому очень может быть, что он уклонился от разрыва не по недостатку характера, а напротив — по твердому убеждению в том, что лучше отказаться от успеха, нежели достигать его путём насилия. В самом деле, Луи Блану тогда нечего было бояться разрыва: в случае борьбы победа несомненно осталась бы на стороне работников, желавших отдать власть в его руки. [16] Но каковы бы ни были побуждения, заставившие Луи Блана сделать уступку, он уступил. Для комиссии, учреждённой под его председательством, был отведён Люксамбургский дворец, в котором две недели тому назад заседала палата пэров. Для участия в совещаниях о мерах, касающихся быта работников, были избраны работниками всех промыслов двести пятьдесят депутатов. Но составлять проекты законов, которые не имели вероятности пройти через Национальное собрание, было бесполезно, и комиссия скорее имела характер государственной аудитории, в которой Луи Блан излагал свою систему, нежели законодательного комитета. Главной целью речей Луи Блана было внушить собравшимся около него депутатам работников, что насилием они ничего не выиграют и должны надеяться только на мирные средства для улучшения своей участи; что путь убеждения и законных выборов — единственный верный путь для исполнения их желаний. Пока продолжались Люксамбургские конференции, они более нежели что-нибудь другое удерживали работников от насильственных действий. Но, с другой стороны, они составляли для работников самое торжественное свидетельство обещаний правительства позаботиться об их участи. Мало того, работники необходимо приходили через них к мысли, что законы и распоряжения, касающиеся положения рабочего класса, могут составляться не иначе, как по совещанию с этим классом, с его одобрения, при его участии. Легко понять, какое впечатление после таких идей должен был произвести на них тот факт, когда потом вдруг им объявили, что ни одна из их надежд не может быть исполнена, что они требуют нелепости, желая, чтобы правительство заботилось о рабочих хотя наполовину того, как заботится о фабрикантах, и что они должны беспрекословно повиноваться всему, что им приказывают, оставляя их между прочим без средств к жизни [^12].

В то время как на Люксамбургских конференциях работники проникались высокими мыслями о приобретённом ими участии в решении вопросов, касающихся их быта, и беспрестанно вспоминали декреты временного правительства, обещавшего доставление работы от государства тем рабочим, которые останутся без работы у частных промышленников, уже оказались естественные следствия всякого государственного кризиса: торговые дела приостановились, произошло много банкротств, и оттого частные промышленники должны были сократить работу на своих фабриках, а некоторые даже вовсе закрыть их. Произойти это должно было неизбежно: всегда и везде за каждым государственным кризисом следует промышленный. И в Англии при гораздо меньших усилиях к преобразованиям гораздо меньшим бывает то же: и парламентская реформа, и отменение хлебных законов соединены были с промышленными кризисами. То же было во Франции и при начале реставрации, и после июльского переворота, и после декабрьского переворота. Но если при этих последних [17] кризисах французское правительство могло оставлять на волю судьбы работников, лишавшихся работы вследствие промышленного кризиса, нельзя было этого сделать теперь: декрет, признававший право на труд, был ещё у всех в руках; работникам ещё принадлежало фактическое владычество в Париже, ещё не имевшем гарнизона после февральских событий. Нельзя было не позаботиться о тех работниках, которые остались без хлеба. Временное правительство никак не хотело приступить в самом деле к обещанным преобразованиям экономического быта; а всё таки необходимо было сделать то, что должно было, по мнению самих работников, быть только уже результатом этих преобразований, — пришлось дать работу от правительства работникам, оставшимся без занятия на частных фабриках. Временное правительство сделало это так, как делается всё делаемое против желания и убеждения, без знания и обдуманности, — сделало так, что вышла совершенно нелепая путаница. Оно поручило одному из своих членов, принадлежавшему к чисто республиканскому большинству и бывшему министром публичных работ, Мари, учредить «Национальные мастерские» для работников, оставшихся без занятия. Имя «Национальные мастерские» было заимствовано из системы Луи Блана, и потому люди, не знавшие о самом факте ничего, кроме его имени, утверждали потом, что «Национальные мастерские» произошли от него или его идей. Напротив, они были учреждены его непримиримыми противниками, управлялись людьми, нарочно избранными для того за личную вражду против него, устроены были совершенно наперекор его понятиям и при всей обременительности своей для государства, при всей гибельности для частной промышленности долго были приятны временному правительству, искавшему в них опоры против Луи Блана. Нелепее тех оснований, на которых они были созданы, невозможно ничего и придумать.

Надобно давать средства для жизни работникам (так рассчитывало временное правительство) не потому, чтобы это было хорошо, напротив — это очень дурно; но что ж делать, без этого произойдёт восстание. Они говорят, что хотят работать; но если им дать занятие их обыкновенной работой, это будет подрывом частной промышленности. Потому нельзя ткачам давать ткать материи, столярам делать мебель: нужно дать им занятие, которое не входило бы в соперничество с частной промышленностью.

На этих соображениях были устроены «Национальные мастерские». Единственная работа, которая не подрывала бы частной промышленности, состояла, по мнению умеренных республиканцев, в том, чтобы копать землю, и всех этих людей — ювелиров, фортепьянщиков, слесарей, портных, ткачей, гравёров, наборщиков и т. д. — обратили в землекопов.

Копать землю — это прекрасно; но где взять землю, которую нужно копать? В Париже производились различные земляные [18] работы, особенно по постройке дорог, мостов, укреплений. Ещё больше земляных работ предполагалось совершить со временем. Казалось, почему бы не обратить людей «Национальных мастерских» на эти действительно нужные работы, если уж они непременно должны копать землю? Администрация мастерских обратилась к инженерному ведомству, управлявшему всеми земляными работами в Париже, — тут произошла вещь невероятно милая: инженерное ведомство постоянно было во вражде с министерством публичных работ; бюрократическая ссора не постыдилась проявиться и тут, когда дело было так важно для государства: инженеры отвечали, что у них нет никаких работ для администрации Национальных мастерских. Что оставалось делать Мари? Вместо того чтобы призвать на помощь всю силу правительства для усмирения нелепой вражды инженеров, он начал придумывать сам от себя работы; — нужных работ не придумало его министерство никаких, и Национальные мастерские были заняты совершенно пустым пересыпанием земли с одного места на другое, потом опять с этого второго на первое, так, единственно для препровождения времени. Это опять невероятно, но действительно было так. Рабочие Национальных мастерских сначала вырыли рвы и насыпали террасы на Марсовом поле, потом срыли опять террасы и засыпали рвы, потом снова принялись рыть те же рвы и насыпать террасы и т. д.; подобными же упражнениями занимались они и на всех других местностях Парижа, где только было можно потешаться лопатами и заступами.

За это совершеннейшее осуществление нашей поговорки о пересыпании из пустого в порожнее следовало им получать плату от правительства. Таким образом умеренные республиканцы удивительно разрешили задачу: содержать рабочих и заставлять их трудиться, но так, чтобы их труд не был соперничеством частной промышленности.

И сами рабочие, и администраторы Национальных мастерских очень хорошо чувствовали, что их занятия — нелепая пародия труда. Не глупо ли токарю или каретнику копать землю? Заставлять его делать это — значит просто заставлять его бездельничать. Да и вообще заставлять человека делать дело, совершенно ни для чего не нужное, только затем, чтобы потом он мог заняться разделыванием сделанного, — опять-таки нелепость, которой должен совеститься и работник, и надзиратель. Потому очень скоро надзиратели бросили требовать от рабочих труда; рабочим стала омерзительна пошлая возня с лопатами. По общему согласию тех и других установилось, что весь процесс «рабочего дня» состоит лишь в том, чтобы явиться на место работы, как-нибудь провести на этом месте назначенные часы и отправиться назад по окончании их, получив квитанцию за своё присутствие в назначенном месте. Оно действительно так и следовало по самой мысли учредителей. [19] Не одни люди рабочего класса, но и люди всякого звания предпочтут пользоваться деньгами задаром, если открывается возможность получать задаром столько же денег, сколько и за тяжёлый труд. Когда в Национальных мастерских стало нужно только прогуляться от сборного места до какой-нибудь площади поутру и вечером прогуляться с этой площади назад до сборного места, чтобы выдана была квитанция за так называемый «рабочий день», а потом за эту квитанцию выдана была плата не менее той, какая давалась на фабриках, когда таким образом открыты были синекуры для работников, само собою разумеется, что работники стали покидать частные фабрики для Национальных мастерских. И без того вследствие нерешительных, двусмысленных действий временного правительства Париж волновался страхами всевозможных родов, кредит падал, фабрик закрывалось всё больше и больше; а тут, привлекаемые даровым жалованьем в Национальных мастерских, многие работники уходили и с таких фабрик, которые могли бы выдержать промышленный кризис. И вот по обыкновению одно бедствие порождало другое и само потом увеличилось от его влияния. Политический кризис привёл к промышленному; промышленный кризис окончательно сбил с толку временное правительство, и без того не слишком мудрое; потерявшие голову правители в торопливом смущении основали широкое дело Национальных мастерских для облегчения зла, но основали в таком нелепом виде, что от них зло могло лишь увеличиваться; вследствие превратных мер правительства кризис возрастал, и число людей в Национальных мастерских увеличивалось с страшной быстротой: одни шли туда потому, что не имели работы на фабриках, другие своим уходом принуждали закрывать фабрики и тем увлекали в Национальные мастерские новые толпы людей, лишавшихся работы. В начале марта Национальные мастерские имели 20 000 работников, действительно не находивших занятия на частных фабриках; в средине июня Национальные мастерские считали уже более 150 000 работников, из которых несколько десятков тысяч сами бросили фабрики и тем лишили работы, может быть, сотню тысяч людей, вовсе не желавших быть тунеядцами, но не видевших себе другого спасения, кроме Национальных мастерских.

Расход государства на их содержание был громаден: каждый месяц Национальные мастерские поглощали несколько миллионов, а работы совершалось ими очень мало, да и та не приносила пользы ни на грош, потому что тратилась на предметы вовсе не нужные. Мало того, что расходы эти составляли в настоящем страшную тягость для казны: в будущем они угрожали еще большей разорительностью, потому что число людей в Национальных мастерских умножалось с каждым днём. Все партии с одинаковым беспокойством смотрели на эту колоссальную нелепость. [20] Все партии, сказали мы, — это выражение не совсем точно; представители партии умеренных республиканцев во временном правительстве, наравне со всеми жалея о страшной растрате денег на Национальные мастерские, находили в этом своём тупоумном порождении одну сторону, которая утешала их за все расходы, Национальные мастерские находились в заведывании министерства публичных работ, а министерством этим управляли вернейшие люди умеренно-республиканской партии, сначала Мари, потом Трела. Администраторы мастерских все принадлежали к той же партии: Мари, который назначил этих агентов, был очень осмотрителен в их выборе. Особенно могла умеренно-республиканская партия положиться на главного администратора мастерских, —то был Эмиль Тома, честнейший умеренный республиканец, по убеждению смертельный враг всех крайних партий, особенно социалистов, сверх того личный враг Луи Блана, который был тогда сильнейшим из предводителей социалистов. Благородный и чрезвычайно гуманный Эмиль Тома пользовался безграничной любовью людей, находившихся под его управлением; он был очень обходителен с работниками своими, заботливо вникал в их нужды, старался во всём помочь им, насколько от него зависело, занимался своими трудными обязанностями с ревностью; доходившей до самоотвержения; его кроткий характер, его ласковая речь, его обязательность привлекали к нему толпы, находившиеся под его начальством. Умеренные республиканцы могли наверное рассчитывать, что его работники пойдут за ним, куда бы он ни повел их.

Это служило им источником великой отрады. В Национальных мастерских умеренные республиканцы видели сильнейшую свою опору против социалистов. В самом деле, работники-депутаты Люксамбургских конференций, имевшие громадное влияние на всех других людей своего класса в Париже, были отвергаемы, осмеиваемы, преследуемы работниками Национальных мастерских; многие из этих депутатов были принуждены удалиться из мастерских. Словом, между Люксамбургом и Национальными мастерскими не было и не могло быть ничего общего. Восстание содиалистов грезилось умеренным республиканцам каждую ночь, каждый день, но они с некоторой самоуверенностью твердили себе: у нас есть против такого восстания громадная армия.

В самом деле, Национальные мастерские с тем и были устроены, чтобы служить армией против социалистов. Сообразно такому назначению эти мастерские были организованы по военной системе: каждыми десятью работниками начальствовал десятник (piqueur); пять десятков составляли взвод (brigade) с капралом (brigadier); несколько бригад соединялось под начальством поручика (lieutenant) и т. д.; у бригад и отрядов, из них составлявшихся, были свои знамена; к сборному месту шли работники из своих жилищ военным строем, с знаменами; ещё церемо[21]ниальнее были их марши от сборного места до места (так называемых) работ и обратно; от сборного места по домам они также расходились военным порядком. Само собой разумеется, эти марши, знамёна, это мелочное распределение по чиноначальству и проч. было бы совершенно неуместно, если бы Национальные мастерские устраивались только для прокормления людей, не находящих себе работы; но они назначались также [в случае смут] доставлять защитников умеренным республиканцам, и этому назначению совершенно соответствовала их военная организация.

Но в середине июня умеренные республиканцы чувствовали себя уже столь сильными, что могли обойтись без помощи этих союзников. Робость, овладевшая средним и высшим классами после февральских событий, мало-помалу рассеивалась, когда они увидели, что низший класс в массе ожидает улучшения своей участи от закона, не прибегает к насилию; что предводители этого класса, крайние республиканцы и социалисты, не захватывают силою диктатуру в свои руки, а ожидают достичь торжества путём порядка и законности. Этому спокойствию предводителей крайних партий было много причин: уважение к национальной воле, выражение которой они видели в установленном тогда suffrage universel ^[2]; надежда, что результат этого всеобщего права участвовать в выборах будет благоприятен людям, которые считали себя защитниками интересов массы; неуверенность в том, что городские пролетарии будут поддержаны поселянами, Париж будет поддержан провинциями, если фабричные работники в Париже вздумают восстать против буржуазии; несогласия между различными школами и главными людьми этих школ. Мы не можем решить, какое из этих соображений и затруднений имело более силы; противники говорят, что эти люди удерживались опасением восстановить против себя всю Францию присвоением власти; сами они говорят, что только добросовестное отвращение от насилий руководило их действиями; как бы то ни было, но они не прибегли к насильственным мерам, которых ожидали от них противники, — мало того, они все свои усилия напрягали к удержанию массы от всякого насилия. За это противники сочли их людьми, не умеющими извлекать выгоду из обстоятельств, людьми, неспособными к практической деятельности; действительно, они без всяких попыток присвоить себе власть дали пройти тем дням или неделям, когда могли быть страшны своим противникам, и противники ободрились. Некоторые слабые движения, возбуждённые интриганами вроде Бланки, увлекшими вслед за собой опрометчивых [энтузиастов] вроде Барбе и Гюбера, послужили, однако же, поводом выставить честолюбцами, опасными для общественного спокойствия, и тех, которые на самом деле старались предотвратить эти волнения. Неко-

Такие обвинения противоречили фактам, но факты тогда ещё не были известны в истинном своём виде, — напротив, они доходили до всеобщего сведения искажёнными или преувеличенными. Эти ложные слухи много содействовали упадку меньшинства временного правительства и укреплению власти большинства, состоявшего из умеренных республиканцев. Но всего более, конечно, произошло это просто вследствие естественного закона, по которому за напряжением сил следует усталость, по которому стремительный порыв масс быстро сменяется обычной для них дремотой, по которому люди неопытные беспечно успокаиваются после первого обманчивого успеха. Масса, на сочувствии которой основывалась сила крайних партий, уже воображала себя совершенной победительницей, она воображала, что противники, низвергнутые в феврале, уже бессильны; что умеренные республиканцы, союзники массы в феврале, будут исполнять её желания, потому что сделали на словах несколько уступок этим желаниям.

Под влиянием всех этих обстоятельств умеренные республиканцы решительно восторжествовали на выборах в Национальное собрание; крайние партии, и прежде имевшие мало влияния на управление делами, совершенно лишились его, когда с открытием Национального собрания временное правительство сложило с себя власть и она была передана Исполнительной комиссии, в которой уже исключительно господствовали умеренные республиканцы.

Теперь эта партия, до сих пор стеснявшаяся в своих действиях противоречием меньшинства временного правительства, могла беспрепятственно принимать меры, казавшиеся ей нужными. Первой из этих мер было призвание сильных отрядов войска в Париж и его окрестности. Крайние партии опирались на парижских работников, — умеренные республиканцы старались, как мы видели, подчинить этот класс своему влиянию; но всё-таки он имел других предводителей, его желания были в сущности несогласны с желаниями умеренных республиканцев, его требования казались им гибельными для общества химерами; работники внушали сильное опасение умеренным республиканцам. Для обуздания этих многочисленных недовольных необходимо было войско.

Когда сильное войско было сосредоточено в Париже и его [23] окрестностях, умеренные республиканцы гораздо прямее, нежели прежде, начали говорить, что преобразования, которых желают работники, нелепы, и правительство не может исполнить их. Разочарование овладело умами и тех из работников, которые до сих пор сохраняли надежду на то, что Национальное собрание постановит законы, изменяющие материальное положение рабочего класса. Предводители крайних партий попрежнему убеждали массу не прибегать к насилиям, ожидать исполнения своих желаний от употребления средств, которые давались к тому законным правом участвовать в выборах. Судя по всему, эти увещания и собственное благоразумие удержали бы низший класс от смут, если бы правительство не приступило к уничтожению Национальных мастерских способом столь же неблагоразумным, как неблагоразумен был слособ их учреждения.

Правительство теперь твёрдо опиралось на армию. Ему уже можно было обойтись без союза с защитниками ненадежными, — надобность, для которой до сих пор содержались Национальные мастерские, прекратилась. Решено было закрыть их. Работники их будут недовольны? Это не важность: при многочисленной армии они не посмеют противиться.

И вот для закрытия Национальных мастерских приняты были быстрые меры — меры, в которых самонадеянное легкомыслие странным образом смешивалось с трусливою торопливостью, грубая жестокость — с изворотливым коварством.

Самый недальновидный человек мог бы, повидимому, понять, что опасно вдруг отнимать содержание у массы в 150 000 человек, организованной подобно войску, не предоставив этим людям никаких других средств к существованию; но умеренные республиканцы успокаивались надеждой на силу собранной ими армии и без всяких церемоний вдруг объявили, что Национальные мастерские уничтожаются, потому что государство не может содержать на свой счет огромную толпу тунеядцев.

Прекрасно; но в каком положении видели теперь себя эти 150 000 людей, которых до сих пор кормило правительство? Фабрики были закрыты; промышленный кризис продолжался, и не было даже надежды, что он скоро прекратится. Благоразумие требовало бы от правительства, чтобы оно помогло фабрикам возобновить работу и распускало людей из Националыных мастерских только по мере того, как они могли бы находить себе занятие в частной промышленности. Это не было сделано. Занятий не могли они найти себе никаких. Они оставались без всяких средств к существованию. Они могли только умирать с голоду на улицах Парижа.

Неужели этого не предвидело правительство? Нет, предвидело и потому приняло следующие меры: молодым и здоровым людям предложило оно поступать в солдаты, а тех, которые неспособны сделаться хорошими солдатами, оно приказало развозить из Парижа по провинциальным городам. [24] Легко было предугадать, какой вид получат в глазах работников эти меры, которые начали приводиться в исполнение без излишнего внимания к желанию или нежеланию воспользоваться ими со стороны работников. «Нас насильно, противозаконно берут в солдаты, нас насильно развозят по разным городам, в которых так же закрыты фабрики, в которых так же нет нам работы, в которых так же останется нам только умирать с голоду, как и в Париже», — иначе не могли думать несчастные. «Нас развозят затем, что в соединении мы сильны; разделив нас, они легче управятся с нами, как хотят».

Ясно было, что Эмиль Тома при своём гуманном характере, при своей заботливости об участи людей, которыми управлял, не согласится быть исполнителем таких мер. Он говорил, что нельзя так круто повернуть этого дела, что надобно приготовить занятие распускаемым работникам, сокращать Национальные мастерские только по мере пробуждения деятельности на частных фабриках и т. п. И вот придумали новую меру, чтобы избавиться от него. Его призвали к министру публичных работ (министром был тогда Трела; Мари, прежний министр, был членом Исполнительной комиссии, руководившей действиями министров), — министр сказал ему, что для закрытия Национальных мастерских нужен администратор с характером более твёрдым, что если работники узнают об его отрешении, они могут воспротивиться, собраться вокруг прежнего любимого начальника, наделать беспорядков. «Потому немедленно отправляйтесь из Парижа, так чтобы этого никто не знал, оставайтесь в провинции, куда я посылаю вас, пока здесь всё будет кончено. Тогда я возвращу вас в Париж». Эмиль Тома доказывал, что его внезапное удаление встревожит работников, усилит их подозрения, — напрасно. Он сказал, что по совести не может повиноваться, зная, что его удаление из Парижа будет иметь гибельные следствия. Тогда министр объявил, что принуждён выслать его из Парижа насильно, — призвал чиновников, которым поручил взять его под стражу и немедленно уехать с ним из Парижа. Это было исполнено в ту же минуту, и для лучшего сохранения тайны даже семейству Эмиля Тома не было сказано, куда он исчез.

Следствие было совершенно таково, как предсказывал он.

Любимый начальник, которому верили, внезапно исчез — он пошел к министру и не возвращался более. «Он брошен в тюрьму», — говорили одни работники. «Он убит министром», — говорили другие. «Это потому, что он не хотел выдать нас; что же хотят сделать с нами? Как что, разве это не видно? Нас пошлют в Алжирию, где мы погибнем от климата и от кабилов; кого не пошлют в Алжирию, кого не берут в солдаты, тех насильно отвозят бог знает куда, развозят по провинциям, чтобы, легче было поодиночке зажать нам рот, подавить нас; нас бросят без всяких средств к жизни, мы не найдем работы ни здесь, ни [25] в провинциях — работ нет нигде. Мы обречены погибнуть от голода. Погибнуть от голода! А давно ли даны нам обещания, что каждый, не находящий работы в частной промышленности, получит работу от правительства? Исполняя этот декрет, правительство содержало нас, пока не имело войск, — теперь оно имеет войска и хочет поступить с нами так же, как поступал Гизо. Предатели, они хотят, чтобы мы погибали».

В самом деле, если ни Гизо в феврале, ни Исполнительная комиссия и Национальное собрание в июне не хотели губить работников для собственного удовольствия, то надобно было умеренным республиканцам признаться, что их управление сделало для исполнения требований рабочего класса ровно столько же, сколько и Гизо. Но Гизо по крайней мере не давал обещаний, а теперь дано было формальное обещание декретом временного правительства, ещё за несколько недель торжественно подтверждено решением Национального собрания, — надежды были пробуждены, официально признаны справедливыми, — и вдруг правительство совершенно отрекается от всяких обязательств, столько раз данных. [Республиканцы всё равно, как и Гизо, говорят: молчите, или мы заставим вас молчать штыками и картечью.]

Сто пятьдесят тысяч человек оставляются без всяких средств к существованию, начальник, которого они любили, коварно отнят у них, их насильно берут и увозят из Парижа, им изменили. А между тем они организованы подобно армии, неужели они отдадутся на жертву без сопротивления?

Ошибки правительства привели к неизбежной междоусобной войне.

В тот же день, как было объявлено решение Национального собрания закрыть Национальные мастерские, как исчез Эмиль Тома и начались наборы работников для поступления в солдаты и для рассеяния по провинциям (22 июня), работники послали депутатов протестовать против этих распоряжений. Член Исполнительной комиссии, бывший министр публичных работ, Мари, принял депутатов очень дурно и сказал, что работникам остаётся только одно — безусловно повиноваться.

На следующее утро (23 июня) вспыхнуло восстание. Целый день оно усиливалось, и вечером Национальное собрание передало исполнительную власть Кавеньяку, который, как военный министр, с самого начала руководил действиями армии. [Париж был объявлен в осадном положении.]

Мы не будем рассказывать подробностей отчаянной борьбы, продолжавшейся три дня; нас, вероятно и читателя также, интересует не сгратегическая сторона этого страшного междоусобия, а причины, его вызвавшие, характер его и следствия, к которым оно привело французскую нацию.

Причины мы исчислили; некоторым читателям, быть может, [26] покажется, что наше объяснение неполно, что мы опустили из виду влияние клубов, интриги так называемых демагогов, честолюбие предводителей крайних партий; действительно, всему этому приписывал очень большое участие в июньских событиях отчёт, составленный докладчиком следственной комиссии, назначенной по этому делу, Кентеном Бошаром; но этот доклад, внушённый чувством ненависти, давно отвергнут общественным мнением и тогда же отвергался людьми беспристрастными и проницательными. Мы укажем один случай и приведём одно свидетельство, чтобы читатель мог судить о том, как смотрели ещё тогда основательные и справедливые судьи на содержание этого доклада.

Следственная комиссия, составленная наполовину из умеренных республиканцев, наполовину из орлеанистов и легитимистов, которые ободрились после июньских дней, главным виновником смут, обуревавших Францию со времени провозглашения республики до июньских дней, выставила Луи Блана, на которого сваливали также учреждение Национальных мастерских, устроенных будто бы по его плану. Но Луи Блан и Коссидьер, обвиняемый вместе с ним (хотя они были враги между собою), в то время были представителями нации (членами Национального собрания), а представители могли быть подвергаемы судебному преследованию не иначе, как только с разрешения Собрания. Правительство потребовало этого разрешения, — Собранию был предложен вопрос: находит ли оно достаточные поводы подозревать участие Луи Блана в майских и июньских событиях и находит ли нужным предать его суду. Огромное большинство отвечало: «да». Но в числе меньшинства, находившего обвинение неосновательным и улики фальшивыми, был между прочим и Бастиа, известный экономист, который всеми силами боролся против учений, имевших тогда своим представителем Луи Блана. Партия, к которой принадлежал Бастиа, была скандализирована тем, что он подал голос в оправдание Луи Блана, но вот что он писал в тот же вечер к ближайшему из своих друзей, Кудре:

«Ныне на рассвете решено великое дело о докладе следственной комиссии, так тяжело беспокоившее и Собрание и Францию. Собрание дало согласие на судебное преследование Луи Блана и Коссидьера за участие в преступлении 15 мая, У нас, быть может, удивятся, что в этом деле я подал голос против правительства. Я хотел было постоянно отдавать моим избирателям отчет в соображениях, по которым подаю так или иначе голос но каждому делу; только недосуг и нездоровье помешали мне исполнить это; но настоящий случай так важен, что я должен объяснить причины моего мнения. Правительство считало отдачу под суд этих двух представителей необходимостью; говорили даже, что только этим оно может удержать на своей стороне национальную гвардию, но мне казалось, что даже и это соображение не даст мне права заглушить в себе голоса совести. Ты знаешь, что учение Луи Блана не имело, быть может, в целой Франции противника более решительного, нежели я. Я убежден, что эти системы имели гибельное влияние на образ мыслей и через то на поступки работникой. Но разве мы должны [27] были решать вопрос о справедливости его системы? Каждый человек, имеющий какое-нибудь убеждение, по необходимости считает гибельным противное убеждение. Когда католики жгли протестантов, они жгли их потому, что считали их образ мыслей не только ошибочным, но и опасным. По этому принципу нам всем пришлось бы перерезать друг друга.

Итак, надобно было смотреть на то, действительно ли Луи Блан виноват в фактах заговора и восстания? Мне казался он невиновным, и никто, прочитав его защитительную речь, не может не сказать, что он невиновен. А между тем я не могу не помнить, в каких мы теперь обстоятельствах: у нас осадное положние, правильная судебная власть отстранена, свобода отнята у журналов. Мог ли я выдать двух представителей их политическим противникам в такое время, когда нет никаких гарантий? Это — дело, которому я не могу содействовать, это — первый шаг по пути, на который я не могу вступить.

Я не осуждаю Кавеньяка за то, что он на время отменил действие всех законных гарантий, я думаю, что эта печальная необходимость столь же прискорбна ему, как и нам; притом она может быть оправдана тем, чем оправдывается всё, — спасением общества. Но для спасения общества требовалось ли, чтобы двое из наших товарищей были преданы на жертву? Я не думаю. Напротив, мне кажется, что такое дело может только поселить между нами раздор, ожесточить ненависть, положить бездну между партиями не только в Собрании, но и в целой Франции; мне казалось, что при настоящем положении внешних и внутренних дел, когда нация страдает, когда ей нужны порядок, доверие, прочные учреждения, единодушие, — при таких обстоятельствах не время ввергать в раздор представителей нации. Мне кажется, что лучше бы нам забыть о наших жалобах и неприятностях, чтобы позаботиться о благе страны; потому я радовался, что нет ясных фактов в обвинение моих товарищей и что я не обязан выдавать их.

Большинство думало иначе. Дай бог, чтобы оно не ошиблось! Дай бог, чтобы решение, принятое ныне, не сделалось гибельным для республики!

Если ты найдёшь нужным, я уполномачиваю тебя послать отрывок из этого письма в газеты».

Через несколько дней, возвращаясь к тому же предмету в другом письме к Кудре, Бастиа продолжает:

«Говорят, что я уступил страху; страх был с другой стороны. Или эти господа (избиратели департамента, представителем которого был Бастиа) думают, что для борьбы против страстей, овладевающих обществом, нужно в Париже менее мужества, нежели в департаментах? Нам грозили гневом национальной гвардии, если мы отвергнем требование судебного преследования. Эта угроза выходила от людей, располагающих военной силой. Стало быть, страх мог заставлять класть чёрные шары, но не белые шары. Нужна высокая степень нелепости и тупости, чтобы вообразить, будто требуется особенное мужество для подачи голоса в пользу той стороны, на которой стоит насилие, армия, национальная гвардия, большинство Национального собрания, влечение обстоятельств, правительство.

Читал ли ты следственный акт? Читал ли ты показание бывшего министра Трела? В показании говорится: "Я был в Клиши, я там не видел Луи Блана, не слышал, чтобы он был там; но в жестах, в физиономни, в самых звуках голоса работников я видел следы того, что он был там". Высказывалась ли когда-нибудь политическая ненависть с более опасными тенденциями? Три четверти следственного акта составлены в таком духе!

Словом, сказать по совести... я не думаю, чтобы Луи Блан принимал участие в майском и июньском возмущениях, и этим объясняется, почему я подал голос против обвинения».

Свидетельство Бастиа в этом случае не может подлежать подозрению; он был самый резкий, самый отважный и самый [28] сильный противник тех людей, которых теперь хотел защитить от обвинений.

В самом деле, невозможно читать обвинительный акт, не видя, что он составлен под влиянием страха и ненависти. Эти чувства и прежде руководили действиями чистых республиканцев относительно партий, разделявших с ними власть от февраля до июня; под влиянием этих чувств учредились и потом были закрыты Национальные мастерские, закрытие которых было ближайшим поводом междоусобия. Влиянием этих чувств было и вообще создано то положение государственных дел во Франции, неизбежным результатом которого было междоусобие. Другие причины, о которых они так много говорили, или вовсе не существовали, или оказывали только ничтожное влияние. Предводители партий, благоприятствовавших требованиям рабочего класса, старались всеми средствами удержать работников в пределах законности, старались отвратить их от всяких попыток к действию вооружённой силой; многие клубы действовали в противном смысле, но влияние их на массу было незначительно; наконец, ничего подобного заговору не было в междоусобии июньских дней: получив отказ 22 июня ввечеру, работники условились открыто, на площади, что завтра возьмутся за оружие.

Именно отсутствием влияний, чаще всего пробуждавших беспокойства во Франции, июньское междоусобие отличается от других парижских междоусобий; в этом отсутствии обыкновенных элементов мятежей и заключается тайна громадной силы, обнаруженной инсургентами июньских дней, и ужаса, произведённого этой резней. Массы шли на битву без всяких предводителей; ни одного сколько-нибудь известного человека не было между инсургентами. Чего хотели они? Это до сих пор остаётся смутно для того, кто не считает достаточным объяснением их мятежа перспективу голодной смерти, открывшуюся перед ними. То не были ни коммунисты, ни социалисты, ни красные республиканцы, — эти партии не участвовали в битвах июньских дней; чего хотели они? Улучшения своей участи; но какими средствами могло быть улучшено положение рабочего класса, если бы он одержал верх? Это было тёмно для самих инсургентов, и тем страшнее казались их желания противникам; чего же они хотели, если не были даже коммунистами? [Победители говорили, что они хотели грабить, но они наличными деньгами расплачивались за всё что брали в лавках. Это открылось после; но в те дни инсургенты казались какими-то варварами, цель которых — разрушение общества.] Отчаяние — вот единственное объяснение июньских дней, оно составляет отличительный характер этого восстания. Инсургенты сражались не для ниспровержения или установления какой-нибудь политической формы, — они не имели ни определённого политического образа мыслей, ни определительных требований от правительства или общества, кроме одного [29] требования: они хотели иметь работу и кусок хлеба, доставляемый работой, и думали, что противники хотят истребить их, чтобы не давать ни хлеба, ни работы, столько раз торжественно обещанной. Оттого-то и дрались они с таким отчаянным мужеством, Их было тысяч сорок; далеко не все работники Парижа, далеко не все работники Национальных мастерских взялись за оружие: надежды на успех почти не было, инсургенты шли на погибель почти несомненную, и потому. к ним не присоединялся никто из работников, сохранивших или хладнокровие в своей горести, или вероятность иметь работу на фабриках. Зато отважившиеся на битву почти безнадёжную дрались с энергией, какой не было ни в июле 1830 года, ни в феврале 1848 года. Против них выведены были регулярные войска, гораздо многочисленнейшие, выступала национальная гвардия Парижа, ещё более многочисленная, выведена была «подвижная гвардия», garde mobile, составленная из отчаянных юношей парижской бездомной жизни, выдвинута была страшная артиллерия тяжелого калибра, — всего было мало, постоянно прибывали по железным дорогам новые войска и новые отряды национальной гвардии из всех городов Франции, и только на четвёртый день это громадное превосходство в силах подавило мятеж, — да и этой медленной победой противники инсургентов были обязаны только новой системе борьбы, которую Кавеньяк применил к делу с редким искусством и ещё более редкой непоколебимостью.

Система эта состояла в том, чтобы сосредоточивать огромные силы на одном пункте, избранном для наступательного движения, держась на всех остальных пунктах только в оборонительном положении. Наступление имело первой целью разорвать сообщение между различными частями города, бывшими в руках инсургентов; потом, когда эти отрезанные одна от другой части не могли уже подавать помощи друг другу, брать постепенно одну часть за другой. Знатоки военного дела говорят, что этот план был превосходно и задуман и исполнен Кавеньяком и что при всякой другой системе борьбы инсургенты на некоторое время, по всей вероятности, овладели бы всем Парижем. Но и этой системе, доставившей победу, инсургенты долго противились с таким успехом, что 25 июня Кавеньяк ещё не ручался за победу и считал опасность столь великой, что вместе с президентом Национального собрания принял меры перенести Собрание и резиденцию правительства в Сен-Клу или в Версаль, если бы инсургенты восторжествовали в Париже. Картечь, бомбы и ядра трое суток осыпали кварталы, занятые инсургентами, — и только это страшное действие артиллерии доставляло перевес регулярному войску. Рукопашные битвы были чрезвычайно упорны. Число убитых с той и с другой стороны остаётся неизвестным; правительство должно было уменьшить потерю своих защитников и врагов, но и оно показывало её в пять тысяч; другие известия [30] говорят о десяти и более тысячах, и, быть может, даже эта цифра не достигает ещё ужасной действительной потери. Ветераны наполеоновских времён говорили, что никакой штурм неприятельской крепости во времена Первой империи не был так кровопролитен. Есть положительный факт, слишком достоверно свидетельствующий о верности этого впечатления: из четырнадцати генералов, командовавших войсками, шестеро были убиты, пять других были ранены, и только трое уцелели, — да и из этих последних под Ламорисьером были убиты две лошади.

[Много злодейств было совершено с обеих сторон в ожесточении битвы, потому что с обеих сторон за сражающимися укрывалось много преступников, пользовавшихся бешенством сражения для насыщения своего зверства. Так, несколькими негодяями со стороны инсургентов был убит генерал Бреа, захваченный в плен, но с противной стороны число страшных примеров жестокости было ещё значительнее. Рассвирепевшие солдаты и особенно подвижная гвардия, ворвавшись в дом, занятый инсургентами, часто убивала всех, кого там находила, — стариков, женщин, детей; множество совершенно невинных людей, имевших несчастье попасться в руки армии и подвижной твардии, были расстреляны по подозрению, что они расположены в пользу инсургентов, — и потом оказалось, что они вовсе не имели и мысли об этом; расстреливание пленных инсургентов было в таком обычае, что об этих случаях никто уже и не говорит; словом, читая рассказы об ужасах, совершённых национальной гвардией, подвижной гвардией и солдатами, видишь, что недаром было потом в употреблении у парижан выражение «Кавеньяковские палачи», les bourreaux de Cavaignac.]

Как полководец, Кавеньяк в эти страшные дни действовал превосходно. Все знатоки военного дела утверждают это. Кроме стратегических талантов, он выказал качество ещё более редкое — непреклонную энергию воли, когда, несмотря ни на какие просьбы, внушаемые нетерпением, твёрдо следовал своему плану, который один мог вести к победе, и, действуя шаг за шагом, не сделал ни одного опрометчивого движения. Как частный человек, он также вёл себя безукоризненно: напрасно враги его обвиняли, что он употребил какие-нибудь интриги для достижения диктатуры: это низкая клевета; он верно служил Исполнительной комиссии, пока она существовала, и когда она была уничтожена Национальным собранием и вся власть передана ему, то было благоразумным решением самого Собрания, и ни сам Кавеньяк, ни его друзья не сделали ни одного шага, чтобы внушить это решение. По окончании битвы он явился в Собрание, возвращая ему власть, которой был облечен на время битвы, и опять совершенно ничего не искал; когда Собрание просило его сохранить власть и сделаться главой правительства, он, приняв это высокое поручение, нимало не утратил простоты своих нравов, продолжал [31] быть совершенно прежним человеком и постоянно не только говорил, но и действовал совершенно сообразно сущности своих обязанностей, всегда признавая себя только доверенным лицом Собрания, вручившего ему власть, и ни разу не сделав ни одного шага для того, чтобы расширить пределы этой власти или отказать в повиновении Собранию, которое совершенно вверилось его честности. Словом, как частный человек, он выказал характер, достойный Вашингтона. Но как государственный человек, Кавеньяк, к сожалению, не обнаружил ни особенной проницательности, ни особенных дарований: подобно всей своей партии, он поступил вовсе не предусмотрительно и не расчётливо. Великим несчастьем для него и всей партии было уже то, что её ошибками дела были доведены до июньского междоусобия; но в этом не был виноват Кавеньяк, он не управлял государством, не имел значительного влияния на ход событий до июня, — он ограничивался до той поры почти только своими специальными занятиями по должности военного министра и управлял этой частью хорошо. Потому теперь, когда управление перешло в руки его, человека, непричастного прежним ошибкам, правительство умеренных республиканцев могло бы явиться перед нацией как бы отказавшимся, очищенным от прежних гибельных промахов и восстановить свою популярность. Для этого битву следовало бы вести со всевозможной готовностью к примирению, и тогда генерал, принявший власть среди громов междоусобия, представился бы не столько победителем одного класса своих сограждан во имя других классов, сколько миротворцем. Но Кавеньяк явился не более как только хорошим генералом, смотрящим на гражданские дела глазами своих политических друзей; а политические друзья его, к сожалению, во всём считая себя правыми относительно прошедшего, не находили в самых действиях своего прежнего управления объяснений восстания и потому считали это восстание возникшим единственно вследствие желаний, гибельных для общества; они слишком поверили своей фразе, которую любили повторять в апреле и мае: «варвары у ворот наших» — les barbarees sont à nos portes; они увидели в жалких, голодных работниках не несчастных, доведённых до безрассудной дерзости отчаянием, а злодеев, принявшихся за оружие чисто с намерением грабить и резать. Сообразно такому понятию и повели они борьбу против них, — не как против сограждан, а будто против каких-нибудь каннибалов, беспощадно, безжалостно. [Ожесточение со стороны национальной гвардии, составлявшей опору умеренных республиканцев, и зверские поступки со стороны шестнадцатилетних - восемнадцатилетних воинов подвижной гвардии, увлечённых опрометчивостью кипучей молодости и вином, вызвали много примеров такой же жестокости со стороны инсургентов — умеренные республиканцы с каким-то самодовольством ослепились этими отдельными случаями, оправдавшими их мнение, и допустили [32] себя совершенно забыть о причинах восстания, лежавших в их собственных действиях.

Битва шла зверски с обеих сторон. Она необходимо должна была оставить много ненавистных следов в памяти обеих сражавшихся сторон. Но пусть инсургенты были варвары, пусть имели право умеренные республиканцы не давать им пощады в битве, превратившейся оттого в резню с расстреливанием пленных, — пусть им извинительно было всё это в предположении их, что инсургенты взялись за оружие не для защиты себя от голодной смерти, а для грабежа их, умеренных республиканцев; но вот победа стала решительно склоняться на сторону войска и национальной гвардии]. Наконец инсургенты потеряли всякую надежду на успех. Это было на третий день восстания, на другой день ожесточённой битвы 25 июня. В этот момент возникали для умеренных республиканцев новые соображения, которыми должен был бы измениться характер следующего дня, если бы умеренные республиканцы были предусмотрительны.

Надежды противников уничтожены. Пусть прежде инсургенты заслуживали истребления как хищные звери; но следует ли теперь доканчивать их истребление, когда они убедились в неизбежности своего поражения? Продолжение борьбы, уже ненужной для отвращения от себя опасности, — опасность уже отвращена, — не введёт ли умеренных республиканцев в новую опасность?

С точки зрения собственных убеждений они должны были принять в соображение следующие факты. Они, умеренные республиканцы, хотели утвердить во Франции республиканскую форму правления. Какой класс нации был единственным преданным защитником этой формы? Только класс работников; кроме работников, искренними республиканцами были только немногие отдельные люди, по своей малочисленности не могшие удержаться против высших классов и поселян, желавших низвержения республики. Прежде, положим, работники увлекались гибельными химерами, — теперь исчезли их надежды на осуществление этих других желаний; из всех их чувств остаётся имеющим практическую силу только преданность республиканской форме. Причины, ожесточившие умеренных республиканцев против них, уже не существуют, существует только одно общее обеим сторонам стремление поддержать республику. Ясно было, что [вчерашние враги должны были теперь искать сближения между собою; ясно, что] умеренные республиканцы должны были постараться прекратить борьбу с ними. И каков будет результат, если борьба продолжится до истребления противников? Подавлен будет класс, который один предан республиканской форме, — она останется беззащитна, она падёт, и с нею умеренные республиканцы погибнут сами.

Продолжение борьбы было гибельно для них. Они должны были искать примирения с укрощёнными ныне вчерашними противниками. [33] Они не только не сделали этого, они отвергли просьбу о примирении или хотя просто о пощаде, с которой пришли к ним инсургенты.

Это было в ночь с 25 на 26 июня. К президенту Национального собрания Сенару и к Кавеньяку явилась депутация инсургентов; она говорила, что инсургенты сдадутся, если им дана будет амнистия. Умеренные республиканцы отвечали устами Сенара и Кавеньяка, что это предложение — глупость, что покорность от инсургентов только тогда может быть принята, когда они сдадутся безусловно, на жизнь и на смерть. «Иначе нечего и хлопотать вам, являться ко мне, — сказал Кавеньяк депутации. — Я отвергаю всякие другие предложения».

Инсургенты могли ошибаться в значении слов «безусловная сдача на волю победителей»: быть может, умеренные республиканцы после этой сдачи оказались бы милостивее, нежели были до сих пор; но инсургентам натурально мог представляться в их требовании только один смысл, слишком ясно показанный в два предыдущие дня беспощадным употреблением картечи, расстреливанием инсургентов, попадавшихся в плен, убийствами людей безоружных, стариков и женщин, неистовствами подвижной гвардии. Они в ответе Сенара и Кавеньяка не могли видеть ничего иного, как требование итти под военный суд, по законам которого каждый инсургент подвергался расстреливанию. Умеренные республиканцы должны были знать, что иначе не может быть понято их требование. Отвергая просьбу о прощении, они сами говорили инсургентам: «Теперь вам не остается уже ничего, кроме как биться до последней капли крови, потому что пощады вам не будет».

То и случилось, к чему принуждали они этим инсургентов. На следующее утро (26 июня) с прежней беспощадностью возобновилась битва и кончилась в половине второго часа пополудни [так, как желали умеренные республиканцы] совершенным подавлением инсургентов.

Истребляемые в Париже, они бежали из города, рассеялись по окрестностям. Повсюду были посланы команды ловить их. Их находили попрятавшихся в лесах, скитающихся по полям, и скоро парижские тюрьмы переполнились пленными, переполнились ими казармы парижских фортов, все укреплённые здания в Париже, так что, наконец, пришлось набить ими даже подземный ход, который вёл из Тюльери к Сене и который устроил себе на случай бегства Луи-Филипп. Число этих военнопленных простиралось до 14 000 человек.

Они все были отданы под военный суд, почти все приговорены к ссылке, но ещё до судебного приговора было уже сделано распоряжение о ссылке их: они были переведены на понтоны для отправления в ссылку. Можно вообразить себе, каков был военный суд при таких наклонностях умеренных республиканцев, при [34] таком громадном числе подсудимых, — это было то, что назы- вается по-французски суд на скорую руку, justice sommaire. [Нечего говорить о том, много ли было захвачено людей совершенно понапрасну, по ошибке; нечего говорить о том, много ли из этих арестантов, нимало не прикосновенных возмущению, было оправдано и много ли осталось попрежнему арестантами...]

Само собою разумеется, что общественное мнение, возмущённое этой ссылкой целой массы народа, массы, уже отправленной на понтоны без всякой формы суда, скоро принудило умеренных республиканцев к уступкам. Мало-помалу стали выпускать с понтонов одну партию пленных за другой, но всё ещё по прошествии целого года оставалось на понтонах несколько тысяч человек.

Ни Орлеанское, ни Бурбонское правительство не доходило до такого произвола. С того времени, как Наполеон в начале своего владычества без суда отправил в ссылку людей, ему опасных, не бывало во Франции подобных примеров. Но и наполеоновская ссылка была ничтожна перед этой произвольной мерой: тогда подвергнуты были произвольному наказанию всего сто, полтораста человек, теперь подвергались многие тысячи людей.

[Таким-то образом началась диктатура Кавеньяка и полное владычество умеренных республиканцев во Франции. Они утвердились беспощадной победой в ужаснейшей из всех междоусобных битв, когда-либо заливавших Париж кровью; победа была завершена чудовищной ссылкой в противность всем понятиям о правосудии.]

Надобно ли говорить, что в этой ссылке ещё более, нежели даже в самой беспощадности битвы, выразилась неспособность умеренных республиканцев понимать своё положение, их непредусмотрительность и бестактность? Государственным человеком достоин называться только тот, в ком благоразумие господствует над увлечениями страстей; но если мы даже извиним ослепление страстью во время борьбы, то по крайней мере по достижении совершенной победы рассудок должен вступать в свои права. Пусть умеренным республиканцам казалось нужно не только усмирить, но и совершенно обессилить работников. 26 июня это было сделано, и военные соображения должны были уступить место правительственным. Самое основное правило политического благоразумия говорит, что при внутренних раздорах победоносная сторона может укреплять своё господство только снисходительностью к побеждённой, — так действовали все истинно государственные люди, от Юлия Цезаря до Наполеона. Умеренные республиканцы не понимали этого. Если бы после своего полного торжества они дали амнистию побеждённым, уже переставшим быть для них опасными, они прикрыли бы этой мантией милосердия многие свои ошибки, привлекли бы к себе многих, отчуждённых междоусобием. Они этого не сделали, и озлобление, вселённое ожесточением битвы и ужасами победы, раздра[35]жалось и усиливалось холодной неуместностью напрасного мщения над людьми, которые уже не могли быть вредны победителям.

Таково было положение дел, когда умеренные республиканцы с диктатурой Кавеньяка приобрели безграничную власть во Франции. Ужасен и противен всем понятиям, — не говорим уже законности или гуманности, но всем понятиям обыкновенного житейского смысла, — был путь, который привёл их к этому господству. Всё, в чем некогда обвиняли они предшествовавшие правительства, было совершено ими в громаднейших размерах. Убийства в Трансноненской улице, апрельские судебные преследования [^13], за которые они так осуждали Орлеанское правительство, были ничтожной шуткой сравнительно с июньскими убийствами, расстреливаниями и ссылкой целых масс. Если бы кто-нибудь сказал умеренным республиканцам накануне февральских событий, что они совершат такие дела для сохранения власти, которую тогда готовились они приобрести, они с негодованием отвергли бы такое предсказание как нелепый бред. А между тем всё совершившееся в июне было неизбежным следствием той системы, которая привела их к февральскому торжеству. Если бы предусмотрительность их не была помрачена политической страстью, они в начале 1848 года видели бы, что начинают игру слишком двусмысленную и страшную, — игру, которая необходимо приведёт их в случае успеха к зверскому истреблению людей, которых они тогда призывали на помощь себе.

Сами они были малочисленны и слабы в начале 1848 года. Они одни не могли ничего сделать против Орлеанского правительства, которое хотели низвергнуть. Они вздумали вступить в союз с работниками и силой этого класса достигли своей цели.

Но чем они могли возбудить работников? Работники желали не перемены политических форм, а преобразований, которыми улучшилось бы их общественное положение. И вот республиканцы уверили их, что эти улучшения будут произведены республикой. Такой ценой приобрели они союз. Но могли ли они в самом деле исполнить свои обещания? Нет, желания работников признавали они несбыточными, гибельными химерами. При этом благоразумен ли был союз? Он основывался на самообольщении с обеих сторон. Работники думали получить себе удовлетворение через людей, которые в сущности были так же враждебны их желаниям, как Гизо и Дюшатель. Умеренные республиканцы воображали, что удержать работников им будет так же легко, как и возбудить их. Известно, каковы всегда бывают результаты союзов, основанных на том, что один союзник надеется достичь цели, которая отвергается другим; эти союзы ведут к смертельной вражде между союзниками. Так было и тут. Возбуждая надежды, которых не могли удовлетворить, умеренные [36] республиканцы должны были знать, что им придется отвергать требования, которым они льстили. В этих требованиях работники видели вопрос о жизни и смерти для себя — нельзя было не угадать, что для отвержения этих требований нужна будет смертельная битва против работников.

Но формалисты ничего не предвидят. Умеренные республиканцы легкомысленно повели в феврале против Орлеанского правительства людей, с которыми ещё гораздо менее могли ужиться в согласии, нежели с Орлеанским правительством. Если бы они предвидели июнь, они отказались бы от вражды против Орлеанского правительства в феврале.

История возвышения партин умеренных республиканцев представляется поразительным примером того, как неизбежно осуществляется историей правило, внушаемое здравым смыслом и так часто забываемое в увлечении политических страстей: нужно подумать о том, каковы существенные желания людей, прежде нежели искать их содействия. Если бы работники и республиканцы понимали друг друга, они ни в коем случае не начали бы вместе действовать против Орлеанского правительства, потому что между ними было противоречие ещё более важное, нежели причины их недовольства министерством Гизо.

Союз их был ненатурален, он привел к нелепости, — нелепость в исторических действиях ведёт к событиям, гибельным для страны.

Правда и то, что противоестественный союз между партиями, смертельно враждебными по сущности своих желаний, был произведен столь же противными здравому смыслу действиями Гизо, его покровителей и партизанов. Только самообольщение [Орлеанской системы] породило самообольщение в противниках, — это очевидно для всякого, кто припоминает историю времён, предшествовавших во Франции февральским событиям, и первая вина за ужасы, совершённые после того, падает на людей, которые довели дела Францин до нелепого положения, породившего февральские события. Здесь не место доказывать это, — мы хотели только изложить, каким рядом обманов и насилий умеренные республиканцы должны были выпутываться из того фальшивого положения, в которое стали для низвержения Орлеанской системы, какие нелепости и ужасы были необходимым условием утверждения их власти над Францией. Теперь нам должно рассказать вторую половину их истории; мы знаем, каким образом достигли они власти, теперь посмотрим, каким образом потеряли они власть; за возвышением их быстро последовало падение, и мы увидим, что падение было неизбежным следствием тех фальшивых или жестоких средств, которыми они достигли власти, и той несоответственности их убеждений с потребностями французского общества, которая с самого начала делала для них невозможным прямой и самостоятельный образ действий, [37] II

Июньская победа передала в руки умеренных республиканцев всю правительственную власть над Францией. Ужасным путём достигли они до этого торжества, и мы видели, что неизбежен был для них этот путь после той основной ошибки, которая сделана была в начале 1848 года умеренными республиканцами и парижскими работниками. Две партии, стремления которых были непримиримо противоположны, соединились тогда между собой для низвержения противников, которые по своим убеждениям гораздо менее разнились от умеренных республиканцев, нежели умеренные республиканцы от своих союзников. Результатом обманчивого союза на словах при полнейшем разногласии в желаниях была неизбежная необходимость двум на время слившимся партиям тотчас после одержанной в союзе победы вступить между собою в борьбу гораздо более серьёзную, нежели та, в которой общими силами они низвергли Орлеанскую систему. Фальшивые исторические положения всегда дорого обходятся государству, но иногда бывают выгодны для тех, которые ставят в них государство, — это тогда, когда одна из партий, вступающих в обманчивый союз, хитрит и коварствует. Но тут обе партии действовали не по хитрому расчету, а по соображениям при всей своей ошибочности прямодушным, и потому обе проиграли от ошибки, в которую одна увлечена была другою. Парижские работники за союз с умеренными республиканцами расплатились тем, что надолго остались без куска хлеба и тысячами погибли в битве, тысячами были брошены в темницы. Умеренные республиканцы поплатились тем, что пробудили ненависть к себе во всех тех классах населения, любовью которых дорожили.

Очень трудно было положение умеренных республиканцев после июньских дней, хотя вся правительственная власть была в их руках. Сами по себе они были малочисленны и слабы; они могли держаться, только опираясь на другие партии, которые тогда все сливались в два большие лагеря, почти поровну делившие между собою всё народонаселение Франции.

С одной стороны соединились в одну массу все те [партии], идеал которых был не в будущем, а в прошедшем. Некогда они распадались на враждебные партии легитимистов и орлеанистов, смертельно ненавидевшие друг друга. Но теперь вражда их умолкла под грозою, одинаково страшной для всего, чем дорожили все они одинаково. В прежнее время был между ними спор о том, классу землевладельцев или классу капиталистов владычествовать во Франции, фамильным преданиям с придворными нравами и феодальными стремлениями или промышленной спекуляции с биржевыми правилами и узким либерализмом хитрого эгоизма. Теперь тот и другой интерес подвергался одинаковой опасности, и для своего опасения оба они слились в один инте[38]рес — интерес возвращения господства над законами и администрацией тому, что называется превосходством по имуществу или значительностью в обществе. Люди, которым лично выгодно это возвращение, немногочисленны во Франции, [как и везде они немногочисленны]. Но тогда [во Франции, как и почти всегда во всех странах] каждый из них имел за собою более или менее значительное число клиентов, привыкших слушаться или поставленных в необходимость повиноваться ему. Так за капиталистами шли очень многие из людей, зависевших от них по промышленным делам, и голосу их следовало большинство в сословии торгующих людей и рентьеров, хотя эти маленькие люди, если бы ясно сознавали свои выгоды, могли бы заметить, что биржа и банкиры вовсе не представляют их интересов. За большими землевладельцами во многих провинциях шли поселяне; по воспоминаниям феодальных времен и по ультрамонтанским стремлениям заодно с большими землевладельцами было католическое духовенство, пользовавшееся очень значительным влиянием на поселян. Таким образом лагерь, желавший восстановления старого порядка, располагал очень значительными силами.

С другой стороны были люди, желавшие, как мы говорили, изменений в материальных отношениях сословий, желавшие законодательных и административных мер для улучшения быта низших классов. Естественно было бы полагать, что вся масса простолюдинов станет на этой стороне. Но знание о новых мерах, предполагавшихся в их пользу, было распространено только между простолюдинами больших городов. Поселянин во Франции ничего не читал, почти не встречал образованных людей, которые рассказали бы ему, в чём дело. Потому реформаторы имели на своей стороне только городских простолюдинов; из сельского населения, погружённого в совершенное незнание, большая половина следовала за своими обычными авторитетами — землевладельцами и духовенством, и только в немногих, ближайших к большим городам округах поселяне сочувствовали идеям городских простолюдинов.

Посредине между этих двух огромных лагерей стояла немногочисленная армия умеренных республиканцев. С тем и другим станом были у ней сильные причины к несогласию, но с тем вместе и важные точки соприкосновения, подававшие возможность к сближению.

От партий, желавших сохранения общественного быта в прежнем его виде, умеренные республиканцы разделялись воспоминаниями жестокой вражды с конца прошлого века до низвержения Орлеанской системы. Ещё важнее было разногласие в мнениях о форме правительства. Реакционеры ужасались слова «республика» — не потому, что в самом деле были искренними монархистами, а просто потому, что представляли республику осуществлением безграничной демократии. [39] От реформаторов умеренные республиканцы отделялись также воспоминаниями о борьбе, которая была менее продолжительна, но ещё более жестока, нежели борьба с реакционерами; притом же и воспоминания эти были свежее; последний и самый страшный акт борьбы только что совершился, и продолжались ещё его последствия: осадное положение, арест нескольких тысяч человек, стеснение газет и т. д. о коренном разногласии в идеях мы уже говорили: умеренные республиканцы хотели остановиться на изменении политической формы, реформаторы утверждали, что оно ничего не значит без изменения в сословных отношениях, которое умеренные республиканцы вместе с монархистами называли нелепой и гибельной химерой.

Причины к раздору были, как видим, чрезвычайно важны. Но отношения между тремя лагерями по материальной силе были таковы, что ни один сам по себе не мог управлять Францией нормальным и прочным образом, — получить решительный перевес в обществе могла каждая из трёх главных партий не иначе, как в союзе с другой. Впоследствии времени были заключаемы такие союзы, — значит, они были возможны, несмотря на всю силу взаимных несогласий. Так в конце 1849 года умеренные республиканцы действовали дружно с реформаторами против реакционеров, а позднее — заодно с монархистами против Луи-Наполеона. Но тот и другой союз был слишком позден. Вò-время враждебные партии не хотели и слышать о прекращении борьбы, которая поочередно погубила их. Теперь нас занимает история умеренных республиканцев; потому, оставляя в стороне ошибки, сделанные другими партиями, мы посмотрим только, какие ошибки были причиной низвержения этой партии [и какими мерами было бы возможно ей предотвратить несчастие, постигшее Францию].

В половине 1848 года все люди всех партий одинаково чувствовали, что первой необходимостью для Франции было учреждение прочного правительства. Прочность не зависела тут от имени и формы, а единственно от того, чтобы партия, которая управляла бы государством, имела бы на своей стороне решительное и прочное большинство в нации. Ни одна из партий, взятых в отдельности, не имела этого большинства, и всего менее могли обольщаться в этом случае умеренные республиканцы, на каждом шагу получавшие доказательства своей малочисленности. Кратчайшим путем к получению поддержки большинства был бы для них прямой союз с одной из двух многочисленных партий. На каких условиях был возможен тогда этот союз?

Реакционеры ужасались слова республика вовсе не потому, чтобы были искренними монархистами: они скоро примкнули к Луи-Наполеону, сопернику Бурбонов и Орлеанского дома. Истинной привязанности к монархической форме у большей части из них было так мало, что они с удовольствием согласились бы [40] на республику, если бы только сохранилось в этой республике преобладание высших классов. От республиканской формы умеренные республиканцы не могли бы отказаться ни в каком случае, но этой уступки пока от них и не требовалось бы; возможна ли была уступка, которая действительно требовалась реакционерами? Умеренные республиканцы имели чрезвычайное пристрастие называть себя демократами; вот именно эта-то прибавка к слову республиканец и возмущала реакционеров; а между тем был ли в этой прибавке какой-нибудь реальный смысл? Было ли практическое значение? По правде говоря, вовсе нет. Гордясь именем демократов, умеренные республиканцы гнушались именем демагогов, а демагогами называли всех тех, которые хотели действовать возбуждением масс для достижения целей, сообразных с выгодами масс. Какой же реальный смысл оставался после того за именем демократ? Тот, что умеренные республиканцы не хотели допустить такого преобладания аристократических элементов, какое видели в Англии; им больше нравилось устройство Северо-Американских Соединенных Штатов. Но во Франции аристократические элементы вовсе не имеют той силы, как в Англии, и далеко не имели в 1848 году притязания сделать из Франции Англию; всё, чего в сущности желали они, ограничивалось спокойствием на улицах и сохранением прежних сословных отношений. В сущности того же самого желали и умеренные республиканцы. К чему же после того было умеренным республиканцам так шумно кричать о своем демократизме, запугивая этим громким словом добрых людей, не замечавших, что демократ становится пустейшим и бессильнейшим из людей, как скоро придумывает разницу между демократизмом и демагогией? Нерасчётливо было со стороны умеренных республиканцев отталкивать от себя реакционеров словом без реального значения; нерасчётливо было и со стороны реакционеров из-за пустой парадной похвальбы отстраняться от людей, у которых за душой не было в сущности ничего непримиримого с тогдашними потребностями реакционеров.

Та и другая партия забывали об одинаковости своих настоящих желаний из-за споров об именах и исторических воспоминаниях. Они могли бы действовать дружно, но не хотели того. Реакционеры непременно хотели низвергнуть умеренных республиканцев из-за их пустой претензии на демократизм. Если умеренные республиканцы никак не решались отказаться от пустого слова для привлечения на свою сторону реакционеров, то не могли ли они вступить в союз с реформаторами?

Тут недоразумение было ещё нелепее. Умеренные республиканцы, восхищаясь своим [ровно ни в чём дельном не состоявшим] демократизмом, ещё с большим усердием кричали, что хотя они и демократы, но презирают и ужасаются демагогов. Крик о демагогах был так шумен и производился с таким серьёзным [41] выражением лица, как будто в самом деле в 1848 году Франции угрожали какие-нибудь Иоганны Лейденские и Томасы Мюнцеры или по крайней мере Дантоны. А на самом деле, каковы бы ни были идеи реформаторов, но сами реформаторы никак не должны были бы внушать ужаса, — справедливы или ошибочны, практичны или неосуществимы были их мнения, но сами по себе эти люди нимало не походили на возмутителей, опасных для спокойствия парижских улиц. Это были люди не уличных волнений, а ученых рассуждений в тишине кабинета, заваленного головоломными книгами; даже говорить в многочисленном обществе очень немногие из них были способны, и почти каждый из них был силён только с пером в руке, за письменным столом. Действия таких людей не могли в сущности представлять ничего опасного для материального порядка. Но, быть может, их мнения и требования были неудобоисполнимы или опасны?

О их общих теориях мы не хотим здесь говорить потому, что не их партия служит предметом нашей статьи: мы должны показать только их отношения, в последней половине 1848 года, к партии, главой которой был Кавеньяк. После июньских дней те силы, которыми могли бы осуществляться теории реформаторов, были сокрушены и надолго уничтожена всякая надежда реформаторов иметь правительственную власть. Дела приняли такой оборот, что надобно было ждать чрезвычайного влияния реакционной партии на ход событий. Требования реформаторов не простирались уже до того, чтобы их теории приводились в исполнение правительством; они почли бы себя чрезвычайно счастливыми уже и тогда, если бы хотя половина тех обещаний, которые два-три месяца тому назад давались не только умеренными республиканцами, но и реакционерами, была исполнена. И тут были громкие слова, служившие предметом споров, например «право на труд», но под громкими словами скрывались теперь требования самые скромные: хотя сколько-нибудь действительной заботливости со стороны правительства о помощи стеснённому положению низших классов, и реформаторы были бы довольны. Не только умеренные республиканцы, но и все рассудительные люди между реакционерами были убеждены в необходимости позаботиться об улучшении быта низших классов. В большинстве и умеренных республиканцев и даже реакционеров это убеждение было не только внушением расчета, но и искренним желанием. Кроме немногих нравственно-дурных людей, все желали позаботиться о распространении образования между простолюдинами, об улучшении их квартир, об улучшении мелкого кредита, к которому они прибегают, об избавлении их от ростовщиков и т. д. Между умеренными республиканцами не было ни одного, который не имел бы этих желаний, а серьёзной заботы об исполнении этих желаний было бы довольно для приобретения поддержки со стороны реформаторов. Но вместо того, чтобы заботиться о вещах, [42] которые всем казались и полезны и практичны, умеренные республиканцы предпочли спорить против разных призраков и проводили время в опровержении требований, которых никто не предлагал, но существование которых предполагалось умеренными республиканцами. Самая простая, самая лёгкая мера вызывала против себя крики о невозможности и опасности, потому что под нею всегда предполагалась какая-нибудь громадная теория. Призрак материальной демагогии, за которую не хотел или не был способен приниматься ни один из реформаторов, и призрак утопических теорий, которых никто не хотел приводить в исполнение в тогдашнее время, — эти нелепые призраки не давали умеренным республиканцам и подумать о союзе с реформаторами, которых им угодно было воображать себе сумасшедшими людоедами.

Таким образом по существенному положению серьёзного дела умеренным республиканцам был бы возможен союз с каким угодно из двух враждебных лагерей, разделявших между собою население Франции. Но отчасти воспоминание о прежних причинах вражды, отчасти громкие слова, пугавшие воображаемым значением, которого не имели, препятствовали сближению. Вероятно, если бы в партии умеренных республиканцев предводители были великими государственными людьми, эти затруднения были бы устранены своевременно, и партия умеренных республиканцев приобрела бы прочную опору себе или от реакционеров, или от реформаторов, смотря по тому, с каким из этих лагерей нашла бы она более точек одинаковости в стремлениях. Нам кажется, что если бы умеренными республиканиами руководили такие люди, как Ришелье, Штейн или Роберт Пиль, то она предпочла бы сближение с реформаторами. Несмотря на всю жестокость июньских битв и следовавших за ними проскрипций, реформаторы легче, нежели реакционеры, согласились бы поддерживать умеренных республиканцев: после июньских дней реакционеры стали так самонадеянны, что внушали уже чрезвычайно серьёзные опасения реформаторам, и таким образом самая жестокость поражения, нанесённого реформаторам умеренными республиканцами, заставляла этих последних быть склонными к поддержке победителей, за которыми выказывались грозные полчища людей, одинаково враждебных и побеждённым, и победителям. Но в партии умеренных республиканцев недостало государственного благоразумия на вступление в решительный союз ни с той, ни с другой из партий, имевших наиболее существенного могущества. Они вздумали держаться собственными силами. Ошибка эта была очень важна; она основывалась на странном самообольщении относительно своих сил. Умеренные республиканцы как будто не знали, что их образ мыслей, основанный на теоретических соображениях, а не на материальных сословных выгодах и [43] потребностях, по необходимости может иметь своими последователями только небольшое число тех людей, которые действуют в жизни не по требованию житейских интересов, а по правилам отвлечённой теории; они воображали, что умозаключения, а не интересы руководят людьми. От людей, впадавших в такое отвлечённое заблуждение, едва ли можно ожидать ловкого практического образа действий; но если бы они действовали практично, то могли бы даже без союза с сильнейшими партиями сделать очень многое для утверждения своих идей в государственной жизни французской нации.

Положим, что они были совершенно неисправимы в основном своём заблуждении, в том, что считали себя гораздо более многочисленными, нежели как были на самом деле; но всё-таки они очень хорошо знали, что слишком значительная часть народонаселения Франции не сочувствует их политическим мнениям. Они должны были употребить все заботы, чтобы увеличить число своих приверженцев. Поиобретать прозелитов своим убеждениям вовсе не так легко, как находить союзников своим интересам; но всё-таки искусный государственный человек может довольно быстро распространить свои понятия в массе, если будет заботиться об удовлетворении тех материальных потребностей нации, которые не противны его убеждениям. Умеренные республиканцы имели в своих руках правительственную власть и при малейшем искусстве в парламентской тактике могли верно рассчитывать на поддержку большинства в Национальном собрании; это было уже очень важное преимущество. Несколько месяцев им оставалось для того, чтобы укрепиться в занимаемом ими положении, и если бы они сумели воспользоваться этим временем, они могли бы утвердиться довольно прочно. Люди, которые, управляя делами несколько месяцев, не будут в конце их гораздо сильнее, нежели были в начале, неспособны управлять делами.

Не вступая в союз с многочисленнейшими партиями, умеренные республиканцы не должны были надеяться на помощь от людей, предводительствовавших этими партиями; но масса никогда не имеет непоколебимых и ясных политических убеждений; она следует впечатлениям, какие производятся отдельными событиями и отдельными важными мерами. Эту массу могли бы привлечь к себе умеренные республиканцы, если бы позаботились о том, чтобы их управление производило выгодные впечатления на массу и удовлетворяло тем её желаниям, которые могли они исполнить, не изменяя своему образу мыслей.

Государственный бюджет всегда составляет одну из самых общих и сильных причин довольства или недовольства в массах. Франция жаловалась на обременительность податей; особенно силён был общий ропот против обременительных налогов на соль и на вино и против пошлин, собираемых в городах с съестных припасов (octroi). С самого Наполеона непрерывно шёл этот [44] ропот; каждое правительство, заботясь при своём начале о популярности, обещало отменить налоги на соль и вино; ни одно не считало потом нужным сдержать это обещание, и при каждом перевороте одной из сильнейших причин того глухого неудовольствия, которое предшествовало волнению, был ропот на эти налоги. Соль и вино участвовали в падении Наполеона, Бурбонов и Орлеанской династии. Уничтожить городские пошлины с провизии было бы не менее полезно: пока на них роптали только горожане, но зато от горожан зависела прочность правительства ещё больше, нежели от поселян; притом, если существование этих пошлин не беспокоило поселян, то уничтожение их скоро было бы признано за благодеяние и поселянами, потому что увеличилось бы тогда потребление мяса, хлеба и т. д. в городах, стало быть развилась бы торговля сельскими продуктами. Налоги на соль и вино доставляли государству около двухсот миллионов франков, и при огромности французского бюджета было бы легко произвесть эту экономию; если же не хотели сокращать государственных расходов, то желания масс указывали источник, из которого было бы легко с избытком получать эти двести миллионов. Как обременительны казались налоги на вино и соль, так, напротив, чрезвычайно популярно было бы учреждение подати с капитала или с дохода. Ничем нельзя было бы в делах финансовых так угодить массе народа, как обращением косвенных налогов в прямые. Пошлины с съестных припасов поступали в городские доходы, — эти пошлины также легко было бы заменить прямыми налогами.

Кроме постоянных налогов, чрезвычайный ропот был возбуждён нелепым временным увеличением поземельного налога на 1848 год. Этот временный добавочный налог равнялся почти половине основного налога и по смете должен был доставить до двухсот миллионов франков, но на деле доставил гораздо менее, потому что никто не хотел его платить. В первой статье мы уже упоминали, что он был одной из главных причин реакции, обнаружившейся против февральского переворота. Надобно было отменить эту неудачную меру, через несколько дней после февральской революции придуманную одним из умеренных республиканцев, Гарнье-Паже.

Эти облегчения были бы необходимы даже в том случае, если бы умеренные республиканцы не хотели сокращать государственных расходов, — в таком случае надобно было бы, как мы говорили, заменить уничтоженные косвенные налоги прямыми; но народные желания требовали значительного сокращения бюджета, который был доведен до страшных размеров расточительным управлением Луи-Филиппа, при котором в течение 18 лет государственные расходы и вместе с ними подати увеличились вдвое. Из 1 800 миллионов франков надобно было бы довести расходы не более как до 1 200 миллионов. Благоразумные политико-эконо[45]мисты видели в этом государственную необходимость. Умеренные республиканцы признавали справедливость их слов, но ничего важного не сделали для исполнения этой необходимости.

Другим общим желанием дельных людей всех партий было отменение тех излишеств административной централизации, которые обременяли чиновников и самым утомительным образом стесняли деятельность частного человека, ровно никому не принося пользы и ни для чего не будучи нужны. Чтобы починить какой-нибудь дрянной мост через ручей в каком-нибудь селе, надобно было испрашивать разрешения от министра. Постройка домов, мощение улиц — для всего этого нужны были позволения и предписания от парижского правительства. Умеренные республиканцы, конечно, понимали неудобства этого порядка, связывавшего всю Францию, сами реакционеры говорили об этом благоразумно. Но и тут ничего не было сделано.

Стеснительные меры, казавшиеся необходимостью после июньских событий, лишали умеренных республиканцев популярности при начале управления Кавеньяка. Ни одна из тех мер, которые мы сейчас перечислили и которые могли бы уменьшить эту непопулярность, не была принята правительством умеренных республиканцев в продолжение трёх или четырёх месяцев, следовавших за учреждением их правительства. Быть может, достаточным извинением тому могли быть бесчисленные хлопоты и затруднения, в которые впутывалось новое правительство; во всяком случае умеренные республиканцы надеялись через несколько времени продолжать свое управление лучше, нежели начали его. Они надеялись раньше или позже приобрести популярность, которой лишены были летом и осенью 1848 года. Таким образом, по их собственному мнению, весь вопрос состоял в том, чтобы удержать за собою власть до той поры, когда приобретётся ими популярность. Выиграть время — для них было бы выиграть дело.

Было несколько средств для них продлить свою власть. Она вручена была Кавеньяку временным образом от Национального собрания, и Национальное собрание сначала не хотело торопить его прекращением этого положения. Зная свою непопулярность в настоящее время, умеренные республиканцы могли бы прибегнуть к средству, которое надолго упрочило бы их тогдашнее положение и даже сделало бы их любимцами народа. Точно так же, как и все французы, они чувствовали желание, чтобы Франция заняла в Западной Европе то первенствующее положение, которым пользовалась при Людовике XIV и при Наполеоне. Они считали унижением для Франции трактаты 1815 года [^14]. Соседние страны представляли много удобных случаев для начатия войны на Рейне или в Италии. Италия нуждалась в помощи французов против австрийцев. Прирейнские области Пруссии и все государства западной Германии находились в таком [волне[46]нии], что французская армия могла явиться в Германию союзницею одной из партий, готовившихся вооружённою рукою решать спор о сохранении или изменении порядка дел в Германии. [Нет сомнения в том, что и та и другая война пошла бы удачно для Франции. Слава, которую приобрело бы правительство, польстив победами национальной гордости, придала бы ему и прочность и популярность. Но и на войну не решились умеренные республиканцы.]

Но, не принимая никакой решительной меры, Кавеньяк и его друзья давали проходить одному месяцу за другим, пока уже поздно было вознаграждать потерянное время. Чего же ждали они и на что надеялись? Они, кажется, воображали, что всё устроится по их желанию одним магическим действием тех громких слов, в неотразимую очаровательность которых они верили; они, кажется, предполагали, что Франция находит их людьми необходимыми, потому что они сохраняют порядок и с тем вместе защищают слово республика, как будто бы слово республика могло восхищать само собою кого-нибудь, кроме немногочисленных и бессильных теоретиков, и как будто реакционеры не считались гораздо лучшими ревнителями порядка, нежели республиканцы.

Наконец был ещё один путь для удержания власти: можно было сохранять своё владычество при помощи [практической] силы, отстраняя формальное выражение национальных желаний. Умеренные республиканцы могли говорить, что партии, разделяющие между собою Францию, находятся в такой вражде между собою, из которой снова легко может возникнуть междоусобная война при первом поводе к тому (и это было бы правда); что потому официальные проявления народной жизни, слишком волнующие массу, как, например, государственные выборы и особенно выбор президента республики, должны быть отложены на некоторое время, пока умы успокоятся. Они не сделали этого, не умели во-время предвидеть результата, к которому приведёт выражение народных симпатий и антипатий при тогдашней перепутанности понятий.

Умеренные республиканцы не имели столько благоразумия, чтобы отсрочить на год или полтора года выбор президента республики. Но когда обнаружилось, что их кандидат Кавеньяк не имеет вероятности быть избранным, у них оставалось ещё средство в значительной степени уменьшить вредные для них последствия этой ошибки. Они уже предвидели, что исполнительная власть перейдёт в руки кандидата противных им партий. Но в Национальном собрании, у которого законодательная власть могла оставаться ещё очень надолго, большинство принадлежало им. Политический расчёт должен был говорить им, что следует как можно более увеличить влияние законодательной власти и как можно более подчинить ей исполнительную. Они не сделали и этого, [47] пожертвовав и собственными выгодами, и спокойствием государства отвлечённому соображению о том, что исполнительная власть должна быть сильна и независима.

При самых благоприятных обстоятельствах не могла бы удержать за собою власти партия, действовавшая так непредусмотрительно и нерешительно. В несколько месяцев постепенно исчезло то могущество, которое было утверждено за умеренными республиканцами июньской победой. Напрасно было бы винить в том обстоятельства: если много было в них затруднительного и неблагоприятного, то ещё больше было выгодного для умеренных республиканцев; сами по себе они были довольно слабы, но у них в руках было всё то могущество, которое даётся государственной властью; притом же все другие партии, хотя и более многочисленные, были в то время ещё слабее умеренных республиканцев; одни из них были поражены в июне, другие в феврале, и ни одна не успела ещё оправиться после поражения. Их слабость доходила до безнадёжности, и ни одна не отваживалась даже и предъявлять притязаний на то, чтобы заступить место умеренных республиканцев в управлении государством. И когда пришло время борьбы за власть, единственным опасным соперником умеренных республиканцев явился кандидат, тогда ещё не имевший никакого самостоятельного политического значения и обязанный своим успехом преимущественно тому, что его поддерживали люди, в сущности столько же враждебные ему, как и умеренным республиканцам, — поддерживали оттого, что считали его ещё гораздо более слабым, нежели были сами. При таком бессилии соперников легко было бы надолго удержать за собою власть умеренным республиканцам, если бы они были хотя сколько-нибудь практическими людьми. Но за блеском и шумом своих отвлечённых формул они не видели и не слышали ничего, и каждое событие было для них неожиданностью, которой они беззащитно уступали до тех пор, пока, наконец, были совершенно оттеснены от власти, которою не умели пользоваться.

Таков общий характер событий французской истории с конца июня до конца ноября 1848 года. Краткий обзор этих событий подтвердит старую истину, что непредусмотрительность и нерешительность в государственных делах гибельны бывают и для государства и для людей, не умеющих пользоваться властью.

По укрощении восстания Кавеньяк явился в Национальное собрание и объявил, что возвращает ему ту диктаторскую власть, которую получил от него на время битвы. Собрание решило, что опасность ещё продолжается, и потому просило Кавеньяка оставаться главою правительства, предоставив ему право по своему усмотрению составить министерство. Выбором министров и других важнейших сановников Кавеньяк и умеренные республиканцы, им руководившие, показали, какими ошибочными соображениями руководились они, когда решили, что диктатура должна быть про[48]должена. Большинство министров было взято из умеренных республиканцев, но некоторые важнейшие посты были вверены людям из старинных партий, управлявших Франциею с 1815 до 1848 года. Военным министром был сделан Ламорисьер, друг принцев Орлеанского дома. Этот выбор не был, впрочем, опасен для республики: человек честный, Ламорисьер не интриговал против правительства, участником которого был. Гораздо больше опасности представляло назначение генерала Шангарнье комендантом парижской национальной гвардии: Шангарнье всячески хлопотал о восстановлении системы, разрушенной в феврале, и был известен неумеренностью своих реакционных стремлений. Выбор его на столь важное место доказывал, что умеренные республиканцы хотят опираться на реакционеров, что свою диктатуру они хотят направить исключительно против реформаторов, которых одних считают опасными для государственного порядка.

Это прямо обнаруживалось речами и действиями умеренных республиканцев в Национальном собрании, о котором пора нам сказать несколько слов, потому что с июля до половины ноября от его решения зависели все важнейшие дела.

Из девятисот «представителей народа», составлявших Национальное собрание, до 350 человек принадлежали разным реакционным партиям. Они сидели на правой стороне зала. Около 300 человек, сидевшие в центре, несколько ближе к левой, нежели к правой стороне, были умеренные республиканцы. Наконец левую сторону занимали крайние республиканцы и реформаторы, которых находилось в Собрании до 250 человек. При таком распределении [партий очевидно большинство могло составляться] только посредством соединения двух партий из числа трёх. Чтобы проводить свои меры, правительство, кроме прямых своих приверженцев, должно было иметь поддержку или от левой стороны, — в таком случае предложения правительства имели бы за себя большинство около 200 голосов, — или поддержку от правой стороны, и в таком случае большинство доходило бы до 400 голосов. Люди, незнакомые с парламентскою тактикою, могут подумать, что при таком распределении голосов для получения поддержки с той или другой стороны центральная партия должна была делать много уступок той партии, голоса которой хочет иметь. Вовсе нет; ни та, ни другая из крайних партий не могла иметь никакой надежды приобресть большинство своими собственными мерами потому, что они встречали бы сопротивление в обеих остальных партиях, стало быть могли иметь большинство только такие меры, которые выходили бы от центральной партии. Она могла по произволу выбрать себе поддержку с той или с другой стороны, и тут должно происходить нечто подобное тому, как бывает при встрече двух продавцов с одним покупщиком: тот и другой продавец наперерыв друг перед другом понижает [49] цену до последней крайности и рад довольствоваться самой незначительной выгодой.

Малейшее предпочтение, оказываемое центральной партией правой стороне над левою или наоборот, уже приобретает ей голоса этой стороны. Мало того: нужно только, чтобы центральная партия выказывала больше нелюбви, например, к левой стороне, нежели к правой, и правая сторона будет самым усердным образом поддерживать центр, хотя бы центр и с нею обходился очень сурово. Это преобладание центра в решении дел доходит до того, что искусные парламентские предводители с центральной партией из 50 человек могут управлять решениями собрания, состоящего из 500 человек. Итак, умеренные республиканцы, имея целую третью часть голосов и занимая средину между двумя крайними партиями, почти равносильными, должны были решительно господствовать в Национальном собрании. Им довольно было решительно отталкивать от себя одну из этих партий, чтобы иметь горячую поддержку со стороны другой. Какую же из двух партий будут они преследовать? — вот вопрос, представлявшийся им после июньских дней. Левая сторона была лишена сильнейших своих предводителей в парламенте и потеряла свою армию вне парламента. Она не могла теперь быть опасна, как бы громко ни выражала свой гнев. Всякое снисхождение от центра она приняла бы без всяких условий. Но центр не видел настоящего; ему всё чудились страшные призраки июньских дней; он воображал, что завтра, послезавтра могут cнова стать на баррикаду сорок тысяч пролетариев, забывая, что уже не осталось в Париже пролетариев, способных драться. Умеренные республиканцы воображали, что через неделю после Иены и Ауэрштета пруссаки могли разбить Наполеона, что Наполеон на другой день после Ватерлоо мог дать новую генеральную битву. Они твердили, что ужасаются страшных замыслов левой стороны. Этим нерасчетливым выражением пустого страха они лишили себя всех выгод своего центрального положения, объявив, что им нет выбора между правой и левой стороной. Естественно стала через это в очень выгодное положение правая сторона. Центр объявлял, что она ему необходима, и она могла дорого продавать свои голоса. Под влиянием пустого страха центр так сильно погнулся на правую сторону, что потерял всякое равновесие, и можно было увлекать его всё дальше и дальше направо. А между тем опасность ему была после июньских дней справа, а не слева. Силами реакционеров была выиграна июньская победа, и победители, конечно, были гораздо требовательнее, нежели побеждённые. Никакие уступки со стороны центра не удовлетворяли правую сторону; с каждым днём она делалась всё настойчивее, интриговала смелее и вынуждала у центра новые уступки. Возвращая диктатуру Кавеньяку, центр прямо говорил, что эта диктатура направлена исключительно против левой стороны [50] и что для поддержания своей власти он будет опираться исключительно на правую сторону. Он давал веру всем слухам о заговорах и замыслах левой стороны и отвергал как клевету все подобные слухи о правой стороне, выставлял опасными все мелкие беспорядки, при которых слышались крики, бывшие лозунгом левой стороны, и оправдывал все подобные случаи, выходившие с правой стороны. Кавеньяк запретил большую часть газет левой стороны, хотя они нападали только на людей и отдельные распоряжения, а не на самую форму правительства тогдашней Франции, и охранял все газеты правой стороны, хотя они открыто стремились к низвержению той формы правительства, представителем и защитником которой был он, — побеждённая революция представлялась ему более серьёзным врагом, нежели победоносная реакция. Скоро для обуздания левой стороны были предложены центром три закона: по первому каждая политическая газега была обязана внести в казну 24 000 франков (6 000 рублей серебром) как обеспечение в уплате штрафов, которые могут быть на неё наложены; по второму назначались тяжёлые наказания за газетные статьи, противные общественному порядку; по третьему клубы подвергались строгому полицейскому надзору.

Этими законами совершенно разрушалось равновесие между правою и левою стороною в средствах политической деятельности. Уже и прежде правой стороне было дано гораздо больше простора, нежели левой; теперь последняя была чрезвычайно стеснена, между тем как до правой стороны новые законы вовсе не касались. Правая сторона была гораздо богаче левой. Газеты правой стороны без хлопот взяли у своих патронов требуемые обеспечения: вместо 24 000 каждая из них, не стесняясь, нашла бы и 240 000 франков. Те проступки, которые совершались газетами правой стороны, оставались без преследования, между тем как газеты противной партии беспрестанно отдавались под суд и осуждались на штрафы. Клубы для левой стороны были тем, чем балы, большие обеды и фойе Оперы и Французского театра для правой: преследуя те собрания, в которых рассуждали о политике приверженцы левой стороны, полиция предоставляла полнейшую свободу всем совещаниям правой стороны.

Просим читателя не забывать точки зрения, с которой мы излагаем события. Мы говорим вовсе не о том, хороши или дурны были убеждения той или другой партии. Наша цель вовсе не теоретический разбор различных политических убеждений, существовавших во Франции в 1848 году; до них нам нет никакого дела; до них мало дела даже и французам настоящего времени: в десять лет все эти убеждения совершенно устарели, и нет теперь во Франции человека, который думал бы о вещах точно так, как думал в 1848 году. Но если вопросы и обстоятельства в различных странах и в разное время бывают различны, то правила [51] благоразумия во всех странах вечно неизменны. Только эта сторона событий, сохраняющая навсегда интерес для жизни, интересует нас здесь. Каковы были мнения умеренных республиканцев, нам нет дела; мы хотим только знать, благоразумно ли поступали они; каковы были цели, которые имели они в виду, — вопрос посторонний для нас; нам хочется только показать, что они не умели выбирать средств для достижения целей, и из их ошибок вывесть некоторые правила [политического благоразумия, — правила] вроде знаменитого латинского стиха, применяющегося ко всему, что делается на белом свете:

Quidquid agis, prudenter agas, et respice finem, —

«Что бы ты ни делал, поступай благоразумно и рассчитывай последствия своих поступков». Быть может, образ мыслей умеренных республиканцев был вреден для государства; лично мы даже уверены в этом. Быть может, для Франции было счастьем, что вместо Кавеньяка правителем Франции сделался Луи-Наполеон, — многие говорят это. Мы вовсе не сравниваем этих двух людей по образу мыслей; мы рассматриваем только, до какой степени надобно приписать Кавеньяку и умеренным республиканцам торжество Луи-Наполеона, и находим, что они постоянно действовали в пользу ему и во вред себе; а так как они хотели вовсе не того, то мы и находим, что они держали себя нерасчётливо; для того чтобы обнаружить эту нерасчётливость, мы должны показывать, в чём должны были бы состоять для них внушения благоразумия. Быть может, правая сторона по образу мыслей была совершенно справедлива; но её усиление вело ко вреду центра, потому и не расчётливо поступал центр, содействуя её возвышению. Он должен был или сам принять мнения правой стороны, или бороться с нею, — он не сделал ни того, ни другого. Правая сторона усиливалась его помощью, а между тем продолжала ненавидеть его, и с каждым днём он должен был уступать шаг за шагом власть врагам, которым сам помогал.

Скоро правая сторона не удовольствовалась тем, что некоторые из важнейших мест в правительстве отданы ей; она стала требовать, чтобы из министерства были удалены люди, ей не нравившиеся. Прежде других был удалён в угодность ей министр народного просвещения Карно, которого реакционеры не любили отчасти за его имя, отчасти за то, что он издавна был дружен с людьми, которые были подозрительны реакционерам. Не прошло двух недель после июньской победы, как правая сторона уже потребовала его удаления, и место его отдано человеку правой стороны, известному историку Волабеллю. Через три месяца правая сторона снова потребовала отдачи своим предводителям ещё двух мест в министерстве. Сенар, министр внутренних дел, бывший президентом Национального собрания, в июне вместе с Кавеньяком принимал самые крутые меры для подавления ин[52]сургентов. Тогда реакционеры превозносили его; но в начале октября уже не хотели терпеть в министерстве человека, которого ещё недавно называли одним из спасителей общества. Сенар должен был уступить место Дюфору, и его отвержение правой стороной служило очень ясным предсказанием, что скоро будет отвергнут ею и главный из июньских «спасителей общества», Кавеньяк. Дюфор подобно Ламорисьеру не интриговал по крайней мере против порядка дел, существовавшего тогда во Франции. Но другой член правой стороны, вместе ним вступивший в министерство Кавеньяка, Вивьен, явно стремился к низвержению правительства, в котором стал участвовать.

Эти смены министров правая сторона уже не выпрашивала, как прежде: в октябре она стала так смела, что уже стала отнимать свои голоса у Кавеньяка, когда хотела принудить его к новой уступке. Она уже открыто говорила, что поддержка её необходима ему, что она чуть ли не из милости держит его президентом исполнительной власти. При таких словах было очевидно, откуда грозит опасность центру; но он оставался непреклонен в своем ужасе перед призраком новых баррикад и делал правой стороне одну уступку за другой.

Вместе с прениями об административных вопросах и текущих происшествиях шли в Национальном собрании прения о конституции. Из всех вопросов о государственном устройстве ближе всего касался судьбы правительства вопрос об отношении исполнительной власти к законодательной. В теории существовало об этом два различные мнения: одни приписывали частые перевороты, раздиравшие Францию в последние 60 лет, тому, что у правительств было будто бы слишком мало силы для сопротивления инсургентам, низвергавшим их одно за другим. Другие указывали на то, что постоянно исполнительная власть во Франции подчиняла себе законодательную и, пренебрегая законным контролем её, впадала в ошибки, которые и бывали прямой причиной общего неудовольствия, приводившего к насильственным переворотам; из этого они выводили, что для прочности исполнительной власти и сохранения государственного спокойствия законодательную власть во Франции надобно усилить на счёт исполнительной, так чтобы контроль первой над последней был действителен. Которое из двух мнений было справедливо в теоретическом отношении, мы не станем рассматривать. Но очевидно было, к которому из этих двух мнений должны были присоединиться умеренные республиканцы. В Национальном собрании они господствовали; каковы будут стремления исполнительной власти, когда она сделается независимой от законодательной, они не знали наверное, но могли предполагать, что она не будет чужда тем преданиям, какие остались от всех французских правительств со времён Наполеона. Эти предания были вовсе не в пользу умеренных республиканцев. Благоразумие ясно указывало им путь. [53] Пусть их теоретические убеждения были бы в пользу независимости исполнительной власти от законодательной; но они должны были понять, что не время им проводить в дело чистую теорию и надобно принять в соображение настоящие привычки, отлагая полное осуществление теории до той поры, когда изменившиеся понятия самой исполнительной власти о своих обязанностях будут служить достаточным ручательством за то, что она не употребит во зло своей независимости. Это было ясно. Но мы должны повторить факт, на который уже много раз приходилось нам указывать. Умеренные республиканцы были теоретики, не понимавшие условий практической жизни. Они во время прений о конституции постоянно поддерживали всевозможную независимость исполнительной власти от законодательной и возвышали её силы. Кавеньяк и все министры говорили в этом смысле. Но вот дошла очередь до того параграфа, который определял способ избрания президента республики. Тут было два противные мнения, как и обо всём в государственных делах, у правой и левой стороны. Правая сторона хотела, чтобы президент исполнительной власти был избираем непосредственно нацией, — этим возвышалось величие исполнительной власти; левая сторона хотела, чтобы он был избираем Законодательным собранием, — через это, конечно, он становился ниже его. Тут Кавеньяк и министры заметили наконец, что дело идёт о сохранении или низвержении тогдашнего порядка вещей во Франции. Они заметили, что при общем неудовольствии нации на них, умеренных республиканцев, при расстройстве партии реформаторов легко могут восторжествовать при выборах президента реакционеры, если выбор будет предоставлен нации. Кавеньяк и министры подали голос вместе с левой стороной в пользу предложения, чтобы президент республики был избираем Национальным собранием. Но было уже слишком поздно. Умеренные республиканцы слишком уже приучены были своими предводителями видеть на левой стороне смертельных врагов всякого общественного порядка и вслед за реакционными журналами кричать: Les barbares sont à nos portes! Они до того приучены были повёртываться направо, что когда теперь их предводители вздумали сделать маневр налево, то были покинуты всем своим войском. Большинством четырёхсот голосов было решено, что президент республики. будет выбран не Законодательным собранием, а голосами всей нации.

Этим почти решена была судьба умеренных республиканцев, подавших голос против самих себя по неумению соображать результаты своих действий. Трудно было им надеяться на успех своего кандидата при выборе президента голосами всей нации, потому что ничего не сделали они для приобретения популярности, а между тем должны были перед общественным мнением нести ответственность за все те материальные невзгоды, которыми coпровождался февральский переворот, [54] Нельзя отрицать того, что Кавеньяк и его политические друзья искренно желали отвратить все злоупотребления, облегчить все тяжести, на которые жаловалась нация. Но ещё неоспоримее то, что ничего не было сделано ими для исполнения этих желаний. Мы уже говорили о тех преобразованиях, какие надобно было бы сделать в бюджете, чтобы удовлетворить жалобам, которые сильно содействовали февральскому перевороту, и ожиданиям, которые были возбуждены этим переворотом. Реформы, нами указанные, были согласны с убеждениями умеренных республиканцев. Но эта партия была по рукам и по ногам связана реакционерами, провозглашавшими непогрешительность бюджета прежних лет и вопиявшими против всякой попытки сократить государственные расходы, которыми они пользовались, или заменить распределение налогов, благоприятное для них. Воображая себя в опасности от людей, убитых, сосланных или изгнанных в июне, умеренные республиканцы не могли энергически приняться и за вопрос о децентрализации, потому что всевозможное натягивание административных пружин казалось им нужно для охранения общественного порядка от опасностей слева, которых уже не было. Охотно приняли бы они какие-нибудь прямые меры для улучшения положения низших классов, но все эти меры уже предлагались реформаторами, каждая мысль которых представлялась умеренным республиканцам чем-то разрушительным для общества; а если и приходила умеренным республиканцам в голову какая-нибудь маленькая идейка о каком-нибудь маленьком законе, который бы несколько полезен был народу, реакционеры поднимали вопль, доказывая, что этот закон был бы подражанием проектам реформаторов, — и действительно нетрудно было доказать это, потому что на самом деле мысли умеренных республиканцев об улучшении состояния простолюдинов были бледными отражениями понятий, высказанных реформаторами, — и бедные умеренные республиканцы с испугом отступались от того из своих сотоварищей, который был обвиняем реакционерами в потворстве реформаторским теориям. Чтобы объяснить нагляднее эту [жалкую] нерешительность, мы укажем на единственную прямую меру, принятую Национальным собранием для улучшения участи работников. Собрание назначило 3 000 000 франков на пособие учреждению ассоциаций между фабричными работниками, то есть для образования чего-то похожего на наши промысловые и ремесленные артели. По-видимому, ничто не могло быть невиннее такого назначения. Но надобно только прочесть доклады и речи, с которыми даны были эти деньги, чтобы понять, с какими чувствами простолюдины должны были встретить этот заём. Вот доклад, представленный Собранию Корбоном от имени комитета, рассматривавшего предложение об этом пособии и рекомендовавшего Собранию принять его, [55] >«Наверное, в нашем Собрании нет ни одного члена, который не желал бы всем сердцем постепенного возвышения сословий, до сих пор содержавшихся в низком положении. С своей стороны мы искренно убеждены, что настанет время, когда большая часть работников перейдёт из состояния наёмщиков в состояние сотоварищей, как прежде перешли они из рабства в крепостное состояние, из крепостного состояния в вольные наёмщики. Но эта перемена будет делом времени и личных усилий работников. Конечно, государство должно помогать ей; но каково бы ни было его участие в медленном осуществлении этого прогресса, участие государства будет в этом деле гораздо меньше, нежели участие, какое в нём должны иметь сами работники. Работник должен быть сыном своего труда, и если он некогда тем или другим способом получит в собственное распоряжение средства для производства своего промысла, этими средствами он должен быть прежде всего обязан собственным усилиям.

Мы знаем, что такой приговор мало удовлетворит ту часть рабочего класса, которую, напротив, уверили, что государство сделает всё и что работникам надобно лишь пользоваться его содействием. Недостойны помощи те, которые не имеют мужества помочь сами своим делам, не имеют истинного понятия ни о свободе, ни о равенстве, ни о братстве, те, которые не хотят пытаться поднять себя постоянными и терпеливыми усилиями, а ждут, пока их поднимут другие.

Мы хотим, чтобы государство помогало работникам только пропорционально тем усилиям, которые будут делать они сами для приобретения в свое распоряжение средств к независимому труду.

Мы не исполнили бы всей своей обязанности, если бы не прибавили, что ассоциации, пользующиеся нашей помощью, должны необходимо подчиняться условиям соперничества, без которого нет самой свободы труда. Мы говорим это именно потому, что работников уверили, будто все их бедствия — результаты соперничества. До известной степени это справедливо; но напрасно от злоупотреблений соперничества заключать, что надобно уничтожить самое соперничество.

Для работников полезно будет услышать, что уничтожить соперничество — просто невозможность.

В самом деле, как уничтожить его? Силою власти? Но власть, которая возьмётся за это, будет немедленно низвергнута. Посредством ассоциации, которая послужила бы зерном для всеобщей ассоциации? Но— (Корбон доказывает, что это также невозможно).

К счастью, настало время, когда эти важные вопросы будут обсуждены с национальной трибуны, которая своим авторитетом предостережёт работников против идей, помрачивших, к сожалению, слишком многие умы.

Наши прения покажут, сколько правды в тех учениях, которые, прикрываясь формами строгой нравственности, прибегая к языку любви и преданности общему благу, в сущности взывают только к эгоизму и возбуждают против общества ненависть тем более глубокую, что ими раздражаются все желания у людей, не имеющих и необходимого».

С первого взгляда видно, что этот доклад составлен не столько под влиянием мысли провести меру, полезную для работников, сколько под влиянием заботы не показаться союзниками реформаторов и желания внушить работникам, что их надежды на содействие государства в изменении их быта напрасны. Без всякой надобности Корбон толкует о неизбежности соперничества, о невозможности всеобщей ассоциации работников, которой нет и в помине, твердит, что государство ничего особенного не может сделать для работников, и т. д. Мог ли такой доклад произвесть на работников хорошее впечатление? Нет, он представлялся для них [56] выражением антипатии к ним. И как легко приходили им мысли, которыми опровергались рассуждения доклада. Например, при словах «недостойны помощи те, которые не имеют мужества помочь сами своим делам» (Ceux là ne sont pas dignes d'être aidés qui n'ont pas le courage de s'aider), — при этих словах, составляющих основную мысль доклада, кому из нуждавшихся в содействии государства не приходило в голову такое возражение: «Но зачем же и существует государство, как не для охранения человека от бедствий, которых не может отвратить его собственное мужество и сила? Если так, полиция должна бы защищать от воров только того, который сам и без полиции в силах прогнать или убить вора; если же разбойники нападут на труса или больного, полиция не должна защищать от них этого человека, потому что «он не имеет мужества помочь себе». Да разве помощь нужна сильным и мужественным, а не слабым и забитым обстоятельствами?»

Но доклад Корбона был ещё очень любезен сравнительно с теми речами, какие говорились по этому делу реакционерами. Корбон думал по крайней мере, что в оказываемом пособии есть что-то хоть отчасти справедливое и хотя несколько полезное. Предводитель реакционеров, знаменитый говорун Тьер, своим пискливым голосом кричал, что всё это вздор, что деньги эти бросаются в печь, но что он с удовольствием соглашается бросить их в печь, потому что безуспешностью этой нелепой попытки помогать учреждению ассоциаций докажется нелепость самой мысли об ассоциациях, мысли сумасбродной и безнравственной. «Не три миллиона, а двадцать миллионов следовало бы вам требовать от нас,— говорил он Корбону, — мы дали бы вам их. Да, двадцати миллионов не пожалели бы мы на поразительный опыт, который должен исцелить вас всех от этого колоссального сумасбродства».

Выдачу этих денег считали милостынею и прямо говорили, что бросают их совершенно бесполезно; из этого следовало бы заключать по крайней мере, что пособие оказывается безвозмездно. Вовсе нет: три миллиона назначались вовсе не в безвозмездное пособие, а просто в заём ассоциациям, которые должны были постепенно возвращать в казну сполна всю полученную ими ссуду. Прилично ли, возможно ли кричать, что даришь деньги, когда даёшь их взаймы? Прилично ли тут хвастаться своим великодушием? Прилично ли кричать о пропаже денег? Заём, выдаваемый с такими речами, оскорбит каждого, в ком осталось хоть несколько уважения к себе.

Наконец, не говоря уже обо всем этом, какое впечатление должна была производить самая величина ссуды? 700 000 рублей серебром на целое государство в пособие сословию, составляющему гораздо более семи миллионов человек. Скупость доходила тут до иронии. Какое впечатление должны были производить эти жалкие три миллиона франков по сравнению с десятками миллионов, ежегодно выдававшимися от казны на покровитель[57]ство биржевым спекуляциям? Но банкиры и биржевые спекулянты как будто от природы получили привилегию на поощрение от французского правительства. Сумм, которые растрачиваются казной для них, не следует сравнивать с деньгами, назначаемыми в пособие чёрному народу; можно сравнивать по крайней мере величину сумм, назначаемых на разные способы пособия чёрному народу. В то самое время, как определялось три миллиона для ассоциаций во Франции, ассигновалось 50 миллионов на переселение пролетариев в Алжирию. Речи и обстоятельства, которыми сопровождался закон об этой колонизации, делали это переселение совершенно подобным ссылке, предпринимаемой для удаления из Франции опасных людей, из которых большинству предстоит на новом месте жительства погибнуть от лишений всякого рода и кабильских пуль. В этом смысле и было принято переселение простолюдинами; они сочли его не результатом заботливости о них, а следствием желания удалить из Франции предприимчивых и потому опасных простолюдинов. Какое же впечатление производилось на работников сравнением трёх миллионов, с упреками и дурными предсказаниями выдаваемых на исполнение задушевного убеждения простолюдинов, и 50 миллионов, назначаемых на ссылку, прикрытую именем колонизации?

Ссуда на учреждение ассоциаций была единственной сколько-нибудь важной мерой кавеньяковского правительства для приобретения популярности. Очень мало было принято даже и незначительных мер с этой целью, да и те все были обсуждаемы и исполняемы в таком же духе, как выдача ссуды ассоциациям. Очень натурально, что чувство, с которым народ смотрел на Кавеньяка и его партию после июньских дней, нимало не улучшилось в течение следовавших за тем месяцев. Умеренные республиканцы не сделали совершенно ничего для привлечения к себе народа, и народ продолжал смотреть на них как на людей, от которых нечего ему ждать.

Политика умеренных республиканцев была очень неудачна в делах внутреннего управления. Этот недостаток мог бы до некоторой степени замениться блеском и популярностью внешней политики. Случаев к тому представлялось много, и некоторые из них были до того благоприятны, что самый нерасчетливый человек легко понимал их драгоценность.

Мы укажем только два важнейшие.

Во Франкфурте-на-Майне собрался немецкий парламент с целью дать немецкому народу государственное единство. По правилу, нами принятому, мы вовсе не будем рассматривать, хороша или дурна была эта цель, точно так, как мы вовсе не говорили и о том, хороши или дурны были стремления Кавеньяка и его политических друзей. Мы обращаем внимание только на то отношение, какое существовало между потребностями положения, в каком находилось правительство Кавеньяка, и делами Франкфуртского [58] парламента, и хотим показать, что Кавеньяк и его партия не умели действовать сообразно с своими выгодами. Франкфуртский парламент искал дружбы Франции; он был проникнут теми же понятиями, как и правительство Кавеньяка, — действовал в духе того демократизма, который против так называемой демагогии враждует гораздо сильнее, нежели против реакции. Подобно правительству умеренных республиканцев во Франции, Франкфуртский парламент вышел из революционного движения; подобно умеренным республиканцам Франции, он утвердил своё значение кровопролитным подавлением революционного движения, из которого возник сам; подобно умеренным республиканцам, он был уже в большой опасности от усиливавшейся реакции (от которой скоро и погиб, подобно им); и подобно им совершенно не понимал и не замечал этой действительной опасности, воображая, что опасность грозит ему совсем не с той стороны. Словом сказать, по своим идеям Франкфуртский парламент занимал среди немецких партий точно такое же положение, как правительство Кавеньяка среди французских партий. Союз между правительствами столь однородными казался бы неизбежным. Франкфуртский парламент, не находивший поддержки ни в одном из иностранных правительств, чрезвычайно дорожил надеждой на дружбу с Францией и готов был чрезвычайно дорого заплатить за эту дружбу. Тайные инструкции, данные на этот случай его агенту в Париже, не обнародованы; но хорошо известны мнения людей, господствовавших во Франкфурте, и не трудно отгадать, на какие важные уступки согласились бы они. [В них была одинаково сильна нелюбовь к Пруссии и идея государства, составленного исключительно из немецких элементов. В Рейнской провинции Пруссия владеет несколькими округами, жители которых французы. При ловком ведении дел не было невозможно французскому правительству надеяться на расширение границ Франции с этой стороны. Ничего не стоило Франции оказать стремлению немцев к политическому единству такие услуги, за которые были бы с радостью даны немцами всевозможные вознаграждения. Дипломатическое содействие, несколько сильных мемуаров, несколько твёрдых инструкций французским посланникам при европейских дворах — вот всё, чего требовалось на первый раз.] Но вместо того, чтобы вступить в выгодный союз, французское правительство даже не приняло посланника от Франкфуртского парламента.

Ещё яснее немецкого вопроса был итальянский, ещё очевиднее была выгода французских правителей принять в нём участие. Не говорим уже о том, что итальянцы проникнуты были чрезвычайным сочувствием к Франции и выступали с теми же лозунгами, которые находились на знамени тогдашнего парижского правительства, — не говорим об этих соображениях, основанных на фактах настоящего; даже дипломатическая рутина требовала, чтобы Кавеньяк принял сторону итальянцев против австрийцев. [59] Австрия была всегда соперницей Франции, издавна дипломатические и военные торжества приобретались Францией преимущественно в борьбе против этой державы. Но и тут правительство Кавеньяка не сделало ровно ничего. Не была подана итальянцам материальная помощь, когда они нуждались в ней; а когда после поражения итальянских армий Франция решилась, наконец, принять посредничество с целью противодействовать слишком сильному перевесу Австрии, дело было ведено чрезвычайно слабо и вяло и кончилось совершенно в пользу Австрии и в стыд Франции.

Таков общий характер управления Кавеньяка. Внутренние вопросы настоятельнейшим образом требовали разрешения, — ничего не было сделано для этого, и путь, избранный правительством Кавеньяка во внутренней политике, прямо противоположен был и смыслу обстоятельств, и выгодам правительства. Слава внешнего могущества, блеск дипломатических и военных торжеств мог бы доставить правительству Кавеньяка ту популярность, которой не могла доставить внутренняя политика, — внешняя война отвлекла бы внимание от внутренних вопросов, соединила бы всю нацию под знаменами правительства, но и этого не поняли и этим не воспользовались умеренные республиканцы.

Таким образом, когда настало время выборов президента республики, умеренные республиканцы не могли похвалиться ничем, кроме июньского кровопролития; ничего не сделали они для смягчения ненависти, возбуждённой этими жестокостями в одном из двух лагерей, и своим излишним криком об ужасных намерениях этого лагеря ободрили притязания предводителей противной партии. Ничего не сделали они для нации, оттолкнули от себя одни партии и сделали надменными другие партии.

Тем не менее слабость всех других партий была так велика, что ни одна из них не могла выставить своего кандидата с надеждой на успех. На это рассчитывали умеренные республиканцы и ожидали, что все благоразумные люди соединятся около их кандидата за недостатком другого.

Действительно, так поступали многие из людей, желавших поддержать новые формы государственного устройства. За Ледрю-Роллена подало голос только меньшинство из тех, которые принадлежали к партиям, выставившим его своим кандидатом; большинство их политических друзей, видя, что Ледрю-Роллен ни в каком случае не будет избран, подали голос за Кавеньяка, для общего интереса пожертвовав своими неудовольствиями против него и умеренных республиканцев.

Многие из людей, которых преследовало правительство Кавеньяка, поддерживали его из преданности интересам Франции. Не так поступили партии, которым оно делало всевозможные уступки: гордость их возросла до того, что они уже не хотели никаких сделок с республиканцами; они дали ненависти до того [60] овладеть собой, что выставили вперёд человека, по своим стремлениям гораздо более враждебного им, нежели Кавеньяк, лишь бы только низвергнуть Кавеньяка.

Здесь не место излагать историю Луи-Наполеона Бонапарте до декабря 1848 года. Мы должны только показать его отношения к партиям при тех выборах, которыми решалась участь Франции.

Партия бонапартистов никогда не исчезала во Франции, но всегда была чрезвычайно слаба, так что вовсе не могла считаться серьёзной политической партией; по своему бессилию она не могла быть никому опасна. Она пользовалась совершенным простором для действий благодаря всеобщему невниманию к ней.

Первое, что придало бонапартизму некоторую важность, были неблагоразумные поступки реакционеров и умеренных республиканцев по вопросу о главе бонапартистов Луи-Наполеоне. В феврале он просил у нового правительства разрешения возвратиться во Францию, из которой был изгнан постановлениями прежних правительств. Он уже тогда считал себя претендентом на французский престол; но его притязания были тогда ещё бессильны; люди проницательные говорили, что не нужно придавать ему важность, показывая вид, что его опасаются, и предлагали, чтобы ему было позволено возвратиться. Реакционеры и умеренные республиканцы отвергли этот совет. Следствием этого было повторение просьб и жалоб с его стороны. Благодаря отказу ему удалось возбудить к себе внимание и сожаление во многих. Если с первого раза отказали ему, следовало уже твёрдо держаться этого решения; но через несколько времени ему позволили возвратиться. Уже успев наделать шума своими просьбами и жалобами, он теперь отважился выставить себя кандидатом в президенты.

Реакционеры не имели кандидата, которого могли бы противопоставить Кавеньяку. Они распадались на несколько партий, из которых ни одна не хотела уступить другой перевеса. Притом же все предводители этих партий были на дурном замечании у народа. Надобно было выбрать нейтральное имя, на котором могли бы соединиться ультрамонтанцы, легитимисты и орлеанисты, — духовенство, аристократы и капиталисты; надобно было отыскать такого кандидата, против которого нация ещё не имела бы предубеждения и кандидатство которого обозначало бы только протест против партии, управлявшей Францией с февраля, и не означало бы ничего другого, потому что в этом одном были согласны реакционеры. Этот кандидат реакционеров, которого надобно было найти вне реакционных партий, должен был не представляться для них опасным по своей силе, должен был получить власть из их рук, держаться только их поддержкой и без них не значить ничего. Именно таким человеком представлялся им Луи-Наполеон. Ничтожность его собственной партии была причиной, что на нём остановился выбор реакционеров, ко[61]торые думали, что как теперь без них он ничего не значит, так и потом ничего не будет значить без них и что они будут управлять его именем.

Таким образом все реакционеры единодушно стали за Луи-Наполеона. Этим приобреталась ему почти половина голосов на выборах.

Тогда масса реформативных партий, увидев, что остаётся избирать только между Луи-Наполеоном и Кавеньяком, увлеклась ненавистью к умеренным республиканцам за июньские события и решилась предпочесть Луи-Наполеона. Умеренные республиканцы доказали, что от них нельзя народу ждать ничего хорошего; Луи-Наполеон будет во всяком случае не хуже, а быть может, окажется и лучше их. Правда, его поддерживают реакционеры, но он сам не принадлежит к ним. Во всяком случае сам по себе он не имеет никакой силы, и его выбор имеет только значение переходного факта, временного перемирия между партиями, из которых ещё ни одна не довольно сильна, чтобы одной ей победить умеренных республиканцев и все другие партии. Его власть будет только до того времени, как мы оправимся от июньского поражения, пусть же до той поры, когда мы в состоянии будем надеяться на победу, продолжается перемирие, и пусть будет власть в нейтральных руках человека, который не может помешать нам, потому что сам по себе бессилен.

Точно так же думали и реакционеры. Правление Луи-Наполеона каждая из их партий принимала только как переходную ступень к собственному торжеству, как перемирие с другими партиями до того времени, как она сама станет сильнее всех других.

Для всех подававших за него голос, он казался безопасным орудием для низвержения умеренных республиканцев, казался нейтральным агентом, которому поручается временное ведение дел до той поры, как доверитель сам почтет удобным взять дела из его рук в свои.

Таким образом при выборах президента партии стали в следующее положение относительно трёх кандидатов.

За Ледрю-Роллена была только небольшая часть людей левой стороны, — именно только те, которые компрометировали бы свою политическую репутацию, если бы подали голос не за официального кандидата своей партии. Масса этой партии подала голос за Луи-Наполеона.

За Кавеньяка были умеренные республиканцы и сверх того люди, которые никогда не желают никаких перемен, — число последних было в то время разгара политических страстей гораздо менее обыкновенной пропорции.

За Луи-Наполеона были все реакционеры и масса приверженцев левой партии, предводители которой по своему положению [62] перед общественным мнением не могли покинуть Ледрю Роллена. Все приверженцы реформаторов, не имевшие своего кандидата, подали голос за Луи-Наполеона.

При этом расположении партий все более или менее предвидели результаты выборов, все знали что Кавеньяк не получит большинства, все были уверены, что коалиция, избравшая своим орудием Луи Наполеона составит большинство голосов.

Тут умерённые республиканцы покидая власть в первый раз приняли образ действий соответствовавший обстоятельствам. Дела дошли до такого состояния, при котором все меры воспрепятствовать выбору Луи Наполеона остались бы напрасными, и правительство Кавеньяка не позволило себе ни одной интриги ни одного незаконного действия во вред своему противнику. Честность Кавеньяка и его друзей в этом отношении заслужила им всеобщее уважение, и действительно она была беспримерна в истории Франции С незапамятных времён в первый раз французы видели правительство которое закон ставит выше собственных интересов и не хочет злоупотреблять своей силой для продолжения своей власти Но и тут мы не знаем понимали ли умеренные республиканцы, что все попытки сопротивления с их стороны были напрасны, действовали ли они как государственные люди, понимающие состояние дел и сознательно отказывающиеся от невозможного, — или они ещё полагали что могли бы удержаться, если бы прибегли к интригам стеснительным мерам и открытой силе По соображению всего, что говорили мы о прежней их неспособности понимать обстоятельства, надобно склоняться к последнему предположению.

Как бы то ни было, правительство Кавеньяка оставило полную свободу выборам, неблагоприятный исход которых предвидело, и с благоговением уступило результату выборов.

В выборах приняли участие 7 324 672 избирателя из них подали голос

За Ледрю Роллена 407 039 » Кавеньяка 1 448 107 » Луи Наполеона 5 434 226

20-го декабря результат выборов был проверен Национальным собранием Кавеньяк взошел на трибуну, в немногих, но прекрасных словах выразил свою покорность воле нации и сложил с себя власть. С этого дня умеренные республиканцы потеряли всякое влияние на ход событий, их политическая роль во Франции окончилась.

Полугодичное их управление Францией даёт много уроков людям, думающим о ходе исторических событий. Из этих уроков важнейший тот, на который преимущественно и указывают факты, нами изложенные [63] Нет ничего гибельнее для людей и в частной и государственной жизни, как действовать нерешительно, отталкивая от себя друзей и робея перед врагами. Честный человек, стремящийся сделать что-нибудь полезное, должен быть уверен в том, что ни от кого, кроме людей, действительно сочувствующих его намерениям, не может он ждать опоры, что недоверие к ним и доверие к людям, желающим совершенно противного, не приведёт его ни к чему хорошему. Напрасно стал бы он думать, что какими бы то ни было потворствами может он смягчить партию, которая не одобряет его коренных желаний, — вражда этой партии к нему останется непримирима, и для того, чтобы удержать за собой свои мнимые выгоды, она всегда готова будет погубить человека, намерения которого ей противны [с ними вместе готова погубить государство], — конечно, погибнет потом и сама, как погибли и французские реакционеры при Луи-Наполеоне, но, ослеплённая ненавистью, она не разбирает средств и не предвидит будущего.

Государственный человек не должен вверять ведения дел, не должен оставлять влияния на ход событий врагам своих намерений. Только при этом условии дела пойдут так, как он того хочет. [64] О НОВЫХ УСЛОВИЯХ СЕЛЬСКОГО БЫТА [^1]

[Статья первая]

Возлюбил еси правду и возненавидел еси беззаконие: сего ради помаза тя бог твой (Псал. XLV, стих. 8).

Высочайшими рескриптами, данными 20 ноября, 5 и 24 декабря 1857 года, благополучно царствующий государь император начал дело, с которым по своему величию и благотворности может быть сравнена только реформа, совершенная Петром Великим. Царствования Петра III и Екатерины II, Александра I и Николая I были ознаменованы многими благодетельными для государства мерами чрезвычайной важности: жалованная грамота дворянству, устройство областного управления, организация центрального правительства учреждением министерств и государственного совета, издание Свода законов, — каждый из этих правительственных актов был великим шагом вперёд и принёс неисчислимые блага государству. Но все они далеко не имеют такого всемирно-исторического значения, какое принадлежит делу уничтожения крепостного состояния в России, начатому рескриптами, названными выше. То были меры, без сомнения, могущественным образом улучшавшие нашу государственную жизнь, но всё-таки каждая из них касалась только отдельной ветви её: корень, из которого возникали почти все наши бедствия и недостатки, оставался нетронутым. [Первая величайшая несправедливость продолжала существовать, и влиянием её искажались все другие проявления нашей жизни, отравлялись все части нашего государственного организма.] Крепостным правом парализовались все заботы правительства, все усилия частных людей на благо России. Ни правильный ход администрации, ни верное отправление правосудия не были возможны при таком порядке вещей, при котором положение большей части отношений по имуществу не было сообразно с принципами разумности и права, при котором сословие, имеющее своими сочленами почти всех лиц, [65] руководящих исполнением законов, находилось в условиях быта, решительнейшим образом нарушавших всякую идею справедливости, при котором другое сословие, составляющее почти половину населения в Европейской России, стояло (по выражению, не нам принадлежащему) вне закона. Не могли приносить при таком положении дел никакие правительственные меры надлежащих плодов, не могла даже действовать сколько-нибудь правильным образом государственная организация. Могло ли, например, учредиться правосудие в таком обществе, в котором все значительнейшие и влиятельнейшие жители каждой области, с одной стороны, определяли важнейшую часть своего гражданского быта, свои доходы и свою власть над сотнями и тысячами людей, руководясь единственно произволом, с другой стороны — сознавали, что строгое исполнение закона областной администрацией и внимание судебных властей к жалобам на нарушение закона было бы и стеснительно, и убыточно, и даже, по господствовавшему у нас ложному понятию, обидно почти для каждого из них, влиятельных жителей области. Они должны были на всё, что делалось вокруг них, смотреть сквозь пальцы, потому что их собственные действия нуждались в подобной же противозаконной снисходительности. (Строгая честность администрации, неукоснительное правосудие во всех странах поддерживается сочувствием и содействием людей, владеющих значительной недвижимой собственностью, потому что они более всех других заинтересованы строгим охранением порядка. У нас было напротив. Ненормальное положение землевладельца относительно людей, населяющих его землю, нуждалось в том, чтобы и все другие отрасли областной жизни находились в таком же ненормальном, беспорядочном состоянии. Возьмем одну только отрасль этих последствий крепостного права — состояние судебной областной власти и земской полиции. Все, в том числе и дворяне, жалуются на неправильность хода действий по этим частям общественной жизни. По видимому, совершенно от дворян зависело бы отстранить эти неправильности, потому что большинство членов (и в том числе председатели) в уездных и губернских судебных местах и исправники, руководящие уездной полицией, избираются помещиками. Но эти чиновники и судьи избираются с тем, конечно, молчаливым условием, чтобы не вмешивались в сельский быт помещиков. Таким образом по необходимости создаётся положение неразумное: если бы избранный чиновник вздумал строго исполнять обязанности, возлагаемые на него законом и чувством правды, он восстановил бы против себя людей, от которых зависит его выбор и в зависимости от которых находится он постоянно во всё отправление своей должности; стало быть, идут на эти места и удерживаются на них только неисполнением и часто прямым нарушением законных обязанностей. Таково положение избранного. Избиратели же, сами выводя его [66] на путь, идущий мимо закона и часто в противность закону, не могут подвергать его серьёзному отчёту за то, что он действует самопроизвольно: только той произвольностью, по которой он постоянно нарушает закон, когда тò считает удобным для себя, и сохраняется неприкосновенность их собственного сельского быта. Все неудовольствия с их стороны на чиновника — мимолётные слова, лишённые возможности примениться к делу; правда, каждому горько бывает в ту минуту, как чиновник по своему произволу берёт с него взятку или оказывает ему противозаконное притеснение; но если отнять у чиновника произвол, по гораздо многочисленнейшим и по гораздо важнейшим делам помещик потерпел бы невыгоду; случайное обстоятельство или временное раздражение заставляют иногда землевладельца скорбеть о нарушении закона, но постоянный интерес его состоит в том, чтобы закон не был исполняем. Потворство избранному для того, чтобы самому пользоваться потворством от него, — вот глубочайшее и инстинктивное стремление огромного большинства избирателей. Это стремление не зависит от сознательного или бессознательного желания; оно влагается в натуру ненормальностью отношений, доселе существовавших в сельском быте; оно управляет действиями человека независимо от слов, независимо от его образа мыслей. Тот, чьи домашние дела не могут выдерживать контроля, инстинктивно соглашается на всякие уступки, лишь бы избежать контроля. Независимым и твердым образом может действовать в гражданском быту один лишь тот, кто чувствует себя совершенно чистым и по закону, и по совести в своём быту.

При существовании крепостного права помещик находился в таком отношении к правосудию и администрации, которое подобно отношению к ним человека, имеющего два процесса: один на очень значительную сумму, по которому закон против него, другой на маловажную сумму, по которому закон за него; какого суда, какой администрации будет желать этот человек? Конечно, и совесть, и выгода заставляли бы его желать по поводу маленького процесса, чтобы суд был справедлив, администрация честна и верна; тогда он выиграл бы свой маленький процесс, и по приговору суда взыскание было бы скоро и точно совершено в его пользу администрацией. Без сомнения, это было бы ему приятно; но каков был бы результат справедливости в суде, верности в администрации для его большой тяжбы? Эта тяжба была бы проиграна, и взыскание по ней быстро и неукоснительно было бы произведено с него. Пускай же будут подкупные судьи, — только их продажность может решить тяжбу, для него важнейшую, в его пользу. Пускай же будут продажные администраторы, — только их продажность даст ему средства уклониться от платежа, если суд будет справедлив, или доставить суду подложные сведения, по которым дело решилось бы в его пользу. Разумеется, этот [67] человек может досадовать на продажность и неправду, по которой проиграет он свое маловажное правое дело, но никак не захочет он изгнать из суда и администрации неправду, которая одна полезна ему по его большому процессу.

Мы коснулись только одного из бесчисленного множества последствий, возникавших от крепостного права. Какую бы отрасль общественной жизни ни взяли мы, в каждой оказываются точно такие же действия этого коренного зла, как в областном судопроизводстве и управлении. Например, что может быть ближе к сердцу людей, пользующихся и досугом, и избытком, нежели желание дать своим детям образование? Но и в этом случае человек, богатство которого основано на крепостном праве, не имеет ни надобности, ни охоты поступать так, как поступал бы он, если бы он не связан был ненормальными условиями своего быта. Из двух сторон, по которым образование составляет предмет человеческих желаний, ни та, ни другая не имеют при крепостном праве того интереса, какой даётся им всякими другими отношениями: практическая польза образованности наименее чувствительна для отца, оставляющего своим детям крепостное поместье, а идеальная привлекательность просвещения далеко уступает в его мнении опасностям и неприятностям, возникающим для него от науки. Справедливость, уважение к достоинству человека — это идеи, непримиримые с крепостным правом, а наука внушает их своему воспитаннику. В человеке просвещённом доходы и власть, проистекающие из крепостного права, найдут порицателя; такой человек едва ли будет способен извлекать из своих крепостных подданных такие выгоды, как тот, кому и в голову не приходило, что этот быт дурён. Лучше же не приготовлять себе в сыне порицателя, быть может противника; лучше не лишать этого сына способности пользоваться всеми выгодами наследства. Но говорят, будто образование необходимо и для хорошего устройства житейских дел, будто человек с неразвитой головой не умеет открывать источников для увеличения своих доходов? Так, если эти доходы зависят от сообразительности и предприимчивости; но при крепостном праве вовсе не так. Увеличивать господскую запашку или оброк — вот и весь секрет к увеличению доходов; тут не нужно никаких соображений, не нужно даже никаких расчетов; не хуже первого мудреца в мире круглый невежда сумеет сказать своему управляющему или старосте: «Я хочу иметь вместо десяти тысяч пятнадцать; потому приказываю запахивать тяглу на моих полях вместо двух десятин по три или платить вместо двадцати рублей по тридцати». Этими словами оканчивается всё дело при крепостном праве: скажите же, к чему тут хлопотать о развитии головы?

Если таково влияние крепостного права на учреждения, уже существующие, на потребности, уже пробудившиеся в обществе, то легко заключить, до какой степени затрудняется им всякое [68] нововведение, к которому желает приступить правительство для увеличения государственного могущества или благосостояния. Укажем хотя на один частный случай. Постепенное понижение нашего тарифа показывает, что правительство желает избавить народную жизнь от громадных потерь, приносимых крайним развитием протекционной системы. Скажите же, легко ли объяснить огромность этих потерь людям, которые основывают фабрики и заводы на основании обязательного труда, чуждого и противного всякому здравому расчету? Каким образом, например, убедить в невыгодности свёклосахарного производства такого заводчика, который или сам не знает, во сколько обходится труд, употребляемый на его заводе, или говорит: «Мне некуда девать рук; я построил завод потому, что иначе не знал бы, как извлечь из них хотя какую-нибудь прибыль». Это частный случай, маловажный в сравнении со многими другими. Вообще правильное распределение государственных налогов и повинностей невозможно при крепостном праве; оно делает большую часть населённой территории государства какой-то привилегированной землёй, через это до излишества обременяет налогами другую, меньшую часть и значительно уменьшает государственные доходы. Рациональный бюджет невозможен при крепостном праве; этим одним даётся уже достаточное понятие о его вредном влиянии на все без исключения отрасли государственной жизни, потому что разумная финансовая система составляет первое условие всего государственного благоустройства.

Дух сословия, имеющего главное участие в государственных делах, организация войска, администрация, судопроизводство, просвещение, финансовая система, чувство уважения к закону, народная нравственность, народное трудолюбие и бережливость — всё это сильнейшим образом страдает от крепостного права, всё искажается им в настоящем, и сильнейшее препятствие в нём встречается каждым нововведением, каждым улучшением для будущего. Много говорили мы о наших недостатках и множество всевозможных недостатков находили в себе, но общий главнейший источник всех их — крепостное право; с уничтожением этого основного зла нашей жизни каждое другое зло её потеряет девять десятых своей силы. Потому-то дело, начатое рескриптами 20 ноября, 5 и 24 декабря, представляется столь великим, что по сравнению с ним маловажны кажутся все реформы и улучшения, совершённые со времён Петра. С царствования Александра II начинается для России новый период, как с царствования Петра. История России с настоящего года будет столь же различна от всего предшествовавшего, как различна была её история со времён Петра от прежних времён. Новая жизнь, для нас теперь начинающаяся, будет настолько же прекраснее, благоустроеннее, блистательнее и счастливее прежней, [69] насколько сто пятьдесят последних лет были выше XVII столетия в России.

Блистательные подвиги времён Петра Великого и колоссальная личность самого Петра покоряют наше воображение; неоспоримо громадно и существенное величие совершённого им дела. Мы не знаем, каких внешних событий свидетелями поставит нас будущность. Но уже одно только дело уничтожения крепостного права благословляет времена Александра II славой, высочайшей в мире.

Благословение, обещанное миротворцам и кротким, увенчивает Александра II счастьем, каким не был увенчан ещё никто из государей Европы, — счастьем одному начать и совершить освобождение своих подданных. Длинный ряд великих монархов во Франции со времен Людовика Святого стремился к делу освобождения французских поселян, и ни у кого из них недостало силы совершить это дело. Благороднейший человек своего времени, Иосиф II австрийский также успел сделать только первый шаг к освобождению своих подданных. Счастливее французских королей и великого чистотой своих намерений императора австрийского были короли прусские; благосклонная судьба дала монархическому правлению Пруссии вполне совершить это благодеяние; но слава его разделяется между двумя монархами: Фридриху II принадлежит честь многих законодательных мер, венцом которых было окончательное уничтожение феодальных отношений при Фридрихе-Вильгельме III. В русской истории вся эта слава будет сосредоточиваться на одной главе Александра II; его рескрипты и полагают теперь начало величайшему из внутренних преобразований и определяют постепенный ход этого преобразования до самого конца.

Из бесчисленных благих последствий уничтожения крепостного состояния в России мы теперь хотим рассмотреть кратким образом только одну экономическую сторону дела, оставляя до будущих статей рассмотрение его в историческом, юридическом, административном и государственном отношениях. Даже и экономическую сторону его мы не беремся изложить во всей её полноте; мы коснёмся только некоторых из вопросов, ею возбуждаемых, именно таких, которые подвергаются в обществе многочисленным толкам и решение которых в пользу освобождения объявляется сомнительным от иных людей, по странному заблуждению воображающих, что их выгоды соединены с сохранением крепостного права.

Прежде всего должны мы говорить здесь о мнении, будто в настоящей степени развития русской жизни сохранение крепостного права могло бы быть выгодным для сельского хозяйства, будто бы уничтожением обязательного труда должно уменьшиться количество пахотных полей. Не удивительно было бы слышать подобные слова от людей, думающих, что земной шар [70] стоит неподвижно, а солнце обращается вокруг него, или полагающих, что мы с господствующим у нас крепостным правом богаче всех других европейцев; но изумительно то, что к стыду науки встречаются люди, которые, по видимому, знакомы с политической экономией, а между тем имеют решимость говорить о пользе крепостного права для земледелия. Между ними особенным авторитетом пользуется Тенгоборский. Мы не знаем, действительно ли он думал о крепостном праве так, как писал; мы знаем только, что при издании его книги в русском переводе переводчик, к сожалению, не рассудил, что честь науки требовала выбросить дурные страницы, написанные Тенгоборским об этом предмете, если нельзя было прибавить к ним примечаний, которыми бы восстановилась искажённая автором истина; мы можем теперь сделать это.

«Многие иностранные и отечественные экономисты, — говорит Тенгоборский, — приписывают почти исключительно нашей системе крепостного права нерадивость поселянина в обработке как той земли, которую пашет он на помещика, так и той, которую пашет он на себя, и эту последнюю, говорят они, не считает он своей собственностью. Прежде всего мы должны заметить здесь, что вообще ошибочно представляют себе мысли русского мужика о крепостном состоянии и соединенной с ним зависимости и что крепостной крестьянин вовсе не так равнодушен к данной ему земле, как предполагают. Каждый, близко знающий наших крестьян, имел довольно случаев убедиться, что они считают самих себя принадлежащими своим господам, но что в то же время каждый из них считает ту землю, которую пашет на себя, своей собственностью или скорее частью собственности своей общины, частью, выделенной ему по его праву на такой участок, и что, следовательно, он не может быть равнодушен к этой земле. Если, несмотря на то, русский крестьянин часто очень нерадиво обрабатывает своё поле, это надобно приписать скорее другим причинам, о которых мы ещё будем иметь случай говорить[^*]. Крепостное право, без всякого сомнения, может и должно иметь неблагоприятное влияние на земледелие, потому что обязательный труд всегда менее производителен, нежели свободный (не с точки зрения выгод владельца, потому что есть случаи, в которых при замене обязательного труда наёмным не вознаградилось бы для собственника происходящее от такой

• Эти причины, по мнению Тенгоборского, — общинное владение и наклонность к бродячей жизни. О первом можно еще думать так и иначе, хотя и тут Тенгоборский, по нашему мнению, сильно ошибается. Но какая наивность в экономисте толковать о наклонности к бродячей жизни, будто речь идёт о каких-то поэтических бедуинах, а не о прозаическом русском мужике, у которого есть поговорка: «от добра добра не ищут», есть также поговорка: «на одном месте и камень мхом обрастает», и который потому с незапамятных времен сидит всем своим родом на одном месте, если можно кормиться, не уходя с него. [71] замены увеличение издержек производства), но с общей точки зрения на производительность труда в создании ценностей; потому что обязательный труд исполняется всегда более или менее небрежно, отчего происходит потеря времени и производительных сил и, стало быть, урон в национальном хозяйстве. Неоспоримо также, что крепостные повинности, когда они слишком обременительны, часто отнимают у крепостного мужика средства хорошо обрабатывать свою землю; но влияние этой причины на состояние нашего земледелия не так громадно, как вообще думают. Чтобы судить о степени влияния крепостного права на наше сельское хозяйство, надобно сначала принять в соображение численное отношение крепостных крестьян к свободным сельским сословиям».

Затем Тенгоборский начинает вычисление, результатом которого оказываются следующие цифры:

Число душ муж. пола
Крепостных крестьян разных наименований 11 683 200 Свободных сельских сословий 11 687 500 Из этой таблицы Тенгоборский делает такое заключение:

«Сравнивая эти два итога, мы видим, что число крестьян, подверженных обязательному труду, равно числу крестьян, свободно располагающих своим трудом, и если принять в расчёт, что у многих помещиков барщина заменена оброком, то можно принять, что более двух третей производительной земли возделывается не по системе обязательного труда. Итак, он не может иметь на состояние нашего земледелия такого общего влияния, как думают.

Как ни велики с общей агрономической точки зрения невыгоды обязательного труда, но в настоящее время для значительной части России он ещё составляет необходимость нашего земледельческого состояния, потому что: 1) масса свободных капиталов, которые надлежало бы обратить на земледелие для заведения рационального хозяйства с наёмным трудом, не соответствует безмерной обширности возделываемых земель; 2) во многих областях ценность сельскохозяйственных продуктов не дала бы ренты, достаточной для покрытия издержек производства; 3) в провинциях, бедных торговой промышленностью, имеющих мало денег в обороте, мужику гораздо удобнее отправлять свою повинность трудом, нежели платить какую-нибудь ренту наличными деньгами. Поэтому иногда поселяне, находящиеся на оброке, менее зажиточны, нежели их соседи, отправляющие барщину, и случается даже, что с оброка они охотно возвращаются к барщине. Это заметил и г. Гакстгаузен при проезде через Симбирскую губернию. Часто также замечают, что мужики, переведённые с барщины на оброк, начинают пренебрегать обработкой своих полей и удаляются из дому, чтобы зарабатывать хлеб менее трудным образом. Наоборот, есть области, в которых замечаются противоположные следствия замены барщины оброком. Везде, где работники легко находят себе наёмную работу, как, например, в большей части губерний на Волге, мужикам бывает выгодна такая замена; это и служит доказательством тому, что подобные перемены удаются только там, где им благоприятствуют, и, так сказать, указывают на них местные обстоятельства. Вообще появление желания и потребности к замене барщины оброком может всегда считаться верным признаком успехов благосостояния и национального богатства.

Какую бы, впрочем, степень влияния на дурное состояние нашего земледелия ни должен был приписать беспристрастный исследователь, с одной стороны, барщине, с другой стороны — причинам, лежащим и самом харак[72]тере нашего сельского населения, тем не менее достоверно, что в большей части областей, имеющих плодородную землю, удобный и правильный сбыт сельских продуктов и развитую до известной высоты торговую и промышленную деятельность, — что во всех этих областях и у различных классов свободных земледельцев, и у крепостных крестьян, состоящих на оброке, и у крепостных крестьян, ещё находящихся на барщине, мы находим порядочно обработанные поля, наполненные домашним скотом дворы и такую степень благосостояния, какая не часто встречается во многих странах центральной Европы. Г. Гакстгаузен видел тому много примеров, которые и приводит в своей книге.

Этот ученый исследователь провёл часть своей жизни в изучении земледельческих отношений общинных учреждений и состояния земледельцев в различных странах и напоследок особенно подробным образом исследовал нравы и общественный быт славянских племен, чрезвычайно уважая его мнение, мы не можем не привести здесь его слов в подтверждение того, что сказали мы выше относительно обязательного труда.

Высчитав, во сколько обошлась бы в России в Ярославской губернии обработка поместья известной величины наёмным трудом и как велики были бы убытки на процентах оборотного капитала, который оставался бы празден в продолжение почти всего долгого зимнего времени по отсутствию производительного занятия для людей, служащих на ферме, и для скота, употребляемого на земледельческую работу, и сравнив эти издержки с доходом от такой земли в России, во Франции и в Германии , Гакстгаузен приходит к следующим заключениям:

Если бы кому-нибудь предлагали в Ярославле подарить поместье под тем условием, чтобы он завёл там хозяйство в таком же виде и по тому же порядку, как в Западной Европе, то он должен бы, поблагодарив за такое предложение, решительно отказаться от него: он не только не получил бы от такого хозяйства никакой выгоды, никакого чистого дохода, но и оставался бы каждый год в значительном убытке.

Из этого видно, что в подобных областях владелец поместья не может обрабатывать его наёмным трудом, но с тем вместе он не может и оставить его. Земледелие —тут не коммерческое предприятие, рассчитывающее на выгоду, но обязанность, возлагаемая железной необходимостью (eine eiserne Nothwendigkeit).

При настоящем положении дел я должен выразить следующее мнение о сельском хозяйстве этих областей России. Большие хозяйства могут здесь поддерживаться только двумя способами, именно: или посредством барщины так, чтобы земледелец не обязан был сам содержать своих работников, содержать скота и других принадлежностей земледелия, иначе сказать, чтобы расходы обработки не лежали на нём; или посредством введения такой системы хозяйства, связанного с промышленными предприятиями, которая доставила бы способ с выгодой пользоваться производительными силами, остающимися без земледельческого занятия во время долгой зимы, пользоваться в это время рабочими руками людей и силой домашнего скота. Обстоятельства, благоприятные последнему устройству, встречаются редко.

Существование известного числа больших поместий я считаю для этих стран совершенной необходимостью; потому что без них нечего и думать об успехах земледелия, которые для России гораздо нужнее, нежели до сих пор думают.

Итак, Россия имеет нужду в помещиках, которые жили бы в сёлах, как имеет нужду и в классе людей, населяющих города; и земледелие не могло бы развиваться, если бы дворянство не владело поместьями и сельскохозяйственными заведениями, делающими для него выгодным и необходимым жить в деревне. А если существование больших хозяйств необходимо для успехов

• Этот расчёт приведён в нашей статье о книге Гакстгаузена: "Современник" 1857, № 7, Критика. [73] сельского хозяйства и национального благосостояния, то само собой следует, что в настоящую минуту крепостное право не может быть еще отменено; но оно может быть подчинено более точному порядку, введено в более нормальные границы, ограждено законными условиями, которыми с точностью определялись бы обязанности крестьян для удаления злоупотреблений и произвола, именно такова цель указа 2 сентября 1842 года» (Гакстгаузен, т. 1, стр. 174 и след.)

«К этим практическим и благоразумным замечаниям (продолжает Тенгоборский) мы должны прибавить, что русский мужик не подлежит, как некогда подлежал французский поселянин, безотчетному наложению произвольных податей и повинностей (taillable et corveable a volonte), что если он подвергается иногда несправедливым повинностям, то это может случаться только по злоупотреблению и в противность существующим законам. Указ императора Павла, данный в 1797 году, определил тремя днями в неделю высшую степень барщины, и последующие законы постоянно стремились к правильному определению всего относящегося до этой повинности.

Нельзя также не видеть, что время и нравственный прогресс оказывают постепенное и неоспоримое влияние на смягчение суровости обязательного труда и производят все больше и больше добровольных соглашений, которыми мало-помалу натуральные повинности изменяются в личную ренту (rente personelle, рента, лежащая не на земле, а на самом человеке, иначе сказать — оброк), которая, в свою очередь, может со временем обратиться в поземельную ренту; последняя замена и начинает уже производиться в государственных имуществах (Тенгоборский говорит о переложении податей с душ на землю). Но, внимательно наблюдая чрезвычайно различные последствия этих отдельных случаев соглашения, следствия, изменяющиеся по различию областей и местностей, легко убедиться в трудностях, препятствующих общей мере, которая имела бы в виду систематически и по однообразным условиям определить отношения крепостных крестьян к их владельцам. Мера, которая успешна была бы в той или другой местности, могла бы иметь самые вредные последствия в другой, и г. Гакстгаузен очень справедливо говорит, что освобождение крестьян в России непременно должно быть решаемо по местным условиям, а не однообразно по всей империи.

В тех областях, где земля неплодородна и неудобна для обработки, где ее произведения не покрывают потребностей земледельца, где он должен в других занятиях искать вспомогательных средств для своего прокормления и Уплаты повинностей, там обрашение барщины в личную ренту столько же требуется выгодой крестьянина, как выгодой владельца; но эта замена может. быть выгодна тому и другому только в тех местах, где работнику легко найти себе занятия. Этими причинами вызываются и размножаются подобные добровольные соглашения в местностях, где мало пахотной земли и где излишние руки и излишнее время легко находят выгодные себе занятия. Напротив, в тех местностях, где пахотных земель много, где почва плодородна, где жатва превышает потребности населения, где в то же время есть удобный сбыт для земледельческих произведений, владельцу часто бывает выгоднее обрабатывать свои поля барщиной, но зато в этих местах барщина не мешает благосостоянию земледельцев, и когда она заменяется оброком, такая замена скорее бывает следствием взаимных удобств, нежели мерой, необходимо требуемой местными обстоятельствами. Потому чрезвычайно трудно закону регламентировать все эти обстоятельства по общим принципам, заранее определенным.

Независимо от мер, принятых правительством для приведения барщины в правильные границы, есть другие меры, могущие сделать барщину трудом более производительным и в то же время повинностью, менее обременительней для крестьян, и зависящие всего более от самих владельцев. Одна из [74] этих мер состояла бы в замене поденщины работой по урокам, так, чтобы вспахать поле или выкосить луг известной величины считалось за столько-то или столько-то дней барщины. Таким образом, прилежный земледелец мог бы скорее отправить свою повинность и иметь больше времени для собственной работы. Это могло бы делаться по полюбовному соглашению, как теперь делается соглашение между общиной и владельцем для замены барщины оброком. Отдельные примеры такого положения уже существуют в некоторых местах, и г. Гакстгаузен приводит один такой случай, встреченный им в поместье г. Бунина в Тамбовской губернии. Надобно желать, чтобы эти отдельные примеры находили больше подражателей. Барщина, таким образом видоизмененная и сообразованная с справедливостью, была бы значительным улучшением в сельском хозяйстве. Но мы удерживаемся от суждения о том, до какой степени повсеместна исполнимость такого изменения. Каковы бы ни были, впрочем, изменения, которым может в будущем подвергнуться и, без сомнения, подвергнется со временем система барщины, эти изменения будут иметь только второстепенное влияние на состояние нашего земледелия, пока не будут более ли менее изменены другие условия, в которых находится наше земледелие» .

Из всех известных нам рассуждений в пользу обязательного труда эти страницы Тенгоборского представляют самый рассудительный свод экономических соображений. Потому мы и выбираем этот отрывок, чтобы видеть, до какой степени могут быть логичны и сообразны с фактами подобные соображения.

«Многие экономисты думают, что крепостное право вредно для обработки полей». Многие! — после этого можно сказать, что многие астрономы думают, что земля обращается вокруг солнца. Почему ж бы не сказать точнее: за исключением меня, автора книги Etudes etc , и Гакстгаузена — все экономисты.

«Наш крестьянин считает поле, которое обрабатывает на себя, своей собственностью или, лучше сказать, собственностью своей общины». Правда, и этот факт мы должны запомнить как можно тверже; но какой вывод делается из него Тенгоборским? «Потому наш мужик не может дурно обрабатывать эту землю». Да разве мнением мужика отстраняются причины, препятствующие ему хорошо обрабатывать эту землю? Во-первых, тут надобно исключить всех поселян, состоящих на оброке: как известно, оброк определяется сообразно средствам мужиков заплатить его. Если деревня не может выплачивать более 20 рублей серебром оброка с тягла, она и будет платить 20 руб ; но если является у мужиков хотя несколько более денег, вы увидите, что оброк не замедлит возвыситься; исключения встречаются, как известно каждому, но встречаются очень редко. Как общее правило надобно принять, что оброк при каждой смене владельца возвышается, если только есть физическая возможность возвысить его. Каждому известно, что очень часто возвышение оброка происходит иногда по нескольку раз и при одном владельце. И вот из двух способов получения доходов при крепостном праве один способ, оброк, является уже совершенно прямо задерживающим старательность поселянина в обработке своего участка. Обраба[75]тывает он его плохо и получает с него 10 четвертей хлеба; он платит, положим, 20 рублей серебром оброку. Начни он и другие крестьяне той же деревни обрабатывать свои участки лучше, и пусть возвысится сбор хлеба до 15 четвертей с участка, — все крестьяне знают, что вслед за этим оброк не замедлит возвыситься до 30 и хорошо ещё, если только до 30, а не до 40 рублей. Спрашивается теперь, может ли эта перспектива возбуждать их старательность, или скорее она повергает их в апатию, заставляет обрабатывать поле как-нибудь, лишь бы только прокормиться? Ведь им известно, что, какова бы ни была их старательность, в результате за уплатой оброка останется им на долю одно и то же.

Но если оброк и действует прямее, очевиднее, то всё-таки его действие не так сильно, как влияние барщины. Тенгоборский, заимствовавший все свои сведения о сельском быте нашем исключительно из книги Гакстгаузена , мог не знать, каким образом применяется к делу обычай, утверждённый законом, о трёхдневной барщине. Есть поместья, в которых исполняется он по точному своему смыслу, то есть, например, три первые дня недели берутся крестьяне на барщину, а последние три дня оставляются крестьянам на свою работу, или своя и барская работа идёт через день. Но редки случаи, в которых бы этот порядок сохранялся неуклонно. Большей частью он изменяется по одному из трёх следующих способов. Первый способ: назначение того, в какой день крестьяне отпускаются на свою работу, определяется соображениями распорядителя господских работ; например, в понедельник крестьянам следовало бы по очереди дней итти на барский сенокос, но помещик или управляющий видит, что погода неблагоприятна для сенокоса, и потому отпускает крестьян в этот день на их работу, а потом в зачёт этого дня назначит барщину в четверг или субботу, когда погода будет хороша. То же бывает и во время пашни. В ночь с воскресенья на понедельник выпал дождь, — и вот назначается в этот день барщина, хотя бы по очереди дней приходилось и не так. Очевидно, что такой порядок, нарушая правильность работ на крестьянских полях, отнимая у крестьян возможность делать предусмотрительные распоряжения для своих работ, наконец, перенося эти работы на неудобное время, не может не иметь влияния как на обработку крестьянских полей, так и на самый характер работников. Но ещё произвольнее и неблагоприятнее второй способ, если не ошибаемся, самый употребительный, по которому принимается за правило, что деревня должна сначала окончить господскую работу сплошной барщиной без очереди дней и потом уж отпускается обрабатывать свои поля. Соответственность обычаю, определяющему число дней барщины равным числу дней работы крестьян на собственных полях, полагается при таком порядке в том, что крестьянским полям даётся приблизительно такой же размер, какой имеют [76] господские поля. Очевидно, что невыгоды, чувствительные в первом способе, развиваются здесь еще сильнее: вообще говоря, и при запашке, и при сенокосе, и при жатве все наиболее благоприятное время занято обработкой господских полей, а для крестьянских остается уже наименее выгодное время; на этих последних и при таком порядке все работы производятся спустя пору; пашня и посев делаются поздно и чаще всего при дурных условиях погоды, когда земля уже слишком много утратила соков со времени таяния снегов, а пора весенних дождей обыкновенно уже прошла; уборка хлеба на крестьянских полях делается очень часто тогда, когда хлеб уже перезрел и много зерна уже осыпалось из колоса на корню; очень часто подоспевают к этому осенние дожди, и хлеб на запоздавших полях поляжет от них на корню. К этим неудобствам присоединяется неизбежно еще та невыгода, что крестьяне приступают к обработке своих полей уже не с свежими силами, а утомленные предыдущей работой, и рабочий скот их бывает также уже истомлен. Обе эти невыгоды неизбежны и постоянны. Но часто присоединяется к ним еще то обстоятельство, что размер господских полей превышает ту норму, которая соответствовала бы трем дням барщины. Надобно притом сказать, что часто первый способ соединяется со вторым, то есть при обработке господских полей раньше крестьянских дни дурной погоды передаются из барщинной в собственную работу крестьян. Нельзя забыть и того, что трехдневная норма, поставленная обычаем, не всегда соблюдается: размер господских полей зависит от расчетов землевладельца и достигает иногда такого объема, что требует четырех и даже более дней в неделю. В некоторых местностях есть третий способ отправления барщины: крестьянские тягла распределяются по хозяйствам так, чтобы в каждом хозяйстве было четное число работников, именно два или четыре. Если в семье только один работник, к этой семье в дом поселяют семью батраков, имеющую также одного работника. Тогда из двух работников один (обыкновенно хозяин) все время остается работать на своем поле, а другой (обыкновенно батрак или младший родственник) все рабочее время бессменно отправляет барщину. Очевидно, что этот способ имеет новые стороны невыгодного влияния на характер работы: крестьянин, постоянно отправляющий барщину, без сомнения привыкает к небрежному и сонному труду; через такую школу проходит почти каждый крестьянин, прежде чем сделается главой семьи, и проходит он эту школу нерадивости именно в тех летах молодости, когда формируется характер человека и приобретаются привычки на целую жизнь.

Таковы-то способы исполнения барщины, разделяющие между собой почти все количество крепостных крестьян, состоящих на барщине. Кто знает их, тот не может сомневаться, подобно Тенгоборскому, в том, велика ли степень невыгодного [77] влияния барщины на обработку даже тех полей, которые предоставлены крестьянам. Мы не говорим уже о том, что обязательный труд вообще чрезвычайно вредно действует на трудолюбие и энергию, на образование привычек к бережливости временем и средствами. У каждого экономиста можно найти превосходные, проникнутые благородным жаром страницы об этой общей черте обязательного труда; мы хотим обратить внимание читателя на то, что способами пользования обязательным трудом, у нас господствующими, еще в значительной степени увеличиваются те невыгоды, которые уже лежат в самой его натуре.

Внимательный читатель, конечно, чрезвычайно дивится тому странному направлению, какое принято нашим рассуждением о невыгодах обязательного труда в обработке полей. «Говоря, что такой труд не производителен, каждый рассудительный человек думает преимущественно о тех работах, которые совершаются этим трудом, то есть о работах на господском поле (готов нам заметить читатель); по какому же нелепому уклонению от здравого смысла рассуждаете вы о его влиянии на крестьянские поля, когда дело должно итти о его влиянии на господские поля? Вы совершенно сбились с дороги». Да, действительно, мы совершенно сбились с дороги, пошедши вслед за нашим автором; это он рассудил придать такой оборот вопросу; ловкость изумительная и смелость еще более изумительная! Он должен опровергнуть мнение всех без исключения экономистов, что барщина — работа. самая непроизводительная, и опровергает он эту мысль чем же? Тем, что на своих полях крепостной крестьянин работает усердно. Ему говорят: человек плохо исполняет обязательный труд, он возражает: «Обязательный труд не так плох, как вы думаете, потому что свободный труд на собственных полях исполняется крестьянином недурно, стало быть крепостной крестьянин трудится хорошо, стало быть ваша мысль, будто он трудится плохо, совершенно неосновательна». Такая открытая софистика невероятна, однако же действительно к ней отваживается прибегать наш автор. Пусть припомнит читатель его слова: в них нет и помину о господских полях, он все возражение против обязательного труда сворачивает на крестьянское поле. «Мы должны заметить, что ошибаются, думая, что будто крестьянин равнодушен к своему участку. Люди, знающие нашего крестьянина, знают, что он очень дорожит своим участком и любит его и старается возделывать как можно лучше, а если иногда возделывает плохо, так не от того, о чем вы говорите, а разве от других каких причин». После такого поворота говорите, если хотите, о добросовестности, об учености и тому подобном; мы дивимся только отважности, с какой тут предполагается, что читатель — тупоумный простак, провести которого можно самым грубым обманом.

Но для нас очень приятен тот оборот, по мнению автора очень искусный, которым он думал увернуться от мысли о невы[78]годности обязательного труда. Этот оборот заставил нас вникнуть в ту сторону сельского быта, которая на первый взгляд представляется не подверженной вредным действиям обязательного труда. Мы рассмотрели, имеет ли какое-нибудь действие даже на ту работу, которую крестьянин совершает для себя, то обстоятельство, что он подлежит также обязательному труду, и мы нашли, что это действие очень сильно и очень вредно; таким образом обнаружилось, что даже тот уголок, в котором вздумал укрыться защитник обязательного труда, не дает ему ни малейшей защиты, и хитрый оборот адвоката неправды послужил только к тому, что вредное действие неправды раскрылось в большем объеме, нежели как представлялось бы с первого взгляда; сверх того от хитрости, придуманной нашим автором, мы получаем то преимущество, что она служит для нас признанием с его стороны невозможности отвергать то вредное влияние барщины, которое обыкновенно указывается политической экономией. Он не отваживается и говорить о том, производительна ли обработка господских полей обязательным трудом, — значит, он сам признает эту невыгоду, и нам уже не для чего много распространяться об этом; скажем только два-три слова.

Поместья Замойских, по освобождении крестьян на них, стали приносить в три раза более дохода.

Граф Бернсдорф, великий датский министр, желая показать датским помещикам невыгоды обязательного труда, приводил им в пример свои собственные поместья, в которых он освободил крестьян; и, действительно, пока его поля обрабатывались барщиной, средний урожай ржи на них бывал сам-3, а овса сам-2 2/3, а когда он стал обрабатывать их по найму, урожай ржи возвысился до сам-8 1/3, а урожай овса до сам-8.

Датских помещиков останавливало то, что освобождение крестьян на первый раз стоило некоторых пожертвований, но Бернсдорф мог доказать незначительность этих пожертвований своими приходо-расходными книгами. Освобождая крестьян, он терял сто тысяч талеров капитала; зато доходы с его поместья быстро стали возрастать в пропорции еще гораздо большей, нежели какая видна из сравнения урожаев. Поместье с обязательным трудом давало ему три тысячи талеров, через 24 года он при свободном труде получал с этого поместья двадцать семь тысяч талеров; стало быть, если его земли вместе с крепостными работниками могли быть проданными за полтораста тысяч талеров, то теперь, по освобождении работников, эти земли стоили в девять раз более или 1350000 талеров, — выигрыш, кажется, достаточно вознаграждающий за видимую потерю ста тысяч талеров при освобождении. Таких примеров представляются тысячи всеми странами, где совершалось освобождение крестьян. Повсюду неизменно оно было соединено с быстрым возвышением доходов помещика, освободившего крестьян. Да и может ли быть иначе? [79] Нужно только вспомнить, в какой именно пропорции наемный труд производительнее обязательного. Негры в одну послеобеденную половину дня успевают сделать столько же, когда работают на себя, сколько в целый день на барщинной работе. Такова разница между свободным и обязательным трудом даже того человека, энергия которого подавлена и силы которого истощены обязательным трудом. Но еще значительнее становится она, когда человек успеет отвыкнуть от апатии, свойственной крепостному состоянию. Наемный труд такого человека производит в день слишком в три раза больше, нежели день барщины крепостного работника.

Не можем отказать себе в удовольствии привести также несколько примеров из множества фактов, представляемых превосходным «Статистическим описанием Киевской губернии», которое составлено покойным Журавским и издано г. Фундуклеем. Мы употребили слово: «удовольствие», и действительно трудно иначе назвать чувство, производимое длинным рядом фактов, неразумность которых доходит до поразительного комизма, фактов вроде следующего. В поместье, имевшем около 250 взрослых работников, отправлявших барщину, все число барщинных дней простиралось до 45 тысяч в год; из них на полевые работы употреблено менее 12 тысяч дней, то есть около четвертой части всего труда. На что же были потрачены три четверти рабочих дней? Некоторое количество из них было употреблено на работы производительные, а другие дни разошлись вроде следующих; 1900 дней потрачено на господский сад и огород. Этот сад и огород доставляли фруктов и овощей столько, что иногда было их достаточно для господского стола, а иногда и недостаточно (наверное на фрукты и овощи к господскому столу, если бы они производились наемной работой или покупались, не было бы употреблено и той суммы, какой стоят хотя 500 рабочих дней; а тут при 1900 днях нужно было еще прикупать). На починку печей и беленье комнат и т. п. в господском доме употреблено 950 рабочих дней; на выделку холста, кож, сапогов, для господской экономии употреблено дворовыми людьми и крестьянами слишком 11 тысяч рабочих дней и все-таки не выделано было столько кож и холста, чтобы обуть и одеть дворню, — нужно было много прикупать. Итак, почти столько же, сколько на все хлебопашество, потрачено было рабочих сил на производство платья для дворовых людей, да и того оказалось мало. Превосходны также факты такого рода: была при господском хозяйстве молотильная машина; работа ею заняла около 5 800 дней, и обмолочено в эти дни около 4 200 копен хлеба, так что результат рабочего дня при этой машине давал менее, нежели [80] три четверти копны обмолоченного хлеба, а надобно заметить, что машина приводилась в движение лошадьми, работу которых мы уже не кладем в счет. Но в том же хозяйстве просто цепом мужик обмолачивает более копны хлеба, и стало быть выходит, что при помощи машины работа производилась гораздо медленнее, нежели без помощи машины. Не много нужно думать о таких цифрах, чтоб прийти к следующему заключению: три четверти рабочих сил барщины тратились в этом хозяйстве совершенно понапрасну, не принося владельцу ровно никакого дохода, а часто обращаясь ему в прямой убыток, который приходилось покрывать ему вычетом из доходов, доставлявшихся ему остальной четвертой частью барщины. Таких фактов в «Описании Киевской губернии» сотни и тысячи. Но, может быть, в том хозяйстве, распределение барщины которого мы видели, и в других подобных ему хозяйствах экономия была плохо устроена? Вовсе нет, это хозяйство было еще из самых лучших. Сводя цифры о всех помещичьих имениях Киевской губернии, Журавский приходит к следующим выводам: соображая пространство господских полей с уроками, которые отрабатываются в один день, Журавский находит, что для полной обработки господских полей вместе с уборкой сенокосов требовалось бы в Киевской губернии 17 500 000 рабочих дней; между тем число всех дней, отбываемых барщиной в Киевской губернии, простирается до 65000000; таким образом, три четверти барщины растрачиваются так себе, то туда, то сюда; не считая даже вовсе зимних дней, все-таки выходит, что и из летних дней половина растрачивается самым непроизводительным образом.

Теперь читатель не будет удивляться следующему расчислению, основные цифры которого мы также заимствуем у Журавского. Журавский определяет наемную цену, какую имеет в разных местностях Киевской губернии летом и зимой день работы пешего мужика, мужика с лошадью и женщины; по этим вычислениям он перелагает на деньги всю ценность 65 миллионов дней барщины, и оказывается, что вся ценность работ, исправляемых барщиной, доходит до 7 232 350 рублей серебром. Каковы же теперь все доходы помещиков Киевской губернии? Каждый производительный труд дает в продукте избыток против того, во сколько обошлось производство. Например, фабрикант употребляет 100000 рублей на жалованье рабочим, на покупку материалов, на ремонт фабрики, на уплату процентов с основного капитала и проч.; а продуктов своей фабрики продает он на 120 000 тысяч и более. Если бы обязательный труд был производителен, очевидно, что помещики Киевской губернии получали бы гораздо более той суммы, какой стоит барщина. Сколько [81] именно получали бы они, трудно сказать, но легко определить наименьшую величину, ниже которой никак не могли бы спускаться их доходы. Барщина заменяет только наемную плату работникам. Наемная плата работникам в земледелии никак не может составлять более половины всего оборотного капитала, а по-настоящему надобно полагать ее гораздо меньше. Но если положить этот расход равняющимся целой половине издержек производства, мы все-таки получим сумму в 14 500 000 рублей серебром, —это издержки производства; но производство должно же давать какой-нибудь чистый доход; положим его хотя только в 10%, и мы получим 1 450 000 рублей серебром. Таким образом, составляется сумма в 16 000 000 рублей серебром, и мы видим, что доходы помещиков Киевской губернии должны были бы простираться по крайней мере до этой суммы даже тогда, когда бы расход на работников можно было считать вполовину издержек производства. Если же считать его только в третью часть издержек, что гораздо ближе к истине, то надобно ожидать дохода в 24000000 рублей серебром. Но вспомним, что работники трудятся не по найму, а обязательно, и мы уже можем ожидать, что доходы помещиков далеко не достигают этой цифры 16 000 000 рублей серебром, которая при наемном труде была бы слишком низка. Как же велики они в действительности? Быть может 12, быть может 10 миллионов? Нет, по вычислению Журавского, все доходы помещиков Киевской губернии не простираются выше 7 123 380 рублей серебром, то есть они даже меньше той суммы, которой стоит одна рабочая сила барщины.

Чтобы понять всю экономическую несообразность такого порядка дел, представим себе например, что существовала бы хлопчатобумажная фабрика, которая на одно жалованье рабочим расходовала бы 10000 рублей серебром, а доходов от продажи своих продуктов получала бы 9500 рублей серебром; вспомним, что фабрикант должен считать проценты с основного капитала, представляемого зданием фабрики и машинами, должен ежегодно покупать более чем на 10000 рублей серебром хлопка, — и мы поймем, что его фабрика представляет изумительно неразумное явление, что ее существование противно всякому экономическому расчету, что, кроме разорения всех участвующих в делах этой [82] фабрики, ничего нельзя ждать от нее. Каждый здравомыслящий человек из любви к самому фабриканту должен посоветовать ему изменить странный порядок дел, существующий на его фабрике.

Точно таково положение помещиков. Одной рабочей силы употребляется ими, например, в Киевской губернии на 7 230 000 рублей серебром, а всего дохода получается только 7 130 000 рублей серебром.

Но мы еще далеки от истины, полагая, что весь доход помещиков Киевской губернии происходит от обязательного труда. Если бы вся сумма 7 123 000 рублей серебром возникала из работы, стоящей 7232000, это было бы уже чрезвычайно неразумно; что же надобно будет сказать, когда сообразим, что около половины помещичьих доходов в Киевской губернии должны считаться не плодом барщины , а доходами с различных капиталов, кроме поземельного капитала? Потому доход, доставляемый барщиной, следует считать. не более как в 4 000 000 рублей серебром, и в результате окажется, что все продукты, доставляемые барщиной, едва равняются 60% стоимости самой барщины, и параллель с фабрикой, представленная нами выше, изменится таким образом:

Есть фабрикант, который кроме того, что употребляет ежегодно более 10000 рублей на покупку сырых материалов и ремонт, одной рабочей силы расходует на 10000 рублей, а всех продуктов своей фабрики продает только на 6 000 рублей, — спрашивается, разумно ли идет его фабрика?

Но чем поправить ему свои дела? Очевидно, откуда весь недочет: работа на его фабрике плоха, и ему должно изменить порядок этой работы, если он не хочет с каждым годом разоряться все больше и больше. Иначе ему никак не избежать банкротства.

Этот вывод неоспоримо следует из фактов, подробно излагаемых Журавским. Люди, не знающие сельского хозяйства в Киевской губернии, могут, пожалуй, подумать, что в других губерниях дела могут итти лучше, что порядок помещичьего хозяйства [83] в Киевской губернии хуже, нежели в великорусских. Напротив, в ней он гораздо лучше. Отчетность по хозяйству ведется с такой точностью, какая совершенно неизвестна великорусским помещикам; экономии в употреблении рабочих сил несравненно больше, небрежной растраты их гораздо меньше в Киевской губернии, нежели в Великой России, и вывод, представляемый исследованием Журавского для Киевской губернии, еще с гораздо большей силой прилагается к Великой России, которую мы имеем преимущественно в виду в этой статье.

Разорение для самих помещиков — вот очевиднейшее следствие обязательного труда. Отчеты кредитных учреждений о количестве заложенных имений и публикации о продаже этих имений за неуплату долга, к сожалению, слишком громко свидетельствуют о том, как подтверждается эта научная истина фактами нашей жизни. Недавно ученый, которого мы не хотим называть по имени, вздумал было доказывать, что поместья наши не так обременены долгами, как все мы знаем, — единодушная горькая улыбка всех читателей была ответом на такую розовую шутку. Помещик, имение которого не заложено, представляется у нас довольно редким исключением. Точные сведения о количестве всех долгов, лежащих у нас на дворянских имениях, не собраны, но достоверно то, что с каждым годом тяжесть этих долгов возрастала и что в настоящее время из всех имений в Европе наиболее обременены долгами русские поместья. Тут можно говорить о расточительной жизни, о пренебрежении к собственным делам; но, во-первых, все эти и т. п. второстепенные причины недостаточны для накопления долгов, столь всеобщих и столь громадных; во-вторых, и расточительность, и пренебрежение к делам возникают главным образом из того основного зла, которому ныне полагается предел. Может ли экономически вести свои расходы тот, доходы которого получаются способом, противным экономическому расчету? Может ли с усердием заниматься своими делами тот, кому представляется, что источник его доходов, обязательный труд, остается неиссякаем и без всякой заботы с его стороны?

Потому нам кажется, что обязательный труд разорителен не только для крестьян, но и для самих помещиков; потому-то и не можем согласиться мы с словами Тенгоборского, что обязательный труд хотя всегда невыгоден для государственного хозяйства, но бывает иногда выгоден для помещика. Нет, он всегда невыгоден и для него. Ниже мы подробно рассмотрим основание, на котором опирается мнение Тенгоборского, мнение, что издержки землевладельца на наемную плату, после уничтожения крепостного права, не вознаградятся продажей продуктов; теперь заметим только, что тогда и увеличится количество и возвысится цена хлеба, получаемого помещиком с своих полей, и перейдем к следующим мыслям Тенгоборского. [84] Он сам чувствует, что нельзя сомневаться в невыгодности обязательного труда, и потому старается доказать, что масса полей, возделываемых этим трудом, не так велика, чтобы могла иметь преобладающее влияние на дурное состояние нашего сельского хозяйства.

С этой целью прежде всего рассчитывает он, каково отношение крепостных крестьян к числу всего сельского населения. Против этого счета заметим, что напрасно вносит он в число крестьян, не подлежащих крепостной работе, 816 000 крестьян разных наименований, означенных в таблице Кеппена 7 нумерами 5 и 6. Исправив эту ошибку, мы увидим, что количество крестьян, подлежащих обязательному труду, почти на 2 000 000 душ мужского пола больше числа свободных крестьян. Но если даже принять и его расчет, по которому та и другая цифра почти равны, все-таки надобно сказать, что работа целой половины крестьян, подлежащая крепостному праву, представляет уже массу труда, с избытком достаточную для подчинения всего народного хозяйства, какой принадлежит обязательному труду.

В тех южных штатах Северо-Американского Союза, где существует невольничество, весь характер и общественного быта и национального хозяйства определяется трудом негров; а между тем число невольников в этих штатах далеко не достигает цифры белого населения в тех же штатах. Мы возьмем только те штаты, в которых всего более невольников, именно: Виргинию, Северную и Южную Каролины, Георгию, Флориду, Алабаму, Миссисипи, Луизиану, Техас, Арканзас, Тенесси, Кентукки и Миссури. В этих тринадцати штатах число невольников простирается до 3 075 000, а число белого населения более нежели до 5 400 000. Мы видим, что даже в этих штатах, имеющих исключительно невольнический характер в своем производстве, число свободных почти вдвое превышает цифру невольников; и, однако же, этой одной третьей части населения, подлежащей принужденному труду, уже достаточно для уничтожения в народном быте и труде всякого элемента, имеющего характер свободного труда *. Если примесь третьей части обязательного труда к двум третям свободного оказывает такое громадное влияние, что же сказать о том, когда целая половина работников подлежит обязательному труду?

• Если бы мы, следуя примеру всех статистиков, причислили к этим штатам Мериленд, Делавар и т. д. то оказалось бы, что в невольнических штатах число негров едва превышает четвертую часть всего населения, и мы могли бы сказать совершенно справедливо, что для сообщения всему быту и производству страны того характера, какой свойственен обязательному труду, достаточно уже и того, когда хотя четвертая часть работников подле- жит обязательному труду. Но мы, предупреждая даже излишние притязания противников, ввели в счет только те штаты, в которых цифры наименее благоприятны нашим выводам: даже и эти цифры уже с избытком подтверждают наш вывод. [85] Но Тенгоборский не останавливается на том, что неправильным счетом уравнивает число крепостных крестьян с числом свободных, хотя ему самому известно, что первое больше. Он идет далее и решается утверждать, что так как «во многих поместьях барщина заменена оброком, то надобно принять, что две трети возделываемых земель обрабатываются крестьянами, не отправляющими обязательного труда». Эта смелость очень замечательна; во-первых, Тенгоборский не приводит точных сведений о числе крестьян, состоящих на оброке, и, пользуясь этим, он отважно предполагает число их гораздо больше, нежели каково оно должно быть в действительности: он считает их, как видим, до 4000 000 *; но едва ли можно считать их и 2 000 000; во-вторых, если бы даже число оброчных доходило до 4 000 000, из этого еще не следовало бы, что две трети земли населены крестьянами, не отправляющими барщины: на оброк отпускаются крестьяне преимущественно в поместьях малоземельных, а у государственных крестьян земли вдвое и втрое меньше, нежели у помещиков по числу душ; стало быть, если бы даже только одна треть крестьян состояла на барщине, а другие две трети состояли бы из свободных и оброчных крестьян, то и тогда большая половина возделываемой земли все-таки оставалась бы под поместьями, отправляющими барщину; в-третьих, оброк у нас довольно мало отличается от барщины по своему влиянию на характер хозяйства: возвышаясь соразмерно возвышению доходов крестьянина, он точно так же, как и барщина противодействует энергии труда, потому что стремится постоянно поглощать все избытки, ими производимые. Дело иное, если бы наш оброк не возвышался произвольно.

Такая цепь противоречий фактам и фальшивых гипотез нужна была Тенгоборскому, чтобы прийти к желанному заключению, будто бы «обязательный труд не имеет на наше сельское хозяйство столь преобладающего влияния, какое обыкновенно ему приписывается». Для такого вывода нужно было слишком отважным образом исказить смысл мнения о невыгодности обязательного труда, поворотив речь с работы, отправляемой барщиной, к кото- рой речь прямым образом относится, на работу крестьян на своих полях; нужно было представить неверный счет числа крепостных крестьян; нужно было забыть и о характере нашего оброка, и о малоземельности оброчных имений. И однако же — при всех этих смелых отступлениях от истины — он мог дойти только до такого результата, который совершенно уж достаточен для разрушения его мнения. Да, если бы У нас только третья часть сельских работников отправляла барщину, уже и тогда все наше сельское хозяйство находилось бы под исключительным, под

• Эта цифра необходима, чтобы состоящих на барщине осталась одна треть из всего числа поселян. [86] совершенно преобладающим влиянием крепостной работы. Пример южных штатов Северо-Американского Союза уже говорит, что свободная работа двух третей населения совершенно искажается влиянием принудительной работы одной трети населения. Но, по словам самого Тенгоборского, число крепостных крестьян равняется числу свободных; в действительности же превосходит их.

Но, продолжает Тенгоборский, как ни вредна система обязательного труда, она в настоящее время для значительной части России необходима. Почему же? Причин на это приводится три:

1. «Капиталов у нас недостаточно для рационального хозяйства с наемным трудом при безмерной обширности возделываемых земель». Тут сколько слов, столько и ошибок. О том, до какой степени безмерна обширность наших земель, мы будем говорить после; пока здесь заметим прежде всего хитрое слово «рациональный»; оно намекает на плодопеременную систему с искусственным луговодством, дренажем и т. п. Для такой системы, конечно, нужны большие капиталы, но сам Тенгоборский говорит, что она еще не нужна и неуместна для нас; а если би была уместна, то наемная плата самый незначительный расход в сравнении с расходами на луговодство, скотоводство, машины и прочее при такой системе, и обязательный труд может только помешать ее распространению, потому что при нем невозможна ни строгая экономия в жизни самого хозяина, ни старательный и искусный труд работников. Но Тенгоборский хитрит: он только сбивает читателя намеком на плодопеременную систему в слове «рациональный», а сам и не думает о ней, подробно доказав перед. тем, что для нас еще надолго выгоднее всех других систем трехпольное хозяйство. При трехпольном хозяйстве капиталов не очень много нужно. Но если бы у нас было мало капиталов даже и для этой системы, тем сильнее доказывалась бы необходимость отменить обязательный труд, потому что он составляет сильнейшее препятствие образованию и возрастанию капиталов. При нем работа непроизводительна, при нем нет ни расчетливости, ни предприимчивости. Жалоба на недостатки в капиталах есть требование отмены обязательного труда.

2. «Во многих местах ценность сельскохозяйственных продуктов не давала бы ренты, достаточной для покрытия издержек производства». Не мешает заметить тут оригинальное употребление слова «рента» вместо доход: Тенгоборский забыл, что рентою называется только та часть дохода, которая вовсе не служит к покрытию издержек производства, а составляет наемную плату, получаемую землевладельцем с арендатора; его фраза подобна следующей: дивиденд акционерной фабрики недостаточен на покрытие издержек ее. Такие фразы свидетельствуют о сбивчивости понятий, которая одна, впрочем, и может давать человеку решимость выступать защитником обязательного труда. Тенгоборский [87] не умеет сказать того, что хотел сказать, именно, что ценностью продуктов не будут покрываться издержки производства.

Предположим сначала, что это возражение совершенно справедливо; в таком случае, что из него следует по теории, принимаемой всеми без исключения экономистами? Нас часто упрекали за то, что мы предпочитаем основательные суждения новой школы ошибочным мнениям старой. Но из нашего противоречия ошибкам старой школы вовсе не следует, чтобы мы не находили в сочинениях Сэ или Росси ни одной страницы справедливой; есть случаи, в которых все школы согласны; к ним принадлежит и тот, о котором мы должны теперь вести речь. Надеемся, что Сэ не нашел бы в следующих строках ни одного слова, с которым бы не согласился вполне.

Если ценность продуктов не покрывает издержек производства, это значит, что производство убыточно; национальный интерес и собственная выгода хозяина требуют, чтобы такое производство было оставлено.

Если продукты моей фабрики не покрывают моих расходов на фабрику, я должен или закрыть, или продать ее. Я не имею права требовать, чтобы государство разорялось для моей фабрики, чтобы, например, оно поставляло мне задаром или материал, мною обрабатываемый, или машины, нужные мне для обработки, или лошадей, приводящих в движение, эти машины, или работников, управляющих этими лошадьми и машинами.

Положим, что я занимаюсь выделкой шляп. Если продажа не окупает мне моих издержек, это происходит от одной из двух причин: 1) или моя фабрика устроена дурно, и в таком случае я должен стараться улучшить ее, а если не умею улучшить, то нечего мне и тянуться быть шляпным фабрикантом, и пусть я разорюсь, государство тут ничего не проиграет; напротив, оно выиграет, когда одним дурным фабрикантом будет меньше; или 2) я работаю шляпы не хуже и не дороже других — в таком случае, значит, все шляпные фабриканты терпят убыток подобно мне; отчего же это? Оттого, что шляпных фабрик развелось слишком много, и шляпы слишком низко упали в цене; запрос несоразмерен предложению. Чем помочь этому? Все экономисты согласны в том, что из этого затруднительного положения нельзя вывесть нас, шляпных фабрикантов, никакими пособиями, нарушающими справедливость. Если бы, например, государство стало нам давать задаром материалы для выделки шляп, мы по-прежнему стали бы делать шляп больше, нежели требуется; чтобы сбывать этот излишний товар, мы стали бы друг перед другом сбивать цену и сбили бы опять-таки до того, что продажей шляп не покрывались бы наши расходы на их выделку. То же самое было бы, если бы мы получили от государства работников, которые делали бы шляпы на наших фабриках по системе обязательного труда, то есть или стоили бы нам дешевле наемных, или вовсе ничего [88] не стоили, — мы продолжали бы выделывать шляп больше, нежели требуется, и цена их все-таки упала бы до того, что не покрывала бы наших издержек.

Такими разорительными для государства пособиями не прекратилось бы наше затруднение. Корень его — излишество выделки шляп по сравнению с требованием на них, и потому лекарство тут одно — сократить выделку. Чем больше будем мы разорять государство пособиями на нашу излишнюю выделку, тем больше будем только сами запутывать свои дела; и лучшее для нас, что может сделать государство, — не давать нам этих разорительных для него и вредных для нас пособий или прекратить их выдачу, если уж по какой-нибудь ошибке они выдавались нам. Так, предоставленные собственным силам, мы должны будем взяться за ум и скоро увидим, как пособить затруднению.

Пособить ему очень просто: выделка шляп невыгодна, итак, надобно отказаться от нее и заняться чем-нибудь более выгодным.

Между нами, шляпными фабрикантами, найдутся люди дельные и предприимчивые, поймут это и, закрыв свои шляпные фабрики, займутся, например, выделкой мыла или сукна. Тогда дела остальных шляпных фабрикантов поправятся: шляп выделывается меньше прежнего, именно столько, сколько нужно, и цена их поднимется настолько, чтобы быть выгодной без всякого обязательного труда и других разорительных для государства привилегий и вспоможений.

Каждый экономист скажет, что таково единственно справедливое и единственно возможное решение дела о шляпных фабрикантах.

Точно таково же было бы дело землевладельцев, производящих хлеб обязательным трудом, если бы верны были слова Тенгоборского, что при отмене обязательного труда не окупались бы издержки их на наемную плату. Это значило бы только, что хлеба на продажу предлагают они больше, нежели требуется, и что они слишком низко сбили его цену.

Ни в одной из тех отраслей промышленности, которые предоставлены собственным силам, невозможен случай, предположенный нами, — именно, что издержки производства при наемной плате не покрываются продажей продуктов. Если же наше земледелие находится в таком ненормальном состоянии, то очевидно, что оно введено в это положение обязательным трудом и что единственное средство поднять цену хлеба до нормальной высоты, то есть до того, чтобы ею окупались издержки производства, состоит в отмене обязательного труда. Он губит наше земледелие, роняя цену на хлеб.

Неоспорим действительно тот факт, всеми признаваемый, что цены на хлеб у нас сбиваются обязательным трудом ниже того, каковы были бы без этой язвы земледелия. Но даже и при этих ценах возделывание хлеба по системе наемного труда не только [89] возможно, даже выгодно. Это известно каждому, знающему русский быт: есть много купцов, разночинцев, поселян, которые возделывают большие пространства земли наемным трудом и получают от этого выгоды. Эти очень многочисленные факты доказывают совершенную неосновательность мысли, будто помещикам не будет выгодно обрабатывать свои поля наемным трудом. Даже и теперь это делается, как мы сказали, купцами и людьми других званий, не имеющими в своем распоряжении крепостных работников. Тем выгоднее будет это при уничтожении крепостного права, когда цена хлеба должна возвыситься.

Дело не в том, что наемный труд не окупается, — это неправда; дело в том, что хозяйство с наемным трудом есть ‚коммерческое предприятие, требующее расчетливости, сообразительности, требующее разумной заботы со стороны хозяина. Вот от этих-то условий отвращаются партизаны крепостного права, которое дает им даровой труд и доставляет возможность вести дело небрежно, нерасчетливо.

Если партизаны крепостного права откровенно скажут: при отмене обязательного труда не будет в состоянии с выгодой возделывать своих полей тот, кто не может вести своего хозяйства экономическим, расчетливым образом, кто умеет только проживать достающееся ему даром и не может сделаться человеком дельным, — если они откровенно скажут это, мы вполне согласимся такими словами, в которых и заключается вся сущность вопроса.

Из трех доводов, представляемых Тенгоборским в подтверждение «необходимости» крепостного права для России, мы рассмотрели два первые, и оказалось, что они говорят вовсе не в пользу крепостного права, а свидетельствуют о его вреде; если у нас мало капиталистов, виной тому крепостное право, мешающее развитию свободного труда, который один производителен, один увеличивает богатство нации; если цены на хлеб слишком низки, виной тому опять-таки обязательный труд, разрушающий соразмерность производства с потреблением и уничтожающий в хозяине расчетливость. Из того и другого одинаково следует «необходимость» не поддерживать, а как можно скорее отменить обязательный труд. Остается третий довод в пользу крепостного права, — довод, основанный на странном смешении понятий.

«В тех местах, где торговля и промышленность слаба, где мало денег в обороте, там мужику удобнее отправлять повинности натурой, нежели выплачивать за наем земли деньгами», — говорит Тенгоборский.

Оборот очень смелый. Да разве вопрос о крепостном праве и наемном труде есть вопрос о том, как должны производиться уплаты по обязательствам: натурой или деньгами? Ведь сам же Тенгоборский говорит, что в обязательном труде, кроме отправления повинности натурой (барщина), бывает и уплата за них деньгами (оброк); и при вольнонаемном труде уплата иногда [90] производится деньгами, а иногда натурой, например, при системе головничества, при нашем обычае нанимать людей на известную земледельческую работу из третьего, из четвертого снопа; даже на многих фабриках жалованье вольнонаемным рабочим выдается натурой, произведениями фабрики, а не деньгами. Дело должно идти о том, нужно ли сохранить обязательный труд, а Тенгоборский повертывает вопрос на то, во всех ли местностях можно заменить барщину оброком. Оборот очень смелый, но оскорбительный для читателя, которого автор предполагает слишком тупоумным простяком, воображая, что его можно провести таким грубым обманом.

Вы говорите, что в малоденежных местах при обязательном труде уплата работника хозяину удобнее производится натурой, нежели деньгами, — что ж из того? В этих местностях при вольнонаемном труде уплата от хозяина работнику может также производиться натурой, а не деньгами.

Но тут опять мы должны возвратиться к вопросу: отчего же в этих местностях мало денег в обороте, отчего слаба торговля и промышленность? Все от той же коренной причины нашей бедности, — от обязательного труда, разорительного для нации.

Но всех прежних доводов еще мало Тенгоборскому, он все- таки чувствует, что не защитил крепостного права своими рассуждениями, и пробует опереться на факты. Он говорит, что поселяне в России живут довольно зажиточно, и полагает доказать этим, что вредное влияние крепостного права не так велико, как все думают. О степени благосостояния крепостных крестьян мы не считаем нужным и говорить, — какова она, знает каждый; а если бы вздумали мы здесь излагать то, что известно каждому, это заняло бы слишком, слишком много места. Если же в некоторых странах Западной Европы поселяне живут не лучше, нежели в России, хотя в этих странах и нет крепостного права, из этого еще ровно ничего не следует в пользу крепостного права. Иван худ и слаб оттого, что изнурен золотухой, говорите вы, — нет, золотуха — болезнь не изнурительная, возражаю я, и указываю вам на больного лихорадкой Петра, с торжеством прибавляя: «Вот Петр не страдает золотухой, а не лучше Ивана, стало быть в золотухе нет ничего особенно дурного, и у Ивана здоровье не страдает от нее». У нас одни причины бедности, в Западной Европе — другие; и нам нужно заботиться о том, чтобы, уничтожая свои недостатки, не попасть в те ошибки, которые ведут к другим бедствиям. В чем источник страданий поселян Западной Европы, мы будем еще иметь случай говорить, развивая наши мысли о том, как нам предохраниться от подобных бедствий. В Западной Европе беден тот земледелец, который не обрабатывает землю на себя; у нас каждый, даже крепостной земледелец, имеет свой участок, — этим до некоторой степени вознаграждаются все другие наши недостатки, и основным принципом своих [91] желаний по делу освобождения крепостных крестьян мы должны принять то, чтобы они не остались без земли. Этот принцип, слава богу, поставлен теперь вне опасности высочайшими рескриптами, определяющими освобождение крестьян с усадьбой и разделение господских полей от крестьянских. Об этом мы еще будем говорить впоследствии.

Но чувствуя, что с этой стороны, со стороны последствий обязательного труда для благосостояния крестьян, крепостное право не может быть защищено, Тенгоборский опять возвращается к мысли о необходимости его для обработки господских полей; чувствуя, что умозаключения его на эту тему мало убедительны, он думает найти лучшую опору в авторитете и приводит отрывок из Гакстгаузена. В статье о книге Гакстгаузена («Современник», 1857, № УП) * приведена была часть этого отрывка с предшествующим ему расчетом, на котором основывается заключение, цитируемое Тенгоборским. Тогда же замечено было в этой статье, что расчет Гакстгаузена о невыгодности наемного хозяйства в России построен на фальшивом сближении и опровергается фактами, приводимыми у самого Гакстгаузена; замечено было также, что если б даже принять этот фальшивый расчет, из него следовало бы вовсе не то заключение, какое делает Гакстгаузен. Теперь мы можем точнее развить эти мысли.

Прежде всего повторим, что уже было сказано в настоящей статье: если бы расчет и вывод из него у Гакстгаузена был совершенно справедлив, если бы действительно возделывание некоторых полей в России было возможно только при обязательном труде, — что следовало бы из того? Следовало бы только, что некоторые поля не окупают работы, на них употребляемой, и что чем скорее прекратится их обработка, невыгодная для государства, тем лучше будет для государства. Если бы я, пользуясь какими-нибудь привилегиями, данными мне от государства, вздумал разводить лес в Вологодской или Вятской губерниях, в которых и без того слишком много леса, без сомнения, мне удалось бы кое-как развести несколько десятин леса на моих плантациях. Но само собой разумеется, продажа этого леса далеко не покрывала бы моих расходов, и плантации мои поддерживались бы только тем, что государство каждый год жертвовало бы мне пособие, — что следовало бы из такого положения дел? Только то, что я разоряю государство для поддержки моего нерасчетливого производства, следовало бы, что здравый смысл должен говорить государству о необходимости прекратить помощь, которую я растрачиваю нерасчетливым образом, а мне должна говорить совесть, чтобы я прекратил свое нерасчетливое производство и обратился к какому-нибудь другому занятию, которое было бы не разорительно, а выгодно для государства.

• См. т. III наст. изд. — Ред. [92] Основным принципом всех соображений о государственном и частном хозяйстве должна быть аксиома, несомненная как 2×2 = 4 для каждого экономиста: производство, не покрывающее при наемном труде своих издержек продажею продуктов, разорительно для государства, и чем скорее оно прекратится, тем лучше для государственного благоденствия.

Кто не принимает этой аксиомы, тот обнаруживает совершенную неприготовленность свою к рассуждению о каких бы то ни было экономических делах, государственных ли или частных, своих ли собственных или чужих.

Таков был бы ответ на расчет и вывод Гакстгаузена о невыгодности обработки некоторых полей в России наемным трудом, таков, говорим мы, был бы ответ, если бы расчет был верен и вывод логичен. Но расчет Гакстгаузена фальшив, и вывод из него ошибочен.

Прежде всего припомним точный смысл слов Гакстгаузена. Он говорит, что если бы ему давали даром землю в Ярославской губернии с условием возделывать ее наемным трудом в таком же роде, как возделывается земля в юго-западной Германии, такое хозяйство было бы убыточно, и он отказался бы от подарка.

Справедливо. Но в чем тут сущность дела? По выводу Гакстгаузена кажется, будто невыгода произойдет от условия возделывать землю наемным трудом. Так ли? Не от другого ли какого условия? Гакстгаузен говорит, что вести хозяйство он думал бы так, как в юго-западной Германии; не довольно ли одного этого обстоятельства для объяснения невыгоды?

В Николаевском уезде Самарской губернии земля не удобряется, в Рязанской удобряется. Если бы мне даром давали землю в Самарской губернии с условием удобрять ее по-рязански, это условие было бы разорительно, все равно, обязательным или наемным трудом стал бы я ее обрабатывать. Чернозем не терпит рязанского удобрения, и урожаи были бы плохи, да и ценой хлеба в Самаре не окупаются издержки на удобрение. Наоборот, если бы я должен был рязанскую землю возделывать по-самарски, без удобрения, я разорился бы, все равно и при обязательном и при наемном труде; урожай без удобрения в Рязани не возвращал бы даже семян.

Что из этого следует? Просто то, что в каждой области порядок хозяйства должен быть сообразен с климатом, почвой и т. п. Дело идет о том, в чем должны состоять работы, а вовсе не о том, обязательным или наемным трудом они совершаются.

В юго-западной Германии земледелец круглый год может быть занят полевыми работами, сообразно тому он и не занимается ничем другим. Если бы у нас при нашей длинной зиме земледелец проводил в бездействии все то время, когда нет полевых работ, это было бы убыточно — вот и все. Потому у нас поселянин зимою и занимается какими-нибудь промыслами, пре[93]имущественно извозом. Гакстгаузен не принимает этого в расчет; оттого и выходит у него недочет в хозяйстве. Если бы он считал, что наемный работник, точно так же, как крепостной крестьянин, и точно так же, как самостоятельный хозяин поселянин, половину года занят промыслами, результат был бы иной.

Пусть хозяин нанимает работника для полевых работ только на полгода или, если нанимает его на целый год, употребляет наемщика зимой на какой-нибудь промысел, — вот прямое известное у нас каждому по опыту следствие продолжительности нашей зимы. Упускать это из виду — значит искажать сущность вопроса.

Не менее дурное искажение состоит и в том, что, взяв обстоятельства, существующие в Ярославской губернии, которая одна из самых невыгодных у нас для земледелия и в которой потому почти все население имеет главным источником дохода не земледелие, а промыслы, Гакстгаузен, а еще более Тенгоборский делают по этой губернии заключение обо всей России. Это похоже на то, как если бы из невыгодности хлебопашества на западном берегу Ирландии делать заключение о невыгодности его во всей Западной Европе. Добросовестна ли такая уловка?

Если бы расчет Гакстгаузена и не был фальшив, он применялся бы только к Ярославской губернии и очень немногим другим местностям, которые известны под именем промышленных. Добросовестно ли брать за образец Ярославскую губернию, когда дело идет о выгодах земледелия в России? Это все равно, что брать за образец Бранденбург, когда дело идет о виноградниках Западной Европы. И в Бранденбурге есть виноградники, и там выделывают вино, но этот промысел невыгоден и бранденбургское вино очень дурно, — следует ли из того, что во всех странах Западной Европы виноградники дают мало дохода и приносят вино дурного качества?

В Ярославской губернии земледелие менее выгодно, нежели в других русских областях, — итак, во всей России земледелие может существовать только при обязательном труде; русское хозяйство устраивается так, что только половину года занято земледелием, а другую половину года другими промыслами, — итак, обязательный труд выгоднее наемного. Какие изумительные заключения! «Я плохо играю на скрипке, потому мой брат хорошо играет на гитаре» — превосходный силлогизм!

Гакстгаузена и Тенгоборского занимает вопрос, возможно ли земледелие с наемным трудом в тех местах, где земледелец может заниматься возделыванием своих полей с выгодой для себя, — этот вопрос представляется уже совершенной нелепостью, если вникнуть в сущность понятий, которых он касается.

Если земледелец, возделывающий на себя свой участок, находит выгоду обрабатывать его, это значит, что ценность производства с избытком покрывается ценностью продуктов. [94] Наемная плата составляет только часть расходов производства.

Каким же образом наемная плата не будет покрываться цен- ностью продуктов, доставляемых трудом наемщика?

Из этого видно, что повсюду, где возможно существование земледельца, возделывающего на себя свой участок, наемный труд и подавно будет окупаться ценностью продуктов.

Боже мой! Не во сне ли привиделось нам, будто ученые агрономы усомнились в возможности возделывать землю в России наемным трудом? Наяву едва ли могла притти кому-нибудь в голову такая химера. Разве не известно каждому, не только агроному, но и простому человеку, что увеличение числа работников в русской земледельческой семье считается благодатью божией, что чем больше работников в семье, тем она зажиточнее? Разве не значит это, что содержание работника с избытком и большим избытком окупается его работой? Разве не известно, что каждый домохозяин, если только имеет достаточное количество земли, считает выгодным для себя принанять работника? Что же это значит, скажите ради бога, если не значит, что наемный труд в русском земледелии выгоден?

Укажите местность, в которой земледельческая семья, например, из восьми человек с тремя работниками считалась бы беднее такой же семьи с двумя работниками, — только в такой местности труд не окупается, стало быть невозможен труд, но такой местности в России вы не найдете.

Боже мой, и люди, называющие себя агрономами-экономистами, отваживаются при таких очевидных фактах говорить об убыточности наемного труда! Неужели они не могут сообразить, что наемный труд только тогда убыточен, когда работа не окупает. себя? Неужели же они воображают, что доходы, доставляемые работой мужика-земледельца, возделывающего свой участок, обращаются в убыток этому мужику? «Наемный труд в русском земледелии не окупается» — ведь это значит, что Россия не мо- жет заниматься земледелием, что земледелие для России — убыточное занятие.

Можно ли отваживаться высказывать такие нелепости? Ведь это — посрамление не говорим уже для науки, это — посрамление для смысла человеческого.

Не будем же рассуждать о том, окупаются ли в России из- держки наемного земледельческого труда; сомневаться в этом — значит сомневаться в том, выгодное или убыточное дело хлебопашество в России, может ли русский поселянин-земледелец иметь выгоду запашки от своего участка, — если он имеет выгоду, то будет иметь выгоду от своего поля и тот, кто наймет работника для его возделывания.

Тенгоборский и Гакстгаузен в своей ревности за крепостное право зашли слишком далеко, поставили вопрос так, что сомнение [95] в его положительном решении представляется очевидной нелепостью. Но это они увлеклись излишней ревностью, — в сущности, им следовало бы говорить не о том, возможно ли вести земледелие наемным трудом, — это не подлежит спору, — а только о том, каким образом выгоднее для помещика вести зем- леделие, наемным или обязательным трудом. Наемный труд не убыточен; но, быть может, обязательный труд в настоящее время выгоднее для помещика?

На это положительным образом отвечает наука. Одно из обстоятельств, от которых зависит выгодность или невыгодность наемного труда для помещика сравнительно с обязательным, есть густота населения. Чем меньше населения в стране, тем выгоднее для земледельца обязательный труд; чем гуще население в стране, тем выгоднее для него наемный труд. Токер (Tucker) 8 занимался исследованием об этом и нашел, что при населении в шестьдесят шесть человек на квадратную английскую милю наемный труд для земледельца становится уже выгоднее обязательного. Эта цифра слишком высока, как мы увидим ниже; и при населении менее, нежели шестидесяти шести душ на английскую квадратную милю, наемный труд уже выгоднее обязательного, — это мы докажем, но попробуем применить к России даже ту цифру, которую находим у Токера.

Чтобы применить эту цифру к России, надобно принять в соображение два обстоятельства: число городского населения и количество неудобных земель.

В тех странах, которые имел в виду Токер (Западная Европа. и Северная. Америка), городское население составляет не менее одной трети всего числа жителей. В России оно, считая столицы, едва составляет десять процентов, а в большей части губерний не составляет и девяти процентов.

В Западной Европе и Северной Америке количество неудобных для хлебопашества земель очень невелико: пять-шесть процентов всего пространства территории; в Европейской России неудобные земли занимают более одной третьей части всей территории.

Эти два обстоятельства надобно ввести в расчет, если применить к России цифру, показываемую Токером.

66 человек на английскую квадратную милю — это дает 1 400 на квадратную географическую милю. Из них в Западной Европе и Северной Америке на городское население приходится не менее 1/3, стало быть, для сельского населения остается 966 человек. Итак, те губернии России, в которых число сельского населения превышает эту последнюю цифру, удовлетворяют условию, представляемому Токером.

Но неудобной земли, которая не занимает рук, нечего считать, когда речь идет об отношении числа рабочих рук к пространству возделываемой земли. Есть в России губернии, например Воро[96]нежская, Тульская, Подольская, Нижегородская, Тамбовская, в которых пропорция неудобной земли невелика, всего 3%-8%: это пропорция вроде той, какую имел в виду Токер. Но в губерниях Оренбургской и Херсонской целая половина пространства — неудобная земля; в Екатеринославской, Ставропольской, Таврической губерниях неудобной земли даже больше, нежели удобной. Несправедливо было бы считать население на обширные пустыни, не могущие иметь населения и не могущие занимать работников. Потому 966 [душ] сельского населения мы должны считать на удобные земли с прибавкой 5% неудобных земель, как считал Токер, а излишнее затем пространство неудобных земель выбрасывать из счета: они не занимают рабочих рук.

Производя применение Токерова вывода к России с соблюдением двух этих условий, требуемых сущностью дела, мы увидим, что на всем почти пространстве России, имеющем крепостных крестьян, население уже достигло той плотности, при которой наемный труд становится для земледельца выгоднее обязательного. Из областей, имеющих сельского населения менее 966 душ на квадратную географическую милю удобной земли с прибавкой 10% неудобной, о всех почти мы положительно знаем, что малочисленность населения с избытком вознаграждается в них другими обстоятельствами, благоприятствующими развитию выгодности наемного труда, и о большей части этих областей мы имеем положительные факты, свидетельствующие неоспоримым образом, что наемный земледельческий труд в этих областях с успехом выдерживает соперничество обязательного.

Области Русской империи, не имеющие и в настоящее время обязательного труда или по самой плотности своего сельского населения достигшие такого положения, при котором наемный труд становится для земле[вла] дельца выгоднее обязательного, или по другим местным условиям достигшие такого же экономического положения, обнимают почти все пространство России, и население их простирается слишком до 63 000 000. Во всех этих областях обязательный труд для самого землевладельца менее выгоден, нежели наемный

Затем остаются в двух местностях округи, незначительные по своему объему и населению в сравнении с пространством России. Пространство этих областей составляет около 6 000 географических миль, менее нежели одну пятнадцатую часть Европейской России, а население простирается не более как до 3 500000 душ обоего пола, то есть не составляет и одной восемнадцатой части населения России. Об этих местностях нельзя с достоверностью решить по Токерову правилу, выгоднее ли в них наемный труд обязательного. Мы не имеем сведений о том, существуют ли в них, как в других многоземельных областях России, условия, которыми и при малонаселенности придается наемному труду выгодность сравнительно с обязательным; потому мы не можем сказать [97] с достоверностью, что в этих областях замена обязательного труда наемным будет для землевладельцев выгодной, но еще менее оснований имеет кто-либо сказать, что она была бы невыгодна; об этом вопросе нет точных сведений, и нужно еще собрать их; но судя по примеру сходных с этими областями местностей, имеющих выгоду в наемном труде, надобно ожидать, что точнейшие сведения обнаружат выгодность наемного труда и для этих областей *.

• Вот цифры и факты, на которые ссылаемся мы в тексте. Заметим, что числа о населенности и о пропорции неудобных земель взяты нами из того же Тенгоборского, который говорит о невыгодности наемного груда, сам не воображая, что данными из его собственной книги опровергается это мнение.

1. Царство Польское, Финляндия, Курляндия, Эстляндия и сибирские губернии не имеют крепостного населения; общее число жителей 10 750 000.

2. В губерниях Архангельской, Вятской, Астраханской, Олонецкой, Таврической, в Бессарабской области и закавказских владениях число крепостных крестьян так незначительно, что с уничтожением обязательного труда не может произойти никакой чувствительной перемены в экономических отношениях, по которым возделывается земля (в Архангельской губернии наименьшая пропорция — крепостные люди не составляют и одной 15- тысячной части населения; в Таврической губернии, где пропорция их наиболее значительна, они не составляют и одной 15-й части населения). Общее число жителей 6 250 000.

3. Из остальных губерний: А) имеют более 1400 жителей на квадратную милю: Московская, Курская, Подольская, Тульская, Киевская, Полтавская, Рязанская, Калужская, Орловская, Пензенская, Ярославская, Тамбовская (по.Тенгоборскому), также Харьковская (по Кеппену, см. Месяцеслов, 1855). Общее число жителей 19 000 000.

B) За вычетом количества неудобной земли, превышающего 5-процентную пропорцию, имеют более 1 400 жителей на квадратную милю губернии: Гродненская, С.-Петербургская, Екатеринославская. Общее число жителей 2 750 000.

С) За вычетом городского населения, имеют более 1 000 сельского населения на квадратную милю: Черниговская, Воронежская, Владимирская, Нижегородская, Ковенская, Казанская, Тверская, Волынская, Смоленская. Общее число жителей 11 500 000.

D) За вычетом неудобных земель, сельского населения приходится более 1000 душ на милю в губерниях: Виленской Могилевской, Витебской, Херсонской. Общее число жителей 3 250 000.

Губернии и области, нами исчисленные, или не имеют обязательного труда, или уже по самой плотности своего населения находятся в таком состоянии, при котором для землевладельца наемный труд выгоднее обязательного. Число жителей всех этих губерний составляет цифру 53 500 000.

Затем остаются губернии: Пермская, Оренбургская, Самарская, Саратовская, Симбирская, Костромская, Ставропольская, Минская, Новгородская, Вологодская, Псковская и Земля донских казаков с общим населением в 13 250 000.

Эти области не имеют столь густого населения, чтобы одна плотность его уже указывала на то, что наемный труд для возделывания полей выгоден в них землевладельцу. Зато в большей части из них существуют другие условия быта, приводящие к тому же результату: в одних областях — чернозем, уменьшающий издержки найма, в других — выгодный сбыт в приморские порты или в столицы, с избытком заменяющий малочисленность местных потребителей. «В большей части этих областей», а не во «всех без исключения этих областях» сказали мы только потому, что сельскохозяйственная [98] Теперь спрашивается: могут ли все области Русской империй с громадным населением в 63 000 000 человек, — могут ли эти области, в которых даже для самих помещиков выгодно отменение крепостного права, — могут ли они подвергаться всем бесчисленным неудобствам, вытекающим из обязательного труда, потому только, что в двух или трех небольших округах, не имеющих и 3 500 000 населения, для некоторых землевладельцев наемный труд может быть (не наверное, вовсе нет, а только может быть, да и то едва ли) будет менее выгоден, нежели обязательный? Припомним еще, что даже для этих немногих землевладельцев небольших округов наемный труд, без сомнения, будет приносить выгоду, и сомнение только в том, будет ли он приносить им столько выгоды, сколько обязательный *.

статистика наша разработана еще очень мало, и о состоянии сельского хозяйства в некоторых областях нет у нас точных сведений; но о всех тех областях, о которых есть точные сведения, известно, что возделывание хлеба наемным трудом выгодно в них даже ныне, — нет, напротив того, ни одной области, о которой было бы известно, что он в ней невыгоден. Исчислим же те из многоземельных областей, в которых и ныне, по достоверным сведениям, земледельцу выгодно возделывание полей наймом.

Ставропольская губерния, подобно другим Новороссийским, с выгодой возделывает поля наемным трудом.

Саратовская губерния также, — это доказывается хозяйством колонистов, имеющих множество наемных земледельческих работников; доказывается также множеством примеров русских купцов, разночинцев и поселян, также возделывающих поля наемным трудом.

"Таков же, как в Саратовской губернии, характер хозяйства в Симбирской.

"То же самое в Земле донских казаков.

То же самое (по свидетельству самого Гакстгаузсна) в Вологодской губернии.

В Пермской губернии наемный труд также выгоден.

В Оренбургской губернии также, и притом число крепостных крестьян незначительно.

Самарская губерния, составившаяся из уездов Оренбургской, Саратовской, Симбирской, Астраханской губерний, может с такой же выгодой, как и те, возделывать хлеб наемным трудом.

Во всех этих губерниях и областях находится жителей 9 750 000.

С прежним итогом эта цифра составляет 63 250 000 жителей.

Остаются губернии: Костромская, Минская, Новгородская, Псковская, о которых мы не знаем, возделывается ли в них с выгодой хлеб наемным трудом, — того, что в них это не представляло бы выгоды, мы не имеем права сказать. Все эти губернии, единственные, в которых недостоверна (хотя и вероятна) выгодность наемного земледельческого труда, едва имеют жителей 3 500 000.

В том числе крепостных крестьян менее 2 000 000 душ обоего пола.

Если в Вологодской и Вятской губерниях, имеющих климат более холодный и население не более плотное (Вятка), или даже гораздо менее плотное (Вологда), наемный труд выгоден, то мы имеем всю вероятность ожидать, что точные сведения покажут его выгодность и для этих областей.

• По Тенгоборскому, число всех помещиков в губерниях Новгородской, Псковской, Костромской и Минской — 12 107; из них имеют менее 20 душ, то есть ни в каком случае не могут сколько-нибудь порядочным образом жить доходами со своих поместий, 6 323. Остается помещиков, у которых [99] Таков результат, к которому приводит применение к России той нормы, которая поставлена Токером. Но мы заметили, что эта норма, под которую уже подходит почти вся Европейская Россия, слишком высока. Было бы слишком долго здесь излагать, почему должно признать слишком высоким число 66 жителей на квадратную английскую милю, при котором, по Токеру, начинается решительная невыгодность обязательного труда для землевладельцев. Довольно будет указать один факт: северные штаты Американского Союза, в которых нет обязательного труда, процветают, как известно, при свободном труде, и все жители их, землевладельцы и земледельцы, капиталисты и работники, одинаково думают, что для всех их было бы разорением, если бы существовал у них обязательный труд. Между тем густота населения в этих штатах гораздо меньше, нежели в Европейской России *.

Но зачем искать за Атлантическим океаном примеров того, что в землях, населенных гораздо меньше, нежели русские области с крепостным правом, наемным трудом поля возделываются с выгодой против обязательного труда? У нас под глазами Финляндия, в которой населенность гораздо меньше, нежели во всех наших губерниях с крепостным правом, в которой климат суровее,

доходы с поместьев имеют некоторую важность, 5 784. Итак, с одной стороны, благо государства и прямая выгода 63 000 000 человек (не говоря уже про облегчение судьбы крепостных крестьян), с другой —быть может, некоторый убыток для 5 784 лиц, -быть может, некоторый убыток, а быть может, также и для них самих выгода.

• Вот цифры населения северных (не имеющих обязательного труда) штатов Американского Союза за 1850 год:

1. Штаты Новой Англии (Мэн, Ньюгемпшир, Вермонт, Массачусетс, Род-Айлэнд, Коннектикут) 2 727 579 жителей на 63 226 английских квадратных милях, то есть 43,07 жителей на квадратную английскую милю, или 915 на квадратную географическую милю. В Европейской России гораздо куще населены губернии: Московская, Курская, Подольская, Тульская, Киевская, Полтавская, Рязанская, Калужская, Орловская, Пензенская, Ярославская, Тамбовская, Черниговская, Воронежская, Владимирская, Нижегородская, Гродненская, Ковенская, Казанская, Харьковская, С.-Петербургская, Тверская, Волынская, Виленская, Смоленская, область Бессарабская, губерния Могилевская, также Царство Польское, Курляндия и Лифляндия. Равную этим штатам населенность имеют губернии Симбирская и Витебская.

2. Северо-западные штаты (Индиана, Иллинойс, Мичиган, Уисконсин и Йсва) 5 168 000 жителей на 308210 квадратных английских милях, то есть по 16,75 жителей на квадратную английскую милю, или 356 жителей на квадратную географическую милю; в Европейской России почти все области гораздо более населены; менее 356 жителей на квадратную географическую милю имеют только губернии Архангельская, Астраханская, Олонецкая, Великое княжество Финляндское (во всех этих областях нет обязательного труда) и губернии Вологодская, Пермская, Оренбургская и Земля донских казаков (во всех этих областях наемный труд в земледелии выгоден, как известно из положительных фактов). Во всей остальной Европейской России население гуще, нежели в этих штатах, и, стало быть, надобности в обязательном труде еще меньше, нежели в них. [100] почва неблагодарнее, нежели в русских областях нашей империи. Мы видим, что наемный труд финляндского земледелия приносит владельцам земли более выгод, нежели получают наши землевладельцы от земледелия с обязательным трудом.

Но Финляндия населена иным племенем, с другими привычками? Есть у нас пример и в одноплеменных нам странах. Сибирь с своим чрезвычайно редким населением превосходно возделывает свои поля без обязательного труда. Впрочем, зачем ходить в Азию, когда много таких примеров и в Европейской России? Архангельская и Олонецкая губернии — самые малонаселенные страны Европейской России, и, однакоже, вовсе не нуждаются в обязательном труде тамошние землевладельцы для того, чтобы с выгодой для себя возделывать каждый удобный для хлебопашества кусок земли.

Если наемный земледельческий труд во всех без исключения странах Европейской России, допускающих по своему климату земледелие, выгоден, то мы не знаем, зачем после этого нужно существование обязательного труда. «Затем, — говорит Гакстгаузен, — чтобы издержки производства не падали на землевладельца» — а, это хорошо.

Впрочем, едва ли не напрасно оспаривали мы вывод Гакстгаузена о необходимости обязательного труда, — он сам отступается от этого вывода, говоря, что есть средство с выгодой вести хозяйство наемным трудом: нужно только, чтобы наемные работники не сидели сложа руки, — для этого следует или нанимать их только на время полевых работ, или во время зимы, когда нет полевых работ, давать им другое занятие. Если таким легким способом, по мнению Гакстгаузена, можно сделать наемный земледельческий труд выгодным, к чему же толковал он и особенно к чему еще решительней его толковал вслед за ним Тенгоборский о надобности в обязательном труде? И к чему опять после того начинает он толковать о необходимости того же обязательного труда для сохранения больших помещичьих хозяйств? Ведь он сам уже объяснил, каким образом они удобно могут поддержаться и без обязательного труда.

В заключение всего, наделав противоречий самому себе, Гакстгаузен говорит, что обязательные повинности должны быть ограничены законом, и Тенгоборский наивно прибавляет, что в действительности русский крепостной крестьянин nest pas taillable et corveable a volonte, как некогда французский. Так смело противоречить фактам можно только в книге, писанной на иностранном языке, назначенной не для русских читателей, из которых каждому слишком хорошо известны следующие факты:

Заменить барщину оброком или ссадить крестьян с барщины на оброк зависит от воли помещика. Надобно ли объяснять, что такие перемены чаше всего производятся в видах увеличения доходности имения? [101] При оброчном положении величина оброка зависит совершенно от воли помещика.

При барщине воля помещика определяет:

1. Пространство господской запашки; от него зависит число рабочих дней.

2. Дополнительные к барщине сборы натурой (полотно, ягоды, куры, яйца и т. д.).

3. Отправление обозной повинности.

При оброке и барщине воля помещика одинаково определяет, до каких лет мужик несет тягло.

Это главные и общие черты того влияния, которое имеет воля помещика на величину повинностей.

Надобно ли прибавлять, что от воли того же лица зависит, останется ли оно верно обыкновенному порядку, какого держится большинство, или вздумает отличаться от большинства какими-нибудь особенностями, то есть удовольствуется ли этими и другими обыкновенными способами получения доходов от обязательного труда, или введет другие способы?

Из этих способов, которых не держится большинство помещиков, но принять которые может каждый желающий помещик, назовем хотя следующие:

1. Учреждение завода или фабрики с обязательным трудом.

2. Соединение оброка с барщиной двумя путями: А) с преобладанием барщины, причем денежный оброк есть уже, так сказать, сверхкомплектный оклад (независимый от дополнительных сборов, упомянутых выше); В) с преобладанием оброка, при котором барщина есть уже, так сказать, сверхкомплектный оклад. Например: А) полная барщина во все время полевых работ с оброком в 5 или 10 рублей с тягла на зиму; В) оброк в 20 или 30 рублей с тягла с работой по одной или по полуторы недели во время запашки и сенокоса.

3. Перевод пахотных крестьян всей деревни на месячину.

4. Поставка рекрутов сверх: комплекта.

Этих способов можно бы назвать гораздо больше, но полного списка их никогда не только нам, но и никому в мире не удалось бы составить, потому что изобретательность человеческого ума неистощима.

При всех своих уверениях в необходимости сохранить в России обязательный труд Тенгоборский почему-то, вероятно вследствие внутреннего увлечения ошибочными мнениями, которые так основательно опроверг, начинает говорить о средствах уменьшить объем и произвол обязательного труда и даже вовсе уничтожить эту повинность. Он чрезвычайно восхищен, заметив, что в некоторых поместьях барщина заменяется оброком, а в некоторых поместьях вводится урочное. положение, и воображает, что это великий шаг впереди что оброк чуть ли уже не есть превращение обязательного труда в поземельную ренту, та есть уничтожение [102] обязательного труда; из такой прекрасной мечты он выводит, что, можно правительству и не заботиться об этом деле, — оно, дескать, совершается само собой, по воле самих землевладельцев, по местным удобствам, без участия правительства, и во всяком случае составляет местный, а не государственный вопрос.

Мечта эта прелестна, как лучшая из идиллий Теокрита. Чтобы верить ей, нужно только два очень легкие условия: не понимать или отвергать факты и спутывать самые основные экономические понятия.

Барщина иногда заменяется оброком, — есть ли это уменьшение произвола в наложении обязательного труда? Вовсе нет, напротив, произвол увеличивается. Обычай и в случае нужды закон может мешать увеличению барщины выше трех дней; размер оброка не зависит ни от обычая, ни от закона, он весь в произволе. Когда барщина обыкновенно заменяется оброком? Тогда, когда он выгодней для помещика, нежели барщина; потому результат его вообще — увеличение, а не уменьшение обязательных повинностей. Барщина касается только сельскохозяйственного, извозного и фабрично-заводского труда, оброк обнимает все промыслы и занятия. Торговец из крепостных людей по системе барщины должен был бы только поставить вместо себя работника, то есть отправлять повинность ценой в 20, 30 рублей серебром в год; но он платит оброк в 50, 100 и более рублей. Мы вовсе не отдаем преимущества барщине перед оброком, мы говорим только, что оброк нимало не составляет шага вперед к уменьшению произвольности в наложении обязательных повинностей.

Притом, если барщина иногда заменяется оброком, то разве иногда не сводится деревня обратно с оброка на барщину? Кто считал, которое из этих двух направлений имеет перевес в общей массе?

Урочное положение также зависит от воли помещика; и стоит ли говорить об этом изменении, которое, может быть, и удобно для сельских работ, но нимало не относится до различия между наемным и обязательным трудом? Наемный труд точно так же, как и обязательный, бывает поденный или урочный; при наемном труде урочное положение очень часто выгодно для усиления производства; при обязательном труде это бывает далеко. не всегда, потому что уроки определяются, подобно величине оброка, односторонним образом, и размер их часто ведет только к расширению трехдневной работы на четырехдневную и более, через определение таких поденных уроков, которых нельзя исправить в день, и через пропажу для мужика дней неудобной погоды; при таком порядке энергия труда может ослабевать даже более, нежели при поденной работе. То же самое часто бывает и следствием оброка.

«Оброк есть шаг к замене обязательного труда поземельной рентой» — вовсе нет. Оброк есть средство получать с поместья [103] больше доходов, нежели могла бы доставить барщина; ни к чему другому ни средством, ни шагом он не служит. Чрезвычайно любопытно сближение его с поземельной рентой: оно совершенно похоже на сближение обязательного труда вообще с наемным трудом. Рента определяется свободной торговой сделкой между. отдающим и нанимающим землю точно так, как плата за работу свободным торгом между нанимателем и нанимающимся. Оброк назначается волей землевладельца точно так же, как и вообще размер обязательного труда. Ни на один волос не ближе оброк к ренте, нежели барщина к найму.

«Правительство может не заботиться об уничтожении обязательного труда», — ну да, оброк все равно, что рента, ну да, оброком уже уничтожается обязательный труд.

«Во всяком случае отменение обязательного труда должно быть местным вопросом». Умилителен ловкий оборот, придаваемый делу словами «местный вопрос». Что это значит? То ли, что по различию местностей формы и размеры вознаграждения, определяемые землевладельцу за отмену обязательного труда и передачу части земель крестьянам, должны быть различны? Но в этом смысле все совершающееся в государстве подойдет под формулу местного вопроса. Государство берет поземельную подать с крестьян, живущих на государственных землях; величина этой подати не по всему государству одинакова, напротив, сообразна местным условиям. Десятина земли в одной губернии платит больше, нежели в другой, в одном уезде больше, нежели в другом. Государство дает жалованье учителям гимназий и армейским офицерам; форма выдачи различна; офицеры получают жалованье по третям, учителя гимназий — по месяцам; и размер жалованья различен по местностям: тот самый учитель латинского языка, который в Петрозаводске получает 500 руб лей серебром, в Пензе получает только 400, потому что в Петрозаводске содержание дороже, нежели в Пензе; вопрос о жалованьи решен, как видим, по местным условиям. Если это хотел сказать Тенгоборский, каждый согласится с ним. Но попробуйте согласиться на выражение «местный вопрос», и через пять минут вам объяснят защитники обязательного труда, что умысел другой тут был, и какой именно умысел — слишком ясно доказывается всеми предшествовавшими рассуждениями Тенгоборского о том, что необходимо сохранить крепостное право, а если суждено когда-нибудь уничтожиться этому выгодному для нас учреждению, то подождем того времени, когда барщина сама собой заменится оброком, а оброк сам собой обратится в ренту, от которой он, впрочем, мало чем и отличается, а правительству, дескать, хлопотать об этом нечего.

«С течением времени обязательный труд облегчается смягчением нравов, и правительству нет надобности вмешиваться в эти дела». В ответ на это выпишем несколько слов из Рощера 9, кото[104]рого никто не назовет человеком мрачного взгляда на вещи или любителем перемен или партизаном правительственного вмешательства в экономические отношения.

«Прогресс цивилизации отягощает бремя обязательного труда. По мере того, как возрастают требования роскоши, бездна, отделяющая господина от слуги или крестьянина, расширяется с каждым днем. По мере того, как развиваются промышленность и торговля, господин находит все больше и больше выгоды требовать чрезмерного труда. По мере того, как с развитием общества покровительство законов становится все более и более действительным, опасение насилий — эта последняя узда, которая могла бы удерживать жадность, — становится все более и более слабым, а между тем деморализация и господ и слуг все увеличивается соразмерно возрастанию роскоши. С обеих сторон страждет чистота нравов. Leno древней комедии был хозяин невольниц. В английских вест-индских колониях, когда существовало там невольничество, часто случалось, что посетитель, приехавший в гости к плантатору, уходя спать, говорил провожавшему его негру, чтобы прислать ему девушку, и говорил это, стесняясь и совестясь так же мало, как если бы в Англии просил зажечь в своей комнате на ночь лампу.

Этим объясняется, почему у всех почти народов, при развитии цивилизации, государственная власть старалась о смягчении обязательного труда. Самодержавная монархия у всех почти народов видела себя в необходимости энергически содействовать уничтожению обязательного труда и вообще улучшению участи низших классов. В Италии Фридрих II освободил всех государственных невольников. В Англии Альфред Великий старался, хотя безуспешно, об освобождении невольников. Вильгельм I имел болеё успеха. Королева Елисавета совершила то же в Англии, что Фридрих II в Италии. Даже в России царь Иоанн III возвратил крестьянам свободу перехода, которой лишились они во время монгольского ига; но они снова потеряли это право в смутные времена при начале XVII века, когда усилилось значение вельмож в правительственных делах. В Богемии, когда при Владиславе II усилилось дворянство, было восстановлено крепостноё право, уничтоженное в прежние времена. Датская аристократия, когда усилилась в государстве, также подчинила крепостной зависимости свободных поселян.

Наконец при высокой степени развития цивилизации непреодолимая сила общественного мнения приводит к уничтожению всех остатков рабства» *.

Кому это объяснение необходимости правительственных мер к отменению обязательного труда покажется недостаточным,

• Рошер. «Основания политической экономии», перевод Воловского, часть I, $$ 72 и 73. [105] тому, конечно, будет приятно прочесть следующие соображения, которыми, как нам кажется, совершенно отстраняется всякое сомнение по этому вопросу.

Сделаем полнейшую уступку теории, говорящей, что правительство не должно вмешиваться в политико-экономические отношения. Положим, что правительство никогда ни в какой форме, ни при каких обстоятельствах не должно касаться дел, совершающихся под влиянием политико-экономических принципов. Мы выразили правило о независимости экономического труда от административных мер с такой безусловной энергией, от которой далеки самые ревностные приверженцы этой системы. Прекрасно, что же из этого следует? Правительство не должно нарушать независимого действия политико-экономических отношений; так; каких же принципов и отношений не должно касаться правительство? Политико-экономических. Теперь: обязательный труд принадлежит ли к политико-экономическим принципам, отношения, им порождаемые, подлежат ли правилам политико-экономической науки? Нет. По словам Шторха 10, в его лекциях, читанных покойному государю Николаю I, тогда бывшему великим князем, — по словам Шторха, «обязательный труд не подлежит ведению политической экономии; он совершенно чужд кругу понятий и отношений, подлежащих этой науке и ее правилам». Все ученые, занимавшиеся политической экономией, от Адама Смита до Рошера, согласны в этом.

Таким образом, думайте, как хотите, о зависимости или независимости политико-экономических принципов и отношений от правительства, — ваши политико-экономические теории нимало не прилагаются к вопросу об обязательном труде. Обязательный труд — явление, совершенно чуждое правилам политической экономии, историческое явление совершенно иной сферы. Он и возникает и держится в противность всяким экономическим принципам; это явление чисто историческое, возникающее из отношений и событий, подлежащих ведению политики, военного быта, административной власти, но никак не политической экономии. Роль его относительно политико-экономических принципов — роль препятствия их развитию. Правительство имеет не только право, оно, по требованию всех экономистов, имеет прямую обязанность удалять от народной жизни все препятствия действию экономических принципов. Например, когда в государстве мало безопасности на дорогах, это препятствует развитию экономических принципов, и потому государство не только может, но прямым образом обязано водворить безопасность на дорогах 11. Точно так же, по мнению. всех экономистов, правительство обязано всеми своими силами поддерживать правосудие, наблюдать за исполнением контрактов, карать преступления и т. д. Точно таковы же его обязанности по делу свободного труда, который один признается политической экономией; прямая [106] обязанность правительства состоит из отстранения всех препятствий к развитию этого экономического принципа.

Каким образом правительственная власть отстраняет препятствия действию экономических начал, это дело чисто административной науки, дело политики, но не политической экономии. Политическая экономия требует результата; каким путем поли- тика и администрация достигнут этих результатов, для политической экономии все равно.

Этот аргумент совершенно достаточен для здравого смысла. Но, кроме здравого смысла, бывают в людях страсти. Против них существуют аргументы еще более точные и т. д.

В этой статье мы говорили вообще о благотворности дела, начатого высочайшими рескриптами от 20 ноября, 5 и 24 декабря 1857 года. В следующей должны мы говорить в частности о каждом из оснований, на которых должна быть по этим рескриптам совершена великая реформа, ими начинаемая. [107] О НОВЫХ УСЛОВИЯХ СЕЛЬСКОГО БЫТА

[Статья вторая 1]

Прошедшую статью мы окончили словами, что, объяснив необходимость участия правительства в деле отменения крепостного права, мы должны заняться рассмотрением начал, на которых наилучшим образом может быть произведена эта реформа и которые полагаются в основание ей высочайшими рескриптами. В делах подобной важности следует людям, согласным между собою в общих принципах, присоединяться к системе, основываемой на этих принципах одним из исследователей 2, специально разбиравших вопрос во всех его подробностях. У каждого могут быть свои мнения о той или другой из этих подробностей, но излишними спорами о них не должно быть затрудняемо решение вопроса. Сообразно этому правилу думаем поступить и мы. Из многочисленных записок, составлявшихся по вопросу о прекращении крепостного права учеными исследователями нашего быта и сельскими хозяевами, мы избираем одну, которая составлена с наибольшею верностью принципам, вполне разделяемым нами, с наиболее точным применением этих начал ко всем подробностям великого дела, и принимаем эту записку, как выражение наших собственных мнений и желаний 3. Само собою разумеется, что автор записки не ставится чрез это в необходимость ответствовать за те из подробностей нашего взгляда, прежде нами выраженных или долженствующих быть выраженными в продолжение наших статей, которые более или менее различны от его мнений; точно так же и мы не отказываемся от обязанности лично ответствовать за наши мнения. Дело только в том, что записка, нами принимаемая и представляемая здесь в извлечении, поставляется нами, как наилучшее развитие убеждений, с которыми мы совершенно согласны в общих началах, — поставляется как формула, около которой, по нашему мнению, могут соединиться все те, которые, подобно нам, разделяют эти основные убеждения. [108] Начнем наши извлечения из записки тем местом ее, в котором автор представляет краткий обзор истории частного крепостного права с начала прошлого века.

«Петр Великий, пересоздавший условия нашей внешней и внутренней жизни, не способствовал развитию крепостного права, как думают многие, но ничего не сделал, чтоб уничтожить или по крайней мере преобразовать его. Преемники Петра и не помышляли о крепостном праве. Впервые на него обращено внимание в великий екатерининский век: не только императрица, но и очень многие из тогдашних владельцев смотрели на крепостное право глазами энциклопедистов. Говорят, что в комиссию для составления нового Уложения было представлено много мнений, сильно и решительно осуждавших это право. Но все тогдашние возражения против него, будучи отголоском филантропических и философических идей века, лишь поверхностно коснулись этого права, и взгляд той эпохи отразился и на законодательстве великой государыни: против дальнейшего распространения личного рабства, конечно, были приняты некоторые действительные меры, но зато множество казенных крестьян навсегда перешло, вместе с казенными землями, в помещичье владение.

Необходимость упразднить крепостное право впервые представилась ясно и отчетливо европейски-просвещенному уму императора Александра 1-го. Следы этой мысли всюду проглядывают в законодательстве его времени. Дальнейшему распространению крепостного права поставлены решительные преграды и круг действий его стеснен. Видно намерение по возможности уничтожить личное рабство, а крепостную зависимость истолковать в смысле прикрепления к земле. Наконец против жестокого обращения владельцев приняты энергические меры. Этот взгляд и это направление не изменилось и после, несмотря на решительный переворот в общем ходе русского законодательства с Венского конгресса. В этом отношении царствования императоров Александра 1-го и Николая замечательно сходны между собою. Покойный государь гораздо настойчивее и решительнее своего предшественника подготовлял постепенное упразднение крепостного права, — очевидное, поразительное доказательство того, что вопрос поднят не случайно, не по прихоти, но впоследствии побудительных причин величайшей важности.

Бросим беглый взгляд на эти причины.

В экономическом или хозяйственном отношении крепостное право приводит все государство в ненормальное состояние и рождает искусственные явления в народном хозяйстве, болезненно отзывающиеся в целом государственном организме. Как в теле от неправильного обращения крови обнаруживаются самые разнообразные припадки и болезни, так в государстве от крепостного права.

Не упоминая о других последствиях несвободной и даровой работы, заметим только, что при такой работе, исполняемой лениво и неохотно, по крайней мере вдвое хуже вольной, весьма значительный процент рабочих сил всего крепостного населения России утрачивается без всякой пользы как для помещиков, так и для крепостных, а следовательно, и вообще для государства. По самому умеренному исчислению, потерю эту должно оценить ежегодно по крайней мере в 96 1/2 мильонов рублей серебром *.

• Этот расчет основан на следующем: по 9-Й народной переписи крепостных помещичьих крестьян (в том числе и однодворческих) числилось в России 10 080 407 душ муж. и 10 508 71 душа жен. пола. Положим (хотя это на деле и не так), что целая их половина — старики, старухи и дети — вовсе не употребляются в работу, что из остальных за тем (5 040 203-х душ муж. пола и 5 254 198 жен.) половина же, т. е. 2 520 102 мужчин и 2 627 099 женщин находятся на оброке и пользуются своим временем самым производительным образом, и только другая половина несет в пользу владельцев личную повинность работою, другими словами — находится на пашне или в наделье; наконец, положим, что, последние, строго по закону, работают на своих владельцев не более трех дней в неделю (что тоже совсем иначе бывает в действительности); так как всеми почти хозяевами принято, что помещичьи крестьяне могут давать владельцу, без большого обременения, 140 рабочих дней в году, [109] В помещичьем крепостном праве заключается если не единственная, то бесспорно одна из главнейших причин неправильного распределения сельского народонаселения в империи и искусственного направления его промышленной деятельности. Крепостной не всегда поселен там, где ему удобнее и лучше, и не всегда ведет именно тот образ жизни, который по местным условиям края был бы и для всего государства производительнее и для него самого выгоднее. Многие местности империи содержат, сравнительно, слишком частое население, другие, напротив, страждут отсутствием рабочих рук; там появляется бедность от недостатка земли, здесь остаются без употребления и без пользы пространства самые благоприятные для сельской промышленности. А отчего это? Оттого, что помещичье право приковывает крепостных к той или другой местности случайно и не дает огромным массам сельского народонаселения расселиться правильным образом. Но этого мало; весьма нередко, посреди народонаселения, занятого отхожими промыслами, у которого земледелие остается на руках одних лишь стариков, женщин и детей, — совсем некстати и неуместно лежит помещичье село или деревня на издельи или на пашне. Как это делается? Владельцы, при направлении промышленной деятельности своих крепостных, не всегда соображаются с местными условиями края, и весьма часто только с собственными, нередко невежественными, случайными и для них самих убыточными понятиями о вещах.

Так, например, многие владельцы уверены, что они сохраняют нравственность своих крестьян, запрещая им отхожие промыслы; другие, в убеждении, что Россия должна быть государством земледельческим, а отнюдь не фабричным и заводским, сажают своих крепостных на тягло и пашню, вопреки самым несомненным указаниям местных условий; наконец очень, очень многие, даже наибольшая часть помещиков поступают так потому, что представляют себе крепостную деревню не иначе, как населенную крестьянами пашущими, косящими, жнущими и молотящими на своего барина, а другие, не имея иного источника дохода, кроме крепостной деревни, поселяются в ней на житье и сажают своих крестьян на пашню, чтоб иметь чем существовать и кормиться. Рядом с этим большинством попадаются, конечно, и такие владельцы, которые выгоняют на заработки народонаселение мало подвижное, по преимуществу земледельческое.

Политико-экономические результаты такого порядка вещей весьма бедственны для целого государства. Огромное большинство помещиков старается производить как можно больше всякого рода хлеба, не справляясь и даже не думая о том, стоит ли заниматься земледелием и не было ли бы выгоднее обратиться к другим промыслам. Помещики не думают об этом потому, что пользуются трудом своих крепостных даром, а вследствие этого рассчитывают свои выгоды или невыгоды только по урожаю и торговым ценам на хлеб, а не принимают, да и не могут принимать в расчет, сколько они издержали на получение своего дохода. С первого взгляда кажется, что это обстоятельство не очень важно, а между тем в нем именно и заключается главнейшая причина постепенного и повсеместного обеднения наших помещиков и крестьян. Не имея возможности рассчитать, в сколько ему самом обошлось производство хлеба, помещик не в состоянии определить и низшей,

то и выйдет, что общее число рабочих дней, отбываемых крепостными в пользу владельцев, простирается до 351 814 140 дней мужских и 367 807 508 женских дворовых, по 9-Й народной переписи, числилось 521 939 душ муж. и 513 985 жен. пола. Применив и к ним предыдущие расчеты, найдем, что из них взрослых, способных к работе и службе, 260 969 мужчин и 256 992 женщин. Если из них тоже половина, т.е 130 484 души муж. и 128 496 жен. пола, ходят по оброку, а прочие служат и работают своим господам не более 280 дней в году, т. е. исключая воскресенья и праздники, то повинность дворовых составит ежегодно 36 535 620 дней мужских и 35 978 880 дней женских. Таким образом, если крепостная работа только вдвое хуже вольной, то и в таком случае для народной промышленности и производительности теряется ежегодно по крайней мере 389 349 660 дней мужских и 403 786 400 дней женских. Оценив каждый мужской рабочий день в 14 1/2; коп. женский в 10 коп. сер., найдем, что ежегодно теряется на мужских рабочих днях до 56 455 700 рублей, а на женских до 40 378 640 рублей, всего до 96 834 340 рублей. [110] наименьшей цены, ниже которой нельзя ему продать хлеба, не потерпев убытка, и потому наибольшая часть помещиков сообразуется только с торговыми ценами и с своими потребностями. Выжидать хороших цен на хлеб в состоянии лишь очень немногие владельцы; а большинство, имея крайнюю нужду в деньгах, готово отдать свой хлеб по существующим ценам. Кто же установляет торговые цены на хлеб? Торговцы, хлебные барышники и скупщики, которые руководствуются при этом одними своими, конечно совершенно безобидными для себя соображениями, и по стачке между собою умышленно поддерживают самые низкие цены в местах закупки, пока весь хлеб ими не скуплен. Если б от этого терпели одни владельцы, то и тогда вред был бы очень велик и важен; но, к довершению несчастия, от такого порядка дел несут чувствительные убытки не одни помещики, но вместе с ними и крестьяне. Первые по крайней мере столько же поставляют хлеба на рынки, сколько крестьяне, если не более. Роняя его цену, частью по неведению, частью по необходимости, они сбивают ее и с крестьянского хлеба. Таким образом выходит, что владельцы не только пользуются половиною крестьянского труда даром, но даже и остальную половину делают гораздо менее производительною посредством искусственной дешевизны хлеба, чем бы она могла быть, если 6 не существовало крепостного права *. След. ,давлением на хлебные цены крепостное помещичье право поражает всех, кто в России живет и кормится от земли. Каждый год это давление становится все пагубнее, потому что необходимость изворачиваться из нужды с каждым годом делается для владельцев и для крестьян настоятельнее, так как расходы растут, а доходы уменьшаются, след. зависимость производителей от хлебных торговцев и рыночных хлебных цен становится все безусловнее. Конечные последствия этого хода дел, в весьма непродолжительном времени, при продолжении крепостного права заключались бы в совершенном обеднении и владельцев и крестьян; а возрастающее, соответственно тому, уменьшение государственных доходов поставило бы и правительство в самое трудное положение. Приближение этого состояния мы уже начинали мало-помалу ощущать.

Наконец, осуждая на даровой труд огромные массы людей, владельческое крепостное право делает вольнонаемных менее нужными и тем сбивает цены на труд вообще. От этого не только терпят низшие классы, но и само правительство, потому что чем меньше кто зарабатывает, тем он беднее, тем меньше проживает, и, следовательно, тем меньше платит податей и пошлин».

Изложив потом вредное влияние крепостного права на нравственное чувство человека и характер его обращения с другими людьми, записка продолжает:

«Рядом с этими печальными явлениями развиваются и другие. Вследствие крепостного права владелец с детства приобретает привычку предаваться праздности и тунеядству. Естественное течение мыслей невольно приводит его к убеждению, что так как крепостные его должны на него рабо-

• Многие приписывают дешевизну хлеба в России не крепостному праву, а отсутствию путей сообщения, которые уравняли бы цены на хлеб в разных местностях империи. Сильное влияние этой причины, конечно, отрицать нельзя, но все же она но главная, а второстепенная. В целой империи всегда есть большой избыток хлеба, и местные неурожаи не истощили бы его никогда, если би был удобный подвоз хлеба из губерний им изобилующих, в места, терпящие в нем недостаток. Пути сообщения облегчили и усилили бы сбыт нашего хлеба также и на заграничные рынки, но и то не постоянно, а от времени до времени, именно при более или менее общих и сильных неурожаях в Западной Европе. За всеми этими расходами все же оставались бы в России огромные запасы хлеба, которые, при удобных путях сообщения, никогда не дали бы ценам на хлеб возвыситься, а, напротив, скорее понижали бы их все более и более. Чтоб поднять в России цены на хлеб и тем возвысить благосостояние владельцев и крестьян, нужны две вещи: хоть какая-нибудь соразмерность производства хлеба с потребностию в нем и свободное установление на хлебном рынке того minimum, ниже которого цены на хлеб упасть не могут. Оба эти требования в равной степени совершенно невыполнимы, пока существует у нас крепостное право. [111] тать даром, то он может, не обременяя себя излишними заботами и хлопотами, поручить хозяйство и дела свои управляющему, бурмистру или старосте, а сам — веселиться, жить в столице, в чужих краях или где бы то ни было для удовольствия собственной своей особы, удовлетворяя одним своим прихотям и более не думая ни о чем. Кому не приятен досуг, и кому не тяжек труд, особливо у нас, где потребность труда еще не обратилась во вторую природу? Многие помещики думают также: зачем и учиться, когда есть имение, которое доставляет порядочный доход, а следовательно, и связи, и знакомства, и все что нужно? Эти естественные, почти невольные рассуждения, особливо в очень молодых летах, делают большинство помещиков с детства праздными и равнодушными к своему образованию и развивают в них привычку жить трудами чужих рук. Так мало-помалу из них выходят праздные люди, которые, лишившись, обыкновенно по своей же вине, своего состояния, считают государство обязанным снабжать их всем, что им нужно, давать им средства не только на необходимое, но даже на прихоти.

Подобно господам рассуждают и крепостные, — особенно крестьяне, сидящие на господской пашне, и дворовые люди. Они охотно предаются лени и тунеядству, в той мысли, что если у них не достанет хлеба, падет скот, сгорит изба, то барин обязан им дать все это; мысль в основании своем справедливая, но к которой всегда примешивается злорадное чувство, что господин, который пользуется их трудами и работой даром, сам будет нести и убытки за эту неправду».

«На все гражданские и житейские отношения крепостное право производит подобное же влияние», — говорит записка.

«У нас нет порядочной домашней прислуги, даже наемной, потому что ряды ее наполняются крепостными, бывшими или настоящими, уже развращенными; у нас нет надежных второстепенных органов промышленности и гражданских сделок, конторщиков, приказчиков, стряпчих, поверенных и т. п.,— потому что и эти звания наполняются или из бедного дворянства, или из вольноотпущенных.

Дети господ и крепостных с колыбели попадают под горестное влияние этого несчастного права и чрез всю жизнь несут на себе неизгладимую почать его.

С тех пор, как крепостное право водворилось на русской почве, несколько раз государство стояло, благодаря ему, на краю погибели. Оно было одною из главных причин наших несчастий в начале XVII века; бунты Стеньки Разина, Пугачева и других, менее известных героев и атаманов буйной вольницы, все эти разрушительные элементы восставали и поднимались из мутных источников крепостного права; из того же источника возникли гайдамаки; огромные толпы, чуть-чуть не полчища разбойников, опустошавшие Россию в XVII, XVIII и даже в начале ХIХ века, вербовали своих сподвижников преимущественно из крепостных. Теперь, когда нравы несколько смягчились, изменились и формы восстаний крепостных людей, удержав, однако, тот же опасный для государства характер. Нет такого нелепого слуха, нет такого неправдоподобного повода, который бы не служил для крепостных достаточным предлогом для предъявления старинных притязаний на освобождение. Вспомним движение огромных масс людей (до 30-ти тысяч) из Могилевской и Витебской губерний по одному слуху, что правительство дает свободу тем, которые будут работать в течение известного времени на С.-Петербурго-Московской железной дороге; вспомним другое движение огромных масс народа из Саратовской, Симбирской и сопредельных губерний в какую-то обетованную страну в Киргизской степи, где будто бы раздаются земли даром; вспомним подобные же движения, масс во многих центральных губерниях по случаю издания манифеста о морском ополчении и, наконец, недавние волнения в Киевской, Воронежской и других губерниях по случаю ополчения государственного. [112] Впрочем, это только одна сторона политической опасности, которою нам грозило крепостное право; есть другая, с первого взгляда менее заметная, но в существе не менее действительная. Крепостное право есть камень преткновения для всякого успеха и развития в России.

Защищая это право последовательно, во всех малейших подробностях, дворянство вместе с тем, по необходимости, затрудняло и всевозможные другие внутренние преобразования, своевременность и даже настоятельность которых сознают единогласно и правительство и народ. Нельзя отрицать, что, действуя так, дворянство поступало очень последовательно, ибо все сколько-нибудь значительные внутренние преобразования в России, без изъятия, так неразрывно связаны с упразднением крепостного права, что одно не возможно без другого; а потому очень естественно, сопротивляясь одному, сопротивляться и другому. Так, например, преобразование рекрутского устава было невозможно, потому что оно повело бы к уничтожению крепостного права; невозможно было изменить теперешнюю податную систему, потому что корень ее — в том же праве; нельзя было, по той же самой причине, ввести другую, более разумную паспортную систему; невозможно было распространение просвещения на низшие классы народа, преобразование судоустройства и судопроизводства, уголовного и гражданского, полиции и вообще администрации и ценсуры, потому что все эти преобразования прямо или косвенно повели бы к ослаблению крепостного права. Вот почему Россия осуждена была окаменеть, существовать в прежнем виде, не подвигаясь ни шагу вперед. И ничто не в силах было изменить этого положения, пока крепостное право составляло основу нашей общественной и гражданской жизни; ибо это гордиев узел, к которому сходятся все наши общественные язвы. Самые благонамеренные усилия государей и отдельных лиц, правительственных и не правительственных, поправить наше теперешнее внутреннее положение оставались тщетными, пока существовало у нас крепостное право.

Таковы главные последствия этого права. То, что некоторые приводят в его пользу, едва заслуживает упоминания.

Крепостные, говорят некоторые, еще не созрели для свободы. Но государственные крестьяне разве более развиты? Однако они пользуются же гражданскими правами.

Помещики, думают другие, суть лучшие полициймейстеры, которые притом ничего не стоят правительству. Но кто же видал, спросим мы, чтоб в благоустроенном государстве полиция имела у себя почти в безусловном подданстве подведомственных ей людей? Притом казне эти так называемые полициймейстеры обходятся, конечно, дешево, но государству — очень дорого. В этом, надеемся, никто не сомневается.

Помещики в России суть главные поставщики хлеба на рынки, говорят третьи, а с упразднением крепостного права кто будет производить хлеб в таком огромном количестве? Против этого заметим, что если даже теперь, в губерниях наиболее хлебородных, разного звания люди, в том числе и купцы, находят выгодным для себя покупать или снимать землю, обрабатывать ее наймом и полученный с нее хлеб продавать, то мы не видим причины, почему бы того же самого не могли делать и владельцы после упразднения крепостного права. Прибавим к этому, что и теперь крестьяне, крепостные и не крепостные, поставляют на рынки огромные массы хлеба, и их хлеб нередко бывает даже лучшего качества, чем господский. Почему бы все это изменилось с освобождением крепостных? Мы не видим причины.

Аристократия падет в России с освобождением. крестьян, восклицают четвертые. Но какая причина пасть дворянству, когда крестьяне будут свободны? Нет ни одного государства в целой Европе, где бы не было высшего сословия, наследственного или ненаследственного, а крепостных в Европе нигде уже нет. Почему же этому быть иначе у нас, чем в других странах? Не понимаем.

После всего сказанного, легко понять, почему помещичье крепостное право обратило на себя особенное внимание императоров Александра I и Николая I: [113] они не могли не знать, что мысль об упразднении этого права не есть одна лишь мечта праздного ума, воспитанного на иностранных книгах и на пустых возгласах, но что, напротив того, она вытекает из действительных и существенных потребностей России, удовлетворение которых не может и не должно быть отлагаемо в слишком долгий ящик. Оттого оба государя, в течение целого полувека, ревностно и неутомимо противодействовали помещичьему крепостному праву.

Почему же усилия их не увенчались успехом и крепостное право существовало у нас почти в прежнем своем виде, с самыми лишь поверхностными и незначительными смягчениями?

Причин этому очень много.

Вопрос о крепостном праве не был достаточно зрело обсужден; цель стремлений правительства не была определена совершенно ясно; наконец правительство не прибегало к средствам, ведущим к цели ближайшим и вернейшим путем.

Истина и время взяли, однако, свое. Есть верные признаки, что теперь наше провинциальное дворянство начинает просвещеннее и разумнее смотреть на крепостное право и на необходимость преобразования его. Это и понятно. Губернское дворянство хорошо знает свои имения и своих крепостных; оно видит Россию, хотя и не всю, но зато лицом к лицу; наконец оно ближе понимает свои пользы и свое положение.

Мирное, благодетельное для России разрешение вопроса о крепостном помещичьем праве делается возможным стой минуты, когда все стороны этого вопроса приняты в соображение, все связанные с ним интересы, государственные и частные — взвешены и уважены и когда, на основании предварительного, зрелого обсуждения, составится подробный, обстоятельный план упразднения крепостного состояния.

Представим здесь опыт такого плана, конечно в самых лишь общих чертах.

Вопрос об упразднении помещичьего крепостного права заключает в себе два следующие: на каких началах или основаниях должно у нас совершиться освобождение помещичьих крепостных? и какие суть лучшие средства или способы освобождения?

Главные начала или основания, на которых надлежит совершиться освобождению помещичьих крепостных, могут быть определены лишь по рассмотрении всех интересов, которые сходятся в крепостном праве и в нем связаны как бы в один узел. Эти интересы суть: частные — владельцев и их крепостных, и общественные или правильнее государственные.

Интерес владельцев в крепостном праве очевиден. Они защищают в нем свое имущество, дошедшее к ним законным порядком и потому во всяком случае составляющее их неотъемлемую гражданскую собственность. Этого их права добросовестно отрицать нельзя: все исторические доводы и юридические тонкости, приводимые в опровержение помещичьей власти, как гражданского права, не колебля ее нимало, только запутывают и затемняют вопрос.

Столько же очевиден и интерес крепостных. Он заключается в полном, личном освобождении их от владельцев, с удержанием той земли, которою владеют и пользуются для себя, избы, в которой живут, и всего движимого ‚и недвижимого имущества, которое приобрели собственными трудами или наследовали от отцов своих.

Наконец интересы государства совершенно совпадают с пользами владельцев и крепостных. По изложенным выше причинам, для государства не- обходимо, чтобы крепостное право прекратилось в России, но так однако, чтоб при этом права и интересы обеих сторон — помещиков и крепостных — были вполне сохранены и уваженье

Необходимость последнего условия очевидна, даже при самом поверхностном взгляде, [114] Государство не может ни желать, ни допустить освобождения крестьян без вознаграждения владельцев, и на это имеет самые основательные причины, Освобождение крестьян без вознаграждения помещиков, во-первых, было бы весьма опасным примером нарушения права собственности, которого никакое правительство нарушить не может, не поколебав гражданского порядка и общежития в самых основаниях; во-вторых, оно внезапно повергло бы в бедность многочисленный класс образованных и зажиточных потребителей в России, что, по крайней мере сначала, могло бы, во многих отношениях, иметь неблагоприятные последствия для всего государства; в-третьих, владельцы тех имений, где обработка земли наймом больше будет стоить, чем приносимый ею доход, с освобождением крепостных совсем лишились бы дохода от этих имений, Не получив вознаграждения, многие из них на первый раз, а иные, может быть, и навсегда, были бы осуждены на самое бедственное существование или даже остались бы на руках у правительства, которое через это было бы вовлечено в чрезвычайно обременительные издержки и пожертвования.

По соображениям, столько же важным и настоятельным, правительство вынуждено также обратить все свое внимание и на возможно большее личное и вещественное обеспечение крестьян при освобождении их от власти помещиков. Так, в видах общественной тишины и порядка, правительство не может допустить сохранения зависимости бывших крепостных от их бывших помещиков, иначе беспрестанные столкновения между теми и другими, неудовольствия, бесконечные тяжбы и несправедливые взаимные претензии размножились и продолжались бы вечно, а на беспристрастное разбирательство н решение процессов между помещиками и их прежними крепостными долго еще нельзя рассчитывать, потому что много пройдет времени после освобождения, а судебная и полицейская власти все еще будут находиться по преимуществу в руках дворянства и землевладельцев. Равным образом правительство ни под каким видом не может согласиться на увольнение крепостных без земли, потому что чрез это сельское население было бы поставлено, если не по праву, то на самом деле, в слишком большую материальную зависимость от владельцев, или же, наскучив этою зависимостью, потеряло бы мало-помалу оседлость, для водворения которой в низших сословиях столько принесено жертв, столько сделано усилий, и стало бы, по-прежнему, перекочевывать из одного края России в другой, к явному вреду, к явной опасности для государства во всех отношениях.

Некоторые думают, что у нас есть достаточно казенных земель для по- селения на них всех помещичьих крепостных после их освобождения. Отсюда заключают, что следовало бы освободить крепостных лично, без земли. Но возможность осуществления такой мысли неправдоподобна по недостатку земли; даже нежелательно, чтоб эта мысль могла осуществиться. Водворение вновь двадцати одного миллиона людей на государственных землях и на счет государственной казны — план слишком уродливый, чтоб можно было на нем остановиться. Какой человек с здравым смыслом станет серьезно доказывать возможность нового переселения народов, с покрытием потребных на то издержек из сумм государственного казначейства!

Из всего сказанного следует, что освобождение помещичьих крепостных должно совершиться на следующих главных основаниях

1. Крепостных следует освободить вполне, совершенно, из-под зависимости от их господ.

2. Их надлежит освободить не только со всем принадлежащим им имуществом, но и непременно с землею.

3. Освобождение может совершиться во всяком случае не иначе, как с вознаграждением владельцев.

Принять эти начала за основания при разрешении вопроса о помещичьем крепостном праве велит и строгая справедливость и государственная польза, которые здесь, как всегда и во всем, совпадают в своих требованиях. [115] Что касается средств или способов приведения этих основных начал в исполнение, то в этом отношении представляются следующие соображения:

1. Количество земли, с которым помещичьих крепостных следовало бы освободить, может быть определено различно. Их можно выкупить: а) со всею землею, принадлежащею к имению, в котором они поселены, 6) с определенным большим или меньшим количеством десятин на тягло или на душу, смотря по местности, и в) с тою лишь землею, которая находится в действительном владении и пользовании помещичьих крепостных.

Первый способ — выкуп со всею землею, принадлежащею к имению — весьма неудобен. Он потребовал бы огромных капиталов, и не только не принес бы пользы, но, напротив, имел бы вредные последствия. В имениях многоземельных, и даже большей части издельных вообще, для крестьян было бы слишком много всей земли, принадлежащей к имению; следовательно, она перешла бы в казенное заведывание, и чрез это, как вообще при казенном управлении, стала бы давать гораздо меньше дохода. В то же время чрез это почти исчезла бы в России частная поземельная собственность, а с нею и все ее благодетельные последствия для промышленности и сельского хозяйства; ибо опытом дознано, что, частная поземельная собственность и существование рядом с малыми и больших хозяйств суть совершенно необходимые условия процветания сельской промышленности.

Второй способ, выкуп определенного количества десятин земли на тягло или на душу, почти совершенно невозможно привести в исполнение. В самом деле, как назначить количество десятин, подлежащих в каждом имении выкупу, так, чтоб было безобидно и для владельцев и для крепостных? Подобное назначение потребовало бы многолетних, невероятных трудов, огромных издержек, подало бы повод к тысячам произвольных действий, злоупотреблений и столкновений, которых невозможно было бы ни открыть, ни преследовать по громадности и сложности операции; наконец, что может быть всего важнее, такая мера породила бы большую шаткость и неопределенность поземельного владения во все время, пока продолжалось бы освобождение крестьян.

Затем остается последний способ—выкупить только ту землю, которая находится в действительном владении и пользовании крепостных. Этот способ бесспорно лучший и удовлетворяет всем требованиям, сохраняя и утверждая, без всяких изменений, поземельное владение, установившееся издавна и к которому привыкли и помещики и крепостные; кроме того, такой способ и не потребует никаких особенных издержек и не может возбудить больших недоразумений и неизвестности прав *.

Некоторые предлагают выкупить помещичьих крепостных с тем лишь количеством земли, какое нужно для удержания их оседлыми на теперешнем их месте жительства, но которого было бы совершенно недостаточно для прокормления с их семействами. Цель та, чтобы, воспользовавшись привязанностью крестьян к их родине, земле и двору, побудить их поневоле нанимать землю у соседних землевладельцев. Такая система выкупа, в губерниях почти исключительно земледельческих, могла бы, может быть, действительно при- нести пользу владельцам, доставят им, и то вероятно только. сначала, выгодных арендаторов и дешевых рабочих. Но правительство может ли согла-

---

• Разрешение некоторых частных случаев сомнений и вопросов понадобится, конечно, и при этом способе. Так, например, может случиться, что владелец, желая уменьшить количество отходящей от пего с крепостными земли, в ожидании выкупа, отнимет у них большую часть земли которою они до того времени действительно владели и пользовались. Возможность таких случаев потребует более точного определения, что должно разуметь под выражением: земли, находящиеся в действительном владении и пользовании крепостных». Далее: необходимо будет определить количество земли, подлежащей выкупу в Южной и Юго-Восточной ной России, где существует залеживое хозяйство и нет у крестьян постоянного землевладения в одних местах. Необходимо также будет решать весьма важный вопрос: не должно или, напротив, следует, и в таком случае на каких именно основаниях следует, выкупать у владельцев — сенокосы, леса, выгоды, водопои ит. п. Очевидно, однако, что разрешение этих И других подобных вопросов представит несравненно менее затруднений, чем приведение в исполнение двух первых способов. [116] ситься на такую меру? Конечно, нет! Ему не должно смотреть на государственные вопросы, ослепляясь выгодами одних помещиков. В данном же случае выиграли бы — и то не наверное — они одни, а государство и крепостные непременно бы потеряли, ибо владельцы получили бы возможность, к край- нему стеснению бывших их крепостных, поднять наемную плату за свои земли или же умалять плату рабочим и работникам. Последствием этого было бы одно из двух: или бывшие крепостные впали бы в крайнюю нищету и обратились в бездомников и бобылей, — нечто вроде сельских пролетариев, которых у нас покуда, слава богу, очень мало, — или стали бы толпами выселяться в другие губернии и края империи. В том и другом случае правительство, поддерживая быт выкупных крепостных на местах или способствуя их переселению, было бы вовлечено в несравненно большие издержки, чем выкупив их с самого начала со всею землею, которою они теперь действительно владеют *.

2. Вознаграждение помещиков за отходящих из их владения крепостных с землею тоже может быть произведено различным образом, а именно: а) вознаграждение может быть выдано за одну лишь землю, с освобождением крепостных даром, или же и за землю и за крепостных; 6) мерилом. вознаграждения могут быть приняты или цены, по каким-нибудь соображениям установленные правительством и уменьшенные против действительности, или же существующие на местах, во время выкупа, средние цены, как населенных имений вообще, так и земли и душ в отдельности; наконец, в) самый порядок вознаграждения помещиков может быть установлен различный. Так правительство может признать более удобным производить владельцам плату следующей за их имение суммы постепенно, на основании банковых правил, определяя ежегодный платеж предполагаемым или действительно вы- численным средним доходом с выкупленных имений, или же процентами с выкупной суммы, назначив величины процентов применительно к правилам наших кредитных установлений, или же согласно с законами гражданскими и торговать уставом о займах между частными лицами и ссудах коммерческих. Но точно так же правительство может всю следующую за выкупные имения сумму выплатить владельцам за один раз.

Подробное рассмотрение всех этих способов вознаграждения помещиков приводит к заключению: 1) что выплата им денег за одну землю, не принимая в расчет крепостных людей, была бы весьма несправедлива и не уравнительна. Несправедлива, потому что крепостные составляют такую же собственность владельцев, как и земля; не уравнительна — потому что только в некоторых губерниях, преимущественно густо населенных и земледельческих, земля имеет большую ценность, а крепостные почти никакой или весьма малую; в других же губерниях, преимущественно промышленных или хотя и земледельческих, но мало населенных, владельцы получают доход не от земли, а от крепостных; 2) что допущение, при выкупе крепостных, каких бы то ни было особливых расчетов (как, например, оценки теряемой крепостной работы и т. п.) с целью по возможности уменьшить следующее владельцам вознаграждение подало бы только повод к самым несправедливым и произвольным действиям и, не сокращая существенно расходов на выкуп крепостных, только стеснило бы владельцев и надолго затянуло бы ход дела; 3) что по тем же самым причинам было бы неудобно назначить владельцам вознаграждение по расчету дохода, которого они, с выкупом крепостных, лишаются,

---

• О том, на каких основаниях освобожденные крепостные могли бы впредь владеть выкуп- ленною землею, здесь говорить не место. Заметим мимоходом, что все политические обычаи собственно великоруссов и белоруссов указывают на общинную, а не личную наследственную поземельную собственность, и мы пока не видим достаточной причины посягать на эти обычаи, заключающие в себе, по-видимому, плодотворное начало устройства у нас поземельных прав на новых началах, которые теперь можно лишь смутно предугадывать. Во всяком случае совершение было бы необходимо по мере выкупа крестьян с землею заплатить им полажу и залог выкупленных земель под каким бы то видом и предлогом ни было, по крайней мере на 50 лет; ибо иначе эти земли могли бы быть скуплены у крестьян, на первых же порах, прежними их владельцами и другими за бесценок, как отчасти и случилось в Пруссии. [117] потому что у нас невозможно определить даже приблизительно средний до- ход от наибольшей части помещичьих имений; 4) что хотя выкупом крепостных на основании банковых правил справедливость не была бы нарушена, однако на развитие промышленности в России такого рода выкуп имел бы, по крайней мере на первых порах, много лет сряду, неблагоприятное влияние. Освобождение крепостных, как уже выше замечено, потребует немедленного постановления наших помещичьих хозяйств на коммерческую ногу, а это можно сделать не иначе, как с помощью более или менее значительных единовременных чрезвычайных издержек, которые понадобятся почти в ту же самую минуту, когда совершится освобождение. При стесненном положении нашего дворянства ему неоткуда взять капиталов, необходимых для покрытия таких чрезвычайных издержек. Поэтому, если вся выкупная сумма не будет уплачена владельцам, при самом освобождении их крестьян, сельское хозяйство в России понесет весьма чувствительный вред, от которого не скоро оправится, а это, в свою очередь, будет иметь неблагоприятное влияние на все государство.

Итак, владельцев следует вознаградить за выкупаемых у них крепостных самым простым и самым справедливым образом: оценить крепостных с следующею им землею по существующим на месте ценам, как можно добросовестное, как можно ближе к истине, и затем выдавать всю выкупную сумму сполна при самом отчуждении крепостных из частного владения. Только та- кой способ выкупа, не внося в важное государственное дело освобождения никаких искусственных и произвольных условий напротив, принимая за исходную точку существующий ныне порядок дел, в состоянии приготовить преобразование сельскохозяйственного быта России легко, почти незаметно; ибо только при помощи такого способа, примиряющего пользы всех, новое начнет заступать место старого без перерыва и с необходимою постепенностию.

Многие думают, что операцию выкупа крепостных следовало бы произвести одновременно с ликвидациею долгов, лежащих на дворянских имениях по ссудам из кредитных установлений. Зачет сделанных ссуд, —так думают они, — значительно уменьшит выкупную сумму, которая будет причитаться помещикам. Мы с своей стороны полагаем, что слияние этих двух операций отняло бы у помещиков средства, необходимые для немедленного устройства их хозяйств согласно с новыми экономическими условиями и уменьшило бы массу денег, которая бы без того поступила в обращение. Оба эти последствия, без сомнения, имели бы на внутренний быт государства такое неблагоприятное влияние, что с ним не может идти в сравнение неудобство внутреннего или внешнего долга, сделанного для выкупа крепостных и равняющегося предполагаемой к зачету сумме. Такой зачет следовало бы допустить в той только части долга кредитным установлениям, которая недостаточно бы обеспечивалась остающейся за владельцами после выкупа частью их имений.

3. Для определения количества земли, которое действительно находится во владении крепостных и подлежит выкупу, и для назначения суммы, следующей владельцу за выкупаемое имение, следовало бы учредить по уездам оценочные комиссии, составленные наполовину по выбору из местных владельцев, наполовину по назначению правительства из не владельцев, однако коротко знакомых с местным бытом и условиями края. Если владелец и крепостные с приговором комиссии по означенным двум предметам согласятся, то он получает законную силу; в противном же случае поступает на окончательную ревизию губернской оценочной комиссии, составленной на изложенных выше основаниях из владельцев и не владельцев. Кроме того, надлежало бы учредить особенную центральную. комиссию для руководства оценочных комиссий в их действиях, для разрешения их вопросов, сомнений и всех тех частных случаев, кои возбуждают споры и недоразумения по недостаточности или неясности правил, данных в руководство оценочным комиссиям,

4. Собственно финансовая операция по выкупу крепостных могла бы быть возложена на нарочно для того учрежденный банк на следующих осно[118]ваниях: а) по постановлениям оценочных комиссий, вошедшим в законную: силу, выкуп крепостных совершается или ими самими, — взносом выкупной суммы сполна или только частью, или же банком — посредством выплаты владельцу; всей суммы или только той ее части, которая не довзнесена крепостными; 6) банк делает уплаты особливыми билетами, которые всюду принимаются наравне с билетами прочих кредитных установлений и обеспечиваются правительством звонкой монетой не менее, как в шестой части их нарицательной цены; в) выплаченная владельцами из банка сумма зачисляется долгом на выкупленном имении с уплатою в 37-летний или другой, более продолжительный, срок по равной части ежегодно; процентов же на закупленных крепостных начислять: с капитала обеспечения по пяти процентов ежегодно; со всего же выкупного капитала, выплаченного владельцам, не более как сколько нужно для покрытия всех издержек выкупной операции, а по выплате бывшими крепостными 5/6 частей выкупного капитала, оплачивать процентами уже не весь капитал обеспечения, а только ту его часть, которая обеспечивает остающийся не погашенным выкупной капитал рубль за рубль; г) по мере уплаты выкупленными крепостными лежащего на них вы- купного долга выпущенные банком билеты надлежит извлекать из обращения и д) по совершенном погашении бывшими крепостными выплаченного за них помещикам выкупного капитала владеющую ими выкупленную землю: обратить в полную их собственность на правах государственных крестьян, водворенных на собственных землях.

5. Так как выкуп, крепостных предполагается производить по существующим на местах ценам, без всякого их уменьшения, то перевод всякого рода долгов, казенных банковых и частных, сделанных самими владельцами под залог населенных их имений, на выкупленных у них крестьян ни в каком случае допускать не должно. Вследствие этого означенные долги обеспечатся тою только частью имений, которая останется собственностью владельцев, и, согласно с этим, права кредиторов на следующую владельцам выкупную сумму будут определяться действующими ‚законами, без всякого изменения. Только по ссудам из Кредитных Установлений должно бы допустить льготу, о которой упомянуто выше (во 2-м пункте в конце).

6. Для успеха дела совершенно необходимы были бы: а) предварительное опубликование целого плана освобождения крепостных во всеобщее известие, с предоставлением права обсуждать его во всех отношениях и во всех подробностях. Такое рассмотрение проекта частными лицами дало бы правительству возможность, при окончательном издании закона о выкупе крепостных, исправить вкравшиеся в проект недостатки, неточности и ошибки; 6) возможная гласность хода всей операции, начиная с первого закона о приступлении к выкупу и оканчивая последним взносом выкупленными следующей с них в банк суммы; наконец в) строжайшая справедливость, правосудие

---

• Из сельскохозяйственной статистики Смоленской губернии, изданной г. Я. Соловьевым (Москва, 1855) видно, что в этой губернии общее число крепостных составляет 378 038 муж. пола душ; при среднем наделе на душу по 13 дес. земли, средняя цена души есть 117 руб. Положим, что в действительном владении крепостных находится целая половина общего количества земли, какое приходится на душу (что невероятно, ибо в том же числе положены и господские усадьбы, сенокосы, леса ит. п.); так как средняя цена незаселенной десятины в губернии есть 5 1/2 руб.» то при выкупе помещичьих крепостных Смоленской губернии при- шлось бы заплатить владельцу за каждую закупаемую душу, средним числом 117 руб., (б/а дес. Х 5 1/2 руб. =35 руб. 75 коп.) =81 руб. 25 коп. След. на выкуп в Смоленской губернии всего крепостного населения потребовался бы капитал в 30 15 367 руб. 50 ков и фонд обеспечения в 5 119 264 руб. 58 1/2 коп. Если крепостные будут платить ежегодно не 65: лес полутора процента на выкупной капитал, то это доставит в первый год слишком 153 500 руб.; дохода, который хотя в каждый следующий за тем год я будет уменьшаться на 4 151 руб. по все же образует сумму, < избытком достаточную па покрытие издержек всей выкупной операции, не только по одной, но и по нескольким и даже по многим губерниям. С причислением этого полтора процента и 5 процентов на капитал обеспечения ежегодный платеж каждой выкупленной души на погашение долга, при разложении выкупного капитала лишь на 37 лет, составит в первые 30 лет только от 2 р. 89 к. до2 р. 55 к. —а после того и эта сама по себе незначительная плата еще более будет понижаться. Не должно при этом забывать, что Смоленская губерния по количеству крепостного населения занимает, вместе с Тульскою, первое место в целой империи. [119] и добросовестность как при определении и выплате выкупных сумм, так и при назначении количества выкупаемой земли.

Вот в общих чертах план упразднения помещичьего крепостного права. Так как в этом праве сходятся интересы и владельцев, и крепостных, и государства, то каждый из этих трех элементов принял бы деятельное участие и в разрешении задачи: дворянство — подвергаясь внезапному переходу к совершенно новому порядку хозяйства, польза которого для всего владельческого сословия в массе не подлежит сомнению, но который в применении тому или другому лицу может вести к большим убыткам и даже к совершенному расстройству; крепостные — выплачивая полное вознаграждение владельцам; правительство — обеспечивая всю операцию своим кредитом и звонкою монетою.

Кто знает Россию, кто понимает ее великое призвание, тот не сомневается, что ей прежде всего необходимы мирные успехи, которые, впрочем, не. только у нас, но и везде вернее и прочнее всяких других.

Начав выкуп крепостных, следовало бы в то же время содействовать к упразднению крепостного права разными косвенными мерами и полумерами, которые подготовили и значительно облегчили бы выполнение изложенного плана выкупа, в обширных размерах, во всей России. Указания на такие меры и полумеры содержатся в нашем законодательстве и наших правах: стоит только развить их в правительственные распоряжения.

Император Александр I старался количественно уменьшить число крепостных и качественно придать крепостному праву значение не непосредственной личной зависимости крепостных от господ, а зависимости, как бы происходящей вследствие того, что земля принадлежит помещикам, а крепостные крепки земле. В обоих этих направлениях очень многое остается. еще сделать административным и законодательным порядком.

Владельцы, из различных побуждений, нередко сами желают предоставить свободу своим крепостным на различных условиях, а крепостные, с своей стороны, тоже готовы откупиться: тем и другим надлежало бы всячески содействовать.

Огромное большинство помещиков, даже при сердечной доброте и благонамеренности, не знают и не понимают вопроса об освобождении, — им и в мысль не приходит, что с упразднением крепостного. права они сами во всех, отношениях вытирают; следовало бы употребить все меры, чтоб дворянство и чиновники имели возможность сами убедиться в пользе и даже необходимости освобождения крепостных, и содействовали в этом отношении видам правительства не нехотя, а добровольно и сознательно.

Согласно с сказанным можно бы принять в отношении к освобождению крепостных следующие косвенные меры:

I. Продолжая деятельность императоров Александра I и Николая издать ряд постановлений, которые, не касаясь существа крепостного праве, ограничили бы, однако, его дальнейшее географическое распространение, положили бы предел размножению лиц, которые этим правом пользуются, и наконец способствовали бы уменьшению количества помещичьих населенных имений. Таким образом: 1) для прекращения дальнейшего географическозо распространения крепостного права: а) запретить основание, где бы то ни было, новых поселений на крепостном праве; 6) запретить переселение крепостных из одного имения в другое на том же крепостном праве; 2) для Уменьшения числа лиц, имеющих право приобретать крепостных и владеть ими: а) лицам, вновь получающим права потомственного дворянства, не пре- доставлять права владеть крепостными; 6) помещикам, имеющим лишь дальних родственников (напр., в 8-Й степени и далее) дозволять продажу их населенных имений не иначе, как, с предоставлением крепостным права выкупиться с землею (см. ниже); и в) наследование в населенных имениях после дальних родственников в определенной степени допускать не иначе, как с освобождением крепостных, приписанных к тем имениям по ревизии и притом с тою землею, которою они действительно владели и пользовались при [120] жизни умерших их владельцев. Такое правило не было бы несправедливо, потому что тесные родственные связи между далекими родственниками теперь почти не существуют более, имения достаются по наследству от дальних родственников большею частию неожиданно и как бы от совершенно посторонних лиц. Поэтому в некоторых законодательствах возникал даже вопрос: не следует ли вовсе прекратить право наследования в слишком далеких степенях родства; и 3) для уменьшения количества населенных помещичьих имений: а) предоставить всем свободным состояниям в России право приобретать населенные имения, но с освобождением притом приписанных к ним крепостных, с владеемою ими землею, как сказано выше; 6) при продаже населенных имений с публичного торга за долги кредитным установлениям предоставлять крепостным, приписанным к тем имениям, право выкупиться самим и с землею, которая находится в их действительном владении и пользовании; или же правительству выкупать их на основании изложенных выше общих правил освобождения помещичьих крепостных. На такие имения могла бы быть перечислена, известная часть долга кредитным установлениям; количество следующей им земли — определено посредством особливой оценочной комиссии, а выкупная сумма или тою же комиссиею, или же по расчету на основании цены, предложенной за имение на торгах и переторжке *; в) выкупать крепостных с землею, на изложенных выше основаниях, у всех помещиков, владеющих менее чем 30-ю душами, при переходе этих душ из одних рук в другие, по наследству, завещанию, продаже или другим образом. Чрез это мало-помалу стали бы уменьшаться и исчезать мелкопоместные владения, вредные во всех отношениях; г) на тех же основаниях выкупать имения разно поместные при переходе их каким бы то ни было образом от одного помещика к другому.

II. Надлежало бы всячески содействовать добровольным сделкам между владельцами и их крепостными о выпуске последних на волю с землею и без земли. О способах достигнуть этой цели заметим следующее: а) отпущение на волю крепостных с незапамятных времен считалось у наших предков одним из самых обыкновенных и как бы обязательных подвигов благотворительности и благочестия: не было предсмертного словесного распоряжения владельца, которым бы не увольнялись крепостные. Этот исполненный любви и христианского милосердия обычай следовало бы не только поддерживать, но и всячески развивать между владельцами. Всего ближе это могло бы сделаться при содействии и помощи духовенства, которое, конечно, с радостию воспользовалось бы случаем принять деятельное, согласное с духом Евангелия и святым пастырским призванием, участие в решении этого государственного вопроса первостепенной важности. Невозможно исчислить, какое огромное и благодетельное влияние на Успех освобождения крепостных могли бы иметь увещания владельцев и владелиц, со стороны духовенства, отпускать больше людей на волю или вовсе без выкупа, или хотя и с выкупом, но на условиях, как можно более умеренных, как можно менее тягостных для крепостных. Надобно стараться, чтоб достойнейшие, наиболее почитаемые, любимые и влиятельные члены духовенства вошли, по сердечному убеждению, в виды правительства и ради общего блага, ради общей пользы гражданской и христианской, добровольно захотели действовать в этом смысле: они знают, как и к кому отнестись, кому из епархиального духовенства, что и как предписать и внушить; словом, собственное убеждение и любовь укажут им пути и способы действования; 6) следовало бы подвергнуть самому внимательному пересмотру и существенно упростить все без изъятия действующие ныне постановления об отпуске на волю крепостных, как с землею, так и без земли; ибо, например, освобождение крепостных

---

*В 1846 году крепостным предоставлено было право при продаже с публичных торгов имений, к которым они приписаны, выкупаться на волю, но оно не привело к ожидаемым результатам, потому что крепостным вменено в обязанность вносить последнесостоявшуюся высшую цену на торгах за все вообще имение, и притом на взнос денег дан самый незначительный срок. По первому ив этих условий на крепостных возлагалась тяжелая обязанность уплатить очень значительную сумму и взамен приобрести гораздо больше земли и угодьев, чем сколько им действительно нужно; по второму же от них требовалась уплата всех денег в такой короткий срок, в какой иной и капиталист не успел бы наворотиться. [121] с землею в настоящее время обставлено многосложными формальностями; в) следовало бы также организовать правильным образом и по возможности з обширных размерах, выдачу ссуд тем крепостным деревням, селам и т. п. и даже отдельным лицам, на увольнение которых помещики изъявляют согласие, под условием взноса известной суммы денег. Потребность этой меры очевидна: часто бывает, что крепостные имеют случай выкупиться с землею, на довольно выгодных условиях, и даже деньги у них есть, да не сполна вся требуемая сумма, и из-за этого дело расходится. Что касается до выкупа из крепостного состояния отдельных лиц, то в больших центрах, например в Москве и Петербурге, он совершается так часто, что дано уже вошел в разряд юридических сделок самых обыкновенных. Происходит это таким образом:. крепостные, не имея денег для выкупа, приискивают себе кредитора, который вносит за них всю сумму, а они ее потом у него отслуживают. Такой выкуп, во мнении простого народа, есть дело благочестивое, более. угодное богу, чем обыкновенная ссуда. Если 6 был учрежден банк или отделения банка для задачи ссуд на выкуп на известных условиях, согласованных с потребностями, способами и нуждами простого народа, то нет сомнения, что при не очень значительном оборотном капитале он оказал бы: самую существенную услугу делу освобождения и незаметно доставил бы волю тысячам людей и множеству сел и деревень; и г) надлежало бы содействовать всеми возможными средствами образованию капиталов для выкупа крепостных с землею и без земли. Такими средствами могли ‘бы служить: открытие подписок, постоянных и временных, в целой России; сборы в церквах; разыгрывание лотерей. Следовало бы не только дозволить, но поощрять составление обществ, по образцу благотворительных, с целmю выкупа крепостных; эти общества могли бы принимать участие и в составлении договоров или условий между господами и их крепостными о выкупе, и т. п. Многие найдут, может быть, все эти способы неприличными, или, как у нас говорят, неблаговидными; но с этим мнением нельзя согласиться. Если не считается неприличною подписка на выкуп пленных, на вспоможение раненым, на покупку им не только пищи, белья, платья, но даже лекарств, корпии и разных целебных и прохладительных снадобье, если никому не приходило еще в голову считать неблаговидными пожертвования деньгами и вещами в пользу бедных, вдов и сирот, на выкуп должников из тюрьмы, на содержание бедного духовенства, церквей, в пользу войск, даже на покрытие военных издержек, то нет причины, почему бы неприлично или неблаговидно было собирать пожертвования на упразднение крепостного права.

III. Выше было замечено, что император Александр I старался поставить в крепостном праве на первый план не личность крепостных, а землю, недвижимую собственность и к ней, так сказать, приурочить повинности и обязанности крепостных к владельцам: мысль глубокая. Начать теперь развивать эту мысль во всех ее подробностях едва ли было бы полезно, потому что вся- кая попытка определить отношения между крепостными и их владельцами, при теперешней низкой степени образования России и неустройстве местной администрации и полиции, вместо того чтоб оградить крепостных, повела бы только, как показал опыт, к усилению взаимного неудовольствия господ и крепостных и к бесчисленным новым, разорительным процессам. Поэтому было бы осторожнее, даже, может быть, справедливее, и во всяком случае полезнее, имея целью выкуп и окончательное, полное освобождение крепостных, ограничиться, при осуществлении означенной выше мысли, теми только мерами, которые, подготовляя повсеместное. освобождение, в то же время не нарушали бы материальных интересов владельцев. В этих видах можно было бы; а) выкупить всех однодворческих крестьян без земли. По девятой народной переписи их числилось не более 6 347 душ мужского пола; 6) окончательно запретить, под каким бы то ни было предлогом, владеть крепостными без земли. Подобное запрещение существует уже и теперь, но оно ослаблено изъятиями, так что даже до сих пор есть законом дозволенные способы владеть крепостными, не приписанными к земле; и в) окончательно запре[122]тить продажу и отчуждение крепостных без земли, под каким бы то пред- логом ни было, потому что такие продажи подают повод к самым вопиющим злоупотреблениям, например, по отправлению рекрутской повинности.

IV. Наконец для того, чтоб иметь возможность приступить к повсеместному освобождению помещичьих крепостных в целой империи, надлежало бы собрать предварительно все статистические данные, необходимые для составления проекта выкупной операции, подготовить достаточное число благонамеренных, бескорыстных и просвещенных чиновников, хорошо знакомых с юридическою и экономическою стороною крепостного права и расположить в пользу освобождения общественное мнение. Для достижения всех этих целей прежде всего необходима гласность. Нет сомнения, что лишь только крепостное право и способы его упразднения сделаются предметом подробного рассмотрения и обсуждения в печати и начнется обмен мыслей об этом предмете, — общественное мнение, под влиянием рассуждений и прений, скоро сложится, будут собраны об крепостном праве весьма подробные и основательные сведения и данные и образуются люди и чиновники, какие нужны для успеха дела; словом, все необходимые орудия для упразднения крепостного права создадутся сами собою и станут в распоряжение правительства, а ему останется только пользоваться ими. Согласно с этим, надлежало бы принять следующие меры: 1) Для собрания статистических сведений: по каждому уезду, в котором есть крепостные, собрать за несколько последних лет точные и полные данные о том: а) сколько в нем находится всего крепостного населения; б) поскольку десятин земли приходится на каждую крепостную душу; в) сколько из них находится в действительном пользовании крепостных и след. будет подлежать выкупу; г) какая средняя цена десятины земли удобной — пахотной, луговой, покрытой лесом и проч. и неудобной; д) какая цена одной ревизской души без земли; е) какая средняя цена одной ревизской души в общем составе населенного имения и ж) сколько в уезде оброчных и надельных имений, сколько в тех и других особливо ревизских душ и какое в них распределение земли между владельцами и крепостными. Все сведения, собираемые таким образом и частными лицами от себя — печатать, не только с дозволением подвергать их строгой поверке, но с вызовом к тому всех желающих и знакомых с делом; 2) в видах приготовления общественного мнения к упразднению крепостного права следовало бы: а) не только разрешить владельцам совещаться между собою об удобнейших способах освобождения крепостных, преимущественно в той местности, где находятся их имения, но и поощрять их к тому; 6) приглашать и поощрять к тому же все существующие в России сельскохозяйственные общества, к занятиям которых этот вопрос непосредственно относится; в) предложить профессорам политической экономии и статистики во всех высших учебных заведениях подробно излагать и объяснять на лекциях пользу и выгоду освобождения крепостных в промышленном и хозяйственном отношениях; выполнить эту задачу им будет тем легче, но наука давно уже признала это положение за истину неопровержимую, не подлежащую никакому сомнению; г) дозволить печатно рассуждать о труде добровольном и принужденном или обязательном, с вознаграждением и без вознаграждения, и о пользе и вреде того и другого вида для государства, общества и частных лиц в хозяйственном и материальном отношениях. Подобные рассуждения принесли бы, особливо при полемике, и ту еще неисчислимую пользу, что в весьма короткое время в нашем обществе сложились бы здравые и ясные политико-экономические и Финансовые понятия, отсутствие которых теперь так ощутительно и такие вредные имеет последствия».

Этим оканчивалась первоначальная записка. Она ходила по рукам, вызывала к себе горячее сочувствие во всех просвещенных людях, но вызывала и возражения со стороны некоторых. Сообразив эти возражения, автор прибавил к своей записке рас[123]смотрение слышанных им замечаний. Вот извлечения из второй части записки:

«Мысль упразднить помещичье крепостное право выкупом владельческих крестьян со всею землею, которую они на себя обрабатывают, вызвала много возражений. Благодаря им самый предмет, столь важный, столь, можно сказать, неисчерпаемый, более и более уясняется с различных сторон.

Признавая в полной мере, что всякое замечание и возражение, каково бы ни было, впрочем, его достоинство, указывает или на недостаточную раз- работку предмета, или по крайней мере на более или менее существенные недостатки редакции, мы считаем себя обязанными для пользы самого дела, со всевозможным вниманием разобрать все без изъятия возражения, которые нам удалось слышать против мысли об освобождении крепостных во- обще и в особенности против предложенного нами способа выкупа.

Остановимся сперва на возражениях и замечаниях более общих, имеющих особенную важность, и перейдем потом к подробностями частностям.

                                                                  I

Многие решительно восстают против обращения помещичьих крепостных, после их выкупа, в государственные крестьяне, водворенные на собственных землях, и остаются в убеждении, что после освобождения крепостных дворянство в России никак сохраниться не может.

Об этом рассуждают обыкновенно таким образом:

По освобождении, так или иначе, крепостных людей, какое будет их законное положение? Конечно, многие помещичьи имения действительно представляют доказательства беспечности и равнодушия владельцев к благу их крепостных; но, к счастию, число их, с успехом просвещения, видимо уменьшается; а взамен того, сколько же есть таких имений, в коих благоустройство, зажиточность крестьян и образцовый но всем порядок на деле указывают на государственную и административную пользу помещичьей власти. Чем же можно заменить эту власть? На кого перенести с владельцев бесчисленные заботы по внутреннему устройству бывших крепостных общин и попечительство над крестьянами? С другой стороны, дворянство теперь первое сословие в империи и пользуется привилегиями, которые обеспечивают за ним, частью по праву, но еще более на самом деле, известное и притом до- вольно значительное влияние на общественную и государственную жизнь Россий. С той минуты, как помещичьи крестьяне будут освобождены и сами станут землевладельцами, дворянство неминуемо потеряет это важное, первенствующее значение, потому что не будет уже ни малейшего основания оставлять за ним те привилегии, которыми оно теперь исключительно пользуется. Потеряв всякое отличие от прочих сословий, оно смешается с ними и по мало- численности своей затеряется в их массе. Может ли дворянство желать такого преобразования? Но, оставляя в стороне дворянство, можно ли желать его для государства и для России? Если 6 такое преобразование действительно состоялось, то нет сомнения, что грубое невежественное большинство заглушило бы в управлении и общежитии просвещенное меньшинство; нравы стали бы еще грубее, чем теперь, как во всех обществах, где аристократические элементы стоят на втором плане. Азиатская основа нашего народного характера опять стала бы преобладать, как было до Петра Великого, ибо она сдерживается единственно благодаря тому. что во главе народа и управления стоит меньшинство, принявшее европейское влияние и нравы. Итак, сохранение теперешнего положения и роли дворянства в России есть дело государственной важности, а это невозможно без сохранения крепостного права.

Таковы возражения против упразднения крепостного права, которые слышатся отовсюду не только от решительных противников этой меры, по [124] даже и от тех, которые признают крепостное право несправедливым и во многих отношениях вредным для России.

В основании всех изложенных выше рассуждений лежит, во-первых, недоверие к нашей администрации, особливо к ведомству государственных имуществ, во-вторых, убеждение в том, что значение и влияние должны принадлежать в России не массам, а просвещенному и зажиточному меньшинству, представляемому дворянством.

С тем и другим нельзя не согласиться. Местное наше управление имеет важные недостатки. Мы не станем также защищать местного управления государственных имуществ, хотя, признаемся, и не видим причины, почему бы ему именно принадлежало в этом отношении невыгодное преимущество. перед прочими ведомствами. Наконец нельзя не разделять убеждения, что значение и влияние должны принадлежать образованнейшему сословию. Если это справедливо для всех стран в мире, то тем более в применении к России, где просвещение так мало развито в большинстве народа.

Но именно для преобразования местной администрации, для поставления дворянства в то положение, какое ему приличествует, совершенно необходимо уничтожить крепостное право. Последнее породило и питает неудовольствие к дворянству в крепостных и недоверчивость в местной администрации. Внутренний разлад между органическими стихиями России, вытекая из крепостного права, с его существованием будет сохраняться, с усилением его усилится, с упразднением исчезнет, разумеется если последнее совершится безобидно для простого народа.

Справедливость этой мысли подтверждают и история, и ежедневный опыт.

Что есть администрация? Орудие, посредством которого верховная власть уравновешивает различные общественные элементы, приходящие между собою в столкновение или в соперничество. Богатые, знатные, родовитые, сильные, просвещенные, умные имеют огромные преимущества перед бедными, незнатными, безродными, слабыми, непросвещенными, посредственными или глупыми и образуют высший слой человеческих обществ. Необходимое неравенство людей, составляющее, вопреки всем теориям, закон естественный, повело бы к чрезмерному преобладанию меньшей части общества над большинством, если бы не было верховной власти, которой призвание — служить между ними посредницею, охранять и защищать низшие классы, во всех отношениях нуждающиеся в опоре и покровительстве.

В древней России крестьянин называл себя царским сиротою, выражая тем глубокое, вполне верное представление русского народа о верховной власти и ее значении, и вся наша внутренняя история, от первой страницы до последней, есть не что иное, как развитие и применение этого основного воззрения. Не дав у себя развиться, по примеру других славянских племен, феодальным и олигархическим зачаткам, русский народ создал власть, какой не видал еще дотоле мир, и об нее разбились все беды, сгубившие другие славянские народы. Зорко сторожили мы у себя за неприкосновенностью верховной власти, поддерживали ее всеми силами в шаткие времена и восстановляли, когда неблагоразумие низводило ее с ее несокрушимого подножия.

Русский царь не дворянин, не купец, не военный, не крестьянин, —он выше всех сословий и в то же время всем им близок. Сила вещей непременно делает русского царя посредником, верховным третейским судьею общественных интересов, справедливым мерилом притязаний всех классов и сословий. Строго, даже сурово и временами жестоко сдерживали наши древние самодержцы притеснения простого народа. Защищая слабого против сильного, они должны были мало-помалу создать себе покорное и надежное орудие своего призвания, чуждое интересов обеих соперничающих сторон. Таким орудием является, почти тотчас же после возникновения самодержавия, сословие дьяков и подьячих, зародыш и первообраз звания чиновников. Это сословие вербовалось из людей темных, но более или менее гра[125]мотных и деловых, не принадлежавших ни к какому званию или покинувшие свое звание и потому чуждых всяким общественным и сословным интересам. Степень образованности, бескорыстия и добросовестности этого класса. зависит от степени общего народного образования и нравственности; но как в полуварварских, так и в высокопросвещенных государствах характер, значение и общественное положение этого класса остаются те же, пока не изменятся самые отношения между сословиями или общественными интересами. Русская пословица: «поссорь бог народ, накорми воевод» навсегда останется и в буквальном и в переносном смысле истиною для всех в мире народов, Напрасно многие думают, что бюрократическое управление, посредством чиновников, может быть введено или уничтожено по произволу; напрасно приписывают они вред, происходящий от бюрократической системы, эгоистическим, себялюбивым видам правительства. Бюрократия есть необходимый плод взаимной вражды и недоверия сословий и общественных интересов, не умеющих или не хотящих прийти к какому-нибудь соглашению. Говорят, что бюрократия порождена недоверием правительства к народу. Но так ли это? Порядок вещей, при котором низшие слои общества, по необразованности, отсутствию общественного духа И своему положению, совершенно подчинены влиянию высшего сословия, а последнее всеми силами стремится исключительно, эгоистически воспользоваться этим влиянием в свою только пользу, едва ли и заслуживает доверия. Народ, как целое, тут ни при чем. Всякому правительству, конечно, во всех отношениях было бы удобнее Управлять народом посредством высшего класса, который по своему положению между верховною властью и низшими слоями общества мог бы служить наилучшим представителем всенародных польз и ходатаем за них. Но ненормальное отношение высших классов к низшим вынуждает правительство питать к первым некоторое недоверие и только отчасти, с важными ограничениями, предоставлять им участие в делах общественных.

Эти выводы вполне подтверждаются у нас на деле. Наше местное управление, можно сказать, основано на недоверии. Им только и объясняется глубокая тайна, окружавшая не только правительственные распоряжения, но и просительские дела, чрезмерное сосредоточение в центральных государственных установлениях бесчисленного множества маловажных дел и бумаг, которым следовало бы оканчиваться в местах уездного управления и уже ни в каком случае не восходить далее губернских инстанций; чрезвычайное развитие в местном управлении начала бюрократического, чиновного, при заметном ослаблении начала сословного и выборного. Отсюда прямо или косвенно проистекают все коренные недостатки теперешней нашей системы управления, для устранения которых одно только и есть действительное, вполне надежное средство: все дела местного интереса и управления, не имеющие общей государственной важности или даже не касающиеся в одно и то же время нескольких местностей, предоставить окончательному решению местных учреждений; для этого сословные дела вверить заведыванию выборных из самых сословий, а общие земские дела — учреждениям, образованным частью из чиновников, частью из выборных, поставленных в независимое положение от исполнительных властей; затем, для устранения злоупотреблений, обыкновенных спутников секретного делопроизводства, административного произвола, безответственности и безнаказанности, подчинить местное управление, в некоторой мере, контролю публичности и гласности; .

Нетрудно доказать, что если привести в исполнение все изложенные выше меры, то дворянство, класс самый просвещенный, самый зажиточный, самый сильный по своему положению и связям, получит решительное влияние на губернское и уездное управление; в этом сословии разовьется сословный дух, который будет иметь большой вес в целой народной жизни. Не будь дворянство поставлено чрез крепостное право в ложные, ненормальные отношения к половине сельского народонаселения, империи, правительству оставалось бы только с радостью воспользоваться случаем в одно и то же время и облегчить государство от тяжкого бремени дурного местного управления и [126] действовать на непросвещенные массы чрез лучших, достойнейших представителей народа. Недоверие скоро заменилось бы доверием и любовью. Крепостное право поставляло этому непреодолимую преграду.

Но теперь, когда крепостной получит свободу с землею, обеспечивающею его и его семейство,—теперь дворянин и крестьянин, сделавшись землевладельцами, придут в нормальное отношение, будут иметь одни общие интересы, и дворянство перестанет опасаться необходимых и полезных преобразований, и исчезнет недоверие между ними. Простой народ увидит в дворянстве своего естественного, достойного доверия представителя, потому что, имея одни и те же интересы с простым народом, дворянство будет иметь все способы защищать их для себя и вместе для простолюдинов. Весь народ сольется в единое целое, в котором будут различения, будут высшие и низшие классы, но не будет вражды и внутренней разорванности,

В заключение сделаем еще одно замечание. Многие думают, что должно освободить крепостных вовсе без земли, или с одною усадьбою, или с одною десятиною пахотной земли. Для обеспечения крестьян предлагают, взамен поземельной собственности, учредить для них вечную или продолжительную аренду в помещичьих землях, а управление крестьянскими общинами вверить владельцам дворянских имений, но с разными ограничениями, посредством выборных из крестьян. Подобных комбинаций предлагается множество, с разными вариациями, но все имеют одну цель: удержать за дворянством всю или почти всю землю и чрез это поставить от него в хозяйственную и политическую зависимость крестьянина. Думают, что если так было и есть в большой части Европы, то почему же не быть тому точно так же и у нас? Мы, с своей стороны, совершенно не разделяем этого мнения. Дворянство, которое с первого взгляда должно чрез это выиграть, всего более потеряет, ибо если теперь, когда владелец, по закону и по необходимости, еще заботится о крепостных, последние тяготятся своим положением, то что будет, когда такие заботы с него снимутся и в то же время крестьянин останется на деле в большей или меньшей зависимости от бывшего своего помещика? Неудовольствие между дворянством и крепостными обратилось бы тогда в явную и открытую вражду, которой, конечно, никто не пожелает ни для России, ни в особенности для дворянства. Наш крестьянин не латыш и не эстонец, не покоренное племя, а подданный великой державы, которую сам создал и поддерживает. И он это очень хорошо понимает. Нет, для счастия России во сто крат лучше было бы предоставить вопрос о крепостном праве судьбе, даже решению слепого случая, чем было бы решить его неосновательно, противно русской истории, русскому духу, будущности России! Для нашего крестьянина прикрепление к земле началось в то самое время, когда Европа уже стояла на пути к упразднению крепостного права; мы знаем, по примеру Европы, ближайшие и отдаленные горестные последствия освобождения крестьян без земли. Воспользуемся же этим опытом, чтоб решить вопрос иначе, правильнее, чем он решен в большей части европейских государств. Пусть высочайшая справедливость, беспристрастие, общая государственная и народная польза руководят нас при упразднении крепостных отношений; ибо только под одним этим условием Россия получит несокрушимую прочность и то внутреннее единство, при котором невозможны будут междоусобия, терзающие Европу. Вместо того чтоб поправлять старую ошибку, как она теперь делает, постараемся ее совсем не делать. 4 коренная ошибка есть освобождение крестьян без земли или не со всею землею, ими владеемою.

                                                                          II

Почти все убеждены в том, что необходимо произвести выкуп разом в целой империи; а для этого потребовалась бы огромная сумма денег. О выпуске на эту сумму банковых билетов, по отзывам людей специальных, нельзя и думать, потому что вследствие такой операции число кредитных знаков, [127] обращающихся в империи, далеко превзошло бы действительную в них потребность и непременным следствием этого было бы банкротство, которого не отвратит капитал обеспечения в шестую часть выкупной суммы.

Может быть. опасения эти и не оправдались бы на деле; но если все так думают, то такое общее убеждение уже само по себе делает подобный способ выкупа невыполнимым.

Взамен его, люди специальные и практические предлагают выпустить на всю выкупную сумму 4-процентные облигации, в виде бессрочного долга, конечно с удержанием за государством права выкупить эти облигации впоследствии, когда признает это нужным, по курсу. Нет никакой надобности принуждать владельцев принимать эти облигации в уплату за их имения: облигации могут быть распроданы в России и за границей, помещикам же должно быть предоставлено на волю получать уплату облигациями или деньгами. Такая операция, по мнению тех же специальных людей, не представляет никакой опасности и никакого риска.

Для обсуждения: этого предположения, вот некоторые числовые данные.

Если положим, что за каждую выкупаемую ревизскую мужеского пола душу, с: предложенным в проекте количеством земли, придется выплатить владельцам по средней оценке от 105 до 150 руб. сер. то с каждой из этих душ пришлось бы ежегодно взимать выкупного платежа от 4-х руб. 20 к. до 6-ти рублей.

Этот расчет требует некоторых пояснений.

1. При назначении 105—150 руб. основанием служили следующие соображения:

а) В землевладельческих губерниях средней полосы России, имеющих относительно частое народонаселение, как-то: Тамбовской, Рязанской, Орловской, Тульской, Курской — имения оцениваются не по числу душ, а по количеству земли; наделение землею крестьян по 6-ти десятин на тягло считается роскошным; если в имении число тягол составляет половину числа ревизских душ, то такое отношение считается особенно благоприятным; на- конец средняя цена земли в названных губерниях составляет от 35 до 50 р. сер. за десятину.

6. В многоземельных и малонаселенных губерниях южной и юго-восточной части империи земля хотя несравненно дешевле, чем в Центральной России, но зато там, вследствие залежневой системы, ее дается крестьянам несравненно больше.

в) Что касается оброчных имений промышленных губерний — Ярославской, Костромской, Нижегородской и проч. то здесь средний оброк с тягла можно положить примерно в 20 руб. А как здесь еще более, чем в губерниях земледельческих, число тягол только вдвое менее числа душ, то подушный оброк господину составит 10 р. сер., то есть от 6% до 7% с капитала в 150 руб. как обыкновенно и оценяется средний доход с оброчных и даже с земледельческих имений, кои почему-либо не поставлены в особенно вы- годные или особенно невыгодные условия.

Некоторые думают, что было бы несправедливо выплатить владельцам сполна, по оценке, всю выкупную сумму за отходящую от них часть имения и крестьян, потому что на владельцах лежат обязанности в отношении к крепостным, которые требуют денежных расходов и которые с освобождением перенесутся на самих крестьян. За это справедливость требует сделать соразмерный вычет из следующего владельцам вознаграждения.

Против этого должно заметить, что если бы вознаграждение владельцев предполагалось произвести по расчету Чистого и валового дохода от имений и по оценке повинностей, работ и служб крепостных в пользу помещиков, то, конечно, вычеты или удержания из выкупной платы были бы справедливы и естественны. Но такая оценка. и такие расчеты совершенно. невозможны: и практически невыполнимы по отсутствию правильного хозяйства и счетовод- ства в большей части помещичьих хозяйств, по неопределенности, повинно[128]клей, работ и служб крепостных в пользу владельцев и совершенному отсутствию всякого законоположения об этом предмете, по неразвитию промышленности, вследствие чего во многих местностях невозможно определить, даже приблизительно, цен на разные работы по недостатку просвещенной, хорошо устроенной местной администрации, на которую бы можно было возложить важную, многосложную, деликатную и трудную задачу точного вычисления следующего владельцу каждого имения вознаграждения. По всем этим причинам должно произвести оценку имений по существующим на месте ценам, которая гораздо проще и выполнимее, чем дробные расчеты, а при такой оценке нет причины делать вычеты из выкупной суммы, потому то местные цены на имения не могли составиться без соображения разных по ним расходов.

                                                                      III

Владельцы населенных издельных или барщинных имений в губерниях земледельческих, как средней полосы, так в особенности Малороссийских, Убеждены, что в случае выкупа крестьян со всею землею, которую они на себя обрабатывают, последние до такой степени были бы обеспечены в способах существования, что по свойственной земледельческому населению привычке довольствоваться малым и по врожденной жителям южных краев лени и беспечности они долго и не подумали бы наниматься в работники У бывших своих помещиков или нанимать у них землю, а стали бы довольствоваться тою землею, которая останется их собственностию; помещики же, от совершенного недостатка в рабочих и в арендаторах, были бы поставлены по крайней мере сначала на довольно продолжительное время, в самое затруднительное положение, а менее достаточные успели бы между тем совершенно разориться.

Этого возражения нельзя не признать заслуживающим уважения. Но сохранение за крестьянами всей земли, которою они теперь на себя владеют, мы считаем, по изложенным в проекте и в настоящей записке основаниям, до такой степени во всех отношениях существенно важным условием освобождения, что для устранения некоторых, хотя и вредных, но во всяком случае временных его последствий, по нашему убеждению, невозможно пожертвовать главным, основным началом и оставить крестьян без земли или же с количеством земли для них недостаточным. Притом же можно, кажется, пособить делу разными косвенными, временными мерами, а именно: обязать выкупленных крепостных на известный срок отбывать в пользу бывших их владельцев известные, законом определенные работы, повинности и службы, в известном, законом же определенном количестве и за денежную плату со стороны помещиков, по установленной законом таксе. Эта мера не только обеспечила бы владельцам нужные для их хозяйств рабочие силы, но дала бы и самим крестьянам надежное средство аккуратно и сполна выплачивать ежегодный выкупной сбор. Можно было бы даже, для совершенного обеспечения этих платежей, постановить правилом, что заработанные крестьянами У их бывших помещиков деньги вносятся последними от себя в уплату следующего с крестьян ежегодного выкупного сбора, и только излишек выдается крестьянам на руки. Но для пользы как владельцев, так и самих крестьян необходимо при определении работ и служб принять за правило, чтобы: 1) число работников и работниц было назначено с общины, а не с дома или тягла; 2) крестьянам предоставлено было право вместо себя посылать на работу наемных людей; 3) никакие другие обязанности, кроме прямо относящихся к земледелию, на крестьян возлагаемы не были; 4) эти обязанности или повинности были ограничены самою неизбежною потребностию владельца, без малейшего излишества; 5) помещику предоставлено было право не пользоваться рабочими, если в них не нуждается, и в таком случае и не платить им узаконенной платы; 6) чтобы работы были определены с возможною точностию и возможным соблюдением польз крестьян; так, на[129]пример, чтоб владелец не имел права переносить рабочих дней из одной недели в другую, заменять одну работу другою по произволу, требовать конного рабочего вместо пешего, работника вместо работницы, увеличивать урок или число рабочих часов в рабочем дне и т. под.; 7) урочные положения были cоставлены по каждому роду работ, применяясь к местным обычаям и условиям.

                                                                    IV

Кроме изложенных главных возражений на проект, сделаны еще некоторые другие, не столь существенно важные замечания, на которые, однако, мы тоже считаем обязанностию отвечать, по крайнему разумению.

1. На каком основании следует произвести освобождение дворовых?

О дворовых не сказано в проекте особливо, потому что они разумеются вообще под крепостными, приписанными к имениям, и нет основания оnделять дворовых от крестьян; ибо есть дворовые, несущие тягло, и есть крестьяне, служащие помещикам лично и не имеющие тяглового поземельного участка. Таким образом, различие их несущественно, и почти невозможно провести между этими двумя разрядами крепостных точной разграничительной черты. Притом же это и совершенно не нужно. Сколько есть и теперь приписанных к деревням и селам крестьян, которые не имеют в них поземельного владения, а между тем числятся по приписке при своих крестьянских общинах и несут с ними подати и повинности? В таком же точно положении могут находиться и дворовые после освобождения. “Там, где ценность имений определяется ценностию земли, с переложением податей и повинностей на землю, распределяются по владению и ежегодные выкупные- платежи, и тогда на приписанных к выкупленным имениям дворовых, не: имеющих тягловых участков, останутся только личные повинности, как-то: рекрутская, по выборам в разные должности и по сословным или мирским: складкам и т. под. Если же им почему-либо окажется неудобным принадлежать к выкупленным сельским обществам, то они припишутся к тому или другому городу, смотря по удобству. В тех же местностях, где ценность имения определяется не только ценностию земли, но и стоимостью труда, на выкупленных дворовых должна быть зачислена определенная, по расчету, часть выкупной суммы, и проценты с нее взыскиваться с них в виде поголовной подати, к какому бы состоянию выкупленный дворовый впоследствии ни приписался. Так как эта часть не может быть значительна, то можно будет даже, для упрощения расчетов, взыскать ее с выкупленных дворовых в течение нескольких лет, уравняв их, по взносе всей выкупной суммы, в платежах с теми званиями, к которым они припишутся. Наконец, что касается до круглых бобылей и бездомников из дворовых, которые по старости, болезням или по недостатку умственных способностей не могут кормиться сами собою, а также малолетних и сирот, то все они поступят по выкупе на попечение сельских обществ, к которым приписаны, как поступают теперь подобные лица из крестьянского звания на попечение мира.

2. На каком основании должна быть произведена раскладка ежегодных выкупных платежей между выкупленными крепостными?

Самый нормальный, самый правильный способ раскладки, конечно, был бы по поземельному владению и промыслам, уравненный если не в целой империи, то по крайней мере по каждой губернии. Но такая раскладка предполагает оценку земли и промыслов, которая потребовала бы много труда и времени. Поэтому, чтоб не замедлить и не усложнить дела освобождения, едва ли не было бы полезнее на первый раз зачислить долгом на каждом выкупленном имении сполна всю заплаченную за него владельцу выкупную сумму, которая и распределится между приписанными к тому имению, подобно прочим податям и повинностям. Затем, тотчас же по освобождении целого какого-нибудь уезда, может быть немедленно произведено уравнение выкупных платежей между всеми выкупленными имениями того уезда, а с [130] уничтожением крепостного права в целой губернии — между всеми выкуплен- ными имениями той губернии.

3. Многие думают, что следовало бы предоставить крепостным право выкупаться без земли, за определенную законом цену, даже без согласия владельцев.

Об освобождении крепостных без земли подробно говорено нами при изложении плана выкупа и в настоящей записке. Прибавим, что дозволение. крепостным выкупаться без земли, лишив владельческие имения самых богатых, самых промышленных крестьян, обратило бы лучшее сельское народонаселение в неоседлых бездомников. Не думаем, чтоб правительство, в общих государственных видах, могло согласиться на подобную меру, которая, вдобавок, поставила бы крепостных еще более в ложные и щекотливые отношения к владельцам, чем теперь. Если подобную меру допустить возможно, то только разве в отношении к дворовым, не имеющим тяглового участка и не занимающимся сельскими промыслами. Но и з таком случае нужно приступить к делу весьма осторожно и обдуманно, потому что, как выше замечено, между сословием крестьян и дворовых резкой разграничительной черты нет.

4. Некоторые утверждают, что нет надобности выдавать владельцу всю выкупную сумму сразу, можно ее выплатить в несколько сроков, потому что поставление помещичьих хозяйств после освобождения крепостных на новую ногу очень больших издержек не потребует, а между тем большинство дворянства избежит опасности, к крайнему своему разорению, растратить всю полученную им выкупную сумму непроизводительно и чрез это притти в безвыходное положение,

Постепенная выплата помещикам выкупной суммы, конечно, чрезвычайно упростила и облегчила бы выкупную операцию; но обязать их довольствоваться посрочным получением капитальной суммы, без их на то согласия, едва ли было бы справедливо и полезно для государства. Имения оброчные, малоземельные, будут подлежать выкупу в полном составе, так что их владельцам придется или купить другие земли, или обратиться к какой-нибудь отрасли обрабатывающей промышленности. В том и другом случае им понадобятся капиталы, более или менее значительные, и в выплате их немедленно по цене освобождаемого имения правительство, по справедливости, отказать не может, не поставляя самого себя в необходимость принять на свое попечение всех дворян, разорившихся от неполучения разом следующей им за имения суммы. То же самое должно сказать и обо всех мелкопоместных владельцах, которым будут причитаться суммы столь незначительные, что при рассрочке они станут совершенно ничтожны и послужат разве только для кратковременного пропитания получателей.

Многие предлагают выдавать помещикам проценты за недоплаченную им часть выкупных денег; но эта мера, по изложенным причинам, не могла бы заменить получения капитальной суммы и притом какой назначить процент? Четыре — было бы ниже того, что дает имение, а больше — было бы тяжко для крестьян или для государства. — О замечании же, что дворяне могут воспользоваться выплаченными им суммами не так, как следует добропорядочным хозяевам, мы, право, не знаем, что и сказать. Оно похоже на то, как если бы правительству рекомендовали приставить к каждому купцу по чиновнику для наблюдения за тем, чтобы он правильно вел свои коммерческие обороты и конторские книги, ибо купец может же иногда повести дурно свои дела и промотаться или обанкротиться. Конечно, будут помещики, которые после выкупа разорятся. Но разве нет таких и теперь? По аналогии следовало бы уже отныне запретить выдавать им деньги под залог имений. Все подобные опасения, вытекающие из совершенно ошибочного взгляда на святой долг правительства заботиться о благе своих подданных, к счастию, не имеют основания; большинство дворянства давно уже принялось за ум и понемногу распутывает гордиевы узлы, завещанные ему более беспечною, менее предусмотрительною эпохою. И это направление усиливается, а не [131] ослабляется. Беззаботных людей стало в России очень мало. Это племя теперь почти переводится.

5. Многие предвидят затруднения при уступке крестьянам владеемой ими ныне помещичьей земли в том, что в некоторых имениях крестьянское и помещичье поля не отведены к одним местам, а лежат чресполосно. Пока все имение принадлежит одному владельцу, это не представляет никаких неудобств; но когда крестьяне, в границах теперешних своих полей, станут самостоятельными землевладельцами, положение изменится. Между бывшим помещиком и его бывшими крепостными начнутся беспрерывные столкновения, тяжбы и ссоры, словом, обнаружатся все бедственные последствия чересполосицы.

отношении к многим имениям замечание это вполне справедливо, хотя нельзя утверждать, что все имения более или менее находятся в таком положении. Поэтому крайне было бы ошибочно в предвидении означенных затруднений поручить оценочным комиссиям по выкупу крестьян во всех выкупаемых имениях произвести чересполосное размежевание между помещиками и крестьянами; ибо чрез это крайне усложнилось и замедлилось бы исполнение главнейших. обязанностей комиссии по отводу земель и оценке выкупаемых имений. Итак, всего правильнее было бы, кажется, дать этим комиссиям право производить чресполосное размежевание в тех только случаях, когда оставление чересполосного владения в выкупаемых имениях было бы, по особенно важным причинам, совершенно невозможно, например если бы владелец или крестьяне, оставаясь в настоящих границах землевладения, были отрезаны от воды или не имели проезда на пастбища, пашни, луга и т. под. Там же, где нет такой крайней необходимости изменить порядок землевладения, лучше, кажется, предоставить уничтожение чересполосности обыкновенному ходу этих дел, чтобы не отвлекать оценочных комиссий от отвода земель и оценки имений.

6. Многие думают так: если принять за правило, что помещичьи крестьяне должны быть выкуплены со всею землею, которою владеют, то все почти оброчные имения вышли бы из частного владения в полном составе и владельцам ничего бы в них не осталось. Но чрез это в очень многих случаях были бы нарушены заветные, фамильные воспоминания и предания, связывающие старинные дворянские семейства с их родовыми вотчинами, и притом вследствие такой системы выкупа во многих губерниях дворянство исчезло бы совсем.

Против этого заметим, что все важные государственные преобразования всегда имеют, при существенно хороших сторонах, некоторые свои неудобства. Фамильные воспоминания, конечно, заслуживают всякого уважения; но нельзя же жертвовать для них общими государственными и народными пользами. С другой стороны, должно заметить, что в большей части оброчных имений владельцы сами не живут, а след. и воспоминания, связующие эти имения с их родовыми владельцами, приходят в упадок и забвение. С точки же зрения государственной и экономической пользы и справедливости, вы- купа оброчных имений в полном их составе никак нельзя отвергать. Оброчные имения преобладают преимущественно в губерниях малоземельных и промышленных, где сословие больших зажиточных землевладельцев в действительности не существует, потому что там большая часть помещичьих имений суть оброчные, в которых всею землею и угодьями владеют крестьяне, а имений барщинных или издельных очень мало. Притом же у нас есть целые края, даже не промышленные, а земледельческие, где дворянства нет вовсе, и, однако, отсюда не происходит никакого неудобства ни для государства, ни для управления, ни для самой страны. Заметим, что в промышленном, не земледельческом, краю влияние и значение естественно принадлежит богатым промышленникам, а не большим землевладельцам. След, и в этом случае выкуп всей земли, владеемой крестьянами, будет иметь наилучшие последствия, водворяя нормальные отношения там, где крепостное право рождает теперь. искусственные явления в области хозяйства и промышленности, а вла[132]дельцы ничего от того не потеряют, потому что получат полное вознаграждение за все свое имение.

7. В изложении проекта, в выноске, по поводу вопроса, с каким количеством земли должны быть выкуплены крепостные, замечено, между прочим, что для южных и юго-восточных губерний, где существует система залежей и обрабатываемая пашня меняется, нельзя определить по владению ту землю, которая подлежит вместе с крестьянами выкупу, а надобно назначить законом ее количество. Против этого замечают, что для определения этого количества нетрудно постановить общее правило. В каждом имении известно, сколько земли дается на каждое тягло под ежегодную распашку, сколько лет такая или другая земля может быть сряду обрабатываема и потом должна быть оставляема в залежи. По одним этим данным можно совершенно точно определить, сколько земли должно быть выкуплено в данном имении: для этого надо разделить число тех, в продолжение которых оставляется в залежи, на число лет, в продолжение которых можно сряду возделывать одну и ту же пашню; потом прибавить к частному числу единицу и сумму помножить на число десятин, какое ежегодно дается под запашку каждого тягла, наконец это произведение следует помножить на число тягол в имении; последний результат и определит с точностью количество пашенной земли, подлежащей выкупу в имении южного и юго-восточного края. Таким образом, положив, например, что в данной местности земля пашется сряду четыре года и отдыхает в залежи двенадцать, — ежегодная запашка каждого тягла=5 дес. а число тягол в имении=50. найдем, что в том имении будет подлежать выкупу (12/4 + 1)Х5Х50=1000 десятин, то есть по 20 дес. на тягло или по 10 дес. на душу; ежегодная запашка составит 250 дес; от оставления в залежь первых 250 дес. прочие 750 дес., разделенные на три участка, по 250 дес. каждый, будут возделываться по четыре года, вследствие чего к первому возвратятся опять ровно через двенадцать лет.

Это правило для расчета количества десятин земли, подлежащей выкупу в южных и юго-восточных губерниях, вполне справедливо, и им должно бы воспользоваться при составлении инструкции для оценочных комиссий.

8. Многие думают, что совершенно необходимо дать оценочным комиссиям в руководство какие-нибудь положительные основания для произведения оценки выкупаемым имениям, иначе произволу членов комиссий и поискам неблагонамеренных владельцев откроется слишком большой простор. Полагают, что таким основанием могли бы служить для каждой местности средние цены, выведенные из купчих крепостей, совершенных между частными лицами в течение последних десяти лет, но отнюдь не из аукционных продаж. Полагают, что разница выведенных из крепостей средних цен против действительных если бы и оказалась, была бы самая ничтожная.

Опасение. выражаемое этим мнением, конечно, очень основательно и справедливо. Но мера, предлагаемая для ограничения произвола оценщиков, встретила бы единогласные и справедливые возражения и жалобы со стороны помещиков. Цены населенных имений никогда не означаются в крепостных актах свыше установленных законом наименьших цен, по расчету которых взимаются гербовые и крепостные пошлины; в действительности же они всегда, постоянно, гораздо выше их. Следовательно, принять за основание цены, показанные в купчих, значило бы уменьшить против действительности следующее владельцам вознаграждение за крестьян и за землю, вопреки справедливости и в ущерб владельцам. Конечно, во всех отношениях было бы весьма желательно найти какое-нибудь постоянное мерило оценки для ограждения интересов тех, которые сами почему-либо не могут отстаивать свои права и пользы. Но, к сожалению, мы ничего в этом роде не знаем и не придумаем. Самым надежным ручательством все-таки остается выбор в оценочные комиссии честных и знающих людей, хотя бы даже одного председателя или прокурора. Мы не хотим верить, что в целой империи нельзя было приискать каких-нибудь четырех сот или пяти сот совершенно [133] честных и порядочных чиновников, особливо назначив им порядочное содержание. Если в то же время объяснить выкупаемым крестьянам, что земля по выкупе будет принадлежать им на правах собственности, что они сами будут ее оплачивать и что, следственно, им самим будет выгодно не дать переоценить ее, чтоб не платить лишнего, то, без сомнения, крестьяне сами будут наилучшими блюстителями своих выгод. Кто не видал и не знает, по собственному опыту, как хорошо наш крестьянин понимает свое положение и свои выгоды? Особливо это выказывается при полюбовных чересполосных размежеваниях. Владелец никогда не сумеет так основательно и твердо от- стаивать крестьянского поля в своих поместьях, как сами крестьяне, и кто заботится о том, чтоб сохранить это поле без уменьшения в качестве или количестве, тому стоит только поручить это самим крестьянам.

Желание найти основание оценки имеет, кроме изложенной стороны, еще и другую. Оно предполагает, что для каждого уезда (так как оценочные комиссии должны быть учреждены по уездам) будут постановлены одни общие, нормальные цены, и по ним будет делаться расчет выкупной суммы, следующей владельцам населенных имений, посредством умножения этих цен на число ревизских душ или десятин земли, подлежащих выкупу. Не спорим, что под такую гуртовую или валовую оценку действительно подойдет самое значительное число выкупаемых имений, но зато в некоторых, и даже во многих случаях, такая оценка была бы неправильна.

Кто не знает, что смотря по местоположению, удобству для сбыта произведений, промыслам и достатку крестьян, цена имений колеблется между суммами, очень далеко отстоящими одна от другой? Конечно, при низких средних ценах крестьяне этих имений, чрез гуртовую оценку, значительно бы выиграли; но зато многие владельцы значительно бы потеряли, и по- теряли бы незаслуженно. Поэтому мы думаем, что оценку имений, находящихся в исключительном положении, справедливо было бы производить особливо, назначая по ним особливую выкупную сумму, большую или меньшую против средней, не стесняясь последнею.

9)Очень многие находят, что способ выкупа и расчеты по уплате крестьянами капитального долга и процентов изложены в проекте неполно.

Хотя пояснение этого способа, собственно говоря, уже излишне после того, как мы предлагаем в настоящей записке другую, более удобоприменимую систему выкупа; однако, так как мнения об этом могут быть различны, то мы поставляем себе в обязанность изложить для желающих предложечный в прежней записке способ выкупа наглядно, примерами.

Положим, что в имении, подлежащем выкупу. считается 100 душ, и каждая из них оценена, с выкупаемою землею. в 125 р. сер., так что следовало бы уплатить владельцу за имение 12500 р. сер. По предположенной первоначально выкупной операции, изложенной в проекте, банк выплачивает эту сумму владельцу билетами, обеспечивая ее металлическим фондом в 1/4 ее часть. а именно 2 0831/3 руб. Если выкуп билетов разложить на 37 лет, то крестьянам означенного имения пришлось бы выплачивать ежегодно:

Одну тридцать седьмую часть всей выкупной цены, — (почти) . 338 руб. 1/2 % со всей выкупной цены, на покрытие издержек выкупной операции . ........ . ‹. 62 руб. 50 коп. 5 % с капитала обеспечения, так как последний был бы занят под эти проценты, — (почти) .. . . . 104 руб. 50 коп.

---

Всего 505 руб.

что составит несколько более 5-ти руб. сер. с души.

Эти платежи уменьшались бы с каждым годом, сначала только вследствие того, что по мере выкупа капитальной суммы, ежегодный полупро[134]центный сбор постоянно бы уменьшался, и так продолжалось бы до выкупа 5/6 частей всей выкупной суммы, когда металлический фонд обеспечивал бы, наконец, эту сумму не в 1/5 часть, а уже рубль за рубль. С этой минуты ежегодные взносы стали бы еще быстрее уменьшаться, потому что не только цифра полупроцентного сбора продолжала бы по прежнему ежегодно упадать, но, сверх того, и сумма 5-процентного сбора за капитал обеспечения стала бы тоже постепенно уменьшаться, так что с той минуты, когда выкупная сумма стала бы меньше капитала обеспечения, справедливость требовала бы взимать пятипроцентный сбор не со всего капитала обеспечения, а только той его части, которая обеспечивает недоплаченную выкупную сумму рубль за рубль. Таким образом, когда последняя будет составлять 2083 1/3 руб., то есть сравняется с капиталом обеспечения, пятипроцентный сбор будет еще такой же, как с самого начала; но когда первый станет меньше второго, например не свыше 1500 р., то было бы несправедливо продолжать взимать пятипроцентный сбор по прежнему со всего фонда обеспечения, обеспечивающих выкупную сумму рубль за рубль.

По поводу этой системы выкупа некоторые замечают, что если уже держаться в точности принятого начала, то капитал обеспечения мог бы также уменьшаться постепенно, по мере уплаты выкупной суммы, так чтоб он всегда составлял не более 1/6 части последней. Поэтому, начав выкуп имений не всех в один год, а разложив эту операцию на несколько лет, можно было бы удовольствоваться фондом обеспечения гораздо меньше 1/6 части всей выкупной суммы. Соразмерно с тем уменьшился бы и процент. Но такое ежегодное изменение платежей было бы в практике весьма неудобно, а потому можно было бы сделать расчет наподобие того, как рассчитываются проценты с погашением капитала, то есть положив постоянную цифру процентов, но меньшую, чем вышеприведенная. На это есть свои правила и теория.

Замечание это вполне заслуживает внимательного обсуждения.

10. Кроме исчисленных замечаний, сделано было еще и то, что нигде прямо не высказано, хотя и разумеется само собою, что по освобождении крепостных все обязанности в отношении к ним их бывших владельцев, а также всякая ответственность владельцев за бывших крепостных перед правительством совершенно прекращается. С благодарностию упоминаем здесь и об этом замечании вместе с прочими».

Читатель видит, что многие из мер, предлагаемых в этой записке, уже приводятся в исполнение. Он видит с другой стороны, что во многих случаях законодательная власть признала возможным придать более широты своим мерам, нежели как ожидал автор записки, — и конечно, тем лучше оправдались принципы, принятые в основание этой записки и существенно одинаковые с основаниями, которые полагаются делу освобождения крестьян высочайшими рескриптами. Из этого пока мы выводим то следствие, что дело освобождения поведено именно тем способом, какого желало многочисленнейшее большинство просвещенных людей, вообще разделяющих коренные принципы, положенные в основание плану, развитому в приводимой нами записке.

Мы поставляем эту записку, как формулу соединения для людей, подобно нам сочувствующих основным убеждениям автора ее. Что касается подробностей, излагаемых запискою, многие из них, конечно, могут видоизмениться вследствие всесто [135] роннего обсуждения частностей дела, в ней рассматриваемого, — в следующей статье мы будем говорить о них, следуя тому пути, который указан самим автором записки, собравшим и обсудившим, во второй части ее, возражения и замечания, порожденные его первоначальным проектом.

Теперь, когда настала эпоха гласности для рассмотрения вопроса о способах выкупа, мы слышим очень много и, конечно, прочтем и услышим еще более замечаний на систему, которую мы принимаем в главных ее чертах. Мы не замедлим рассмотреть эти замечания. [136] [ЗАПИСКИ ОБ ОСВОБОЖДЕНИИ КРЕПОСТНЫХ КРЕСТЬЯН]

По поводу второй статьи «О новых условиях сельского быта», помещенной в № IV журнала «Современник» за 1858 год, возник вопрос: сообразно ли с высочайшими рескриптами об улучшении быта помещичьих крестьян выраженное в этой статье предположение, что освобождение крепостных крестьян с землею заслуживает предпочтения пред освобождением их без земли? В ответ на то автор статьи, кандидат Санкт-Петербургского университета Чернышевский имеет честь представить вашему в— ству следующие соображения, прося в. в. довести настоящую записку до высочайшего усмотрения.

1. Мнение о необходимости освобождения помещичьих крестьян с землею не может не согласоваться с духом высочайших рескриптов по следующим основаниям:

а) Само название, которым государь император благоизволил определить характер реформы, предпринимаемой по его воле, ясно указывает на то, что освобождение помещичьих крестьян с землею составляет желание государя императора. Предпринимаемые меры не названы просто «освобождением» или увольнением помещичьих крестьян, а «улучшением их быта», следовательно воля государя императора состоит в том, чтобы освобождение помещичьих крестьян совершено было не как-нибудь, а непременно соединено было с улучшением их быта. Освобождение же без земли привело бы быт помещичьих крестьян к состоянию не лучшему, а худшему их настоящего положения, как то доказывает пример всех тех стран, где крепостные крестьяне были освобождены без земли, — между прочим Англии и Шотландии и Ирландии, где, несмотря на чрезвычайное богатство государства, свободные земледельцы находятся несравненно в худшем положении, чем в России, потому единственно, что освобождены были без земли, [137] 6) Государь император не может желать смут в государстве, а освобождение помещичьих крестьян без земли непременно породило бы сильные смуты, потому что русский крестьянин по своим убеждениям не может ни понять, ни принять освобождения без земли, и если б реформа приняла такой оборот (от чего да хранит нас и, без сомнения, охранит нас бог твердою волею государя императора), — если б крестьяне увидели себя освобожденными без земли, они приписали [бы] такое бедствие злоумышлению помещиков, стесняющих благую для крестьян волю государя императора, и поголовно восстали бы против помещиков для, по своему мнению, освобождения государя от заговора злоумышленников и для приведения в исполнение его воли, которая, по их непоколебимому убеждению, состоит в освобождении их с землею.

Несомненно истекая из духа высочайших рескриптов, освобождение крестьян с землею согласно и с буквою этих рескриптов, 1 пункт $2 говорит:

«Крестьянам [оставляется их усадебная оседлость, которую они в течение определенного времени приобретают в свою собственность посредством выкупа; сверх того, предоставляется в пользование крестьян надлежащее поместным удобствам для обеспечения их быта и для выполнения их обязанностей пред правительством и помещиком количество земли, за которое они платят оброк или отбывают работу помещику»].

Эти слова показывают: 1) что крестьянам предоставляется усадебная оседлость, которая составляет часть земли, 2) что другая часть земли, именно полевая, луговая и всякая другая земля, нужная для обеспечения быта крестьян, предоставляется им в пользование, которого не могут лишиться они по произволу помещиков.

3 пункт того же $ говорит:

«При [устройстве будущих отношений помещиков и крестьян должна быть надлежащим образом обеспечена исправная уплата государственных и земских податей и денежных сборов»].

Это обеспечение предоставляется только землею, без которой крестьянин не имел бы средств ни к жизни, ни тем более к исправной уплате государственных и земских сборов.

$ 3 говорит, что пункты предыдущего $ 2 должны [быть] развиты, и практическое развитие [их| предоставляет комитетам, — из этого ясно, что меры, постановленные тремя пунктами $ 2, считаются государем императором только как первый шаг к дальнейшим постановлениям, имеющим целью улучшение быта крестьян, а это улучшение по воле государя императора будет состоять в распространении выгод, ныне уже предоставленных освобождаемым крестьянам, т. е. в расширении их части земли, ныне уже предоставляемой им пунктом 1 $ 2.

Дело это, т. е. распространение выкупа части земли, находящейся под усадебными оседлостями, и на другие части земли, остающиеся в неотъемлемом пользовании крестьян по тому же [138] пункту 1 $ 2, предоставляется по $ 3 совещаниям комитетов, и быстрое или более продолжительное исполнение его поставляется в зависимость от местных условий каждой губернии.

Что такова несомненная воля государя императора, очевидно из «участия», к которому, по выражению высочайших рескриптов, «призывается дворянство в столь важном деле»*. Эти слова показывают, что воля государя императора требует не только исполнения 3 пунктов, поставленных высочайшими рескриптами, но и дальнейших действий дворянства в том же благодетельном для крестьян духе; если б дворянству предоставлялось только исполнение трех пунктов, то не были бы употреблены в высочайших рескриптах выражения «участие» и «доверие», а сказано было бы только о повиновении высочайшей воле, ибо тот, кто только исполняет повеление, не есть участник, а только [исполнитель], дворянство же призвано быть участником в деле, начинаемом монаршею волею, следовательно ему по духу и букве высочайших рескриптов предназначено сделать нечто более того, что уже возлагается на него тремя пунктами $ 2, и таким образом ясно показывается конечная цель реформы, именно освобождение крестьян с землею как единственный способ освобождения, улучшающий быт крестьян, единственный, согласный с русскою народностью и спокойствием государства.

Излагая эти соображения, автор статьи, подавшей повод к вопросу о способе освобождения помещичьих крестьян, сообразном с высочайшими рескриптами, исполняет долг верноподданного и просит в. в. тоже исполнить этот долг повержением настоящей записки на благоусмотрение государя императора и откровенным, полным сообщением государю императору тех подробностей дела, которые в дополнение к вышеизложенным кратким соображениям будут переданы автором записки в. в. при личном свидании. Пусть сам государь император решит, такова ли его воля, какою несомненно предполагает ее автор записки; пусть сам государь скажет, сообразно ли с видами августейшей воли действительное улучшение быта помещичьих крестьян, спокойствие государства, прочность престола, любовь народа и благословение потомства.

II

Воля государя императора, благо государства и чувства крестьян одинаково указывают на освобождение крестьян с землею. Единственным возражением против него представляют мнение,

• «Открывая таким образом дворянству Нижегородской губернии согласно собственному его желанию средства устроить и упрочить быт крестьян своих на указанных мною общих началах, я уверен, что оно вполне оправдает доверие, оказываемое мною сему сословию призванием его к участию в столь важном деле, и что при помощи божией и при просвещенном содействии дворян оно будет совершено с желаемым всеми успехом». [139] будто бы финансовые средства русской нации недостаточны для выкупа столь огромной ценности, какую имеет часть земли, находящаяся ныне в пользовании помещичьих крестьян. Глаз людей, не привыкших к соображению финансовых операций, ужасается цифрою 1000 или даже 1500 миллионов рублей, как оценивается сумма выкупа, который надлежало бы заплатить в вознаграждение помещиков при освобождении крестьян с землею. Но литература именно тем и занимается, что старается приискать средства для такого выкупа, представляющегося затруднительным только по недостатку исследований об этом предмете, стало быть она действует совершенно в видах государя императора и к пользе государства.

«Она не отыщет средств для выкупа земли, и крестьян все-таки придется освободить без земли», — говорят противники воли государя императора и враги литературы. Положим, что было бы и так, — все-таки литературное исследование этого предмета принесло б пользу, а не вред: тогда все убедились бы, что правительство освобождает крестьянина без земли не потому, чтобы не хотело оказать ему благодеяния, освободив его с землею, а только потому, что это желание невыполнимо; невозможного же никто не требует, и если будет доказана невозможность выкупа земли, никто не будет роптать на правительство. Совершенно иной оборот приняло бы дело в случае невозможности освободить крестьян с землею, если б эта невозможность не была публично обнаружена неуспехом литературы в отыскании средств для того: тогда общество осталось бы при убеждении, что это неисполнимо не по недостатку средств, а по недостатку желания, и правительство ослабило бы себя, оставив возможность к такому мнению запрещением исследовать дело. Может быть, именно того и хотят противники воли государя императора, ненавидящие его за его заботливость о благе государства и искоренении злоупотреблений, желающие погибели его благотворным начинаниям, хотя бы с опасностью для его престола и особы; ныне есть люди, которые говорят, что если бы государь скончался, они были бы рады.

Неужели можно предполагать, что такие люди могут истолковать волю государя императора вернее, чем те, которые благословляют и прославляют его за заботу об освобождении помещичьих крестьян? Неужели можно предполагать, что те возражения, которые делаются ими против единственно возможного и полезного способа этого освобождения, то есть освобождения с землею, добросовестны и основательны? Нет, клевещут на свою родину те, которые говорят, что не найдется в ней средств для выкупа помещичьих крестьян с землею. Богата ли, бедна ли наша родина, но мы еще не обнищали до того, чтоб не найти у себя источников для такого выкупа. Их много, и не место здесь перечислять их все, — упомянем хоть об одном, оставляя в стороне все другие, [140] не менее обильные. Не будем говорить ни о прямой финансовой помощи от казны крестьянам в деле выкупа, ни об учреждении банков, ни о зачете долгов помещиков кредитным учреждениям взамен части вознаграждения, ни о налоге на дворянские земли, до сих [пор] не дававшие почти ничего в государственную казну по привилегии, противной государственным пользам, ни о преобразованиях финансовой и административной системы, которые увеличили бы государственные доходы и сократили бы государственные расходы.

Некоторые говорят, что для финансовых преобразований теперь не время, что подвергать дворянские земли налогу равномерно с другими землями теперь несвоевременно, что зачет вознаграждения в долг по кредитным учреждениям был бы тяжел для кредитных учреждений, что банки для выкупа крестьян с землею устроить не легко, что средства казны не позволяют ей участвовать в выкупе помещичьих крестьян. Все эти возражения неосновательны по убеждению людей знающих, но пусть все эти затруднения признаются имеющими полную основательность, — мы хотим упомянуть только об одном источнике выкупа, таком источнике, против которого ни у кого нет и быть не может ни малейшего возражения.

Ныне помещичьи крестьяне обложены податью гораздо меньше, чем государственные крестьяне, потому что платят оброк или отправляют барщину помещикам; при освобождении их с землею они сравнялись бы по своему положению с государственными крестьянами и, конечно, не только могли бы, но и должны бы нести такие же подати. Ныне помещичьи крестьяне платят в казну менее 2 рублей, государственные крестьяне более 5 рублей с души, — разница составляет около 3 р. 50 к. с души. Крепостные крестьяне почли бы для себя благодеянием, если бы им сказали, что они освобождаются с землею под одним условием: платить то, что платят государственные крестьяне, или хотя бы двумя рублями больше государственных. Правительству сбор этой добавочной подати не стоил бы ничего, потому что положить в кассу уездного казначейства и записать в приход 7 рублей с души не труднее, чем 2 рубля, а между тем эти лишние 5 р. 50 коп. с каждой ревизской души в бывших крепостных имениях дали бы в год более 55 миллионов серебром, и этим одним источником, ни на одну копейку не касающимся настоящих доходов государства, в непродолжительном времени выплатилось бы все вознаграждение помещикам за крестьян с землею.

Именно, если положить выкуп с души средним числом в 120 руб. сер. (цена выше действительной, потому что в настоящее время все поместье со всею землею едва продастся по цене по 120 руб. за душу, а целая половина осталась [бы] у помещиков за отрезкою крестьянских земель), — если положить, что помещикам будут выданы в ожидании уплаты облигации, приносящие [141] 3% дохода, как билеты кредитных учреждений, что проценты эти будут уплачиваться с добавочной подати на освобожденных помещичьих крестьян, о которой говорили мы выше, и что остающаяся затем часть этого нового дохода будет обращена на постепенный выкуп облигаций, мы найдем, что все облигации будут выкуплены не более как в 38 лет, в действительности же выкупятся гораздо скорее, потому что с каждым годом численность платящих подать будет увеличиваться, конечно, от перевеса рождений над смертностью, а следовательно, и сумма подати, употребляемой на выкуп, будет возрастать.

Таким образом, если даже взять только один этот источник, не прибегая ни к каким другим, то и тогда выкуп крестьян с землею совершится легко и быстро, единственно средствами смих освобожденных крестьян; и выдачей дворянам облигаций, таких, как приносящие доход, равный доходу, даваемому вкладами в кредитные учреждения, и таких, которые ежегодно выкупаются посредством тиража (как выкупаются облигации польского долга), значительная часть их не может упасть в цене, следовательно и до выкупа получение их будет для помещиков совершенно равносильно получению наличных денег, за которые каждая облигация может быть всегда продана без всякого убытка, как ныне переходят из рук в руки билеты кредитных учреждений. Быть соперницами кредитных билетов и вредить им эти облигации не могли бы, потому что они были бы почти исключительно выданы на очень крупные суммы (например, помещик, имевший 1000 душ, получил бы облигацию в 120 000 руб. сер.; этот огромный билет никак не может заменить собою в обращении кредитного билета в 100 руб. сер., он скорее подобен хорошему имению, приносящему верный доход, которое всегда может быть без убытка продано по той же цене, за которую получено взамен долга, но которое нимало не принадлежит к массе звонкой монеты и заменяющих ее кредитных билетов и, не имея с ними никакого сходства, не может быть их заменою или соперником их в обращении).

Эти мысли о налоге на освобожденных крестьян — вовсе не проект освобождения крестьян с землею: настоящая записка составляется вовсе не с тою целью, чтобы быть подобным проектом; они даже не могут называться кратким указанием на лучший способ выкупа крестьян с землею: есть другие способы, еще более верные для помещиков и гораздо более легкие для крестьян. Нет, надобно было только доказать, что если даже из многих источников средств для выкупа крестьян с землею ограничиться одним и пользоваться им без всяких искусных финансовых операций, всегда чрезвычайно облегчающих и ускоряющих платеж, то и тогда дело выкупа крестьян с землею не представит никакого затруднения для правительства, никакого обременения для казны, никакого убытка для помещиков и легко совершится средствами [142] самих освобожденных крестьян в непродолжительное время. Как же можно говорить о невозможности такого выкупа, если самый простой и неполный обзор только одного из источников этого выкупа дает уже очень удобное решение вопроса? Как можно говорить о том, что литература не поможет правительству и помещикам в приискании способов для этого выкупа крестьян с землею, если самое краткое изложение соображения, приходившего на мысль почти каждому из людей, писавших или хотевших писать о выкупе крестьян с землею, уже показывает верное и легкое средство совершить этот выкуп без всякого обременения для государственной казны и без всяких преобразований в государственном бюджете?

Желают вреда государю императору и государству те люди, которые говорят против литературных исследований о выкупе крестьян, против этих исследований, единственным результатом которых может быть только обнаружение легкой возможности исполниться благой воле государя императора об освобождении крестьян с землею и охранение государственного спокойствия, подвергающегося опасностям в том случае (от которого да охранит нас бог и государь император), если б воля государя императора не в силах была преодолеть злонамеренных козней противников монаршей воли. [143] ОТВЕТ НА ЗАМЕЧАНИЯ г. ПРОВИНЦИАЛА

Теперь можно говорить прямее, нежели возможно было почтенному автору письма и нам два или три месяца назад, и мы надеемся, что объяснения, которые можем теперь дать о наших мнениях, во многих случаях удовлетворят почтенного корреспондента, показав ему, что большая часть сомнений, возбужденных в нем нашими статьями, произошла не от того, чтобы мы в сущности имели образ мыслей, с которым бы не мог он согласиться, но единственно от того, что мы или не могли или не умели с достаточной точностью выразить свою мысль о некоторых подробностях предмета.

Почтенный корреспондент начинает свои замечания уверением, что многие из наших землевладельцев заботятся о разрешении крепостного вопроса с выгодою для крестьян не менее, нежели люди, упрекающие землевладельцев в холодности к этому делу. Мы не знаем, насколько автор при этом уверении обращался лично к нам, но, имея теперь возможность, мы вообще находим полезным точнее прежнего выразить наше мнение о классе, к которому принадлежит наш корреспондент. Нет сословия, которое не имело бы своих недостатков, нет положения, при котором личные интересы человека не бывали бы часто противоположны справедливым выгодам многих других людей и пользам целого государства. При существовании крепостного права это применялось к положению помещиков гораздо более, нежели к положению многих других сословий, — например, не говоря уже о самих поселянах, торговец, промышленник, домовладелец, даже человек, живущий процентами с денежного капитала, даже (в некоторых отраслях государственной службы) чиновник занимал относительно требований справедливости и национального благосостояния более нормальное положение, нежели помещик. Но из того, что известный класс занимает положение, не согласное с этими условиями, вовсе еще не следует, чтобы лиц этого класса [как людей] можно было осуждать за невыгоды, приносимые государству или другим сословиям теми условиями быта, ко[144]торые составляют привилегию сословия. [Должно] желать уничтожения привилегии, несогласной с справедливостью, гуманностью и государственной пользой; но чувства наши относительно самих лиц, пользующихся существующей привилегией, совершенно зависят от чувств, которыми проникнуты сами они. Во всякой многочисленной корпорации бывают люди очень различного образа мыслей и образованности. Одни из привилегированных могут желать сохранения своей привилегии, другие могут желать ее изменения. О последних поговорим после; теперь заметим, что и первые в своем желании, конечно, противном государственной выгоде, могут руководиться побуждениями очень различными. Многие отстаивают свою привилегию только потому, что не понимают другого порядка вещей, просто потому, что вообще боятся покинуть рутину. Это —люди мало развитые, и их умственная слабость, как всякая слабость, заслуживает сострадательной помощи. Человек более развитой показал бы себя недостойным уважения, если бы вздумал враждовать против таких личностей вместо того, чтобы просвещать их. Есть многие другие, для которых прекращение привилегии соединено в ближайшем будущем с такими убытками, которых не могут вынести их настоящие средства, хотя в будущем более отдаленном и для них, как для всего государства, прекращение привилегии будет выгодно. Относительно таких людей мало забот о просвещении их взгляда: им нужно материальное пособие, чтобы они могли пережить без разорения переходный период. Из этих двух разрядов [всегда] состоит [огромнейшее] большинство людей, не 'благоприятствующих прекращению привилегии. И хотя привилегия, продолжения которой они хотели бы, несомненно, вредна, но столь ке несомненно и то, что личности [таких защитников старинного злоупотребления никак] не могут быть предметом вражды со стороны справедливого поборника улучшений. С одними он должен доброжелательно беседовать о средствах и путях, которыми они могут не только не проиграть, а напротив, выиграть при отмене привилегии; в пользу других он сам должен приискивать материальные средства, чтобы они взамен прежних источников жизни получили новые, если возможно, обильнейшие прежних.

Таковы, по нашему мнению, должны быть чувства просвещенных противников крепостного права относительно [огромного] большинства наших помещиков. Не помещики нам современные присвоили себе вредную для государства привилегию пользоваться обязательным трудом. [Они наследовали то положение, которое занимали до последнего времени, и лично не виноваты в существовании его.] Если те, которые не видят выгодного для себя выхода из этого положения, желали бы сохранить его, тут нет ничего особенного. Человек, защищающий свои выгоды, вовсе не есть человек дурной; нужно только показать ему, что [145] и уничтожением привилегии его благосостояние не уменьшится, а увеличится, и он не будет иметь ничего против улучшений. В каждой многочисленной корпорации есть люди нравственно дурные, люди, которым дорога не столько собственная выгода, сколько возможность удовлетворять дурным страстям: тщеславию, самовластию, лености, низким порокам и т. п. Для этих испорченных людей злоупотребление приятно само по себе; они восстают против улучшений не по ограниченности ума или сведений, не по ошибочному расчету, не по робости перед нововведениями, а из пристрастия к дурному. В каждом сословии есть такие люди, но они не принадлежат собственно ни к какому сословию, кроме сословия людей нравственно испорченных. Какое бы официальное имя ни носили они, все равно они лично сами по себе вредны для общества, вредны не положением своим, которое бывает очень различно, а качествами своего сердца. Но природа человеческая так благородна по своей сущности, что число таких людей незначительно. [В одном сословии может быть их несколько больше, нежели в других, но нет такого сословия, в котором бы составляли они большинство.] И каковы бы ни были впечатления, производимые на общество нравственно дурными речами или поступками нравственно дурных людей [известного сословия], защищающих злоупотребление из пристрастия к нему, как бы неприятны ни были эти впечатления, чувство, ими возбуждаемое, не должно относиться к целому сословию. [Если угодно, можно пояснить эти мысли хотя бы таким примером. В Неаполе, как известно, есть довольно вредный класс людей, ровно ничего не делающих, грубых, невежественных, не совсем чистых и в нравственном отношении, как вовсе не чисты они в физическом отношении. Известно, что эти отвратительные или, лучше сказать, несчастные лаццарони составляют очень сильное препятствие всякому улучшению жизни в Неаполитанском королевстве. Само собой следует из этого, что национальное благо требует уничтожения тех условий неаполитанской жизни, под эгидою которых лаццарони ведут свой вредный для государства образ жизни. Предположим теперь, что неаполитанское правительство издало закон, постановляющий: 1) всякий просящий милостыню здоровый человек подвергается строгому наказанию; 2) каждый из живущих в Неаполе без всякого определенного ремесла или занятия подвергается высылке из Неаполя. Этими постановлениями уничтожалось бы вредное для государства положение, занимаемое сословием лаццарони. Как люди невежественные, многие лаццарони остались бы чрезвычайно недовольны новым узаконением. Само собой разумеется, что их неудовольствие не заслуживало бы ни малейшего внимания со стороны человека, желающего пользы Неаполитанскому королевству. Сословие лаццарони при своем настоящем образе жизни вредно, и условия его быта должны быть изменены во что бы то ни стало, не слушая [146] праздного ропота. Но мог ли бы человек справедливый почувствовать из-за этого ропота неудовольствие на сословие лаццарони? Вовсе нет; эти жалкие люди не имеют понятия о том, что, кроме нищенства (нищенством должны называться все те случаи, когда человек получает средства к жизни без собственного труда и живет на чужой счет; тунеядство и дармоедство всякого рода подходит под разряд нищенства; это не противоречит обыкновенному понятию о нищенстве, потому что каждый из нас в обыкновенном разговоре принимает, кроме нищенства смиренного, нищенство дерзкое и наглое), — эти жалкие люди, сказали мы, не имеют понятия о том, что, кроме нищенства, есть другие источники для жизни; им надобно растолковать это, надобно объяснить, что гораздо богаче да и гораздо приятнее, нежели ленивый нищий, живет человек трудящийся. Когда лаццарони поймут это (а при даровитости, свойственной неаполитанскому племени, они поймут это очень скоро, лишь бы только объяснения делались им серьезно и вразумительно), — когда они поймут это, большая часть из них сами начнут смеяться над своим прежним тупым недовольством и станут благодарить постановление, которое из тунеядной нужды вывело их к деятельно-изобильной жизни. Кроме большинства, нуждающегося только в объяснении невыгодности тунеядства и выгодности трудовой жизни, найдется между лаццарони довольно много людей столь бедных, что трудно было бы им без материального пособия пережить то переходное время, пока окончатся их доходы от милостыни и не начнутся новые доходы от трудовой жизни. Справедливость требует, чтобы таким людям была оказана материальная помощь, и они сделаются самыми пламенными защитниками нового порядка вещей. Те и другие, то есть девяносто девять из ста лаццарони, лично достойны не вражды, а сочувствия, потому что, несмотря на свой первоначально тупой ропот, они вовсе не по натуре своей, а только по случайным обстоятельствам враждебны прогрессу и станут на стороне его, как скоро советами и содействием дана будет им возможность к тому; затем остаются очень немногочисленными люди, которым приятно быть нищими негодяями, испорченность которых так велика, что они уже лишились охоты жить честным трудом, которые ненавидят даже выгодный честный труд за то, что он честен. Такие люди, конечно, не могут быть предметом сочувствия, но, повторяем, они составляют [в] сословии лаццарони, как и во всяком другом сословии, только ничтожную часть, и чувства, с которыми человек беспристрастный, желающий государственной пользы, принужден смотреть на них, никак не должны быть переносимы на целое сословие лаццарони; он должен сказать, что характер быта в сословии лаццарони вреден для государства, и потому должны быть изменены условия этого быта; но против лаццарони как людей он не может иметь вообще никаких иных чувств, кроме тех, какие благород[147]ный человек имеет к людям всех званий и состояний, — никаких иных чувств, кроме чувств благорасположения и готовности помочь.

Мы далеко уклонились от прямого предмета наших замечаний. Попробуем возвратиться к нему тем же путем, каким удалились от него, — путем примеров. Ни Европа, ни Азия не представляют явления столь противного справедливости, как невольничество в южных штатах Северо-Американского союза. Страшная участь пленников у зверских хивинцев не так возмутительна: тут весь быт народа, все его понятия сообразны поступками относительно пленных; у хивинцев нет литературы, они не говорят о гуманности, не рассуждают о политической экономии, о государственном благоустройстве, о правах человека. Но какое впечатление должен производить мистер Легри (в «Хижине дяди Тома»)? Однакоже вникните в смысл даже романа г-жи Бичер-Стоу: разве она враждебно смотрит на плантаторов, разве желает им зла или потерь? Нет, она выставляет ббльшую часть плантаторов, действующих в ее рассказах, людьми, лично заслуживающими уважения многих, людьми чрезвычайно достойными. И однакоже эти люди имеют негров, мало того, они подают голос за сохранение невольничества. Они просто ошибаются в расчетах или увлекаются рутиною при этом деле. Будучи по своему положению людьми вредными для государства, лично большая часть из них остается людьми почтенными.

Мы начали тем, что] в каждом сословии есть люди всякого рода, в каждом есть между прочим и несколько человек нравственно дурных, за которых не обязано отвечать сословие; -но, с другой стороны, в каждом сословии бывают и люди, по своим личным качествам столько же возвышающиеся над большинством, насколько некоторые бывают ниже его. Хотя привилегированное положение [вообще не] благоприятствует нормальному развитию человека, но, с другой стороны, сословие помещиков обладает у нас, по отношению к удобствам нравственного развития, столькими средствами, недостающими другим сословиям, что можно предположить в сословии помещиков большую пропорцию людей, замечательных по особенной развитости ума и чувства, нежели во многих других сословиях. Большая половина всего населенного пространства Русской империи находится во владении этого сословия. Оно вообще пользуется несравненно ббльшим благосостоянием, нежели всякое другое сословие, взятое в массе; даже торгующий класс далеко не имеет таких доходов, как землевладельцы; классу помещиков по преимуществу открыт доступ во все высшие учебные заведения, и вообще он имеет гораздо больше средств, нежели другие сословия, для своего воспитания. Это вещь известная, но не должно забывать о другом обстоятельстве, не менее важном для умственного и нравственного развития; все высшие общественные должности заняты людьми из этого сосло[148]вия; известно, что занятие важными общественными делами есть наилучшая школа для развития в человеке всех истинно человеческих достоинств; известно, что из двух людей, одинаково одаренных от натуры, тот будет иметь более широкий взгляд на жизнь, кто более привык к занятиям, требующим подобного взгляда; известно, как убийственно действует и на ум и на сердце человека такое положение, при котором все его мысли исключительно прикованы к мелочным заботам о мелочных делах; как сословие, одни помещики у нас изъяты от этого погружения исключительно в мелкие интересы, они одни заняты широкими заботами о государственных делах, нравственно возвышающими человека. Надобно думать, что этими благоприятными развитию обстоятельствами вознаграждается невыгодное влияние привилегии на развитие, и потому должно предполагать, что в сословии помещиков пропорция людей, достигших высокого нравственного и умственного развития, более значительна, нежели во многих других сословиях. Таким образом при всем возможном нерасположении к доверчивости похвалам беспристрастный человек: едва ли станет отрицать, что в дворянском сословии находилось и находится очень много людей, заслуживающих признательность патриота своими заслугами делу общественной жизни вообще, и в частности находится много людей, самым благородным и полезным образом содействовавших разрешению вопроса о крепостном праве.

В самом деле, нельзя забывать того, что из людей, наиболее заботившихся об уничтожении крепостного права, большая часть принадлежала и принадлежит сословию помещиков. Почти все дельные проекты об уничтожении крепостной зависимости, предшествовавшие административным мерам, были составлены людьми из сословия помещиков? Мы не имеем права называть имен, которые стали особенно почтенными по заботливости об этой реформе, но эти имена, вероятно, известны нашим читателям, и, вероятно, они знают, что все эти лица сами владеют довольно значительными, а ‘некоторые из них огромными поместьями. Об этих лицах мы должны сказать несколько слов.

Мы совершенно уверены, что благоразумно исполненным отменением крепостного права чрезвычайно возвысится благосостояние помещиков, возвысится и важность сословия землевладельцев. Но как бы то ни было, это нововведение соединено для помещиков с отречением от привилегий, которые справедливо казались им очень важными. Восставать против привилегии, которою сам он пользуется, человек может только тогда, когда слишком живо проникнут стремлениями высокой гуманности: для этого недостаточно расчета, хотя бы самого верного. Привилегия имеет в себе такую обольстительность, что пристрастие к ней сопротивляется даже очевидной выгоде. Когда человек отказывается от привилегии, наше заключение о его нравственных [149] достоинствах нимало не зависит от того, до какой степени выгодно будет ему это отречение, — во всяком случае оно составляет высокий нравственный подвиг, если только оно добровольно. Стремления тех лиц, о которых мы говорим здесь, не только были добровольны, но требовали твердости характера и высокой гражданской отважности. Не только не было им никакой нужды, никакого расчета выступать перед обществом с отречением от своих привилегий, напротив, все чувства житейского расчета и дюжинного благоразумия советовали им молчать. [Редкое благородство и бескорыстие в образе мыслей соединялось у этих людей с доблестью воли, столь же редкою. Эти люди — лучшие граждане своей родины. За таких людей извиняются недостатки всей нации, как же не примириться ради них с сословием, к которому в частности они принадлежат?] Правда, многое зависит и от того, в какое отношение к благороднейшим своим представителям захочет стать сословие; захочет ли [оно действительно] признавать их своими представителями? "Благородные убеждения о необходимости уничтожить обязательный труд были высказываемы и развиваемы преимущественно людьми из сословия помещиков. Теперь, когда настало время перевести эти убеждения в жизнь, теория нескольких отдельных лиц должна стать практикою целого сословия, и степенью добровольного участия его в совершении этого дела определится степень его прав на уважение других сословий нации, — скажем более, определится степень значения этого сословия в обществе.

Мы говорим «определится», нет, уже определяется. То, что совершается на глазах наших, уже принадлежит истории. Она уже записала, с какими чувствами было встречено помещиками выражение решительной воли правительства избавить Россию от крепостной язвы. Факты уже представились нашим глазам, и мы не знаем только, до какой степени будет изменен последующими фактами характер впечатления, произведенного первым. Это мы узнаем в течение нескольких месяцев.] Теперь мы знаем только, что между помещиками коренных великорусских губерний первыми вступили на указанный благородный путь помещики Нижегородской губернии.

[Этими мыслями определяется наше мнение о землевладельцах со всей точностью, до какой довели его факты, известные до сих пор. Круг фактов еще не заключился, потому и мнение, из них выводимое, не имеет в себе ничего такого, что не могло бы измениться в будущем, но по крайней мере мы старались выставить принципы, которых следует держаться при суждении о фактах.] После этого предисловия, очень длинного, мы можем перейти к замечаниям, которые делает почтенный корреспондент на наши статьи о поземельной собственности.

Он справедливо говорит, что между им и автором статьи, на которую пишет он замечания, нет спора; замечания почтенного [150] корреспондента только поясняют некоторые стороны дела, без достаточной точности изложенные в нашей статье, — поясняют их совершенно согласно с духом наших собственных мнений, и мы принимаем их совершенно.

Прежде всего обратим внимание читателей на чрезвычайно верное толкование, которое мыслями почтенного корреспондента придается нашему спору з защиту общинного владения. То, чтобы все наши земледельцы имели поземельную собственность, — вот основное наше желание; предпочтение общинного владения безграничному расширению частной поземельной собственности основывается для нас относительно настоящего и ближайшего будущего преимущественно на том, что общинное владение представляется нам единственным средством сохранить каждого поселянина-хозяина в звании поземельного собственника, [которое получается им при настоящем устройстве государственных населенных земель и при освобождении крепостных крестьян с землею, как то указано высочайшими рескриптами]. Через тридцать или двадцать пять лет общинное владение будет доставлять нашим поселянам другую, еще более важную выгоду, открывая им чрезвычайно легкую возможность к составлению земледельческих товариществ для обработки земли; не можем сказать, чтобы это соображение не оказывало сильного влияния на нашу приверженность к общинному владению; но заботы настоящего всегда бывают сильнее соображений о будущем, и, конечно, мы не защищали бы с таким жаром общинного владения, если бы не побуждала нас к тому важность его для настоящего времени, совершенно справедливо понимаемая почтенным корреспондентом.

Если мы действительно подали нашим читателям повод думать, что мы упускаем из виду неизбежность довольно долгого переходного состояния от настоящих способов обработки отдельных участков общинной земли частными силами отдельного хозяина к общинной обработке целой мирской дачи, —если мы подали повод к такому мнению о наших понятиях, как на то, по-видимому, указывает одно из замечаний, делаемых нашим корреспондентом, мы выразились неудачно или неполно в том месте наших статей, которое подало повод к такому заключению. В подобных недостатках изложения мы охотно признаемся. Но если вкралось где-нибудь такое упущение в нашем изложении, в других местах наших статей мы выражались об этом предмете с достаточной ясностью: много раз положительно и подробно говорили мы о том, что при быстром развитии механических и других средств для обработки и улучшения земли, при быстром развитии других промышленностей и торговли, при улучшении средств сообщения и т. д. нашему земледелию предстоит вступить в новую эпоху, когда потребуются от него улучшенные способы производства, в которых оно еще не нуждается теперь или довольно мало нуждается; к тому времени относили мы осуществление [151] многих наших понятий, исполнение которых вовсе не требуется настоящим; также положительно говорили мы о том, что все эти улучшения, относимые нами к будущему, будут происходить постепенно, сообразно развитию потребности в них. Из этого почтенный корреспондент, конечно, увидит, что нам должны казаться совершенно справедливыми его слова, что полнейшее развитие общинного принципа должно быть делом будущего, а для настоящего достаточно желать сохранения в общинном владении той части земли, которая в нем находится.

Признавая вместе с почтенным корреспондентом необходимость для настоящего времени в том, чтобы подле общинного владения существовала и частная поземельная собственность, мы, конечно, с полным согласием принимаем его мысли о том, что общинное владение, огражденное от вторжения частной собственности в свою область, может и должно расширять эту область сообразно тому, как будет представляться в том надобность, по мере возрастания населения и развития других условий, требующих этого расширения области общинного владения. Из мер, предлагаемых почтенным корреспондентом к тихому достижению этой цели, особенно полезна в агрономическом отношении кажется нам его мысль о присоединении к прилежащей общине тех клочков частной земли, которые через наследственное дробление измельчали до известного предела. Очень важна мысль о передаче по завещанию отца наследственной его земли в общинное владение его роду; но эта мысль требует точнейшего развития.

Одобряя изложенную нами мысль Сисмонди и других экономистов о разорительности английского способа фермерства для огромного большинства земледельческого населения, почтенный корреспондент не думает, чтобы оно грозило распространиться у нас. Он, конечно, говорит о настоящем, и в таком случае мы с ним совершенно согласны: фермеров-капиталистов у нас еще почти нет, и не могли бы они ни в каком случае овладеть нашим сельским хозяйством в ближайшие десять или пятнадцать лет. Но говоря о необходимости оградить наших поселян от земледельческой эксплоатации по фабричному принципу фермерства, мы имели в виду эпоху экономического развития, при которой становится возможным такое фермерство. Она совпадает с эпохою, при которой становится выгодным приложение к земледелию больших оборотных капиталов. Эта пора начинается при известной степени развития торговли сельскими продуктами. У нас она еще не настала, но каждый вникавший в быстроту, с которой начала развиваться наша экономическая деятельность в последние годы, хорошо видит, что мы разве несколькими десятилетиями, вероятно не более как двадцатью пятью или двадцатью годами, удалены от той эпохи, когда, например, английскому и французскому капиталисту будет так же выгодно пустить свой капитал в русское земледельческое предприятие, как ныне вы[152]годно ему обратить его на наши железные дороги и облигации государственного долга; когда и русские капиталы найдут для себя выгоднейшим обращаться в земледельческих предприятиях, нежели лежать в кредитных учреждениях. Тогда-то, хотели мы сказать, в стране, представляющей удобство для обширных сельскохозяйственных предприятий на коммерческом основании, какова Россия, — тогда-то едва ли большинство крупных землевладельцев удержится от искушения променять на беззаботное получение ренты от фермера-капиталиста хлопотливую возню собственным хозяйством, и хозяйство поселян было бы совершенно подавлено соперничеством капиталистов. Эта будущность от нас не за горами; мы должны предусматривать ее и принимать меры к отстранению бедствий фабричной эксплоатации для земледельцев. Единственным средством против этого кажется нам сохранение у поселян общинного владения. Тогда они при появлении нужды в большом оборотном капитале для земледелия и в расширении размеров хозяйства найдут у самих себя через соединение в товарищества нужные денежные средства и нужный размер полей. Точно так же эти товарищества поселян будут полезны тогда н для крупных землевладельцев. Общины земледельцев, являясь соперницами капиталистов при найме больших поместий, избавят помещика от зависимости, в которую его поста- новила бы монополия капиталистов, и от невыгодных условий контракта, предписываемого монополией.

Ясно, что мы говорим о будущем, и эти соображения нимало не отрицают фактов настоящего, на которые указывает почтенный корреспондент. Правда, теперь еще нет у нас фермеров-капитали- стов; правда и то, что с освобождением крестьян у землевладельцев явятся значительные капиталы, которые с первого раза дадут им возможность прекрасно повести сельскохозяйственные предприятия. Мы говорили только, что такое положение дел непродолжительно; что возникновение фермеров-капиталистов неизбежно, как скоро страна, не имеющая общинного владения, достигает известной степени экономического развития; с другой стороны, мы говорили о том прирожденном человеческой натуре стремлении, по которому человек, имеющий возможность полу- чать, через отдачу своей недвижимой собственности внаймы, без всяких хлопот ренту, доставляющую ему избыток в жизни, не захочет возиться сам с скучными хлопотами земледельческого хозяйства; мы говорили также о том, что большой собственник, говоря вообще, проживает все свои доходы и скорее будет иметь долги, нежели значительный наличный капитал. Из этого мы выводили, что если бы уничтожилось у нас общинное владение, то система фермерства на фабричном основании, хотя еще и невозможная у нас в настоящем году, скоро сделалась бы господствующей в нашем сельском быте, и большие собственники, сами [153] ведущие свое хозяйство, скоро сделались бы редким исключением между собственниками.

Кстати о фермерстве на фабричном основании, какое видим в Англии. Мы очень жарко говорили против него. Но бедствия, из него возникающие для поселян, возможны Только при условии его преобладания в земледельческом быту. Положение работника было бы несравненно лучше, если бы поселянин мог свободно выбирать между работой на участке своего семейства и работою ча ферме; именно этого выбора нет в Англии, потому что вся земля занята фермерами. Но свобода выбора сохраняется, если фермы будут занимать гораздо меньшее пространство земли, нежели участки поселян. Потому, если сохранится общинное владение в его настоящем размере н даже согласно мнению нашего почтенного корреспондента и нашему будет расширяться по мере надобности, то и введение фермерства на землях больших собственников не будет невыгодно для поселян, которые будут наниматься тогда в работники к фермерам не иначе, как на выгодных для себя условиях. Выше мы указали, что при сохранении общинного владения будет оно наиболее выгодно и для больших землевладельцев.

Потому мы совершенно согласны с почтенным корреспондентом, что даже английское фермерство не будет для нас опасно, если у нас сохранится общинное владение.

Затем останется нам пополнить одну свою недомолвку, подавшую повод к последнему из замечаний почтенного корреспондента. В сравнительном расчете выгод, приносимых долговременными улучшениями общиннику и фермеру, мы взяли 60-летний период действия улучшения. Ошибка наша при этом состояла в том, что мы недостаточно указали именно в этом месте статьи различие между сельскохозяйственными улучшениями, действующими долговременно и действующими кратковременно, и не упомянули, что в первых заключается вся сущность вопроса, когда дело идет о выгодности неотъемлемого владения участком для развития сельского хозяйства. Итак, в том месте, к котором относится замечание почтенного корреспондента, речь идет о прочных долговременных улучшениях, каковы, например, канавы, машины и т. д. для орошения или осушения почвы, разведение живых изгородей, очищение почвы от камней, изменение состава почвы примесью глины или песку и т. д., словом — все то, чему мы дивимся в шотландском хозяйстве, — эти вещи преимущественно имеют в виду люди, толкующие против общинного владения, потому мы должны были обратить главное внимание наше на эти долговременно действующие улучшения и показать, что даже они при общинном владении должны совершаться удобнее, нежели при системе, по которой собственность на землю и обработка ее не соединяются в одних и тех же лицах, то есть при [154] таком положении, в котором находится большая часть земли при полном господстве частной поземельной собственности.

Заключим этот ответ выводом не для нашего [почтенного] корреспондента, а для других читателей, особенно из сословия помещиков.

Возможно ли каждому честному человеку и всей‚ нации не чувствовать горячего уважения к людям, подобным автору замечаний на нашу ноябрьскую статью, — к людям, которые, будучи помещиками, так глубоко сочувствуют всему, что может улучшить состояние поселянина, так пламенно желают, так твердо решаются содействовать этому улучшению всеми возможными мерами, без всякого колебания отодвигая на второй план свои собственные интересы, будучи совершенно готовы уступать личные свои расчеты и выгоды во всех тех случаях, когда то принесет пользу поселянам? К счастью России и к чести наших помещиков, таких людей в сословии помещиков много. Дай бог, чтобы число их увеличивалось с каждым днем.

Уступка личных выгод общему благу — вот девиз истинно благородного человека.

И не проиграет, а безмерно выиграет сословие помещиков от такой системы действий при разрешении вопроса о крепостном праве, потому что все эти уступки в десять раз, во сто раз вознаградятся помещикам выгодами, которые приносит за собою большим землевладельцам сообразное с государственным благом решение этого великого дела. [155] РУССКИЙ ЧЕЛОВЕК НА RENDEZ-VOUS

Размышления по прочтении повести з. Тургенева «Ася»

«Рассказы в деловом, изобличительном роде оставляют в читателе очень тяжелое впечатление; потому я, признавая их пользу и благородство, не совсем доволен, что наша литература приняла. исключительно такое мрачное направление».

Так говорят довольно многие из людей, повидимому, неглупых или, лучше сказать, говорили до той поры, пока крестьянский вопрос не сделался единственным предметом всех мыслей, всех разговоров. Справедливы или несправедливы их слова, не знаю; но мне случилось быть под влиянием таких мыслей, когда начал я читать едва ли не единственную хорошую новую повесть, от которой по первым страницам можно уже было ожидать совершенно иного содержания, иного пафоса, нежели от деловых рассказов. Тут нет ни крючкотворства с насилием и взяточничеством, ни грязных плутов, ни официальных злодеев, объясняющих изящным языком, что они — благодетели общества, ни ме- щан, мужиков и маленьких чиновников, мучимых всеми этими ужасными и гадкими людьми. Действие — за границей, вдали от всей дурной обстановки нашего домашнего быта. Все лица повести — люди из лучших между нами, очень образованные, чрезвычайно гуманные, проникнутые благороднейшим образом мыслей. Повесть имеет направление чисто поэтическое, идеальное, не касающееся ни одной из так называемых черных сторон жизни. Вот, думал я, отдохнет и освежится душа. И действительно, освежилась она этими поэтическими идеалами, пока дошел рассказ до решительной минуты. Но последние страницы рассказа не похожи на первые, и по прочтении повести остается от нее впечатление еще более безотрадное, нежели от рассказов о гадких взяточниках их циническим грабежом. Они делают дурно, но они каждым из нас признаются за дурных людей; не от них ждем мы улучшения нашей жизни. Есть, думаем мы, в обществе силы, которые положат преграду их вредному влиянию, [156] которые изменят своим благородством характер нашей жизни. Эта иллюзия самым горьким образом отвергается в повести, которая пробуждает своей первой половиной самые светлые ожидания.

Вот человек, сердце которого открыто всем высоким чувствам, честность которого непоколебима, мысль которого приняла в себя все, за что наш век называется веком благородных стремлений. И что же делает этот человек? Он делает сцену, какой устыдился бы последний взяточник. Он чувствует самую сильную и чистую симпатию к девушке, которая любит его; он часа не может прожить, не видя этой девушки; его мысль весь день, всю ночь рисует ему ее прекрасный образ, настало для него, думаете вы, то время любви, когда сердце утопает в блаженстве. Мы видим Ромео, мы видим Джульетту, счастью которых ничто не мешает, и приближается минута, когда навеки решится их судьба, — для этого Ромео должен только сказать: «Я люблю тебя, любишь ли ты меня?» и Джульетта прошепчет: «Да...» И что же делает наш Ромео (так мы будем называть героя повести, фамилия которого не сообщена нам автором рассказа), явившись на свидание с Джульеттой? С трепетом любви ожидает Джульетта своего Ромео; она должна узнать от него, что он любит ее, — это слово не было произнесено между ними, оно теперь будет произнесено им, навеки соединятся они; блаженство ждет их, такое высокое и чистое блаженство, энтузиазм которого делает едва выносимой для земного организма торжественную минуту решения. От меньшей радости умирали люди. Она сидит, как испуганная птичка, закрыв лицо от сияния являющегося перед ней солнца любви; быстро дышит она, вся дрожит; она еще трепетнее потупляет глаза, когда входит он, называет ее имя; она хочет взглянуть на него и не может; он берет ее руку, — эта рука холодна, лежит как мертвая в его руке; она хочет улыбнуться; но бледные губы ее не могут улыбнуться. Она хочет заговорить с ним, и голос ее прерывается. Долго молчат они оба, —и в нем, как сам он говорит, растаяло сердце, и вот Ромео говорит своей Джульетте... и что же он говорит ей? «Вы передо мною виноваты, — говорит он ей; — вы меня запутали в неприятности, я вами недоволен, вы компрометируете меня, и я должен прекратить мои отношения к вам; для меня очень неприятно с вами расставаться, но вы извольте отправляться отсюда подальше». Что это такое? Чем она виновата? Разве тем, что считала его порядочным человеком? Компрометировала его репутацию тем, что пришла на свидание с ним? Это изумительно! Каждая черта в ее бледном лице говорит, что она ждет решения своей судьбы от его слова, что она всю свою душу безвозвратно отдала ему и ожидает теперь только того, чтоб он сказал, что принимает ее душу, ее жизнь, и он ей делает выговоры за то, что она его компрометирует! Что это за нелепая жестокость? Что это за низкая грубость? И этот чело[157]век, поступающий так подло, выставлялся благородным до сих пор! Он обманул нас, обманул автора. Да, поэт сделал слишком грубую ошибку, вообразив, что рассказывает нам о человеке порядочном. Этот человек дряннее отъявленного негодяя.

Таково было впечатление, произведенное на многих совершённо неожиданным оборотом отношений нашего Ромео к его Джульетте. От многих мы слышали, что повесть вся испорчена этой возмутительной сценой, что характер главного лица не выдержан, что если этот человек таков, каким представляется в первой половине повести, то не мог поступить он с такой пошлой грубостью, а если мог так поступить, то он с самого начала должен был представиться нам совершенно дрянным человеком.

Очень утешительно было бы думать, что автор в самом деле ошибся, но в том и состоит грустное достоинство его повести, что характер героя верен нашему обществу. Быть может, если бы характер этот был таков, каким желали бы видеть его люди, недовольные грубостью его на свидании, если бы он не побоялся отдать себя любви, им овладевшей, повесть выиграла бы в идеально-поэтическом смысле. За энтузиазмом сцены первого свидания последовало бы несколько других высокопоэтических минут, тихая прелесть первой половины повести возвысилась бы до патетической очаровательности во второй половине, и вместо первого акта из «Ромео и Джульетты» с окончанием во вкусе Печорина мы имели бы нечто действительно похожее на Ромео и Джульетту или по крайней мере на один из романов Жоржа Занда. Кто ищет в повести поэтически-цельного впечатления, действительно должен осудить автора, который, заманив его возвышенно сладкими ожиданиями, вдруг показал ему какую-то пошло-нелепую суетность мелочно-робкого эгоизма в человеке, начавшем вроде Макса Пикколомини и кончившем вроде какого-нибудь Захара Сидорыча, играющего в копеечный преферанс.

Но точно ли ошибся автор в своем герое? Если ошибся, то не в первый раз делает он эту ошибку. Сколько ни было у него рассказов, приводивших к подобному положению, каждый раз его герои выходили из этих положений не иначе, как совершенно сконфузившись перед нами. В «Фаусте» герой старается ободрить себя тем, что ни он, ни Вера не имеют друг к другу серьезного чувства; сидеть с ней, мечтать о ней — это его дело, но по части решительности, даже в словах, он держит себя так, что Вера сама должна сказать ему, что любит его; речь несколько минут шла уже так, что ему следовало непременно сказать это, но он, видите ли, не догадался и не посмел сказать ей этого; а когда женщина, которая должна принимать объяснение, вынуждена, наконец, салма. сделать объяснение, он, видите ли, «замер», но почувствовал, что «блаженство волною пробегает по его сердцу», только, впрочем, «по временам», а собственно говоря, он «совершенно потерял голову» — жаль только, что не упал в обморок, да и то было бы, [158] если бы не попалось кстати дерево, к которому можно было прислониться. Едва успел оправиться человек, подходит к нему женщина, которую он любит, которая высказала ему свою любовь, и спрашивает, что он теперь намерен делать? Он... он «смутился». Не удивительно, что после такого поведения любимого человека (иначе, как «поведением», нельзя назвать образ поступков этого господина) у бедной женщины сделалась нервическая горячка; еще натуральнее, что потом он стал плакаться на свою судьбу. Это в «Фаусте»; почти то же и в «Рудине». Рудин вначале держит себя несколько приличнее для мужчины, нежели прежние герои: он так решителен, что сам говорит Наталье о своей любви (хоть говорит не по доброй воле, а потому, что вынужден к этому раз- говору); он сам просит у ней свидания. Но когда Наталья на этом свидании говорит ему, что выйдет за него, согласия и без согласия матери все равно, лишь бы он только любил ее, когда произносит слова: «Знайте же; я буду ваша», Рудин только и находит в ответ восклицание: «О боже!» — восклицание больше конфузное, чем восторженное, — а потом действует так хорошо, то есть до такой степени труслив и вял, что Наталья принуждена сама пригласить его на свидание для решения, что же им делать. Получивши записку, «он видел, что развязка приближается, и втайне смущался духом». Наталья говорит, что мать объявила ей, что скорее согласится видеть доль мертвой, чем женой Рудина, и вновь спрашивает Рудина, что он теперь намерен делать. Рудин отвечает попрежнему «боже мой, боже мой» и прибавляет еще наивнее: «так скоро! что я намерен делать? у меня голова кругом идет, я ничего сообразить не могу». Но потом соображает, что следует «покориться». Названный трусом, он начинает упрекать Наталью, потом читать ей лекцию о своей честности и на замечание, что не это должна она услышать теперь от него, отвечает, что он не ожидал такой решительности. Дело кончается тем, что оскорбленная девушка отворачивается от него, едва ли не стыдясь своей любви к трусу.

Но, может быть, эта жалкая черта в характере героев — особенность повестей г. Тургенева? Быть может, характер именно его таланта склоняет его к изображению подобных лиц? Вовсе нет; характер таланта, нам кажется, тут ничего не значит. Вспомните любой хороший, верный жизни рассказ какого угодно и нынешних наших поэтов, и если в рассказе есть идеальная сторона, будьте уверены, что представитель этой идеальной стороны поступает точно так же, как лица г. Тургенева 3. Например, характер таланта г. Некрасова вовсе не таков, как г. Тургенева; какие угодно недостатки можете находить в нем, но никто не скажет, чтобы недоставало в таланте г. Некрасова энергии и твердости. Что же делает герой в его поэме «Саша»? Натолковал он Саше, что, говорит, «не следует слабеть душою», потому что «солнышко правды взойдет над землею» и что надобно действовать [159] для осуществления своих стремлений, а потом, когда Саша принимается за дело, он говорит, что все это напрасно и ни к чему не поведет, что он «болтал пустое». Припомним, как поступает Бельтов: и он точно так же предпочитает всякому решительному шагу отступление. Подобных примеров набрать можно было бы очень много. Повсюду, каков бы ни был характер поэта, каковы бы ни были его личные понятия о поступках своего героя, герой действует одинаково со всеми другими порядочными людьми, подобно ему выведенными у других поэтов: пока о деле нет речи, а надобно только занять праздное время, наполнить праздную голову или праздное сердце разговорами и мечтами, герой очень боек; подходит дело к тому, чтобы прямо и точно выразить свои чувства и желания, — большая часть героев начинает уже колебаться и чувствовать неповоротливость в языке. Немногие, самые храбрейшие, кое-как успевают еще собрать все свои силы и косноязычно выразить что-то, дающее смутное понятие о их мыслях; но вздумай кто-нибудь схватиться за их желания, сказать: «Вы хотите того-то и того-то; мы очень рады; начинайте же действовать, а мы вас поддержим», — при такой реплике одна половина храбрейших героев падает в обморок, другие начинают очень грубо упрекать вас за то, что вы поставили их в неловкое положение, начинают говорить, что они не ожидали от вас таких предложений, что они совершенно теряют голову, не могут ничего сообразить, потому что «как же можно так скоро», и «притом же сни — честные люди», и не только честные, но очень смирные и не хотят подвергать вас неприятностям, и что вообще разве можно в самом деле хлопотать обо всем, о чем говорится от нечего делать, и что лучше всего — ни за что не приниматься, потому что все соединено с хлопотами и неудобствами, и хорошего ничего пока не может быть, потому что, как уже сказано, они «никак не ждали и не ожидали» и проч.

Таковы-то наши «лучшие люди» — все они похожи на нашего Ромео. Много ли беды для Аси в том, что г. N. никак ‚не знал, что ему с ней делать, и решительно прогневался, когда от него потребовалась отважная решимость; много ли беды в этом для Аси, мы не знаем. Первою мыслью приходит, что беды от этого ей очень мало; напротив, и слава богу, что дрянное бессилие характера в нашем Ромео оттолкнуло от него девушку еще тогда, когда не было поздно. Ася погрустит несколько недель, несколько месяцев и забудет все и может отдаться новому чувству, предмет которого будет более достоин ее. Так, но в том-то и беда, что едва ли встретится ей человек более достойный; в том и состоит грустный комизм отношений нашего Ромео к Асе, что наш Ромео — действительно один из лучших людей нашего общества, что лучше его почти и не бывает людей у нас. Только тогда будет довольна Ася своими отношениями к людям, когда, подобно другим, станет ограничиваться прекрасными рассуждениями, пока [160] не представляется случая приняться за исполнение речей, а чуть представится случай, прикусит язычок и сложит руки, как делают все. Только тогда и будут ею довольны; а теперь сначала, конечно, всякий скажет, что эта девушка очень милая, с благородной душой, с удивительной силой характера, вообще девушка, которую нельзя не полюбить, перед которой нельзя не благоговеть; но все это будет говориться лишь до той поры, пока характер Аси выказывается одними словами, пока только предполагается, что она способна на благородный и решительный поступок; а едва сделает она шаг, сколько-нибудь оправдывающий ожидания, внушаемые ее характером, тотчас сотни голосов закричат: «Помилуйте, как это можно, ведь это безумие! Назначать rendez-vous молодому человеку! Ведь она губит себя, губит совершенно бесполезно! Ведь из этого ничего не может выйти, решительно ничего, кроме того, что она потеряет свою репутацию. Можно ли так безумно рисковать собою?» «Рисковать собою? это бы еще ничего, — прибавляют другие. — Пусть она делала бы с собой, что хочет, но к чему подвергать неприятностям других? В какое положение поставила она этого бедного молодого человека? Разве он думал, что она захочет повести его так далеко? Что теперь ему делать при ее безрассудстве? Если он пойдет за ней, он погубит себя; если он откажется, его назовут трусом и сам он будет презирать себя. Я не знаю, благородно ли ставить в подобные неприятные положения людей, не подавших, кажется, никакого особенного повода к таким несообразным поступкам. Нет, это не совсем благородно. А бедный брат? Какова его роль? Какую горькую пилюлю поднесла ему сестра? Целую жизнь ему не переварить этой пилюли. Нечего сказать, одолжила милая сестрица! Я не спорю, все это очень хорошо на словах, — и благородные стремления, и самопожертвование, и бог знает какие прекрасные вещи, но я скажу одно: я бы не желал быть братом Аси. Скажу более: если б я был на месте ее брата, я запер бы ее на полгода в ее комнате. Для ее собственной пользы надо запереть ее. Она, видите ли, изволит увлекаться высокими чувствами; но каково расхлебывать другим то, что она изволила наварить? Нет, я не назову ее поступок, не назову ее характер благородным, потому что я не называю благородными тех, которые легкомысленно и дерзко вредят другим». Так пояснится общий крик рассуждениями рассудительных людей. Нам отчасти совестно признаться, но все-таки приходится признаться, что эти рассуждения кажутся нам основательными. В самом деле, Ася вредит не только себе, но и всем, имевшим несчастие по родству или по случаю быть близкими к ней; а тех, которые для собственного удовольствия вредят всем близким своим, ‚мы не можем не осуждать.

Осуждая Асю, мы оправдываем нашего Ромео. В самом деле, чем он виноват? разве он подал ей повод действовать безрассудно? разве он подстрекал ее к поступку, которого нельзя [161] одобрить? разве он не имел права сказать ей, что напрасно она запутала его в неприятные отношения? Вы возмущаетесь тем, что его слова суровы, называете их грубыми. Но правда всегда бывает сурова, и кто осудит меня, если вырвется у меня даже грубое слово, когда меня, ни в чем не виноватого, запутают в неприятное дело, да еще пристают ко мне, чтоб я радовался беде, в которую меня втянули?

Я знаю, отчего вы так несправедливо восхитились было неблагородным поступком Аси и осудили было нашего Ромео. Я знаю это потому, что сам на минуту поддался неосновательному впечатлению, сохранившемуся в вас. Вы начитались о том, как поступали и поступают люди в других странах. Но сообразите, что ведь то другие страны. Мало ли что делается на свете в других местах, но ведь не всегда и не везде возможно то, что очень удобно при известной обстановке. В Англии, например, в разговорном языке не существует слова «ты»: фабрикант своему работнику, землевладелец нанятому им землекопу, господин своему лакею говорит непременно «вы» и, где случится, вставляют в разговоре с ними sir*, то есть все равно, что французское monsieur, а по-русски и слова такого нет, а выходит учтивость в том роде, как если бы барин своему мужику говорил: «Вы, Сидор Карпыч, сделайте одолжение зайдите ко мне на чашку чая, а потом поправьте дорожки у меня в саду». Осудите ли вы меня, если я говорю с Сидором без таких субтильностей? Ведь я был бы смешон, если бы принял язык англичанина. Вообще, как скоро вы начинаете осуждать то, что не нравится вам, вы становитесь идеологом, то есть самым забавным и, сказать вам на ушко, самым опасным человеком на свете, теряете из-под ваших ног твердую опору практичной действительности. Опасайтесь этого, старайтесь сделаться человеком практическим в своих мнениях и на первый раз постарайтесь примириться хоть с нашим Ромео, кстати уж зашла о нем речь. Я вам готов рассказать путь, которым я дошел до этого результата не только относительно сцены с Асей, но и относительно всего в мире, то есть стал доволен всем, что ни вижу около себя, ни на что не сержусь, ничем не огорчаюсь (кроме неудач в делах, лично для меня выгодных), ничего и никого в мире не осуждаю (кроме людей, нарушающих мои личные выгоды), ничего не желаю (кроме собственной пользы), — словом сказать, я расскажу вам, как я сделался из желчного меланхолика человеком до того практическим и благонамеренным, что даже не удивлюсь, если получу награду за свою благонамеренность.

Я начал с того замечания, что не следует порицать людей ни за что и ни в чем, потому что, сколько я видел, в самом умном человеке есть своя доля ограниченности, достаточная для того, чтобы он в своем образе мыслей не мог далеко уйти от общества, [162] в котором он воспитался и живет, и в самом энергическом человеке есть своя доза апатии, достаточная для того, чтобы он в своих поступках не удалялся много от рутины и, как говорится, плыл по течению реки, куда несет вода. В среднем кругу принято красить яйца к пасхе, на масленице есть блины, — и все так делают, хотя иной крашеных яиц вовсе не ест, а на тяжесть блинов почти каждый жалуется. Гак не в одних пустяках, и во всем так. Принято, например, что мальчиков следует держать свободнее, нежели девочек, и каждый отец, каждая мать, как бы ни были убеждены в неразумности такого различия, воспитывают детей по этому правилу. Принято, что богатство — вещь хорошая, и каждый бывает доволен, если вместо десяти тысяч рублей в год начнет получать благодаря счастливому обороту дел двадцать тысяч, хотя, здраво рассуждая, каждый умный человек знает, что те вещи, которые, будучи недоступны при первом доходе, становятся доступны при втором, не могут приносить никакого существенного удовольствия. Например, если с десятью тысячами дохода можно сделать бал в 500 рублей, то с двадцатью можно сделать бал в 1000 рублей: последний будет несколько лучше первого, но все-таки особенного великолепия в нем не будет, его назовут не более как довольно порядочным балом, а порядочным балом будет и первый. Таким образом даже чувство тщеславия при 20 тысячах дохода удовлетворяется очень немногим более того, как при 10 тысячах; что же касается до удовольствий, которые можно назвать положительными, в них разница совсем незаметна. Лично для себя человек с 10 тысячами дохода имеет точно такой же стол, точно такое же вино и кресло того же ряда в опере, как и человек с двадцатью тысячами. Первый называется человеком довольно богатым, и второй точно так же не считается чрезвычайным богачом — существенной разницы в их положении нет; и, однакоже, каждый по рутине, принятой в обществе, будет радоваться при увеличении своих доходов с 10 на 20 тысяч. хотя фактически не будет замечать почти никакого увеличения в своих удовольствиях. Люди — вообще страшные рутинеры: стоит только всмотреться поглубже в их мысли, чтоб открыть это. Иной господин чрезвычайно озадачит вас на первый раз независимостью своего образа мыслей от общества, к которому принадлежит, покажется вам, например, космополитом, человеком без сословных предубеждений и т. п. и сам, подобно своим знакомым, воображает себя таким от чистой души. Но наблюдайте точнее за космополитом, и он окажется французом или русским со всеми особенностями понятий и привычек, принадлежащими той нации, к которой причисляется по своему паспорту, окажется помещиком или чиновником, купцом или профессором со всеми оттенками образа мыслей, принадлежащими его сословию. Я уверен, что многочисленность людей, имеющих привычку друг на друга сердиться, друг друга обвинять, зависит единственно от того, что [163] слишком немногие занимаются наблюдениями подобного рода; а попробуйте только начать всматриваться в людей с целью проверки, действительно ли отличается чем-нибудь важным от других людей одного с ним положения тот или ‘другой человек, кажущийся на первый раз непохожим на других, попробуйте только заняться такими наблюдениями, и этот анализ так завлечет вас, так заинтересует ваш ум, будет постоянно доставлять такие успокоительные впечатления вашему духу, что вы не отстанете от него уже никогда и очень скоро придете к выводу: «Каждый человек — как все люди, в каждом — точно то же, что и в других». И чем дальше, тем тверже вы станете убеждаться в этой аксиоме. Различия только потому кажутся важны, что лежат на поверхности и бросаются в глаза, а под видимым, кажущимся различием скрывается совершенное тождество. Да и с какой стати в самом деле человек был бы противоречием всем законам природы? Ведь в природе кедр и иссоп питаются и цветут, слон и мышь движутся и едят, радуются и сердятся по одним и тем же законам; под внешним различием форм лежит внутреннее тождество организма обезьяны и кита, орла и курицы; стоит только вникнуть в дело еще внимательнее, и увидим, что не только различные существа одного класса, но и различные классы существ устроены и живут по одним и тем же началам, что организмы млекопитающего, птицы и рыбы одинаковы, что и червяк дышит подобно млекопитающему, хотя нет у него ни ноздрей, ни дыхательного горла, ни легких. Не только аналогия с другими существами нарушалась бы непризнанием одинаковости основных правил и пружин в нравственной жизни каждого человека, — нарушалась бы и аналогия с его физической жизнью. Из двух здоровых людей одинаковых лет в одинаковом расположении духа у одного пульс бьется, конечно, несколько сильнее и чаще, нежели у другого; но велико ли это различие? Оно так ничтожно, что наука даже не обращает на него внимания. Другое дело, когда вы сравните людей разных лет или в разных обстоятельствах: У дитяти пульс бьется вдвое скорее, нежели у старика, у больного гораздо чаще или реже, нежели у здорового, у того, кто выпил стакан шампанского, чаще, нежели у того, кто выпил стакан воды. Но и тут понятно всякому, что разница — не в устройстве организма, а в обстоятельствах, при которых наблюдается организм. И у старика, когда он был ребенком, пульс бился так же часто, как у ребенка, с которым вы его сравниваете; и у здорового ослабел бы пульс, как у больного, если бы он занемог той же болезнью; и у Петра, если б он выпил стакан шампанского, точно так же усилилось бы биение пульса, как у Ивана.

Вы почти достигли границ человеческой мудрости, когда утвердились в этой простой истине, что каждый человек — такой же человек, как и все другие. Не говорю уже об отрадных следствиях этого убеждения для вашего житейского счастья; вы пере[164]станете сердиться и огорчаться, перестанете негодовать и обвинять, будете кротко смотреть на то, за что прежде готовы были браниться и драться; в самом деле, каким образом стали бы вы сердиться или жаловаться на человека за такой поступок, какой каждым был бы сделан на его месте? В вашу душу поселяется ничем не возмутимая кроткая тишина, сладостнее которой может быть только браминское созерцание кончика носа, с тихим неумолчным повторением слов «ом-мани-пад-ме-хум» “. Я не говорю уже об этой неоцененной душевно-практической выгоде, не говорю даже и о том, сколько денежных выгод доставит вам мудрая снисходительность к людям: вы совершенно радушно будете встречать негодяя, которого прогнали бы от себя прежде; а этот негодяй, быть может, человек с весом в обществе, и хорошими отношениями с ним поправятся ваши собственные дела. Не говорю и о том, что вы сами тогда менее будете стесняться ложными сомнениями совестливости в пользовании теми выгодами, какие будут подвертываться вам под руку: к чему будет вам стесняться излишней щекотливостью, если вы убеждены, что каждый поступил бы на вашем месте точно так же, как и вы? Всех этих выгод я не выставляю на вид, имея целью указать только чисто научную, теоретическую важность убеждения в одинаковости человеческой натуры во всех людях. Если все люди существенно одинаковы, то откуда же возникает разница в их поступках? Стремясь к достижению главной истины, мы уже нашли мимоходом и тот вывод из нее, который служит ответом на этот вопрос. Для нас теперь ясно, что все зависит от общественных привычек и от обстоятельств, то есть в окончательном результате все зависит исключительно от обстоятельств, потому что и общественные привычки произошли в свою очередь также из обстоятельств 5. Вы вините человека, — всмотритесь прежде, он ли в том виноват, за что вы его вините, или виноваты обстоятельства и привычки общества, всмотритесь хорошенько, быть может, тут вовсе не вина его, а только беда его. Рассуждая о других, мы слишком склонны всякую беду считать виною, — в этом истинная беда для практической жизни, потому что вина и беда — вещи совершенно различные и требуют обращения с собою одна вовсе не такого, как другая. Вина вызывает порицание или даже наказание против лица. Беда требует помощи лицу через устранение обстоятельств более сильных, нежели его воля. Я знал одного портного, который раскаленным утюгом тыкал в зубы своим ученикам. Его, пожалуй, можно назвать виноватым, можно и наказать его; но зато не каждый портной тычет горячим утюгом в зубы, примеры такого неистовства очень редки. Но почти каждому мастеровому случается, выпивши в праздник, подраться — это уж не вина, а просто беда. Тут нужно не наказание отдельного лица, а изменение в условиях быта для целого сословия. Тем грустнее вредное смешивание вины и беды, что различать эти две вещи [165] очень легко; один признак различия мы уже видели: вина — это редкость, это исключение из правила; беда — это эпидемия. Умышленный поджог — это вина; зато из миллионов людей находится один, который решается на это дело. Есть другой признак, нужный для дополнения к первому. Беда обрушивается на том самом человеке, который исполняет условие, ведущее к беде; вина обрушивается на других, принося виноватому пользу. Этот последний признак чрезвычайно точен. Разбойник зарезал человека, чтобы ограбить его, и находит в том пользу себе, — это вина. Неосторожный охотник нечаянно ранил человека и сам первый мучится несчастием, которое сделал, — это уж не вина, а просто беда.

Признак верен, но если принять его с некоторой проницательностью, с внимательным разбором фактов, то окажется, что вины почти никогда не бывает на свете, а бывает только беда. Сейчас мы упомянули о разбойнике. Сладко ли ему жить? Если бы не особенные, очень тяжелые для него обстоятельства, взялся ли бы он за свое ремесло? Где вы найдете человека, которому приятнее было бы и в мороз и в непогоду прятаться в берлогах и шататься по пустыням, часто терпеть голод и постоянно дрожать за свою спину, ожидающую плети, — которому это было бы приятнее, нежели комфортабельно курить сигару в спокойных креслах или играть в ералаш в Английском клубе, как делают порядочные люди?

Нашему Ромео также было бы гораздо приятнее наслаждаться взаимными приятностями счастливой любви, нежели остаться в дураках и жестоко бранить себя за пошлую грубость с Асей. Из того, что жестокая неприятность, которой подвергается Ася, приносит ему самому не пользу или удовольствие, а стыд перед самим собой, то есть самое мучительное из всех нравственных огорчений, мы видим, что он попал не в вину, а в беду. Пошлость, которую он сделал, была бы сделана очень многими другими, так называемыми порядочными людьми или лучшими людьми нашего общества; стало быть, это не иное что, как симптом эпидемической болезни, укоренившейся в нашем обществе.

Симптом болезни не есть самая болезнь. И если бы дело состояло только в том, что некоторые или, лучше сказать, почти все «лучшие» люди обижают девушку, когда в ней больше благородства или меньше опытности, нежели в них, — это дело, признаемся, мало интересовало бы нас. Бог с ними, с эротическими вопросами, — не до них читателю нашего времени, занятому вопросами об административных и судебных улучшениях, о финансовых преобразованиях, об освобождении крестьян. Но сцена, сделанная нашим Ромео Асе, как мы заметили, — только симптом болезни, которая точно таким же пошлым образом портит все наши дела, и только нужно нам всмотреться, отчего попал в беду наш Ромео, мы увидим, чего нам всем, похожим на него, ожидать от себя и ожидать для себя и во всех других делах. [166] Начнем с того, что бедный молодой человек совершенно не понимает того дела, участие в котором принимает. Дело ясно, но он одержим таким тупоумием, которого не в силах образумить очевиднейшие факты. Чему уподобить такое слепое тупоумие, мы решительно не знаем. Девушка, не способная ни к какому притворству, не знающая никакой хитрости, говорит ему: «Сама не знаю, что со мной делается. Иногда мне хочется плакать, а я смеюсь. Вы не должны судить меня... по тому, что я делаю. Ах, кстати, что это за сказка о Лорелее? Ведь это ее скала виднеется? Говорят, она прежде всех топила, а как полюбила, сама бросилась в воду. Мне нравится эта сказка». Кажется, ясно, какое чувство пробудилось в ней. Через две минуты она с волнением, отражающимся даже бледностью на ее лице, спрашивает, нравилась ли ему та дама, о которой, как-то шутя, упомянуто было в разговоре много дней тому назад; потом спрашивает, что ему нравится в женщине; когда он замечает, как хорошо сияющее небо, она говорит: «Да, хорошо! Если б мы с вами были птицы, как бы мы взвились, как бы полетели!.. Так бы и утонули в этой синеве... но мы не птицы». — «А крылья могут у нас вырасти», возразил я. — «Как так?» — «Поживете — узнаете. Есть чувства, которые поднимают нас от земли. Не беспокойтесь, у вас будут крылья». — «А у вас были?» — «Как вам сказать?.. кажется, до сих пор я еще не летал». На другой день, когда он вошел, Ася покраснела; хотела было убежать из комнаты; была грустна и наконец, припоминая вчерашний разговор, сказала ему: «Помните, вы вчера говорили о крыльях? Крылья у меня выросли».

Слова эти были так ясны, что даже недогадливый Ромео, возвращаясь домой, не мог не дойти до мысли: неужели она меня любит? С этой мыслью заснул н, проснувшись на другое утро, спрашивал себя: «неужели она меня любит?»

В самом деле, трудно было не понять этого, и, однакож, он не понял. Понимал ли он по крайней мере то, что делалось в его собственном сердце? И тут приметы были не менее ясны. После первых же двух встреч с Асей он чувствует ревность при виде ее нежного обращения с братом и от ревности не хочет верить, что Гагин — действительно брат ей. Ревность в нем так сильна, что он не может видеть Асю, но не мог бы и удержаться от того, чтобы видеть ее, потому он, будто 18-летний юноша, убегает от деревеньки, в которой живет она, несколько дней скитается по окрестным полям. Убедившись наконец, что Ася в самом деле только сестра Гагину, он счастлив, как ребенок, и, возвращаясь от них, чувствует даже, что «слезы закипают у него на глазах от восторга», чувствует вместе с тем, что этот восторг весь сосредоточивается на мысли об Асе, и, наконец, доходит до того, что не может ни о чем думать, кроме нее. Кажется, человек, любивший несколько раз, должен был бы понимать, какое чув[167]ство высказывается в нем самом этими признаками. Кажется, человек, хорошо знавший женщин, мог бы понимать, что делается в сердце Аси. Но когда она пишет ему, что любит его, эта записка совершенно изумляет его: он, видите ли, никак этого не предугадывал. Прекрасно; но как бы то ни было, предугадывал он или не предугадывал, что Ася любит его, все равно: теперь ему известно положительно: Ася любит его, он теперь видит это; ну, что же он чувствует к Асе? Решительно сам он не знает, как ему отвечать на этот вопрос. Бедняжка! на тридцатом году ему по молодости лет нужно было бы иметь дядьку, который говорил бы ему, когда следует утереть носик, когда нужно ложиться почивать и сколько чашек чайку надобно ему кушать. При виде такой нелепой неспособности понимать вещи вам может казаться, что перед вами или дитя, или идиот. Ни то, ни другое. Наш Ромео человек очень умный, имеющий, как мы заметили, под тридцать лет, очень много испытавший в жизни, богатый запасом наблюдений над самим собой и другими. Откуда же его невероятная недогадливость? В ней виноваты два обстоятельства, из которых, впрочем, одно проистекает из другого, так что все сводится к одному. Он не привык понимать ничего великого и живого, потому что слишком мелка и бездушна была его жизнь, мелки и бездушны были все отношения и дела, к которым он привык. Это первое. Второе: он робеет, он бессильно отступает от всего, на что нужна широкая решимость и благородный риск, опять-таки потому, что жизнь приучила его только к бледной мелочности во всем. Он похож на человека, который всю жизнь играл в ералаш по половине копейки серебром; посадите этого искусного игрока за партию, в которой выигрыш или проигрыш че гривны, а тысячи рублей, и вы увидите, что он совершенно переконфузится, что пропадет вся его опытность, спутается все его искусство; он будет делать самые нелепые ходы, быть может, не сумеет и карт держать в руках. Он похож на моряка, который всю свою жизнь делал рейсы из Кронштадта в Петербург и очень ловко умел проводить свой маленький пароход по указанию вех между бесчисленными мелями в полупресной воде; что, если вдруг этот опытный пловец по стакану воды увидит себя в океане?

Боже мой! За что мы так сурово анализируем нашего героя? Чем он хуже других? Чем он хуже нас всех? Когда мы входим в общество, мы видим вокруг себя людей в форменных и неформенных сюртуках или фраках; эти люди имеют пять с половиной или шесть, а иные и больше футов роста; они отращивают или бреют волосы на щеках, верхней губе и бороде; и мы воображаем, что мы видим перед собой мужчин. Это — совершенное заблуждение, оптический обман, галлюцинация — не больше. Без приобретения привычки к самобытному участию в гражданских делах, без приобретения чувств гражданина ребенок мужского [168] пола, вырастая, делается существом мужского пола средних, а потом пожилых лет, но мужчиной он не становится или по крайней мере не становится мужчиной благородного характера. Лучше не развиваться человеку, нежели развиваться без влияния мысли об общественных делах, без влияния чувств, пробуждаемых участием в них. Если из круга моих наблюдений, из сферы действий, в которой вращаюсь я, исключены идеи и побуждения, имеющие предметом общую пользу, то есть исключены гражданские мотивы, что останется наблюдать мне? в чем остается участвовать мне? Остается хлопотливая сумятица отдельных личностей с личными узенькими заботами о своем кармане, о своем брюшке или о своих забавах. Если я стану наблюдать людей в том виде, как они представляются мне при отдалении от них участия в гражданской деятельности, какое понятие о людях и жизни образуется во мне? Когда-то любили у нас Гофмана, и была когда-то переведена его повесть о том, как по странному случаю глаза господина Перигринуса Тисса получили силу микроскопа, и о том, каковы были для его понятий о людях результаты этого качества его глаз. Красота, благородство, добродетель, любовь, дружба, все прекрасное и великое исчезло для него из мира. На кого ни взглянет он, каждый мужчина представляется ему подлым трусом или коварным интриганом, каждая женщина — кокеткою, все люди — лжецами и эгоистами, мелочными и низкими до последней степени. Эта страшная повесть могла создаваться только в голове человека, насмотревшегося на то, что называется в Германии Kleinstädterei, насмотревшегося на жизнь людей, лишенных всякого участия в общественных делах, ограниченных тесно размеренным кружком своих частных интересов, потерявших всякую мысль о чем-нибудь высшем копеечного преферанса (которого, впрочем, еще не было известно во времена Гофмана). Припомните, чем становится разговор в каком бы то ни было обществе, как скоро речь перестает итти об общественных делах? Как бы ни были умны и благородны собеседники, если они не говорят о делах общественного интереса, они начинают сплетничать или пустословить; злоязычная пошлость или беспутная пошлость, в том и другом случае бессмысленная пошлость — вот характер, неизбежно принимаемый беседой, удаляющейся от общественных интересов. По характеру беседы можно судить о беседующих. Если даже высшие по развитию своих понятий люди впадают в пустую и грязную пошлость, когда их мысль уклоняется от общественных интересов, то легко сообразить, каково должно быть общество, живущее в совершенном отчуждении от этих интересов. Представьте же себе человека, который воспитался жизнью в таком обществе: каковы будут выводы из его опытов? каковы результаты его наблюдений над людьми? Все пошлое и мелочное он понимает превосходно, но, кроме этого, не понимает ничего, потому что [169] ничего не видал и не испытал. Он мог бог знает каких прекрасных вещей начитаться в книгах, он может находить удовольствие в размышлениях об этих прекрасных вещах; быть может, он даже верит тому, что они существуют или должны существовать и на земле, а не в одних книгах. Но как вы хотите, чтоб он понял и угадал их, когда они вдруг встретятся его неприготовленному взгляду, опытному только в классификации вздора и пошлости? Как вы хотите, чтобы я, которому под именем шампанского подавали вино, никогда и не видавшее виноградников Шампани, но, впрочем, очень хорошее шипучее вино, как вы хотите, чтоб я, когда мне вдруг подадут действительно шампанское вино, мог сказать наверное: да, это действительно уже не подделка? Если я скажу это, я буду фат. Мой вкус чувствует только, что это вино хорошо, но мало ли я пил хорошего поддельного вина? Почему я знаю, что и на этот раз мне поднесли не поддельное вино? Нет, нет, в подделках я знаток, умею отличить хорошую от дурной; но неподдельного вина оценить я не могу.

Счастливы мы были бы, благородны мы были бы, если бы только неприготовленность взгляда, неопытность мысли мешала нам угадывать и ценить высокое и великое, когда оно попадется нам в жизни. Но нет, и наша воля участвует в этом грубом непонимании. Не одни понятия сузились во мне от пошлой ограниченности, в суете которой я живу; этот характер перешел и в мою волю: какова широта взгляда, такова широта и решений; и, кроме того, невозможно не привыкнуть, наконец, поступать так, как поступают все. Заразительность смеха, заразительность зевоты не исключительные случаи в общественной физиологии, — та же заразительность принадлежит всем явлениям, обнаруживающимся в массах. Есть чья-то басня о том, как какой-то здоровый человек попал в царство хромых и кривых. Басня говорит, будто бы все на него нападали, зачем у него оба глаза и обе ноги целы; басня солгала, потому что не договорила все: на пришельца напали только сначала, а когда он обжился на новом месте, он сам прищурил один глаз и стал прихрамывать; ему казалось уже, что так удобнее или по крайней мере приличнее смотреть и ходить, и скоро он даже забыл, что, собственно говоря, он не хром и не крив. Если вы охотник до грустных эффектов, можете прибавить, что когда, наконец, пришла нашему заезжему надобность пойти твердым шагом и зорко смотреть обоими глазами, уже не мог этого он сделать: оказалось, что закрытый глаз уже не открывался, искривленная нога уже не распрямлялась; от долгого принуждения нервы и мускулы бедных искаженных суставов утратили силу действовать правильным образом.

Прикасающийся к смоле зачернится — в наказание себе, если прикасался добровольно, на беду себе, если не добровольно. Нельзя не пропитаться пьяным запахом тому, кто живет в кабаке, хотя бы сам он не выпил ни одной рюмки; нельзя не про[170]никнуться мелочностью воли тому, кто живет в обществе, не имеющем никаких стремлений, кроме мелких житейских расчетов. Невольно вкрадывается в сердце робость от мысли, что вот, может быть, придется мне принять высокое решение, смело сделать отважный шаг не по пробитой тропинке ежедневного мог циона. Потому-то стараешься уверять себя, что нет, не пришла еще надобность ни в чем таком необыкновенном, до последней роковой минуты, нарочно убеждаешь себя, что все кажущееся выходящим из привычной мелочности не более как обольщение. Ребенок, который боится буки, зажмуривает глаза и кричит как можно громче, что буки нет, что бука вздор, — этим, видите ли, юн ободряет себя. Мы так умны, что стараемся уверить себя, будто все, чего трусим мы, трусим единственно от того, что нет в нас силы ни на что высокое, — стараемся уверить себя, что все это вздор, что нас только пугают этим, как ребенка букой, а в сущности ничего такого нет и не будет.

А если будет? Ну, тогда выйдет с нами то же, что в повести г. Тургенева с нашим Ромео. Он тоже ничего не предвидел и не хотел предвидеть; он также зажмуривал себе глаза и пятился, а прошло время — пришлось ему кусать локти, да уж не достанешь.

И как непродолжительно было время, в которое решалась и его судьба, и судьба Аси, — всего только несколько минут, а от них зависела целая жизнь, и, пропустив их, уже ничем нельзя было исправить ошибку. Едва он вошел в комнату, едва успел произнесть несколько необдуманных, почти бессознательных безрассудных слов, и уже все было решено: разрыв навеки, и нет возврата. Мы нимало не жалеем об Дсе; тяжело было ей слышать суровые слова отказа, но, вероятно, к лучшему для нее было, что довел ее до разрыва безрассудный человек. Если 6 она осталась связана с ним, для него, конечно, было бы то великим счастьем; но мы не думаем, чтоб ей было хорошо жить в близких отношениях к такому господину. Кто сочувствует Асе, тот должен радоваться тяжелой, возмутительной сцене. Сочувствующий Асе совершенно прав: он избрал предметом своих симпатий существо зависимое, существо оскорбляемое. Но хотя и со стыдом, должны мы признаться, что принимаем участие в судьбе нашего героя. Мы не имеем чести быть его родственниками; между нашими семьями существовала даже нелюбовь, потому что его семья презирала всех нам близких. Но мы не можем еще оторваться от предубеждений, набившихся в нашу голову из ложных книг и уроков, которыми воспитана и загублена была наша молодость, не можем оторваться от мелочных понятий, внушенных нам окружающим обществом; нам все кажется (пустая мечта, но все еще неотразимая для нас мечта), будто он оказал какие-то услуги нашему обществу, будто он представитель нашего просвещения, будто он лучший между нами, будто [171] бы без него было бы нам хуже. Все сильней и сильней развивается в нас мысль, что это мнение о нем — пустая мечта, мы чувствуем, что не долго уже останется нам находиться под ее влиянием; что есть люди лучше его, именно те, которых он обижает; что без него нам было бы лучше жить, но в настоящую минуту мы все еще недостаточно свыклись с этой мыслью, не совсем оторвались от мечты, на которой воспитаны; потому мы все еще желаем добра нашему герою и его собратам. Находя, что приближается в действительности для них решительная минута, которой определится навеки их судьба, мы все еще не хотим сказать себе: в настоящее время не способны они понять свое положение; не способны поступить благоразумно и вместе великодушно, — только их дети и внуки, воспитанные в других понятиях и привычках, будут уметь действовать как честные и благоразумные граждане, а сами они теперь не пригодны к роли, которая дается им; мы не хотим еще обратить на них слова пророка: «Будут видеть они и не увидят, будут слышать и не услышат, потому что загрубел смысл в этих людях, и оглохли их уши, и закрыли они свои глаза, чтоб не видеть», — нет, мы все еще хотим полагать их способными к пониманию совершающегося вокруг них и над ними, хотим думать, что они способны последовать мудрому увещанию голоса, желавшего спасти их, и потому мы хотим дать им указание, как им избавиться от бед, неизбежных для людей, не умеющих вэ-время сообразить своего положения и воспользоваться выгодами, которые представляет мимолетный час. Против желания нашего ослабевает в нас с каждым днем надежда на проницательность и энергию людей, которых мы упрашиваем понять важность настоящих обстоятельств и действовать сообразно здравому смыслу, но пусть по крайней мере не говорят они, что не слышали благоразумных советов, что не было им объясняемо их положение.

Между вами, господа (обратимся мы с речью к этим достопочтенным людям), есть довольно много людей грамотных; они знают, как изображалось счастье по древней мифологии: оно представлялось как женщина с длинной косой, развеваемой впереди ее ветром, несущим эту женщину; легко поймать ее, пока она подлетает к вам, но пропустите один миг — она пролетит, и напрасно погнались бы вы ловить ее: нельзя схватить ее, оставшись позади. Невозвратен счастливый миг. Не дождаться вам будет, пока повторится благоприятное сочетание обстоятельств, как не повторится то соединение небесных светил, которое совпадает с настоящим часом. Не пропустить благоприятную минуту — вот высочайшее условие житейского благоразумия. Счастливые обстоятельства бывают для каждого из нас, но не каждый умеет ими пользоваться, и в этом искусстве почти единственно состоит различие между людьми, жизнь которых устраивается хорошо или дурно. И для вас, хотя, быть может, и не были вы достойны [172] того, обстоятельства сложились счастливо, так счастливо, что единственно от вашей воли зависит ваша судьба. в решительный миг. Поймете ли вы требование времени, сумеете ли воспользоваться тем положением, в которое вы поставлены теперь, — вот в чем для вас вопрос о счастии или несчастии навеки.

В чем же способы и правила для того, чтоб не упустить счастья, предлагаемого обстоятельствами? Как св чем? Разве трудно бывает сказать, чего требует благоразумие в каждом данном случае? Положим, например, что у меня есть тяжба, в которой я кругом виноват. Предположим также, что мой противник, совершенно правый, так привык к несправедливостям судьбы, что с трудом уже верит в возможность дождаться решения нашей тяжбы: она тянулась уже несколько десятков лет; много раз спрашивал он в суде, когда будет доклад, и много раз ему отвечали «завтра или послезавтра», и каждый раз проходили месяцы и месяцы, годы и годы, и дело все не решалось. Почему оно так тянулось, я не знаю, знаю только, что председатель суда почему-то благоприятствовал мне (он, кажется, полагал, что я предан ему всей душой). Но вот он получил приказание неотлагательно решить дело. По своей дружбе ко мне он призвал меня и сказал: «Не могу медлить решением вашего процесса; судебным порядком не может он кончиться в вашу пользу, — законы слишком ясны; вы проиграете все; потерей имущества не кончится для вас дело; приговором нашего гражданского суда обнаружатся обстоятельства, за которые вы будете подлежать ответственности по уголовным законам, а вы знаете, как они строги; каково будет решение уголовной палаты, я не знаю, но думаю, что вы отделаетесь от нее слишком легко, если будете приговорены только к лишению прав состояния, — между нами будь сказано, можно ждать вам еще гораздо худшего. Ныне суббота; в понедельник ваша тяжба будет доложена и решена; далее отлагать ее не имею я силы при всем расположении моем к вам. Знаете ли, что я посоветовал бы вам? Воспользуйтесь остающимся у вас днем: предложите мировую вашему противнику; юн еще не знает, как безотлагательна необходимость, в которую я поставлен полученным мной предписанием; он слышал, что тяжба решается в понедельник, но он слышал о близком ее решении столько раз, что изверился своим надеждам; теперь он еще согласится на полюбовную сделку, которая будет очень выгодна для вас и в денежном отношении, не говоря уже о том, что ею избавитесь вы от уголовного процесса, приобретете имя человека снисходительного, великодушного, который как будто бы сам почувствовал голос совести и человечности. Постарайтесь кончить тяжбу полюбовной сделкой. Я прошу вас об этом как друг ваш».

Что мне теперь делать, пусть скажет каждый из вас: умно ли будет мне поспешить к моему противнику для заключения мировой? Или умно будет пролежать на своем диване единствен[173]ный остающийся мне день? Или умно будет накинуться с грубыми ругательствами на благоприятствующего мне судью, дружеское предуведомление которого давало мне возможность с честью и выгодой для себя покончить мою тяжбу?

Из этого примера читатель видит, как легко в данном случае решить, чего требует благоразумие.

«Старайся примириться с своим противником, пока не дошли вы с ним до суда, а иначе отдаст тебя противник судье, а судья отдаст тебя исполнителю приговоров, и будешь ты ввергнут в темницу и не выйдешь из нее, пока не расплатишься за все до последней мелочи» (Матф., глава V, стих. 25 и 26). [174] ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ПЕРЕВОДУ ИСТОРИИ ХVII СТОЛЕТИЯ ШЛОССЕРА

Шлоссер вовсе не похож на тех блистательных рассказчиков, знаменитейшим представителем которых теперь считается Маколей. Его изложение совершенно лишено драматизма и ярких картин; у него нет даже плавности, часто недостает даже внешней связности в рассказе, — иной раз он, не договорив одного, переходит к другому, а еще чаще случается, что одно и то же он повторяет четыре или пять раз. Мало того, что изложение у него не обработано, даже язык его неправилен, шероховат, небрежен, так дурен, что каждый дюжинный фельетонист пишет лучше его. Читая его, вы читаете будто бы не книгу, изданную для публики, а черновые тетради, не просмотренные автором.

И, однакоже, этот человек, говорящий таким небрежным языком, бессвязно, иногда вяло, этот человек занимает первое место между всеми современными нам историками. Он не увлекает вас живостью или прелестью рассказа, как Маколей или Мишле; вы сначала досадуете на очевидные недостатки его повествования, досада сменяется у вас иногда улыбкой, — так странна кажется вам его нескладица. Но это только на первых порах знакомства с ним. Едва вы прочтете несколько десятков страниц в его книге, в вас начинает пробуждаться чувство, которого вы никак не ожидали, — чувство уважения к нему. Чем ближе вы знакомитесь с ним, тем более растет это чувство, и скоро в дурном рассказчике, говорящем вяло и небрежно, вы видите мудреца, у которого, кто бы вы ни были, как бы ни горды были вы своей житейской опытностью и своим умом, вы учитесь понимать события и людей. Мало-помалу он овладевает вашими понятиями так, что вы как будто видите его, с брюзгливой гримасой говорящим о тех изящных историках, которыми вы прежде увлекались: was fur elende Menschen, die alle diese Lappalien erzahlen und bewundernl —«что за жалкие люди эти господа, с восторгом рассказывающие такой пошлый вздор!», и вы соглашаетесь с ним. [175] Да, этот плохой рассказчик в самом деле мудрец, если можно кого-нибудь назвать мудрецом. Ничем не подкупится, ничем не обольстится он: ни блеск, ни гений, ни софизмы панегиристов, ни даже собственные желания, ничто не отуманит его зоркого взгляда, не смягчит его строгого приговора. Он знает людей, как их знали Монтэнь и Маккиавелли. Но с тем вместе он верит в правду, он любит человека. Потому речь его, суровая и печальная, разрушая ваши иллюзии, укрепляет ваши убеждения во всем истинно добром и высоком. Сроднившись с ним, вы, может быть, перестанете видеть в истории тот непрерывный, ровный прогресс в каждой смене событий и исторических состояний, который чудился вам прежде; быть может, вы потеряете веру почти во всех тех людей, которыми ослеплялись прежде; но зато уже никакое разочарование опыта не сокрушит того убеждения в неизбежности развития, которое сохранится в вас после его строгого анализа; и если вы перестанете представлять героями добра и правды почти всех тех, кто прежде являлся вам в ореоле, сотканном из риторских фраз или идеальных увлечений, зато укрепится ваше доверие к будущим судьбам человека, потому что вместо героев истинно полезными двигателями истории вы признаете людей простых и честных, темных и скромных, каких, слава богу, всегда и везде будет довольно.

Чрезвычайно здравый взгляд на человеческую жизнь — вот чем велик Шлоссер. Многие хвалятся тем, что не принадлежат ни к какой партии; почти всегда это бывает самообольщением и, вслушавшись в слова человека, гордящегося своим беспристрастием, вы скоро замечаете, что и он также руководился пред- убеждениями, как те, которых осуждает за пристрастный взгляд, что и он, подобно другим, — человек партии. О Шлоссере этого нельзя сказать. Он не хвалится беспристрастием, но действительно беспристрастен, насколько то возможно человеку; он не принадлежит ни к какой партии, — не потому, чтобы у него не было своего образа мыслей, очень точного и непреклонного, но потому, что его понятия о людях и событиях основаны не на личных желаниях и привязанностях, а на опыте долгой жизни, честно проведенной в искании добра и правды. Чтобы разделять этот взгляд, надобно отказаться от всех обольщений внешности, от всех прикрас идеализма, но сохранить молодое стремление ко всему истинно благотворному для людей, нужно холодную разборчивость старика соединять с благородством юноши. Таких людей не так много, чтобы они могли составить особую партию. Немногие достигают такой зоркости и беспристрастия; потому немногие могут во всем соглашаться с Шлоссерэм. Почти каждому из нас будут неприятны многие из его суждений; одному одни, другому другие; но в читателе, любящем чистую правду больше, нежели потворство своим предубеждениям, после каждого разноречия с Шлоссером останется впечатление: если мне [176] кажется, что он неправ, то едва ли это не кажется мне потому, что я не могу еще отказаться от приятного мне обольщения.

Тацит как рассказчик гораздо выше Шлоссера; но в том, что составляет главнейшее достоинство Тацита, в строгом и совершенно здравом понимании людей и жизни, из новых историков ближе всех подходит к Тациту Шлоссер.

Мы не говорим о других достоинствах автора «Истории ХVIII столетия», о его громадной учености, о добросовестности, с которой пять раз проверяет он каждое свое слово, прежде чем напишет его, о том, как верно представляет он посредством крат- кого указания двумя-тремя словами связь и зависимость событий в своем, повидимому, бессвязном рассказе. Самое изложение Шлоссера, его небрежный и неправильный язык начинает нравиться, когда вчитаешься в него: он груб и небрежен, но эта грубость от силы, эта небрежность — от сознания своих внутренних достоинств; наконец находишь странную прелесть в этом прямодушном отвращении от наряда, в этой простой речи, которая ведется как будто среди домашнего бесцеремонного круга.

Теперь несколько слов о русском переводе, начало которого ныне издается.

Шлоссер груб и небрежен; этих качеств он не хочет скрывать в себе, и мы не считали нужным прятать их при переводе. Читатель найдет в переводе очень много фраз вовсе неизящных, иногда неловких; если они сохранят Шлоссеру для русского читателя ту же физиономию, с какой хотел он являться запросто перед своими немцами, читатель одобрит нас за то, что мы шероховатую простоту речи не изменили приглаженностью, над которой так брюзгливо смеется автор.

У Шлоссера много выписок из французских, английских и других источников, особенно в примечаниях. Он эти выписки представляет в подлиннике, без перевода на немецкий язык. Так как наш перевод делается для обширной публики, не имеющей привычки к чтению на иностранных языках, то мы почли удобнейшим для читателя переводить все эти выписки немецкие, французские, английские, латинские и итальянские на русский язык.

Часто Шлоссер ссылается на сочинения, которые легко доступны его немецкой публике, но которых не существует в русском переводе. Часто он упоминает о фактах, которые легко узнает немец из книг, находящихся у каждого под рукою в Германии, но о которых нечего прочесть на русском языке. К русскому переводу необходимо прибавить много выписок и примечаний, без которых мог обходиться немецкий автор. Надобно также сказать, что мы хотели бы дать читателю рассказ о главных фактах и важнейших деятелях ХVIII века более подробный, нежели какой дается у Шлоссера. Если мы захотели помещать

12 Н. Г. Чернышевский, т. V [177] эти дополнительные примечания при тех самых страницах перевода, к которым они относятся, этим чрезвычайно замедлилось бы печатание перевода; притом же примесь этих дополнений при чтении спутывала бы впечатление, производимое рассказом автора, с другими разнохарактерными мнениями. Эти соображения склонили нас к тому, чтобы наши дополнительные примечания печатать отдельно от текста. Из них составится три или четыре тома, которые будут изданы по окончании перевода. [178] О СПОСОБАХ ВЫКУПА КРЕПОСТНЫХ КРЕСТЬЯН

Ответы на некоторые из «Вопросов по сельскому благоустройству» г. Кошелева («Сельское благоустройство», № 1)

Audiatur et altera pars. Выслушивай обе стороны.

Умолчать о своем происхождении не могу я уже и потому, что оно обнаруживается самою фамилиею моею «Каракозовский» : окончание имени ясно говорит, что человек, его носящий, принадлежал некогда владельцу, от фамилии которого произведено его прозвание. Действительно, я был крепостным человеком помещика С... губернии Х... уезда, Владимира Порфирьевича г. Каракозова. Эта особенность происхождения моего, вероятно, пробуждает в читателе желание узнать некоторые подробности моей жизни, чтобы предугадать по ним чувства, долженствующие иметь влияние на образ моих понятий о предмете настоящей статьи. Я не намерен обременять читателя теми сведениями о моей личности, которые могут быть интересны разве для моих детей, а не для публики; но без всякой утайки расскажу то, что нужно знать обо мне читателю для составления точного понятия о моих чувствах по делу развязки прежних отношений между мужиком и помещиком.

Отец мой был достаточным мужиком в деревне Каракозовке, в которой, впрочем, из двадцати мужицких семей не было семьи беднее нашей: наши мужички все жили тогда и теперь живут очень достаточно, так что было бы грех им жаловаться на бога или на помещика. Дед и отец Владимира Порфирьевича, жившие в селе Кондоли в десяти верстах от нашей деревни, которая им принадлежала вместе с селом Кондолью и двумя другими деревнями, оставили по себе между мужиками самую благодарную память. Имея до трехсот душ и живя очень скромно, большую часть своих доходов они употребляли на своих же крестьян. Не- чего уже говорить о том, что при них не боялись наши отцы и [179] деды ни скотского падежа, ни неурожая: какую бы выгодную цену ни давали Ивану Порфирьевичу и Порфирию Ивановичу за хлеб в неурожайный год, у них поставлено было правилом ни зерна не продавать из заповедных скирдов, в которых лежал запас на прокормление всех крестьян на полтора года. Из этих скирдов хлеб выдавался только мужикам, когда по божьему гневу урожай был плох; на следующий год запас пополнялся из господского хлеба. «Своя рубашка к телу ближе, — говорили отец и дед Владимира Порфирьевича. — Если хлеба себе не оставим вдоволь, какие же мы будем хозяева? А наше дело с мужицким делом все одно: мужик сыт — и помещик сыт, а мужика оставь впроголодь — и у самого скоро в кармане пусто будет. Не мужиков кормим — себя кормим». Если у мужика падала лошадь, он прямо шел на господский двор объявить о том, — такой уж порядок был заведен. «Ну, сколько же осталось у тебя коней?» — спрашивал помещик. — «Шесть, батюшка», говорил мужик. — «Ты мужик достаточный, сам исправишься как-ни- будь», отвечал помещик. Но не таково бывало решение, когда у мужика оставалось только три лошади: помещик почитал уже слабым тот крестьянский дом, в котором нет четырех лошадей, и находил нужным помогать такой семье исправиться. Лошадь немедленно давалась мужику от помещика. Об этом нечего говорить потому, что из соседних помещиков многие поступали почти так же, хотя едва ли у кого щедрость соединялась с такою чрезвычайной заботливостью, как у наших. Но были в их отношениях к мужикам черты более редкие. Поставка рекрут производилась У нас по особенному порядку вроде того, как бывает у казаков: мир складывался по четыреста рублей (по тогдашнему, на ассигнации) на каждого рекрута; помещик от себя прибавлял вдвое; за 1200 рублей тогда (лет тридцать и больше назад) легко было найти охотника или из своих, а чаще из чужих. Таким образом без доброй воли шли в солдаты только те, кого назначал мир за буйство или другие провинности, да и то не иначе, как с согласия семьи. Этим рекрутам давалось в руки двести рублей, а тысяча делилась пополам: 500 отдавалось семье, а другие 500 отдавались в ломбард на имя рекрута с выдачею ему по отставке; таким образом из наших служивых каждый при отставке получал более 1500 рублей, а с этими деньгами тогда в деревне можно было без нужды успокоить ему свою старость. Но рекрутов из наших поместий поступало мало: в два, в три набора один; за остальных очередных нанимались охотники из мещан города Х. Крестьянские свадьбы справлялись у нас почти исключительно на счет помещика: он и на церковные расходы денег пожалует, он и телку или барана подарит, он и вина пришлет, он и молодым почти что все обзаведение подарит; мужику, когда женит сына, только и расходов было, что браги наварить. Расскажу еще один случай, как мы, то есть наши отцы, отстроились после пожара, которым [180] бог посетил нашу Каракозовку в 1829 году. О том, что тогдашний помещик Порфирий Иванович на свой счет прикупил лесу, которого у нас недоставало, не стану говорить — это делают многие; но грех случился на святую перед самым временем пашни; до осени мужикам много отрываться от полевой работы было бы несподручно, а до ноября месяца без жилья оставаться тоже не годилось. Порфирий Иванович принанял людей и для вывозки леса на ‘место и для срубки изб.

Таково было житье у нас при отце и деде нынешнего владельца, таковы воспоминания моего детства о помещиках. Порфирий Иванович умер (в 1833 г.), когда мне было лет десять, и я помню хорошо, как ревела навзрыд вся деревня от старого до малого, когда он скончался. Помню, как говорили тогда: «Не нажить нам такого отца родного, каков был Порфирий Иванович. Нечего сказать, мало в нашей стороне таких господ, чтобы не были отцы мужику, ну, а такого благодетеля, как Порфирий Иванович, другого уж не найдешь. Каково-то под его сыном жить станем? Говорят, тоже добрый человек, но все же при нем лучше, чай, не будет, а дай только бог, чтобы хуже не было».

Мужики обманулись в своих расчетах, и молитва их к богу осталась ‚не услышана: не дал бог того, чтобы было только не хуже, а дал бог так, что стало лучше. Через две недели после похорон отца Владимир Порфирьевич собрался в Петербург, где служил и откуда приезжал домой только по письму об опасной болезни отца. Перед отъездом он созвал мир и объявил, что в деревне жить не будет, а управителя держать не хотел бы, потому спрашивает крестьян, не лучше ли им будет перейти с барщины на оброк. «Каков оброк наложишь, наш кормилец, — сказали мужики. — Когда оброк в меру, известное дело, по оброку жить вольготнее». — «А какой оброк, по-вашему, был бы в меру?» — спросил он. «Дело у нас небывалое, — сказали мужики, — дай нам время на неделю: в то воскресенье опять соберемся, порассудивши, да и скажем, как будет и нам не в тягость да и тебе не в обиду». Через неделю мужики сказали, что могут платить по сорока ‘рублей (на ассигнации) с тягла. «Не тяжело ли будет?» — спросил новый помещик. Крестьяне сказали, что ‘не тяжело. «Вы мне поусердствовать хотите, а я вам хотел, — сказал Владимир Порфирьевич, — я думал положить рублей по тридцати: ну, разделим грех пополам и будет по тридцати пяти рублей, так и положим». Крестьяне разошлись совершенно изумленные. Такой оброк продолжался до 1841 года. В этом году наш край сильно страдал от неурожая, и Владимир Порфирьевич сбавил оброк на 25 рублей ассигнациями; через два года, когда недостаток миновался, он написал, что надбавлять оброка не хочет, и мужики продолжают платить по 25 рублей ассигнациями с тягла. Такой образ действий невероятен; и стал понятен для меня только [181] после разговоров с моим бывшим господином в Петербурге. Наследовав от отца до 100 тысяч рублей серебром и женившись на дочери иностранного негоцианта с огромным приданым, Владимир Порфирьевич имеет огромные доходы от коммерческих и промышленных предприятий, в которых участвует. Получать с деревни вместо 1 500 рублей только 1 000 для него не составляет чувствительной разницы. «При сорока тысячах дохода,— говорил он мне, — я мог легко пожертвовать пятью стами рублями для удовольствия облегчить моих крестьян. Я знаю, что мог бы иметь с деревень своих вдвое больше дохода, но все-таки этот доход составлял бы маловажную часть в моем бюджете. У каждого есть своя амбиция, для которой он не жалеет денег. Я мог бы тратить несколько тысяч в год на то, чтобы говорили о моих лошадях, но у меня другой point d`honneur, и я не нахожу, чтобы мой образ действий заслуживал больше внимания, нежели рысаки барона Д., моего компаньона по одному из моих заводов. Вы не удивлялись бы мне, если бы я содержал в Петербурге какой-нибудь приют или больницу; еще натуральнее то, что я предпочел жертвовать теми же самыми деньгами для облегчения судьбы не людей посторонних мне, а людей, с которыми связывают меня семейные воспоминания. Наконец признаюсь просто в своей слабости: мне хочется, чтобы мужики, сравнивая меня с отцом, говорили: при нем нам не хуже, чем было при его отце». Имея только двух детей, которым оставит более миллиона рублей состояния в заводах и наличном капитале, Владимир Порфирьевич решил даже, что и для них не будет, как для него нет, особенной нужды в доходах с поместья. В один из своих приездов в деревню, именно в 1851 году, он объявил мужикам, что у него написана отпускная, которой могут они воспользоваться, когда им угодно. Мужики отвечали, что пока он жив, не хотят они быть вольными. «Как вы хотите, — сказал Владимир Порфирьевич, — очень чувствительно для меня такое доверие ко мне от вас. Но если вольной вы не берете, пока я жив, все равно вольная напи- сана. Что написано пером, не вырубишь топором, от подписи своей отказываться мне не приходится, стало быть ‘и оброк с вас брать себе не годится. А платить оброк вам следует, пока вы не взяли отпускной. Платите же оброк; только пойдет он теперь не на меня, а на пользу вам же. С нынешнего года пусть он поступает в мирской доход, и распоряжайтесь вы им, как хотите; а если хотите послушать моего совета, я вам присоветовал бы этими деньгами распоряжаться вот как». Он объяснил мужикам, что такое банк, что такое касса для взаимного вспоможения, и по- советовал им устроить у себя такие учреждения и также основать школу, наконец положить хорошее жалованье приходскому духовенству и назначить несколько сот рублей на воспитание даровитых молодых людей в гимназии, а потом в университете. Мир согласился, что лучше быть ничего не может. «Но, — прибавили [182] мужики, — без тебя, батюшка, мы этого всего уладить не можем». — «Нет, — сказал он, — я над вами теперь не помещик, и управлять вашими делами мне не приходится. А человека нужного вам вы наймите; в этом я могу быть вам полезен и, если хотите, приищу вам и пришлю из Петербурга или из Москвы такого человека, который и школой у вас будет управлять и деньги вам из одного ларца взаймы выдавать и на пособия из другого ларца деньги давать. Довольны вы им будете — держите его, недовольны — смените и поручите дело другому; это уж теперь будет в ваших руках». Крестьяне просили найти им чело- века. Владимир Порфирьевич уехал из деревни; через месяц приехал в его поместье молодой человек заведывать мирскими делами, но приехал он не из Москвы и не из Петербурга, а из Казани, — Владимиру Порфирьевичу случилось ехать в Петер- бург через Казань, и там Д. И. Мейер, с которым Владимир Порфирьевич был приятель, рекомендовал ему своего бывшего слушателя г-на Б. Под его управлением до сих пор все идет как нельзя лучше. Крестьяне села Кондоля и принадлежащих к нему деревень живут ныне еще гораздо зажиточнее, нежели при покой- ном господине. Между ними нет богачей с десятками тысяч капитала, какие встречаются иногда в других селах; зато нет ни одной семьи недостаточной. У каждого есть самовар и, что еще больше может характеризовать благосостояние мужиков, у каждого в скоромные дни щи непременно с мясом; мясо у них не праздничная, а повседневная пища.

Таковы общие впечатления, под влиянием которых развились мои мнения. Всеобщее довольство, всеобщая глубокая признательность и привязанность к владельцам — вот чувства, которыми были проникнуты все люди, меня окружавшие до самого моего отъезда из деревни. Много раз после того я бывал на родине и каждый раз выносил с собой самые кроткие и отрадные впечатления. Но надобно объяснить, по какому случаю и какими средствами я покинул деревню, — это покажет читателям, каковы были личные мои отношения к помещичьей власти. В 1838 году Владимир Порфирьевич с семейством приехал на лето в свое поместье. Подле нашей деревни лежит великолепное озеро, и семья помещика часто приезжала из Кондоли в нашу деревню кататься на лодках по этому озеру. Несколько раз мне привелось быть в числе гребцов. Мне было тогда лет пятнадцать. Я как-то сошелся с Петрушею, старшим сыном помещика. При наших играх и раз- говорах, в то время как пили чай и отдыхали на одном из остров- ков или на берегу, Петруша заметил, что я не только умею читать, но и довольно бойко пишу, что я знаю арифметику и священную историю и, кроме того, успел прочесть несколько книг, бывших У нашего священника, и между прочим лучше самого Петруши знаю Куликовскую битву, падение Новгорода, взятие Казани, смерть Димитрия царевича: между прочими книгами у нашего [183] священника была история Карамзина, и я прочел ее раза четыре от доски до доски. Петруша рассказал об этом своим родным, и господа захотели всмотреться поближе в такой феномен, каким показался им я по рассказам Петруши. Узнав, что во мне есть сильная любовь к чтению и охота учиться, Варвара Андреевна (имя г-жи Каракозовой) сказала мужу, что они должны бы для меня что-нибудь сделать. Этими словами была решена моя участь. Владимир Порфирьевич призвал моего отца и спросил, хочет ли он, чтобы я учился. Отец отвечал обыкновенною поговоркою, что «ученье свет, а неученье тьма». Тогда меня послали в город Х. в уездное училище, причем Владимир Порфирьевич отпустил меня на волю, но прибавил, что заботиться обо мне не перестанет, если только я буду того заслуживать. Меня приняли во 2-й класс; через два года, окончив курс, я перешел во 2-й класс С-кой гимназии. В городе Х., который всего только в 30 верстах от нашей деревни, отец ‘мог содержать меня. В уездном городе квартира нанималась мне за 80 коп. ассигнациями в месяц, провизию доставлял хозяйке отец свою, я ходил в армяке из домашнего сукна. Но содержать меня в губернском городе, где жизнь гораздо дороже, содержать в гимназии, где нужно носить мундир из сукна хотя и самого простого, но все-таки слишком дорогого по крестьянским деньгам, где каждый год нужны новые, довольно дорогие книги, — это было уже не под силу отцу. Мне помогал Владимир Порфирьевич до шестого класса, когда я на- шел себе уроки. Когда я ‘из С-кой гимназии отправился в К. унивеситет, он также прислал мне денег и на дорогу и на обмундирование и содержал меня почти целый год, пока нашлись у меня уроки и в К.

Читатель видит теперь, многим ли я обязан Владимиру Порфирьевичу и могло ли во мне родиться к нему какое-нибудь чувство, кроме полнейшей благодарности. На третий год по поступлении в университет я мог последовать мнению Владимира Порфирьевича, что уже не годится моим родным оставаться крепостными крестьянами, когда у них сын и брат — чиновник. Он с самого начала говорил мне, что отпускает нашу семью без выкупа, но думает, что следует повременить выходом ее из нашей деревни до той поры, пока будут у меня деньги для покупки ‘моему отцу участка земли. «Из своей дачи я не могу отрезать ему участка, — говорил он, — потому что эта земля ‘ме моя, а мирская. Мирское получает человек даром от мира; но если он хочет иметь отдельную собственность, он должен сам приобресть её» . По окончании третьего года моей студенческой жизни, приехав в деревню на каникулы, я привез с собой сто рублей серебром, и мы с отцом купили у нашего соседа, помещика М., 15 десятин земли. За уплату недостававших денег поручился наш священник, и к следующему рождеству (1849 г.) я мог выплатить всю сумму, В июне этого года мой отец получил отпускную и [184] приписался к званию свободных хлебопашwев. Этим кончается та часть моей истории, которую надобно знать читателю, чтобы судить о моих чувствах относительно сословия, к которому при- надлежит В. П. Каракозов и в котором находится много людей, похожих на него. Благосостояние моей семьи, ее освобождение без всякого выкупа, мое воспитание — всем этим я обязан благородному человеку, властью которого облагодетельствован я со всею своею семьей и которого благословляют все наши поселяне.

Не знаю, справедливо ли мне кажется, но мне кажется, что история, подобная моей, может служить некоторым ручательством за отсутствие односторонних пристрастий во взгляде на задачу безобидной для обеих сторон развязки крепостных отношений. По своему происхождению принадлежу я к крепостным крестьянам. Но всем тем, чем я дорожу теперь, я обязан помещичьей власти. Мои родные и товарищи моего детства, приязнию которых я горжусь и доныне, — из сословия крепостных крестьян. Мой второй отец и многие из знакомых и друзей, при- обретенных мною со времени моей университетской жизни, — из сословия помещиков. Я равно желаю добра и тем и другим.

Теперь читатель знает, как думать о чувствах, руководивших моими посильными ответами на вопросы, предлагаемые г. Кошелевым.

Отношения между помещиками и крестьянами представляются мне в том самом виде, как я и ‘мои близкие чувствовали влияние этих отношений к жизни, как я наблюдал их во всем нашем округе, как я находил их почти во всех других областях Великороссии, где мне удалось бывать во время моих странствований. Я далек от такого идеализма, чтобы предполагать во всех поместьях Х. точно то же самое, что в нашей Каракозовке. Дивный порядок, у нас владычествовавший, происходил от редких достоинств людей, его устроивших; я знаю, что такие высокие добродетели довольно редки на земле. Но я полагаю, а читатель согласится со мною, что по редким случаям чрезвычайного, почти идеального развития качеств можно судить о характере быта, в котором развились эти случаи. Я нахожу, что помещики, подобные нашим, могли являться только потому, что вообще отношения помещиков с крестьянами благоприятствовали явлению подобных личностей; я думаю, что герои, как Регул и Гораций Коклес , между римлянами были воспитаны только общим патриотизмом и общею храбростью римлян, что в трусливом обществе такие люди были бы невозможны; я утверждаю, что такие помещики, как наши, могли являться только потому, что вообще наши помещики хороши с своими крестьянами и добры к ним. Изумительно превосходного всегда и везде не много; но где есть превосходное, там много хорошего и мало дурного. Чувства, влитые в меня опытом собственных отношений к помещичьей власти, [185] и убеждения, внушенные наблюдением над жизнью других, заставляют меня так думать.

Сообразно такому взгляду на отношения между помещиками и крестьянами я понимаю и решение дела об отмене крепостного права. Как вообще помещики до сих пор устраивали свои дела с крестьянами в духе взаимного доброжелательства, так должно быть проведено и это дело. Взаимное доверие и приязнь — вот основания, принимаемые мною. Кроткое, снисходительное уважение каждой из двух сторон к выгодам другой, уверенность найти и в ней такую же взаимность в этих чувствах — таков характер решения, которое признается у меня единственным практичным не только потому, что при таком духе дела легче всего решить вопрос, но и потому, что в настоящих чувствах помещиков к крестьянам и крестьян к помещикам нет никаких других элементов, кроме благоприятных такому ходу дела, — обе стороны, вообще говоря, проникнуты взаимною приязнью, стало быть не только благоразумие, но и самая природа их чувств ведет себя в этом деле путем дружелюбного согласия и полного доверия друг к другу. На этом духе взаимного благорасположения между помещиками и крестьянами основана главная идея моей статьи, а из него вытекают как существенные черты, так и все подробности моих ответов на вопросы, возбуждаемые этим делом.

Путеводною нитью для изложения моих понятий об отмене крепостного права я избираю «Вопросы по сельскому благо- устройству», предложенные г. Кошелевым в том же духе взаимного благорасположения помещиков и крестьян и в тех же видах упрочения настоящей их приязни справедливым для обеих сторон и выгодным для обеих сторон кротким решением дела. Вопросы эти разделяются на пять отделов: 1) о крестьянских усадьбах; 2) о наделе крестьян землею; 3) о крестьянских повинностях в отношении к помещику; 4) о крестьянских повинностях в отношении к правительству; 5) о крестьянских обществах и мирском устройстве; вне этих рубрик поставлены еще некоторые отдельные вопросы, служащие дополнением к предыдущим. Таким образом г. Кошелев своими вопросами обнял все дело до мельчайших подробностей с замечательною полнотою. Если бы подробно отвечать на каждый вопрос, пришлось бы написать не одну статью, а длинный ряд статей. Я хочу изложить свои понятия в таком объеме, чтобы можно было разом обозреть всю целость их; оттого по необходимости я буду рассматривать далеко не все, а только некоторые из этих вопросов, именно те, которые имеют наибольшую важность; остальные легко решаются на основании изложенных главных начал.

Первый отдел вопроса г. Кошелева относится к усадьбам, и на первый из этих вопросов «Что разуметь под крестьянскою усадьбою?» совершенно удовлетворительный ответ дан уже самим г. Кошелевым в его статье «О крестьянских усадьбах», которая [186] помещена в «Сельском благоустройстве» прямо вслед за вопросами . Я позволяю себе выписать прекрасные слова г. Кошелева вполне:

«Что разуметь под крестьянскою усадьбою? Доселе этот вопрос едва ли кем предлагался, и тем еще менее возбуждал он какое-либо разногласие. Дело казалось ясным, и все под крестьянскими усадьбами, под крестьянскою оседлостью понимали все то, что заключается в селе или деревне и обнесено городьбою или обрыто канавою, а именно: крестьянские строения, гумна, овощники, конопляники, сады, хмельники и выгон. В ином селении недоставало одной из этих принадлежностей, а в другом — даже двух, трех; но никому не приходило в голову исключать что-либо из существующей мирской усадьбы и уверять, что или конопляник, или выгон есть часть полевой земли. Теперь, напротив того, не раз приходится слышать подобные утверждения и опровергать доводы, представляемые в пользу таких мнений. Нам кажется, что под крестьянскими усадьбами должно разуметь все то, что на деле (de facto) по местному пониманию составляет крестьянскую оседлость. Если руководствоваться этим правилом, то споров быть не может, и дело решается просто и скоро. Если же допустить от него отступления, то легко натолкнуться на неустранимые затруднения. С крестьянскою оседлостью срослась вся крестьянская жизнь; изменение в первой по- влечет за собой изменение и в последней. Еще можно крестьян по нужде переселить; но и на новом месте необходимо дать им все то, к чему они привыкли; иначе они в устройстве своей жизни будут как бы сбиты с толку. Теперь еще не предполагается отдать им в собственность за выкуп полевые и луговые их угодья; следует по крайней мере оставить за поселянами усадьбы по народ- ному пониманию во всей их цельности и неприкосновенности. Мы не стали бы более и говорить о сем предмете, если б не встречали людей, упорно оспаривающих принадлежность выгона к крестьянской оседлости. Спрашиваю: есть ли возможность для русского поселянина существовать без выгона? Знаю, что в других землях нет выгонов, но там скот держат на стойле и к тому же поселяне большею частью живут особняками; в России же мне не случалось видеть деревень без выгона более или менее обширного, который или находится посреди самого поселка или непосредственно к нему прилегает. (В примечании г. Кошелев прибавляет: «Бывают деревни с крайне малым выгоном, внутри поселка находящимся, и вместе с тем с обширным отдельным выгоном, соединенным с крестьянскими усадьбами посредством протона. Тут дело другое: сколько ни нужен для поселян такой выгон, но он очевидно принадлежит к полевой земле».) Скажу более: при всяком крестьянском хуторе, то есть там, где один зажиточный крестьянин живет на своем участке, уже есть непременно выгон. Тут ходит телок крестьянина, тут щиплет траву его лошадь, [187] выпряженная в обеденное время; тут также по пригоне скота остается скот до возвращения хозяина или хозяйки с работы. Без выгона наш крестьянин может менее обойтись, чем без сеней в своей избе, и выключать из усадебной земли эту необходимую к ней принадлежность можно только или по незнанию нашего крестьянского быта или из желания предоставить помещикам права на каждом шагу стеснять крестьян и заводить с ними тяжбы.

«Размеры крестьянских усадеб в различных местностях весьма различны: в иных деревнях усадебной земли бывает менее полу- десятины, в других даже более десятины на тягло. Трудно и по одной губернии определить норму усадебного надела; но можно, думаю, даже необходимо назначить, чего меньше не должны быть усадьбы, потому что некоторые села и деревни у нас крайне тесно поселены, и нужно дать им возможность несколько пораспространиться. К тому же такая прирезка и не затруднительна: легко присоединить к поселку для выгона сколько придется из подсельной пахотной земли; крестьяне будут тем очень довольны, а для помещика нет в том большого убытка. Основываясь на сведениях, собранных мною по разным местностям, я думаю, что меньший размер (minimum) усадьбы мог бы быть назначен по полудесятине на тягло. Но вообще следует строго придерживаться правила: оставлять усадьбы в тех размерах и по возможности на тех местах, как они теперь существуют, и изменять их только в край- них случаях» («Сельское благоустройство», № 1—2, стр. 8—10).

Эти справедливые слова требуют только одной заметки, относящейся к фразе о деревнях с двойным выгоном: «крайне малым» внутри поселка и обширным отдельным, соединенным с крестьянскими полями. Как бы ни назывался последний выгон, но он — точно такой же выгон, как и первый, и точно так же необходим поселянам по совершенной недостаточности одного первого, потому что эти два куска земли, имеющие одинаковое назначение в хозяйстве, должны подлежать одинаковому решению: куда идет первый, туда должен идти и второй.

Второй вопрос состоит в том, как поступать в случае, если нет возможности отмежевать господскую усадьбу от крестьянской. Слово «отмежевать» обыкновенно принимается просто в значении: «разделить границы проведением межи». В этом смысле каждые два участка земли могут быть размежеван нет такой земли, которая не допускала бы проведения межи. Итак, мы не можем представить себе такого случая, в котором по справедливости не могли бы быть отмежеваны крестьянские усадьбы от господской. У них есть свои границы; поставьте по этим границам ‘межевые знаки, и размежевание совершено. Но очевидно, вопрос предлагается не в смысле возможности размежевания, а в смысле желания размежевывающихся людей оставить границы в преж- нем виде, то есть вместо физической возможности или невозмож[188]ности надобно понимать просто желание, личный расчет или каприз того или другого из лиц, участвующих в деле. Когда перемены производятся одними моими желаниями, не будет конца переменам, и мы понимаем, что в этом случае очень часто будут произноситься слова «это невозможно», а под этими словами будет скрываться не больше как такой смысл: «мне это не нра- вится».

Переменится ли топографический характер земель от изме- нения сословных отношений между людьми? Вырастут ли новые холмы, изменится ли направление долин, высохнут ли речки оттого, что помещик станет называться землевладельцем, а крепостные крестьяне государственными или вольными? Мы не понимаем, почему для людей одного наименования было бы, например, возможно, положим, гонять скот на водопой по известной дороге, а для людей другого наименования это невозможно? Разве корова или лошадь, идя по тропинке, ведет себя различно, смотря по тому, какое имя дается ее хозяину гражданскими законами? Лошадь государственного крестьянина или вольного хлебопашца так и норовит забежать в овес, если дорога, по которой ходит она на водопой, ведет мимо поля, засеянного овсом; но точно таким же дурным поползновением одарена лошадь или корова крепостного крестьянина. Конечно, следует назвать неудобством, когда мужицкий скот ходит на водопой или на пастбища мимо господских полей или огородов, но если эти неудобства не считали необходимым устранить прежде, то не видно необходимости, по которой неизбежно бы прекращать его непременно в одну и ту же минуту с переименованием владельцев скота из одного состояния в другое. Одно из двух: или перенесение усадеб и участков для избежания близких соприкосновений между землями,— дело легкое, и в таком случае нечего хлопотать о нем, оно сделается само собой без всяких забот; или это — дело много“ сложное и соединенное с трудностями, и в таком случае нет разумных оснований усложнять и замедлять великое дело освобождения крестьян присоединением к нему этой посторонней задачи, имеющей только второстепенное значение по сравнению с великою реформою сословных отношений; чересполосность дач не имеет никакой внутренней связи с освобождением крестьян; ее уничтожение, конечно, дело полезное, но неблагоразумно хвататься разом за все полезные дела, какие могут представиться нашей мысли: прежде сделаем одно, а потом поочередно будем исполнять и другие задачи, какие покажутся нам нужными. Раз- деление вопросов — легчайший путь к их. разрешению и в науке, и в жизни; если же начать смешивать и спутывать различные вопросы, это ведет только к затруднениям. Прежде всего освободим крепостных крестьян, а потом можно будет заняться и чересполосностью. По всей вероятности, общество, литература и ученые люди тогда и не найдут надобности во всеуслышание [189] толковать об уничтожении чересполосицы между господскими и крестьянскими усадьбами и полями: там, где от нее не чувствуется неудобств, она может себе оставаться, а там, где возникают от нее неудобства, позаботятся об ее уничтожении местные жители, которые тогда будут иметь совершенный простор для всяких полюбовных сделок. У крестьян (бывших крепостных) какого-нибудь села Ивановки какой-нибудь огород выходит углом к выгону г. Иванова, их бывшего помещика, от этого бывает в огороде потрава: над чем тут ломать голову всем грамотным и безграмотным людям целой Российской империи? Это будет тогда дело жителей села Ивановки и больше никого — они или продадут участок, лежащий неудобно для них, или прикупят к нему смежный участок, или произведут обмен участков для уничтожения неудобной чересполосицы. Это будет их частным делом, разумеется, тогда, когда они получат право покупать, про- давать и меняться, как самостоятельные люди. Доставить им это право — вот эту задачу должен решить закон, должно решить целое общество и правительственная власть, а как они будут пользоваться этим правом для устранения мелких личных своих неудобств, это — дело уже собственного их благоразумия.

Освобождение крепостных крестьян — одно дело, уничтожение чересполосицы — другое дело. Совершим первое, и потом второе совершится само собою.

Но есть люди, думающие, что дело освобождения крестьян надобно усложнить, присоединив к нему и изменение разграничения между усадьбами и полями господскими и крестьянскими; мы сказали, что не видим ни надобности, ни логики в таком спутывании разных дел; но те, которые думают усложнить вопрос об уничтожении крепостного права, присоединив к нему вопрос об уничтожении чересполосицы, последний вопрос хотят решать в смысле перенесения крестьянских усадеб и полей. Такое решение предполагается третьим вопросом г. Кошелева:

Если необходимо ‚перенести крестьянские усадьбы, то ‘на чей счет это сделать?

Дело идет об усадьбах, потому будем говорить об’ усадьбах. Перенесение усадьбы, то есть места жительства, есть переселение. Из людей свободных состояний никому не воспрещается [пере- селяться] куда ему угодно; потому помещик ныне имеет, а крепостной крестьянин, когда освободится, будет иметь полное право куда ему угодно переселяться, то есть переносить свою усадьбу. Но право делать по доброй воле известную вещь с тем вместе есть право не делать ее, если нет на то добровольного желания; потому никто по закону не может быть принуждаем к переселению, если пользуется гражданскими правами; принужденное переселение совершаться может по закону только над человеком, лишающимся гражданских прав; гражданских прав человек лишается по закону только за преступление; потому переселение [190] без доброй воли есть один из видов уголовного наказания; этому виду наказания подлежат люди за преступления очень тяжелые, именно за такие, которые подвергают преступника наказанию розгами от 40 до 100 ударов. Кроме преступников, закон никого не. подвергает принужденному переселению.

ы уже говорили, что выражение «необходимость» совершенно неуместно употребляется вместо выражения «удобство» теми, которые говорят о перенесении усадеб; необходимости пере- носить их быть не может, но действительно могут быть случаи, в которых перенесение может быть для кого-нибудь удобно или. выгодно. Если переселения будет требовать выгода самого переселяющегося, предоставим ему самому увидеть выгоду в переселении, не будем изменять великому принципу всякого законодательства, говорящему, что заботиться о личных выгодах и удобствах своих каждый обязан сам. Государство и правительство не обязаны хлопотать о том, чтобы я держал ложку в правой руке, а не в левой, носил сапоги на ногах, а не на руках, потому. что это для меня удобнее: оно предоставляет мне самому понимать, какою рукою подносить мне ложку в рот, как обуваться в сапоги, как соблюдать свои выгоды, каким ремеслом заниматься и где жить; оно справедливо уверено, что человек свои выгоды и удобства чувствует хорошо сам. По этому принципу закон решает и случай переселения: если мне выгодно переселиться, я сам и без всякого принуждения переселюсь; а с другой стороны, если я добровольно переселяюсь, значит я меняю менее удобное или менее выгодное для меня место жительства на более удобное или выгодное. На [чей] счет должно делаться то дело, которое предпринимается мною для моей выгоды или удобства? Разумеется, на мой счет. Г. Сидоров прежде жил в Твери, лежа- щей на верховье Волги; ему вздумалось (показалось удобно или выгодно) переехать в Астрахань, лежащую в низовьях Волги на 3000 верст вниз по течению: на чей счет он переселился и кто был обязан вознаграждать его за издержки переселения? Переселился он на свой счет, и вознаграждать его никто не был обязан: вознаграждением очень достаточным послужили ему те удобства, которые влекли его в Астрахань. По переселению г. Сидорова за тысячу верст с верховьев на низовья Волги легко судить о переселении т. Карпова или просто Карпова, переселяющегося за двадцать верст с верховья речки Безымянки на ее низовье или за пятнадцать сажен, с одного берега речки Быстрой на другой ее берег, также для собственных удобств или выгод.

Другое дело, если человек соглашается переселиться для удобства или выгоды другого; например, подле дома г. Онуфриева в 12-й линии Васильевского острова (в Петербурге) был дом г. Пантелеева. Г. Онуфриеву показалось выгодным приобрести под свой дом дворик г. Пантелеева. Он заплатил Пантелееву сумму, взять которую за свой дом показалось выгодным [191] г. Пантелееву, м тогда г. Пантелеев переселился из соседства г. Онуфриева в 18-ю линию Васильевского острова, где купил себе новый дом. Случаются и другие примеры. В доме г. Онуфриева жили: в квартире № 24 г. Борисов, отставной штаб-ротмистр, большой любитель соловьев и канареек, а бок о бок с ним в квартире № 25 некто Пафнутьев, мещанин, занимавшийся резьбой на дереве; г. Борисов не чувствовал никакого неудобства в этом соседстве; но вдруг Пафнутьеву вздумалось присоединить к резьбе и столярную работу; в его квартире, прежде совершенно тихой, начался стук; стук этот мешал г. Борисову наслаждаться пением своих соловьев и канареек; соседство стало для него неудобно. В го- лове г. Борисова родился вопрос, как бы ему избавиться от соседства, ставшего неприятным. Он пошел к хозяину дома и попросил его согнать с квартиры Пафнутьева. Хозяин дома ответил просто и ясно: «Если я по неудовольствию одного жильца стану сгонять других, довольны ли будут жильцы моими вмешательствами в их домашние дела? Жилец платит мне деньги, не делает ничего неприятного мне, — по совести, могу ли я обижать такого жильца в угоду другому?» Г. Борисов вернулся на квартиру свою огорченный и раздосадованный. В это время случилось мне зайти к нему. Он излился перед мною жалобами и бранью на хозяина дома. Вышедши из терпенья от нелепых упреков хозяину, в этом деле совершенно правому и притом известному в свете за честного и благонамеренного человека, я нашелся вынужденным прервать едкую речь г. Борисова следующим замечанием: «Пожалуйста, молчите: во-первых, хозяин дома совершенно прав, и вы только стыдите себя вашей неумеренностью в желаниях и пошлым эгоизмом, с которым браните человека только за то, что он не захотел в угожденье вам поступить несправедливо; во-вторых, не забывайте, что г. Онуфриев хозяин дома, и, если до него дойдет ваша брань, он, рассердившись, может согнать вас самих с квартиры». Последний аргумент подействовал на г. Борисова, он приутих, и раздраженный вид Юпитера изменился у него на позу мокрой курицы. «Что же мне делать? — произнес он унылым тоном. — Я не могу слышать теперь, как поют мои канарейки». — «Какая мудреная задача в самом деле! — сказал я. — Позовите вашего Алешу». Призвали девятилетнего Алешу. Я рассказал ему, в чем дело. «Как же теперь быть твоему папаше?» — прибавил я в заключение. «Папаша, если вам тут нехорошо жить, пойдемте искать другую квартиру», — сказал Алеша. «Мне кажется, что Алеша понимает дело правильным образом», — заметил я. «Но я так привык к этой квартире, мне не хочется выезжать из нее», — прохныкал г. Борисов. «В таком случае вы можете отправиться к столяру Пафнутьеву и предложить ему вознаграждение, если он согласится уехать из вашего соседства. Но знаете ли, он человек ремесленный, ему подниматься с места тяжело, — сколько возов леса, сколько станков ему перевозить! [192] Ему нельзя будет взять с вас дешево за переезд. А вам, чтобы перенестись с квартиры на квартиру, стоит только взять в одну руку клетку с соловьями, а в другую клетку с канарейками, По-моему, вам легче переменить квартиру, нежели Пафнутьеву. А впрочем, если эта квартира вам так мила, не жалейте денег, и Пафнутьев с радостью переселится, если только получит вознаграждение, какого потребует». Не знаю, чем кончилась эта история; но верно то, что если съехал с квартиры Пафнутьев, то не иначе, как получив от г. Борисова такое вознаграждение, какое захотел взять, а если переехал с квартиры г. Борисов, то не получил от Пафнутьева ровно никакого вознаграждения.

Из этого анекдота видно, что если я нахожу удобным для себя, чтобы переселился кто-нибудь из моего соседства, то я должен заплатить ему, сколько он потребует; если же я сам переселяюсь оттого, что нахожу чье-нибудь соседство неудобным для себя, то за свое переселение я не должен получить никакого воз- награждения. Он переселяется, чтобы избавить меня от неудобства, то есть я получаю от этого удобство; я переселяюсь, чтобы избавиться от неудобства, то есть ищу себе удобства; за удобство платит тот, кто получает его.

Все эти случаи мы рассказали в предположении, что переселение кому-нибудь понадобится; но мы никак не думаем, чтобы встретилось при освобождении крестьян слишком много таких случаев, в которых переселение было бы действительно очень нужно. Вероятно, так думает и г. Кошелев, — это можно вывесть из следующих его слов: «Конечно, во многих имениях помещикам удобно будет остаться на своих местах и сохранить крестьянам их вековые усадьбы; но представится много и таких случаев, когда это счастливое разрешение задачи будет невозможно и когда необходимо будет или тем или другим выселиться. Такие случаи редко встретятся в больших имениях, очень редко в оброчных деревнях; но они могут часто представляться по имениям незначительным и тем чаще, чем имения мельче».

«Часто» — это значит все-таки не «большей частью», «часто» случается то, что случается далеко не каждый день. Справедливо говорит г. Кошелев, что в этих случаях, когда переселение необходимо, оно должно совершаться по добровольному соглашению, «которое одно. может устранить затруднения, иначе почти ничем неустранимые». Справедливо говорит он также, что если помещик выселяется из такого села, где у него, кроме дома, нет других заведений, то за переселение не следует ему вознаграждения; справедливо также говорит он, что если выселяются крестьяне, то не иначе как по добровольному соглашению; нам казалось бы только, что понятием о добровольном соглашении устраняется назначение цены вознаграждения общею мерою для целой губернии; нет, пусть цена определится добровольным согласием в каждом отдельном случае. При этом, очевидно, предполагается у [193] г. Кошелева, что помещик переселяется по собственному желанию, для собственного удобства, а мужики по желанию помещика; но могут быть и обратные случаи, когда желание переселиться самим или склонить помещика к переселению будет со стороны крестьян; в таком случае, очевидно, роли изменяются. Для совершенной ясности мы выразили бы правила, указываемые г. Кошелевым, в следующей форме: 1-е, переселение совершается не иначе как с согласия выселяющейся стороны; ни одна из двух сторон не имеет права требовать от другой переселения, она может только склонять ее к тому посредством предоставления ей вознаграждения; 2-е, тот помещик или крестьянин, который переселяется для собственного удобства, не получает вознаграждения за переселение; 3-е, тот помещик, который соглашается переселиться по просьбе крестьян, или те крестьяне, которые соглашаются переселиться по просьбе помещика, получают вознаграждение от той стороны, которая склоняет к переселению; 4-е, раз- мер вознаграждения за переселение в каждом данном случае определяется торгом или, так сказать, коммерческою сделкою, при которой по общему коммерческому основанию величина суммы зависит только от взаимного согласия двух торгующихся сторон; 5-е, переселение есть факт совершенно независимый от уничтожения крепостного права; оно как по самой идее, так и на деле является уже только последствием этого уничтожения, а по- тому и вопрос о нем в каждом селе начинается тогда, когда уже решен вопрос об освобождении и следующем за него вознаграждении помещика; одно дело после другого может быть решено спустя целый год или пять минут, но непременно должно быть решено после, а не прежде, потому что, являясь договорным делом, оно для своего совершения предполагает независимость друг от друга договаривающихся сторон.

К этим правилам мы присоединим одно замечание; касающееся отношений переселения отдельных лиц к государственным выгодам. Переселение бывает выгодно для национального труда, когда совершается вследствие материальной выгодности, а не по прихоти или капризу. Если деревня перенесется с места, где нет хорошей воды, на такое место, где есть хорошая вода, это вы- годно для государства; но таких случаев нельзя жрать при пере- селении крестьянских жилищ вследствие освобождения: вообще говоря, крестьяне останутся в пределах той же дачи, и, вообще говоря, в этой даче самое удобное для поселения место бывает то, на котором уже стоит деревня; следовательно, переселение крестьян в наибольшей части случаев будет растратою труда и времени на заменение более удобного менее удобным, то есть будет делом невыгодным для национального труда. (Просим читателя не забывать, что мы говорим только о переселении как о последствии отмены крепостных отношений. В этом деле оно имеет совершенно особенный экономический характер и пред[194]ставляется исключением из общего понятия о переселениях, по-> тому что совершается не вследствие экономических соображений, а по изменению юридических отношений). Итак, национальная выгода требует, чтобы размер этого невыгодного передвижения был возможно наименьший. Такая цель совершенно достигается предоставлением его исключительно добровольному согласию переселяющихся. Переселение, как мы видели, предполагается нужным только как средство для избежания, неприятных столкновений. Наилучшее средство предотвратить неприятные столкновения между людьми есть предоставить независимость обеим сторонам одной от другой, тогда каждая из них, приобретая содействие или уступчивость другой только собственным содействием ей, естественно ‘проникается дружелюбными расположениями, а при взаимном доброжелательстве очень мало представится поводов к неудовольствиям.

Переселение крестьян по поводу уничтожения крепостного права представляется вообще делом невыгодным для государства. Совершенно другой характер имеет переселение помещика. Землепашец, переселяясь, только сносит свою усадьбу с одного места сельской дачи на другое и обыкновенно должен будет пере- носить ее с более удобного на менее удобное. Но когда барин, живший в деревне, переменяет место своего жительства, есть сто шансов против одного, что он переселится в город. Полезные для государства последствия переселения в город, можно сказать, неисчислимы. Недостаточное развитие городов — одна из главнейших причин слабого развития у нас всех высших сторон жизни и даже самой торговли с промышленностью, даже земледелие будет подвигаться вперед только соразмерно развитию городов. Переселение многих помещиков из деревень] в города, подняв и оживив города, поднимет земледелие, промышленность и торговлю, будет содействовать развитию нашей общественной жизни и образованности. В выгодах государства надобно желать этого переселения; того же надобно желать и в выгодах самих помещиков. Можно спорить о том, где простолюдин образованнее и нравственнее — в городе или в селе, но вредное влияние сельской жизни на некоторых помещиков бесспорно. В городах они сделаются деятельнее и просвещеннее. Если переселение крестьян будет зависеть от добровольного согласия самих крестьян, в селах останутся те помещики, которым действительно надобно по делам жить в деревне, которые старательно занимаются сельским хозяйством или имеют промышленные заведения. Напротив, те, которые живут в деревне без всякого особенного дела, найдут удобным для себя переселиться в города, что будет выгодней для них самих в нравственном, умственном, а потом и в материальном отношениях.

За вопросом о том, на чей счет следует производить переселение вообще, следуют у г. Кошелева вопросы: какие пособия или [195] облегчения необходимы по этому делу помещикам, имеющим менее 21 души, и помещикам, имеющим от 21 до 100 душ. Совершенно одобряя дух, внушивший эти вопросы, то есть признание принципа, по которому человек ‘небогатый, не имеющий силы без затруднений обернуться в деле, легком для человека богатого, должен получить пособие и облегчение, мы с радостью увидели бы помещиков двух ‘названных г. Кошелевым разрядов получившими всевозможные вспоможения не только по частному вопросу о переселении, но и вообще по всему делу уничтожения обязательного труда. Само собой разумеется, впрочем, что эти облегчения должны вытекать из общих источников, а не в частности из особенных условий, которые возлагались бы именно только на их крестьян. С сохранением этого правила мы готовы признать справедливыми всякие меры в преимущественную пользу помещиков двух названных разрядов перед остальными помещиками. В том плане, который излагается у нас ниже, объяснены преимущественные выгоды, которые мы находили бы удобными дать им. Но если другой кто-нибудь придумает еще выгоднейшие меры в их пользу, согласные с справедливостью, мы готовы поддерживать все такие меры, вполне сочувствуя выгодам означенных двух разрядов помещиков.

Должны ли крестьянские усадьбы после выкупа оставаться мирскою собственностью или частною собственностью каждого семейства, и какие должны быть права на усадьбы мира и отдельных крестьянских семейств? — спрашивает далее г. Кошелев. Этот предмет — едва ли не самый многосложный во всем крестьянском вопросе, хотя занимает в нем не очень видное место и нимало не касается отношений помещиков к крестьянам, относясь только к отношениям одних крестьян между собою. Его нужно рассматривать отдельно и подробно. Нам казалось бы, что основанием тут должно быть поставлено различение между жилищем, то есть избою или домом с двором в теснейшем смысле слова, и другими принадлежностями усадьбы. Двор без всяких неудобств для общины мог бы быть частной собственностью; крестьянин мог бы продать его кому угодно, не стесняя никого из земледельцев того села, но другие принадлежности усадьбы, именно гумно и конопляник, относящиеся уже специально к земледельческому быту, он мог бы продать только земледельцу, при- писанному к той общине или даже и это право могло бы быть подчинено различным условиям. Таким образом мещанин, занимающийся мастерством, или торговец мог бы свободно селиться в деревне, купив у крестьянина дом или часть дворового места для постройки дома; но участие в поземельных сельскохозяйственных принадлежностях дачи земледельческой общины имели бы постоянно только земледельцы этой общины. Село через это оживилось бы присутствием торговых и промышленных элементов, и самая ценность дворов и изб поднялась бы, но неотъемле[196]мость сельскохозяйственных принадлежностей у крестьян сохранилась бы,

Это дело имеет важность для крестьян совершенно независимо от вопроса об уничтожении крепостного права; оно принадлежит не к отношениям помещика с крестьянами, а равно касается и государственных и удельных и всяких других крестьян. Так или иначе устроятся крестьяне, помещику не будет от того ни вы- годы, ни убытка. Другое дело следующий вопрос.

Как ценить крестьянские усадьбы? Как поступать в тех местах, где усадьба составляет главную и значительную ценность имения?

Г. Кошелев в своей статье об усадьбах совершенно справедливо замечает, что это вопрос самый существенный и самый трудный. «Оценка вообще вещь не легкая, — говорит он, — но особенно трудно ценить то, что отдельно не существует, что в понятиях наших всегда соединено с чем-то другим и что не составляет предмета продажи и купли. В понятиях как помещичьих, таки крестьянских усадьбы с прочими угодьями составляют одно целое. Разъединить их в представлении, на плане, в описании — весьма возможно; но оценить их порознь есть дело не только трудное, но в некоторых случаях едва ли возможное». Основываясь на этом чувстве русских людей, не понимающих земле- дельца, не владеющего землею, не понимающих земледельческой усадьбы без пашни и лугов, мы думаем, что выкуп с землею легче, нежели выкуп без земли и что оценивать крестьянские усадьбы вместе с полевыми землями, находящимися во владении у крестьян, легче, нежели оценивать их без земли. Закон, данный высочайшими рескриптами, постановляет только наименьший предел того, что должно быть дано крестьянам при освобождении; он говорит только, что без усадьбы освободить крестьян не позволяется; но следует ли присоединить к усадьбе также все полевые и другие земли, находящиеся во ‘владении крестьян, — это оставляется законом на обсуждение общества. Мы решительно думаем, что усадьба без полевой земли не должна существовать потому, что неразрывная связь усадьбы и земли требуется и государственною пользою и национальным убеждением. Поэтому оставляем без ответа вопрос об отдельной оценке усадьбы, как вопрос, не приложимый к нашей жизни, и переходим ко второй части вопроса г. Кошелева, именно вопросам надела крестьян землею.

Первый вопрос г. Кошелева состоит в том, какое количество земли можно считать достаточным, по выражению высочайших рескриптов, для обеспечения ‘быта крестьян и для выполнения ими обязанностей перед правительством и помещиком. Ответ может быть двоякого характера: теоретического или практического, то есть может быть выводим из отвлеченных соображений или состоять только в принятии на бумаге факта, всеми признаваемого [197] в жизни. Втупать на теоретический путь, пускаться в соображение о том, какое количество земли может быть достаточным для достижения указанной высочайшими рескриптами цели, мы не советовали бы, потому что дорожим выгодами помещиков и желали бы такого устройства поземельных отношений, при котором осталась бы у помещиков наивозможно большая пропорция земли. Слово «может» — слово вероломное; за него можно взяться с целью сократить количество земли, отводимое крестьянам, но что, если оно неожиданно приведет к результату совершенно против- ному; мы поясним это примером хотя бы такого рода.

Я живу на квартире с одним хорошим знакомым; вдвоем мы занимаем три комнаты и находим, что помещение для нас достаточно; но если вы спросите меня, какое помещение может считаться достаточным для одинокого человека, каков я или мой товарищ по квартире, я по совести должен буду отвечать, что порядочную жизнь невозможно вести одинокому человеку, занимая меньше как три комнаты одному. Необходимо человеку иметь кабинет для занятий, необходимо иметь спальную и необходимо иметь хотя небольшую, но ничем не занятую комнату для приема посторонних людей. Каждый должен будет согласиться со мною: в самом деле, очень неудобно не иметь отдельной комнаты для занятий, очень неудобно не иметь спальной, отдельной от кабинета, и т. д. Результаты вопроса в том, какое помещение может считаться достаточным, результаты этого вопроса для моих квартирных отношений с моим товарищем, как видим, не совсем удобны.

Потому станем решать вопрос о наделении землею просто на основании фактов общественного сознания, а не на основании теоретических рассуждений, следствия которых были бы менее выгодны для лиц, выгодами которых я, как оказал, дорожу. В таком случае ответ бесспорен:

Достаточным для обеспечения быта крестьян и для выполнения ими обязанностей перед правительством и помещиком полагается такое количество земли, какое на обыкновенном житейском языке в данной местности считается достаточным.

Ответ, как видим, похож на знаменитую формулу Фихте: А=А, Я есмъ Я, земля есть земля, достаточное количество земли есть достаточное количество земли. Он ясен, точен и бес- спорен; сомнений и произвола он не допускает. Итак, предположим, что в ‘известной местности те из крепостных крестьян считаются достаточно ‘наделенными землею, которые имеют по три десятины в поле на тягло; в этой местности существует, положим, три имения, каждое по 100 тягол; земли принадлежит к одному три тысячи десятин, к другому две, к третьему полторы. Во всех трех достаточный надел крестьян землею одинаков, именно девятьсот десятин пахотной земли, кроме луговой, лесной и т. д. Затем в каждом из трех имений остается больше или [198] меньше земли, в которой нет необходимости крестьянам для обеспечения своего быта и для выполнения своих обязанностей перед правительством и помещиком.

Надел крестьян землею должен быть в каждой местности таков, какой по общему мнению земледельцев считается достаточным наделом. Таков практический житейский ответ на первый вопрос. Второй вопрос так же легко решается с тем же общественным сознанием.

«Можно ли при определении количества земли, достаточного для обеспечения быта крестьян и т. д., принять в соображение местные промыслы, коими крестьяне ныне дополняют недостаток или непроизводительность земли?»

Самый вопрос уже говорит, что такой надел недостаточен в некоторых случаях. Если земля не обеспечивает быта крестьян потому, что она не производительна, мало способна к земледелию, увеличение пропорции крестьянской земли мало послужит к улучшению их быта; но в таких местах землею мало дорожат помещики, и мало хлопочут о ней крестьяне; стало быть, тут не следует ожидать особенных споров о пропорции земли; сколько захотят взять крестьяне, столько и согласится дать им без большого убытка для себя помещик; сколько захочет оставить себе помещик, столько и согласятся оставить ему без большого убытка для себя крестьяне. Совершенно иное дело в тех поместьях, где земля хороша, но крестьянам отдана слишком малая часть ее. Если тут крестьяне ищут себе подмоги в промыслах, они делают это не от физической необходимости, положенной природою, а от случайностей, которые как вносятся, так и устраняются человеческою волею. Цель для этой воли указана высочайшими рескриптам: в тех поместьях, где дача заключает в себе довольно земли для достаточного надела крестьян, но где еще не произведен достаточный надел, он должен быть произведен.

Из всего сказанного следует, что норма, нами принимаемая за основание успешности каждого гражданского дела, именно довольство известною мерою тех людей, в пользу которых она производится, — эта норма служит наилучшим средством при решении вопроса о наделении крестьян землею.

Такой надел земли, которым вообще довольны крестьяне в известной местности, есть именно тот надел, о котором говорят высочайшие рескрипты.

В некоторых местностях, где земля слишком дурна, крестьяне могут желать малого надела; таким селам не нужно навязывать лишней земли против того, сколько они хотят взять.

В других местностях, где земля хороша, бывают села, в которых крестьянам отдана слишком малая часть дачи; тут можно наделить их достаточнее прежнего, когда они сознают, что прежний надел был недостаточен. После этого почти не нужно отвечать на третий и четвертый вопросы: [199] «Возможно ли установить для каждой местности нормальный надел землею?» — «Не лучше ли удержать нынешний тягловый надел?» Для каждой местности должно установить нормальный надел, меньше которого не может быть дано крестьянам, если они сами не пожелают взять меньше. Если настоящий тягловый раз- мер в известном виде немногим ниже этого нормального надела или выше его, этот нынешний надел будет удержан; если же он много ниже нормы, он должен быть увеличен.

Итак, мы принимаем три основания для надела крестьян. Самым основным служит согласие и довольство крестьян; затем имеет силу нормальный размер надела: если крестьяне не хотят взять меньше, то им не дано будет меньше нормального надела; после этих двух оснований имеет силу третье: если нынешний надел не ниже нормального надела и если крестьяне ме хотят сами взять меньше, нежели владели, сохраняется нынешний надел.

Из этих оснований видим, что во многих случаях дело будет решаться фактическим положением вещей в настоящее время, во многих других случаях — общественным сознанием, выражающимся в желании крестьян, и затем часто по обоюдному соглашению помещика с крестьянами; последнее будет иметь место в тех селах, где крестьяне до сих пор находились в хорошем состоянии и где потому они и помещик были взаимно довольны друг другом и одинаково довольны настоящим распределением господской и крестьянской земли. Совершенно ошибаются те люди, которые воображают, будто последних случаев не очень много: напротив, чрезвычайно многие помещики считаются у крестьян хорошими и добрыми помещиками и пользуются их любовью. Едва ли не должно сказать, что в большей части великорусских губерний большинство помещиков и крепостных крестьян находится в подобных приязненных отношениях; по крайней мере так мы знаем о губерниях, в которых бывали.

Но исключительно предоставить установление надела крестьян во всех случаях обоюдному соглашению помещика с крестьянами (вопрос 5-й) было бы неудобно, потому что обоюдное соглашение, иначе свободная переторжка, есть принадлежность только тех дел, в которых и та и другая из двух договаривающихся сторон имеет одинаковую возможность не заключать договора, если он ей кажется невыгодным, и бросать начатое дело без решения. По вопросу же о наделении крестьян землею ни помещик, ни крестьянин не имеют возможности такого произвола — оставлять дело нерешенным. По необходимости они должны кончить его, следовательно, не имеют произвольности в своих действиях. При таком условии договор не может быть законною формою, а закон должен постановить какую-нибудь норму; договор же может участвовать в решении дела только фактически, а не юридически.

Выше, говоря о размежевании усадеб, мы выразили мнение, [200] что уничтожение чересполосности и освобождение крепостных крестьян совершенно различные дела, из которых последнее не должно быть запутываемо через смешение с первым. Сообразно этому надобно отвечать и на (6-й) вопрос г. Кошелева о полевых землях:

«Как отделить землю крестьян от господской там, где она еще не отделена к одному месту и где узкость дачи или недостаток водопоев или разнокачественность почвы или иные причины тому препятствуют?»

Фактически крестьянская земля отделена от господской везде, кроме тех многоземельных областей, в которых нет постоянного места запашки, а постоянно поднимаются под пашню или новины, или земли, оставшиеся в залежи. Но в таких местах разделение земель не представляет никаких трудностей: нужно только отвесть крестьянам такое число десятин, чтобы они могли при прежней системе залежей иметь тот размер полей, какой нужен для обеспечения их быта. Во всех других областях, где нива имеет постоянное место, крестьянские земли фактически отделены от господских. Границы этого разделения могут быть не совсем удобны, но если до сих пор помещик и крестьяне не предпринимали ничего для отстранения этого неудобства, то нет разумного основания, чтобы они непременно затрудняли себя хлопотами об этом именно в ту минуту, когда у них и без того на руках гораздо важнейшее дело — решение дела об отмене обязательного труда: если терпели неудобство в продолжение десятков или сотен лет, когда была со- вершенная свобода заняться его устранением, то можно потерпеть этими хлопотами еще год или два, когда время и мысли заняты другим, гораздо важнейшим делом. Сначала кончим это важнейшее дело, — отмену крепостного права, а потом, когда будет сво- бодное время заняться другими делами, займемся уничтожением чересполосицы, если по разделу, при котором совершена отмена крепостного права, окажется чересполосица, и если от этой чересполосицы будут чувствоваться неудобства. Далеко не [во] всех селах она окажется, и далеко не во всех тех селах, где окажется, будут от нее чувствоваться неудобства; потому и вопрос об этих неудобствах будет не общим государственным вопросом, даже не губернским, даже не уездным, а чисто частным вопросом того или другого села в отдельности и будет решаться в этом самом селе, так что и слух о нем, не только забота о нем, не перейдет за пределы села.

При таком ответе на вопрос о разделе излишне отвечать на седьмой, восьмой, девятый и десятый вопросы, основанные на предположении, что уничтожение чересполосности будет производиться одновременно и в связи с отменою крепостного права. Если помещики в продолжение десятков и сотен лет не думали размежевываться с своими соседями — помещиками, то, повторяем, [201] нет необходимости предполагать, что они не могут прожить год или два в чересполосице с крестьянами.

В заключение той части вопросов, которая относится к наделу крестьян землею, поставлен, наконец, коренной вопрос всей реформы, производимой благодетельною волею государя императора, — вопрос о предоставлении полевой земли и других угодий в собственность крестьян. Этот вопрос выражен г. Кошелевым в двух пунктах:

11. Не будет ли выгоднее и удобнее присоединить к усадьбам и полевую землю крестьян? 12) Нет ли средств к предоставлению всей крестьянской земли или части оной в собственность крестьян с удовлетворением помещиков за землю, которой они лишатся?

Нет никакого сомнения в том, что присоединить к усадьбам полевую землю крестьян выгодно и удобно как для государства и для крестьян, так и для самих помещиков; надобно прибавить, что та же выгода государства, крестьян и помещиков требует при- соединить к усадьбам и к земле все те угодья, которые необходимы для земледельческой жизни, именно луга, леса и прочая в той пропорции, в какой необходимы они для осуществления цели, указанной в высочайших рескриптах, именно для обеспечения быта крестьян и для выполнения ими обязанностей перед правительством и помещиками. Замечаемое в некоторых колебание по этому вопросу происходит никак не от недостатка уверенности в пользе и гуманности такого решения, но единственно от предположения, что выкуп крестьян с землею и угодьями потребует таких громадных сумм, уплата которых была бы затруднительна. Это предположение может проистекать только от неясного понимания отношений различного рода существующих имуществ к производительным силам нации и к средствам уплаты, возникающим для нее из этих сил; оно поддерживается недостаточным знакомством с могуществом пособия, оказываемого финансовым операциям системою кредита и банков; оно может держаться в мыслях человека только до той поры, как он ясно поймет средства нации для выкупа и характер действия, придаваемого этим средствам финансовою наукою.

Нет такой ценности, существующей в данное время в известном государстве, которая не могла бы легко и скоро быть куплена теми ценностями, какие постоянно создаются трудом и жизнью нации. В политической экономии эта аксиома подтверждается следующим образом.

Все те имущества и ценности, которые завещаны известному поколению нации предками, далеко не равняются по своей стоимости той массе ценностей, которая производится трудом этого поколения в течение немногих лет. Если бы всю Францию или Англию со всеми теми богатствами, какие находятся в ее пределах, оценить так, как оценивается поместье или дом, то стоимость [202] всей этой земли со всеми ее имуществами и ценностями, с нивами и лесами, строениями и капиталами, далеко не равнялась бы той массе ценностей, какая будет вновь произведена.

[Продолжения нет.]

Письмо к В. А. Каракозовскому о способах выкупа крепостных крестьян с землею

Ты хочешь, любезный друг, чтобы я своими бухгалтерскими приемами помог тебе представить в точнейшем виде планы, которые ты имеешь в виду; ты просишь меня составить сметы по тем основаниям, какие ты нашел справедливыми и удобными для вы- купа крестьян с землею. Исполняю твое желание и радуюсь, что мои занятия по банкирским делам оказываются пригодными теперь не для одних выгод фирмы, в которой я служу, но получают применения и к общественным делам. С удовольствием составляю требуемые тобою сметы по данным тобою основаниям, но с тем условием позволяю тебе пользоваться ими, чтобы ты вместе с выводами из расчетов, составленных мною по твоим основаниям, сообщил публике и мои замечания против оснований расчета, тобою принимаемых. Ты не хотел согласиться со мною — быть может, в публике найдутся люди, менее тебя расточительные на трудовые деньги поселянина.

Ты принял оценку выкупа, по моему мнению, слишком высокую; ты принял и заем для немедленной уплаты слишком большой; наконец ты положил на этот заем слишком высокий процент. Те, которые, подобно мне, каждый день сидят над коммерческими расчетами, поймут, как сильно ты ошибался, думая, что не важны какие-нибудь лишние пять рублей выкупа на душу, какой-нибудь рубль лишней выдачи посредством займа, какие-нибудь две десятые доли процента на этот заем. Мы, купцы, знаем, что значит каждая лишняя копейка, — она тянет за собою рубли и тысячи рублей. Сколько случаев бывало на моих глазах, когда от одной копейки в цене покупаемого или продаваемого хлеба зависели десятки тысяч рублей выгоды или убытка! Расскажу один случай, памятный в нашей конторе. У нас было две тысячи ‘берковцев сала, купленного по 42 руб. 20 коп.; на другой день после покупки нам дали по 42 р. 50 к., мы продали и остались в барышах; у другой фирмы было три тысячи берковцев, купленных по 42 р. 45 к., ей также предлагали продать за одну цену с нами, но, очевидно, прибыль от такой продажи не стоила хлопот, и продажа не состоялась. На другой и третий день цены стояли прежние, с четвертого стали падать и через месяц стояли уже на 3 р. 50 к. [за пуд], и повышения не предвиделось. Таким образом фирма, удержавшая сало, понесла потери более 20 000 рублей серебром, и вся эта потеря вышла из-за двадцати пяти копеек. Повторяю тебе, [203] в коммерческом расчете важна каждая копейка, нельзя одного гроша передать лишнего, не потеряв убытку на десятки тысяч. Потому-то я и не согласен на лишнюю передачу рублей, на которую ты так нерасчетлив.

Начнем с твоей оценки выкупа. Ты кладешь выкупную плату средним числом за душу с землею по 80 рублей. Я не занимался русскою статистикою настолько, чтобы мочь проверить в настоящую минуту те факты, из которых ты выводишь среднюю вели- чину дохода с тягла; но полагаю, что ты ценишь этот доход слишком высоко, считая его в 20 рублей серебром; я знаю, что во многих поместьях получается гораздо больше, но дело в том, что до- ход с поместья далеко не весь получается от тех предметов, которые подлежали крепостному праву. Вычти весь доход с фабрик, заводов, овчарен, мельниц и других промышленных заведений, принадлежащих помещикам. Все эти заведения остаются у помещиков, стало быть не входят в цену крепостного отношения, ныне выкупаемого. Вычти также все другие отрасли дохода, получаемого помещиком [по]мимо крепостного права, вычти, сверх того, проценты с оборотного капитала, употребляемого помещиком на самое земледелие, как-то: семян, земледельческих орудий господского хозяйства и проч., и ты увидишь, что в имении, состоящем на запашке, едва ли останется и 15 руб. с тягла дохода от чисто крепостных отношений, подлежащих выкупу. Среднюю цену оброка также нельзя положить более 15 руб. с тягла, — я знаю, что во многих местах берут больше, но таких мест не много; я знаю, что и в других местах встречаются поместья, платящие оброк более высокий, но тогда все кругом говорят, что оброк этот слишком высок; злоупотребление не есть правило; притом же ты сам говоришь, что помещиков, злоупотребляющих своею властью, у нас очень немного, стало быть и злоупотребления их властью так редки, что не имеют влияния на среднюю величину оброка. А сколько есть обширных местностей, в которых величина дохода с тягла несравненно менее? Знаешь ли ты, что, например, в Витебской губернии получается много, много 10 рублей серебром с тягла, да нет, и того не получается. Итак, я полагаю, что ты сильно ошибся, приняв доход более 15 рублей с тягла. Но повторяю, что не имею теперь времени подробно доказать тебе это, — справки потребовали бы довольно много времени, а ты меня завалил работой; потому пусть будет пока по-твоему, принимаю 20 рублей дохода с тягла, хоть и думаю, что этот доход преувеличен тобой. Пусть будет, говорю я, 20 рублей с тягла. Но сколько тягол принимаешь ты в ста душах?

«Положим число тягол наполовину против числа душ, — говоришь ты, — будет с души по 10 рублей дохода». Где ты нашел именье, в котором на сто душ было бы 50 тягол? В оброчных имениях полагают 45, в состоящих на запашке и того меньше, так что чуть ли не много будет считать и по 40 тягол; во многих [204] имениях считается тягол только третья часть со всего числа душ, но положим, 40 тягол. Ты сам говорил мне, что оброчных имений вдвое, а может быть, и втрое меньше, нежели издельных; будем считать хотя вдвое; что выходит? На двести душ издельных считай сто душ оброчных; в оброчных ста душах 45 тягол, в издельных двухстах душах 80 тягол, всего 125 тягол в трехстах душах; в общем числе приходится на сто душ менее нежели 42 тягла. Будем считать 42 тягла. С каждого ты сам положил дохода по 20 рублей (что, повторяю, по-моему, слишком много); по твоему собственному счету должно выходить со ста душ (42 тягла) всего только 840 рублей дохода или по 8 рублей 40 коп. с души, а ты считаешь со ста душ 1000 рублей и с души по 10 рублей. Зачем же ты накинул 1 рубль 60 коп. лишних?

Иду дальше. Как теперь считать ценность души со всеми угодьями, принадлежащими к поместью, то есть как с теми, которые выкуплены, так с теми, которые должны остаться у помещика? Ты полагаешь 130 рублей, а сам говоришь, что поместье дает у хорошего помещика 8% продажной цены. Зачем же ты переводишь доход с поместья в капитал по расчету дохода менее 8%? По твоему собственному счету дохода в 10 рублей с души должна выходить ценность души со всеми господскими и крестьянскими угодьями всего только 125 рублей; зачем же ты накинул 5 рублей? А по моему расчету, без твоей неправильной надбавки 1 руб. 60 коп. в доходе с души, выходит еще меньше. Я тебя уличил, что по твоему собственному счету 20 рублей дохода с тягла следует считать с души не 10 рублей, а 8 руб. 40 коп. дохода. Я перевожу этот доход в капитал по расчету 8%, и выходит ценность души со всеми угодьями господскими и крестьянскими 105 рублей.

Видишь ли, мой друг, как тянет за собой лишняя копейка лишний рубль? В одном месте при своей смете накинул ты 1 р. 60 к., в другом месте накинул выше основательной капитализации какую-нибудь четверть процента, и оказалось, что погрешил ты против правды очень много, наложил на крестьянскую душу лишних 25 рублей.

Этим не кончены мои тебе упреки за расточительность на трудовые деньги. «Ценность имения слагается в настоящее время, говоришь ты, из двух элементов: один из них — ценность земли, другой — ценность обязательного труда». Полагая, что земля, отходящая к крестьянам, должна быть выкуплена по своей полной ценности, а обязательный труд — на половину своей ценности, ты находишь, что сумма выкупа должна составлять не более 60% всей цены имения в его настоящем размере. Сначала я принимаю это отношение, по моему мнению слишком высокое, и тут опять уличаю тебя в ошибке при переложении счета с процентов на сумму. Ты сам определил ценность души в 130 рублей; 60% с этой суммы составляют только 78 рублей, зачем же ты [205] положил ценность выкупа в 80 рублей? Опять ты преувеличил мужицкую уплату на 2 рубля.

Но ты знаешь теперь, что подобными ошибками в предшествовавших выкладках ты вывел слишком высокую цену для всего имения; я доказал тебе, что вместо 130 рублей вся ценность поместья простирается по цифрам, которые тобою самим даны мне, только до 105 рублей. С этой последней суммы, которая и есть точная сумма по твоим собственным основаниям, 60% составляют только 63 рубля, — вот истинная величина выкупа по твоим собственным основаниям. Ты обременил выкуп мужика лишними 17 рублями, — тяжелый грех сделал ты по неосмотрительной своей расточительности на трудовые деньги мужика.

Я сказал, что проверяю только твои выкладки, не имея времени проверять самых оснований, взятых тобою для этих выкладок. Счастье твое, что у меня нет времени для проверки твоих оснований; к чему привела бы она, ты можешь судить по одному случаю, в котором я имею перед глазами данные, из которых выведены твои основания. На грех себе, ты внес в данную мне записку те соображения, по которым ты полагаешь величину выкупа в 60% всей ценности поместья. Ты говоришь, что в издельных имениях цена земли составляет около четырех пятых частей всей ценности имения, то есть 80%, а остальная пятая часть ценности, то есть 20%, состоит в обязательном труде. Не думаю, чтобы на деле было так: ты слишком малую часть положил на долю дохода, доставляемого не землею, а обязательным трудом. Спроси любого русского статистика, он скажет тебе, что ценность обязательного труда нельзя считать в издельном имении меньше, как в третью часть всей ценности именья. Но положим на него только ту долю, которую кладешь ты: я хочу поймать тебя на другой погрешности, еще более осязательной. Из 80%, заключающихся в ценности земли, говоришь ты, 50% надобно считать на крестьянскую землю, а 30% на господскую. Боишься ли ты бога? Я знаю, что во многих поместьях крестьянские поля имеют размер несколько больше господских, например на себя мужик получает по две десятины в поле, а на помещика обрабатывает по полуторы десятины; но и тут отношение не как 9 : 3, а только 4 : 3, и по этому отношению на крестьянскую землю приходится из 80% только 45,7, а не 50; на господскую же остается не 30, а целых 34,3. Но ты сам знаешь, что далеко не во всех издельных имениях крестьянские поля настолько больше господских, а во многих поместьях даже и вовсе не больше их. В этом один твой грех, другой в том, что ты забыл о лугах, лесах и рыбных ловлях: во всех этих угодьях на долю мужика отдается гораздо меньше, нежели оставляет за собой помещик; из лесов крестьянину дается только на домашний обиход, а излишний лес помещик продает исключительно в свою пользу; наконец, если в поместьи есть значительные рыбные ловли, помещик отдает их в откуп также исклю[206]чительно в свою пользу; если бы ты не упустил из виду этих угодий, если бы не ослепила тебя одна пахотная земля, а принял бы ты в соображение все сорты поземельных угодий, принятое тобою отношение между господскою и крестьянскою землею вышло бы вовсе не то, какое ты положил: оказалось бы, что пространство и ценность поземельной собственности, оставленной помещиками в своем исключительном пользовании, гораздо больше, нежели предоставлено в пользование крестьянам. Я сказал, что у меня нет времени для наведения справок, но одна справка достается мне без больших хлопот, и я тебя уличу ею. Из двенадцати уездов Киевской губернии у г. Фундуклея показано точное отношение господской и крестьянской земли в одиннадцати уездах, именно во всех уездах, кроме Чигиринского, о котором не было собрано точных сведений 6. Всего в одиннадцати уездах пахотной земли под господскими полями 749 021 десятина, под крестьянскими 861 759 десятин, — крестьянам, как видишь, отвели помещики несколько больше, нежели оставили под своею запашкою, но разница эта вовсе не так велика, как ты принимал; положив отношение 5 : 3, ты считал, стало быть, на сто десятин господской земли 166,66 крестьянской; на самом деле даже и под запашкою приходится только 115 десятин. В других же угодьях уже и совершенно не то, что предполагается твоим основанием выкладки. Например, сенокосной земли помещики предоставили крестьянам 187 366 десятин, а в своем исключительном пользовании оставили 260 124 десятины; таким образом на 100 десятин господских лугов приходится только 62 десятины крестьянских. Разница в этом одном уже слишком покроет противную разницу в запашке: у крестьян пахотной земли на 112 тысяч десятин больше, нежели у помещиков; зато у помещиков на 73 тысячи десятин больше лугов, нежели у крестьян, а десятина луга гораздо дороже десятины пахотной земли. Стало быть, если приложить к пахотной земле луга, то окажется по этим двум статьям вместе, что ценность земли, отведенной крестьянам, никак не больше ценности земли, оставленной помещиком в своем исключительном пользовании. А если ты не упустишь из виду леса и другие угодья, то окажется, что у помещиков в исключительном пользовании остается ныне гораздо больше земли, нежели сколько предоставлено ими крестьянам, и долг крестьян несравненно меньше того, как можно было бы предположить, не справившись с положительными данными. Как ты думаешь, например, каково это отношение в одиннадцати уездах Киевской губернии, о которых я представляю тебе точные цифры? Всего в этих одиннадцати уездах принадлежит к поместьям крепостным 3 149 611 десятин, из них предоставлено в пользование крестьянам под усадьбы, под пашню, под сенокос и проч. 1 934 381 десятина; остается в исключительном пользовании у помещиков под помещичьими усадьбами, пашнями, сенокосами и другими угодьями, приносящими [207] доход исключительно помещику, 1 955 230 десятин. Краснеешь ли ты теперь за свою погрешность? Чувствуешь ли, как она огромна и безбожна? Ты полагал, что из 80% в пользование мужику отдано 50%, а вот оказывается по одиннадцати уездам Киевской губернии, что мужику отдано 30,33%, а у помещика осталось 49,67%, то есть почти как раз наоборот против того, что ты полагал. Ты скажешь, что в других губерниях, быть может, предоставлено мужику больше, нежели в Киевской. Быть может, а может и не быть; я тебе представил цифры, так не отвечай же ты мне пустым словом «может быть», — ведь я на него могу отвечать тебе таким же «может быть», именно так: таково отношение в Киевской губернии, где барщина вообще гораздо меньше, нежели в великороссийских губерниях, а в великороссийских губерниях, так как барщина там больше, то и часть земли, остающаяся в исключительном пользовании помещика, может быть еще больше, нежели в Киевской губернии. Согласись, что в моем «может быть» больше вероятности, нежели в твоем: мое основано на размере барщины, а твое ровно ни на чем не основано.

Посмотри же, в какой погрешности я тебя уличил: ты поло- жил, что за выкуп крестьянской земли приходится 50% всей ценности поместья в издельных поместьях и 10% за выкуп обязательного труда, всего, по-твоему, 60%. А я тебе доказал, что за выкуп земли причитается всего 30%, стало быть, и весь выкуп в издельных поместьях составляет только 40%. Какова твоя щедрость на трудовые деньги мужика? На целую половину ты наложил на него лишнего выкупа в издельных имениях. Побойся бога, мой милый, постыдись людей!

Хотел бы я точно так же переговорить с тобой и об оброчных имениях; и тут я утешил бы тебя не хуже того, как утешил разбором твоего выкупа в издельных имениях; но, повторяю, нет у меня времени для приискания справок: ты завалил меня работою, потому до поры до времени оставляю неприкосновенной принятую тобою пропорцию выкупа для оброчных имений: пусть будет выкуп их в 60% против всей ценности поместья. Довольно мне и представленных уже мной улик в твоих погрешностях; ты увидишь из расчета, прилагаемого мною к тем выкладкам, которые я произвел по твоему поручению, что единственно твоя неосмотрительная расточительность на рубли и копейки, в которой я уличил тебя, заставила тебя желать прямого содействия от общества мужикам в деле выкупа. Если бы ты строго держался принятых тобою оснований для выкупа, то оказалось бы совершенно достаточной для быстрого выкупа всех крепостных крестьян с землею и угодьями такая добавочная подать на них, которую ты сам признаешь необременительной. Именно без всякого обмена выкупных облигаций на долги в кредитные учреждения, то есть, как ты называешь по первому способу выкупа, полный выкуп совершился бы при подати в 3 руб. 50 коп. с души в девят[208]надцать лет с половиною, а при подати в 4 рубля с души— в шестнадцать лет с четвертью. По второму же твоему способу, то есть с принятием облигаций в уплату долгов по кредитным учреждениям, выкуп всех облигаций и всего долга потребовал бы при подати в 3 руб. 50 коп. с души только одиннадцать лет с четвертью, а при подати в 4 рубля с души — всего только девять лет с половиною.

Из этого ты увидишь, что только нерасчетливость в рублях и копейках приводила тебя к мысли желать прямого пособия от общества мужикам в деле выкупа: ты справедливо говорил мне, что всякое имущество, как бы ни казалось оно огромно, легко и быстро выкупается или покупается трудом того сословия, кото рому оно нужно, лишь бы только ценность этого имущества не преувеличивалась неправильною оценкою. Ты не поостерегся ошибок, казавшихся тебе маловажными, и только от того ценность имущества возросла в твоем слишком щедром расчете до размеров, несколько затруднивших тебя. Исправь свои недосмотры по моим замечаниям, и ты увидишь, что крепостные крестьяне со всеми своими угодьями могут выкупиться гораздо быстрее и легче, нежели ты предполагал, и убедишься, что обществу не будет никакой надобности делать пожертвования для облегчения им выкупа: выкуп, повторяю, очень легок для них самих без всякого пособия, лишь бы оценка была правильная.

Впрочем, не думай, чтобы ту оценку, которую произвожу я по твоим же основаниям, только поправляя твои недосмотры, мог я по совести назвать уже достаточно правильной. Выкуп по ней уже довольно легок для мужика, но я нахожу ее все еще очень много преувеличенной против истинной меры: основания, которые ты берешь для оценки, кажутся умеренны по сравнению с основаниями, какие принимаются у других писавших о величине выкупа еще неосмотрительнее, чем писал ты; по сравнению с людьми, гораздо более тебя расточительными на трудовые деньги мужика, ты представляешься справедливым к той и другой стороне, к помещикам и к мужикам; но от истинного беспристрастия ты все еще далек: к стороне помещиков ты склоняешься гораздо более, нежели на сторону мужиков.

Трудно было и ожидать от тебя чего-нибудь иного: ты издавна живешь исключительно в кругу людей образованных; в этом кругу очень много помещиков, можно сказать, что они составляют в нем большинство; но мужика нет в этом кругу ни одного; почти нет даже и таких людей, как ты, то есть сколько-нибудь близких к мужику по своим родственным воспоминаниям. Из тысячи людей образованного общества всего бывает два-три одинаковых с тобою по родственным связям; да и те сроднились с классом, их принявшим, и отстали от класса, из которого вышли 7 .

Я должен сделать тебе еще замечание о немедленной уплате и процентах долга, заключаемого с целью произвесть ее. Ты гово[209]ришь, что немедленная уплата выкупа необходима для мелкопоместных владельцев, которые затруднились бы ожиданием тиража. Это правда, но так как по займу для немедленной выдачи выкупа платится более высокий процент, нежели по облигациям, то не надобно забывать цели, с которою производится эта выдача, и не следует увеличивать ее размеров выше необходимости. Большие владельцы непременно пользуются значительным кредитом, потому для них легко обождать тиража шесть или семь лет, а может быть и меньше. Мне кажется, что немедленная уплата всего выкупа или части его необходима только для помещиков, имеющих менее 500 душ; потому в своих выкладках, служащих дополнением к произведенным по твоему поручению, я для них оставляю такую уплату в пропорции, принимаемой тобою или еще высшей; для помещиков, имеющих от 500 до 1000 душ, немедленную выдачу я кладу только исключением на частные случаи в пользу лиц, по своим особенным обстоятельствам действительно нуждающихся в немедленном получении выкупных денег; что же касается больших владельцев, имеющих свыше
1 000 душ, их значительный кредит ставит их в возможность оказать услугу обществу, дожидаясь полной уплаты выкупа посредством тиража.

Этим значительно уменьшается размер долга, делаемого для немедленной уплаты, а через то облегчается как уплата процентов, так и самое заключение долга. о процентах долга я также должен заметить, что ты также принимаешь их слишком высокими. Ты не довольно постигаешь всю огромность лишних расходов, которые влечет за собою незначительная, по видимому, разность в одной или двух десятых частях процента. Ты положил заем по 4,8%, между тем как облигации нашего 4 ½ -процентного долга стоят на Лондонской бирже al pari. Повышение в 0,3 процента, принимаемое тобою, слишком высоко. 4,6 процента на сто дают для 4 ½ -процентного займа курс 97,83. Два процента, составляющие разность этого курса с курсом наших 4½-процентных облигаций аl pari, послужат уже слишком достаточным привлечением для негоциации такого займа, какой предполагается у тебя, то есть займа со скорым выкупом. Итак, я полагаю, что довольно положить на иностранный заем по 4,6% вместо 4,8%, которые считаешь ты. Сверх того, я думаю, что по крайней мере третья часть займа, нужного для немедленной уплаты выкупа, может быть реализована привлечением капиталов нашего внутреннего рынка, для которых и 4% будут выгодным помещением, когда они помещаются так обильно в кредитные учреждения за 3%. Таким образом в сложности внешний и внутренний долг будет обходиться не выше 4,4 процента.

Замечу еще: ты очень односторонен в своем предположении об источнике доходов, из которого предполагаешь уплатить выкуп. Ты говоришь только об оброке или подати освобождаемых [210] крестьян, иначе сказать — о поземельном налоге только на одну половину земель, находящихся при крепостных имениях, именно землю, отходящую к крестьянам; между тем поземельному налогу в равной степени может и, вероятно, будет подлежать также и другая половина этих земель, остающаяся за наделом крестьян у помещиков. Этот источник дохода, очень обильный, ты упускаешь из виду; если бы ты принял его в соображение, ты нашел бы возможность выкупу совершаться гораздо быстрее и легче. Предположив, что этот забытый тобою источник даст только одну половину того, что дадут крестьянские земли, мы останемся далеко ниже истины, потому что земли, долженствующие давать этот забытый тобою доход, превосходят крестьянские земли и пространством, и ценностью. Но даже и по этой слишком умеренной раскладке выкуп облегчится и ускорится чрезвычайно значительно, именно в следующей пропорции:

При налоге на крестьянские земли, равняющемся подати в 3 руб. 50 коп. на душу, остальная половина бывших крепостных земель даст по крайней мере 18 550 000 рублей в год, а всего с податью от крестьян (37 450 000) — 56 миллионов в год, и для уплаты процентов и погашения на каждую четверть года будет приходиться 16 000 000.

При такой уплате полный выкуп всего долга и всех облигаций совершится по твоей оценке (80 руб. выкупа за душу):

по первому способу (без всякого пособия со стороны общества мужикам) в 22½ года. У тебя этот способ признавался совершенно невозможным;

по второму способу (с обменом облигаций на долги в кредитные учреждения) в 15 лет. У тебя этот способ признавался неудобным, хотя и возможным, растягивая выкуп на 28 лет. Теперь он оказывается удобным.

При налоге в 4 рубля по первому способу в 17 ¾ лет. У тебя этот способ признавался невозможным.

По второму способу в 12 ¼ лет. У тебя этот способ растягивал выкуп на 22 ¼ года.

Столь же чувствительно облегчение для помещиков и для мужиков и при тех размерах выкупа, которые нахожу я более близкими к истинной ценности выкупаемых имуществ. При 63 руб. выкупа на душу по первому способу выкуп производится при 3 руб. 50 к. подати в 15 ¾ лет.

По прежней выкладке с односторонним налогом он требовал 27 ½ лет и оказывался неудобным. Теперь он не только удобен, но и легок.

По второму способу в 10 лет. С односторонним налогом он требовал 17 лет.

При подати в 4 рубля. По первому способу в 13 лет. С односторонним налогом он требовал 23 лет. [211] По второму способу в 8 ½ лет. С односторонним налогом он требовал 14 лет.

Наконец при выкупе по 49 руб. 25 коп. с души выкуп производится:

при налоге в 3 руб. 50 коп. по первому способу в 11½ лет. С односторонним налогом он требовал 19 ½ лет.

По второму способу в 7 ½ лет. С односторонним налогом он требовал 11 ½ лет.

При подати в 4 руб. по первому способу в 9 ¾ лет. С односторонним налогом он требовал 14 ½ лет.

По второму способу только в 6 лет. С односторонним налогом он требовал 9 ½ лет.

Какой же из этих способов, представляющихся легкими и совершенно удобными при последнем выкупе, наиболее близко к истине, надобно положить наиболее легким для общества, для помещиков и для мужиков, я предоставляю судить другим. Мое дело — предложить выкладку, исполняя чужое поручение по данным основаниям, — много-много, если я найду у себя время и способность проверить эти данные. Судить о том, какие из вычисленных мною удобных способов допускаются финансами общества, этой смелости я не беру на себя: пусть рассудят другие, более меня сведущие.

Я сказал все, что имел сказать для облегчения важного дела, занимающего ныне всех русских, и мне остается только приложить к этим замечаниям выкладки, сделанные мною как для исполнения твоей просьбы, так и для исправления твоих погрешностей. Не подосадуй на меня, любезный друг, за то, что я выставил наружу твои погрешности, — ты сам знаешь, что в важных делах, если сделал ошибку, то не надобно медлить ее исправлением.

Твой А. Зайчиков.

Сметы, составленные к статье г. Каракозовского бухгалтером г. Зайчиковым

                                                                     I

Предварительные понятия о сильном влиянии даже малых изменений в капитале, проценте и уплате на продолжительность платежа и величину суммы, выплачиваемой до полного погашения капитала.

[Продолжения нет.] [212] БОРЬБА ПАРТИЙ ВО ФРАНЦИИ ПРИ ЛЮДОВИКЕ ХУШ И КАРЛЕ Х

(Memoires pour servir a l' histoire de mon temps, par Guizot. Tome I-ег 1858)

Статья первая

Книга Гизо. — Роялисты и либералы во время Реставрации. — Отношение этих партий к королевской власти и к свободе. — Истинный характер той и другой партии. — Chambre introuvable 1815. — Фуше. — Герцог Ришелье. — Амнистия. — Король принужден распустить роялистскую палату. — Ожесточение роялистов против короля и Деказа. — Новая палата. Либералы поддерживают деспотизм, роялисты защищают свободу. — Либералы усиливаются.— Интриги роялистов. — Падение Ришелье, — Деказ торжествует над роялистами. — Вильмен и цензура. — Убийство герцога Беррийского. — Король принужден роялистами удалить Деказа. — Роялисты обещают поддерживать министерство Ришелье. — Они изменяют своему слову. — Оскорбительный адрес. — Король принужден ими отказаться от участия в управлении государством. — Торжество роялистов. — Министерство Вильеля.

(1815—1821)

С год тому назад было объявлено, что автор «Истории цивилизации во Франции» издает записки о своей политической жизни. Все с большим нетерпением ждали обещанной книги. Как бы ни думал кто из нас о государственной деятельности Гизо, каждый был уверен, что воспоминания бывшего министра представят очень много новых и важных фактов. Еще менее можно было сомневаться в том, что чрезвычайно сильный талант автора придаст изложению фактов увлекательность, его взгляду на них — обольстительность. Первый том заманчивых воспоминаний вышел — и оказался, к великому нашему изумлению, книгой сухой, написанной довольно посредственно, прибавляющей очень мало к вещам, уже давно рассказанным всеми, писавшими о том периоде, словом сказать, оказался книгой не замечательною ни в каком отношении.

На многих читателей этот отзыв произведет, вероятно, дурное впечатление, потому что он решительно не соответствует мнению почти всех европейских журналов, объявивших «Записки» [213] Гизо произведением высокого интереса и великого достоинства. Но благоприятные суждения о новой книге Гизо основаны преимущественно на громкой славе ее автора. «Написал знаменитый человек, стало быть в сочинении находятся интерес и мудрость», — умозаключение, очень удобное для всех тех, которые не умеют или не хотят оценить книгу по ее содержанию; для них обертка — прекрасная руководительница. Другим «Записки» Гизо понравились по другой причине. Книга эта проникнута либеральными идеями и служит сильным косвенным протестом против системы Луи-Наполеона, точно так же, как последние томы «Истории консульства и империи» Тьера, как последние сочинения Дювержье де-Горанна, Токвиля, Моцталамбера и проч. Но мы признаемся, что либерализм гг. Гизо, Тьера, Токвиля и прочих имеет для нас очень мало прелести, и вся эта статья внушена желанием разъяснить причины нашего нерасположения к либерализму подобного рода. Мы судим о книге по самой книге, а не по выставленному на ней имени и не видим особенной пользы в ее тенденции; потому-то и показалась нам она скучной и довольно пустой. Очень вероятно, что следующие томы «Записок» будут гораздо любопытнее: с 1830 года Гизо был уже предводителем партии, имел сильное и самостоятельное участие в государственных делах; его воспоминания об этих временах должны быть интересными. Но в первом томе рассказ доведен только до Июльской революции, а во весь период Реставрации Гизо был далеко не первым человеком своей партии; его действия не имели особенного влияния на события, потому и его воспоминания о своей личной деятельности лишены большой исторической важности; новых фактов о других политических людях того времени он не представил; его рассказ о событиях краток и сух; таким образом с фактической стороны первая часть его «Записок» не имеет почти никакой цены; а что касается мнений, которых он держится при суждении о людях и событиях, эти мнения известны во всей подробности из бесчисленного множества книг, давно написанных другими публицистами школы «Journal desw Debats» 2 . Потому-то мы и находим, что первый том «Записок» Гизо не замечателен ни в каком отношении.

Мы ошиблись: в одном отношении книга Гизо очень замечательна. Поразительна та гордая самоуверенность, с которой он, один из самых ненавистных во Франции людей, он, упрямство и грубые ошибки которого вовлекли Францию во все бедствия, испытанные ею в последние десять лет, он, погубивший династию, которой служил, погубивший систему, которую защищал, ввергнувший свою страну в междоусобия, он, истинный виновник железной диктатуры Луи-Наполеона, крестный отец всех Эспинасов 3, говорит о своих действиях как будто о непогрешительных , о своих убеждениях как будто о непоколебимо разделяемых всеми разумными людьми во Франции. Он говорит так, как [214] могли говорить разве Роберт Пиль или Штейн, как будто все соотечественники признают его спасителем отечества.

Ни одного слова в извинение своих ошибок — ошибок он не делал; ни одной фразы, в которой заметно было бы сожаление хотя о чем-нибудь, исправление хоть в чем-нибудь. Он чист и непогрешителен, он мудр и свят перед богом и людьми.

Никакая гордость своим личным умом, никакая уверенность в личной своей правоте недостаточны для сообщения человеку такого непоколебимого, самоуверенного спокойствия за всю свою жизнь, за все свои планы и действия. Нужна для этого другая опора, — Гизо непоколебим потому, что он схоластик. Напрасно ходили люди перед Зеноном, — Зенон продолжал доказывать, что движение невозможно; напрасно жестокий господин сломал ногу [рабу] философу, не признававшему бедственности физического страдания, — Эпиктет сидел с переломленной ногой, доказывая Эпафродиту, что он ошибается, воображая, будто ему, Эпиктету, мучительна боль. Ослепление часто бывает источником странного мужества.

Мы знали, что доктринеры, во главе которых стоял Гизо, были схоластики, доходившие до изумительного ослепления своими отвлеченными формулами; но только последняя книга Гизо показала нам вполне, до какой степени невозмутима никакими фактами была их теоретическая слепота и глухота. В этом смысле «Memorires pour servir a l'histoire de mon temps»— книга очень замечательная как психологический факт. Во всех других отношениях первый том этих мемуаров очень мало любопытен.

Но если не интересна книга, то очень интересно время, о котором она говорит, — время с 1814 до 1830 года, период Реставрации. У нас об этом времени почти ничего не было писано, и мы хотим воспользоваться книгой Гизо как предлогом сказать несколько слов о внутренней истории французского государства при восстановленной династии Бурбонов, — истории, очень мало известной у нас, а между тем заключающей в себе начало и объяснение многого, сбивающего нас с толку при суждениях о нынешней Франции. От времен Реставрации досталось в наследство нашему времени пресловутое и, по правде говоря, превздорное слово «либерализм», которое до сих пор порождает столько путаницы в головах, столько глупостей в политической жизни и приносит столько бед народу, о благе которого так суетливо и так неудачно хлопотали либералы от Кадикса до Кенигсберга, от Калабрии до Нордкапа.

Впрочем, несмотря на то, что слово «либерализм» повсюду очень употребительно, его значение и в Западной Европе, а тем более у нас остается очень сбивчивым. Либералов совершенно несправедливо смешивают с радикалами и с демократами. Наша статья осталась бы темной или показалась бы нелепой тому, кто привык смешивать эти партии, чрезвычайно резко разнящиеся [215] одна от другой. Здесь нам нет нужды много говорить ни о радикалах, ни о демократах, потому что они не играли первых ролей в эпоху Реставрации и, можно сказать, не составляли еще плотных политических партий во Франции; довольно будет упомянуть о них не более, как настолько, чтобы показать их различие от либералов и тем определить либерализм в точном смысле слова.

У либералов и демократов существенно различны коренные желания, основные побуждения. Демократы имеют в виду по возможности уничтожить преобладание высших классов над низшими в государственном устройстве, с одной стороны уменьшить силу и богатство высших сословий, с другой — дать более веса и благосостояния низшим сословиям. Каким путем изменить в этом смысле законы и поддержать новое устройство общества, для них почти все равно. Напротив того, либералы никак не согласятся предоставить перевес в обществе низшим сословиям, потому что эти сословия по своей необразованности и материальной скудности равнодушны к интересам, которые выше всего для либеральной партии, именно к праву свободной речи и конституционному устройству. Для демократа наша Сибирь, в которой простонародье пользуется благосостоянием, гораздо выше Англии, в которой большинство народа терпит сильную нужду. Демократ из всех политических учреждений непримиримо враждебен только одному — аристократии; либерал почти всегда находит, что только при известной степени аристократизма общество может достичь либерального устройства. Потому либералы обыкновенно питают к демократам смертельную неприязнь, говоря, что демократизм ведет к деспотизму и гибелен для свободы.

Радикализм, собственно говоря, состоит не в приверженности к тому или другому политическому устройству, а в убеждении, что известное политическое устройство, водворение которого кажется полезным, не согласно с коренными существующими законами, что важнейшие недостатки известного общества могут быть устранены только совершенной переделкой его оснований, а не мелочными исправлениями подробностей. Радикалом был бы в Северной Америке монархист, в Китае — приверженец европейской цивилизации, в Ост-Индии — противник каст. Из всех политических партий одна только либеральная непримирима с радикализмом, потому что он расположен производить реформы с помощью материальной силы и для реформ готов жертвовать и свободой слова, и конституционными формами. Конечно, в отчаянии либерал может становиться радикалом, но такое состояние духа в нем не натурально, оно стоит ему постоянной борьбы с самим собою, и он постоянно будет искать поводов, чтобы избежать. надобности в коренных переломах общественного устройства и повести свое дело путем маленьких исправлений, при которых не нужны никакие чрезвычайные меры. [216] Таким образом либералы почти всегда враждебны демократам и почти никогда не бывают радикалами. Они хотят политической свободы, но так как политическая свобода почти всегда страждет при сильных переворотах в гражданском обществе, то и самую свободу, высшую цель всех своих стремлений, они желают вводить постепенно, расширять понемногу, без всяких по возможности сотрясений. Необходимым условием политической свободы кажется им свобода печатного слова и существование парламентского правления; но так как свобода слова при нынешнем состоянии западноевропейских обществ становится обыкновенно средством для демократической, страстной и радикальной пропаганды, то свободу слова они желают держать в довольно тесных границах, чтобы она не обратилась против них самих. Парламентские прения также должны принять повсюду радикально-демократический характер, если парламент будет состоять из представителей нации в обширном смысле слова, потому либералы принуждены также ограничивать участие в парламенте теми классами народа, которым довольно хорошо или даже очень хорошо жить при нынешнем устройстве западноевропейских обществ 4.

С теоретической стороны либерализм может казаться привлекательным для человека, избавленного счастливой судьбою от материальной нужды: свобода — вещь очень приятная. Но либерализм понимает свободу очень узким, чисто формальным образом. Она для него состоит в отвлеченном праве, в разрешении на бумаге, в отсутствии юридического запрещения. Он не хочет понять, что юридическое разрешение для человека имеет цену только тогда, когда у человека есть материальные средства пользоваться этим разрешением. Ни мне, ни вам, читатель, не запрещено обедать на золотом сервизе; к сожалению, ни у вас, ни у меня нет и, вероятно, никогда не будет средства для удовлетворения этой изящной идеи; потому я откровенно говорю, что нимало не дорожу своим правом иметь золотой сервиз и готов продать это право за один рубль серебром или даже дешевле. Точно таковы для народа все те права, о которых хлопочут либералы. Народ невежественен, и почти во всех странах большинство его безграмотно; не имея денег, чтобы получить образование, не имея денег, чтобы дать образование своим детям, каким образом станет он дорожить правом свободной речи? Нужда и невежество отнимают у народа всякую возможность понимать государственные дела и заниматься ими, — скажите, будет ли дорожить, может ли он пользоваться правом парламентских прений?

Нет такой европейской страны, в которой огромное большинство народа не было бы совершенно равнодушно к правам, составляющим предмет желаний и хлопот либерализма. Поэтому либерализм повсюду обречен на бессилие: как ни рассуждать, а сильны только те стремления, прочны только те учреждения, которые поддерживаются массою народа. Из теоретической узко[217]сти либеральных понятий о свободе, как простом отсутствии запрещения, вытекает практическое слабосилие либерализма, не имеющего прочной поддержки в массе народа, не дорожащей правами, воспользоваться которыми она не может по недостатку средств.

Не переставая быть либералом, невозможно выбиться из этого узкого понятия о свободе, как о простом отсутствии юридического запрещения. Реальное понятие, в котором фактические средства к пользованию правом поставляются стихией, более важной, нежели одно отвлеченное отсутствие юридического запрещения, совершенно вне круга идей либерализма. Он хлопочет об отвлеченных правах, не заботясь о житейском благосостоянии масс, которое одно и дает возможность к реальному осуществлению права.

Нам кажется, что этих кратких замечаний будет пока достаточно для предварительного объяснения читателю, в каком смысле мы употребляем слово «либерализм».

Само собою разумеется, что теоретическая несостоятельность либерализма чувствуется только теми, кому, кроме юридического разрешения, нужны еще и материальные средства. А у кого эти средства уже есть, тому, разумеется, и не приходит в голову хлопотать о них. Оттого либерализм очень долго был системой, совершенно удовлетворявшей людей с независимыми материальными средствами к жизни и с развитыми умственными потребностями. «Сытый голодного не разумеет», и они никак не могли теоретическим путем дойти до соображения, что потребности народа могут состоять в чем-нибудь ином, нежели либеральные тенденции. Они воображали, что являются истинными благодетелями народа, стараясь доставить ему свободу слова и парламентское правительство. Горький опыт начал разочаровывать либералов. Практические неудачи мало-помалу раскрывают благоразумнейшим из них глаза на теоретические недостатки их системы, и с каждым годом число истинных либералов в Европе уменьшается. Но заблуждения партий долговечны; да и как не быть им долговечными? Если отдельному человеку для приобретения здравых понятий о жизни посредством опыта нужны целые годы, конечно десятки лет нужны для этого собранию множества людей, взаимно поддерживающих один другого в общих заблуждениях. Потому во Франции, как и во всех других странах Западной Европы, продолжают еще существовать и хлопотать либералы, и нельзя сказать, чтобы Франция или вообще Западная Европа была уже вне опасности от их хлопот; да и сами они, к сожалению, все еще не достигли того благоразумия, чтобы избавить себя от бедствий и гонений, совершенно передав заботу о народах другим людям. Нет, они все еще готовы «жертвовать собою для блага свободы».

Нет ничего грустнее, как видеть честных, любящих вас людей, [218] которые лезут из кожи вон от усердия осчастливить вас тем, чего вам решительно не нужно, которые с опасностью жизни взбираются на Монблан, чтобы принести оттуда для вашего наслаждения альпийскую розу — бедняжки! Сколько истрачено денег, времени и сколько честных шей сломано в этом заоблачном путешествии для вашего удовольствия! И не приходило в голову этим людям, что не альпийская роза, а кусок хлеба нужен вам, потому что голодному не до цветков природы или красноречия, и дивились они и осыпали вас упреками в неблагодарности к ним, в равнодушии к вашему собственному счастью за то, что вы холодно смотрели на их подвиги и не лезли за ними через скалы и пропасти и не поддержали их, когда они с своей заоблачной вышины падали в бездну. Жалкие слепцы, они не сообразили, что достать для вас кусок хлеба было бы им гораздо легче, не сообразили потому, что и не предполагали, будто кому-нибудь может быть нужна такая прозаическая вещь, как кусок хлеба.

Жаль их потому, что почти все они сломали себе шею, почти без всякой пользы для наций, о которых хлопотали. Еще больше жаль того, что нации не всегда оставались холодны к их стремлениям, иногда обольщались красноречием и смелостью этих «передовых людей», шли вслед за ними и вслед за ними падали в пропасти.

Таково наше понятие о либерализме вообще, но в каждой стране, в каждую эпоху общая идея принимает особенный характер. Французский либерализм в эпоху Реставрации, самое блистательное и шумное явление в истории либерализма, отличался особенностями, которые раскроются в продолжение нашего рассказа. На первый раз мы предупредим читателя, что если борьба либералов с роялистами составляет сущность французской политической истории в то время, это еще вовсе не значит, чтобы в самом деле либералы были тогда постоянно защитниками хотя той жалкой свободы, которая признается идеей либерализма. Нет, далеко не всегда это было; критика фактов приводит даже к заключению, нимало не согласному с теми ожиданиями, какие можно составить, основываясь на названиях боровшихся партий. Дела в это время перепутались очень странно и перепутались именно вследствие того, что имена партий плохо соответствовали их стремлениям. Несоответственность между именем и сущностью привела за собою ненужные союзы, неосновательные симпатии и антипатии. Результатом этого было, что Бурбоны без всякой надобности подвергли себя изгнанию из-за покровительства людям, которые вовсе не были их приверженцами, нация подвергла себя множеству бедствий из-за увлечения людьми, которые вовсе не были защитниками ее прав, и династия, наделав много вреда нации, окончательно оттолкнула ее от себя без всякой надобности. [Мы постараемся объяснить, что такое был либерализм, про- звонивший все уши Европе в эпоху Реставрации, и если нам [219] удастся разоблачить это обманчивое понятие, обнаружить его совершенную пустоту, показать, что между так называемыми либералами было с самого начала так же мало здравых понятий о свободе, как и между так называемыми роялистами], что так называемые роялисты так же усердно добивались так называемой свободы, как и либералы, если нам удастся показать, что во Франции при Бурбонах борьба между партиями, шедшая на словах будто бы между свободою и королевским полновластием, в сущности велась не за свободу одними, не за короля другими, если мы покажем, что свобода оставалась тут во всяком случае ровно ни при чем, какая бы из двух партий ни победила, а королевская династия возбуждала против себя так называемых либералов только потому, что не умела понять, какого [безграничного] полновластия могла бы достичь, если бы покровительствовала самым крайним либералам или даже пошла бы дальше их, —если нам удастся показать все это, мы думаем, что читатель найдет некоторую назидательность в смешном и грустном ходе событий, общий очерк которого мы хотим изложить. А события были действительно смешны и грустны.

Громом оружия началось, громом оружия кончилось правление Бурбонов. Шестнадцать лет, прошедшие от громовых дней Монмартра 5 и Ватерлооской битвы 6 до трескучих июльских дней7, исполнены были отважного движения, речей, восторженных криков, перерываемых только резким стуком барабанов и треском ружейных выстрелов; в чем же смысл и сущность политической истории этих шестнадцати лет? Либералы совершенно ошибались, воображая себя защитниками свободы; роялисты совершенно ошибались, воображая себя защитниками престола; Бурбоны совершенно ошибались, думая, что должны опираться на роялистов; народ совершенно ошибался, воображая, что должен ожидать себе спасения от либералов, — из этой четверной ошибки выходила невообразимо бестолковая путаница. Бурбоны отталкивали себя от либералов, которые одни могли поддержать их, и дружились с роялистами, которые губили их; народ, привязываясь к звонким, но пустым речам либералов, забывал сам заботиться о своих интересах и, не получая никакой выгоды для себя, терпел похмелье на пиру совершенно чужом; либералы при Бурбонах оставались бессильными, потому что не умели взяться за дело, а при Луи-Филиппе, когда получили силу, осрамили себя, оказавшись худшими друзьями свободы, нежели сами роялисты; наконец роялисты, смешав народ с либералами и думая, что подавить либералов — значит уже не иметь врагов, сами себе рыли могилу, потому что не соображали, какое действие на народ производят их эволюции в борьбе с либералами. Здравого смысла тут, как видим, очень мало; сущность всей этой путаницы, если разобрать дело хладнокровно, чуть ли не выражена заглавием одной из пьес Шекспира «Комедия ошибок». [220] Такое неделикатное понятие об истории Франции в 1814 — 1830 годах вовсе не сообразно с теми высокими теориями, под которые обыкновенно подводится история. «Потребности народа, сила истины — вот основные силы, которыми движется ход событий; прогресс — не пустое слово. Называть путаницей какой-нибудь значительный отдел истории может только тот, кто не доучился и не додумался до глубокого взгляда на историю», — скажут нам люди, успокоительности взгляда которых мы завидуем, не будучи в состоянии достичь высоты таких приятных миросозерцаний. Нам представляется, что на ход исторических событий гораздо сильнейшее влияние имели отрицательные качества человека, нежели положительные; что в истории гораздо сильнее были всегда рутина, апатия, невежество, недоразумение, ошибка, ослепление, дурные страсти, нежели здравые понятия о вещах, знание и стремление к истинным благам; что всегда грошовый результат достигался не иначе, как растратою миллионов; что путь, по которому несется колесница истории, чрезвычайно извилист и испещрен рытвинами, косогорами и болотами, так что тысячи напрасных толчков перетерпит седок этой колесницы, человек, и сотни верст исколесит всегда для того, чтобы подвинуться на одну сажень ближе к прямой цели. Кто не согласен с нами, великодушно извинит такое наше заблуждение. Но мы — общая участь людей — воображаем, что фактами подтверждается именно наш, а не какой-нибудь другой взгляд.

Кто верит разным либеральным и прогрессивным историям, в которых так превосходно излагается «неукоснительное развитие» рода человеческого и осуществление великих идей, руководящих чуть ли не каждым движением каждого из бесчисленных более или менее великих людей вроде Гизо, Тьера, Талейрана, Меттерниха и пр., кто верит этим историям, тот, конечно, не согласится с нами: он очень твердо знает, что главный смысл шумной борьбы французских партий в 1815—1830 годах был: восторжествует ли во Франции конституционное устройство или королевская власть возвратит себе безграничную силу, какую имела до конца ХУШ века. По мнению либеральных историков, борьба шла между свободой и престолом [Франция разделялась на два лагеря, роялистов и либералов], и — все по мнению тех же проницательных людей — либералы и во сне и наяву только то будто бы и видели, как бы им обессилить королевскую власть до крайней степени, а роялисты будто бы всей душой и всем сердцем преданы были королям своим, сначала. Людовику ХУШ, а по смерти его Карлу Х. Совершенно так же понимают дело и реакционеры от де-Местра до Монталамбера. Удивительная проницательность, тем более удивительная, что каждый факт противоречит ее выводам, основанным на одних именах и праздных словах, опровергавшихся самым делом. Действительно, из двух партий, шумно боровшихся во Франции с 1814 до 1830 года, одна назы[221]вала себя либеральной, а другая роялистской, одна написала на своих знаменах «свобода», а другая — «престол». Но нужна проницательность совершенно особенного рода, чтобы верить этим именам и официальным прозвищам, — проницательность, которая должна предположить также, что гвельфы были в самом деле не люди, а щенки, как доказывается их именем, а тори в самом деле занимаются тем, что жгут английские деревни, как доказывается опять-таки их именем. Надобно также по этому способу суждения предполагать, что Наполеон, когда двинулся в 1812 году в Россию, начал войну не наступательную, а оборонительную, — он сам так говорил; а когда Нена-Саиб резал англичан в Ханпуре, то делал это, несмотря на свою мухаммеданскую веру, единственно по усердию к Браме, Вишну и Шиве, — он сам это говорил.

Изумительна податливость людей обманываться официальными словами. Еще изумительнее то, что словам, в которых нет ни капли искренности, верит вполне не только тот, для обольщения которого они придуманы, но часто и сам тот человек, кто их придумал с целью придать возвышенность и благовидность своим личным расчетам. Так случилось между прочим и во Франции при Бурбонах. Либералы от всей души воображали, что ратуют за свободу, роялисты не менее искренно были убеждены, что ратуют за престол. Но этими словами «свобода» и «престол» нимало не выражались их действительные стремления, и действия их вовсе не соответствовали тостам, которые они пили.

Нужно только вникнуть, из каких людей состояла та или другая партия, чтобы отказаться от доверчивости к ее официальному имени.

Начнем с роялистов. Основу этой партии составляли эмигранты, возвратившиеся во Францию вместе с Бурбонами вслед за победоносными союзными армиями. Нечего говорить о том, что если бы любовь к королю была в них сильнее личных расчетов, не покинули бы они Людовика XVI при начале революции; можно было бы извинить их бегство трусостью, не прибегая к сомнениям в их расположении к монарху, если 6 не знали мы, что делали они за границей. Когда разгорелись в Париже народные страсти, эмигранты прямо говорили, что для блага Франции надо желать смерти Людовика ХVI, который не умеет управлять государством сообразно с пользами аристократии; их тайные агенты возбуждали парижских санкюлотов требовать казни Людовика XVI. Когда было получено известие о его смерти, они с торжеством говорили, что смерть была ему справедливым наказанием за то, что он согласился на уничтожение феодальных прав и на преобразование [гражданских прав] католического духовенства. Малолетний сын. Людовика ХVI наследник престола, содержался в плену в Париже, надобно было управлять делами роялистов регенту; по неприкосновенному закону [222] старинной монархии, регентом следовало быть старшему из дядей малолетнего короля; но граф Прованский (впоследствии Людовик ХVIII) не нравился эмигрантам, и они упорно требовали, чтобы он уступил власть младшему брату, графу д’Артуа (впоследствии Карлу Х). Несколько месяцев продолжалась борьба и, несмотря на сопротивление иностранных дворов, признавших права графа Прованского, эмигранты вытребовали у него титул наместника королевства (Lieutenant general du Royaume) для своего любимца. Потом при каждом случае недовольства представителем королевской власти они дерзко ссорились с ним, постоянно признавая своим истинным главою не его, а графа д’Артуа. В таком положении оставались они к Людовику ХVIII и по возвращении Бурбонов во Францию: постоянно выражая ему свое неудовольствие, они громко говорили, что повинуются не королю, а графу д’Артуа, и постоянно интриговали против всех тех, кого Людовик ХVIII удостаивал своим доверием. Хороши монархисты, которые желали насильственной смерти одного короля и не хотели повиноваться другому.

Либералы так же были преданы свободе, как роялисты преданы королю. Либеральная партия состояла около 1815 года из слияния трех главных оттенков: из людей, служивших Наполеону, но не желавших его возвращения, из настоящих бонапартистов и из приверженцев английской конституции (либералов в точнейшем смысле слова). Едва ли нужно говорить, до какой степени могли быть пылки конституционные желания людей, служивших Наполеону; еще менее могли умирать тоскою о свободе записные бонапартисты: система Наполеона, как известно, мало походила на конституционное правление. Остаются либералы в тесном смысле слова, — те самые люди, которые позднее составили партию орлеанистов. Мы будем иметь случай видеть, как они защищали свободу, когда самовластие казалось для них выгодно. Но в полном блеске их уважение к свободе выразилось после 1830 года, когда они имели власть в своих руках. Самые горячие роялисты 1820 годов не заходили так далеко, как Тьер, Гизо и вся их партия в 1832 и 1835 годах 8.

Было, правда, в либеральной партии несколько человек, действительно горячившихся из-за свободы, как сами ее понимали, например Лафайет, Войе д’Аржансон, Манюэль; но [во-первых] они по своей малочисленности не имели никакого влияния на ход парламентских прений во время Реставрации [во-вторых, были такие люди и между роялистами, например, Шатобриан]. Были и между роялистами люди, действительно преданные королевской династии, например герцог Ришелье; но опять-таки, во- первых, они не имели влияния на свою партию; во-вторых, между либералами было таких людей гораздо больше, — перечислять их всех от Ройе-Коляра до Гизо было бы слишком долго. [223] В чем же заключались действительные стремления партий, из которых одна выдавала себя защитницей монархической власти, другая — свободы? Они заботились об интересах, гораздо более близких им, нежели престол или свобода. Люди, называвшиеся роялистами, просто хотели восстановить привилегии, которыми до революции пользовались дворянство и высшее духовенство; потому. что сами эти люди были из высшего дворянства. Либеральную партию составляли люди среднего. сословия: купцы, богатые промышленники, нотариусы, покупщики больших участков конфискованных имений, — словом, тот самый класс, который позднее сделался известен под именем буржуазии; революция, низвергнув аристократические привилегии, оставила власть над обществом в его руках; он хотел сохранить власть.

В той и другой партии этим задушевным стремлениям были подчинены все другие отношения, между прочим и отношения к королевской власти. Стоило королю показать расположение к среднему сословию, — роялисты начинали проклинать короля, кричать против деспотизма, а либералы рукоплескали самым насильственным распоряжениям королевской власти и рвали в клочки конституцию; разумеется, когда, наоборот, король поддерживал феодальные стремления аристократов, роялисты начинали кричать о неприкосновенности и неограниченности королевской власти, а либералы говорили, что умрут, защищая конституцию.

Разбор действий той и другой партий в 1815—1830 годах на каждом шагу приводит к такому заключению.

Мы не хотели писать полного обзора всех сторон исторического движения за эти годы; развитие науки, литературы, экономические отношения, судебные дела, дипломатические сношения, военные события не входят в наш рассказ, потому что иначе слишком расширился бы его объем: все внимание наше будет обращено исключительно на факты, объясняющие характер политических партий, существовавших тогда во Франции, и сущность внутренней политической истории государства. С той же целью, чтобы не увеличивать до чрезмерности объем этого очерка, мы начинаем его с вторичного возвращения Бурбонов во Францию после Ватерлооской битвы, или второй реставрации, не говоря ни о кратковременном периоде первой реставрации, окончившейся возвращением Наполеона с Эльбы, ни о кратковременном господстве Наполеона во время Ста дней. Обе эти эпохи были только прелюдиями к длинной драме собственно так называемого периода Реставрации, начинающегося после Ватерлоо.

После Ватерлооского сражения Веллингтон был владыкой Парижа; судьба Франции. зависела от милости союзных монархов. союзники требовали от Бурбонов благоразумия и снисходительности к людям, замешанным в события, следовавшие за возвра[224]щением Наполеона с Эльбы. Веллингтон громко объявил, что не допустит Людовика XVIII снова принять власть иначе, как если он будет управлять по советам Фуше и сделает его министром: по мнению Веллингтона, только Фуше мог предохранить Бурбонов от нового изгнания. Но события доставили перевес во Франции роялистам. Либералы, пораженные вместе с Наполеоном, которого поддерживали во время Ста дней, почти без борьбы дали восторжествовать роялистам на выборах в палату депутатов. Посмотрим же, как доказали роялисты свою приверженность к монархической власти.

Один слух о ненависти избранных в палату роялистов к Фуше заставил короля отказаться от помощи министра, пользовавшегося доверием Веллингтона и служившего представителем примирения Бурбонов с новой Францией. Роялисты ненавидели Фуше не за те гнусные жестокости, которыми он опозорил себя во время терроризма, — они покровительствовали людям, не менее запятнавшим себя в этом отношении, например, генералу Канюэлю, который так свирепствовал против вандейцев, что был удален от должности комиссарами Конвента и не был потом употребляем ни на какие поручения Наполеоном. Коварство Фуше также не было причиной вражды роялистов к нему; они поддерживали многих людей, не превосходивших Фуше честностью. Но этот министр доказывал Людовику XVIII, что Бурбоны не должны быть слепыми орудиями эмигрантов, что требования крайних реакционеров противны интересам короля; роялисты хотели казнить или сослать более трех тысяч человек; Фуше доказал королю, что такая масса жертв возбудит общее негодование, и настоял на том, чтобы не более пятидесяти семи лиц были преданы суду, говоря, что и это число уже слишком велико. Такого сопротивления гибельному для самих Бурбонов мщению не могли простить эмигранты, и Фуше принужден был против воли короля удалиться из министерства.

Тогда главой министерства сделался герцог Ришелье, памятный у нас заботами об Одессе и лично пользовавшийся особенным благоволением императора Александра9. По своим мнениям герцог был ревностный монархист; казалось бы, что роялисты должны доверять ему. По своим отношениям к императору Александру, от которого зависели тогда решения европейских держав о судьбе Франции, он был человеком незаменимым. Если бы роялисты желали избавить народ от унизительных неприятностей в сношениях с Европой, они должны были бы поддерживать Ришелье.

Еще до начала заседаний палаты депутатов роялисты, составлявшие в ней огромное большинство, вынудили у короля отставку министра, услуги которого были чрезвычайно полезны для Бурбонов. Но этот министр служил республике и Наполеону: быть может, роялисты станут соблюдать более умеренности, [225] выкажут себя хорошими подданными теперь, когда король вручил правление новому министру, который преданностью монархическому началу не уступит никому в целой Франции.

На словах палата депутатов пылала усердием к королю. В ней только и речи было, что о короле и безграничной преданности ему; с неистовым восторгом приняла она слова Воблана: «Огромное большинство палаты хочет верно служить королю». Но палате было известно, что король не может быть слишком строг относительно людей, поддерживавших Наполеона; что строгость повредит прочности его престола и может поссорить его с императором Александром и Англией. Роялисты не хотели обращать на то внимания, и как только собралась палата, первым делом ее было представить королю адрес, требовавший мщения. «Мы обязаны, государь, — говорила палата, —требовать у вас правосудия против тех, которые подвергли опасности престол. Пусть они, доныне гордящиеся своей изменой и ободряемые безнаказанностью, будут преданы строгости судов. Палата ревностно будет содействовать составлению законов, необходимых для исполнения этого желания». Правительство, повинуясь требованию, через несколько дней представило проект закона о возмутительных криках, речах и сочинениях; по проекту эти нарушения порядка объявлялись проступками и наказывались тюремным заключением от трех месяцев до пяти лет, лишением гражданских и политических прав и отдачей под надзор тайной полиции. Палата вознегодовала. «Как могло правительство предложить нам такой проект? — говорили роялисты. — Оно называет проступками то, что должно называть преступлениями; наказания назначены слишком легкие, представлять такой проект палате, составленной из роялистов, это — чистая измена». Комиссия палаты, рассматривавшая проект, совершенно переделала его и усилила все наказания. «Наказания должны быть соразмерны преступлениям, — говорил в своем рапорте палате Пажье, докладчик комиссии, — нужно, чтобы быстрота наказания внушала спасительный ужас людям, которые хотели бы подражать преступникам. Все друзья порядка и тишины желают восстановления превотальных судов *. До той поры пусть люди, подлежащие этому закону, судятся уголовным судом; но наказания, назначенные в проекте, слишком легки для них. Мы думаем, что они должны наказываться или изгнанием, [или каторгою,] или ссылкой. Но простое изгнание — наказание ничтожное для них. Их должно осуждать на ссылку. Справедливость требует, чтобы они были навеки удаляемы из той земли, на которой недостойны они жить, и посылались влачить под далеким небом жизнь, которую употребили на бедствия оте-

  * Старинные суды, действовавшие по особенным инструкциям, не стес-

няясь ни законами, ни формами судопроизводства, казнившие людей без даль- них околичностей полицейским порядком. [226] чества и стыд соотечественникам. Сверх того, они должны подвергаться строгому денежному штрафу, наказанию для этих людей более чувствительному, нежели тюрьма, которая показалась бы для них, не знающих стыда, только средством жить в праздности». Другой роялист де-Семезон требовал, чтобы место ссылки было назначено непременно за пределами Европы и чтобы в некоторых случаях, например за поднятие трехцветного знамени, назначалась вместо ссылки смертная казнь. «Согласен на закон,— шутливым тоном сказал третий роялист Пье, — только с небольшой переменой, именно, чтобы вместо ссылки поставлена была смертная казнь, — перемена, как видите, пустая». Палата весело захохотала остроте. Один из депутатов отважился было сказать: «Положим смертную казнь за поднятие трехцветного знамени вследствие обдуманного заговора, но неужели казнить человека, который сделал бы это просто под пьяную руку?» Громкий ропот прервал его. Все ораторы, говорившие потом, обвиняли не только министерский проект, но и предложение комиссии в излишней слабости. Правительство уступило требованиям палаты и согласилось на изменения, сделанные комиссией.

С этой минуты палата решительно берет в свои руки верховную власть. Она не доверяет министрам короля, переделывает все их законы. Министры ничтожны перед ней; король должен покоряться ей беспрекословно. Со времен Конвента не было законодательного собрания, которое недоверчивее смотрело бы на исполнительную власть и щекотливее выставляло бы при всяком случае свои права. Роялисты вынудили у министерства отменения гарантий, ограждавших личность гражданина от полицейского произвола, вынудили множество других крутых мер, и, наконец, один из них, Лабурдонне, под ироническим именем амнистии предложил закон, страшным образом расширявший разряды лиц, подвергавшихся ответственности за участие в событиях Ста дней. Это предложение было сделано в тайном комитете палаты, поручено рассмотрению тайной комиссии, которая не хотела открывать предмета совещаний самому правительству. Амнистия Лабурдонне подвергала смертной казни или ссылке около тысячи двух- сот человек. Члены комиссии хотели еще увеличить это число. Ужас овладел Парижем, до которого доносились слухи о намерениях палаты. Правительство, испуганное путем, на который ведет его палата, решилось предупредить ее, чтобы не навлечь на династию Бурбонов непримиримой ненависти нации. Весь кабинет торжественно явился в палату с проектом закона, составленным в духе гораздо более кротком. Палата передала проект министерства на рассмотрение прежней комиссии, негодуя на преступную снисходительность правительства. Комиссия переделала проект в духе Лабурдонне. «Не слушайте софизмов гибельной филантропии, служащей орудием обмана в устах ваших врагов, — говорил роялист Бодрю, когда начались прения в палате после [227] прочтения доклада комиссии: — наказывайте, не колеблясь, иначе ошибетесь; предложение комиссии выше всяких возражений». — «Провидение предает, наконец, в ваши руки злодеев, — вскричал Лабурдонне, — вечное правосудие сберегло их среди опасностей именно для того, чтобы непреложно показать суетность их коварства. Они говорят, что они прощены королем при его возвращении; нет, это прощение, подобно печати отвержения, положенной на челе первого братоубийцы, хотело сохранить их от человеческого суда для предоставления вечному мщению; но мучение Каина нечувствительно для их ожесточенных сердец; вы, малодушные, непредусмотрительные законодатели, вы видите ковы этих людей, ставших позором нации, и не накажете их! Нет, эта палата, цвет нации, надежда всех истинных французов, сумеет предупредить новые преступления своей энергией». По окончании прений докладчик комиссии Корбьер объявил, что комиссия не может сделать никакой уступки министрам. Министры решились прибегнуть к последнему средству. Герцог Ришелье, бывший тогда первым министром, встал, попросил президента палаты прекратить на время заседание и вышел из залы в сопровождении своих товарищей. Через час, возвратившись на трибуну, он объявил палате, что имел совещание с королем, которому изложил ход прений, и теперь должен сообщить палате желание короля. Он соглашается на некоторые изменения, предлагаемые комиссией, но самым безусловным образом отвергает те многочисленные исключения из амнистии, которых требует комиссия. «Да будет мне позволено заклинать вас не делать закона милости причиною раздора, — заключил Ришелье свою речь. — После потопа бедствий, наводнявших нашу несчастную Францию, пусть закон об амнистии явится на нашем политическом горизонте как символ примирения и спасения для всех французов».

Министры прибегали к чрезвычайному способу укротить безрассудную мстительность роялистов. Во время прений указывать на прямую волю короля противно обычаям парламентской системы. Но министры извинялись отчаянностью своего положения: роялисты принуждали правительство к таким несвоевременным мерам, которые за несколько месяцев пред тем были причиной изгнания Бурбонов и неминуемо должны были вновь привести их к падению. Роялисты могли бы негодовать на министров, упросивших короля вмешаться в прения; но если они действительно были верными подданными короля, им оставалось теперь только покориться его воле. Они и не думали о том. «Конечно, господа, — сказал Бетизи, — нам очень грустно становиться в противоречие с желаниями короля; мы дали ему столько доказательств верности, преданности и любви, двадцать пять лет нашим лозунгом было восклицание: жить для короля, умереть за короля! Но, господа, не забудем девиза наших отцов: бог, честь и король; и если [228] непреклонная честь обязывает нас на время воспротивиться воле короля; если, недовольный сопротивлением своих верных слуг своему королевскому милосердию, он отвращает на время от нас свой милостивый взгляд, мы скажем: ура, король, и против его воли! Vive le roi, quand meme!». Министры не нашлись, что возразить ему, и проект закона, противный воле короля, был почти единодушно принят палатой среди громких рукоплесканий. Из 366 членов только 32 депутата либеральной партии подали голос за министерство и короля.

Точно таково же было отношение палаты к министрам и королю по всем другим вопросам; в каждом заседании роялисты представляли своими решениями новые подтверждения тому, что не хотят обращать никакого внимания на интересы царствующей династии, на волю короля, на права королевской власти и что под официальными фразами их о преданности престолу скрывается непреклонная решимость управлять Францией исключительно в интересах эмигрировавшей аристократии и постоянно вынуждать у короля беспрекословное повиновение ей. Не перечисляя всех законов и распоряжений, выражавших коренное разногласие между королем и роялистами, мы упомянем еще только об избирателей законе, от которого должен был зависеть характер власти, управлявшей Францией. Министры представили проект, по которому королю давалось право причислять к сословию избирателей некоторое количество лиц, не имевших значительной недвижимой собственности, принимавшейся первым условием при составлении списков избирателей. По этому проекту выбор депутата производился прямо всеми избирателями округа. Комиссия палаты, отвергая проект министерства, составила другой закон, по которому совершенно устранялось влияние правительства при составлении списков, и избиратели каждого округа выбирали не прямо депутата, а только вторых избирателей из числа значительных землевладельцев департамента. Эти вторые избиратели, собираясь по департаментам, выбирали депутатов; таким образом по проекту комиссии выборы в палату депутатов отдавались совершенно в руки аристократии, становившейся вполне независимой от короля. Проект министерства был составлен в видах усиления королевской власти; вся либеральная партия палаты единодушно поддерживала его. Проект комиссии, назначенной роялистским большинством палаты, заменял монархическое устройство Франции аристократической республикой; королю оставалось при таком избирательном законе меньше власти, нежели имел венецианский дож; олигархия аристократического парламента становилась на место престола. Все роялисты подали голос за проект, уничтожавший монархическую власть.

Очевидно было, что или должен отказаться от всякого влияния на государственные дела король, стать слугою палаты депутатов, или должна быть распущена эта палата, столь громко [229] вопиявшая о своем роялизме и столь непреклонно восстававшая против короля. Людовик XVIII видел необходимость распустить палату, и 29 апреля 1816 года заседания палаты были отсрочены, а 5 сентября явилось королевское повеление, объявлявшее, что палата распускается, и предписывавшее произвести новые выборы.

Семь месяцев продолжались заседания роялистской палаты. Пока она еще не начинала своих действий, трудно было не обмануться пышными речами ее членов, изъявлявших безграничную приверженность к престолу, и Людовик XVIII при начале ее заседаний в порыве радости от роялистского состава палаты назвал ее беспримерной палатой (chambre introuvable). Это имя оставила за ней история, но в смысле совершенно противном тому, с каким вначале было произнесено оно. Палата 1815 года была действительно беспримерна по вражде против всего того, на чем должно было утверждаться правительство Бурбонов. Роялисты с первого же раза ограничили монархическую власть так, как ограничил ее Долгий парламент в Англии. Они так же мало доверяли королю, так же упорно противились ему, как республиканцы революционных собраний.

Зато либералы всеми силами старались поддержать министерство, подвергавшееся постоянным оскорблениям и поражениям от роялистов. Обе партии действовали в духе, совершенно противном своим формальным прозвищам. Либералы подавали голос за короля, роялисты — против короля.

Но все, что мы видели до сих пор, было бледно и слабо в сравнении с бурными движениями, возбужденными королевским повелением 5 сентября.

Если бы надобно было смотреть на это повеление как на фазис борьбы между властью короля и парламентским правлением, то, без сомнения, защитники парламентского правления огорчились бы таким проявлением королевского произвола, как распущение палаты за несогласие с мнениями королевских советников. Но они пришли в восторг. Либералы приветствовали повеление, распускавшее палату, как бессмертное благодеяние; они забывали все преследования, которым подвергались от министра полиции Деказа, энергического любимца короля: Деказ склонил короля и своих товарищей распустить палату, и либералы провозглашали его спасителем Франции. «Я не буду теперь жаловаться, — писал Деказу один из генералов либеральной партии, шесть месяцев уже содержавшийся в тюрьме по капризу министра, — я согласен платить годом свободы за каждое повеление, подобное изданному вами».

Если бы роялисты были приверженцы монархической власти, они радовались бы блистательному доказательству силы короля, выразившемуся распущением палаты. Напротив, они были раздражены до последней степени. Их представитель в королевской фамилии, граф д’Артуа, называл Деказа изменником. Несмотря [230] на все цензурные строгости Вильмена, бывшего потом при Гизо министром народного просвещения, а теперь управлявшего цензурой, журналистика роялистской партии осыпала проклятиями ненавистное повеление. Шатобрианс замечательнейший представитель роялистов в журналистике, писал; «Какие побуждения склонили министров воспользоваться правом короля распускать палату? Партия, влекущая Францию к погибели, боялась, что палата раскроет королю истинные желания Франции. Но пусть не теряют мужества добрые французы, пусть они толпой идут на выборы, но пусть не доверяют они обману: им будут говорить о короле, о воле короля. Не поддавайтесь этой уловке: спасите короля против его воли — sauvez le roi quand meme».

Все люди, защищавшие гражданское равенство французов перед законом, противившиеся восстановлению старинных привилегий и феодальных несправедливостей, назывались в то время у правительства революционерами; все, принимавшие какое-нибудь участие в событиях революции, были казнены, изгнаны или заключены в темницу. Однакоже роялисты говорили, что король подпал влиянию революционеров, заставивших его мстить роялистам за изгнание членов Конвента, которых тогда называли цареубийцами, и Шатобриан восклицал: «Бонапарте имел на службе революционеров, презирая их, ныне хотят иметь их на службе в почете. Могли ли ожидать роялисты, что такие люди будут слугами законных королей? Якобинцы, испуская крик радости во всеуслышание своим братьям в остальной Европе, вышли из своих берлог, явились на выборы, сами изумляясь тому, что их призывают на выборы, что их ласкают как истинных опор престола».

Таким образом, герцог Ришелье, эмигрант и друг русского императора, становился якобинцем и революционером; якобинцем становился Деказ, расстрелявший и казнивший в угодность роялистам сотни людей от Нея и Лабедойера до самых безвестных простолюдинов. Сам Людовик XVIII не избежал этого обвинения: «Он смолоду имел наклонность к якобинству; он либеральничал еще в 1788 году при собрании нотаблей, предшествовавшем конституционному собранию», — говорили роялисты.

Ярость их была очень натуральна: новый закон о выборах, отдававший власть в их руки, был отвергнут палатой пэров, потому что вышел из палаты депутатов в редакции никуда негодной в чисто техническом отношении. Составить другого закона палата депутатов еще не успела, когда была распущена, и выборы должны были производиться по правилам, существовавшим прежде. Правила эти были чрезвычайно односторонни, совершенно исключая от участия в выборах не только простолюдинов, но и большую часть среднего сословия. Тем не менее они не отдавали всей силы исключительно в руки аристократов; общественное мнение имело при них некоторое, хотя и слабое, влияние на [231] результат выборов. Роялисты раздражили своей мстительностью всю Францию, встревожили каждое семейство намеками на конфискацию всех имуществ, приобретенных во время республики и империи, и не могли теперь ожидать того успеха на выборах, какой имели в 1815 году. Действительно, около половины роялистских депутатов прежней палаты потерпели неудачу. В палате 1815 года они имели огромное большинство; в новой палате из 259 членов роялистов было около 100. Теперь они надолго должны были отказаться от надежд восстановить феодальное устройство, о котором мечтали. Король отнял у них эту возможность, чтобы самому не лишиться престола; зато король был для них ненавистен, и они стали нападать на королевскую власть с яростью, которой могли бы позавидовать санкюлоты 1792 года.

При поверке выборов в одном из первых заседаний новой палаты Вильель, один из предводителей роялистов, явился уже горячим защитником свободы против вмешательства административных властей в выборы. Издатель одного роялистского журнала Робер был арестован, и журнал его запрещен; в предыдущие месяцы, когда господствовали роялисты, запрещение либеральных журналов было делом ежедневным, и чуть ли не в каждой тюрьме королевства сидели журналисты, арестованные без суда роялистами. Но когда власть обратилась против роялистов, они подняли крик о ненарушимых правах свободы, и тот самый Пье, который с милой шутливостью требовал смертной казни за словесные и печатные проступки, теперь явился истинным Мильтоном, провозвестником свободы слова: «В деле Робера, — говорил он, — я вижу нечто более, чем незаконный арест и произвольное запрещение журнала; я вижу в нем восстановление пытки».

Зато либералы, еще недавно кричавшие о свободе, теперь единодушно подавали голоса в оправдание всех произвольных действий министерства: постоянным большинством 160 голосов были отвергаемы все жалобы новых защитников свободы, было оправдано вмешательство министров при выборах и арест Робера и запрещение его журнала. Либералы поддерживали всю систему Деказа, систему цензуры и противных конституции законов. Вильмен противозаконно стеснял роялистскую журналистику и запрещал роялистские журналы. Знаменитый друг свободы мышления и по тогдашнему мнению либералов великий философ Ройе-Коляр говорил в ответ роялистам: «Нельзя отрицать того, что, где есть партии, там журналы перестают быть органами личных мнений и, предаваясь интересам партий, становятся орудием их политики, театром их битв, и свобода журналов обращается только в свободу необузданных партий».

Правительство не могло не отблагодарить либералов за такую безграничную приверженность и представило палате новый закон о выборах, по которому избирателем был каждый гражданин, [232] платящий 300 франков прямых податей, то есть каждый зажиточный человек, без различия в том, движимая или недвижимая собственность составляет его имущество. Число избирателей вследствие этого закона возрастало до 90 000 человек, из которых огромное большинство принадлежало к среднему сословию, враждебному феодальным правам. Не нужно и говорить о том, что роялисты, решительно убиваемые этим проектом, восстали против него; но замечательно то, что они, недовольные проектом за уничтожение привилегии больших землевладельцев-аристократов над купцами и землевладельцами среднего сословия, вдруг обратились в защитников демократии и упрекали новый закон за его аристократизм: «Вы хотите повергнуть всю нацию перед золотым тельцом, — восклицал Лабурдонне, предводитель роялистов, — вы хотите поработить нацию самой жестокой, самой наглой аристократии. Неужели пролито столько крови, принесено столько жертв только для того, чтобы притти к такому результату, постепенно уничтожить все провозглашенные вами права и отдать под иго политического рабства нацию, восставшую с песнями свободы? А ты, французский народ, слишком легковерно служивший орудием для всех честолюбцев, узнай по крайней мере теперь, кто твои враги, кто твои друзья!» Защита свободы должна быть всегдашнею обязанностью демократов, и другой роялист, Корне д’Энкур, прибавлял «Произвольными законами заменены постановления конституции, потом и эти законы заменены простыми повелениями короля, потом и королевские повеления заменены инструкциями от министров, и эти инструкции толкуются в свою очередь по произволу префектами. Министр полиции стал великим избирателем королевства. У нас нет ни закона об ответственности министров, ни личной свободы, ни свободы печати, ни свободы выборов. Проект настоящего закона не ограждает ни свободы выборов, ни независимости палаты; я его отвергаю».

Но роялисты, сделавшиеся страстными защитниками свободы, не убедили либералов позаботиться о ней и избавить нацию от порабощения аристократией золотого тельца. Проект был принят, и 5 февраля 1817 года новый закон о выборах был обнародован: Либералы в своем ревностном усердии к правительству пошли еще далее. Они приняли два закона, действительно противоречащие и конституции и самым основным понятиям о политической свободе.

Первый из этих законов отдавал на произвол администрации личную свободу, неприкосновенность которой провозглашалась конституцией. Правда, по прежнему закону, составленному в 1815 году, администрации предоставлялось еще больше произвола; новым законом смягчались постановления прежнего; но все-таки он был противен свободе и конституции. Однакоже либералы поддерживали его; это тем [страннее], что, присоединив свой [233] голоса к голосам роялистов, противившихся закону, они могли бы отвергнуть его, и тогда конституция вошла бы в силу, личная свобода была бы ограждена. Но в таком случае потерпели бы поражение министры, представившие проект, а для либералов сохранение министерства, враждебного роялистам, было важнее, нежели восстановление свободы. Зато роялисты, год тому назад постановившие гораздо более деспотический закон, теперь кричали о нестерпимом нарушении свободы новым законом.

Та же самая история была и с законом, ограничивавшим свободу журналистики.

Либералы усердно поддерживали министерство, а между тем оно продолжало, как в 1815 и 1816 годах, подвергать тюремному заключению и смертной казни самым произвольным и противозаконным образом множество людей. Чтобы дать понять о том, как и за что погибали тогда люди во Франции, мы упомянем только об одном случае. Отставной капитан кавалерии Велю был призван в суд за то, что назвал свою лошадь казаком. «Как могли вы дать своей лошади имя, драгоценное для всех добрых французов?» — спросил судья. «Я купил ее у русского офицера и назвал казаком, как назвал бы нормандцем, если бы купил у нормандца», — отвечал капитан. «Но вы должны были знать, что вы оскорбляли народ, мужеству которого Франция отчасти обязана восстановлением законной власти». Капитан Велю не нашелся, что отвечать на такое нелепое обвинение. Ему объявили, что он предается превотальному суду. Тюремное заключение так подействовало на расстроенное военной службой здоровье капитана, что он умер. После этого не нужно говорить, какова была участь людей, обвинявшихся в нерасположении к правительству, а тем более в каких-нибудь злоумышлениях против него, обыкновенно изобретенных усердием шпионов.

По закону, изданному 5 февраля 1817 года, каждый год подвергалась новым выборам одна пятая часть палаты депутатов. Прошло два таких срока, в оба раза выборы сильно не благоприятствовали роялистам; они видели, что скоро совершенно исчезнут из палаты, и не имели надежды ни при каких обстоятельствах возвратить себе силу в ней под влиянием закона 5 февраля. В этом отчаянном положении они прибегли к разным интригам, чтобы запугать монархов Священного союза; граф д’Артуа послал к этим государям тайную записку, доказывавшую, что если не будет отменен закон 5 февраля, то Франция снова впадет во власть революционеров, массами проникающих в палату при каждых новых выборах. Французское министерство получило предостережения от союзных держав. Герцог Ришелье, до той поры совершенно не занимавшийся внутренними делами Франции, ограничиваясь исключительно дипломатическими заботами, и не знавший ни положения, ни духа внутренних партий, пришел в ужас и решился последовать предостережению, которое [234] считал личным мнением русского императора. Но Деказ не обманулся уловками роялистов: он понял, что их ложные известия вовлекли в ошибку дипломатов Священного союза; он очень хорошо знал, много ли революционных опасностей в либерализме, и понимал, что гибельны для престола Бурбонов могут быть только роялисты, но никак не либералы. Он воспротивился изменению прежней системы и вместе с несколькими другими министрами подал в отставку. Без Деказа Ришелье не мог управлять делами и также подал в отставку. Людовик XVIII поручил Деказу составить новое министерство.

И так герцог Ришелье, три года бывший главой министерства, сделался частным человеком. Франция была обязана ему тем, что союзные монархи поступили с нею в 1815 году гораздо снисходительнее, нежели как предполагалось. При известии о возвращении Наполеона с Эльбы Талейран, бывший французским уполномоченным на Венском конгрессе, до того растерялся, что пожертвовал всеми выгодами отечества. По ходатайству герцога Ришелье император Александр I убедил своих союзников значительно смягчить условия мира с Францией после Ватерлооской битвы. Ришелье благодаря расположению русского императора избавил Францию от платежа многих сотен миллионов франков. Потом также по его ходатайству был двумя годами сокращен срок квартирования союзных войск во Франции. Этим Франция избавлялась от унижения видеть себя под наблюдением иностранных армий и снова выигрывала несколько сот миллионов. Словом сказать, не было в то время человека, которому Франция была бы так много обязана, как герцогу Ришелье. Теперь, переставая быть министром, он делался бедняком. Франция должна была обеспечить от нищеты старость человека, оказавшего ей безмерные услуги и для службы ей отказавшегося от блестящего и прочного положения в России. В палаты пэров и депутатов было внесено предложение «назначить герцогу национальное вознаграждение, соразмерное огромности его услуг и его бескорыстию». Министерство предложило палатам назначить ему в виде пенсии майорат в 50 000 франков из недвижимых государственных имуществ.

Если роялисты действительно были преданы престолу, они могли бы сказать против этого предложения разве то, что пенсия должна быть назначена гораздо больше. Монархические чувства герцога были вне всяких сомнений. Услуги его Бурбонам были безмерны. Не только приверженность к престолу, но и простое чувство приличий запрещало роялистам восставать против пенсии: герцог Ришелье вышел из министерства именно потому, что по желанию роялистов хотел изменить закон о выборах. Наконец чрезвычайное благородство, с которым он, узнав о намерении назначить ему пенсию, отказывался от нее, должно бы зажать рот каждому сколько-нибудь благородному человеку, хотя бы и недо[235]вольному герцогом. Но Ришелье распустил роялистскую палату 1815 года и тем разрушил перевес роялистов: этого не могли они простить ему, и предложение о пенсии подняло с их стороны самый неприличный крик. Они выставляли подобную награду примером, опасным для будущего времени; спрашивали, почему же не назначается такая же награда всем бывшим товарищам Ришелье по министерству: если действия министерства заслуживают награды, то несправедливо давать награду одному министру, а не всем; наконец, говорили они, если Ришелье был хорошим министром, то почему же он не остался министром? Он вышел в отставку, значит он сам видит, что его управление не годится для Франции, и после того как же можно награждать министра, который сам осудил себя своей отставкой?

Речи роялистов были так обидны, что когда большинство палат назначило ему пенсию, он пожертвовал ее в пользу бордосских госпиталей.

В то время как роялисты своими оскорблениями герцогу Ришелье доказывали, что прекрасно умеют ценить преданность и услуги престолу, либералы продолжали столь же ясно показывать, как ненарушимы для них права свободы. Из множества фактов мы приведем один, в котором самую лестную роль играл Вильмен, до сих пор с блестящим красноречием рассуждающий о любви к свободе и в своих книгах, и в заседаниях Французской академии. Мы уже упоминали, что он тогда управлял цензурной частью. При молчании, наложенном на газеты, довольно сильный интерес в публике пробуждали статьи Bibliotheque historique, печатавшей разные документы и рукописи, относившиеся к прошедшему времени. Издатель ее Гоке вздумал было поместить в прибавлении к одной из своих книжек «Разговор между изгнанником и членом палаты 1815 года». Статья эта самым мягким образом намекала, что преследования 1815 года были слишком суровы. Она была напечатана, но еще до выпуска книжки Гоке решился уничтожить этот разговор, чтобы не подвергать себя опасности. «Где же прибавление к этому номеру?» — сказал Вильмен, когда Гоке принес ему на рассмотрение книжку. Гоке отвечал, что прибавление уничтожено. Тогда Вильмен стал просить у него двух экземпляров прибавления лично для себя. «Дайте их мне не как официальному лицу, для моей частной библиотеки», — говорил он. Гоке долго не соглашался, наконец уступил просьбам Вильмена и принес ему два экземпляра прибавления; через несколько часов в типографию Гоке явилась полиция и захватила те экземпляры прибавления, которых не успели еще уничтожить рабочие, истреблявшие эту макулатуру. Гоке был подвергнут суду за то, что дал два экземпляра Вильмену, [и через два дня подвергся наказанию]. Он был на три месяца заключен в тюрьму; дела его в это время расстроились, и, обанкротившись, он скоро умер от печали. [236] Такие либералы, разумеется, не могли служить представителями страстей и интересов, двадцать лет тому назад вызвавших французскую революцию. Образованные простолюдины чуждались их почти столько же, сколько и роялистов. Не находя себе выражения ни в партиях, разделявших палаты, ни в журналистике, революционные идеи тем сильнее волновали людей, остававшихся в стороне от публичного участия в государственных делах. Скоро явились фанатики, молчаливые и скрытные, но тем более решительные. Один из них, Лувель, решился убить герцога Беррийского, который один из всех Бурбонов мог иметь потомство и продлить свою династию. 13 февраля 1820 года он железной полосой, заостренной в виде кинжала, смертельно поразил принца при выходе из оперы. Этот человек вовсе не был либералом; он не имел понятия о прениях, которые с таким шумом велись в палатах и возбуждали такие опасения в правительстве. Лувель был простым рабочим у королевского седельщика. «Что вас побудило совершить преступление?» — сказал ему Деказ на допросе. «Я считаю Бурбонов злейшими врагами Франции», — отвечал этот человек. «Зачем же вы в таком случае покусились на жизнь именно герцога Беррийского?» — «Затем, что он моложе других принцев королевского дома и, вероятно, он имел бы потомство». — «Раскаиваетесь ли вы в своем поступке?» — «Нисколько». — «Возбуждал ли вас кто-нибудь, был ли кто вашим сообщником?» — «Никто».

Действительно, Лувель не имел сообщников, но за его преступление расплатился Деказ, конечно столь же гнушавшийся им, как и самые пылкие роялисты.

Роялисты обрадовались несчастью, постигшему королевскую фамилию. Оно дало им желанный случай низвергнуть ненавистного министра. Когда на другой день открылось заседание палаты депутатов, Клозель де-Куссерг, один из отважнейших между роялистами, вошел на трибуну. «Министры должны быть обвиняемы в публичном заседании пред лицом Франции, — сказал он. — Я предлагаю палате составить акт обвинения против господина Деказа, министра внутренних дел, как сообщника в убийстве...» Крики негодования раздались со стороны министерских членов и прервали его речь. Но роялисты достигли своей цели через несколько дней. «Безрассудный, вы испортили дело, — сказал Вильель Клозелю, когда он сошел с трибуны, — вместо прямого участия в убийстве надобно было обвинять Деказа просто в измене».

Деказ был обязан своей властью чрезвычайному личному расположению Людовика XVIII. Он был любимым собеседником старого короля; он один умел развлекать его скуку; старик толковал с ним обо всем, чем интересовался сам о городских новостях, о латинских классиках, о французской литературе, о своих сочинениях. Он одного дня не мог прожить без Деказа и называл его своим сыном. Оставшись с ним наедине, король залился сле[237]зами: «Дитя Мое, — говорил он, — роялисты начнут с нами страшную войну; они воспользуются смертью моего племянника; они нападут не на твою, а на мою систему; не тебя одного ненавидят они, а также и меня». Деказ отвечал, что как ни прискорбна была бы ему отставка в связи с таким страшным случаем, но он готов удалиться из министерства для спокойствия короля. «Нет, нет, — горячо вскричал Людовик XVIII, — ты не покинешь меня, я требую, чтобы ты остался! Они не разлучат нас». Вечером был созван совет из министров и нескольких доверенных лиц для соображений о мерах, требуемых обстоятельствами. «Господа, — сказал Людовик XVIII обращаясь к собранию, — роялисты наносят мне последний удар; они знают, что система господина Деказа — моя система, и обвиняют его, будто он убил моего племянника! Не первую клевету подобного рода возводят они на меня. Я хочу, господа, спасти отечество без них».

Но мог ли дряхлый старик выдержать борьбу с непримиримыми врагами своего любимца, восторженно схватившимися за счастье, доставленное им рукой Лувеля? На другой день в заседании палаты депутатов 15 февраля. Клозель де-Куссерг снова вошел на трибуну и объявил, что не отступает от своего обвинения. «Я передал господину президенту следующее предложение, — сказал он: — имею честь предложить палате составить обвинение против господина Деказа, министра внутренних дел, как виновного в измене по смыслу 56-й статьи конституции». Роялисты не имели большинства в палате, обвинение было отвергнуто. Но у них были другие пути к достижению своей цели. Сила роялистов сосредоточивалась в тайном обществе, известном под именем конгрегации. Тайные иезуиты, овладевшие отцом убитого принца и братом короля, графом д’Артуа, были руководителями этого общества. Оно повсюду имело агентов, располагало огромными суммами, но скрывало свои действия так искусно, что очень немногим людям во Франции были известны даже имена людей, управлявших конгрегацией; она действовала так хитро, что в те времена многие историки и публицисты даже отвергали существование ее политических интриг. Только после 1830 года, когда найдены были тайные бумаги конгрегации, обнаружилась вся обширность ее влияния на ход событий. «Преступление Лувеля не повлекло за собою немедленного падения фаворита, — писали предводители конгрегации своим сочленам в департаментах. — Но не смущайтесь. Мы стащим его с места силой, если сам король не захочет прогнать его; а между тем организуйтесь; ни в руководстве, ни в деньгах у вас не будет недостатка». Роялистские салоны волновались. «Деказ, — говорили там, — продал монархию революционерам; кровь герцога Беррийского запечатлевает союз его с либералами. Вы увидите, что следствие против убийцы, которому он дал полную свободу совершить свое дело, будет заглушено, и будут приняты все предосторожности, чтобы скрыть [238] от Франции бездну заговора». Деказ хотел бороться, опираясь на либералов, и роялисты приходили в неистовство. «Поверит ли Европа? — восклицал «Jounal des Debats!», бывший тогда органом роялистов. — Этот министр, политика которого ужасает народы и царей, он, бывший до сих пор всемогущим против верных подданных, бессильным против изменников и убийц, он, вместо того чтобы раскаиваться, грозит, вместо того чтобы скрыть мучения своей совести в темном уединении, он хочет, можно сказать, завладеть престолом! Неужели принимает нас за нацию идиотов этот Бонапарте лакейской? Четыре года наша несчастная страна оставлена была игрушкой в руках блудного сына; он не умеет держать бразды правления в слабых своих руках, и потому французы соглашаются жить рабами!»

Руководимые конгрегацией граф д’Артуа, герцог и герцогиня Ангулемские явились к Людовику XVIII и потребовали удаления Деказа. «Граф Деказ защищал мою власть против людей, не повиновавшихся закону и принуждавших меня итти путем, который я осуждаю, — сказал Людовик. — Этим он исполнял обязанность верного министра. Он не предлагал ничего такого, что не было бы сообразно с моими повелениями. В палате могут отделять волю моих министров от моей воли, — это понятно; но могут ли делать это различие, чистосердечно и не оскорбляя меня, члены моего семейства? Объявляю вам, — заключил король, разгорячившись от противоречия, — что я никогда не знал человека с сердцем более открытым и искренним, чем граф Деказ. Я убежден, что он пожертвовал бы жизнью за моего племянника, как пожертвовал бы за меня. Я уважаю заблуждение вашей скорби; моя скорбь не менее мучительна, но она не сделает меня несправедливым». Но принцы продолжали настаивать, и слабый старик не мог выдержать борьбы. Утомленный противоречием, он сказал наконец: «Вы так хотите, постараюсь исполнить ваше желание». Но уступка была следствием бессилия, а не согласия. «День разлуки с тобою — печальнейший день моей жизни, — сказал он Деказу, передавая ему требование роялистов. — Ах, дитя мое, не тебя, а меня хотят они погубить!» Роялистам мало было лишить короля услуг преданного и любимого министра, они требовали непременно, чтобы Деказ удален был из Парижа, из Франции. Людовик принужден был уступить. Деказ отправился посланником в Лондон, в почетную ссылку. Скорбь короля от этой потери была беспредельна. Через несколько месяцев одна мать, несчастиями разлученная с детьми, говорила ему о своей тоске по них — глухие стоны прервали ее рассказ, она взглянула на короля — у него на глазах были слезы: «Ах, и у меня отняли сына, — проговорил он, рыдая. — Они были безжалостны, они отняли его у меня!» Он говорил о Деказе,

На место Деказа Людовик XVIII призвал Ришелье. Но политические: огорчения были слишком свежи в памяти герцога: два [239] раза он отказывался от поручения составить новое министерство, не желая вновь подвергаться злобе роялистов. Наконец Людовик XVIII призвал к себе вместе с ним графа д’Артуа, и этот глава роялистов дал «честное слово благородного человека» (sa parole de gentilhomme), что его партия будет поддерживать Ришелье. Только тогда Ришелье согласился. Мы говорили о безграничной преданности герцога Ришелье династии Бурбонов. Его министерство было составлено из людей с монархическими убеждениями, столь же несомненными. Если бы роялисты действительно хлопотали о строго монархических началах, они могли бы быть до вольны новым кабинетом. От их имени, с их согласия граф д’Артуа, называвшийся их главою, обещал поддерживать Ришелье. Посмотрим, как они сдержали это слово.

Новое министерство с самого начала исполнило все явные желания роялистов. Оно восстановило цензуру, которой требо вали роялисты, потому что находили себя бессильными выдерживать борьбу с либералами перед публикой. Оно изменило закон о выборах, так что большие землевладельцы получили в свои руки исключительную власть назначать депутатов, — это было постоянной целью желания роялистов, потому что значительные поместья почти исключительно принадлежали эмигрантам, потомкам старинных феодалов. При Наполеоне три четвертых части богатых землевладельцев были из старинных знатных фамилий; по возвращении Бурбонов эта пропорция стала еще гораздо больше. Действительно, новый закон сделал роялистов исключительно господствующим сословием в государстве. Либеральная партия, с каждым годом усиливавшаяся в палате при действии прежнего закона, дававшего участие в выборах владельцам поместий средней величины и купцам, вдруг почти совершенно исчезла из палаты после новых выборов. Весь состав администрации был изменен в угодность роялистам: подозрительные им лица тысячами были отставлены от должностей и заменены их клиентами. Наконец, повидимому, в состав самого министерства были приняты трое предводителей роялистской партии. [Казалось бы] министерство всем этим довольно доказывало свое желание управлять государством сообразно с явными требованиями роялистов; нет нужды говорить, что все второстепенные дела велись в том же духе, в каком преобразована была администрация и изданы важнейшие ‚законы. Мало того, уступчивость министерства к роялистам доходила до беспримерных границ: когда роялисты бывали недовольны той или другой подробностью какого-нибудь закона, составленного министерством в их духе, министры если не могли согласиться на перемены, предлагаемые роялистами, то просто молчали и при баллотировке не подавали голоса; чтобы не обидеть взыскательных союзников даже самым мелочным разноречием. Но роялисты, не смягчаясь никакой снисходительностью министерства, продолжали каждый день, на каждом [240] шагу язвить и поражать его. Их горячность против министров пренебрегала даже основными правилами парламентской благо пристойности. Вот один случай, могущий дать о том понятие. Однажды, жалуясь роялистам на их беспрестанные выходки против министерства, оказавшего им так много услуг, министр иностранных дел Пакье отважился напомнить про обещание поддержки, данное роялистами новому кабинету при вступлении его в дела. «Ораторы, ныне нападающие на нас и выставляющие нас своим друзьям людьми, не заслуживающими доверия, — сказал он, — должны были бы говорить это тогда, когда заключался союз между ними и нами, а не теперь, когда они получили все выгоды от этого союза». В ответ на это де-Лабурдонне напал на личность самого Пакье за то, что Пакье не был эмигрантом. Пакье оправдывал себя тем, что вся нация оставалась во Франции в эпоху Республики и Империи. Удалять от дел людей, служивших при Наполеоне, значило бы отталкивать от правительства девяносто девять сотых частей нации, сказал он. «Тогда по крайней мере мы не видели бы в министерстве ни вас, ни других вам подобных», — закричал в ответ Лабурдонне. «Достопочтенные члены, конечно, не захотят формально обвинять нас», — сказал Пакье. «Нет, обвиняем», — отвечал Кастельбажак, другой роялист. Эти ответы казались еще недостаточны для Лабурдонне. Через несколько дней, возвращаясь к прежнему предмету, он прибавил: «Я спрошу у господина Пакье, думает ли он, что хотя один честный человек может находиться в политических сношениях с ним?» Слушая такие непримиримые выходки, Казимир Перье имел полное право заметить: «Странное дело, министры не хотят видеть, что партия, владычествующая над ними, уже не хочет их терпеть; пусть они сколько хотят умоляют, унижаются: их последний час пробил».

В самом деле, роялисты Вильель и Корбьер, бывшие членами министерства, объявили намерение удалиться от должностей, не дожидаясь конца даже первой сессии, бывшей после нового закона о выборах, доставившего перевес роялистам. Напрасно Ришелье и Пакье думали купить их содействие новой уступкой, предлагали им портфели: Вильель и Корбьер удалились из Парижа, чтобы не участвовать в совещаниях кабинета, и скоро подали в отставку.

Чего же хотели роялисты? Чем были недовольны они, когда Ришелье и его товарищи с полной готовностью исполняли все их требования? подумает читатель. Нет, последнее выражение не точно; пусть читатель припомнит, что мы постоянно употребляли фразу: «все явные требования роялистов», а не говорили просто: «все требования». Дело в том, что у этой партии задушевными желаниями были стремления, о которых не находила она полезным говорить публично. Каково было отношение этих задушевных мыслей к королевской власти, покажет пока один пример. [241] Министры внесли закон о муниципальном устройстве, то есть об организации городской и сельской администрации. Почти все местные начальства избирались по этому проекту богатейшими землевладельцами; администрация почти вся переходила во власть потомства древних феодалов; кажется, роялисты могли быть довольны. Но назначение префекта предоставлялось королю. Роялисты вскипели негодованием на такой деспотизм. Они хотели до поры до времени кричать, что они — роялисты, то есть люди, исключительно преданные царствующей династии; но уже и теперь находили нужным вести дела так, чтобы королю не оставлялось ни малейшего участия в управлении государством. В самом деле, зачем королю власть, если могут отнять ее у него люди, столь преданные ему, как роялисты?

Тогда-то Людовик XVIII из глубины оскорбленной души воскликнул: «Я отдавал им права моей короны; они отвергают меня. Это — хороший урок». В самом деле, к чему принимать в подарок то, что можно взять по праву собственной силы или интриги? Уступка стеснительна, она обязывает быть снисходительным; насильственная победа лучше: завоеватель не обязан быть благодарен.

Роялисты благодаря закону о выборах, составленному министерством Ришелье, видели себя властелинами Франции, к чему же было им церемониться с королем? И потому, когда снова собралась палата депутатов в конце 1821 года, роялисты, при своем огромном большинстве в ней могшие действовать уже откровеннее прежнего, первым своим долгом почли нанести личную дерзкую обиду королю: нужно же было доказать [этому старику], что они сильнее его. Каждая сессия палат по общему обычаю всех парламентских правительств начинается составлением адреса в ответ на речь, произносимую королем при открытии парламента. Правительство, зная враждебный дух палаты депутатов, постаралось до того сгладить тронную речь, чтобы в ней не осталось ничего, кроме общих фраз, и не было ни малейшего предлога к какой-нибудь придирке в ответном адресе. Напрасно. Обычной фразы всех без исключения тронных речей о мирных отношениях правительства с иностранными державами было достаточно роялистам, чтобы найти случай к личной обиде короля; «Наши. отношения с иностранными державами не переставали быть дружескими, и я имею твердую уверенность, что они останутся такими же впредь», — сказал король в тронной речи. Комиссия роялистов, составлявшая адрес, предложила палате отвечать на это следующими словами: «Мы радуемся, государь, постоянно дружеским отношениям вашим с иноземными державами в справедливой уверенности, что мир, столь драгоценный, не куплен пожертвованиями, несовместными с честью нации и достоинством короны», [242] Министры ужаснулись, когда докладчик комиссии, горячий роялист Делало, прочел палате проект адреса. Пакье тотчас же вошел на трибуну и потребовал уничтожения параграфа, обидного для короля. «Король не может унижать достоинства своей короны, — сказал он, — всякий намек об этом непочтителен, и палата не захочет подать такой пример». — «Как! — вскричал де-Серр, министр внутренних дел. — Ваш президент пойдет сказать королю в лицо, что палата имеет справедливую уверенность, что король не наделал низостей! Это — смертельная обида». Но министры ошибались, полагая обязанностью роялистской палаты не наносить оскорбления королю: она иначе понимала свой долг. «Если допустить теорию министров, — отвечал Делало от имени комиссии, — то ответы палаты на тронные речи должны бы ограничиваться простым парафразом тронных речей, предназначенным скрывать от короля всякую истину. Обязанность палаты не такова. Говоря от имени страны, палата обязана говорить с монархом таким языком, который высказывал бы королю о правительственных действиях не мнение министров, а мнение Франции». Адрес, составленный комиссией, был принят без всяких изменений палатой по огромному большинству голосов.

Людовик XVIII был глубоко оскорблен. По обычному порядку аудиенция для представления адреса королю назначалась президенту, вице-президентам и особенной депутации, избираемой палатой на этот случай, в тот же самый день, как он был принимаем палатою. Теперь король целых три дня не назначал этой аудиенции; наконец было объявлено палате, что король допускает к представлению адреса только президента палаты, с вице-президентами, не желая принимать депутацию. Президент, явившись на аудиенцию, хотел по обычаю прочесть адрес. Людовик, сидевший с гневным лицом, остановил его, взял у него бумагу и, не взглянув на нее, сказал: «Я знаю адрес, представляемый вами. В изгнании, среди преследований, я поддерживал мои права, честь моего дома и французского имени. Занимая престол и окруженный моим народом, я негодую при одной мысли, чтобы я мог когда-нибудь пожертвовать честью моей нации и достоинством моей короны.

Я хочу думать, что большая часть тех, которые вотировали этот адрес, не взвесили всех его выражений. Если бы они имели время обсудить их, они не допустили бы предположения, о котором я как король не должен говорить, о котором я как отец желал бы забыть».

Король мог оскорбляться, сколько его душе было угодно, но он должен был покоряться. Министерство прибегло к новым уступкам, чтобы смягчить роялистов. Негодование короля мало подействовало на них; нужно было гнев заменить смирением. Ми[243]нистерство представило проекты двух законов, которыми думало угодить роялистам, кричавшим против вольнодумства газет. Оно предложило усилить и продлить еще на пять лет временно существовавшую тогда цензуру. [«Продлить цензуру еще на пять лет, — вскричал составитель адреса Делало, обращаясь в пылкого защитника свободы, — да вам, королевские министры, нужна цензура, чтобы подавлять всякое общественное мнение, всякую истину, всякую совесть! Вам нужен мрак для исполнения ваших замыслов, вы ненавидите свет, боитесь его, бежите его, но свет неизбежен; он обнимает вас, он преследует вас; он выдаст ваши преступные замыслы, вы не избежите истины, вы не избежите правосудия. За ваши замыслы вы будете отвечать вашими головами».] Но роялисты вдруг обратились в яростных защитников свободы и проклинали деспотические желания министров.

С каждым днем нападения роялистов на кабинет становились ожесточеннее. Ни одно действие, ни одно слово правительства не избегало самых бурных порицаний. Король должен был уступить. Ришелье и его товарищи подали в отставку. Граф д’Артуа ввел к королю Вильеля для составления нового, чисто роялистского министерства. 15 декабря 1821 года было обнародовано королевское повеление, назначавшее Вильеля министром финансов, Корбьера — министром внутренних дел и других предводителей роялистской партии — министрами других департаментов. Изнуренный шестилетней борьбой король отступился от всякого участия в управлении государством. «Наконец г. Вильель торжествует, — писал он к одному из своих друзей. — Я мало знаю людей, входящих с ним в мой кабинет; надеюсь, они будут так рассудительны, что не последуют слепо всем страстям роялистов. Впрочем, я удаляюсь в ничтожность с настоящей минуты. Au reste je miannule des ce moment».

Действительно, король был принужден роялистами отказаться от всякой мысли об участии в правлении. Даже список нового министерства был составлен без малейшего вмешательства его воли. Конгрегация выбрала своих членов в министры, кого и как хотела, даже не совещаясь с королем.

Так держали себя роялисты относительно королевской власти. Не только тогдашние либералы, умеренные представители скромных желаний среднего сословия, но самые заклятые республиканцы не могли бы топтать и власть, и личность короля с такой непреклонной дерзостью. Вступление роялистов в кабинет короля было, по собственному выражению короля, аннулированием короля.

Путем беспощадной борьбы против короля достигли роялисты власти. Посмотрим теперь, на достижение каких целей будут они употреблять свою власть. Быть может, цель не совсем похожа на средства; быть может, действия роялистского правительства окажутся более согласны с интересами престола и царствовавшей династии, нежели способы, которыми роялисты захватили власть. [244] Статья вторая и последняя

Министерство Вильеля. — Испанская экспедиция. — Полное владычество роялистов. — Они издают законы, противные интересам монархической власти. — Ультрамонтанцы и белое духовенство. — Карл Х. — Выдача вознаграждения эмигрантам. — Восстановление майоратств. — Распадение между роялистами; оппозиция Шатобриана и оппозиция Лабурдонне. — Закон о книгопечатании. — Новые выборы. — Падение Вильеля. — Умеренное министерство Мартиньяка. — Оно беспокоит иезуитов. — Роялисты обращаются против Карла Х. — Путешествие Карла Х. по восточной Франции. — Роялисты убеждают его прекратить снисходительность к либералам. — Министерство Полиньяка. — Отношения партий перед июльскими днями. — Политика, наиболее выгодная для династии. — Союз династии с роялистами совершенно противен ее интересам. — Отношения либералов к народу. — Характер министерства Полиньяка. —Беспокойство овладевает Францией. — Адрес палаты депутатов. — Она распущена. — Новые выборы. — Слухи о насильственных мерах. — Русский император и Меттерних хотят спасти Карла Х. — Июльские повеления. — Катастрофа. — Поведение роялистов. — Крайняя трусость либералов. Безвредность их торжества для королевской власти и бесполезность его для народа.

(1821—1830)

Первый важный вопрос, представившийся министерству Вильеля, был возбужден испанскими делами. Нам нет нужды излагать события, вследствие которых Фердинанд VII, король испанский, принужден был в 1820 году восстановить конституцию, которую принял при своем возвращении в Испанию в 1814 году. Довольно будет сказать, что часть аристократии, а еще более иезуиты, игравшие до того времени при дворе важнейшую роль, были страшно недовольны принятием конституции и во многих местах пытались поднимать восстания, чтобы низвергнуть ее вооруженной рукой. Испанское духовенство, находившееся под влиянием иезуитов, принимало главнейшее участие в этих восстаниях; архиепископы и епископы были чаще всего предводителями инсургентов. Но их усилия были напрасны: инсургенты были побеждены повсюду и принуждены искать убежища в Пиренейских горах на французских границах.

Во Франции испанские события пробуждали самый живой интерес: либералы и роялисты видели своих братьев в испанских приверженцах и противниках конституции. Роялистские журналы громко требовали, чтобы Франция послала в Испанию войско на помощь инсургентам.

Но Людовик XVIII был чрезвычайно мало расположен тратить деньги и кровь своих подданных на восстановление беспорядочного и чрезвычайно жестокого управления, которым Фердинанд VII восстановил против себя всех, защищавших его корону против Наполеона. Французский король говорил о характере Фердинанда VII в выражениях столь резких, что мы не хотим здесь повторять их, считая его человеком, не заслуживающим ни малейшего сочувствия или уважения. [245] Мнение Людовика XVIII, конечно, не имело тогда большой важности во Франции: роялисты, как мы видели, отняли у короля влияние на дела. Гораздо важнее было то, что Вильель, душа министерства, также не хотел помогать инсургентам. Французские финансы только еще начинали приходить в нормальное положение после страшных пожертвований, каких стоили наполеоновские войны, а потом примирение с Европой. При всех своих недостатках Вильель имел одно достоинство: он старался соблюдать экономию в государственных расходах и хотел восстановить равновесие в бюджете. Войною в Испании расстроились бы французские финансы, потому Вильель никак не соглашался на нее. Отрывки из его дружеских писем к Шатобриану, бывшему посланником на Веронском конгрессе, могут доказать искренность и твердость его отвращения против испанской экспедиции. «В нынешнем году за всеми расходами останется 25 000 000 франков, — писал юн. — Зачем эти несчастные иностранные дела мешают такому благосостоянию? Война будет иметь гибельное влияние на наши фонды, нашу морскую торговлю, нашу промышленность. Несмотря на продажные декламации нескольких газет (Вильель говорит о роялистских газетах, требовавших войны), здравое и общее мнение отвергает войну; постарайтесь, мой друг, всеми силами отвратить это несчастие. Да пощадит бог наше отечество и Европу от этой войны, которая, — предсказываю с полным убеждением, — будет гибельна для Франции».

Действительно, при одном слухе о войне государственные фонды понизились на девять франков; финансовые операции для правительства стали затруднительны, торговля упала.

Газеты, поддерживавшие правительство, доказывали неуместность войны; но они были малочисленны; огромное большинство роялистских газет настойчиво требовало войны, повинуясь внушениям конгрегации. Инструкции этого тайного общества произвели в действиях французского правительства явления почти беспримерные в истории. На Веронском конгрессе должен был обсуждаться испанский вопрос. Уполномоченным от Франции был послан на конгресс министр иностранных дел Монморанси. Министерство, руководимое Вильелем, дало ему инструкцию, по которой он должен был всячески стараться избавить Францию от обязательства вмешиваться в испанские дела. Конгрегация приказала ему действовать иначе, и Монморанси придал переговорам об Испании оборот, совершенно противный своим инструкциям. Министерство не могло терпеть такого нарушения обязанностей, и Монморанси был удален. Место его занял Шатобриан. Знаменитый поэт был другом Вильеля, но поступил еще лучше, нежели Монморанси. Первый французский уполномоченный, действуя против своих обязанностей, по крайней мере сообщал о том главе министерства; Шатобриан почел выгоднейшим для своих целей обманывать кабинет. В депешах к Вильелю он представлял [246] в фальшивом свете совещания конгресса; запутывая переговоры таким образом, чтобы Франция получила от Европы поручение послать войско в Испанию, он представлял себя кабинету верным исполнителем инструкций министерства и обманул Вильеля до такой степени, что по возвращении в Париж сделался министром иностранных дел.

Мы не говорим уже о сопротивлении роялистов желаниям короля, — они давно не щадили его, давно лишили его власти; их поступки в испанском деле представляют особенность более замечательную: правительство было составлено по их желанию из вернейших предводителей их собственной партии; они идут наперекор даже этому министерству, они заставляют агентов министерства изменять ему. В истории дипломатии интрига и обман вовсе не редкость; но до такой степени дипломатической измены, как Шатобриан, не доходили ни пошлые агенты Помпадур и Дюбарри, ни сам Талейран. Посланники Людовика XV обманывали свое министерство, но они могли извиняться по крайней мере тем, что действуют сообразно тайным инструкциям короля. У Шатобриана не было и этого извинения. Он обманывал и короля, и министров вместе. Все законные власти Франции были преданы им за один раз в угодность людям, не имевшим никакого права руководить хотя бы самым ничтожным делом, преданы в угодность людям, которые не смели даже публично произносить своего имени, скрываясь от взоров нации. Министры Людовика XV, обманывавшие друг друга, были по крайней мере во вражде между собою; притом же они и не имели притязания выдавать себя за честных людей; Шатобриан обманывал своего друга, обманывал в то самое время, когда возвышался в министры его доверием и не переставал считать себя человеком благородным. Таковы-то были интриги тайных руководителей роялистской партии, что даже люди, по природе своей честные, не колеблясь, совершали низости по их внушению. Если б мы не знали, кто управлял конгрегацией, руководившею роялистами, мы уже по этим одним признакам безошибочно отгадали бы иезуитов.

Знаменитое иезуитское правило говорит, что цель оправдывает средства: быть может, Шатобриан и ему подобные, не пренебрегая никакими средствами для возвращения произвольной власти над Испанией Фердинанду VII, могли по крайней мере оправдываться сами перед собою возвышенностью своей цели. Нет, Шатобриан думал о Фердинанде точно так же, как и Людовик XVIII, и очень хорошо знал, что его жестокие капризы были и будут стыдом для имени Бурбонов. Конечно, большая часть роялистов думала точно так же о человеке, которому хотела помогать.

Зачем же в таком случае они так ревностно хлопотали об испанской экспедиции? Предводителями испанских инсургентов были иезуиты, управлявшие Фердинандом; руководителями роя[247]листов были иезуиты, управлявшие конгрегацией. Потому и король, и роялистское министерство должны были отказаться от убеждения, что испанская экспедиция будет вредна для Франции.

Приближалось время, когда должна была собраться палата депутатов. Министры совещались о том, какая политика по испанскому вопросу будет выражена в тронной речи. Не дальше как за семь месяцев перед тем при открытии предыдущей сессии король говорил: «Только зложелательность может приписывать нашим действиям намерение вмешаться в испанские дела». Теперь Вильель снова утверждал, что тронная речь должна отвергать испанскую экспедицию, требуемую большинством роялистских газет. Но Корбьер, министр внутренних дел, показал ему письмо от одного из роялистских депутатов, который писал: «Министры компрометируют свое положение, замедляя вступление наших войск в Испанию. Их колебание до того раздражает роялистов, что все вновь избранные депутаты показывают твердую решимость низвергнуть министерство, если тронная речь не будет содержать формального, положительного объявления о немедленном вторжении в Испанию». Некоторые другие министры подтвердили предостережение своего товарища. Вильель должен был уступить. Тронная речь положительно объявила, что сто тысяч войска готовы вступить в Испанию. Вся Франция волновалась от негодования; государственные фонды упали еще на четырнадцать франков, с 89 на 75.

Вильелю приходилось теперь играть такую же роль, до какой прежде унижал он герцога Ришелье. Он должен был трепетать роялистского большинства палаты депутатов, то есть трепетать своей собственной партии.

Испанская экспедиция была удачна в военном отношении; крайние роялисты торжествовали. Вильель должен был исполнять все их требования. На первый раз эти требования относились к двум предметам. Роялисты желали воспользоваться своим торжеством, чтобы как можно долее удержать за собою власть. Они хотели, чтобы прежний пятилетний срок существования палаты был заменен семилетним и произведены были новые выборы. С тем вместе они требовали, чтобы власть духовенства над гражданскими делами была увеличена. Вильель уступил в том и другом.

Продолжительный срок бессменного существования одной и той же палаты депутатов давал ей больше независимости от правительства. Это не нуждается в объяснениях. Но для тех читателей, которые незнакомы с положением французского духовенства, нужно сказать несколько слов о характере той части духовенства, пользам которой служили роялисты.

Несмотря на безбрачие приходского духовенства в католических землях, между приходским или белым духовенством и монахами существует в них коренная разница, которая во Франции [248] обнаруживается сильнее, нежели где-нибудь. Нет надобности быть католиком, чтобы сочувствовать потребностям приходского духовенства во Франции. Большая часть его отличается христианскими добродетелями. Исполняя свои религиозные обязанности, приходский священник во Франции вообще чуждается политических интриг; он верен своей национальности и не питает вражды к светской власти, в которой, напротив, ищет себе опоры против самовластия ультрамонтанцев. Совершенно иное дело французские монахи. Как бы ни назывался на бумаге их орден, почти все они иезуиты; разные названия, придумываемые ими для себя, служат только к тому, чтобы скрыть принадлежность их к иезунтскому ордену. Между тем как приходское духовенство вообще поддерживает национальные интересы, иезуиты все поголовно ультрамонтанцы, и интересы Франции для них ничтожны в сравнении с выгодами ордена и папской власти, которая обыкновенно находится под их влиянием. Все проницательные французские правительства со времен Генриха IV, какие бы чувства ни питали относительно католической религии, находились в необходимости бороться против ультрамонтанцев. От этих явных или тайных незуитов происходят все скандалы, которыми компрометируется католицизм во Франции. Они заводят в семействах интриги, чтобы доставлять своим конгрегациям богатые пожертвования, из которых почти каждая соединена с отнятием имущества у законных наследников. Их конгрегации ведут обширные торговые спекуляции всякого рода, приобретают огромные поместья и дома, вообще владеют громадными богатствами, между тем как приходское духовенство вообще терпит сильную нужду. Почти все французские епископы и прелаты выходят из конгрегаций и остаются под их влиянием. Из двадцати французские епископов едва ли найдется один, который не был бы ультрамонтанцем, то есть иезуитом, врагом французской национальности и гражданского французского правительства, каково бы оно ни было.

Когда говорится о политической силе духовенства во Франции, тут всегда разумеется исключительно ультрамонтанская партия, состоящая из различных конгрегаций и владеющая почти всеми епископствами. Она враждебна национальному приходскому духовенству, но чрез епископов имеет над ним полную власть, которой пользуется чрезвычайно притеснительно.

Таким образом, когда мы слышим о вражде или дружбе французского правительства с духовенством, вовсе не надобно полагать, чтобы этим означалось покровительство или гонение со стороны правительства относительно огромного большинства французского духовенства. Напротив, дело идет только об отношениях правительства к незуитам, располагающим конгрегациями и властью епископов, посредством которой они угнетают белое духовенство, то есть огромное большинство духовного сословия во Франции. Вообще приходское духовенство, достойное всякого [249] уважения, отдыхало во Франции только тогда, когда правительство вооружалось против ультрамонтанской партии, называющей себя исключительно представительницею католических интересов, но в сущности заботящейся вовсе не о пользах религии, а единственно о приобретении богатств и о подчинении светской власти иезуитскому влиянию.

Так и в настоящем случае дело шло вовсе не о том, чтобы улучшить положение французского духовенства вообще, а исключительно о доставлении богатств и власти членам конгрегации. Почти все приходские священники во Франции, как мы сказали, жили скудно, получая очень небольшое жалованье. Конгрегация, заставляя министерство Вильеля исполнять свои требования, и не подумала об улучшении состояния этих бедняков. Она требовала только, чтобы епископам, находившимся под властью иезуитов, было отдано управление светскими училищами, как было в старину, и чтобы епископам возвращена была гражданская власть, которой пользовались они в XVIII веке. То и другое было исполнено. Иезуиты овладели министерством народного просвещения. Все профессора, не расположенные к иезуитам, в том числе Гизо, были удалены от чтения лекций. Префекты и вся провинциальная администрация должны ‘были повиноваться епископам.

Кто хотя несколько знаком с французской историей, тот знает, что монархическая власть во Франции возвысилась борьбою против притязаний ультрамонтанизма. Теперь правительство было принуждено подчиниться ему. Светское могущество духовенства, то есть епископов и монастырей, составляло одну основу феодального порядка, враждебного монархической власти. Другой основой феодализма было могущество светских аристократов, пользовавшихся почти самодержавною властью в своих огромных поместьях. Одной цели роялисты достигли, надобно было позаботиться о достижении другой. Первым шагом к тому представлялось вознаграждение эмигрантов за поместья, конфискованные во время революции.

Пока был жив Людовик XVIII,феодалы никак не могли исполнить этого своего желания. Но теперь счастье было решительно на их стороне. 16 сентября 1824 года Людовик XVIII скончался, и на французский престол вступил граф д’Артуа, бывший до сих пор предводителем роялистов, по крайней мере по имени, если не на самом деле, и слепым орудием в руках конгрегации.

Далеко уступая умственным способностям Людовику XVIII, Карл X не замечал противоположности между желаниями роялистов, стремившихся ‘восстановить феодальное устройство, и потребностями королевской власти, которая усилилась во Франции беспощадным сокрушением силы феодалов и могла поддерживаться только в таком случае, если продолжала защищать от них [250] нацию. Роялисты могли теперь действовать отважнее прежнего благодаря иезуитам, совершенно ослепившим нового короля. В минуту смерти Людовик XVIII призвал ребенка, на котором покоились надежды продолжения старшей линии Бурбонов, и, благословляя его, печально сказал: «Пусть бережет мой брат корону этого ребенка». Он предчувствовал, что доверие Карла Х к роялистам будет гибельно для его династии.

Действительно, быстро последовали один за другим законы, восстановлявшие против королевской власти национальное чувство, возвышавшие феодализм на счет королевской власти. Из них мы упомянем только о немногих важнейших.

Первым делом роялистов при новом короле было вытребовать вознаграждение за поместья, конфискованные у эмигрантов. Напрасно самыми точными расчетами доказывалось, что милости, какими пользовались эмигранты в течение десяти лет, прошедших со времени Реставрации, с избытком вознаграждали всю потерю, понесенную ими прежде. Доходы проданных поместий не простирались и до 50 миллионов франков; эмигранты под формою жалованья и пенсий уже получали ежегодно от государства более 70 миллионов. Но дохода им было мало; они желали восстановления владений, которые ставили бы их в независимость от королевской власти. Вильель должен был предложить закон о выдаче роялистам тысячи миллионов франков за имения, проданные во время революции. Повидимому, роялисты могли быть довольны: оценка, составленная ими самими, показывала, что ценность проданных имуществ не превышала этой суммы. Но ревностнейшие роялисты напали на проект Вильеля за его преступную снисходительность к революционерам. «Указывают на статью конституции, гарантирующую покупщикам конфискованных имений неприкосновенность их собственности, — говорил Лабурдонне. — Но эта статья была и могла быть только простой политической мерой; она могла обеспечивать покупщикам владение купленными имуществами, но не могла дать им права собственности на эти имущества. Право собственности дается только исполнением условий, которым подлежит всякая продажа имущества по распоряжению государственной власти; именно тут необходима была бы выдача вознаграждения прежнему владельцу до вступления покупщика во владение продающимся имуществом. Одно из двух: или так называемые национальные собрания времен революции были собраниями незаконными, и в таком случае все их декреты — только насильственные меры, лишенные законной силы; этими мерами у эмигрантов могло быть отнято фактическое пользование имуществами, но не могло быть отнято законное право собственности; или же революционные собрания были законной властью, — тогда эмигранты, по закону лишившись своих имуществ, не имеют никакого права ни на малейшее вознаграждение. Проект, представленный министрами, обманывает [251] все надежды. Он не дает эмигрантам столько, чтобы удовлетворить их и тем обеспечить покупщиков конфискованных имуществ от дальнейших требований со стороны эмигрантов. Этот проект — чистый обман». Таким образом Лабурдонне довольно ясно намекал, что эмигранты могут быть довольны лишь одним тем, когда продажа поместий будет объявлена не имеющей законной силы, и поместья будут отняты у настоящих владельцев и возвращены прежним. Другой роялист, де-Бомон, высказался еще прямее: «Король не имеет власти утверждать незаконную конфискацию имуществ целого класса своих подданных, как не имеет власти отнимать имущество у отдельного человека. Конституция, гарантируя продажу конфискованных имуществ, имела в виду только одно то, чтобы оградить покупщиков от судебного преследования со стороны законных владельцев за несправедливое пользование доходами поместий в прежние годы. Что же нужно сделать теперь? — возвратить каждому то, что ему принадлежит: поместья возвратить эмигрантам, а покупщикам выдать вознаграждение». Либералы справедливо утверждали с своей стороны, что проект, представленный министерством, составляет только первый шаг на пути вознаграждения эмигрантам. «Мы теперь только вступаем на дорогу вознаграждений, — сказал генерал Фуа, один из немногих либеральных членов палаты. — Закон этот объявляет эмигрантов имеющими право на получение всей ценности их проданных имений. Они скажут, что им заплатили не всю ценность этих имений, и останутся кредиторами общества, кредиторами тем более грозными, что овладели всеми правительственными местами. Естественным залогом, обеспечивающим кредитору долг, служит поместье, за которое взыскивается долг. Какой же покупщик заснет спокойно под страхом такого долга?» Действительно, покупщики конфиско- ванных имений должны были опасаться всего. Даже де-Бомон не высказал еще последней задушевной мысли роялистов. Он говорил о возвращении поместий эмигрантам, но упоминал о вознаграждении покупщиков. Когда прения разгорячили членов палаты, явился оратор, высказавшийся откровеннее. Дюплесси де-Гренедан потребовал возвращения поместий эмигрантам без всякого вознаграждения покупщикам. Давать им вознаграждение, по его словам; значило бы признавать их права и делать им уступку; а покупка, ими сделанная, была незаконна; следовательно, они не имеют никаких прав, завладели поместьями как грабители и, подобно грабителям, не могут быть вознаграждаемы. «Девятая статья конституции, — прибавлял он, — говорит: собственность объявляется неприкосновенной; но тут дело идет только о настоящем, а не о будущем времени; конституция не говорит, что собственность навсегда останется неприкосновенной. Если вникнуть в истинный смысл статьи, мы увидим, что она может относиться только к собственности, приобретенной [252] законным образом. Было слишком нелепо перетолковывать закон так, чтобы придавать ему смысл о неприкосновенности собственности, даже приобретенной воровством. В девятой статье конституции подразумевается слово «законный», истинный смысл ее таков: собственность неприкосновенна, когда приобретена по актам, имеющим законную силу».

Намерение роялистов выразилось ясно; трудно описать волнение, произведенное в массе среднего сословия и даже простолюдинов этими прениями. Поместья, конфискованные у эмигрантов, были распроданы ‹по большей части мелкими участками; число покупщиков было огромно. Со времени конфискации прошло около 30 лет; большая часть купленных тогда земель перешла уже в другие руки по наследству или через продажу законным путем. Теперь всем этим владельцам угрожала опасность потерять имущество. Династия подвергалась опасности для того, чтобы потомки прежних феодалов могли восстановить свою независимость от короны.

Но для восстановления феодального права недостаточно было стремиться к возвращению феодалам их прежних владений; надобно было также позаботиться о том, чтобы могущество знатных фамилий не уменьшалось от раздробления поместий по праву наследства, принятого французским законодательством. Через несколько времени после принятия закона о выдаче эмигрантам миллиарда франков министерство представило палате пэров закон, восстановлявший право первородства, которым в средние века поддерживалось феодальное устройство. По гражданскому кодексу — часть отцовского имения переходит непременно в наследство детям, которые все получают поровну; другая часть предоставлена свободному распоряжению отца и может быть завещана им кому угодно; если же он не сделает распоряжения, она также делится поровну между детьми. Роялисты еще не отваживались требовать изменения всех этих постановлений. Они требовали, чтобы та часть имущества, которой может располагать отец по завещанию, не делилась поровну между детьми при отсутствии завещания, а вся переходила к старшему сыну в тех случаях, когда имущество состоит из поземельного владения, платящего не менее 300 франков прямых податей. Сверх того, предоставлялось владельцу такого поместья обращать его в субституцию, то есть делать его майоратом, который бы уже че подлежал при следующих поколениях разделу и вечно оставался бы в руках одного только старшего потомка по нисходящей линии, который притом не мог при своей жизни продать ни всего имения, ни какой-либо части его.

Влияние права первородства и субституций на политическое устройство общества известно каждому. Неминуемым следствием этих учреждений бывает образование поземельной аристократии, быстро приобретающей больше силы, нежели сколько силы [253] остается у короны. При субституциях и праве первородства титул короля может сохраняться, но власть его исчезает, и государство, нося имя монархии, в сущности становится олигархической республикой.

Проект закона, предлагавшийся теперь, конечно должен был служить только первым шагом к совершенному отменению раздела недвижимой собственности между старшим сыном и другими детьми, с предоставлением всего наследства одному старшему сыну. К счастью, палата пэров отвергла этот проект.

Вильель в глубине души был очень рад несогласию палаты на проект, представленный от его имени. Он сам не одобрял этой меры, как и многих других, которые должен был принимать, подчиняясь требованиям конгрегации.

После смерти Людовика XVIII конгрегация приобрела такое могущество, что уже далеко не каждый роялист мог получить ее покровительство; число прозелитов было громадно; иезуиты, руководившие конгрегацией, стали очень разборчивы в раздаче своих милостей. Многие из роялистских членов палаты были обойдены местами, не получили просимых наград для своих родственников, оттого в роялистской партии начались раздоры. Предводителем недовольных был Шатобриан10. Вильель не мог простить ему обмана в испанском вопросе. Тщеславный поэт не был способен заниматься делами в кабинете министерства, но в аристократических салонах провозглашал себя истинным главою министерства, свысока третируя Вильеля; этим усиливался раздор между двумя министрами. Наконец Шатобриан, сердясь на Вильеля за собственную свою ничтожность в деловом отношении, начал и в палате говорить двусмысленные речи. Доведенный до крайности, Вильель отнял у него портфель иностранных дел. Лишившись места, Шатобриан вдруг обратился в противника стеснительных мер, которых прежде требовал с большею горячностью, нежели кто-нибудь. Он сделался журналистом и органом своим избрал «Journal des Debats». Министерство не имело более опасного врага.

Кроме недовольных по личным расчетам, были роялисты, недовольные Вильелем по различию в политических мнениях. С одной стороны, многие видели, что конгрегация заходит слишком далеко, что, например, угрозы покупщикам конфискованных имуществ и усилия восстановить право первородства приведут их партию к падению; они требовали политики более осторожной, какой хотел бы следовать и сам Вильель, если бы мог. С другой стороны, находились роялисты, заметившие, что с Вильелем, от природы расположенным к осмотрительности, никогда не пойдут феодальные преобразования так быстро, как хотелось бы этим фанатикам, чуждым всякого благоразумия. Роялисты, бывшие умереннее Вильеля, сгруппировались около Шатобриана, который теперь очень любовно толковал о конституции, прежде [254] казавшейся ему источником всяких бедствий. Роялисты, осуждавшие медленность Вильеля, имели своим предводителем Лабурдонне, которого не любила конгрегация и потому не допускала в министерство. Обе эти партии постоянно усиливались в палате и начали думать уже о низвержении Вильеля.

Конгрегация вынудила министерство составить проект нового закона о книгопечатании. Обе партии роялистов, недовольные Вильелем, соединились с либералами против нового закона, и Лабурдонне, глава самых горячих роялистов, заговорил языком совершенно либеральным; он обвинял министров в нарушении конституции. «Утомленная политическими волнениями, — говорил он, — Франция хочет покоя. Надежду достичь и сохранить его она поставила в союзе династии с конституцией. Напрасно горсть людей, увлекаемых страстями или руководимых воспоминаниями, надеется разорвать связь между этими двумя гарантиями общественного порядка. Вся Франция равно отвергает и тех, которые желали бы конституции без династии, и тех, которые желали бы династии без конституции; Франция желает, Франция поддерживает тех, которые сумеют неразрывными узами связать эти два блага. Успех ожидает их, если они открыто пойдут под знаменем конституционного легитимизма. Франции обещаны были конституционные учреждения; Франция поддерживает конституцию во всей ее целости. Я подаю голос против министерского проекта». Два или три года тому назад Лабурдонне призывал небесное мщение и уголовные наказания на людей, защищавших конституцию; теперь он сам объявлял, что не хочет поддерживать Бурбонов иначе, как под условием соблюдения конституции. Это было дурным предзнаменованием для министерства. Правда, закон был принят, несмотря на оппозицию Лабурдонне; но из 367 депутатов уже 134 положили черный шар; еще недавно в урне бывало не более 12 или 15 черных шаров.

Принятый палатой депутатов проект закона был перенесен в палату пэров; она отвергла его большинством 113 голосов против 43. Уже давно оппозиция взяла верх в палате пэров. Министерство должно было прибегнуть к назначению 70 или 80 новых пэров, чтобы возвратить себе большинство в верхней палате; но почти все эти назначения надобно было сделать из палаты депутатов. Взяв из нее 60 или 70 министерских членов, Вильель слишком ослабил бы в ней свое большинство, и без того быстро уменьшавшееся. С другой стороны, Вильель предвидел, что отсрочивать новые выборы в палату депутатов до истечения семи летнего срока ее существования было бы очень опасно. Роялисты с каждым днем восстановляли против себя общественное мнение. Хотя сословие тогдашних избирателей исключительно ограничивалось большими землевладельцами, жаркими роялистами, но и они начинали понимать, что реакция против либерализма пере[255]ходит границы благоразумия. Вильель знал, что через два года роялисты потерпят поражение на выборах. Он надеялся, что в настоящую минуту еще успеет привести выборы к выгодному для роялистов результату. Он решился распустить палату, в которой не надеялся удержать за собою большинство, ожидая, что новые депутаты будут благоприятнее ему. Действительно, распущение палаты оставалось для него единственным средством избежать судьбы, которая постигла герцога Ришелье. Давно уже он был принужден слепо исполнять даже и те требования палаты «депутатов, которых совершенно не одобрял. Скоро палата низвергла бы его, если б он не предупредил удара, распустив ее.

Расчет Вильеля был справедлив; министр ошибся только в одном: надобно было распустить палату гораздо раньше; роялисты господствовали в ней слишком долго. Они успели слишком ясно высказать свои намерения. Сам Вильель так долго подчинялся их неосторожным желаниям, что успел уже безвозвратно компрометировать свое министерство. Выборы, назначенные в ноябре 1827 года, произведены были под влиянием совершенного недоверия нации к людям, которым покровительствовала конгрегация.

Хотя немногочисленные избиратели составляли среди нации совершенно исключительный кружок, но все-таки не ‘могли они не подчиняться до некоторой степени голосу общественного мнения. В прежней палате из десяти членов девять были роялисты; в новой голоса разделялись так: около 170 роялистов, составлявших правую сторону, около 170 либералов, составлявших левую сторону, и в центре около 50 членов, бывших прежде горячими роялистами, но теперь увидевших опасность пути, по которому шли роялисты, и начавших действовать самостоятельно.

На другой же день после того, как стал известен результат выборов, Вильель увидел необходимость выйти в отставку. Центр и левая сторона, составлявшие теперь большинство, не хотели и слышать о переговорах с ним; но публика долго ждала перемены министерства, потому что Карл Х, соглашаясь с Вильелем в необходимости переменить министерство, отвергал не только либералов, не только депутатов центра, но и всех роялистских предводителей, которые в прошлой сессии действовали против Вильеля.

Наконец необходимо было решиться потому, что заседания новой палаты приближались. Душою нового кабинета был Мартиньяк, роялист, близкий по своим мнениям к Вильелю, но чуждый связям с конгрегацией и потому могший действовать умереннее. Остальные члены министерства также все были роялисты, понимавшие необходимость разорвать связи с конпрегацией, погубившей Вильеля. В каком духе начнет действовать палата, это зависело от небольшого числа членов, составлявших центр. Их [256] голоса давали большинство левой или правой стороне; во всяком случае министерство должно было управлять в их духе.

Первым испытанием силы и взаимных отношений партий служит выбор президента палаты. По тогдашнему правилу палата выбирала пять кандидатов, одного из которых король утверждал президентом, С нетерпением ожидали, чьих кандидатов будет поддерживать центр. Большинство получили два депутата из центра и трое из левой стороны: центр вошел в союз с левой стороной. В досаде на депутатов центра король утвердил президентом одного из кандидатов левой стороны, Ройе-Коляра. Министерство увидело теперь необходимость делать многочисленные уступки центру и левой стороне, плотно соединившимся для составления большинства.

Итак, либералы пользовались теперь довольно значительным влиянием на решение палаты. В каком духе изменятся законы и администрация по требованию этой партии, которую провозглашали враждебной Бурбонам? Семь лет она подвергалась непримиримому преследованию от роялистского министерства, пользовавшегося большинством в палате и властью вовсе не по собственной силе, а только благодаря покровительству Бурбонов: быть может, она теперь покажет нерасположение к Бурбонам? Королем был теперь-тот самый граф д’Артуа, который в течение. целых сорока лет был из всех Бурбонов самым жесточайшим врагом либерализма: быть может, либералы подумают о стеснении власти, которой располагает их непримиримый гонитель? Читатель едва ли будет ожидать этого после тех фактов, какие представлены в нашем очерке. Либералы теперь видели, что министерство не враждебно им. Каковы бы ‘ни были чувства Карла Х, он прежде всего помнил обязанности светского человека, талантами которого обладал в совершенстве; либералы часто являлись теперь во дворец по своим близким отношениям к министерству; король принимал их любезно. Этого было довольно, чтобы они прониклись самыми наивными надеждами. Они воображали, что король понял вред, какой принесла ему ненужная преданность его крайним роялистам; они уже думали, что король разделяет чувства французского общества и готов поддерживать новые интересы против феодальных стремлений. Заблуждение было чрезвычайно нелепо: люди не меняются, имея 65 лет от роду. Но забавные надежды либералов показывали, до какой чрезвычайной степени было сильно в них желание действовать заодно с королевской властью. Они только о том и мечтали, каким бы образом примирить Бурбонов с французской нацией и упрочить их престол.

В течение полутора года, пока либералы господствовали в палате, напрасно стали бы мы искать между решениями палаты хотя одного, сколько-нибудь ограничивающего преимущества королевской власти. Перемен было произведено много, но ни [257] одна из них не касалась прав престола. Читатель знает, что иначе и не должно ‘было быть. Дело шло о том, каковы будут взаимные отношения разных государственных сословий между собою, каковы будут законы о наследстве, каково будет отношение светского национального образования к иезуитскому и т. п. Во всех этих спорах королевская власть могла бы оставаться совершенно хладнокровной зрительницей; ее собственное положение могло нимало не изменяться от торжества той или другой партии. Если король участвовал в борьбе, то единственно как союзник той или другой партии, из которых и та и другая равно нуждалась в его покровительстве и готова была бы самым усердным образом служить его интересам, лишь бы только он поддерживал ее интересы. Мы возвратимся к этому предмету, а теперь повторим только, что чрезвычайно сильно должны были желать либералы союза с королевской властью, если надеялись на возможность союза даже с Карлом Х, который более сорока лет был слепым орудием феодальной партии, и если при первом ослаблении его гонений отказывались от всякого воспоминания о его вражде к ним.

Правда, роялисты кричали, что либералы заставляют короля разрушать свою собственную власть, а Карл Х доверчиво слушал обвинения против министров, будто бы изменяющих интересам династии. Но какими действиями либералов и министерства возбуждались такие возгласы, лучше всего покажет нам ход прений о деле, возбудившем наибольшее неудовольствие в роялистах. Эти же самые прения представят нам новое доказательство того усердия к королевской власти, которым так хвалились роялисты.

Если мы скажем, что прения шли о распоряжении, поразившем роялистов в самое сердце, то читателю останется очень небольшой выбор между разными предположениями о предмете такого распоряжения. Читатель без ошибки может сказать, что либералы и министерство коснулись или феодальных прав светской аристократии, или господства иезуитов над французским духовенством: ничто другое не могло бы довести роялистов до крайнего ожесточения. Действительно, дело шло об иезуитах. Комиссия, назначенная палатой, открыла, что иезуиты, господствуя под разными именами над университетским правлением, отважились уже без всякого прикрытия взять в свои руки восемь семинарий, назначенных для образования приходских священников. Между тем по закону орден иезуитов был изгнан из Франции с конца XVIII века, и законы, его уничтожавшие, не были отменены: сама конгрегация, руководившая Вильелем, не отваживалась формально восстановить орден и упорно отрицала его существование во Франции. Теперь палата потребовала действительного исполнения законов, уничтожавших иезуитский орден. Министры видели необходимость исполнить это всеобщее [258] желание французского общества, потому что никто не мог отрицать противозаконности допущения иезуитов во Францию. Министры убедили короля издать два повеления, которыми отнималось у иезуитов управление школами, открыто им отданными. Иезуиты не изгонялись из королевства, как следовало бы по закону: либералы, как видим, были очень уступчивы; они настояли только на том, чтобы преподавание не дозволялось таким лицам, которые принадлежат к какому-нибудь из орденов, не допускаемых французскими законами. Мягкость либералов простиралась до того, что даже имя иезуитов не было упомянуто в королевских повелениях: министры ограничились деликатным обозначением их под формою общей фразы об орденах, не допускаемых законом.

Мало того, королевские повеления, отнимавшие управление над школами у иезуитов, назначили в пособие духовным семинариям 1200000 франков; казалось бы, такой подарок достаточно свидетельствовал об отсутствии нерасположения к духовенству в либералах. Прибавим, что министром духовных дел был назначен человек из духовного сословия. Но этот человек, аббат Фетрье, епископ Бовесский, не был иезуит, а король, хотя и со всевозможной мягкостью, решился отстранить иезуитов от преподавания. Этого было довольно для того, чтобы все роялисты подняли ожесточенный крик против личности короля и королевской власти. Роялистские газеты объявили аббата Фетрье Юлианом-отступником, а Карла Х — Нероном и Диоклетианом. Епископы собрались и обнародовали декларацию, отвергавшую права королевской власти и говорившую следующим образом: «Нижеподписавшиеся епископы в тайне святилища пред лицом всемогущего судии с мудростью и незлобием по словам божественного учителя рассматривали вопрос о том, что они обязаны воздавать кесарю и что обязаны воздавать богу. Совесть отвечала им, что лучше повиноваться богу, нежели людям, когда повиновение, которым они прежде всего обязаны богу, несовместимо с повиновением, требуемым у них людьми, и по примеру апостолов они говорят: «Non possimus, не можем повиноваться». Под этой декларацией подписались почти все французские епископы.

Повидимому, король был совершенно в своем праве, предписывая исполнить закон. Роялисты громко объявили, что не могут повиноваться королю, и решили напечатать декларацию епископов в числе ста тысяч экземпляров для раздачи во всех церквах королевства. Правительство принуждено было обратиться к папе; он объявил королевские повеления совершенно справедливыми. Тогда епископы должны были покориться по крайней мере формальным образом; но сопротивление роялистов воле короля не окончилось: с той поры одним из лозунгов роялистской партии становится непреклонная защита совершенной независимости. преподавания от правительства. Наблюдение правительства за [259] преподаванием, заговорили роялисты, нарушает свободу совести; оно нарушает конституцию; оно составляет ужасное варварство. В течение тридцати лет, прошедших с того времени, роялисты ни на минуту не прекращали ожесточенных нападений ‘на всякую. власть, мешавшую иезуитам снова овладеть светским и духовным образованием.

Феодально-иезуитская партия скоро успела снова овладеть Карлом Х, и король с нетерпением смотрел на министерство, не угождавшее всем ее требованиям. Обстоятельство, собственно истолкованное ошибочным образом, доставило роялистам случай убедить его в том, что он вовсе не нуждается в поддержке либералов.

Осенью 1828 года Карл Х вздумал присутствовать при маневрах кавалерийского корпуса, собранного близ Люневилля. Восточные департаменты наиболее проникнуты либеральным духом. Масса французского населения была тогда убеждена, что Карл оставил свое прежнее нерасположение к либералам. В самом деле; домашние сношения его с предводителями роялистов оставались придворной тайной; напротив, при всех официальных случаях король был очень любезен с либералами; пожаловал даже орден Почетного Легиона одному из главных между ними, Казимиру Перье; министерство открыто опиралось на либеральную партию в палате. Обманутые этими наружными признаками, жители восточных департаментов с энтузиазмом встречали Карла во время его поездки, приветствуя в короле мнимого покровителя либеральной ‘партии. Непроницательный Карл Х совершенно обманулся в смысле приема, какой находил повсюду; он вообразил, что радостные приветствия свидетельствуют не об удовольствии народа от либеральных мер министерства, а просто о безотчетной привязанности нации к Бурбонам. Он возвратился из путешествия с преувеличенными понятиями о своем могуществе над умами французов и через несколько времени, повинуясь внушениям роялистов, решился заменить прежних министров другими, вполне выражавшими тенденцию самых опрометчивых роялистов. 8 августа 1829 года Мартиньяк и его товарищи были уволены, и власть вручена министерству, председателем которого явился князь Полиньяк, представитель партии, неумолимо-враждебной всем новым интересам и самым жарким образом кричавшей о необходимости восстановить старинные феодальные учреждения. Роялистские газеты во всеуслышание растолковали намерения нового кабинета; Франция увидела, что Карл Х безвозвратно и безусловно сделал себя исполнителем реакционных. желаний роялистской партии. С этой минуты политика партий отказывается от прежних колебаний между свободою и поддержкой правительства. Либералы становятся решительными противниками, роялисты — действительно приверженцами короля, согласившегося быть слепым орудием феодальной партии. Скоро [260] борьба из палаты депутатов переходит на улицу и кончается падением Бурбонов вместе с роялистами, увлекавшими их к погибели ради достижения целей, не имевших никакого интереса для самой династии и полезных только для феодалов.

Здесь перед последней катастрофой мы остановимся, чтобы, бросив общий взгляд на прошедшее время, точнее объяснить себе, какими отношениями была вызвана и решена эта катастрофа.

Три силы участвовали в подготовлении насильственной развязки: королевская власть, либералы и роялисты; исход. борьбы, ими начатой, был решен внезапным вмешательством четвертой силы, на которую до той поры никто не обращал внимания, никто не рассчитывал, — вмешательством народа.

Мы ставим совершенно различными силами короля и роялистов; точно так же мы совершенно различаем народ от либералов. Многие сливают обе побежденные силы в одно неразрывное целое, обе победившие силы также смешивают в одном понятии. После предыдущего очерка читатель, вероятно, согласится, что династия и роялисты, действуя заодно в последнем акте реставрации, вступали между собою только в союз, зависевший от временных обстоятельств, не имевший ничего неизбежного по существенным интересам той и другой силы, совершенно различным. Факты, которые представятся нам ниже, укажут, что и союз народов с либералами был явлением только временным. Будем же строго различать один от другого эти четыре элемента и, выставив сущность каждого из них в тогдашней Франции, покажем их взаимные отношения, под влиянием которых совершились июльские дни.

Начнем с королевской власти, направление которой решило ход событий. Монархическая власть может существовать в двух формах: самодержавной и конституционной. Все факты прошедшего говорят, что неограниченная форма монархии возникала из борьбы между аристократией и демократией, опираясь на демократию. В Греции тиранны были предводителями демократов и получили свою власть низвержением аристократического устройства обществ. Императоры в Риме также вышли из предводителей демократической партии. То же было во всех новых государствах Западной Европы. Особенно резко выражается это в истории Франции. Вся сила королей была приобретена борьбой против феодалов, в которой короли опирались на массу народа. Людовик XI и Ришелье, наиболее содействовавшие утверждению самодержавия во Франции, оба ненавидели аристократов не меньше, чем Робеспьер, и казнили их с такой же беспощадностью. Сам Людовик XIV, пока еще сохранял умственные силы, держал аристократов под очень суровым ярмом. Подобное явление продолжается до сих пор в тех государствах Западной Европы, где сохраняется монархия свободной от конституции. Австрия побе[261]дила конституционные стремления только тем, что в 1848— 1849 годах была поддержана демократическими славянами своих восточных областей против аристократических венгров, составлявших главную силу конституционной партии. Этот факт очень знаменателен. (Сербы, кроаты, словаки были демократами вдвойне: и по внутреннему своему устройству, и по своему отношению к венграм. У них нет в самых их племенах аристократического элемента; с тем вместе все их племена в общей массе были подчинены венгерскому племени, как будто низшее сословие высшему. Точно так же и венгры были вдвойне аристократами: внутри их племени владычествовали аристократические учреждения и предания, а все племя в целом составляло аристократию венгерского королевства среди подчиненных славянских племен. Таких фактов, когда абсолютизм австрийский торжествовал над своими внутренними врагами только силою низших сословий, бесчисленное множество в его истории. Припомним еще только два случая. Когда галицийские аристократы стали страшны, Вена дала некоторый простор русинскому простонародью, и радикальное движение 1846 года возвратило ей абсолютную власть над Галицией. Через два года Кудлич на венском сейме отвергал всякое примирение своего сословия с тем классом, который всего сильнее поддерживал конституционное стремление. (С другой стороны, история конституционных правительств показывает, что они держались преимущественно силой аристократии. Классический пример тому представляет Англия. В самом деле, логическая необходимость приводит к восстанию против неограниченной формы сословие богатых и могущественных фамилий. Они находят обеспечение своей громадной собственности и своему личному достоинству только тогда, когда достигают независимого управления государственными делами. Неограниченная власть монарха представляется для них силой, которая может лишить каждую фамилию ее богатств, может изменить и общественное положение всего их сословия. Притом же неограниченная монархия всегда управляла государством посредством бюрократии, подрывающей все основы аристократического устройства.

Таким образом, если бы Бурбоны во время реставрации заботились о выгодах своей власти, они нашли бы самым выгодным для себя делом поддерживать народ против аристократии. Это стремление возвысило бы их над обеими боровшимися партиями, которые обе были ограничены узким кругом аристократических понятий. Доказывать аристократизм роялистов нет нужды. Но должно привести хотя два-три факта, которые показали бы ту же тенденцию и в либерализме времен реставрации. Первым и самым ясным признаком аристократических тенденций может служить симпатия либералов к английскому устройству, в котором и до сих пор преобладает, а тогда исключительно владычествовала аристократия. Знаменитейшими учителями либералов [262] были Монтескьё и Бенжамен Констан. «Дух законов» Монтескьё, служивший настольной книгой для либералов, с первой строки до последней внушен безграничным удивлением к английскому государственному устройству. Бенжамен Констан, преемник Монтескьё в деле теоретического образования либеральной партии, также почти все свои мысли заимствовал у англичан. Даже второстепенные наставники либералов, как, например, Ройе-Коляр, были все проникнуты тем же духом, ‘которого и до сих пор держатся представители французской либеральной партии в строгом смысле слова от Ремюза и Дювержье де-Горанна до Гизо. Иначе быть не могло уже по одному общественному положению либералов. Масса этой партии состояла из людей богатых или по крайней мере очень зажиточных. Они были совершенно довольны прежним (1817—1820 гг.) избирательным цензом в 300 франков прямых податей; при таком цензе большинство людей их партии уже делалось избирателями, а этот ценз предполагает капитал не менее 60000 франков. Либеральные газеты очень часто прямым образом высказывали свое отвращение от мысли опираться на низшие классы. Приведем один пример из того времени, когда уже предвиделась близость решительной битвы, когда либералы старались собрать все свои силы и дорожили каждым союзником: даже и в то время они резко отвергали призыв народа к участию в политических делах. За два или за три дня до объявления войны знаменитыми июльскими повелениями один из роялистских журналов, смеясь над стремлением либералов доставить власть торговому сословию, говорил: «Либералы не хотят ни владычества солдат, ни владычества мужиков; они хотят владычества купцов. Но чем же мужики хуже купцов? Пусть либералы подумают, что против купцов можно поставить мужиков». Угроза была, конечно, далека от исполнения; роялисты, уверенные в своих силах, не имели еще серьезной мысли обратиться за помощью к поселянам; но в их журналах уже довольно часто являлись тогда намеки о возможности подобной политики. Они уже говорили, что если либералы недовольны тогдашним (1820—1830 гг.) избирательным цензом в 1000 франков, то можно вместо понижения ценза совершенно отменить его и предоставить право голоса каждому французу, без различия состояния. Таким образом уже намекалось на политику, следовать которой начали роялисты после 1830 года, когда их лозунгом сделался suffrage universel. Теперь, пока угроза не была еще серьезна, либералы могли бы оставить ее без ответа, если бы сколько-нибудь колебались обнаружить свои чувства к низшим сословиям. Но они никогда не хотели пользоваться содействием простонародья и потому, не колеблясь, приняли вызов роялистов высказаться об этом предмете Вот что отвечал роялистам «National», бывший тогда представителем крайнего либерализма между большими газетами: «Газета, совершенно

263 [263] сочувствующая министерству, говорит нам: «Не хотят ни штыков, ни деревянных башмаков, хотят торговых свидетельств. Чем же торговые свидетельства лучше деревянных башмаков? Советуем подумать об этом». Эта черта еще лучше истории оратора угольщика (об этой истории мы должны будем упомянуть после) характеризует отчаянное положение наших реакционеров. Они стали в противоречие с общественным мнением страны, не могут жить в согласии ни с палатами, законными представительницами страны, ни с газетами, столь же законными ее представительницами, ни с независимыми судебными властями, подчиненными одному закону; разумеется, после этого нужно им искать нацию вне той нации, которая читает газеты, которая интересуется прениями палат, которая располагает капиталами, управляет промышленностью и владеет землей; им надобно спуститься до низших слоев населения, где уже не встречается общественного мнения, где едва ли находится какой-нибудь политический смысл, где копошатся тысячи существ, добрых, прямых, простодушных, но легко обманываемых и ожесточаемых, живущих со дня на день, проводящих каждый час своей жизни в борьбе с нуждою, не имеющих ни времени, ни физического ни умственного отдыха, необходимого, чтобы хотя иногда подумать о политических делах. Вот нация, которою окружить престол хотели бы некоторые из наших реакционеров: В самом деле, кто отвергает законы, тот должен броситься в объятия черни». Такой язык был обычным У либералов, когда заходила речь о простом народе. Он достаточно свидетельствует, похожи ли были сколько-нибудь либералы на демагогов. Отношение между ними и роялистами было таково же; как между вигами и тори в Англии. Обе враждовавшие партии отвращались не только демагогии, но и всякого демократизма; разница между ними была лишь в том, что одна партия была более исключительна в своем аристократизме, чем другая; одна хотела исключительной аристократии богатых землевладельцев из старинных фамилий, как тори в Англии; другая, подобно вигам, опиралась на промышленные интересы и, понимая невозможность аристократии в смысле XVII века; расширяла круг этого понятия на всё сословие, пользующееся фактическим перевесом в народной жизни. Одна партия хотела возвратить власть над народом сословию, некогда господствовавшему, но утратившему свою силу вследствие революции; другая хотела сохранить преобладание настоящих властелинов общественной жизни; но та и другая одинаково хотела подчинения народа немногочисленному сословию.

При таких обстоятельствах какой путь был самым выгодным для королевской власти? На какую из трех существовавших во Франции сил должна она была опираться: на массу народа, ‘на либералов или роялистов? Здравый смысл указывал на союз с народом, как на самую выгодную политику. Народ в то время [264] еще не думал о политических правах; забота о его материальном благосостоянии была бы совершенно достаточной приманкой для приобретения его преданности Бурбонам. Если Бурбонам были противны конституция и свобода книгопечатания, они только в народе нашли бы союзника, не требовавшего этих вещей. Не имея ни в роялистах, ни в либералах покровителей себе, оставаясь совершенно беспомощным, народ очень дешево продал бы свой союз. Чтобы купить его любовь, довольно было одной той политики, которой следует каждое дельное правительство и в самодержавных, и ‚в конституционных, и в республиканских государствах, довольно было заботы о возвышении благосостояния в низших классах, от которого, как известно, зависят и увеличение государственных доходов, и внешнее могущество государства. Требуя наименее пожертвований, союз династии с народом приносил и наиболее выгод. В ежедневных мелких делах правительственной жизни влияние народа чувствуется мало. Не только в самодержавных государствах, но и в Англии и в Соединенных Штатах правительство может издавать множество законов и распоряжений, независимо от народного желания или участия, встречая одобрение или осуждение только в партиях ‘высшего и среднего сословий. Но какова бы ни была государственная политика, она всегда, удовлетворяя одной части этих сословий, возбуждает неудовольствие в другой, по неизбежной противоположности различных общественных интересов и теорий. Таким образом политическая жизнь всегда является тяжбой некоторой части образованных сословий против другой части тех же сословий и против правительства, проводящего интересы этой части. Известно, что тяжба оканчивается в первой инстанции только тогда, когда предмет ее ничтожен: когда же проигрыш одной стороны и выигрыш другой значителен, за решением первой инстанции неизбежно следует апелляция как в частном, так и в государственном процессе, Пока недовольная политикой правительства часть образованных сословий не видит никаких важных мер или не убедилась в. непреклонности направления со стороны другой части, пользующейся силою правительства, процесс остается, так сказать, в первой инстанции, ограничиваясь словами и бумагой. Но неизбежно идет это дело к дальнейшему развитию, при котором первоначальные средства ведения тяжбы представляются для проигрывающих уже неудовлетворительными, и должна быть призвана в помощь высшая сила. В государственном процессе после первой инстанции, после слова и бумаги этой высшей инстанцией представляется фактическое, физическое могущество, лежащее во всей целости населения. Таким образом коренное основание всех государственных отношений заключается в расположении населения, как при частных отношениях оно заключается в законе. Я, частный человек, удерживаю свои права только тем, что при всяком важном столкновении указываю на [265] закон. В государственном процессе ту же роль играет население, и в сущности все основано на предполагаемой вероятности образа его действий в пользу той или другой стороны.

Таким образом и Бурбоны могли оставаться совершенно спокойными за свою власть, если бы надеялись, что сила, на апелляцию к которой переносится дело, объявит себя в их пользу при случае апелляции. Если бы население было за них, они могли [бы] с равнодушной улыбкой смотреть на борьбу парламентских партий, пока им хотелось смотреть на нее, и могли бы легко сокрушить ту или другую партию или и обе партии разом, когда бы им то вздумалось; но к своему несчастию они вовсе не думали сделаться покровителями народных интересов. Чем объяснить эту гибельную ошибку? Как могли они лишить себя союза, возможного за столь дешевую цену и ограждавшего их от всяких опасностей? На этот вопрос само собою найдется ответ после, когда рассмотрим отношения и интересы двух других общественных сил, либерализма и роялизма, а теперь, занимаясь соображением о том, какие союзы наиболее выгодны были для королевской власти, мы должны поочередно рассмотреть отношения интересов ее к двум другим силам тогдашней Франции, к роялизму и либерализму.

Отвергнув наивыгоднейший для себя союз, оставив народ в пренебрежении, династия могла еще избирать между двумя партиями, на которые разделялись средний и высший классы, Содействие той и другой партии одинаково не могло быть приобретено иначе как подчинением правительства конституционному порядку. Относительно либералов, вообще известных за приверженцев конституции, неизбежность этой уступки не нуждается в доказательствах; нам кажется, что читатель видел ту же самую необходимость относительно роялистской партии, которая обманывала многих своим именем, говорящим о какой-то особенной преданности престолу.

Мы говорили о вражде роялистов к тем королям, которые не поддавались безусловно их требованиям, говорили, что они интриговали для отнятия жизни у Людовика ХУ, преследовали Людовика XVIII, что задушевной их мыслью было заставить. его отказаться от престола. Во все те периоды, когда роялисты не располагали безусловно правительственной ‘властью (при министерствах Ришелье, Деказа и Мартиньяка), они энергически требовали уменьшения правительственных прав. Когда же они располагали правительственной властью (при министерстве Вильеля), они пользовались ею исключительно для доставления денежного и политического могущества прежним феодальным классам, но не издали ‘ни одного закона, которым увеличивались бы права короля. Избирательный ценз в 1000 франков, восстановление майоратств, выдача миллиарда франков эмигрантам — все эти меры были выгодны исключительно только старинным аристократическим фамилиям, не имея [266] ровно никакой связи с интересами королевской власти. Наконец, когда роялисты склонили Карла Х на издание знаменитых июльских повелений, они опять имели в виду только выгоды феодальной партии, и перемены, вводимые этой экстренной мерой в устройстве Франции, не приносили никакой выгоды королевской власти. Одно из этих повелений изменяло способ выборов в палату депутатов так, чтобы богатые землевладельцы без всяких соперников посылали в палату своих партизанов. Палата состояла бы исключительно из роялистов — для них, разумеется, это было очень приятно. Но что выигрывала королевская власть? 'Изменялись ли отношения палаты к чей? Сущность конституционного правления состоит в том, что король ничего не может делать без согласия министров, а министрами назначаются те люди, которых желает большинство палаты, низвергающее их, как скоро становится недовольно ими, — изменялся ли сколько-нибудь этот порядок? Ограничивалось ли влияние палаты депутатов на министерство, от имени короля управляющее государством сообразно воле не короля, а палаты? Нимало. Палата продолжала быть источником и властителем правительства, король попрежнему оставался в зависимости от ее желаний, Другое повеление восстановляло цензуру для газет и ставило их в совершенную зависимость от министерства. Тут опять очевидно выигрывали роялисты: первое повеление отдавало в их руки палату депутатов и министерство, потому они через министерство владычествовали бы над газетами. Не приобретая власти над министерством, король не приобретал ничего через расширение министерского господства над газетами. Не служа к увеличению его власти, цензура с тем вместе вовсе и не нужна была для ограждения его прав или его личного достоинства: газеты и без цензуры не могли и не имели охоты восставать против его личности и его прав. Не могли, потому что он был огражден от их нападений особенными законами, существовавшими прежде. Не имели охоты, потому что полемика в газетах, подобно прениям в палатах, относилась вовсе не к лицу или правам короля — он был выше прений и полемики, — а только к министерству, налагаемому на короля не его волею, а волею палаты депутатов, и к мнениям партий, которые, повторяем, спорили между собою вовсе не об интересах короля, а о своих собственных интересах, не имевших никакой связи с интересами династии. Королю цензура была не нужна, и ее восстановление не увеличивало его прав. Прочитав июльские повеления, погубившие Бурбонов, каждый убедится, что король не мог для себя извлечь из них никакой выгоды и что роялисты, заставляя его делать опасную для престола попытку, имели в виду единственно свою пользу. Вообще, как мы сказали, если залогом союза короля с либералами могло быть только конституционное устройство, то роя[267]листы никогда не думали уступать большей ему власти: они были в этом отношении требовательны никак не менее либералов. Напротив, они были более требовательны. Союзник вообще показывает себя тем уступчивее, чем более убежден, что наше доброе расположение к нему зависело совершенно от нашей воли; он тем менее ценит нашу дружбу, чем сильнее убежден, что мы не можем сблизиться с его врагами, как бы ни держал он себя относительно нас. Роялисты были уверены, что Бурбоны никак не вздумают серьезно отказаться от покровительства, то есть в сущности от служения их партии; они считали себя имеющими как бы прирожденное право на королевское благорасположение, потому очень равнодушно принимали все, что делали для них Бурбоны, и чрезвычайно обидчиво сердились на династию за малейшее невнимание к их желаниям. Они воображали себя как будто благодетелями Бурбонов, смотрели на них, будто на своих неоплатных должников, обязанных быть предупредительными, любезными до подобострастия к их партии вообще и к каждому из них в особенности. Совсем иное было положение либералов. Они видели, что Бурбоны имеют гораздо больше наклонности к роялистам, нежели к ним, потому принимали за чрезвычайную уступку, за достойное самой выспренней благодарности самоотречение каждую малейшую — хотя бы даже только видимую — снисходительность Бурбонов к либеральной партии. Роялисты держали себя в Тюильри домашними людьми, очень бесцеремонными товарищами хозяина, с которым щепетливо считались каждым сколько-нибудь неприятным для них словом. Но стоило королю сказать при каком-нибудь официальном приеме хотя одно мягкое слово либералу, и вся либеральная партия приходила в восторг. Давая королю медные гроши, роялисты требовали взамен ‘золотых монет; либералы готовы были безвозмездно принести в жертву и себя и все свои богатства, лишь бы только он согласился принять их *. Конечно, либералы

---

• Нет надобности напоминать читателю, что мы говорим о массе либеральной партии, о собственно так называемых либералах. Из 221 либералов, вотировавших знаменитый адрес 1829 года (о котором будем говорить ниже), было пять или шесть человек, имевших другие чувства, но эти люди исчезали в массе, на которую вовсе не имели влияния. Орлеанская партия до 1830 года не смела и думать о близком исполнении своих желаний и была чрезвычайно малочисленна, — к Лафиту примкнуло несколько депутатов только уже вследствие июльских событий, да и то по невозможности найти иное спасение своим монархическим убеждениям, кроме возведения на престол принца Орлеанского. Республиканцев до 1330 года было во всей Франции всего несколько человек, да и те даже среди июльского торжества инсургентов не считали возможным учреждение республики во Франции, — республика представлялась для них отвлеченным и дальним идеалом вроде того, как какому-нибудь китайцу ныне может представляться обращение Китая в европейское государство, чего, конечно, ни один рассудительный человек в Китае не может ожидать видеть при своей жизни. Надобно строго различать теоретические убеждения от стремлений, питаемых человеком относительно практической жизни настоящего вре [268] жаловались на Бурбонов, но их жалобы имели тон отвергаемой дружбы. Либералы желали не падения Бурбонов, а только обращения их к либерализму для их собственной выгоды. До такой степени чуждалась либеральная партия ‘мыслей, враждебных интересам династии, что ‘не хотела верить падению Бурбонов даже тогда, когда оно было уже решено битвою на парижских улицах, и если в ком еще остается сомнение об искренней преданности либералов Бурбонам, последние остатки недоверия будут рассеяны рассказом о том, как держали себя либералы в продолжение переворота, против желания либеральной партии произведенного парижским населением.

Союз с либералами должен был бы казаться Бурбонам приятнее дружбы с роялистами, потому что либералы были меньше требовательны, нежели роялисты. С тем вместе он был бы и гораздо важнее для прочности династии. Конечно, ни роялисты, ни либералы не составляли массу населения во Франции; мы уже говорили много раз, что если бы династия опиралась на народ; она могла бы господствовать над обеими партиями, из которых каждая оставалась бы в таком случае гораздо слабее династии. Но мы также говорили, что династия не озаботилась привлечь к себе массу населения заботами о ее выгодах, и народ, никем: не призываемый к участию в делах, не налагал еще свою тяжелую руку ни на одну из двух чашек весов политического могущества. На политической арене были только либералы и роялисты. Которая же из двух партий сильнее? В этом не могло быть никакого сомнения. В руках либералов была вся торговля, вся промышленность Франции, они владычествовали на бирже; они располагали кредитом. От Лафита, богатейшего банкира тогдашней Франции, до последнего лавочника или хозяина какой-нибудь маленькой мастерской все буржуа были проникнуты либерализмом. На стороне роялистов была только большая поземельная собственность; но если каждый роялистский землевладелец в отдельности был богаче либерала-землевладельца, владевшего имением средней величины, то массе либералов даже и из поземельной собственности принадлежала часть более значительная, нежели массе роялистов, потому что при раздробленности имений вследствие революционных продаж участки средней величины занимали более значительное пространство территории, нежели огромные поместья, уцелевшие от феодальных времен.

Сами по себе либералы были сильнее роялистов; но еще гораздо выгоднее был для династии союз с ними потому, что он обеспечивал бы их от всякой опасности со стороны массы насе-

---

мени, определяемых надеждою на возможность. Теоретически каждый из нас скажет, что лучше было каждому без исключения русскому молодого поколения учиться в университете, — на практике мы восхищались бы уже и тем, если бы найдена была возможность хотя одному из десяти наших молодых соотечественников кончать курс в уездном училище. [269] ления. Это соображение было так просто, что не могло бы ускользнуть ни от одного из друзей династии, если бы они хотя сколько-нибудь знали чувства народа. К сожалению, из людей, близких к Бурбонам, не было ни одного, знающего народ, а были очень многие без всякого понятия о чувствах народа, питавшие к нему недоверие и передавшие это недоверие Бурбонам. По странному сочетанию противоречащих идей в одной и той же голове, сочетанию, которое так часто встречается в жизни, эти люди и сами Бурбоны, не заботясь об удовлетворении народных желаний и нужд, не заботясь даже о том, чтобы хотя сколько-нибудь ознакомиться с ними, питая ужас к каждому движению народа, лелеяли себя уверенностью, что и без всяких посредничеств масса населения проникнута непоколебимой преданностью к Бурбонам.

Мы видели, какой политики требовали со стороны Бурбонов их собственные выгоды и как не нужен, как противен истинному положению их интересов был их союз с роялистами; чтобы еше яснее убедиться в этом, нам должно теперь ‘посмотреть на взаимные отношения общественных сил, спустившись на низшую ступень общественной лестницы, которую мы обозревали с вершины ее. Изложив интересы королевской династии, мы теперь попробуем изложить чувства и интересы массы населения.

Она, как мы говорили, не принадлежала собственно ни к роялистам, ни к либералам. Необходимость слишком тяжелого и продолжительного физического труда для скудного поддержания жизни не оставляла ей в период реставрации во Франции, как до сих пор не оставляла нигде и никогда в новой Европе, времени для постоянного занятия государственными делами. Не имея ни навыка к тому, ни образования, нужного для того, чтобы составить себе систему политических убеждений, народ обыкновенно даже не хотел присматриваться к вещам, которые делаются и говорятся высоко над ним в парламенте, в журналистике и в административных сферах. Но эта масса, обыкновенно остающаяся неподвижной в политическом волнении, играющем на поверхности национальной жизни, не лишена совсем преданий и чувств, которые приводят ее в движение, когда затрагиваются.

Во французском народе самым живым преданием было воспоминание о национальной славе, какой блистала Франция при Наполеоне. Под этим воспоминанием таилось еще более сильное чувство привязанности к новому гражданскому устройству и ненависти к старинным феодальным правам, разрушенным революцией. Народ дорожил новыми учреждениями потому, что они улучшили его материальное положение сравнительно с той судьбой, какую имел он в прежние времена. Но, с другой стороны, улучшение, хотя и очень чувствительное, не было так велико, чтобы масса народа была очень довольна своим настоящим.

По сущности своих понятий народ не имел сознательного [270] предпочтения к той или другой политической системе. Конституцию или, как тогда называли, «Хартию» (lа Сhаrte) он едва знал по имени, не связывая никакого смысла с этим словом. Да и самое слово далеко не каждому городскому работнику было известно, — о поселянах нечего и говорить; о том, что он нимало не дорожил этим словом, излишне и упоминать.

Королевская власть, говорили мы, очень легко могла привлечь народ на свою сторону покровительством его материальному благосостоянию; но она не позаботилась об этом. Однакоже, когда король являлся в провинциях или присутствовал на торжественных церемониях в Париже, толпы народа теснились на дороге и приветствовали его радостными криками. Это происходило не более, как от наивного уважения простых людей к внешнему блеску, но перетолковывалось придворными как свидетельство глубокой привязанности народа к династии. Такое ошибочное понимание дела погубило Бурбонов, ободрив Карла Х рискнуть на решительную битву изданием июльских повелений. Но во всяком случае хорошие встречи, какими обыкновенно приветствовал народ короля, доказывали, что масса народа даже в начале 1830 года еще не была решительно враждебна к Бурбонам.

Напротив, она была всегда враждебна к роялистам, не потому, чтобы считала их врагами конституции, о которой сама она не заботилась, а потому, что они были эмигранты, потомки прежних феодалов; народ предполагал в них желание восстановить старинное феодальное устройство, вспоминал, что они сражались против Франции.

Тем самым, что боролись против роялистов, либералы приобретали в народе некоторую популярность, хотя очень мало заслуживали ее. Надобно перечитать прения палат, надобно перечитать сочинения либералов времен Реставрации, чтобы постичь всю невероятную беззаботность их о выгодах массы населения. Они забывали о народе, подобно Бурбонам и роялистам; а когда и случалось им говорить от имени низших классов, они почти постоянно употребляли его имя понапрасну, не умея выразить желаний, понять нужд простонародья. В программе либералов не было ни одной фразы, которая касалась бы средств или по крайней мере выражала бы желание улучшить положение низших классов. Доказательством тому может служить каждое из их знаменитых прений в палате депутатов, каждая из их знаменитых битв на поприще журналистики, каждый их политический манифест. Повсюду провозглашаются отвлеченные политические теории, имеющие занимательность только для зажиточных и образованных людей, нигде ни одной фразы о реформах, которыми непосредственно улучшался бы простонародный быт. В пример сошлемся на один из этих актов, могущий быть самым поразительным подтверждением нашего суждения. Когда войска были принуждены выступить из Парижа, когда либералы спешили [271] восстановить королевскую власть перенесением ее на герцога Орлеанского, чтобы не дать времени возникнуть в вооруженной массе простонародья требованию республиканской формы, либеральные члены палаты депутатов издали прокламацию, в которой совместили все надежды и желания, способные, по их мнению, увлечь победоносных парижан на сторону вновь учреждаемого правительства. Парижское простонародье безусловно владычествовало тогда над судьбой Парижа и Франции, — либеральные депутаты, конечно, в эту минуту старались по необходимости самым ярким образом высказать все, что в их намерениях могло быть приятно простонародью. Каков же план их правительственной системы? Какие улучшения они обещают народу? Обещаний очень много, и они вот какого рода: верность конституционным началам; восстановление национальной гвардии, избирающей своих офицеров, — она будет охранять конституцию; назначение городских и областных чиновников по выбору; суд присяжных по обвинениям против газет со стороны правительства; точное определение ответственности министров перед палатой депутатов; отменение произвола правительства над судьбою офицеров; ограничение средств для министра к подкупу депутатов повышением в должностях.

Как? Только-то? Да, только. Для неверящих мы сообщим самый текст прокламации, — пусть они увидят, что мы не пропустили ни одного обещания*. Какую же выгоду получил бы народ, если бы даже все эти обещания были исполнены? Разберем их пункт за пунктом. «При герцоге Орлеанском будет строго

---

• Вот текст прокламации к народу, изданной палатой депутатов 31 июля:

«Французы, Франция свободна. Деспотизм поднимал свое знамя. Героическое население Парижа низвергло его. Вызванный нападением на битву, Париж доставил своим оружием торжество священному делу, которое тщетно торжествовало на выборах. Власть, отнимавшая наши права, возмущавшая наше спокойствие, угрожала и свободе, и порядку. Мы снова приобретаем и порядок, и спокойствие. Нет уже опасности для прав, приобретенных прежде; нет уже преграды между нами и правами, которые еще остается нам приобрести.

Правительство, которое немедленно обеспечило бы нам эти блага, составляет первую потребность отечества. Французы, те из ваших депутатов, которые находятся в Париже, собрались и в ожидании правильного действия палат пригласили француза, который сражался только за Францию, а не против нее, герцога Орлеанского, к принятию на себя обязанностей наместника королевства. Они видят в этом средство водворением мира довершить торжество справедливейшего самоотвержения.

Герцог Орлеанский предан национальному и конституционному интересу. Он всегда защищал его дело и исповедывал его принципы. Он будет уважать наши права, потому что получит от нас свои права, Мы дадим себе законами прочные гарантии, необходимые для утверждения непоколебимой свободы:

Восстановление национальной гвардии с участием граждан, се составляющих, в избрании ее офицеров;

Участие граждан в составлении муниципального и департаментского управления; [272] соблюдаться конституция» — очень приятно будет это образованным классам, обеспеченным в своем существовании; но мы уже много раз говорили, что все конституционные приятности имеют очень мало цены для человека, не имеющего ни физических средств, ни умственного развития для этих десертов политического рода. «Будет восстановлена национальная гвардия» —

---

Суд присяжных для процессов газет и книг; Законное определение ответственности министров и второстепенных агентов управления; Законное упрочение положения военных; Новые выборы для депутатов, получивших должность от правительства. По согласию с главою государства мы дадим нашим учреждениям развитие, в котором они нуждаются. Французы, герцог Орлеанский сам уже высказался языком, приличным свободной стране. Он говорит, что палаты соберутся немедленно. Они примут меры для упрочения царства законов и ограждения прав нации. Конституция отныне будет истиною». Мы привели этот документ между прочим и потому, что он написан Гизо и был первым актом нового периода его политической жизни, когда он является уже одним из важнейших государственных людей Франции. комиссии, назначенной для составления прокламации, кроме Гизо и Вильмена, представителей умеренного оттенка либеральной партии,. находились Бенжамен-Констан и Берар, принадлежавшие к самым требовательным либералам. Таким образом, прокламация, вышедшая из совещаний комиссии, может считаться самым верным выражением политической программы целой либеральной партии. Прокламацию герцога Орлеанского, на которую ссылается прокламация депутатов, по-настоящему не стоило бы и приводить, потому что в ней не заключается ничего, кроме общих фраз с неосновательной похвалой герцога самому себе за мужество, которого он не оказывал. Однако приведем и ее, чтобы читатель видел совершенную пустоту этого документа, также решавшего судьбу Франции.

«Жители Парижа! Депутаты Франции, ныне собравшиеся в Париже, выразили желание, чтобы я прибыл в столицу для исполнения обязанностей наместника королевства, Не колеблясь, явился я разделять ваши опасности, стал среди героического населения, чтобы употребить все мои силы для предотвращения междоусобной войны и анархии. Вступая в Париж, я с гордостью надел славную трехцветную кокарду, которую восстановили вы и которую долго носил сам я. Палаты скоро соберутся; они примут меры для упрочения царства законов и ограждения прав нации. Конституция отныне будет истиною.

Людовик-Филипп Орлеанский».

Мы приведем также программу самой крайней из партий, игравших заметную роль в июльские дни. Составители этой программы, которая осталась недействительной, потому что показалась всем благоразумным людям слишком уже отважной, были не просто либералы, а республиканцы, то есть горсть людей, ушедших неизмеримо далеко вперед от либералов. Но что же и эта программа обещала собственно для народа? Ровно ничего дельного не обещала она, — вот ее текст, слишком оправдывающий наше грустное суждение:

«Франция свободна. Она хочет конституции. [273] в скобках надобно читать: с довольно дорогим мундиром, который удалит от участия в ней простолюдина, — это будет удовольствие, предоставленное людям, могущим тратить деньги на маскарадные костюмы. Но хотя бы и без дорогого мундира — что за радость ходить в караул и на смотры человеку, у которого недостает времени для отдыха после 14 часов работы в сутки? Это право напоминает рассказ старика у г. Печерского о том, как Ваське дали «особенные права». «Выборная администрация» — известно, как дорожит простонародье правом выборов. «Изъятие газет от произвола министров» — но простонародье не читает газет по своему безденежью и безграмотности, какое ему дело до

---

Она дает временному правительству только право призвать ее к установлению формы правления. ожидании того, пока она выразит свою волю новыми выборами, уважение к следующим принципам: Отменение монархической власти; Управление государства исключительно людьми, получающими власть от избрания нации; Вручение исполнительной власти президенту, избираемому на время; Прямое или косвенное участие всех граждан в избрании депутатов; (Свобода исповеданий; отмена привилегий, даваемых государством одному исповеданию перед всеми другими; Ограждение армейских и флотских офицеров от произвольного удаления министрами в отставку; Учреждение национальной гвардии по всему пространству Франции; этой гвардии вверяется охранение конституции; За эти принципы мы жертвовали жизнью; в случае нужды мы будем поддерживать их законным сопротивлением с оружием в руках».

Как видим, эта программа отличается от прокламации депутатов тремя существенными пунктами: требованием республиканской формы, требованием уничтожения палаты наследственных пэров (оно заключается в выражении: Управление государства исключительно людьми, получающими власть от избрания нации), наконец требованием предоставления избирательных прав всему населению Франции (Suffrage universel), а не одним более или менее зажиточным людям. Спрашиваем теперь: какое из этих требований имеет целью существенное улучшение простонародного быта? Чем легче простому народу становится платеж податей, отправление военной повинности, чем улучшаются его отношения к землевладельцам и хозяевам фабрик от заменения слова «король» словом «президент» и тому подобных чисто отвлеченных реформ государственного устройства? Позднее программа республиканцев была не такова. Они трубили не об одних пустых словах, имеющих смысл для праздных политических споров, — они требовали также: уничтожения обременительных для простонародья налогов на соль, вино и другие жизненные потребности, вообще изменения системы податей для облегчения простонародья; уменьшения армии и изменения системы конскрипции (сокращение срока службы, отмена увольнений от личной службы поставкою наемщика и проч.); они требовали реформы гражданских законов, невыгодных для простолюдина; требовали, чтобы образование сделалось доступным для всех состояний. Надобно, впрочем, прибавить, что все эти требования в 1848 году оказались пустыми словами, — республиканцы не умели совершить ни одной из реформ, обещавших улучшение народного быта по их программе. [274] независимости журналистики и свободы прений? «Ограждение офицеров от такого же произвола» — об этом нечего говорить. Затем следует ограждение непреклонных убеждений либеральных депутатов от искушения быть подкупленными, и перечисление всех этих благ кончается комплиментами принцу Орлеанскому, — о народе и его судьбе, как видим, действительно нет ни слова. Как нет? Мы позабыли: ведь прокламация начинается комплиментами мужеству парижан, - либералам, как видим, не была известна русская поговорка: «соловья баснями не кормят»; это бы еще ничего, но жаль, что и народ не знал этой поговорки, — иначе с какой стати было бы ему умирать на баррикадах, когда вся награда ему за битву должна была ограничиться комплиментами его мужеству?

Либералы совершенно ничего не делали и не хотели делать для народа; но тем не менее независимо от их собственной воли образовались отношения, которые в случае надобности обеспечивали им содействие народа, — мы старались показать, что эта готовность массы стать за либералов была ими не заслужена, далее мы увидим, что они даже не умели предчувствовать ее, но она существовала.

Самым сильным и самым общим основанием се было то, что либералы боролись против партии, подозреваемой народом в стремлении восстановить прежний порядок дел и за то ненавистной народу. «Враг наших врагов — друг нам» — это заключение слишком часто ведет к самым горьким разочарованиям; очень часто случается людям, руководясь им, попадать из Сциллы в Харибду, или по русской поговорке — «из огня в полымя»; но тем не менее редко успевают беречь себя от него даже такие опытные в политических делах, такие осторожные и недоверчивые люди, как дипломаты. Что же удивительного, если простой народ мало-помалу поддался этой мысли? Феодалы нападали на новые учреждения, дорогие народу; либералы защищали эти учреждения, — чего же больше? Масса стала доверчива к ним. Правда, защищались эти учреждения либералами вовсе не в том духе, не с теми целями, с какими вводились; смысл одних и тех же слов не был в 1820-тых годах таков, каков был тридцать, сорок лет тому назад. Но где же было народу разбирать такие тонкости? Не у него одного, и у большинства людей образованных сильнейший элемент в умственной жизни — рутина; народ привык любить известные слова и не мог не иметь симпатии к защищавшим эти слова.

Кроме этого общего основания, было другое, более частое, но во многом с ним сходное и почти столь же сильное. Нападая на новые учреждения, реакционеры позорили и все правительства, существовавшие на этих началах, в том числе они беспощадно бранили Наполеона. Либералы сами были не очень расположены к Наполеону — и в 1814 и в 1815 годах оба раза их [275] нерасположение сильно содействовало падению его. Но роялисты заходили в своей ненависти уже слишком далеко, — либералы, разгорячаемые постоянным спором с ними о всем на свете, принялись пылко защищать и Наполеона. А для народа Наполеон и трехцветное знамя империи были символами славы Франции, побед ее. Либералы явились народу защитниками национальной славы. Это было тем неизбежнее, что роялисты с принцем Конде сражались в рядах коалиционных армий против Франции — как же было либералам не нападать на измену родине, когда изменниками были их враги? Наконец очень важную роль во всем деле, кончившемся июльскими днями, играл Беранже. Едва ли кто имел такое сильное влияние на исход тогдашних событий, как он. Его песни действительно были любимы народом. Он ненавидел Бурбонов за то, и народ постепенно привыкал к чувству, которое внушал ему певец его лишений, его надежд. А Беранже ненавидел Бурбонов за то, что они были орудием реакционеров. Наши рассуждения вышли очень длинны, и нам пора было бы их кончить. Но прежде, чем возвратимся к рассказу о ходе событий, мы хотим оправдаться перед читателем в упреке, которого не только ожидаем, но даже желали бы. Вероятно, не за одну длинноту упрекнут наше длинное изложение возможного и разумного, — читатель скажет также, что оно лишено всякого реального основания. Мы говорим, что легче и выгоднее всего был бы для Бурбонов союз прямо с народом мимо всяких союзов с либералами или роялистами, но что когда уже не захотели Бурбоны этого союза, натуральнее всего было бы им, если бы только они понимали свои выгоды, соединиться с либералами; что все разумные соображения о собственных интересах, о собственном спокойствии, не говоря уже о славе, должны были сделать Бурбонов покровителями либералов. Все это так, скажет читатель, но рассуждать о подобных вещах — значит то же самое, что доказывать выгодность течения Волги с юго-востока на северо-запад, от Камышина к городу Либаве: вещь оно была бы прекрасная, слова нет, но совершенно несообразная с законами природы. Бурбоны по своей истории, по своей натуре, по всей своей обстановке не могли действовать иначе, нежели как действовали. Так, к сожалению, совершенно так. Напрасно очевиднейшая выгода, настоятельнейшая необходимость указы- вала им иной путь — в них не было сил итти по этому счастливому пути, в них не было даже способности видеть этот путь. Так, рассудок чуть ли не совершенно бессилен в истории. Напрасно говорить о нем, это пустая идеология. Но если так, почему же не понимают люди хотя этого? Если ослепление рутиной и обстановкой сильнее собственных выгод в человеке, почему же мы не принимаем этого факта, не соображаем с ним наших отношений к человеку? [276] Есть в истории такие положения, из которых нет хорошего выхода, — не оттого, чтобы нельзя было представить его себе, а оттого, что воля, от которой зависит этот выход, никак не может принять его. Правда, но что же в таких случаях остается делать честному зрителю? Ужели обманывать себя обольщениями о возможности, даже о правдоподобности такого принятия? Мы не знаем, что ему делать, но знаем; чего он по крайней мере не должен делать: не стараться ослеплять других, остерегаться заражать других идеологической язвою, если сам по несчастию подвергся ей, — оставим надежды ребятам, взрослому человеку неприлично ожидать виноградных гроздов на терновнике¹¹. [Пусть евангельская притча о дереве, не приносящем добрых плодов, будет руководительницей наших мыслей. Нет, она кажется суровой нашему мягкому уму - мягкому до того, что иногда чувствуешь искушение приписывать это качество просто размягчению мозга.]

Но возвратимся же, наконец, к рассказу о событиях.

Назначение Полиньяка министром было принято всей Францией как следствие решимости Карла Х выйти из границ законности для упрочения колебавшегося господства роялистов. Либералы ужасались, ожидая насильственных мер. Даже многие роялисты, сохранявшие некоторое благоразумие, видели необходимость предупредить короля, что советы слишком опрометчивых товарищей их могут быть для него гибельны.

В самом деле, глава министерства Полиньяк был величайший фанатик феодальной партии. Давно он мечтал о сильных средствах к восстановлению старинного порядка. Вильель, опасаясь неосторожных советов его Карлу Х, отправил молодого придворного посланником в Лондон; недовольный умеренностью Мартиньяка, король стал думать о вручении управления своему любимцу, который совершенно сходился с ним в убеждениях. Полиньяк был вызываем в Париж для совещаний с королем, — результатом совещаний была решимость итти до последних крайностей для поддержания господства роялистов. Средство к тому найдено было в 14-м параграфе конституции, который давал королю право «издавать распоряжения и повеления, нужные для безопасности государства». До сих пор все партии соглашались, что тут разумеются единственно административные распоряжения, которыми определялись бы только меры и способы исполнения изданных правильным образом законов, а никак не распоряжения, которыми бы отменялись или нарушались законы. Но конгрегация, управлявшая Карлом Х и Полиньяком, убедила их в возможности и необходимости другого толкования. Король и его любимец приготовились, если не найдут покорности в палатах, избираемых законным образом, без их согласия изменить основные законы королевства. [277] Слухи о такой решимости распространились в публике. Министерские газеты подкрепляли их, доказывая необходимости крайних средств со стороны министерства. «Уступок больше не будет, - восклицали они, - битва между правительством и революцией возобновлена». Надобно заметить, что под именем революции на языке роялистов разумелись все новые учреждения в гражданском быту; каждый, находивший невозможным полное возвращение к старине, назывался у них революционером, в том числе даже Ройе-Коляр, при Наполеоне постоянно рисковавший жизнью для Бурбонов, и Гизо, бывший посредником между Бурбонами и остававшимися во Франции роялистами вовремя (Ста дней. «Игра началась, — восклицали роялистские газеты, — и надобно знать, что поставлено на карту с той и другой стороны. Мы ставим на карту престол. Это наша последняя ставка: идет ва-банк против революции». Но трудно будет Управлять государством в противность желанию большинства или с нарушением парламентских форм, возражали осторожнейшие из роялистов, предвидевшие опасность игры, начинаемой фанатиками. Министерские газеты отвечали на их предостережения презрительным гневом. «Есть люди, говорящие о большинстве палат, - они удивляют нас. Скажите, важно или не важно покончить с революцией? Вы говорите: да. Прекрасно. Но если большинству палаты придет в голову думать не так, неужели следует отказаться от спасения? Это было бы забавно. Когда план составлен, когда он необходим, следует исполнять его до конца; иначе нельзя спасти общество». Из таких слов были очевидны намерения министерства. Оно решилось не обращать внимания на волю парламентского большинства. Доведенные до крайности либералы ожидали спасения себе и престолу от приближавшегося собрания палат. Парламентские каникулы кончались. 2 марта 1830 года начались обычным церемониалом заседания палат. Тронная речь открыто выразила намерение правительства прибегнуть к чрезвычайным мерам в случае несогласия большинства с системой министерства. «Пэры Франции, депутаты департаментов, - сказал Карл Х,- я не сомневаюсь в вашем содействии к совершению добра, мною желаемого. Вы с презрением отвергнете коварные внушения, распространяемые зложелательством. Но если бы преступные интриги противопоставили моей власти препятствия, которых я не должен, которых я не хочу предвидеть, я нашел бы силу победить их в моей решимости охранять общественное спокойствие».Вызов был сделан. Не оставалось сомнения в том, что министерство хочет считать преступлением сопротивление палат его системе и намерено прибегнуть к вооруженной силе для подавления беспорядков, которых ожидало само от своих распоряжений. Указание на вооруженную силу было тем оскорбительнее, что не оправдывалось никаким предлогом. Во всей Франции [278] господствовал ненарушимый порядок. Никто из противников министерства не думал переступать границ закона. Все осуждали опрометчивость речи. Но министерские газеты почли нужным комментировать тронную речь следующими словами: «Мы напомним, что Георг Ш английский публично благодарил солдат, стрелявших по черни, которая собралась освободить из тюрьмы Уилькса, мятежного члена палаты общин». Мало было общей угрозы вмешательством вооруженной силы; надобно было еще пояснить, что она будет призвана именно против палаты депутатов. Большинство палаты хотело исполнить свою обязанность, выразив королю опасение о гибельности политики, принятой его министрами. Комиссия палаты составила проект адреса, проникнутый тоном почтительным, но печальным. Она считала обязанностью палаты открыть Карлу Х глаза на несогласие политики его министров с чувствами нации. «Среди единодушных чувств уважения и привязанности, которыми окружает вас ваш народ (говорил адрес), обнаруживается в умах живая тревога, возмущающая спокойствие, кото- рым Франция начала наслаждаться, иссушающая источники ее благоденствия и в случае продления могущая сделаться гибельной для ее тишины. Совесть, честь, та верность, которой мы поклялись вам и которую навсегда соблюдем, возлагают на нас обязанность открыть вам причину этой тревоги. «Государь! Конституция, которой мы обязаны вашему августейшему предшественнику и упрочить которую твердо намерено ваше величество, освящает право участия страны в обсуждении общественных интересов. Это участие, как и следовало, производится не прямым, а посредственным образом; степень его мудро измерена, оно заключено в точные границы, и мы никогда не допустим, чтобы кто-нибудь осмелился переступить эти границы; но результат его положителен, потому что оно делает постоянное согласие политических видов вашего правительства с желаниями вашего народа необходимым условием правильного течения общественных дел. Государь! Наша верность, наша преданность престолу обязывают нас сказать вам, что это сочувствие не существует. Высокая мудрость вашего величества да будет судьей между теми, которые не доверяют нации столь спокойной, столь верной, и между нами, с глубокой уверенностью излагающими вашему сердцу скорбь целого народа, желающего пользоваться расположением и доверием своего короля. Преимущества короны вашего величества дают вам средство упрочить между государственными властями гармонию, первое и необходимое условие силы престола и величия Франции». Комиссия, составившая проект, старалась избежать в нем всякого выражения, похожего на требовательность. Она хотела только указать на несогласие большинства с министрами, остав[279]ляя королю совершенную свободу в выборе средств для восстановления согласия. Адрес не говорил даже о необходимости перемены министерства. Он говорил только, что король, сохраняя министерство, должен распустить палату или наоборот, сохраняя палату, изменить политику министерства. Умеренные роялисты согласились на проект адреса вместе с либералами. Он был принят большинством 221 голоса против 181. Незначительность большинства, принявшего адрес и составленного голосами умеренных роялистов, показывала, каких ничтожных уступок было бы достаточно для примирения с пала- той. Довольно было бы министерству отказаться от своих совершенно излишних угроз, не вызываемых ничем. Но крайние роялисты были глухи. 18 марта адрес был представлен; 19 марта заседания палаты отсрочены; через несколько времени она была объявлена распущенной, и назначены новые выборы. Нельзя было сомневаться в том, что эти выборы еще менее прежних будут благоприятны министерству, которому оставалось тогда или удалиться, или прибегнуть к незаконным средствам. Двое из министров, видевшие безрассудство остальных, вышли в отставку. Полиньяк заменил их другими, более решительными. Действительно, все члены прежней палаты, вотировавшие адрес, были избраны вновь; большая часть крайних роялистов прежней: палаты не попала в новую. Но и новая палата была проникнута преданностью к Бурбонам. На выборах либеральных членов это чувство выражалось с совершенной ясностью; они одобряли адрес прежней палаты, но понимали его в том смысле, какой придавал ему Дюпен старший: «Коренное основание адреса — глубокое уважение к лицу короля; он выражает высочайшее благоговение к древней династии Бурбонов; он представляет владычество законной династии не только как легальную истину, но и как общественную необходимость, которая ныне для всех здравых умов является результатом опыта и убеждения». Словом сказать, ни либералы, ни умеренные роялисты, составлявшие большинство, не дерзали и в глубине своих мыслей касаться прав престола. Они находили только, что политика крайних роялистов несовместна с положением дел. Крайние роялисты имели теперь выбор между двумя решениями: или оставить хотя на время министерство, чтобы дать успокоиться общественному мнению, или подвергнуть престол страшной опасности из-за желания удержать власть в своих руках. Они избрали последнее. Палаты должны были собраться 3 августа. Еще в начале июля, когда сделался известен результат новых выборов, министры окончательно составили план своих действий. Они положили, пользуясь четырнадцатым параграфом конституции, распустить новую палату прежде, нежели она соберется, изменить [280] одной волей правительства закон о выборах и восстановить цензуру. Совещания министров хранились в глубочайшей тайне, но она не могла скрыться от придворного круга. Все посещавшие дворец догадывались, что приближается время насильственных мер, о которых давно говорили газеты. Крайние роялисты с восторгом передавали друг другу выдуманный анекдот об угольщике, который будто бы сказал королю: «Государь! Угольщик — господин в своем хозяйстве, будьте господином в своем». Иностранные посланники, слышавшие о намерении Полиньяка, единогласно осуждали его; самодержавные государи Европы разделяли мнения проницательных дипломатов о неблагоразумии мер, на которые склонили Карла Х его опрометчивые советники. Меттерних, конечно, не слишком любил конституционный порядок, но и он говорил французскому посланнику при венском дворе: «Нельзя вашему правительству насильственно изменять законов, которыми оно недовольно; единственное средство ему для этого — действовать с согласия палат; другого пути Европа не может одобрить; насильственные меры погубят династию». Люди, желавшие предупредить бедствие, искали другого советника, голос которого внушал бы еще больше уважения французскому королю. Они просили русского императора не оставить Карла Х своими советами, и покойный государь Николай Павлович имел с французским посланником при нашем дворе Мортмаром разговор, после которого посланник должен был написать Полиньяку: «Мнение императора таково, что, нарушив конституцию, французское правительство подвергнется катастрофе. Если король захочет прибегнуть к насильственным мерам, он понесет за них ответственность, прибавил император; Карл Х должен помнить, что союзники по Парижскому трактату приняли на себя ручательство в сохранении французской конституции». Через несколько времени болезнь принудила Мортмара возвратиться во Францию; графиня Нессельроде дала ему письмо к королю, в котором снова напоминалось, что русский император решительно не одобряет никаких мер, противных конституции. В Петербурге и в Вене знали о приготовляемых повелениях. Но либералы все еще не хотели верить в их исполнение. Они так были преданы династии, что отталкивали от себя мысль о близости катастрофы. Сами за себя они так боялись волнений, что и в министрах предполагали такое же отвращение от поступков, могших вызвать мятеж в Париже. Они не только не думали воспользоваться насильственными ‘мерами министров для возбуждения народа, они даже были уверены, что народ не может быть возбужден к сопротивлению. За два дня до издания повелений один из предводителей либеральной партии Одиллон Барро отвечал говорившим о возможности волнений: «Вы верите в восстание! О, боже мой! Если конституция будет низвергнута, вас поведут на эшафот, а народ, сложа руки, станет смотреть [281] на это». За два дня до катастрофы он не верил ей и не предчувствовал ее последствий. Вечером того дня, когда были подписаны повеления, герцог Орлеанский, которому они давали престол, также еще не хотел верить их возможности. Ревностный роялист Витроль, усердию которого Бурбоны больше всего были обязаны тем, что по взятии Парижа в 1814 году союзные монархи вспомнили о них, описывал герцогу дурные признаки, замеченные нм поутру в Сен-Клу. Министры скрывались от него, но он предполагал что-то очень недоброе. «Но что же они хотят сделать? — с беспокойством сказал герцог Орлеанский. — Ведь они не могут же обойтись без палат, не могут выйти из конституции». Советы Меттерниха и русского императора, просьба Вильеля и всех роялистов, не разделявших ослепления крайней партии, были напрасны. 24 июля министры собрались для окончательного просмотра приготовленных ими повелений. Один из них, Гернон Ранвиль, пытался убедить короля и своих товарищей отложить на несколько времени эти повеления. Другой министр, д’Оссе, желал по крайней мере знать, какими силами будут они располагать для усмирения мятежа. «Имеете ли вы в Париже хотя тысяч тридцать войска?» — спросил он Полиньяка. «Не тридцать, а сорок две», — отвечал Полиньяк, перебрасывая через стол ему список войск. «Как, — вскричал д’Оссе, — я вижу здесь только тринадцать тысяч! Тринадцать тысяч на бумаге - это значит, что на битву только можно вывести семь или восемь тысяч». Но Полиньяк и большинство министров никак не пред- полагали серьезного восстания. В самом деле, либералы и осуждали по своим убеждениям всякую попытку мятежа, и боялись волнений; народу не было никакой разумной выгоды вступаться в распри между двумя партиями, из которых ни одна не была его партией. Если бы народ не увлекся надеждой на людей, вовсе не заслуживающих этой надежды, Полиньяк был бы прав. Он ошибся только тем, что не принял в расчет бедственного положения народа: отчаяние вовлекло народ в опрометчивость. 24 июля заготовленные повеления были рассмотрены и одобрены министрами. 25 июля министры снова собрались в Сен-Клу, где жил король. Они собрались подписать эти повеления. Молча сели они вокруг стола. По правую руку Карла Х был дофин, его сын, по левую руку — Полиньяк. Д’Оссе возобновил свои вчерашние замечания. «Вы отказываетесь подписать?» — сказал Карл Х, д’Оссе взял перо и подписал. Экзальтированная решимость, смешанная с беспокойством, выражалась на его лице и лицах его товарищей. Один Полиньяк блистал радостью. Карл Х также весело ходил по зале. «Что вы так смотрите?» — сказал он, проходя мимо д’Оссе, глаза которого печально обозревали залу. «Государь, я смотрел, нет ли здесь портрета Страффорда», — отвечал министр [282] 26 июля явились в «Монитере» пять повелений. Первым из них отменялась свобода тиснения !?; вторым распускалась палата депутатов; третьим изменялся закон о выборах; четвертым назначались новые выборы в палату депутатов по измененному закону; пятое содержало некоторые частные распоряжения, вытекавшие из второго. Либералы и умеренные роялисты были поражены печалью и ужасом. Несколько либеральных членов распущенной палаты депутатов сошлись к Казимиру Перье, одному из своих предводителей. Все были в каком-то оцепенении. «Что нам делать, что нам делать?» — повторяли они друг другу. Никто не знал, что отвечать. Один заикнулся было, что должно протестовать. «Нет, мы теперь не имеем права протестовать, мы уже лишены звания депутатов», — отвечали ему. Другие депутаты собрались у де-Лаборда, туда явился Казимир Перье и объявил, что по распущении палаты они уже не имеют звания депутатов, что министры ссылаются на конституцию, опираясь на четырнадцатый параграф ее, что, стало быть, остается одна надежда — на самого короля, который раньше или позже увидит ошибочность пути, на который увлекли его. Весь этот день прошел спокойно. Повидимому, министры торжествовали. Но масса медленна в своих движениях. На другой день началось в ‘ней брожение, которого не замечалось накануне. Через два дня войска были принуждены выступить из Парижа после упорного сражения с простым на- родом. Мы не станем рассказывать ход этой битвы: она велась не либералами, и нам нет нужды упоминать о фактах, не относящихся к цели нашего рассказа. Мы хотели только рассматривать интересы и действия двух политических партий, вражда которых составляет самую заметную сторону политической истории Франции в эпоху Реставрации. Только их действия будут занимать нас и в июльские дни. История роялистов в эти дни очень коротка и проста: они вовлекли несчастного Карла Х в гибельную борьбу, которая даже при самом счастливом исходе не могла бы принести ровно никакой пользы для королевской власти, — вовлекли в борьбу единственно с целью восстановления старинного устройства, в сущности враждебного интересам престола. Не трудно догадаться, как должны были поступать такие друзья. Пока волнение только что разыгрывалось, они воображали его ничтожным и чрезвычайно радовались ему: теперь-то будет на их улице праздник! Одной сеткой прикроют они либералов! Они уже сочинили распоряжения об арестовании тех, головами которых особенно интересовались (хотя совершенно напрасно, потому что из этих голов большая часть не стоила гроша). Но вот дело начало принимать сомнительный оборот — что тут стали делать роялисты? Ни один, разумеется, не шевельнул пальцем для защиты [283] короля, ввергнутого им в погибель. Хотя бы кто-нибудь из людей, для пользы которых Карл Х жертвовал собою, взял ружье для его защиты — не взял ни один. Что уже говорить о риске жизнью за престол? Хоть бы один из роялистов подал кусок хлеба, чашку воды несчастным солдатам, которые сражались в душных улицах, под знойным июльским солнцем, изнемогали от голода и жажды, — и этого никто из роялистов не сделал. Те, которые были в Сен-Клу, до последней минуты хлопотали только о том, чтобы скрыть от короля истинное положение дел. Это им удалось превосходно: до той минуты, когда измученные, разбитые войска, отступая из Парижа, пришли в Сен-Клу, Карл Х был уверен, что мятеж подавляется, что вот-вот, через час, через полчаса явится к нему депутация Парижа с просьбой о пощаде раскаявшемуся городу. Эта история известна, рассказывать ее нечего. А что же делали те роялисты, которые находились на месте возмущения? Немногие, честнейшие, покрепче заперлись в свои дома, чтобы даже невзначай как-нибудь не подвергнуться опасности; другие, порасчегливее, уже завязывали сношения с победителями, и, например, великий референдарий¹³ Семонвиль разъезжал в коляске по Парижу, непристойными словами ругая безумцев, издавших несчастные повеления. Это — история также известная. История либералов так же хороша, хотя не так коротка. Мы уже видели их подвиги 26 июля. На другой день, когда некоторые отчаянные головы начали битву, масса либералов перетрусила еще больше. «Плохи дела! — говорил один либеральный мануфактурист своим друзьям. — Дать народу оружие — он пойдет сражаться; не дать — он пойдет грабить». Понятие о движении народа у либералов неотразимо связывалось с понятием грабежа, — таких-то людей бедный Карл Х считал революционерами! Но что-то поделывал, например, Лафайет, ужасный предводитель республиканцев? А вот что: по вечеру пришли было к нему посоветоваться несколько воспитанников политехнической школы. Им отвечали, что Лафайет почивает, и будить его нельзя. А что же вообще поделывали либеральные депутаты? Они с похвальной ‘неутомимостью опять-таки собрались у Казимира Перье доказывать друг другу, что не имеют никакого права протестовать, а ‘некоторые прибавляли, что надобно написать письмо к королю — содержание письма можно было читать на их лицах: почти все трусили так, что даже не старались скрывать своего смятения. Даже Вильмен, который не отличался, как Увидим ниже, особенно отважными намерениями, говорил, оглядывая дрожавших товарищей: «Не ожидал я найти стольких трусов в одной комнате!» Хозяин Казимир Перье, всегда славившийся пылкостью либеральных речей в палате, дрожал чуть ли не больше всех. У дверей дома под окнами залы, где совещались депутаты, собралось несколько человек молодежи. [284] На них ринулся отряд конницы — напрасно толкались в запертую дверь безоружные юноши, чтобы укрыться от атаки, — дверей не велели отворять, и несчастные были изрублены под глазами депутатов, и дверь не отворилась спасти их. Зато доктор Тибо, приятель генерала Жерара (тоже одного из предводителей либеральной партии), явился к Витролю просить его ехать в Сен-Клу, чтобы искать примирений с Карлом Х. Ночью (с 27-то на 28-е) население Парижа готовится к битве. С раннего утра начинается она уже в серьезных размерах. Опять являются к Лафайету воспитанники политехнической школы, которые уже и накануне дрались. Республиканский вождь проснулся, — теперь они уже не уйдут без его совета. «Посоветуйте вашим товарищам держать себя смирно», говорит он им. В 12 часов утра депутаты опять собрались, на этот раз у Одри де-Пюйраво, одного из немногих, выказавших мужество в эти дни. Он знал, каковы его товарищи, и пригласил молодежь собраться надворе своего дома, чтобы уравновесить другим страхом страх, внушаемый Полиньяком. Моген, также отличавшийся мужеством, начал совещание словами: «Совершается революция, мы должны руководить ею; предлагаю составить временное правительство, требую, чтобы оно было учреждено немедленно». — «Временное правительство? — восклицают в ужасе Себастиани, Шарль Дю-пен, Казимир Перье. — Что вы? Да ведь это значило бы нарушать законный порядок! Останемся в пределах закона!» Разумеется, предложение было отвергнуто. Но восстание с того утра охватило уже весь Париж; многие части войска дерутся неохотно, некоторые отряды уже колеблются, готовы присоединиться к инсургентам, другие отряды отступают из улиц, которые должны были очистить, успех инсургентов вообще становится вероятен. Депутаты видели это, притом же со двора слышны крики революционеров. Мужество депутатов под этими влияниями возвышается до того, что Гизо читает сочиненную им протестацию депутатов, — вчера депутаты отвергали мысль о ней, теперь согласились напечатать ее. Зато сколько революционной отваги было в этой протестации! Инсургенты, вчера кричавшие только «да здравствует конституция!» ныне уже сражались при криках «долой Бурбонов!» Протестация депутатов была наполнена выражениями ненарушимой верности к королю. Уважение к законному порядку простиралось до того, что депутаты даже не называли себя депутатами, а ‘только «правильно избранными в депутаты»: они признавали этим силу повеления, распустившего палату и лишившего их звания депутатов. Они говорили не о воле самого Карла Х, а только «о советниках, обманувших намерения монарха». Еще два дня назад журналисты издали протестацию гораздо более твердую и подписались под ней. Депутатам, не потерявшим рассудка от робости, совестно было сравнить свою прокламацию с прокламацией журналистов; но они не отва[285]жились подвергать прениям проект ее, видя, что при всеобщей робости их товарищей прения поведут только к ослаблению выражений, и без того уже трусливых. Они поспешили убедить собрание поскорее принять проект. Но тут возник вопрос о том, подписывать ли протестацию. Без подписей она не имела никакого значения; но большинство депутатов не хотело рисковать, и протестация была послана в типографию газеты «Теmps»14. Издатель газеты принес бумагу обратно, говоря, что он не хочет напечатать без подписей такое трусливое объявление, за которое все станут смеяться над ним, если не будут знать имена авторов. Это было уже в четыре часа вечера; инсургенты приобрели много новых успехов; мужество депутатов возросло до того, что они после многих споров отважились согласиться на перечисление в заголовке бумаги всех депутатов, находившихся в Париже, без различия присутствовавших и не присутствовавших на совещании; штука хорошая: ведь это были не подписи, а просто исчисление имен, оставлявшее каждому из упомянутых лиц совершенную свободу сказать потом, что его имя помещено в списке без его согласия и ведома. Всех депутатов на совещании было только сорок один; имен было выставлено шестьдесят три. «Вот и прекрасно, — с иронией сказал Лафит. — В случае поражения никто из нас не подписывал, а в случае победы подписали все». Особенной трусостью по-прежнему отличались знаменитый Казимир Перье и генералы Себастиани и Жерар. Большинство собравшихся депутатов следовало примеру их осторожности. Единственное спасение себе видели они в переговорах с Карлом Х, которые при посредстве доктора Тибо вел Витроль. В первый раз Витроль нашел Карла Х не расположенным слушать никаких предложений. Когда он возвратился с этими известиями к вечеру, Тибо снова просил его ехать в Сен-Клу с новыми просьбами. «Скажите, что с готовностью исполнят все для охранения королевского согласия от оттенка принужденности, - говорил Тибо. — Если нужно, высшие корпорации парижского управления, члены кассационного суда и апелляционного суда отправятся в Сен-Клу в мундирах; таким образом снисходительность короны не будет казаться уступкой необходимости, а только милостивым ответом на просьбы». Кроме Карла Х, депутаты обращались с просьбами к маршалу Мармону, командовавшему войсками в Париже. [Но явиться в главную квартиру маршала представлялось делом столь опасным, что только люди действительно мужественные приняли эти поручения своих товарищей] Лафит, говоривший с маршалом от их имени, соблюл достоинство. Он прямо сказал, что если противозаконные повеления не будут отменены, то он «отдаст свою жизнь и состояние в распоряжение парижан». Когда предложения, переданные через Мармона, были отвергнуты в Сен-Клу, он сдержал свое слово. Из ста человек либеральных депутатов, находившихся в Париже, [286] человек десять выказали такую же смелость, все остальные были без памяти от ужаса. Уже предвиделось, что завтра ни одного солдата не останется в Париже. Уже предвиделось, что инсургенты провозгласят завтра низвержение Бурбонов; но Казимир Перье, вернейший представитель большинства либералов, все еще повторял: «Бурбоны — лучшее правительство для Франции, лишь бы только они отказались от ультра-роялистов». Два раза собирались депутаты этим днем, в двенадцать часов и в четыре часа; в десять часов вечера было назначено третье собрание. Инсургенты приобрели много новых успехов: кроме дворцов Тюильрийского и Луврского и парижской ратуши, почти уже весь город был в их власти; войска были изнурены, отступали со всех позиций, упали духом; переговоры в Сен-Клу и с Мармоном не привели ни к чему; ход событий требовал, наконец, со стороны депутатов мер более решительных. Они чувствовали, что совещание, назначенное в десять часов, не может кончиться одними словами, и что же они сделали? На прежних собраниях из ста или больше человек присутствовало до сорока. В десять часов явились в назначенное место едва десять человек; из них человек семь выказывали мужество; другие трое или четверо явились будто бы только за тем, чтобы показать, каково должно быть состояние духа у остальных, не отважившихся явиться. Лафайет, Лафит, Одри де-Пюйраво, де-Лаборд объявили, что надобно, наконец, прекратить беспорядочное кровопролитие, и что они решились назавтра руководить движениями инсургентов. Гизо сидел молча и неподвижно. Себастиани с волнением объявил, что не может присутствовать при таких совещаниях, и, обратившись к другому депутату Мешену, сказал: «уйдемте». Оба ушли. И остальные разошлись, не решившись ни на что, назначив только новое совещание в шесть часов утра на другой день. При выходе Лафайет был встречен восклицаниями собравшейся толпы. Когда он садился в карету, один из инсургентов подошел к нему и сказал: «Генерал, я буду говорить от вашего имени; я скажу, что вы приняли начальство над национальной гвардией». (Заметим, что национальная гвардия в случае волнений собирается для того, чтобы быть посредницей между войсками и инсургентами; таким образом командование ею имело бы характер не мятежа, а примирения.) «Что вы хотите делать, — закричал приятель Лафайета Карбонель. — Вы хотите, чтобы генерала расстреляли?» Поутру в шесть часов (29 июля) явилось в назначенное место (в дом Лафита) так же мало депутатов, как вечером накануне. Огромное большинство все еще не верило близости победы. Ночью инсургенты заняли городскую ратушу; войска, кроме двух-трех казарм, оставались только во дворцах. Но перепуганным либералам отступление солдат казалось их сосредоточением с какими-то страшными целями. Многие уже думали только о [287] средствах оправдаться перед Полиньяком. В девять часов явились к Лафиту еще не более десяти человек. Но инсургенты против ожидания либералов сохраняли все свои позиции, с успехом нападали на войска; Мармон, вчера отвергавший просьбу депутатов о перемирии, теперь уже сам предлагал его. Понемногу депутаты ободрялись, и к двенадцати часам собралось их уже около 30 человек. Лафит открыл заседание изложением необходимости принять деятельное участие в событиях. Лафайет, наконец, объявил готовность взять начальство над национальной гвардией. В эту минуту приходит известие, что Луврокий дворец занят инсургентами До сих пор депутаты слушали Лафита и Лафайета с унылым молчанием, теперь у них развязывается язык, Гизо одобряет намерение Лафайета. Но предложение Мо-гена составить временное правительство все-таки отвергнуто; по предложению Гизо, депутаты решают составить только муниципальную комиссию для управления Парижем в отсутствие правильных властей; таким образом они еще остаются, по своему любимому выражению, «в границах законности». Большинство все еще трепещет ответственности перед Бурбонами. Но вот раздается шум у дверей залы: сержант Ришмон просит, чтобы его впустили; прислуга не соглашается: как можно войти солдату в салон к важным сановникам? Он грозит лакеям эфесом своей сабли и входит в зал. Офицеры и солдаты 53-го линейного полка прислали его объявить, что полк переходит на сторону народа. Депутаты посылают за полком; двор Лафитова дома наполняется солдатами. Депутаты в восторге. Вдруг раздается залп. Невыразимое смятение овладевает ими. Все лица бледнеют. «Нам изменили, нас идут арестовать! Это королевская гвардия гонит инсургентов». Все бросаются бежать. В зале, на лестнице страшная толкотня; многие депутаты вылезают в окна, чтобы спрятаться в саду; двоих нашли потом спрятавшимися в конюшне. В миг Лафит остается в зале один с своим племянником; что же такое случилось? Солдаты 6-го линейного полка последовали примеру 53-го, и, переходя на сторону народа, выпустили на воздух свои заряды. Много времени прошло, пока депутаты оправились от страха и собрались вновь; а между тем одно за другим приходили известия о взятии Тюильри, об отступлении королевских войск к Булонскому лесу, о совершенном очищении Парижа от войск. Когда депутаты успокоились и воротились в залу, битва была уже совершенно кончена. Тогда и Казимир Перье, снова сделавшийся героем, каким являлся в старину на прениях палаты, принял назначение быть членом муниципальной комиссии. В числе депутатов, разбежавшихся от Лафита, уже не было пяти или шести человек, имевших действительное мужество. Одри де-Пюйраво ушел провожать Лафайета в парижскую ратушу; трое или четверо других с утра того дня управляли инсур[288]гентами. Но и они взялись за дело тогда, когда победа уже была решена. Быть может, сами по себе они решились бы на участие в сопротивлении раньше, но робкие товарищи господствовали и над ними. Лафайет и муниципальная комиссия явились в парижскую ратушу уже по окончании борьбы. Как выигралась победа, ни мало не зависело от них. Но управлять победоносным делом они были не прочь. Впрочем, и в этом занятии они оказались. совершенно несостоятельными. Власть, которой они ничем не заслужили, скоро была взята из их слабых рук людьми, еще менее разделявшими опасности, но более ловкими в интригах. Заметим кстати еще одну черту: на крыльце парижской ратуши Лафайет увидел молодого человека с трехцветной кокардой и приказал снять ее: как видим, даже и после совершенной победы в его уме еще не было твердой мысли, что белая кокарда — символ владычества Бурбонов — кончила свое существование. Опасности уже не было: даже в Сен-Клу убедились, что дальнейшая борьба невозможна. Тогда депутаты начали действовать смелее. Они видели, что парижские инсургенты никак не хотят покориться Бурбонам. Первой мыслью либеральных депутатов было искать других путей к скорейшему восстановлению монархической власти. Депутация за депутацией отправлялась от них на дачу герцога Орлеанского с просьбой, чтобы он принял на себя управление Францией и титул наместника королевства. Изложение происков, интриг и хитростей, которыми была достиг- нута эта цель, не входит в границы нашего рассказа. Заметим только, что если бы дело зависело от большинства либералов, Бурбонская династия не перестала бы царствовать во Франции. Несмотря на их чрезвычайную робость, находились даже и 30-го числа между ними люди, протестовавшие в пользу Бурбонов против герцога Орлеанского. В собрании депутатов, со- ставившем формальное приглашение герцогу явиться в Париж для управления Францией, Вильмен говорил: «Вы не имеете права располагать короной». Только твердость Лафита, искренно преданного Луи-Филиппу, удержала депутатов от новых попыток для восстановления Бурбонов. Таковы-то были люди, которых Бурбоны считали готовыми к мятежу. Не только приготовить мятеж или управлять им, но и принять участие в нем никто из них не решился. Он так же ужаснул либералов, как и роялистов. Обе партии одинаково не умели даже предвидеть его. Насколько позволила им робость, либералы в продолжение волнений делали все, чтобы предохранить династию от падения. Они делали ей постоянные предложения примириться с Парижем. Когда же инсургенты против воли либералов низвергли династию, они поспешили восстановить монархию при помощи единственного принца, пользовавшетося популярностью. Они так спешили этим делом, что передали [289] ему власть без всяких условий, и терцог Орлеанский вступил на престол с теми же самыми правами, какими пользовались Бурбоны. После июльских дней роялисты лишились всякого влияния на правительство, перешедшее исключительно в руки либералов; но, сравнивая власть Луи-Филиппа с властью Людовика ХVIII, мы не заметим никакого уменьшения в ней от победы либералов. Правда и то, что не либералы одержали эту победу: они только присвоили ее себе, Либеральные историки могут находить чрезвычайный прогресс в Орлеанском правительстве сравнительно с Реставрацией. Некоторых перемен во многих частностях и даже в общем духе управления нельзя не признать. Иезуиты утратили прежнюю силу над правительством; газеты, хотя и не могли назвать себя совершенно независимыми от произвола, как в Англии, все-таки сделались несколько самостоятельнее; судебное сословие также приобрело несколько большую независимость от произвола министров и с тем вместе несколько больше прежнего стало подчиняться общественному мнению; оттого правосудие улучшилось; избирательный ценз был значительно понижен. Таких частностей можно набрать много. Но главная перемена состояла в том, что опасность, грозившая новому гражданскому устройству при Бурбонах, теперь миновалась. Впрочем, цена этого выигрыша значительно понижается тем, что и при Бурбонах опасность ограничивалась только словами; на самом же деле самые безрассудные ультра-роялисты и даже сам Полиньяк не отваживались предпринять ничего существенно важного к восстановлению средневековых злоупотреблений. Они мечтали о старинном порядке, кричали о нем, но едва задумывали начать что-нибудь важное для исполнения своих планов, как уже отступали перед действительностью. С 20-го года феодальная партия управляла государством «беспрекословно. Что же особенного осмелилась она сделать для осуществления своих теорий? Она составила закон о майоратствах, но такой робкий закон, который мог только раздражать своей несовременностью, а никак не изменить гражданских отношений на самом деле, да и от того она отказалась при первой неудаче. Важнее была выдача вознаграждения эмигрантам. Но как ни кричали некоторые ораторы о политическом значении этой меры, в сущности она осталась не более как выдачей пособия членам и клиентам придворного круга. Бесспорно роялисты враждовали против нового гражданского устройства; но оно укоренилось уже так прочно, что изменить его не было возможности, и вражда оставалась бессильна. Во всяком случае, разумеется, имела некоторую важность перемена, уничтожившая даже угрозы на словах тому, что не было никогда в опасности на деле. Хотя очень мало, но все-таки несколько выиграл новый гражданский порядок через заменение Карла Х, По[290]линьяка и Шатобриана Луи-Филиппом, Гизо и Казимиром Перье.

  Мы не напрасно кончили исчисление выгод новой системы сопоставлением собственных имен: в перемене фамилий состояла существеннейшая часть переворота. В эпоху Реставрации правительственная власть находилась в руках старинных феодальных фамилий; при Орлеанской династии управляли Францией люди среднего сословия. И прежде управление велось в интересах среднего класса: вести его иначе не было физической возможности; но все-таки кое-что успевали сделать потомки феодалов и для своего сословия. Теперь средний класс был избавлен от этих

мелочных неприятностей. Сам управляя всеми делами, он мог, разумеется, лучше соблюдать свои интересы, нежели соблюдались они людьми другого сословия, хотя и не бывшими в состоянии нарушить выгод среднего сословия ни в чем существенно важном, но все-таки старавшимися по возможности вредить ему в пустяках.

  Выигрыш государства был хотя и не велик, но все-таки несомненен: оно избавилось от опасений, правда, лишенных фактического основания, но тем не менее тревоживших его. Выигрыш среднего сословия был довольно велик. Королевская власть ничего не проиграла от июльского переворота. Что же выиграл простой народ, силой которого среднее сословие освободилось от своих противников? Простой народ сражался без всяких определенных собственных требований; он увлекся тяжестью своего положения к участию в вопросах, чуждых его интересам; он не озаботился продать свое содействие, не выторговал себе никаких условий прежде, чем примкнуть к той или другой стороне. Разумеется, он не получил ничего.

  Напрасная борьба династии против новых интересов, нимало не враждебных выгодам королевской власти; напрасный союз ее с партией, от торжества которой не могла она желать никакой пользы для себя, против партии, искренно желавшей союза с династией, выгодного для династии; оставление народа беззащитным и безнадежным вследствие противоестественного союза династии с феодалами; увлечение народа отчаянием к восстанию, гибель династии без пользы для народа — вот в коротких словах история реставрации. Реакционеры понесли наказание, которого заслуживал их эгоизм; но грустно то, что династия ради удовольствия этих бездушных эгоистов готовила себе ненужную погибель. [# 291]                                                                                   ТЮРГО

   Его ученая и административная деятельность или начало преобразований во Франции ХУШ века. Сочинение С. Муравьева. Москва, 1858 года.

  Г. Муравьев довольно исключительно держался начал системы, с которой мы никогда не соглашались. Знаменитый принцил Гурне 1а15зех файпе, 1а15зе2 раззег!, принимаемый за основание не только теории, но и практики многочисленною школою французских экономистов, чуть ли не кажется и ему не только временной потребностью истории, развивающейся резкими переходами из одной односторонней крайности в другую, но и вечным идеалом экономического устройства; идеалом, держаться которого будет не только возможно когда-нибудь по истечении столетий, по развитии механических средств до того, что от безмерного производства вещи потеряют свою меновую ценность, в том роде, как ныне воздух не имеет ее, но которого можно исключительно держаться и в настоящее время, когда владычествует золото, торговля, конкуренция, привилегия и монополия всякого рода, когда существует антагонизм между излишком у одних и нуждою у других. Читатель знает, что мы не разделяем такого

убеждения, и если бы мы непременно обязаны были выставлять в книге г. Муравьева все те места, с которыми мы несогласны, и объяснять причины, по которым находим их не совсем справедливыми, мы должны были бы переписать чуть ли не половину страниц его труда с прибавлением замечаний, на которые потребовалось бы вдвое больше страниц. Но мы не хотим делать этого; мы лучше хотим просто сказать, что книга г. Муравьева, как труд одного из последователей школы Сэ, подлежит всем тем возражениям и заслуживает, с другой стороны, многих из тех похвал, которые применяются вообще ко всей школе. Этим отзывом мы ограничим суждение об общих идеях книги; изложение книги мы должны похвалить: у г. Муравьева не заметно пустых, самолюбивых претензий, которыми так легко щеголять; он [292] скромно и внимательно воспользовался материалами, какие мог иметь; для человека, знакомого с французскою литературою политической экономии, эти материалы покажутся очень обыкновенными, но для массы публики Collection des econpmistes и тому подобные сборники и сочинения не служат настольными книгами; потому в русской литературе труд г. Муравьева далеко не бесполезен. Он собрал много фактов, рассказал их довольно ясно, — будем ему благодарны. Этим ограничится наш разбор труда г. Муравьева. Но мы хотим, вовсе не споря с автором, изложить о предмете его сочинения мнение, которое считаем подходящим к истине ближе, нежели взгляд школы С. Место не позволяет нам исследовать, по примеру г. Муравьева, теорию меркантилистов; мы сосредоточим наше внимание. исключительно на теории физиократов и на деятельности самого Тюрго, как ни хотелось бы нам показать, что напрасно так презрительно отзывается о меркантилистах школа Сэ, когда сама еще по уши сидит в меркантилизме[; нам приятно было бы также доказать, что похвалы и порицания, которыми награждает она физиократов и меркантилистов, хороши были для публики, все могут быть обращены в порицание ей самой, что, например, если заслуживают одобрение физиократы за верное понимание недостатков и потребностей своего времени, то вовсе не заслуживают одобрения экономисты, в 1858 году ограничивающиеся пониманием тех потребностей общества, какие были в 1776 году; что если достойны порицания меркантилисты, признававшие золото богатством по преимуществу, то нельзя восхищаться и учеными, признающими удовлетворительность экономического порядка, основанного на владычестве золота. Эти и тому подобные темы представляются нам очень заманчивыми, но мы отлагаем их развитие до другого раза, а теперь займемся одним Тюрго]. Прежде всего мы хотим показать, как смотрят на Тюрго и физиократов экономисты школы, повидимому забываемой г. Муравьевым. С этой целью мы отказываемся от претензии на оригинальность, и читатель вероятно не подосадует на нас за то, что вместо очерка, какой могли бы представить мы сами, он прочтет очерк гораздо красноречивейший. Над комнатами г-жи де-Помпадур в Версале были темные антресоли; там жил доктор фаворитки Франсуа Кене, человек ученый и умный, проводивший свою жизнь в размышлениях о земледелии, в исчислении его произведений и стремившийся основать на этих исчислениях новую науку. Под ногами его переплетались политические и любовные интриги, а в его тесной квартире собирались за столом философы того времени, Дидро,д’Аламбер, Эльвесиус, Бюффон; собирались друзья, скоро став[293]шие его учениками, и в числе их человек, который в свою очередь стал учителем, — 'Тюрго. Кене вырос в деревне, он внимательно анализировал то, что видел вокруг себя, и сохранил от деревенской жизни воспоминания, придававшие его беседам грацию и колорит, которых не находим в его сочинениях. Авторитетность его речи, его опытность, оплодотворенная размышлением, новость его взгляда или скорее его определений, систематичность его ума — все это дало ему прозелитов, которых его скромность превратила в почтительных поклонников. Скоро вокруг его кресла составилась школа, наполнившая шумом и жизнью вторую половину ХVIII века. Предвидя адептов в своих посетителях, он то беседовал с одним, с другим из них наедине, то, собирая их вместе, излагал им с обворожительной серьезностью теории, которые потом имели неизмеримое влияние на ход событий и сущность которых такова: Человек живет материальными продуктами. Откуда он получает их? Из земли. Итак, существенный характер богатства - его материальность, а истинный источник его — земля. Но что нужно, чтобы земля служила человеку? Во-первых, нужна годность поля для обработки, нужны строения для земледельца, конюшни для лошадей, магазины для сельских продуктов. Это называется поземельными затратами. Что нужно еще? Нужен скот, нужны плуги, разные земледельческие орудия, нужны семена. Это называется первоначальными затратами. Но это еще не все. Нужны также расходы на множество разных работ, на засев, на обработку земли, на сбор жатвы; нужны также расходы на содержание земледельческих работников, на прокормление домашних животных. Это называется ежегодными затратами. Из этих трех родов затрат, равно производительных, потому что их общее содействие порождает жатву, поземельные затраты делаются собственником; первоначальные и ежегодные затраты делаются человеком, обрабатывающим землю. Теперь предположим, что жатва собрана; расходы, сделанные вами для того, чтобы получить этот сбор, нужно будет снова делать вам, чтобы получить новый сбор; таким образом на се- мена, на корм для скота, на плату рабочим вам понадобится сумма, по крайней мере равная той, какая была нужна в прошедшем году. К этой сумме надо прибавить другую, назначенную на исправление повредившегося плуга или на возобновление других орудий, испортившихся от долгой службы, или на приобретение новой лошади, [вместо лошади] ставшей неспособною к работе. Таким образом из настоящей жатвы надобно для получения следующей жатвы вычесть; 1) всю сумму ежегодных [294] затрат; 2) сумму на ремонт первоначальных затрат. Это вычеты, остающиеся в руках у возделывающего землю. Остаток есть процент на поземельные затраты, это доход собственника или поземельный доход. Налог не может касаться вычетов, остающихся у возделывателя, иначе нанесется смертельный удар будущей жатве, потому что от уменьшения издержек, которых требует обработка, пострадает обработка, а излишнее сокращение законных выгод возделывателя заставит его покинуть деревню и обратиться к городской промышленности. Таким образом, остается истинно свободным, подлежащим произвольному распоряжению только один из всех родов дохода, даваемых жатвой, — это доход собственника или чистый доход. Стало быть, на нем должен лежать весь налог. Но если чистый доход, слишком угнетаемый налогом, потеряет ту значительность, чтобы заинтересовать собственника в возделывании земли, то капитал не замедлит покинуть земледелие. Тогда возделанные поля заменятся пустынями, и великий источник довольства, богатства национальной жизни иссякнет. Из этого следует, что увеличение чистого дохода должно составлять высшую цель правительственных забот. Потому правительство без боязни может вызывать дороговизну продовольствия. Высокая цена хлеба обогатит собственника. Собственник, обогащаясь, будет привязываться к земле; земля с улучшением обработки умножит свои дары, и при распространении изобилия по всей нации посредством обменов мануфактурный работник для уплаты за вздорожавший хлеб будет иметь повысившуюся заработную плату *. Таковы были первые выводы Кене; из них легко уже предугадать результат учения, повидимому столь простого и бесхитростного. Как! Превозносимым спасительным средством представлялось повышение цены на хлеб! Дороговизна продукта, которого бедняк получает и без того в количестве, едва достаточном для поддержания жизни. Теория говорила народу, что если насущный хлеб его вздорожает, то и работа народа через несколько времени повысится в цене; но какова будет судьба народа в течение того времени, пока не восстановится равновесие? Да и после того, если мы согласимся, что повышение цены хлеба вознаградится совершенно равным повышением заработной платы (а это подлежит еще сильному сомнению), — если и будет так, какое же вознаграждение придется несчастному, который, не находя работы, не получает платы? Какое вознаграждение [295] придется работнику, постигнутому внезапной болезнью? Кене забывал, что цифры в его итогах представляют людей и что есть положения, в которых дороговизна хлеба бывает смертным приговором. Потому поднялось сильное неудовольствие, когда тайна новой школы, наконец, разгласилась. Народ, по выражению Гальяни, плохой исследователь причин, но великий знаток результатов, боялся потерять все то, что по идеям новой школы должны были выиграть собственники. Он не доверял теории, отрицавшей солидарность человечества и выдававшей свою основную мысль неблагоразумными, невозвратными словами: одни земледельцы составляют производительный класс; остальные сословия — класс бесплодный. Действительно, таков был необходимый вывод из основной идеи доктора Людовика ХУ. Объявив землю единственным источником богатств, он был принужден признать производи- тельным классом одних земледельцев. Ремесленник, купец, доктор, философ, ученый, артист — все они принадлежат к бесплодному классу (с]asse sterile) *, Правда, что у Кене и его школы это выражение не совсем соответствовало настоящей их мысли; они вовсе не отвергали пользы различных занятий, которые оказывались как будто бес- полезными по их терминологии; но с экономической точки зрения они считали эти занятия имеющими только второстепенную полезность. Один из них, быть может превосходивший всех других блеском ума, Бодо писал к г-же ***, излатая основные мысли своей школы: «Садясь за простой завтрак, вы видите вокруг себя собрание произведений всех климатов и обоих полушарий. Эти чашки и этот поднос сделаны в Китае; этот кофе родился в Аравии; сахар, который вы кладете в него, возделан в Америке; [296] металл вашего кофейника происходит из Потози. Этот лен, привезенный из Риги, обработан голландской промышленностью; наши деревни доставили на ваш завтрак только хлеб и сливки». И показавши, что весь земной шар, посредством чудес промышленности и торговли, служит завтраку его корреспондентки, автор называет не более как приятными и считает не более как достойными приличного вознаграждения все эти услуги, для которых надобно было превозмочь тысячи препятствий, презреть бесчисленными опасностями, с мужеством, с энергией, иногда принимавшей ошибочное направление, но все-таки могущественною, - надобно было с торжеством переплыть моря и победить природу. Если мы спросим, на чем основывалось безотчетное преимущество, отдаваемое Кене и его учениками земледельцам, вот ответ: «Ремесленник трудясь, философ размышляя, купец перевозя товары, артист доставляя ‘нам наслаждение, — все они требуют средств к существованию. Откуда же получаются ими средства существования, как не из земли? Таким образом земля кормит тех, которые не обрабатывают ее, кормит излишком, остающимся от пропитания тех, которые обрабатывают ее. Этим чистым доходом содержатся все труды промышленности, торговли, умственной деятельности. Поземельный собственник, владелец чистого дохода, — вот истинный раздаватель щедрот природы, сокровищ земли, вот истинный кассир промышленности. Кто, кроме хозяина, возделывающего землю, создающего чистый доход, имеет право на почетный титул производителя? Конечно, ремесленник увеличивает ценность материи, которую перерабатывает; но что из того, если в продолжение своей работы он потребляет равную ценность? Имя производителя заслуживает один тот, кто создает не для себя одного, а также и для других. Это хозяин, обрабатывающий землю, потому что он извлекает из нее, во-первых, свое продовольствие и сверх того, во-вторых, чистый доход, то есть средства, на которые содержится источник, из которого почерпают торговцы, артисты, мануфактуристы, медики, писатели, адвокаты, ученые, словом сказать — все, которые, не обрабатывая земли, составляют другую деятельную часть человечества». Таким образом учение Кене, названное физиократею, правлением природы, разделяло общество на три класса: класс собственников, составлявший подразделение производительного класса; класс земледельцев или в собственном смысле производительный класс, наконец бесплодный класс, заключавший в себе ремесленников, купцов, артистов. Если бы физиократы по крайней мере почтили именем производителя страдальца, изнемогающего и умирающего, проводя борозду, на которой созреет колос! Но они боялись бы оскорбить хозяина, нанимающего работников, если бы поставили в один разряд с ними бедного поселянина, им нанимаемого; и в их [297] глазах даже среди сельского населения отличительным признаком производительного класса был не труд, а расходование денег. Напротив, как завидна, как блистательна была роль, предоставляемая физиократами собственнику! Возведенный ими на первое место в производительном классе, он представлялся облеченным высшей общественной должностью, и для исполнения этой высокой должности ему надобно было только пользоваться своим имуществом. Он один сидел за столом пиршества, его роль была спокойно потреблять свои доходы, а ремесленники и другие члены бесплодного класса приносили к его столу плоды своей промышленности и своего таланта в обмен за остатки его трапезы. А между тем по странному опасению собственники были поражены ужасом. Кене, как мы видели, требовал, чтобы все налоги были заменены одним поземельным налогом. Собственники увидели только эту сторону теории, которая до чрезвычайности преувеличивала их важность, назначала им пышную праздность и стремилась заменить деревенской аристократией прежнюю военную аристократию. Собственники не заметили, что посредством повышения ценности хлеба Кене хотел косвенным образом собирать с промышленности то увеличение налога, которым, повидимому, грозила его система доходам собственников. Но физиократы пользовались при дворе силою, при помощи которой могли смело бороться ‹ противниками. Г-жа Помпадур ограждала их учителя своей могущественной дружбой, а Людовик ХV защищал их своей ‘беззаботностью. Когда в конце 1758 года Кене издал свою «Экономическую таблицу», первые оттиски сделал король своими руками. Скоро Кене приобрел пылких и преданных помощников. Их тяжелые и темные сочинения принесли бы, впрочем, довольно мало пользы новому учению, если бы оно из книг не перешло в летучие листки. Кене один из первых приветствовал общественное мнение как властелина новых времен. Когда один сановник сказал при нем: «государства управляются аллебардой», он отвечал: «а кто управляет аллебардою?» Физиократы поняли важность журналов, и у них явились журналы. В то же время образовалась другая школа. Гурне, столь же страстный поклонник торговли, как Кене поклонник земледелия, наблюдал явления, порождаемые старою системою запрещений, таможен, привилегий, цеха. Он видел фабриканта, боровшегося с [298] фабричными регламентами, торговца, боровшегося с пошлинами, работника, порабощенного цехами. Сколько законов, статутов, регламентов нужно было тогда знать и пересмотреть, чтобы выткать штуку какой-нибудь материи! Если она не была правильно разбита на куски по три локтя, если она не имела указанной длины и ширины, если в основе ‘было больше указанного числа нитей, то грозили штрафы и процессы. И что это были за процессы, в которых фабрикант, не умевший читать, был судим инспектором, не умевшим ткать! Давно уже народы по преимуществу коммерческие, англичане, голландцы, сбросили эти путы, казавшиеся им последними остатками варварства; и Гурне, путешествовавший из любознательности, ‘занимавшийся сам торговлей, видевший от Кадикса до Гамбурга всемирную торговлю в широких размерах, извлек из своей долгой опытности нелюбовь к вмешательству власти в экономические отношения. Нужна была формула для начинавшейся эпохи владычества индивидуализма; Гурне нашел ее: laissez faire, laissez passer Легко угадать точку естественного несогласия школы со школою физиократов. Мыслители, поклонявшиеся промышленности и торговле, могли ли согласиться на признание превосходства за земледелием? Действительно, в этом вопросе они помирились не без труда. Но обе школы имели одну общую тенденцию— индивидуализм; и общим девизом их стала формула: faire, laissez passer В самом деле глава физиократов свою теорию чистого дохода завершал признанием безграничной свободы собственника. Он хотел, чтобы собственник, один, подвергаясь налогу, мог по своему капризу возвышать цену хлеба, держать его в магазинах, не пуская в продажу, вывозить его за границу, словом — располагать хлебом как угодно, находя единственное ограничение своему произволу в таком же праве других собственников. Таким образом два человека, вышедшие из различных точек, один воспитанный на ферме, другой воспитанный в купеческой конторе, прошедши некоторое пространство на поле теории различными дорогами, вдруг встретились на перекрестке, где надписью столба было слово: свобода. Важно было бы хорошенько понять это слово. Скольких бедствий избежали бы народы, если бы поняли, что нет свободы там, где слабый остается беспомощным. Но прежние стеснительные регламенты так утомили людей, что почти все мыслители безусловно склонялись к противоположному принципу, к простому освобождению индивидуума от всяких обязательств. Собственник и купец, богач и ‚бедняк, каждый предоставлялся теперь самому себе. Думали, что каждый лучше всех других понимает свею выгоду; будущность открывалась этому гордому чувству. Не нужно более ни надсмотрщиков, ни сторожей, ни застав; не нужно опеки, хоть бы с нею уничтожалась и защита. [299] Потому-то обе школы слились в одну, и под общим именем экономистов они пошли, соединив свои знамена, к двоякому торжеству среднего сословия в земледелии и торговле. Тюрго — тот человек ХVIII века, в котором соединились обе школы; в его трактате «Sur la formation et la Distribution des richesses» выразились все их учения. Напрасно стали бы мы искать в этом трактате новых взглядов, поразительных открытий могущественного гения: Тюрго был почтительным учеником Кене; если сам он, как мы сказали, был почтен именем учителя, он обязан тем исключительно уважению, какое внушал его возвышенный характер. Но историческую важность его сочинения приобретают именно от верности, с какою воспроизведены в них стремления, идеи, софизмы целой школы. Трактат об образовании и распределении богатств не говорит ничего нового о разделении общества на три класса, о преимуществе земледелия, о сущности и происхождении чистого дохода; он только повторяет мысли, которые мы уже видели у Кене. Потому мы рассмотрим в книге Тюрго только отношение теории экономистов к простолюдинам. Вот что говорит Тюрго: «Простой работник, не имеющий ничего, кроме своих рук и своего промысла, получает что-нибудь только чрез то, когда ему удастся продать другим свой труд. Он продает его дороже или дешевле; но эта цена, более или менее высокая, зависит не от него одного: она проистекает из условия, заключаемого им с нанимающим его. Наниматель платит ему за работу как можно дешевле; имея' выбор между большим числом работников, он предпочитает того, который работает дешевле. Итак, работники принуждены понижать цену наперебой одни пред другими. Во всех отраслях работы должно происходить и происходит, что плата работника ограничивается тою цифрой, какая необходима для доставления ему его пропитания». Да, описание феномена очень зерно с фактами. Действительно, так происходит при владычестве индивидуализма в обществе, где каждый имеет в виду только самого себя, на этой арене, где, влекомые конкуренцию, несчастные пролетарии принуждены оспаривать друг у друга работу как будто добычу, с опасностью губить друг друга. Но разве это не беспорядок, не несправедливость, не насилие? Когда с одной стороны сильный, с другой - слабый, свобода сильного разве не угнетение слабого? Глубокие вопросы, их не предлагает себе Тюрго! Принцип, найденный в наши времена, бесчестная и жестокая формула: «чужих дел знать не хочу, в мои никто не мешайся», chacun pour soi. chacun chez soi; — эта формула, к сожалению, была принимаема Тюрго; а раз допустив принцип, как остановить вывод, если вывод из него гибелен? «Так должно происходить». Да, конечно, «должно происходить», что доля работника уменьшается до границ необходимого для его существования, когда мы возьмем за точку отправ[300]ления право индивидуальности; но так ли было бы при системе взаимного обеспечения? Тюрго превосходно доказывает, что труд рабов мало производителен, потому что работник недостаточно заинтересован в успехе труда; но он позабывает это соображение, когда речь идет о труде работника, свободного по имени, на факте — раба нищеты. Тюрго не возмущается очевидною и несправедливою неравномерностью в страданиях и выгодах при слепой диктатуре системы laissez faire— он видит в этом натуральный порядок; он описывает факт и боится судить о нем. Чрезвычайно живым и проницательным образом Тюрго перечисляет услуги капитала в промышленности и показывает их важность; но, подобно всей школе, представителем которой он является, Тюрго совершенно произвольно и фальшиво смешивает капитал с капиталистом, из необходимости капитала выводя законность владычества капиталиста. И, кроме того, разве труд не так же необходим, как и капитал? И если капитал есть богатство прошедшего, разве не труд извлечет из него богатство будущего? И когда вам говорят, что заработанная плата должна ограничиваться необходимо-нужным для пропитания, неужели не даст на то ответа ваше сердце, если нe дала голова? Странные и печальные увлечения логики в ошибочной или неполной системе! Тюрго, человек благородной души, был до того увлечен своим принципом, что теоретически оправдывал ростовщиков. Понятно еще было бы, если бы он, провозглашая право заимодавца, основывал его на общественной пользе; ‚но нет, это право казалось Тюрго столь безусловным, столь независимым от всякой идеи общего блага, что он не хотел даже, чтобы основанием процентов поставляли услугу, оказываемую заимодавцем должнику *; нет, чтобы заимодавец имел право требовать всего, что хочет, довольно было, по мнению Тюрго, что «он — хозяин своих денег». Какое сравнение с благородными, достойными возвышенного гения прекрасными словами Лоу: «Деньги в ваших руках только затем, чтобы вы пользовались ими, давали им обращение, для удовлетворения ваших нужд и желаний; если вы не хотите сами пользоваться, ваши сограждане должны пользоваться ими; вы не можете лишать себя и других права ими пользоваться, не [301] совершая несправедливости и преступления пред государством». Сравните эти два учения и решите, которое лучше. Не скроем: Тюрго в великолепных выражениях провозгласил «право работать». Без сомнения, это будет одним из прав его на честь в потомстве. Тогда еще не рушилось устройство, в котором осмеливались объявлять работу феодальною привилегиею сюзерена, — тогда большою заслугою было поставить право работать в числе неотъемлемых прав человека. Но не станем обманывать себя: Тюрго никогда ме достигал того, чтобы признать за человеком «право иметь работу». Он хотел, чтобы беднякам была предоставлена свобода развивать свои способности, но он не допускал того, что общество обязано давать им средства достигать развития. Он хотел, чтобы уничтожены были препятствия, могущие возникать от вмешательства регламентации, но он не возлагал на общество обязанности служить опорой для бедных, слабых, непросвещенных. Словом, он допускал право искать работы, а не право иметь ее — различие существенное, до сих пор еще не вполне понятое. [Какая польза была, если говорили пролетарию: «Ты имеешь право работать», когда он отвечал: «Как же я воспользуюсь этим правом? Я не могу обрабатывать землю для себя, — родившись, я нахожу ее уже занятою. Я не могу заняться ни охотою, ни рыбною ловлею, —это привилегия владельца. Я не могу собирать плодов, возращаемых богом на пути людей, — эти плоды поступили в собственность, как и земля. Я не могу ни срубить дерева, ни добыть железа; которые необходимы для моей работы: по условию, в котором я не участвовал, эти богатства, созданные, как я думаю, природой для всех, разделены и стали имуществом нескольких людей. Я не могу работать иначе, как по условиям, возлагаемым на меня теми, которые владеют средствами для труда. Если, пользуясь так называемою у вас свободою договоров, эти условия чрезмерно суровы; если требуют, чтобы я продал и тело, и душу; если ничто не защищает меня от несчастного моего положения или если, не имея во мне надобности, люди, дающие работу, оттолкнут меня, — что будет со мной? Найдется ли у меня сила восхищаться тем, что у вас называется уничтожением произвольных стеснений, сделанных людьми, когда я безуспешно борюсь с условиями жизни? Буду ли я свободен, когда подвергнусь я рабству голода? Право работать будет ли казаться мне драгоценно, когда мне придется умирать от беспомощности и отчаяния при всем моем праве?»] Таким образом право, понимаемое экономистами в абстрактном смысле, было не более как призраком, способным только держать народ в мучении вечно обманываемой надежды. Право в том смысле, как определяли его экономисты ХVIII века, как понимал и провозглашал его Тюрго, могло служить только к замаскированию несправедливостей, которые должны были воз[302]никнуть из господства индивидуализма, к замаскированию варварства, оставлявшего бедняка в беспомощности. Мало того, чтобы сказать: «ты имеешь право»; надобно дать возможность, дать средства пользоваться этим правом. Мы видели, как ложно и опасно было учение экономистов ХVIII века. Но не будем опрометчиво винить их. Они с слепою страстью приняли принцип индивидуализма потому, что противоположный принцип, принцип власти, вызвал против себя безусловную реакцию как необходимость той эпохи. Когда палка искривлена в одну сторону, ее можно выпрямить, только искрививши в противную сторону: таков закон общественной жизни. Будем уважать его, хотя он прискорбен; будем признательны даже к ошибавшимся за их ошибку, если она содействовала исправлению других более важных и гибельных ошибок. Но только для тех сохраним наше удивление, которые, опережая свою эпоху, имели славу предусматривать зорю грядущего дня, имели мужество приветствовать его приход. Возвышать независимый и гордый голос, когда против вас шумит мнение современного общества; бороться c силою, которая оклевещет вас, на пользу толпы, которая не понимает или не знает вас; в самом себе находить свое ободрение, свою силу, свою надежду; с непреклонной душой, с святою жаждою справедливости итти к цели, не озираясь, идет ли за вами толпа, и достигнуть высот, только путь к которым можно указать отставшему своему поколению, и кончить жизнь в горьком одиночестве своего ума и своего сердца — вот что достойно вечного удивления, и в честь тех, которые были способны к такому подвигу, должна возжигать свой фимиам история. Мы изложили учение Тюрго. Деятельность eго была деятельностью доброго гражданина и преданного общему благу администратора. Будучи правителем (интендантом) Лимузенской провинции в то самое время, когда писал свою книгу, он заставил любить, благословлять себя. Благородным употреблением своих доходов он облегчал участь бедняков. Он пролагал дороги. Он научил народ благодетельному разведению картофеля. Он уничтожил в своем интендантстве дорожную повинность. Но заметим, что добро, внушаемое ему чувствами сердца, Тюрго мог совершать часто не иначе, как поступая противоположно своим сочинениям. «Он боролся с эгоизмом, — говорит жаркий его панегирист, Дер, в биографии, приложенной к его сочинениям в «Соllection des economistes» Гильомена, — он энергически боролся с эгоизмом, иногда прибегая даже к понудительным мерам», — но ведь это значило переступать узкие принципы, на которых сам он основывал право заимодавца. Он устроил (во время голода) «благотворительные мастерские» (ateliers de charite) — разве это не было вступлением в систему вмешательства государства в промышленные отношения? В начале инструкции благотвори[303]тельным комитетам, которые заведывали этими мастерскими, он написал трогательные, дивные слова: «Облегчение бедствий страдальцев — общая обязанность, общий долг», — разве это не значило осуждать теорию конкуренции, предающей судьбу бедняка произволу случая? Да, Тюрго не всегда был верен своим принципам: не осуждайте его за то, в том слава его. [Теперь можно судить о том, как] сильна была школа, провозглашавшая в ХVIII веке индивидуальное право. Но и общественное право также находило себе защитников, хотя и оставалось в разноречии с общим направлением умов. Из мыслителей, занимавшихся специально экономическими вопросами, такими защитниками были Мабли, Морелли, — но их усилия изменить господствующее направление оставались напрасны. Напрасно также шли против него Жан-Жак Руссо в «Contrat social», Эль-весиус в некоторых местах своего «Traite de Ihomme», Дидро в некоторых из лучших своих сочинений. Индивидуализм непреоборимо овладевал обществом. Мабли сам чувствовал это, и многие страницы его сочинений показывают, что он не скрывал от себя могущества идей, которые оспаривал. Школа экономистов с каждым днем становилась сильнее, и пришел час, когда она достигла правительственной власти. 10 мая 1774 года Людовик ХУТ вступил на престол; через три месяца Вольтер писал: «Если Людовик ХУП будет продолжать, как начал, перестанут говорить о веке Людовика ХIV. Он, кажется, благоразумен и тверд, итак он будет великим и добрым государем. Счастливы те, кому двадцать лет, как ему, — они долго будут наслаждаться счастьем его царствования». Но царствование это началось ошибкой. Людовик ХVI, человек строгой нравственности и серьезного характера, взял себе первым министром и руководителем старого развратника, в ко- тором легкомыслие служило только прикрасой систематической испорченности. Скоро по воле графа Морепа все министры заменились новыми. Д’Эгильон уступил место Верженну; Мюи сделался военным министром; Мопу был заменен Мироменилем; Тюрго, сначала сделанный морским министром, скоро получил должность генерал-контролера финансов вместо аббата дю-Терре. В лице Тюрго экономисты достигли власти и не сомневались, что благодаря энергии и бесстрашию нового генерал-контролера них идеи будут, наконец, блистательным образом применены к управлению. Мы видели Тюрго писателем и администратором: каков он будет министром? Тюрго имел прекрасную и внушавшую почтение наружность. Воспитанный для духовного звания, у которого похитила его философия, он принес в светское общество привычки чистой нравственности; облагораживаемые его гордостью, они заставляли смиряться легкомыслие других сановников. Если бы довольно [304] было иметь обширные знания для преобразования и успокоения больного, волнующегося общества, Тюрго был бы достойнее всех руководить реформами в стране, угрожаемой бурными по- трясениями: он испытал свои умственные силы во всех отраслях науки и осмотрел, так сказать, все знания.

Но уму его недоставало широты, недоставало ему мощного далекого взгляда, который разом измеряет все результаты прин- ципа. Отсюда его ошибки и противоречия. Бесспорно, он любил народ, — ведь он разрушил монополию цеховых корпораций и ти- ранию дорожной повинности; но что же предложил он взамен прежнего угнетения? Давая человеку достоинство, он делал его одиноким, его величие он основывал на эгоизме, он провозглашал под именем конкуренции войну между интересами, под именем свободы — оставление бедного беспомощным; он вводил для сильных покровительство системы 1а15зе? айе, для бедных — произвол случая. Не удивляйтесь, если он в своем Лимузенском интендатстве показывал отеческую заботливость о народе; если, провозгласивши в теории законность лихоимства, он косвенными путями пытался действовать против его унизительного и жесто- кого владычества; если он силой власти организовал вспоможе- ние бедным, проповедуя в своих книгах поклонение индивидуаль- ному праву, — этому идолу, которому принесено было потом столько человеческих жертв. Тюрго был человек, действительно желавший добра, — мог ли он как практический деятель не опро- вергать часто своими распоряжениями свои теоретические ошиб- ки? Самая резкая черта его жизни это — именно противополож- ность ‘между прекрасными его действиями и ложными его поня- тиями.

Каковы бы ни были его теоретические недостатки, в то время можно было противопоставить ему только одного соперника. Нек- керу не могли простить презрения к модным тогдашним мысли- телям, гордой независимости его ума. Он изобличил лживость пышных фраз о свободе, которыми [усыпляют] страдания обма- нутой массы; он понял и отважился сказать, что право жить и быть счастливым — пустой призрак для человека, не имеющего средств к тому; что свобода бедняка — только особенный вид рабства; что все притязания отдельной личности должны иметь мерилом и ограничением общее благо, а судьей — государство.

По высоте мыслей Неккер был, без всякого сомнения, выше Тюрго.

Но идеи Тюрго чрезвычайно облегчали обязанность прави- теля. Разрушить ограничения и потом оставить все произволу, — вот роль правительства по теории Тюрго. Неккер, напротив, воз- лагал на правительство обязанность столь же тяжелую, как и высокую. С бдительным участием следить за тревожным суще- ствованием бедняка среди запутанных явлений общественной жизни; заботиться о средствах существования для всех и об уча-

20 Н. Г. Чернышевский, т. М 305 [305] стии каждого в священной области труда; быть сильным за слабых, ‘прозорливым за непросвещенных; защищать если не счастие то по крайней мере кусок хлеба для массы против без- душного царства конкуренции и беспорядков всеобщего антаго- низма — вот какими обязанностями, вот какими заботами, по мнению Неккера, заслуживалась честь управлять государством.

Это значило требовать в министре [соединения] таких качеств, каких не дала природа самому Неккеру; потому, достигнув власти, он должен был пасть под бременем собственной идеи.

Опираясь на безусловный принцип, имея целью только раз- рушать, предоставляя результаты разрушения на проницатель- ность частного интереса, Тюрго мог итти вперед без оглядки. Не мог иметь этой свободы Неккер, проникнутый желанием все устроить и все предусмотреть. Вошедши на высоту власти, он почувствовал, что его силы, его решимость ниже его идеала, в нем явилась робость, что он сам не удовлетворит своим требова- ниям; он стал колебаться между стыдом быть посредственным или бесполезным и между страхом излишней смелости; он явился тем более нерешителен и смущен, чем дальновиднее был его взор: нерешительность — слабая сторона проницательности.

Тюрго явился выше, Неккер ниже своих сочинений в своей министерской деятельности.

Как только вступил в управление финансами, Тюрго ввел в него учение экономистов, и 13 сентября 1774 года эдикт совета разрешил свободную торговлю хлебом во всем королевстве. Эко- номисты были в восторге. Тогда Неккер взялся за перо и напи- сал книгу, в которой есть страницы, равно достойные государ- ственного человека и поэта, которая вся от начала до конца про- никнута серьезным красноречием и силой сдержанного чувства. Вопрос о хлебной торговле он взял только как случай восстать, во имя народных польз, против системы индивидуализма. Неккер восходил к основным началам общественного устройства и под- вергал их анализу, равно возвышенному и смелому.

[Тот, кто вначале поставил несколько столбиков вокруг участка и бросил в него посев, неужели на этом одном основании мог получить исключительную привилегию на эту землю для своих потомков до конца веков? Нет, отвечал Неккер: «такое пре- имущество не могло принадлежать этой малой заслуге». Право собственности, по мнению Неккера, было основано на предполо- жении своей полезности для общества; у тех, которые отважи- вались выставлять основанием своего права только самое это право, он спрашивал: «Скажите, разве ваша купчая крепость записана на небесах? Или вы принесли вашу землю с соседней ‘планеты? Или есть у вас какая-нибудь сила кроме той, которую дает вам общество?»

Не менее справедливо Неккер определял свободу. Он не удив- лялся, что в тогдашнюю эпоху для людей, натерпевшихся дол-

306 [306] гого угнетения, одно слово «свобода» было уже очарованием и слово «запрещение» отзывалось в их душе как звук еще несло- манной цепи; но от его взгляда не ускользнуло, что среди все- общей борьбы, при неравенстве оружий, свобода служит только маской угнетения: Неужели во имя свободы можно позволить сильному человеку приобретать выгоды на счет слабого? А по выражению Неккера «сильный человек в обществе — это соб- ственник; слабый человек — человек без собственности».

И чтобы лучше показать, к каким несообразностям может приводить идея права, когда смысл ее не истолковывается серд- цем, он прибегал к поразительной гипотезе. Он предполагал, что некоторое число людей нашли средства присвоить себе воздух, как другие присвоили землю; потом он представлял, что они изобретают трубы и воздушные насосы, посредством которых могут сгустить или разредить воздух в данном месте: неужели этим людям дозволили бы произвольно распоряжаться дыханием человеческого рода?]

Неккер не нападал на право собственности в его корне, потому что дорожил свободою; но мерилом собственности и свободы он постановлял общую пользу. Прилагая эти принципы к вопросу о хлебной торговле, он выводил из них следствия, прямо противо- положные системе экономистов. Отдельному человеку, говоря- щему «я хочу делать то, что мне угодно», он противопоставлял общество, говорящее: «я не хочу, чтобы человек мог делать то, что мне вредно».

Под тем предлогом, что заработная плата приходит в сораз- мерность с ценою продуктов первой необходимости, физиократы утверждали, что дороговизна съестных припасов вовсе не про- тивна выгодам народа. Неккер энергически опровергал этот опас- ный софизм. Хлеб подымается в цене ныне, а через два, через три месяца увеличивается моя заработная плата. В ожидании этого неужели мне должно умирать с голоду? [Неккер воскли- цал: «Спросите у этого наемного работника, плату которого ста- раются по возможности понизить, желает ли он дороговизны съестных припасов? Если бы они умели читать, они были бы очень изумлены, узнав, что от их имени требуют дороговизны».

Книга кончалась следующими словами: можно сказать, что небольшое число людей, разделив между собой землю, составили законы для обеспечения своих участков против массы людей, вроде того, как поставлены загородки в лесах против диких зве- рей. Установлены законы, ограждающие собственность, право- судие и свободу, но почти еще ничего не сделано для самого многочисленного класса граждан. Какая нам польза от ваших законов о собственности, — могут сказать они: — мы ничего не имеем; от ваших законов о правосудии? — нам не о чем вести тяжбу; от ваших законов о свободе? — если мы не будем рабо- тать завтра, мы умрем.]

20* 307 [307] В апреле 1775 года Неккер явился пред генерал-контролером с просьбой о разрешении напечатать свою книгу. Их свидание имело торжественную холодность. На гордость банкира министр отвечал холодностью. Неккер держал в руке свою рукопись и предлагал не издавать ее, если она покажется способною нару- шить порядок. Тюрго с презрительным равнодушием отвечал, что не видит неудобства в обнародовании подобных теорий и не боится ничего. Собеседники расстались врагами.

При смутах, возникших в Париже по случаю дороговизны хлеба, Тюрго не сохранил спокойствия государственного человека: но.по крайней, мере он выказал твердость убеждения. И как легко забыть этот случай, перечисляя множество услуг, ознаменовав- ших или, лучше сказать, обессмертивших управление Тюрго! Он прекратил постыдные выгоды, дававшиеся придворным откуп- щикам; отменил ответственность богатых членов общины за исправность платежа податей всеми остальными; уничтожил мно- жество местных сборов и частных привилегий, возвышавших цену на съестные припасы; освободил поселянина от обязанности вы- ставлять подводы при проходе войск; заслужил одобрение всего Парижа, отняв у госпиталя Н@е Геи привилегию продавать мясо в продолжение великого поста; улучшил водяные пути сооб- щения; заботился об усовершенствовании дорог и почтовых сооб- щений; разрушил феодальные препятствия свободной торговле винами; содействовал учреждению дисконтной кассы для пони- жения процентов; уменьшил прежний дефицит с двадцати двух миллионов до 15 и притом единственно помощью экономии; ожи- вил кредит честным исполнением обязательств, — сделать все это в двадцать месяцев значило сделать больше, нежели самые могу- щественные и сильные министры делали в продолжение мно- гих лет.

Но опираясь на Мальзерба, которому доставил место в мини- стерстве, Тюрго думал нанести старому общественному устрой- ству удары еще более решительные. При тогдашнем стремлении публики к переменам сильное впечатление произвела брошюра, написанная под его влиянием. Она требовала отменения дорож- ‚ной повинности; имя автора не было выставлено на ней; предпо- лагали, что написал ее Вольтер. В лагере привилегированных поднялся вопль печали и страха; предводитель аристократии, принц Конти, негодует; пылкий оратор парламента д’Эпремениль произносит грозные речи; парламент запрещает брошюру. Это значило делать вызов ‘Тюрго; он принял бой, и 3 февраля 1776 года парламенту был сообщен эдикт, отменявший дорожную повинность. Министр заменял ее поземельным налогом, от кото- рого освобождались земли духовенства, но которому подверга- лись вместе с землями простолюдинов дворянские поместья. Можно вообразить себе, каковы были ремонстрации парламента. «Французский народ подлежит подушным окладам без всякого

308 [308] ограничения (езё паШаЫе её согуёаЫе & уо1огё), — восклицает парламент, — это основной закон, которого не может изменять король». Орган аристократии, высокомерный принц Конти, осме- лился утверждать, что нельзя заменять дорожную повинность никакою другой податью, потому что эта повинность, исключи- тельно лежащая на простом народе, составляет признак его раз- личия от благородных [и уничтожать ее значило бы снимать с мужицкого лба прирожденное клеймо рабства]. Какой скандал в подобном сопротивлении, обесчещенном подобными основа- ниями! Тюрго удвоил свою твердость. Он победоносно отвечал в совете на возражения Миромениля, восторжествовал над недо- брожелательностью Морепа, увлек за собой Людовика ХУ\У[; и в королевском заседании 12 марта 1776 года парламент был принужден внести в свой протокол эдикт, уничтожавший дорож- ную повинность и цеховые корпорации.

Через два месяца, окруженный союзом яростных врагов, ко- варно преданный своими товарищами, лишенный помощи Маль- зерба, удалившегося в изнеможении из министерства, покинутый графом Морепа, оставленный без защиты Людовиком ХУ|, Тюрго лишился власти, и его противники стали хлопотать о вос- становлений того, что он разрушил.

Мы привели этот очерк, чтобы показать, как смотрят на фи- зиократов и на Тюрго ученые той школы, на мнения которой г. Муравьев обратил, как нам кажется, слишком мало внимания, слишком доверчиво принимая взгляд противной школы. Теперь нам легко обозначить разницу физиократов от людей, которые воображают себя продолжателями их благородных усилий.

Разница вовсе не в том, что физиократы при младенческом состоянии науки принимали начало, односторонность которого обнаружена Адамом Смитом, а нынешние поклонники выставлен- ной физиократами формулы [а15зе2 Ёане, 1а15зе2 раззег видят оши- бочность их мнения о том, будто бы только одно земледелие — нсточник производства. На стороне физиократов тут действи- тельно ошибка, но эта ошибка состоит скорее в неудачном выборе терминов, еще не достигших нынешней определительности, нежели в существенном смысле понятий, которые они только не умели выразить с достаточною верностью. Если мы не будем приди- раться к словам, в неудовлетворительности которых каждое пре- дыдущее поколение легко может быть уличаемо последующим, если мы захотим вникнуть в основную мысль физиократов и вы- разить ее той терминологией, какую приняли бы они сами, если бы располагали учеными пособиями, находящимися в руках ны- нешних экономистов, их знаменитое учение об исключительной производительности земледелия может быть представлено в сле- дующем виде.

Земледелие и другие промыслы, состоящие в прямом отноше- ни к земле, извлекают из нее продукты; часть этих продуктов

309 [309] обращается непосредственным образом на поддержание человече- ской жизни, другая часть передается для обработки таким про- мыслам, которые уже не извлекают из ‘неорганической природы никаких новых масс вещества, а только видоизменяют различным образом вещество, добытое первыми промыслами. Таким образом очевидно, что размер этих вторых занятий зависит от величины: той части продуктов, которая передается им первыми промыслами. Из этого видно также, что первые промыслы служат основанием для вторых. В главнейшем из этих первых промыслов, имеющих дело непосредственно с землей, именно в земледелии, надобно за- метить еще две особенные черты, отличающие его почти от всех других занятий. Оно производит почти исключительно предметы первой необходимости, именно: масса его продуктов состоит в сред- ствах продовольствия. По своему основному характеру оно чуждо стремления служить прихотям роскоши и моды; напротив, очень многие из занятий, состоящих только в переработке уже извле- ченных из земли продуктов, обнаруживают стремление служить не столько необходимости существования, сколько простому удо- вольствию, и вообще наклонны подчиняться прихотям моды и роскоши. Эта разница обнаружится, если мы сравним земледелие даже с такими необходимыми производствами, как, например, вы- делка сукна или домашней посуды. Другая особенность земледелия состоит в доставлении поземельной ренты, которая характером своим отличается от выгоды, доставляемой затратою капиталов.

Некоторые из французских экономистов школы Сэ не согла- <ятся с понятием о поземельной ренте в этом изложении; но в Англии и Германии никто не будет спорить и против этого по- следнего пункта. Что же касается до остальных, они и во Фран- ции не найдут противоречия. Таким образом, если физиократы выражали свои мысли неудовлетворительным для нашего време- ни образом, то существенный смысл их идей о классификации за- нятий и особенностях земледельческого производства в основании своем был справедлив. Нам кажется, что ‘распространяться о не- удовлетворительности выражения в старинных книгах и ‘из этого выводить различие нынешних теорий от старинных учений — значит утешаться своею способностью делать придирки к словам.

Но если мы не находим основательным признавать коренную разницу между физиократами и школой Сэ в тех пунктах, в ко- торых находит она свое превосходство над физиократами, зато, с другой стороны, мы видим различие в самом духе этих двух школ, в их отношениях к недостаткам и потребностям двух эпох, им современных. Мы находим разницу именно в том самом, в чем школа Сэ видит свое сходство с физиократами. Подобно нынеш- ним последователям школы Сэ, физиократы предоставляли все отдельному лицу, думая, что общее благо не требует никаких 0с0- бенных гарантий в экономической сфере. Мы находим, что смысл этога требования ныне совершенно не тот, какой принадлежал

310 [310] ему во время Кене и Тюрго. Одно и то же слово может быть представителем прогресса или отсталости, смотря по различию времен. Петр Великий строил парусные корабли; это было ве- ликим прогрессом. Но если бы теперь, когда доказана неудовлет- ворительность парусных кораблей по сравнению с пароходными, если бы теперь кто-нибудь стал твердить нам: «стройте только парусные корабли», — такой человек был бы представителем от- сталости, регресса. Сорок лет тому назад люди, желавшие улуч- шить наши пути сообщения, говорили о необходимости соеди- нить гавани Черного моря с центром России посредством шоссе. Кто стал бы ныне доказывать превосходство сообщения Феодо- сии с Москвой посредством шоссе, заслужил бы только насмешку.

Отношения одного и того же понятия к потребностям различ- ных времен изменяются явлением новых усовершенствований; есть и другой источник перемены. Очень часто случается, что опыт обнаруживает неудовлетворительность средства, которое каза- лось изъятым от всяких недостатков, пока не было приложено к делу. Это факт, у романтических юношей известный под именем разочарования. Пока во Франции не был приложен к делу зи- Наве ишуегзе], очень умные люди полагали, что при помощи его французское правительство устроится гораздо лучше, нежели было прежде. На деле оказалось противное. Пока не было испы- тано в приложении к Франции английское государственное устройство, почти все умные французы ожидали от него исцеле- ния правительственных недостатков своего отечества. На деле опять оказалось противное. Как быть при таком разочаровании? Умные люди говорят, что оно принуждает к исследованиям двоя- кого рода. Во-первых, надобно подумать, верно ли было наше по- нятие о принципе, которым мы очаровывались, и не надобно ли видоизменить формулу, его выражающую; во-вторых, следует по- думать, нет ли других принципов, могущих служить ему коррек- тивными средствами. Так, например, умные люди находят, что заНтаве ип/уегзе! понимался односторонним и узким образом и что каким бы образом ни понимать его, необходимыми корректив- ными средствами ему должны служить просвещение и децентра- лизация.

Когда явились физиократы, принцип безответственной свобо- ды индивидуума не был еще испытан на деле; этот принцип, прямо противоположный средневековым злоупотреблениям, ка- зался совершенно достаточным средством для доставления челове- честву счастья, отнимавшегося у людей этими злоупотреблениями. С той поры опыт указал многое такое, о чем не догадывались физиократы. Открылось, что, кроме средневековых злоупотре- блений, человечество может страдать и от других бедствий, против которых бессилен принцип индивидуальной независимо- сти. Открылось также, что эта независимость понимаема была Узким образом. И вот видна теперь из опыта необходимость со-

зи [311] четать с этим принципом другие принципы и понимать его иначе, нежели как понимался он сто лет тому назад.

Непризнавание этих потребностей у физиократов было просто незнанием и потому не мешало им оставаться вполне добросовест- ными: они не принимали в свою теорию некоторых условий ис- тинного экономического идеала потому только, что в те времена опыт еще не указал надобности принимать их необходимыми эле- ментами общей теории; словом сказать, они просто упускали из виду, но не систематически отвергали понятия, которых недоста- вало в их теории для полного соответствия с экономическою исти- ной. Когда же обстоятельства ярко указывали в каком-нибудь данном случае на пользу мер, не входивших в отвлеченную их си- стему, они не колеблясь принимали эти меры, потому что глав- ным делом для них было все-таки желание общей пользы, а не пристрастие к системе. Так действовал, например, Тюрго во время голода в Лимузенской провинции.

Не то с нынешними поклонниками исключительных прав ин- дивидуальности. Они держатся своего узкого пути не потому, чтобы не знали фактов, противоречащих прежней системе: они уже обсудили факты со всех сторон и решили систематически перетолковывать их сообразно с выгодами своей теории или от- вергать их. Их ошибки — не от незнания, а от сознательного про- тиворечия. В них система заглушает чувство истины, и самое стремление к добру решили они принимать не более как настоль- ко, насколько оно подходит под их мерку. Это не наивный недо- смотр, это закоснелость отсталости.

Оттого одни и те же слова «безусловная независимость ин- дивидуума» имеют совершенно различный характер у физиокра- тов и У школы Сэ. Физиократам не мешали они вести общество вперед; нынешние поклонники формулы 1а1взег #айе, 1а15зе2 раз- зег — люди. старины, не удовлетворяющие требованиям своего времени. То было время, когда человек рвался из средневековых уз, как птица из клетки. Но теперь птица довольно долго уже летала, куда хотела, и чувствует, что если хорош беспредельный простор поднебесья, то много в нем грозных опасностей, часто бывают непогоды, и что если клетка — плохое гнездо и действи- тельно было нужно вырзаться из него, то все же плохо быть во- все без гнезда, нельзя не позаботиться об устройстве его и нужно думать о том, как бы получше устроить его 5.

От теории Тюрго перейдем к практической деятельности его как министра. За нее хвалят его писатели всех экономических школ, но нам кажется, что при многих прекрасных сторонах есть в ней один недостаток. Тюрго был хорошим министром, но на- прасно был он министром,

Место генерал-контролера финансов давало, говорят, более 150 000 руб. серебром дохода, узаконенного обычаем; при от- ставке генерал-контролер получал большую пенсию; по влиянию

312 [312] на внутренние дела он был важнейшим министром в королевстве; генерал-контролер заведывал, кроме финансов, многими из отрас- лей, принадлежащих ныне министерствам внутренних дел, юсти- ции, общественных работ. Если бы ‘Тюрго, принимая место контролера, имел в виду почетность его, соединенную с огром- ными доходами, он не сделал бы ошибки. Но он руководился со- вершенно иными побуждениями: он хотел ввести порядок в фи- нансы и мирными преобразованиями предотвратить бедствия, которые уже тогда грозили государству. Рассчитывать на воз- можность этого — значило обольщаться несбыточными мечтами.

В самом деле, хотя несколько присмотревшись к тогдашним обстоятельствам, каждый мог убедиться в невозможности произ- вести какие-нибудь существенные улучшения.

Характер тогдашней правительственной системы известен. Со- вершенно ошибаются те, которые думают [определить ее слова- ми] что Франция ХУШ века имела [самодержавное правление. Оно] существовало только на словах, а вовсе не в действительно- сти.

[Самодержавное правление предполагает твердую волю и са- мостоятельное знакомство с государственными делами в короле или гениальность в первом министре, который, пользуясь непоко- лебимым доверием короля, может действовать независимо ни от кого. Таковы были Людовик Х1, Ришелье и Людовик ХУ в пер- вую половину своего царствования. Но качества, нами назван- ные, могут являться только при известных условиях, из которых самое главное — существование упорной борьбы для упрочения правительственной формы. Только тогда человек серьезно зани- мается делами и развивает в себе мужественный характер. пока вопрос очень близко касается его собственных интересов. Только тогда он ищет гениального помощника и, нашедши, дает ему не- обходимую власть, когда видит, что без его содействия не может сам сохранить своего положения, Только в таких обстоятельствах являлись истинно великие самодержавные государи и великие министры самодержавия, как показывает история. Но когда форма упрочена, характер дел изменяется, а с ним и характер лю- дей. За победой всегда следует отдых, за усиленной деятельно- стью — ослабление энергии. Тогда дух, создавший форму, осла- бевает, уступая место наслаждению формой, открывается простор наклонностям, не имеющим серьезного значения; дела можно ве- сти так или иначе, уже ничего не теряя в личном положении, ко- торое вне опасности, — они ведутся не в духе необходимости, без строгой последовательности, становятся в зависимость от второ- степенных желаний. Твердая воля исчезает, знание дел стано- вится ненужным, без гениальных помощников легко обойтись, они становятся неприятны, потому что требуют энергической по- следовательности; гораздо удобней кажется вверяться людям, которые уступчивы, которые готовы итти и туда и сюда, по воле

313 [313] минутного расположения; можно удовлетворять наклонности де- лать выбор между людьми, основываясь не на их собственных ка- чествах, а на своих отношениях к ним, на их приятности для нас и наших близких. Словом сказать, начинается эпоха личных от- ношений и наступает владычество камариллы, которая скоро так опутывает волю, что она лишается своей самостоятельности. Имя остается прежнее, но прежнего духа уже нет.]

С начала ХУШ века во Франции владычествует под именем короля камарилла. Она овладевает всей дворцовой жизнью до такой степени, что потомки Людовика Х не могут приобретать знакомства с государственными делами. Камарилла стоит между ними и делами, скрывает все, что может скрыть, показывает в извращенном свете то, чего не может скрыть. амарилла не допу- скает развития воли [— она окружает мелочными развлечениями, обольщает житейскими удовольствиями, расстраивает единство характера беспорядочностью, изменчивостью своих советов, вы- текающих из личного расчета, а не из убеждений, не допуская образовать ни волю, ни ум], она лишает возможности иметь проч- ный и отчетливый образ мыслей. [Словом, ту личность, около которой вертятся ее мелкие хлопоты, она делает такой же, какова сама, — способной только на мелочи, лишенной и знания и воли во всем серьезном.]

Ментенон, регент, Помпадур, Дюбарри, все другие личности, имевшие главное влияние на дела французского государства в те- чение трех первых четвертей Х\УШ века, были олицетворениями камариллы.

(Существовало ли достаточное основание предполагать, чтобы с восшествием на престол Людовика ХУ изменилось это поло- жение, чтобы вместо управления камариллы возвратимись вре- мена Людовика Х[ или Ришелье? [Ни внешние] обстоятельства ни личность нового короля] не допускали такого предположения.

Обстоятельства —] что же такое важное изменилось в со- стоянии государства, в отношениях между различными сосло- виями? Все оставалось попрежнему. Правительство не имело внутри никаких опасных врагов, ничто не побуждало его отказаться от беззаботного распоряжения государственными делами по личным удобствам и наклонностям. Правда, вообще дела шли дурно, но они шли дурно уже в течение восьмидесяти или больше лет. Ни порядка в администрации, ни правосудия не было — но что ж тут важного? До правительства это не каса- лось — оно ‘не встречало сопротивления своей воле; будучи довольно этим главным обстоятельством, оно не находило нужды быть недовольно администрациею или судебным устройством. Финансы находились в расстроенном положении; ежегодно ока- зывался дефицит — но что ж и тут важного? Камарилла имела довольно денег, о чем же было ей хлопотать, из-за каких благ думать о серьезных переменах? Государственный долг возра-

314 [314] стал — только и всего; но кому до этого дело? Как-нибудь про-

енты уплачивались при помощи новых займов и новых податей.

аждый смотрит на вещи с своей точки зрения. Экономисты могли находить налоги тяжелыми, дефициты опасными, филан- тропы могли горевать о бедственном положении народа, фило- софы жаловаться на дурную организацию государственного меха- низма; но камарилле было очень хорошо, и натурально она вовсе не желала изменять такого порядка или отказываться от власти, — уже около века она управляла таким образом, почему же ей не оставаться было попрежнему в управлении делами?

[Но король, бесспорно желавший добра, мог взглянуть на вещи иначе и оттолкнуть камариллу от власти? На каком же основании, по каким причинам? Он воспитан был среди кама- риллы сообразно с ее правилами и расчетами. Она позаботилась не дать ему хорошего образования; она позаботилась не дозво- лить ему знакомства ни с кем, кроме своих сочленов. Он не знал государственных дел; он не понимал положения королевства; он приучен был смотреть как на людей опасных или как на людей непрактичных на всех тех, которые не сходились в образе своих понятий с камариллой; если бы он был недоволен советниками своего предшественника, он не знал бы, откуда взять других, кроме как из той же камариллы.

Все это он доказал с самого начала]. Вступив на престол, Лю- довик ХУП пожелал иметь человека, на которого мог бы пола- гаться во всем. [Кого избрать таким доверенным лицом, он сам не знал — так мало занимался он до той поры государственными де- лами, ‘что ему ‘были даже неизвестны люди со стороны этих заня- тий, — он знал, кто хорошо, кто дурно танцует, кто хорошо, кто дурно ездит верхом или стреляет из пистолета, фехтует, кто каков по части волокитства, любезности в обществе, кто знаток в гастро- чомии, кто знаток в лошадях, но кто знаток в государственных де- лах, этого ему не случилось узнать; об этом доходили до него такие же темные слухи, как до нас с вами, читатель, о том, какие живо- писцы или поэты считаются мастерами своего дела в Китае. Слы- шали мы что-то об этом, но как и что, этого мы хорошенько не припомним; что же ему было делать в таком беспомощном поло- жении? Он обратился за советами к тем же членам камариллы — к кому же иначе? Других людей он не знал и не видал.]

Ему рекомендовали разных лиц, в том числе Машо и Морепа; он выбрал Морепа, говорят, потому, что приписал ему по ошибке те [смутные] сведения, какие доходили до него о дельности Машо. Но вернее удовлетвориться другою, несомненною причиною пред- почтения, — Морепа был рекомендован ему теткой, принцессою Аделаидою.

Морепа сделался почти всемогущим человеком в королевстве. Только иногда, изредка, какою-нибудь хитростью, супруга короля Мария-Антуанетта успевала сделать что-нибудь мимо этого мини-

315 [315] стра в удовольствие тем кавалерам и дамам, которые казались ей особенно приятны на балах и в маскарадах.

(Старик Морепа был знаменитый эпикуреец, селадон, шутник. о государственных делах он имел очень мало понятия, все делал по личным отношениям; словом, камарилла могла считать его лучшим своим представителем.

Все шло по-старому; были перемены в лицах, по влиянию разных интриг между камариллою, но в делах не было никакой перемены, — мы видели, что она вовсе и не требовалась.

Но эпикуреец Морепа любил наслаждения всякого рода; вдруг он обольстился мечтою, что приятно было бы приобресть апло- дисменты от парижского. партера — не думайте, чтобы это было фигуральное выражение, вовсе нет, понимайте буквально, апло- дисменты театрального партера, те самые аплодисменты, кото- рыми награждаются певицы и танцовщицы. Каким бы способом заслужить эти аплодисменты? Не знаем, как разрешилась бы такая задача, если бы не подвернулась тут жена Морепа. Старый греховодник был женат и по обычаю многих старых греховодни- ков сильно трусил жены. Это еще не все. У г-жи Морепа был приятель, аббат Вери. И это не все еще: надобно прибавить, что аббат Вери учился в школе вместе с Тюрго. Теперь вы угады- ваете, читатель, как попал Тюрго в министры. Аббат Вери сказал г-же Морепа, что с ее стороны будет очень мило, если она похло- почет за его школьного приятеля, Тюрго; г-жа Морепа сказала мужу, что он должен дать повышение отличнейшему человеку, Тюрго, который уж давно интендантом. «Тюрго! Да ведь это от- лично! — подумал Морепа. — Во-первых, жена приказывает, а во- вторых, Тюрго приятель с модными писателями, а модные писа- тели — любимцы парижского партера. Угождая жене, я перебиваю аплодисменты в свою пользу у Вестриса и т-ее Клерон!» Морепа пошел в кабинет короля, и Тюрго пригласили быть министром.

'Такими-то судьбами делаются на свете дела, читатель.

Не огорчайтесь этим, а тем паче не осуждайте Морепа. [Вы видите сучок в его глазу — прежде чем укорять за то почтен- ного человека, посмотрите, нет ли у нас самих бревна в глазу.] Не правда ли, вам случалось определять на вакантное место в ва- шей прислуге людей, которых вы до той поры в глаза не знали, основываясь только на рекомендации вашей тетушки или кузины, которую просила похлопотать об этом кандидате ее кухарка или горничная? Ведь вы поступали в таком случае ничуть не лучше, нежели Морепа. И что тут дурного? Ведь из числа лакеев, посту- павших к вам в услужение таким образом, попадались очень хоро-> шие люди. Ну, вот точно так же и г-ну Морепа попался очень хороший человек. Но вы скажете, что нанять камердинера или повара — вовсе не то, что назначить генерал-контролера. Такое замечание заставляет меня предположить в вас крайнее незнаком? ство с ходом дел на белом свете. Поверьте, умственные и нрав»

316 [316] ственные качества вашего камердинера гораздо интереснее для вас, нежели были качества генерал-контролера для Морепа. Ведь камердинер, если он плут, украдет у вас жилет, если плохо знает свое дело, то не вычистит вашего сюртука как следует. А какой убыток был бы г-ну Морепа? Разве его деньги крал бы генерал- контролер, если бы оказался плутом? И разве не нашлось бы в управлении генерал-контролера опытных счетчиков, которые стали бы составлять за него отличнейшие сметы расходов и при- ходов, если бы он оказался не знающим своего дела?

Такими-то судьбами, при такой-то обстановке Тюрго получил приглашение быть министром.

Скажите, чего мог надеяться он от принятия такого предло- жения?

Всякий здравомыслящий человек скажет: он мог наверное рас- считывать, что будет иметь волю наживаться ‘на своем месте, как его душе угодно, и раздавать доходные места своим приятелям.

Нет, чудак не подумал об этом, а вообразил, что может пре- образовать Францию!

И если бы вы знали, какие великолепные планы он составил! Это любопытно: он задумал — извольте-ка прислушать:

Он хотел: отменить феодальные права; уничтожить приви- легии дворянства; пересоздать систему налогов и пошлин; ввести свободу совести; переделать гражданские и уголовные законы; уничтожить большую часть монастырей; ввести свободу тисне- ния; преобразовать всю систему народного просвещения. [В до- вершение всего хотел ввести во Франции нечто очень похожее на! конституцию.]

Можно ли не посмеяться над простяком?

Разумеется, если бы ему удалось совершить все эти преобра- зования, не было бы революции. Но спрашивается: откуда бы он взял силу сделать хотя сотую часть того, что хотел сделать?

Не то ли же это самое, как если бы вы, получив приглашение ча партию в преферанс, отправились к вашим будущим партне- рам с надеждой прочесть им лекцию астрономии?

Странные надежды бывают у людей!

В числе моих знакомых, — вероятно, также и в числе ваших, читатель, — есть такие странные люди 6. Нельзя не уважать их за чистоту намерений, за преданность общей пользе, но, воля ваша, нельзя не улыбнуться, слушая их.

Чем кончились эти смешные грезы, мы знаем. Как-то врасплох удалось Тюрго провести свои мысли относительно двух очень неважных пунктов своей великолепной программы: об отменении дорожной повинности и уничтожении цеховых корпораций, — тотчас же все увидели, что он человек, вовсе неспособный быть министром, и его попросили удалиться.

Иначе и быть не могло. К чему же служили великолепные надежды? Только к забавному разочарованию. [317] ОТКУПНАЯ СИСТЕМА 1

К числу особенностей нашей литературы принадлежит какое-то особенное ее расположение к повальным припадкам накидываться вдруг, без всяких новых видимых причин, всеми силами на какой- нибудь предмет, который вчера был совершенно таков же, как ныне, и совершенно таким же останется завтра, а между тем ни вчера не занимал, ни завтра не будет занимать ни одной стра- ницы печатной бумаги, а сегодня служит целью бесчисленных патетических рассуждений. Искони веков, от Рюрика до наших дней, богата была наша Русь взяточниками; в 1856 году взятки вовсе не были ни безнравственнее, ни вреднее, чем в 1852 или 1851, или 1850. Скажите же, с какой стати было так свирепо на- брасываться на то, о чем можно было до той поры так удобно молчать? Что за странные люди! Лет пятьдесят очень хладно- кровно носили в груди так называемую на высоком языке страш- ную язву, и хоть бы кто-нибудь когда-нибудь слыхивал от нас об ней, — и вдруг ни с того ни с сего начинаем с жаром бить себя по этой груди и кричать: «Ах, посмотрите, добрые люди, У нас тут глубокая язва|»

Сострадательные люди подошли на наш отчаянный крик и стали смотреть: в самом деле у нас на груди язва довольно вред- ного качества. Но отчего произошла эта язва, мы никак не решаемся сказать. От случайного ли какого-нибудь ушиба яви- лась она, или от врожденного худосочия, или от нездорового образа нашей жизни, — этого никто из нас не объявляет добрым людям, в которых старается пробудить показыванием своей язвы сострадание, смешанное с отвращением. Подойдут добрые люди, покачают головами и пойдут прочь: как в самом деле лечить болезнь, причины которой упорно скрывает больной? Это упор- ное молчание о причинах зла составляет вторую нашу особен- ность.

Что случилось со взятками года два тому назад, то же самое произошло на сих днях с откупами. Какой новый вред стали при- носить с половины нынешнего лета откупа, мы не знаем, да и ни-

318 [318] кто, кажется, не может сказать, Чтобы ныне позволяли они себе какое-нибудь злоупотребление или налагали бы на страну какую- нибудь тяжесть, которой не налагали бы и два и три года, и два- дцать и тридцать лет тому назад. На каком же основании вдруг так набросились мы на откупа, с которыми так мирно и молча- ливо уживались прежде? Зато какою же безграничностью пори- цаний и вознаграждаем 'мы себя за упущенное для порицания вдемя! Если послушать нас теперь, можно подумать, будто откупа — величайшее бедствие нашей общественной жизни, будто они что-то вроде той «идеи» трансцендентальных философов, которая, сама ни от чего не происходя и не завися, производит все. От откупов все бедствия нашей жизни: и бедность народа, и разврат, овладевший значительною частью народа, и вследствие бедности и разврата наше ‘невежество, наше нравственное бес- силие, отсутствие в нас понятий о нашем человеческом досто- инстве.

Словом сказать, откупа подвергались тому же самому эпиде- мическому нападению, как взятки; точно так же мы без всяких новых оснований вдруг начали толковать, что откупа — величай- шее зло нашей жизни, что с устранением этого зла мы стали бы процветать и благоденствовать; точно так же мы молчим о при- чинах, производящих это явление, вдруг ставшее несносным для нас.

Действительно откупа — вещь очень не прекрасная, вещь, за- щищать которую не решится ни один блатонамеренный человек. Но признаемся, что нам становилось как-то неловко при чтении большей части статей, направленных против откупов. Мы чув- ствовали нечто вроде того, как если бы человек, двадцать лет мирно встречавшийся в обществе с каким-нибудь отъявленным шулером, вдруг без всяких новых поводов ‘начал на чем свет стоит порочить этого шулера и доказывать, что если бы этого негодного человека изгнать из общества, то общество значительно выиграло бы. Друг мой, ваше негодование справедливо, но зачем же оно так долго молчало? Я имею дерзость предполагать, что вы слишком наклонны к прекрасному правилу мудрости — не давать воли языку, если столько лет скрывали ваше чувство. Видя в вас такого совестливого хранителя вышеупомянутого прекрасного правила, я не могу защититься от мысли, что и теперь оно нару- шено вами по каким-нибудь причинам, не имеющим ничего общего с. прямотою и независимостью характера. Вы представляетесь мне человеком, который не смел дурного слова сказать об Иване, пока Ивана кто-нибудь защищал, и. осыпает чрезвычайно благород- пыми и отважными укоризнами того же самого Ивана, увидев, что от Ивана отступились все. Ваше теройство представляется мне усердием вломиться в отворенную уже дверь. Притом же неужели не следует назвать излишним простодушием той мысли, будто общество, подобно вам двадцать лет терпевшее шулера, много

319 [319] выиграет, если изгонит его? Кто породил, кто воспитал шулера? То самое общество, которое теперь напало на него. Оно остается неизменно; как же вы думаете, что оно взамен изгнанного не вос- питает новых шулеров, быть может худших прежнего? Мне ка- жется, что пока не изменится само общество, напрасно ему изго- нять шулеров или негодовать против них. Не против них, а против самого себя должно ано обратить свое негодование. Пока сно не скажет: я само хуже этого шулера, который — только с®у- чайный представитель, только один из многих верных слуг моей порочности, пока оно не пересоздаст всех своих обычаев, порож- давших различные виды низкого обмана и грабежа, до той поры я не буду много радоваться злополучию какого-нибудь отдель? ного обманщика.

Но эпидемия заразительна. Все стали говорить против отку- пов; как же нам отстать от моды, как же нам избежать поветрия? Будем и мы нападать на откупа, не отстанем от других. Хорошо было бы уже и то, если бы нам удалось, подчиняясь поветрию, не забыть, что само по себе это поветрие представляет еще очень мало утешительного; если бы нам удалось хотя несколько пока- зать слабые стороны той моды, которой мы сами должны следо- вать; если бы нам удалось показать недостаточность ‘нападений на одни откупа.

Откупов защищать нельзя; действительно, они вообще пред- ставляются несовершенной формою взимания государственных налогов или пошлин. При системе откупов государство ‘передает часть своих прав нескольким частным лицам и чрез то отчасти лишается свободы своих действий. Каково бы ни было подчинение откупщика местным властям по формальным условиям откупного контракта, откупщик все-таки имеет свой круг действия, в кото- ром распоряжается он. Интересы правительства всегда связаны с выгодами общества; оно всегда до известной степени сознает эту связь и заботится о национальном благе. Правительство не вчера начало, не завтра кончит свои сношения с обществом, оно считает себя вечным его спутником; потому собственная выгода заставляет его щадить силы общества ныне, чтобы самому не остаться без средств, если истощит их. Совершенно не таково положение откупщика: до будущности общества ему нет никакого дела, он думает только о том, чтобы как можно больше собрать с общества ныне: завтра оно увидит себя разоренным, и с этим вместе обеднеет правительство — какая нужда в том откупщику? Он уже кончил свои счеты и знать ни о чем не хочет. Его девиз: «после меня хоть трава не расти». Потому система откупов рас- страивает нацию, истощает средства, которыми может распола- гать правительство. Правительство — это хозяин поместья; откуп- щик — это чеченец, на несколько часов вторгающийся в поместье; можно представить себе, каково будет состояние хозяина после того, как поместье испытает набег чеченца. Нет, наше сравнение

320 [320] еще не полно: разорительный набег уничтожает только жатву и уже готовое богатство жителей, он не портит самой почвы, он не портит нравственных сил ее населения. Откуп делает и это. Мало того, что он стремится как можно скорее истощить мате- риальные средства населения, — вдобавок он разрушает мораль- ный капитал, которым могли бы скоро быть восстановлены все потери. Для правительства деньги не составляют основного и единственного предмета его действий; они представляются ему только средством для достижения других целей, например, для возвышения своего могущества среди других держав, для при- обретения славы, для упрочения известной политической системы, для развития известных общественных учреждений, для поддер- жания известной законодательной и административной системы. Денежные соображения правительства вытекают из этих желаний и подчиняются им. Таким образом правительство по самой своёй сущности никогда не ограничивает своих отношений к нации одними финансовыми видами. В его деятельности всегда есть дру- гая, более нравственная сторона, всегда есть заботливость о на- циональной чести, о нравственном благосостоянии нации, о спра- ведливости и правосудии. Откуп совершенно чужд всех подобных отношений по самой своей натуре. Единственное основание его существования — чисто денежное, единственная цель и забота его — деньги и деньги. Самый дурной чиновник все-таки хотя сколько-нибудь помнит, что он представитель власти, поддержи- вающей благоустройство в обществе; как бы превратно ни пони- малось им это благоустройство, как бы бессовестно ни наруша- лись им эти обязанности, все-таки сознание о них дает ему в собственных глазах некоторое нравственное достоинство, и все- таки люди, подвергающиеся его решениям или распоряжениям,: видят в нем представителя нравственной идеи, — он может быть неверен ей, но она все-таки дает некоторую возвышенность харак- теру его власти в их глазах: если будут падать упреки, они упадут на его личность, но самым существованием той обязанности, которая лежит на нем, не возмущается общественная совесть; напротив, она признает нравственную сторону порученного ему дела. Совершенно не таково положение откупного агента: он сам знает, что он — только орудие частного прибытка, и общество не признает за ним другого значения; оно не может находить в нем других прав, кроме прав эгоистического корыстолюбия, а этому принципу никто не подумает давать в своей совести прав на власть над обществом. Мы говорим пока еще вовсе не о злоупотребле- ниях, которые слишком легко возникают из откупной системы, — хороша та вещь, в которой дурны только злоупотребления, — нет, мы говорим теперь о самом принципе откупа. Предположим, что он безукоризненно держится своих законных обязательств, что он ведет свои дела с добросовестностью честнейшего из всех евро- пейских негоциантов; предположим, что агенты его по своему

21 Н. Г. Чернышевский, т. \ 321 [321] Личному характеру и поведению относительно народа — образ- цовые примеры доброжелательности, мягкосердечия, прямодушия и всевозможной правоты, — все-таки существование даже и та- кого откупа тягостно для нравственных убеждений нации, все- таки роль даже и таких агентов откупа прямо гибельна для обще- ства, прямо возмутительна для общественного сознания, потому что все-таки откуп есть не что иное по самой своей ‘натуре, как олицетворение корыстолюбия, властвующего надо мною во имя собственное свое, во имя корыстного расчета.

Надобно ли говорить, какими следствиями в народном быте сопровождается падение нравственных принципов? Ослабление любви к труду, ослабление всякой честной энергии, развитие пре- ступлений и пороков всякого рода — вот эти следствия, слишком известные каждому.

Каждое правительство знает это и при первой возможности освободиться от столь неудовлетворительной финансовой системы спешит освободиться от нее. Вред, наносимый откупной системой благосостоянию частных лиц, чувствуется ими еще ‘живей.

Самый простой, самый неразвитой человек понимает разницу между моральным ‘значением правительства и откупа. Подчиняясь правительству, человек сознает, что эта власть основана на нрав- ственном принципе, вытекает из потребностей общественной жизни, имеет своей коренной целью охранение национальных благ; это подчинение не противоречит совести, напротив, тре- буется ею; оно не унижает, а облагораживает человека, возвы- шает его в собственных глазах 2. Но требует ли совесть, чтобы я подчинялся частному корыстолюбию, вредному не для меня одного, а также и для всех моих сограждан? Нет, это унизительно для моего нравственного достоинства.

этой нравственной причине отвращения присоединяется материальная, экономическая. По самому существу своему откуп необходимо должен брать с граждан гораздо больше, нежели отдает правительству. Доход совершенно верный, не соединенный ни с какими затруднениями, ни с какими' шансами дефицита, ни- какое правительство не отдаст и не отдавало на откуп, — что за охота была бы ему лишаться части такого дохода, величина кото- рого в точности известна и который весь сполна должен посту- пить в его распоряжение? Потому-то на откуп отдавались всегда только доходы, точную величину которых нельзя вперед опреде- лить < достоверностью, — цифры, подверженные риску; и чем бо- лее этот риск, тем скорее подпадал источник дохода откупу. Но из- вестно, что риск принимается не иначе, как с вычетом страховой премии. Если есть шанс, что доход с известного предприятия, исчисленный в 100 рублей, может уменьшиться до 60, я не сниму этого предприятия за 90 рублей, не соглашусь дать за него больше 70: что за охота была бы мне подвергать свой капитал риску за 10% прибыли, которые могу я иметь в предприятиях

322 [322] совершенно верных? Я хочу иметь 20, 30%, иначе мне не из чего рисковать. Но шанс невыгодный всегда бывает связан с другими шансами, более выгодными, нежели вероятное исчисление: если вместо 100 рублей дело может дать только 70, значит, оно может дать и 130; тогда я.получу рубль на рубль. При первой отдаче в откуп хозяин еще может знать с некоторою точностью величину дохода и степень правдоподобия разных выгодных и невыгодных шансов; но, конечно, у меня вовсе не будет охоты отдавать ему точный отчет в ходе моей спекуляции, и чем дольше существует отдача на откуп, тем менее становится известным хозяину настоя- щее положение дела, так что, наконец, он совершенно не в состоя- нии будет решить хотя приблизительным образом, как велика моя выгода. Эта неопределенность, с одной стороны, содействует дей- ствительному увеличению прибыли откупщика, с другой — дает возможность к самым баснословным предположениям о ней.

Таким образом, самая сущность откупа основана на громадном перевесе суммы, собираемой откупщиком, над суммой, уплачи- ваемой им государству. Самый честный откуп не может существо- вать иначе, как собирая с народа 20, 30 или больше копеек в свою выгоду на каждый рубль, доставляемый им государству. Обще- ство платит гораздо больше, нежели получает правительство, государственные потребности обращаются в средство для страш- ного обогащения частных лиц, спекулирующих на несовершенстве финансовой системы. Гражданин решительно не знает, сколько копеек из рубля, платимого им с таким трудом, достанется прави- тельству: он знает только, что очень значительная часть этого рубля останется в руках откупщика, знает только, что платил бы гораздо меньше, если бы спекулянт не преградил прямой дороги между ним и правительством. К. усилению недовольства, внушае- мого этою лишнею тяжестью, является соображение, безмерно увеличивающее во мнении народа выгоды, получаемые откуп- щиком. Правительство не может вычислять вероятной величины дохода иначе, как на основании такого пользования источником дохода, которое сообразно с нравственными основаниями, необ- ходимо лежащими в правительственных отношениях к народу. Мы уже видели, что откуп чужд этих границ; он непременно будет пользоваться и такими средствами, каких не может при- нимать правительство. Таким образом, не говоря уже о выгоде, доставляемой риском, он имеет новую прибыль, не входящую в соображения, которыми определяется величина откупной суммы. Эта новая прибыль, происходящая от пренебрежения нравствен- ными условиями, служит и к увеличению доходов откупа и к уве- личению отвращения против него в обществе.

Истощение тех источников, на которых основываются доходы правительства и его могущество, взимание с народа суммы го- раздо большей, нежели какая получается правительством, разру- шение нравственных убеждений в народе, ослабление честного

21* 323 [323] труда — вот неизбежные действия откупной системы вообще, ка- ков бы ни был предмет откупа и как бы честны ни были его поступки в смысле формальной законности.

Но последними словами мы делаем предположение, которому невозможно исполняться в действительности. Сущность откупной системы такова, что с нею несовместно соблюдение законности. Бо-первых, откуп не есть правильное коммерческое предприятие, а рискованная игра, в которой нет средины, а есть только или банкротство, или страшный выигрыш. Богатство откупщика не может оставаться почти в одинаковом положении или увеличи- ваться мерным, довольно медленным образом, как бывает в пра- вильной торговле. Он или разоряется, или с каждым новым уда- ром костей становится вдвое богаче. При таком громадном риске и выигрыше не может быть речи о правильности действий. Только глупцы играют в штосс честно. Никогда не было примера, чтобы откуп держался границ законности: они несовместны с самою на- турою азартной игры. Притом откуп сам дает свои постановле- ния; он, как хозяин, считает себя вправе делать все, что хочет и может. При всякой другой системе злоупотребления бывают возможны или легки вследствие ее несовершенств или посторонних обстоятельств. При откупе они происходят из самой сущности системы и никак не могут быть ‘устранены, пока продолжается она.

Общие последствия откупа могут быть более или менее значи- тельны в государственной жизни, смотря по важности его места в бюджете. государства и по свойствам предмета, ему подвергае- мого. Само собою разумеется, что чем значительнее отрасль госу- дарственных доходов, отдаваемая на откуп, тем сильнее отразятся его результаты на общественной жизни, и чем щекотливее самый источник дохода, тем чувствительнее будут последствия исключи- тельно денежных оснований, на которых он разрабатывается откупом.

У нас отрасль доходов, отдаваемых на откуп, составляет са- мую значительную статью государственного дохода. По прибли- зительным вычислениям, откуп доставляет с лишком вдвое больше, нежели государственные имущества, и в два с половиной раза более, нежели таможенные пошлины, один доставляя почти третью часть всех государственных доходов. При такой громадной важности этой статьи понятно, что сила, приобретаемая откупом, оказывается непобедимой почти во всех столкновениях его с дру- гими общественными интересами.

При такой силе, одолевающей всякое сопротивление или, лучше сказать, не находящей ни в чем серьезного сопротивления, откуп извлекает свои доходы из источника самого щекотливого во всем бюджете. Торговля водкою при самом строгом надзоре самой лучшей в нравственном отношении полиции легко обра- щается в средство развращать народ и обманывать его; легко понять, какого размера должны неизбежно достигать злоупотреб-

324 [324] ления ею при порядке вещей, описанном нами. Мы не будем подробно говорить об этих злоупотреблениях. В той мере, в какой они известны нам, они известны каждому читателю. Открывать еще какие-нибудь тайные злоупотребления, не очевидные для пуб- лики, могли бы только лица, сами совершавшие их; притом же общеизвестные факты сами по себе уже так разительны, что ника- кие новые открытия не могли бы много усилить впечатление, производимое вещами давно известными. Мы самым кратким образом перечислим эти вещи, всем известные. Рассыропка, то есть подливание воды в водку, обмер при продаже и страшное возвышение цены водки прекрасно раскрыты в замечательной статье г. Бабста, к которой мы отсылаем читателя 3; г. Бабст говорит, что благодаря откупу народ покупает водку вместо трех рублей за ведро по восьми рублей, и притом на каждой четверти ведра производится обман на половину штофа, вообще в рознич- ной продаже на !/5 часть продаваемого количества, кроме соб- ственно так называемого обмера; сколько воды влито в прода- ваемое с таким обманом и по такой цене вино, трудно и вычислить. Число миллионов, получаемых откупом от этих проделок, разу- меется, не может никто определить с точностию, но г. Бабст доказывает цифрами, что один из этих способов, рассыропление, дает уже никак не меньше 40 миллионов рублей серебром. Кроме денежного грабежа, надобно обратить внимание на урон, прино- симый откупами сельскому хозяйству, на нравственный и физио- логический вред, производимый порчею качества водки.

В нашем сыром и холодном климате вино так же необходимо простолюдину, как кислая капуста и квас. Долго смеялись над любовью русского мужика к щам и квасу, пока не узнали, что эта пища и это питье служат для него единственными предохра- нительными средствами от цынги. Точно так же нелепы лице- мерные толки против потребности мужика выпить сгакан вина после работы в сырости и холоде при малой питательности упо- требляемой им пищи, при неудобствах его жилища и недоста- точности его одежды. Противники употребления вина простым народом были бы правы только тогда, когда взамен стакана водки доставили бы ему обильный мясной стол, которым он те- перь пользуется только по великим праздникам, доставили бы ему просторное помещение с чистою и сухою атмосферою вместо гряз- ной, тесной и зловонной избы, доставили бы его ногам обувь получше онуч и лаптей, всему его телу одежду получше дырявого зипуна или истертого полушубка. Теперь народ не может обхо- диться без вина. Слишком высокая цена этого необходимого напитка делает его доступным Только в дни отчаянного разгула, отнимая возможность пользоваться им в умеренном количестве постоянно. Мужик в течение года выпивает гораздо менее, нежели было бы нужна для поддержки его сил постоянным умеренным употреблением вина, зато несколько раз в год пьет его без меры.

325 [325] Такое пьянство, как в России, едва ли есть где-нибудь, кроме Ирландии, — мы ошиблись, и в самой Ирландии только прежде было, а теперь уже нет такого пьянства. Между тем ни в одной из европейских стран не выпивается в год спиртных напитков так мало, как в России, особенно в Великой России, где откуп достиг издавна полного развития. По отчетам о распродаже водки в Ве- ликой России оказывается, что на каждого человека приходится в год не более полуведра; в Царстве Польском пьянства гораздо меньше, а между тем на каждого жителя приходится около ведра водки; в Бранденбургской области, где пьянства еще меньше, приходится на жителя 1,37 ведра в год.

Таким образом откуп уменьшает на половину или. даже на две трети то количество вина, которое могло бы выкуриваться в России, и в десять раз увеличивает массу пьянства у нас сравни- тельно с другими землями. Развитие винокурения по отзывам сельских хозяев было бы лучшим средством поднять наше земле- делие и усилить наше скотоводство. Препятствуя этому, откуп должен считаться одной из главнейших причин стесненного поло- жения важнейшей отрасли нашего-производства.

Медики говорят, что чем хуже качество водки, тем более рас- полагает она организм к тому, чтобы человек сделался пьяницею. Известно, что в Западной Европе не существует болезнь, назы- ваемая у нас запоем. Конечно, могут быть основаниями для нее и какие-нибудь моральные особенности нашего общества, ‚но ‚несо- мненно то, что важнейшею причиною ее надобно полагать ‘именно дурное качество нашей водки. Это крайняя степень развития гибельных действий разных примесей, которыми подправляет откуп вкус слишком рассыропленного вина, чтобы придать ему обманчивую жгучесть. Люди, знакомые по опыту с употребле- нием водки, свидетельствуют, что похмелье от вина, разбавлен- ного водою и приправленного для вкуса разными жгучими веще- ствами, гораздо тяжелее, нежели от хорошей водки, и что позыв снова налить себя водкою для погашения тоскливого жара, остав- ляемого прежним приемом, тем непреодолимее, чем хуже водка.

Но все эти вредные последствия злоупотреблений откупа, как ни тяжелы они и вообще для народного хозяйства, и для отдель- ных лиц, мы считаем еще маловажными по сравнению с самым страшным из всех злоупотреблений откупа, — злоупотреблением, столь же неизбежно вытекающим из его сущности, как и все остальные, — и рассыропление водки, и подмеси, и подавление земледелия и скотоводства, — все это ничтожно по сравнению с прямою заботою откупа о развращении народа. Каждому из- вестно, что если село было зажиточно, пока не существовал в нем кабак, оно неминуемо беднеет вслед за основанием в нем кабака, Отчего это? Неужели в самом деле только оттого, что явилось под руками у мужиков место продажи вина? Неужели сам по себе наш мужик так падок на пьянство, что при первой возможности

326 [326] начнет пить до тех пор, пока весь пропьется? Если так, почему же в юго-западных губерниях при. вольной продаже водки и воль- ном винокурении было меньше пьянства, нежели в восточных и северных, где был откуп? Нет, дело разрешается, если вы пер- вого встречного мужика или мещанина спросите, что такое кабак. Кабак не просто лавка, в которой продается вино тому, кто при- ходит купить его, — нет, кабак употребляет всю изобретатель- ность соблазна и плутовства, чтобы стать притоном всех возмож- ных пороков. Он не ограничивается продажею вина желающим, он всеми средствами заманивает покупать его и тех, которые сами по себе вовсе не имели этого желания, — дело коммерческое, как же вы хотите иначе? Это блаженный азиль всего того, что не может быть терпимо ни в каком другом месте. Он всеми сред- ствами зазывает к пьянству каждого окольного жителя. ак усердно и любезно целовальник заманивает его к своей стойке посредством своих агентов! Ни наш незабвенный Излер, ни вели- кий американец Барнум не превосходили любого целовальника. изобретательностью в средствах завлекать к себе посетителей. Для посетителя кабак уже приготовил и общество обоего пола. Тут уже готовы ободрять новичка своим примером и просьбами несчастные инвалиды пьянства, — кабак даром содержит, кормит и поит их, чтобы они своей беседой и помощью вели по надле- жащему пути мужика, попавшего в этот вертеп. Тут есть и раз- дражающие вкус к вину закуски. Тут есть и женщины, какие нужны для развития пьянства, они также состоят в штате кабака, содержатся на его счет. У посетителя нет денег, чтобы оконча- тельно напиться пьяну? Это не помеха: кабак разменяет ему на вино любую вещь, какую угодно: кафтан, полушубок, рубашку, сапоги, лошадь, телегу, хлеб, баклагу с дегтем, привешенную под телегой, и все, что угодно, что бы ни лежало на телеге. Этими приятностями и удобствами, доставляемыми обществу, не огра- ничивается благодетельная роль кабака. К чему бы существо- вали азили, если бы они не давали приюта людям, преследуемым злобою человеческою? Кабак верен этому высокому призванию. Он служит притоном воров и разбойников, которым заблагорас- судится искать его гостеприимного крова. Он не выдаст никому своих доверчивых гостей: их невинность останется неприкосно- венна под его бдительным охранением. и те более счастливые артисты, которые имеют притоны свои вне кабака, процветают только. благодаря его участию в их отважном промысле. Инду- стрия упадает, если не находит сбыта своим продуктам; верный рынок — важнейшее условие для ее преуспеяния. Кабак подав- ляет земледелие — неужели он не поймет обязанности своей воз- наградить общество за потерю в одной отрасли деятельности поддержкою другой отрасли? Это было бы тупою неблагодар- ностью, а агенты откупа обязательны до великодушия. За вред, приносимый земледелию, кабак с лихвою вознаграждает нацию

37 [327] тою помощью, какую оказывает воровству. Краденая или при- обретенная грабежом, убийством вещь всегда найдет верный сбыт в кабак: сюда, к нам, приятели, мы все у вас купим, за все заплатим наличными деньгами или водкою по вашему желанию. Этот род торговли развит до того, что берет во многих кабаках решительный перевес над официальным их промыслом, прода- жею водки. Они кабаки только по названию, а на деле — исклю- чительно биржи воровского промысла. Утешительным примером того, что конкуренция вовсе не так убийственна для соперников более счастливого торговца, как уверяют некоторые, служит то, что это особенно живое сосредоточение воровских вещей в неко- торых кабаках нимало не препятствует очень деятельному ходу того же занятия и во всех других.

Да, и на солнце есть пятна, и в откупной системе есть не со- вершенно безукоризненные стороны, которых не может вполне одобрить строгий моралист.

Впрочем, мало ли чем бывает недоволен строгий моралист? Нам кажется, он не был бы доволен и тем, что русское общество нуждается в статьях против откупа.

Не по этой одной причине нам было тяжело приниматься го- ворить про’гив откупа. Неприятность дела усиливалась теми мыс- лями, которые мы высказали в начале статьи. Странно, до обид- ности странно видеть людей, говорящих ныне то, чего не гово- рили они вчера, хотя нет ныне ни одной такой причины воспла- меняться этим предметом, которая не существовала бы в такой эке сильной степени ‘и вчера; обидно видеть и самого себя в таком нелепом положении. Но есть еще третье обстоятельство, едва ли не более неприятное, чем два первые.

Мы, кажется, не смягчали следствий откупа, — наше изложе- ние не отличалось снисходительностью к нему. Мы доказывали, что все эти последствия необходимо вытекают из самой сущности откупа, не могут быть никакою силою отделены от нее; что пока будет существовать откуп, он будет обманывать правительство, обманывать, разорять и развращать, преднамеренно, системати- чески развращать нацию. Из этого ясно следует, что единствен- ное средство против откупных бедствий, — не какие-нибудь меры для исправления откупной системы: нет, она неисправима, она не допускает никаких улучшений, — единственное средство про- тив нее — уничтожение ее, заменение откупа акцизом, взимае- мым прямо казною без всяких посредников между правитель- ством и нациею, как взимаются таможенные пошлины, налог на соль, подушная и поземельная подать. Как не скрывали мы от „себя всей великости бедствий, вытекающих из откупной системы, так не станем уменьшать в своем мнении выгод, которые будут доставлены и правительству и народу Через замену откупа ак- цизом, взимаемым непосредственно казною. Но при всей неизме- римой пользе такого заменения мы ие полагаем, чтобьз для ‘иско“

328 [328] ренения бедствий и злоупотреблений, которым покровительствует сткуп, достаточно было уничтожить его и ввести сбор винного акциза казною.

"Так, выгоды подобного заменения громадны, и трудно даже исчислить все полезные его следствия. Обыкновенно указываются из них следующие: увеличение государственного дохода < облег- чением народа в уплате его; доставление народу дешевой и хо- рошей водки; развитие употребления напитков, заменяющих вод- ку, — пива и виноградных вин; оживление земледелия и ското- водства. Все эти выгодные последствия несомненны, и нам ка- жется, что даже можно увеличить их список некоторыми другими, также очень важными.

Исчислено, что при взимании непосредственно казной акциза в 1 руб. 50 коп. с ведра водки, при разрешении свободного вино- курения и вольной торговли вином казна будет получать с одной воджи больше, нежели теперь доставляет ей весь откуп. Если предположим при свободной торговле водкою потребление только в 1,05 ведра на человека, как в Польше, то для 62 000 000 чело- век населения России (за исключением Царства Польского и Финляндии) получится расход водки в 65 000 000 ведер, с ко- торых акциз в 1 руб. 50 коп. даст 97 500 000 рублей, — сумма, какой не дает в действительности откуп, Если же потребление дойдет до 1,37 ведра, как в Бранденбурге, количество водки увеличится до 85 000 000 ведер, а, акцизный сбор до 127 500 000 руб. При таком акцизе продажная цена ведра была бы не выше 2 руб. 50 коп., вероятно не выше 2 руб. 30 коп.

Этим не ограничится выгода казны, простирающаяся с та- ким акцизом до 10—15 миллионов рублей уже при потреблении только 1 ведра водки на жителя. Откуп убивает производство пива, расход котсрого в России (без Царства Польского), по Тенгоборскому, не превышает 0,15 ведра на человека, между тем как в Царстве Польском он доходит до 1,55 ведра, во Франции— до 0,94 ведра, в Англии — до 4,14 ведра. Конечно, у нас расход пива при уничтожении откупа не мог бы не подняться выше той цифры, какой достигает во Франции, столь богатой дешевым виноградным вином *. Не надеясь быстрого достижения англий- ской (4,14) или баварской (9 ведер на человека) цифры, мы, конечно, останемся ниже действительности, если предположим, что У нас потребление пива скоро поднялось бы до поль- ской цифры. При акцизе в 20 коп. серебром таксе потребление пива дало бы правительству ‘более 19000000 руб. серебром дохода.

Несколько лишних миллионов были бы также доставлены каз- не акцизом на наши крымские и кавказские виноградные винаи

• По Тенгоборскому, потребление виноградного вина во Франции прости- рается до 8,68 ведра на человеке,

329 [329] пошлинами с иностранных вин дешевых сортов, потому что по- требление виноградных вин сильно увеличилось бы, когда бы откуп перестал давить торговлю ими в городах и совершенно изгонять ее из сел.

Таким образом выигрыш в несколько десятков миллионов (30—35 миллионов) рублей несомненен для казны от замены от- купа умеренным казенным акцизом.

Мы не будем говорить о том, сколько выиграли бы земледе- лие и скотоводство от такой перемены. Этот выигрыш надобно было бы оценивать ‘не десятками, а сотнями миллионов рублей.

К выгодам, о которых говорят все, могут быть присоединены еще другие, не менее важные.

Нация не будет колебаться в своих нравственных убеждениях зрелищем учреждения, присваивающего себе власть над обще- ством исключительно и явно только во имя корыстолюбия, от- крыто поставляющего своим основанием попрание всех мораль- ных и материальных интересов государства и народа для корысти нескольких частных людей.

Места торговли водкою перестанут пользоваться привилегией безнаказанного содержания ‘всех воров, перестанут служить без- опасными притонами для них, верными складочными магазина- ми и готовыми рынками для всех украденных и награбленных вещей.

Эти места перестанут беспрепятственно употреблять всевоз- можные противозаконные хитрости для развращения всех слабых характеров, пользоваться всеми средствами заманивать людей к безобразному пьянству, разврату всякого рода и промену всего домашнего хозяйства на водку.

Перечисленные нами выгоды от замены откупа акцизом, взи- маемым непосредственно казной, действительно и громадны и не- сомненны; список их легко было бы увеличить многими другими важными и полезными последствиями такой реформы. Напри- мер, с уничтожением откупов спекулятивная предприимчивость и огромное количество капиталов несомненно обратились бы от предприятия, гибельного для народа, к предприятиям истинно- полезным, оживилась бы правильная торговля, возникли бы мно- гие мануфактуры, в гораздо большем количестве возникли бы компании, подобные Черноморской, Амурской и Каспийской. Честный труд вообще поднялся бы, не подавляемый наглой над- менностию людей, быстро и' страшно богатеющих не совсем хо- рошим делом. Но эта великолепная перспектива ‘все-таки не ослеп- ляет нас относительно главнейшей выгоды, которую многие счи- тают удободостижимой посредством одного только уничтожения откупов. Скажем прямо: пьянство, составляющее главный порок нашего народа, производится не откупом. Откуп, конечно, в зна- чительной степени усиливает его, но не откуп его порождает; уничтожение откупа в довольно значительной степени ослабит

380 [330] этот порок, но и по уничтожении откупа он останется все-таки чрезвычайно сильным, пока не будут устранены другие обстоя- тельства, которыми развивается пьянство.

Едва ли нужно догматическим тоном распространяться о при- чинах, порождающих пьянство; все порядочные люди принимают одни и те же причины этого порока: бедность, невежество, уни- зительное положение известного человека среди общества и вслед- ствие того упадок в нем самом уважения к себе, безнадежность на поправление своих обстоятельств, безнадежность на получение правды в случае обиды. Указывать эту истину нет надобности, она известна: всем; ‘нам кажется только, что в отвлеченном своем виде она не довольно сильно действует на образ суждений, и по- ‘тому постараемся оживить ее приведением фактических приме- ров, успешнее действующих на мысль, нежели теоретические со- ображения.

Мы начнем историей одного молодого человека, которая из- вестна многим из наших читателей. Он говорит, что сделался за- писным пьяницей вследствие трех случаев: во-первых, без всякой вины он был подвергнут наказанию, которое называется испра- вительным, но ему показалось позорным, ‘и он пошел запить свой стыд в кабаке. Через несколько времени полюбилась ему де- ‘вушка, которой и он был мил; отец девушки отдал ее насильно за другого, — он опять пошел запивать горе в кабак. Потом слу- чилось обстоятельство следующего рода: ремеслом наш парень был печник, взялся он переделать печи в довольно большом доме; кончил свое дело как следует, но когда пришел за расплатою, ему стали выдавать не все деньги, которые он должен был полу- чить; парень разгорячился, сказал, что станет жаловаться. «А, ты еще грозить! — отвечали ему. — Ну, так ступай, жа- луйся; когда присудят, тогда и отдадим тебе деньги, а теперь не хотим отдавать тебе, грубияну, за твою дерзость». Парень жа- ловался, но денег все-таки не получил; с рабочими таким образом не успел он расплатиться во-время; за это сам он подлежит суду с заключением в тюремный замок. Разоренный, он видит себе теперь одно убежище — в кабаке. От молодого человека перей- дем к рассказу старика, также знакомого многим из наших чи- тателей. Этот состоял на службе и не брал взяток, потому не мог давать взяток и другим. Результатом было, что его удалили от службы. Несколько лет он крепился, поддерживаемый раз- ными надеждами. Наконец последний человек, от которого он мог ждать себе защиты, человек добрый и хороший, прогнал его, даже не захотевши выслушать; тогда наш герой отправился в кабак, жильцом которого и сделался. Скажите, виноват ли откуп в этих случаях?

От истории частных лиц обратимся к быту целого народа, славившегося по всему земному шару своим пьянством. Мы го- ворим об Ирландии до 1848 года. Положение Ирландии, само

331 [331] собою разумеется, не имеет ни малейшего сходства с нашим. Все черты быта, начиная с климатических, совершенно различны. Тем интереснее проследить жизнь этого народа и его чувства, прямо противоположные нашим. Сходства, мы сказали, нет ни малейшего, ‚во всем прямая противоположность. Русские нивы чаще всего страдают от засухи; дождь среди лета у нас редкость и благословение божие; в Ирландии жатва страдает только от излишней дождливости климата, и благословением божиим там бывает уменьшение дождей. Как различна природа, так различен и характер жителей. Мечтательности у русского мужика совер- шенно нет, он самый положительный и ‘расчетливый из всех европейских поселян, он превосходит в этом не только англичан, но даже французского мужика, славящегося крайней наклонно- стью к скопидомству и отсутствием всяких идеальных порывов; от природы он тяжеловат, серьезен, немногоречив, угрюм. Ирлан- дец веселой живостью характера превосходит парижанина, бес- печностью о завтрашнем дне — итальянца; он болтун, он поэт. Русское племя безусловно владычествует в сильнейшем государ- стве целого мира; для нас нелепа даже мысль о возможности иноземного ига или господства иноверной церкви. Ирландец жи- вет под чужеземным ярмом, его родная церковь до последнего времони была гонима, он и теперь видит в своей стране влады- чество иноверной церкви. Словом сказать, нет ни одной черты, общей ирландцам и нам, начиная природой страны и кончая тем, что у нас есть откуп, а в Ирландии нет его, — нет ни одной черты общей, кроме того, что и в Ирландии до последних годов суще- ствовало и у нас существует пьянство в страшных размерах. Рассмотрим же источники этого порока в стране, никогда не знавшей откупа.

Начнем с того, что ирландец вообще был лишен всякой гарантии в том, что поддержится его благосостояние, если он пользуется им; лишен почти всякой надежды достичь его, если находится в бедности. По гнусному устройству, от которого мы, слава богу, были всегда избавлены провидением, каждая лишняя копейка, приобретаемая ирландцем, шла в карман или лендлорду, или миддельмену; если бы в 1842 году бедному Патрику уда- лось сберечь какой-нибудь фунт стерлингов, единственным ре- зультатом было бы то, что в 1843 году миддельмен повысил бы на фунт стерлингов ту плату, какую брал с Патрика за землю. Какая же прибыль была Патрику заботиться о своем хозяйстве или беречь деньги? Он руководился тою уверенностию, что у ‘него будет оставлена только та часть его доходов, какая необ- ходима для продолжения его жалкого существования, а все остальное будет у него отнято. Законы, по которым судили ир- ландца, были ему чужды, администрация и судебные места смо- трели на него как на человека иной породы, нежели они, адми- нистраторы и судьи, Это было натурально, потому что правители

38 [332] происходили действительно из другой породы или Из ренегатов ирландской национальности. Нравственной связи между управ- ляемыми и управляющими не было; отчуждение доходило до такой степени, что возникло в уме ирландца совершенное отри- цание нравственной обязательности законов и справедливости су- дов, которым он подчинялся. Разбойники, свирепствовавшие против ненавистной ирландцу касты, были для ‘него героями. Человек, приговоренный к наказанию, казался ему не преступни- ком, а только жертвой несправедливости. И если в числе при- сяжных, судивших ирландца, бывал хоть один ирландец, он ни- когда не соглашался признать подсудимого виновным, как бы ни были ясны улики в воровстве, грабеже или убийстве, совершен- ном против ненавистных англичан. Свидетели отпирались от всяких показаний незнанием. Теперь ясны причины пьянства ир- ландцев. Ирландец был доведен до безнадежности поборами ан- гличан; он не признавал, что для него существует правосу- дие; он полагал, что все законы составлены только для его угнетения, что администраторы и судьи сушествуют только для того, чтобы поддерживать упнетение, в котором он на- ходился.

Неопровержимым свидетельством того, что действительно и исключительно эти обстоятельства были причиною ирландского пьянства, служит история тех же самых ирландцев после пере- селения в Америку. Мы не хотим решать, хороши ли вообще американские законы, завиден ли вообще американский граждан- ский быт. Многие находят, что в Америке владычествует гнусная анархия; быть может, такое мнение справедливо; мы даже раз- деляем его, но не разделяет ирландец. Он приезжает в Нью- Йорк невежественным, грязным и ленивым пьяницею. Он на- нимается в чернорабочие и в первое время работает очень дурно и все выработанные деньги пропивает. Но скоро он замечает, что сколько бы ни выработал он денег, они все остаются в его руках и никто не является отнять у него лишнее, то есть казав- шееся лишним бывшему его лендлорду. Он начинает работать прилежнее, чтобы получать больше денег. У него или его това- рищей происходят иногда столкновения с людьми, у которых он работает. Эти распри решаются американскими властями так, что решение кажется ирландну беспристрастным и справедли- вым. Скоро он убеждается, что администрация и судилища не враждебные ему силы. Он перестает опасаться несправедливо“ стей, и в скором времени, через год, через полтора года, вы ви- дите его переродившимся. Он трудолюбив, бережлив, и привычка к пьянству совершенно исчезла в нем. У него есть уже неболь- шой капитал, он отправляется в западные штаты, приобретает Участок земли, строит дом, становится примерным земледельцем, он заботится дать образование своим детям и сам он, несмотря на свои 40 или 45 лет, выучивается читать.

338 [333] Из этого факта можно вывесть то заключение, ЧТО ПЬЯНСТВО. развивается или исчезает подобно лености вследствие различных общественных условий, из которых только одно есть откуп.

Затоворив об условиях общественной жизни, мы не можем не припомнить тривиальное сравнение общественного тела с чело- веческим организмом. При худосочии человек занемотает от таких влияний, которые шутя переносит другой человек, кровь кото- рого здорова. С крепкой грудью я ‘могу почти безвредно жить в сырой комнате, в которой у других развивается чахотка. Что и говорить, сырость комнаты — очень важное неудобство; но не думайте, чтобы, осушив комнату, вы уже излечили худосочие ее жильца. Оно происходит также от других причин, быть может 60- лее сильных: вероятно, он употребляет дурную пищу, вероятно, он не имеет порядочной одежды; я даже уверен в этом, потому что, если бы он пользовался благосостоянием, он, конечно, на- шел бы себе лучшую квартиру. Это тривиальное сравнение при- водит нас к мысли, что разные явления частной или обществен- ной жизни находятся между собой в тесной связи или, снова прибегая к сравнению, что дерево достигает роскошного роста только на удобной для того почве. Каждый год русские бабы и девки по нескольку раз трудятся над полотьем сорной травы на своих скудных полях, и каждый год сорная трава вырастает снова. Мы совершенно убеждены в необходимости полоть; не- даром у нас есть пословица: «дурную траву из поля вон»; но мы думаем, что подобное занятие вышеупомянутых баб и девок останется работой Данаид “, пока их мужья не убедятся в необ- ходимости переработать почву своих полей более глубокою про- пашкою: на хорошо обработанной земле меньше остается зерен сорной травы, да и та заглушается дружным, сильным ростом хлеба. Но возвратимся к откупу. В начале статьи мы употребили выражение, что он составляет принадлежность известного пе- риода в развитии финансовых учреждений. Таким образом, он представляется нам только частью целого. А это целое, в свою очередь, составляет только часть общей гражданской жизни и необходимо обусловливается другими ее отношениями.

Рассмотреть, какими условиями общественной жизни разви- вался откуп, каких улучшений в ней должно желать для того, чтобы по уничтожении откупа не явились в другой форме те же самые вещи, за которые осуждается откуп, — это предмет го- раздо интереснейший и важнейший, нежели рассмотрение откуп ной системы. [334] ЗАМЕТКА ПО ПОВОДУ ПРЕДЫДУЩЕИ СТАТЬИ*¹

Г. Кулиш, вероятно, основывается на отзыве многих из художников, считающихся у нас первоклассными, говоря, что последняя картина Иванова — произведение, нарушающее законы искусства и потому лишенное достоинства. Я полагаю, что такое мнение составлено им по отзывам этих художников потому, что они, как известно, заботились о распространении такого суждения в публике, а сам г. Кулиш, по его собственным словам, не видел еще картины Иванова, когда писал эту статью ².

Нет спора в том, что в обыкновенных случаях мнение людей, занимающих первые места в известном роде ученой или художеcтвенной деятельности, должно иметь для публики большой вес при оценке новых явлений, принадлежащих этому роду. Но бывают также случаи, когда именно прежние знаменитости менее всего могут быть справедливыми судьями. Это именно тогда, когда оцениваемое произведение является попыткою произвесть реформу в той отрасли науки или искусства, в которой уже прославились эти знаменитости. Известно, что наши литературные судьи двадцатых годов не умели оценить Пушкина. То же могло повториться и с Ивановым ³. Общая причина неудовлетворительности такой оценки состоит в том, что знаменитости судят по старым, быть может, устарелым принципам о произведении, возникшем из новых принципов, чуждых пониманию человека, который составил себе известность, следуя прежним принципам. Возможно предположить и другой источник невыгодной оценки нового явления. Знаменитости — такие же люди, как все остальные люди, следовательно могут подчиняться влияниям личных соображений при произнесении того или другого суждения. Кому

• Мы помещаем статью г. Кулиша как сборник писем двух чрезвычайно замечательных наших художников, но, будучи не во всем согласны с выводами, какие делает автор из представляемых им материалов, в особенности не разделяя его взгляд на деятельность Иванова, мы считаем нужным прибавить к статье г. Кулиша заметки, составленные, по нашему желанию, одним из наших сотрудников. (Примечание редакции «Современника».) [335] приятно сходить с известного, выгодного и почетного места, чтобы собственной рукой возвести на это место другого человека?

Мы говорим это не голословно: с какими чувствами был встречен Иванов в Петербурге, свидетельствуют два факта, известные всем. Некоторые из прежних его сотоварищей не захотели даже отдать ему визита, когда он посетил их по своем приезде в Петербург. Мы в Петербурге так неуклонно соблюдаем внешние формы, что подобное отступление от них [уже] само по себе многозначительно. Прибавим к этому вопрос: многие ли из знаменитостей нашего искусства почли нужным удостоить своим посещением хотя похороны Иванова?

Из этих фактов мы можем заключить, что если приезд Иванова не слишком порадовал некоторых жителей Петербурга, зато внезапная смерть соперника поразила их так, что они, вероятно, сами слегли в постель, — иначе нельзя объяснить их отсутствия на похоронной церемонии.

Как бы то ни было, знаменитости объявили, что последняя картина Иванова очень плоха, ровно никуда не годится, — и мы, разумеется, не дерзнем противоречить их приговору.

Но, не отваживаясь говорить о достоинствах или недостатках картины в техническом отношении, мы представим некоторые замечания [о том, какое значение имеет она в деятельности Иванова], о том, действительно ли «сбился с пути» ⁴ несчастный художник, и о том, как смотрел он сам на искусство вообще и на свою задачу в истории живописи.

[Прежде всего скажем, что последняя его картина представлялась ему произведением переходного периода в его собственном развитии. Она была начата, когда понятия его об искусстве были далеко не таковы, как в последнее время его жизни. Совершенно бросить огромную картину, стоившую стольких трудов, поглотившую столько любви и жизни его, он не мог — она была уже почти совершенно кончена. Он решился только переделать ее, сколько было возможно. Но он был недоволен собой, стало быть недоволен и ею.

Он сам говорил, что не хотел бы в настоящем виде показывать публике свое произведение, что он вынужден к этому только необходимостью продать ее, чтобы приобрести себе средства продолжать свою многолетнюю работу над развитием своих понятий о том, каков должен быть характер искусства по духу нынешнего времени.]

Тем характером, какой имеет оно теперь, Иванов решительно не удовлетворялся; он говорил, что со времен своего процветания в Италии в ХVI веке живопись забывала развиваться сообразно прогрессу общественных идей, что художники нашего времени не должны довольствоваться теми идеями, которые дошли до них по преданию эпохи, уже давно превзойденной новыми успехами цивилизации: новое время требует (говорил он) нового искусства. [336] «Идея нового искусства, сообразного с современными понятиями и потребностями, — говорил он, — до сих пор еще не вполне прояснилась во мне. Я должен еще долго и неусыпно трудиться над развитием своих понятий; не раньше, как через три, четыре года, я сам отчетливо пойму, что и как я должен делать; я должен разработать свои понятия, должен определить их; раньше той поры, когда определится во мне идея современного искусства, я не начну производить новые картины. До той поры я должен работать не над изображением своих идей на полотне, а над собственным своим образованием». В чем же должно было состоять это пересоздание искусства, и как приготовлялся Иванов к выполнению такой задачи? Ответом на то может служить случай, которому я был обязан сближением с Ивановым. Художник привез ко мне новое издание одного знаменитого немецкого теологическо-философского сочинения и французский перевод одного из прежних изданий той же книги ⁵. «В новом издании, — сказал он, — автор сделал значительные перемены, так что опроверг некоторые из выводов, на которые соглашался прежде из уважения к возражениям Неандера ⁶. Мне хочется знать, в чем именно состоят эти перемены. Я вас прошу сличить новое издание подлинника с переводом и перевесть для меня измененные автором места». До той поры, видевшись с Ивановым только раза два в обществе, я не имел случая познакомиться с его понятиями о вещах и воображал Иванова таким, каким он изображается в «Переписке» Гоголя ⁷ и отчасти в письмах, печатаемых г. Кулишем. Я был чрезвычайно удивлен, увидев у Иванова интерес к понятиям, которые совершенно противоположны направлению «Переписки» Гоголя. «Неужели вас так сильно занимают исследования этого философа?» — спросил я Иванова. «А как же? Ведь я должен знать, каким образом понимают ныне передовые люди нашей цивилизации тот предмет, из которого преимущественно берет свои сюжеты искусство. Художник должен стоять в уровень с попятиями своего времени». [Из этих слов] я увидел, что совершенно ошибался в своем мнении о его направлении. Разговор обратился на сочинение, привезенное Ивановым, и другие исследования подобного рода ⁸. Из его беседы обнаруживалось, что он основательно изучил многие из них. О других он расспрашивал с живейшим интересом. «Мы, художники, — заключал он, — получаем слишком недостаточное общее образование; это связывает нам руки. Сколько сил у меня достанет, буду стараться, чтобы молодое поколение было избавлено от недостатка, от которого мне пришлось избавляться так поздно. Вот теперь я, как видите, должен узнавать с большими затруднениями то, что другие узнают в университете. А как трудно отделываться в мои лета от вкоренившихся понятий!» Словом сказать, в этом и следовавших затем разговорах Иванов являлся человеком, по своим стремлениям принадлежащим к небольшому числу [337] избранных гениев, которые решительно становятся людьми будущего, жертвуют всеми своими прежними понятиями истине — и, приблизившись к ней уже в зрелых летах, не боятся начинать свою деятельность вновь с самоотверженностью юноши.

Глубокая жажда истины и просвещения составляла одну черту в характере Иванова. Другою чертою была дивная, младенческая чистота души, трогательная наивность, исполненная невинности и блатородной искренности. Мало найдется даже между лучшими людьми таких, которые производили бы столь привлекательное впечатление совершенным отсутствием всякой эгоистической или самолюбивой пошлости. Никто не мог меньше и скромнее говорить о себе, нежели он.

Однакоже как думал он о себе? Как смотрел он на свою картину, на всю свою прошедшую деятельность, чего ожидал от себя в будущем? Он был слишком скромен, чтобы самому говорить об этом. Но я передам сущность его бесед, из которых можно вывесть ответ на эти вопросы.

«У нас в России находится много людей с прекрасными талантами к живописи. Но великих живописцев не выходит из них, потому что они не получают никакого образования. Владеть кистью — этого еще очень мало для того, чтобы быть живописцем. Живописцу надобно быть вполне образованным человеком. Если я получу какое-нибудь влияние на искусство в России, я прежде всего буду хлопотать об устройстве такой школы живописи, где молодые люди, готовящиеся быть художниками, получали бы основательное общее образование. Руководителем в живописи молодых художников с таким приготовлением я желал бы быть. В среде их могло бы развиться новое направление искусства. Я уже стар, а на развитие искусства, удовлетворяющего требованиям новой жизни, нужны десятки лет. Мне хотелось бы положить хотя начало этому делу. Буду трудиться, мало-помалу научусь яснее понимать условия нового искусства, а потом выйдут из молодого поколения люди, которые совершат начатое мною» ⁹.

— Но скажите хотя в общих чертах, в каком виде представляется вам новое направление искусства, насколько оно стало уже понятно для вас? — спрашивал я.

— С технической стороны оно будет верно идеям красоты, которым служили Рафаэль и его современники итальянцы. Техника доведена ими до высочайшей степени совершенства. Тут нам не остается ничего иного, как быть их последователями. Ныне в Германии и других странах многие толкуют о дорафаэлевской манере, у нас — о византийском стиле в живописи. Такие отступления назад и невозможны и не заслуживают сочувствия. Формою искусства должна быть красота, как у Рафаэля, мы должны остаться верны итальянской живописи. Но это со стороны техники. Идей у итальянцев ХVI века не было таких, [338] какие имеет наше время; живопись нашего времени должна проникнуться идеями новой цивилизации, быть истолковательницею их. Соединить рафаэлевскую технику с идеями новой цивилизации — вот задача искусства в настоящее время. Прибавлю вам, что искусство тогда возвратит себе значение в общественной жизни, которого не имеет теперь, потому что не удовлетворяет потребностям людей. Оно будет иметь тогда и врагов, которых не имеет теперь. Я, знаете ли, боюсь (прибавлял Иванов с своею наивной верой в проницательность своих судей), как бы не подвергнуться гонению, — ведь искусство, развитию которого я буду служить, будет вредно для предрассудков и преданий, это заметят, скажут, что оно стремится преобразовывать жизнь, и знаете, ведь эти враги искусства будут говорить правду; оно действительно так.

— Ну, этого не опасайтесь, — заметил я. — Смысла долго не поймет никто из тех, кому неприятен был бы смысл, о котором вы говорите. Вас будут преследовать только завистники по расчетам собственного кармана, чтобы вы не отняли у них выгодных работ и почетных мест. Да и те скоро успокоятся, убедившись, что вам неизвестно искусство бить по карманам и интриговать.

— Да, — замечал Иванов. — Доходов у них я не отобью, заказов принимать я не хочу. Вот, например, мне предлагали... (И он рассказал о двух громадных и чрезвычайно выгодных заказах) — но я отказался.

— Как отказались? Зачем же? — спросил я в совершенном изумлении и хотел убеждать Иванова изменить его решение.

— Нет, не говорите мне этого, — перервал меня Иванов на первых же словах. — Каково бы ни было достоинство моей кисти, я все-таки не могу согласиться, чтобы она служила такому делу, истины которого я не признаю. Притом же я не хочу быть декоратором, для этих заказов нужна декораторская работа. И ведь я уже говорил вам, что мне теперь надобно работать над самим собой, а не над полотном.

Да, жаль, что Иванов умер так рано, жаль не только потому, что мы потеряли в нем великого художника и одного из лучших людей, какие только украшают собой землю, но и потому, что продление его жизни было бы выгодно для нравственной репутации его соперников: они опытом убедились бы в том, чему не хотели верить, убедились бы, что Иванов не ищет богатства и почетных мест, не хочет перебивать у них заказов и должностей; увидев, что он не опасен ни для их кармана, ни для левого борта их фраков, они, наверное, примирились бы с ним, и русская публика с умилением увидела бы дружбу знаменитостей с человеком, которого они напрасно сочли было сначала своим соперником. Соперничать с ними в том, чем они дорожат, Иванов не [339] хотел и не умел. С этой стороны он действительно был очень плохим художником.

[Его смерть, конечно, произошла не от яда, — в этом прав г. Кулиш и правы те знаменитости, мнению которых он следует. Действительно, никто не всыпал ему мышьяка в стакан воды, выпитый им вечером перед началом болезни. А сам он купить яду не мог уже по одному недостатку денег, не говоря о другой причине не верить самоубийству, указываемой г. Кулишем и быть может указываемой не совсем верно...]

Иванов [действительно] был несколько лет в настроении духа подобном тому, жертвою которого сделался Гоголь, оставивший памятник своего заблуждения в «Переписке с друзьями». Но, к счастью, Иванов прожил несколько долее Гоголя, и у него достало времени, чтобы увидеть свою ошибку, отказаться от нее и сделаться новым человеком. Его пример свидетельствует, что и заблуждение Гоголя могло быть не безвыходным. Размышление, знакомство с людьми другого настроения, наконец исторические события могли бы и на Гоголя подействовать так, как подействовали на Иванова. Но каково бы ни было дальнейшее развитие Гоголя, об Иванове мы достоверно знаем, что он приехал в Петербург человеком, заслуживающим не только славы по своим талантам, но и уважения и сочувствия всех благородных людей образом мыслей, истинно достойным нашего времени. [340] О НЕОБХОДИМОСТИ ДЕРЖАТЬСЯ ВОЗМОЖНО УМЕРЕННЫХ ЦИФР ПРИ ОПРЕДЕЛЕНИИ ВЕЛИЧИНЫ ВЫКУПА ¹

Мельчайшие юридические подробности при обсуждении учреждаемых ныне отношений между помещиками и поселянами чрезвычайно занимают общее внимание. Каждая из них возбуждает по возможности точное и основательное исследование. Гораздо больше произвола замечается у людей, пишущих о крестьянском вопросе, когда речь переходит к определению численной величины того выкупа, который предполагается взимать с поселян за права и имущества, вновь им предоставляемые. Часто нам случалось после [жаркого] спора о каких-нибудь второстепенных условиях, касающихся усадьбы или пределов вотчинной власти, слышать или читать, как легко уступает лишние десятки рублей на выкупе человек, упорно стоявший за какой-нибудь малозначащий оттенок выражения при формулировании понятия усадьбы (если только может быть названо что-нибудь маловажным в таком серьезном деле). «Что касается выкупа, — говорил один из споривших, —то я полагаю, что в наших местах выкуп должен быть определен в 300 рублей». — «По моему счету не следовало бы полагать его больше как в 200 рублей, — говорил его противник, — но, пожалуй, я согласен принять и вашу цифру». Третий собеседник, до той поры бывший самым горячим адвокатом поселян, вовсе молчал, как будто бы не стоило и хлопот проверить цифры; быть может, если бы он потрудился вывесть счет на основании защищаемых им понятий, то оказалась бы возможность отстоять цифру гораздо меньшую, нежели 200 рублей; но он молчал, потому что подобная работа требует кропотливого труда. Он не побоялся бы утомительных вычислений, если бы знал, как важен для платящего каждый лишний рубль в уплате; но он не знает, как значительно возрастает обременительность уплаты от прибавки самой незначительной. Мы хотим обратить внимание людей, сочувствующих благу поселян, на громадную важность самого небольшого [341] увеличения в сумме уплачиваемого капитала при рассроченной уплате.

Еще легче судят о величине процентов, которые будут считаться за остающуюся к уплате сумму. Три, четыре, даже пять процентов — с одной из этих цифр защитник поселян обыкновенно слишком легко переходит на другую, высшую, лишь бы не замедлять спора из-за таких, по его мнению, пустяков. Мы постараемся объяснить, какое громадное влияние на благосостояние должника имеет самое незначительное увеличение процента.

Если уплата производится немедленно, за один раз, тут не нужно никаких соображений и расчетов, чтобы видеть, тяжела или легка для должника уплата. Если я имею наличных и свободных денег тысячу рублей, каждый видит, что для меня легко уплатить 200 или 300 рублей; точно так же каждый видит, что заставить меня уплатить 800 или 900 рублей — значит отнять у меня всякое средство к тем предприятиям, которыми я хотел заняться, имея 1 000 рублей. Если бы выкуп за права, приобре- таемые поселянами, поселяне могли уплатить одновременно, их защитники не нуждались бы в длинных соображениях для определения той суммы, какую можно наложить на них без существенного вреда их благосостоянию.

Но все предполагают такую величину выкупа, которая не может быть уплачена поселянами одновременно, так что, по общему мнению, выкуп необходимо должен быть рассрочен на несколько лет. Таким образом расчеты не оканчиваются в один раз, и поселяне остаются на некоторое время должниками.

При рассроченной уплате надобно обратить внимание на три обстоятельства: цифру всей суммы, которая подлежит уплате, величину процента и величину ежегодного взноса для уплаты процентов с погашением капитала. Каждый знает, что чем более капитал, тем дольше будет тянуться уплата при одинаковом проценте и ежегодном взносе; чем больше процент, тем продолжительнее уплата при одинаковой величине капитала и взноса; наконец, чем больше ежегодный взнос, тем скорее оканчивается уплата при одинаковой величине капитала и процента. В общих выражениях это известно каждому, но немногие имеют точное понятие о том, в какой пропорции затягивается срок полной уплаты при известном, повидимому, даже незначительном возвышении капитала и процента. Мы покажем эту пропорцию небольшими, но очень знаменательными таблицами.

Сначала рассмотрим влияние возрастания цифры капитала при одинаковом проценте и ежегодном взносе.

Предположим, что должник ежегодно взносит на уплату займа по 100 рублей; предположим, что капитал, постепенно погашаемый этой уплатой, занят по 3%; спрашивается, в какой пропорции будет возрастать или уменьшаться число лет, нужных [342] для погашения капитала — в той ли самой пропорции, как возрастает или уменьшается капитал, или быстрее, или медленнее?

Капитал . 1 000 руб. 1 500 руб. 2 000 руб. 2 500 руб. 3 000 руб. 3 300 руб Сколько лет нужно производить уплату для погашения его . . . . 12,06 20,22 30,99 46,88 77,89 115,77 Всего на эти уплаты будет упо- треблено . 1 206 руб. 2 022 руб. 3 099 руб. 4 689 руб. 7 789 руб. 15577 руб

Во второй строке целое число показывает, сколько лет должна производиться уплата по 100 рублей для погашения капитала с причитающимися на него процентами. Десятичная дробь показывает, какая часть уплаты должна быть употреблена по окончании этих лет для совершенного погашения небольшой части капитала, остающейся невыплаченною после прежних цельных уплат. Таким образом для погашения капитала в 1 500 рублей надобно платить по 100 рублей в течение 20 лет, а на двадцать первый год заплатить еще 22 рубля.

Третья строка показывает, какая сумма будет истрачена на погашение капитала в сложности во все продолжение выкупа. Так как величина уплаты принята у нас в 100 руб., то третья строка очень легко составляется из второй через помножение на 100.

Теперь, сравнивая вторую и третью строки с первою, мы легко заметим, что цифры второй и третьей строк возрастают или уменьшаются в гораздо быстрейшей пропорции, нежели цифры первой. Возьмем за основание сравнения капитал в 2000 руб. Если мы уменьшим его только на 500 руб., то есть на одну четвертую часть, то число лет, нужных для его уплаты, уменьшится с 30,99 на 20,22, то есть с лишком на третью часть (почти на 35 сотых частей); точно таким же образом уменьшится и сумма денег, которая будет уплачена для его погашения. Иначе сказать, во второй и в третьей строках облегчение будет в полтора раза больше, нежели уменьшение в первой строке. Если же капитал в 2 000 руб. мы увеличим на одну четвертую часть, именно до 2 500 руб., то увидим, что число лет, нужных для его уплаты, воэрастет с 30,99 до 46,89, то есть с лишком наполовину (именно с лишком на 51 сотых частей) ; точно таким же образом возрастет и сумма денег, которая пойдет на его погашение. Иначе сказать, во второй и третьей строках обременение будет в два раза больше, нежели увеличение в первой строке.

Сравнивая во второй и третьей строках каждый последующий член с предыдущим, мы замечаем, что чем далее идут члены к [343] концу строки, тем с большей несоразмерностью возрастает это обременение; так, прибавив 500 руб. к тысяче, мы увеличим капитал наполовину; сумма уплат возрастет с 1 206 руб. на 2 022 руб., то есть возвысится более чем на две трети (именно с лишком на 67 сотых частей). Приложив к 1 500 руб. еще 500 руб., мы увеличим капитал только на третью часть; а между тем выплачиваемая сумма с 2 022 руб. возрастет до 3 099 руб., то есть с лишком наполовину (именно почти на 53 сотых). Приложим еще 500 руб., — капитал увеличится на четвертую долю, а выплачиваемая сумма возрастет опять с лишком наполовину (с 3 099 руб. до 4 689 руб.), именно с лишком ва 51 сотых частей; к 2 500 руб. приложив еще 500 руб., мы увеличим капитал только на пятую часть, а выплачиваемая сумма возрастет с 4 689 руб. до 7 789 руб., то есть увеличится почти на две трети (именно с лишком на 62 сотых частей). Наконец, если мы к 3 000 руб. приложим еще 300 руб., капитал увеличится только на десятую часть, а уплачиваемая сумма возрастет вдвое, именно с 7 789 руб. на 15 577 рублей.

Быстро возрастает непропорциональное обременение должника с каждым самым незначительным увеличением капитала, которого требует с него заимодавец. Каждый новый рубль, прибавляемый к капиталу, составляет для кредитора все менее и менее чувствительную прибавку сравнительно с прежним рублем, а для плательщика — все более и более тяжелое обременение.

То же самое очевидно раскрывается другим способом сравнения разных членов.

При 1 000 рублях капитала из 1 206 рублей, выплаченных должником, 1 000 рублей пошли на уплату капитала и только 206 рублей — на проценты, то есть на каждый рубль капитала должник заплатил 20¹/₂ копеек процентов. При 1 500 рублях капитала должник вытлатил 2 022 рубля, из них на проценты пошло 522 рубля, то есть на каждый рубль капитала должник заплатил 35 копеек процентов. При 2 000 капитала должник заплатил 3 099 рублей, из них на проценты пошло 1 099 рублей, то есть на каждый рубль капитала должник заплатил по 55 коп. При 2 500 капитала должник выплатил 4 689 рублей, из них за вычетом капитала остается 2 180 рублей, которые идут на проценты, и оказывается, что на каждый рубль капитала должник заплатил уже 87¹/₂ коп. процентов. При 3 000 капитала должник заплатил 7 789 рублей, из них 4 789 рублей пошло на проценты, то есть на каждый рубль капитала должник заплатил 1 рубль 59¹/₂ коп. процентов. Наконец, при 3 300 рублях капитала должник заплатил 15 577 рублей, из них за вычетом капитала на проценты пошло 12 277 рублей, то есть на каждый рубль капитала должник заплатил 3 рубля 72 копейки процентов.

Для довершения этой страшной прогрессии можно сказать еще, что при 3 333 рублях 33¹/з коп. вся сумма уплаты (100 руб[344]лей) будет итти на проценты, и ни одной копейки не останется на уплату капитала, так что хотя бы должник платил кредитору десять тысяч лет по 100 рублей, то все-таки, переплатив ему в эти десять тысяч лет целый миллион рублей, он остался бы должен ему все те же 3 333 рубля 33¹/₃ коп., и ни одной трети копейки не причлось бы из этого миллиона в уплату первоначальных 3 333 руб. 33¹/ коп.

Мы рассмотрели, как обременительны для плательщика последствия от ничтожных для получателя приращений в капитале; теперь посмотрим на последствия от возвышения процентов.

Прежде мы принимали определенную величину процента и ежегодной уплаты и брали различные величины капитала; теперь примем определенную величину капитала и ежегодной уплаты и будем брать различные величины процента.

Пусть будет капитал 1 000 руб.; пусть будет уплата 50 рублей. Посмотрим, во сколько лет будет уплачен капитал и сколько в это время переплатит должник кредитору при разной величине процента.

Величина процента . 4 4,1 4,2 4,3 4,4 4,5 4,6 4,7 4,8 4,9 Число лет платежа . . 41,04 42,69 44,54 46,71 49,24 52,30 56,16 61,24 68,66 82,76 Всего должн. пла- тит . . . . 2 052 2 139 2 227 2 335 2 462 2 615 2 808 3 062 3 433 4 138

При 4% капитал в 1 000 руб. дает процентов 40 руб.; положим, что кредитор захотел бы получать только одним рублем больше, — должнику пришлось бы заплатить вместо 2 052 руб. 2 139 руб., то есть один лишний рубль для кредитора потянул бы с должника лишних 87 рублей. Прибавим еще только один рубль кредитору, и должник обременится еще на 88 рублей. Но если вместо 42 руб. с тысячи (4,2%) кредитор потребует 43 руб. (4,3%), должник обременится еще лишними 108 рублями. Прибавим кредитору еще один рубль, и с должника сойдет лишних 127 руб.; еще один рубль кредитору (4,5%), и должник поплатится за то 153 рублями; еще один рубль кредитору, и с должника потребуется на этот рубль уже 193 руб. лишних. Но если вместо 4,6% кредитор захочет брать 4,7%, то есть вместо 46 руб. с тысячи получать 47 руб., должник заплатит вместо 2 808 руб. уже 3 062 руб.; то есть 1 рубль прибыли кредитору влечет 254 рубля убытка должнику. Чем дальше, тем быстрее растет обременение для должника от каждого нового рубля, требуемого кредитором; если вместо 47 руб. с тысячи кредитор захочет получать 48 руб., должник заплатит вместо 3 062 руб. — 3 433 руб., то есть для одного рубля выгоды кредитору будет обременен уплатой лишних 371 руб.; а если, наконец, прибавится еще 1 рубль [345] кредитору, из кармана должника на этот 1 рубль уйдет лишних 705 руб.

Возвышение процентов так же сильно отражается несоразмерным увеличением выплачиваемой суммы, как и увеличение капитала. Повидимому, совершенно ничтожен лишний рубль процентов на 1 000 рублей капитала, повидимому, совершенно незначительна эта разница на одну десятую часть процента. Действительно, для кредитора она совершенно незаметна: 40 руб. или 41 руб. — увеличение дохода тут совершенно ничтожно; но при каждом таком ничтожном увеличении доходов кредитора с должника летят огромные суммы; за каждый лишний рубль кредитору он расплачивается сотнями рублей, и чем больше прибавляется этих ничтожных рублей кредитору, тем страшнее растут новые сотни рублей обременения для должника.

Если так быстро возрастает продолжительность лет, нужных для погашения, и с нею вместе величина суммы, уплачиваемой должником как при увеличении капитала, так и при увеличении процента в отдельности, то можно предвидеть, что когда оба эти фактора будут увеличиваться вместе, обременительность уплаты для должника будет возрастать еще в быстрейшей прогрессии. Наглядным образом читатель увидит это из следующей таблицы.

Предположим, что величина ежегодного взноса будет 125 рублей; предположим, что при этой неизменной величине уплаты капитал, начиная с 1 000 руб., будет увеличиваться постепенными прибавками 200 руб. до 2 000 руб.; предположим, что и проценты с каждою новою прибавкою к капиталу будут возрастать с 3 до 6. Мы будем тогда иметь следующую таблицу:

Капитал Про- Число лет, Сумма, выплачи- Из нее за вычетом центы нужных для ваемая в эти годы капитала идет на погашения уплату процент. 1 000 3 9 ,29 1 151 руб. 25 коп. 151 руб. 25 коп. 1 200 3¹/₂ 11 ,90 1 487 » 50 » 287 » 50 » 1 400 4 18 ,05 2 250 » 62 » 850 » 62 » 1 600 4¹/₂ 28 ,95 3 618 » 75 » 2 018 » 75 » 1 800 5 41 ,64 5 205 » — » 3 405 » — » 2 000 6 74 ,18 9 272 » 50 » 7 272 » 50 »

Сравнивая между собою разные строки этой таблицы и пятую колонну ее с первой, мы видим, что сумма, идущая на проценты, возрастает в страшной несоразмерности с величиной погашаемого капитала, иначе сказать, выгоды, требуемые кредитором, несоразмерно малы с обременением должника от каждой незначительной прибавки в требуемом капитале и наоборот: уступки, незначительные для кредитора, имеют следствием чрезвычайно большое облегчение для должника. Основанием сравнения мы возьмем четвертую строку таблицы, именно капитал в 1 600 рублей и требование 4¹/₂ %. Если кредитор захочет увеличить свое [346] требование на 200 рублей и поднять процент только на ¹/₂, из этого возникает для должника обременение на 1 586 руб., то есть почти на половину прежней тяжести, и на проценты пойдет из уплачиваемых им денег 1 386 руб. лишних сравнительно с прежним; если кредитор поднимет свои требования еще на 200 руб. и еще на 1%, из этого возникает для должника новая тяжесть в 4 067 руб., и на уплату процентов пойдет 3 867 руб. лишних против прежнего. Наоборот, если кредитор уступит из 1 600 руб. только 200 руб. и только ¹/₂ %, он облегчит этим должника на 1 368 руб.; если он уступит еще 200 руб. и еще ¹/₂ %, он вновь облегчит этим должника на 767 рублей.

Особенно важны цифры пятой колонны; они страшно растут с каждым незначительным увеличением требовательности кредитора. Если кредитор довольствуется требованием 200 рублей и 3¹/₂ % , должник уплатит только 287 руб. 50 коп. лишних против требуемого катитала, то есть уплатит лишних денег менее нежели ¹⁄₄ часть. Но когда кредитор возвысит свои требования на 200 руб. и на ¹/₂% , должник заплатит уже втрое большую сумму лишних денег, и эта сумма (850 руб. 62 коп.) будет составлять уже почти ²/₃ против требуемого капитала. Пусть повысится требование еще на 200 руб. и ¹/₂ % (1 600 руб. и 4¹/₂%), — с должника сойдет лишних денег еще почти в два с половиной раза больше, и на каждый рубль требуемого капитала должнику придется заплатить не менее как 1 руб. 26 коп. процентов. Пусть требование возрастет еще на одну такую же степень, и обременение должника увеличится еше гораздо в большей пропорции: на каждый рубль капитала должник заплатит почти 1 руб. 90 коп. процентов. Наконец, если кредитор потребует 2000 руб. и 6 %, должник принужден будет отдать сверх капитала 7 272 рубля 50 коп., то есть на каждый рубль капитала заплатит 3 руб. 63 коп. процентов.

Итак, мы видим возможность двух отношений кредитора к должнику, отношений, последствия которых с необыкновенной силой отражаются на благосостоянии должника: при требовательности кредитора должник изнемогает под тяжестью лишних уплат, далеко превышающих величину требуемого с должника капитала; при уступчивости кредитора эти лишние тяжести громадными цифрами сбрасываются с должника, и выплачиваемая сумма приближается именно к той цифре капитала, какую должен получить кредитор по действительной ценности проданной вещи.

От этих общих соображений переходя к вопросу о выкупе имуществ, предоставляемых крестьянам, мы встречаемся с двумя особенными обстоятельствами, которые, по нашему мнению, должны были бы решительным образом направить сословие, получающее выкуп, к наибольшей возможной умеренности в требованиях. [347] Ростовщик или рантьер располагает жить процентами, получаемыми от должника, сам отказываясь от фактического участия в промышленных предприятиях; потому интерес его состоит вовсе не в скорейшем получении капитала, проценты с которого уплачиваются должником, а только в возможном увеличении получаемых процентов. Средствами для этого служат оба те источника, влияние которых рассмотрели мы выше. Ростовщик по возможности старается увеличить цифру долга, нимало не стесняясь соображением, что через это затрудняется уплата капитала.

Когда моему векселю кончился срок и я затрудняюсь уплатой, ростовщик с удовольствием возобновляет вексель, приписывая к каждой тысяче рублей новые сотни и тысячи. Если я не мог уплатить в срок двух тысяч рублей, еще меньше вероятности, чтобы через год, через два уплатил я три тысячи; но какое дело ростовщику? Вместо 200 рублей он стал получать по 300 руб. процентов, этим его цель совершенно достигнута.

Совершенно иначе поступает купец или фабрикант, который сам непосредственно употребляет в дело капитал. Он соглашается на всякие уступки и в процентах, и даже в сумме капитала, лишь бы скорее получить его в свои руки. Если ему предлагают два условия: или получать по 5 % с суммы в 10 000 руб., но ждать уплаты этого капитала десять лет, или вместо того получить только 6 000 руб., но зато через два года, а в эти два года брать с этих 6 000 только по 3 %, — если предложат расчетливому промышленнику выбор между двумя такими условиями, он без всякого сомнения предпочтет брать только по 3 % и получить только 6 000 руб., лишь бы срок уплаты сократился от такой уступки.

По тому употреблению, какое помещики должны сделать из вознаграждения, они подходят под разряд людей, занимающихся промышленностью, а вовсе не под разряд ростовщиков. Их выгода не в том, чтобы праздным образом издерживать проценты, уплачиваемые за выкуп, а в том, чтобы как можно скорее получить самый капитал выкупа и употребить его отчасти на покупку новых недвижимых имений, а преимущественно на улучшение хозяйства в своих прежних землях. По очевидной необходимости все дельные проекты изменений в сельских отношениях при изложении способов вознаграждения принимают не постепенную выдачу каждому помещику должного ему вознаграждения малыми ежегодными частями, а одновременную уплату всего должного ему капитала вдруг с платежом процентов за годы ожидания этой полной уплаты. Лучшим для выгоды самих помещиков и, сколько нам кажется, единственным практичным путем к тому представляется тираж облигаций по известной очереди, вроде того, как выплачиваются облигации срочных государственных долгов. В кратких словах план этот излагается следующим образом [348] Предположим, что должно постепенно выплатить капитал в пятьсот миллионов рублей серебром, приносящий кредиторам 3%. Предположим, что из нескольких десятков тысяч кредиторов, которым следует эта уплата, каждый имеет одну облигацию на всю сумму, какая следует ему к уплате; величина этих облигаций чрезвычайно различна; некоторым кредиторам следует получить всего каких-нибудь 500 рублей, зато другим следует получить по сту тысяч, по пятисот тысяч рублей и даже более. Предположим, что с должников ежегодно получается сумма в 30 000 000 рублей. Выкуп облигаций [легко и довольно быстро] производится по следующему расчету. В первый год из 30 000 000, уплаченных должниками, 15 000 000 идут на уплату процентов всем вообще кредиторам. Затем остается на погашение капитала еще 15 000 000 рублей. По жребию вынимается облигаций на эти 15 000 000, и владельцы вынутых облигаций немедленно получают весь капитал, который имели в долгу. Ко второму году остается неуплаченного долга 485 000 000. Из новых 30 000 000 ежегодного взноса должников обращается на уплату процентов по этому долгу 14 550 000 руб., остальные 15 450 000 идут на выкуп облигаций. Затем к третьему году остается 469 550 000. На них уплачивается процентов 14 086 500, а на выкуп облигаций остается уже 15 913 500 руб. Таким образом с каждым годом все большая и большая часть ежегодного взноса остается свободной за уплатой процентов и обращается на выкуп облигаций. При цифрах, нами взятых, весь выкуп оканчивается почти в 23 года. К 24 году остается невыкупленных облигаций с небольшим всего только 10 000 000, и должники в этот год взнесут уже не 30 000 000, как прежде, а всего только около 11 000 000 на выкуп этих облигаций с уплатой на них процентов.

Ясное дело, что при таком порядке уплаты кредиторы не менее должников заинтересованы в возможном сокращении выкупного периода.

К этому обстоятельству присоединяется новое, принимаемое всеми лучшими планами выкупной операции. Мы заметили, что облигации чрезвычайно различны по величине. Мелкопоместные владельцы должны получить тысячи или даже только сотни рублей выкупа; эти лица, не имеющие ни большого кредита, ни наличных капиталов, всего более нуждаются в быстрейшем получении должного им капитала. Потому вообще принимается, что облигации будут подлежать жеребьевому выниманию не все одновременно, а с распределением на серии, так что сначала будут выниматься облигации мелкопоместных владельцев, потом владельцев поместий средней величины и, наконец, облигации больших землевладельцев. Мы не будем здесь доказывать справедливости такого порядка, — она ясна для беспристрастных людей. Но при этой очереди серий именно самые влиятельные в обществе люди, самые сильные по своему богатству и положе[349]нию в государстве имеют наибольший интерес в возможном сокращении срока выкупной операции, потому что выкуп именно их облигаций отлагается до последних годов выкупной операции.

Сильнейшим средством к достижению такого результата представляется возможно большая умеренность в требованиях кредиторов как относительно величины капитала, так и относительно процентов, следующих на него до выкупа облигаций.

Чтобы осязательнее показать всю важность этой умеренности для выгоды самих владельцев и особенно значительнейших владельцев, мы представим приблизительные расчеты продолжительности выкупной операции для разных классов землевладельцев при различной величине выкупного капитала и требуемых на него процентов. При этих расчетах мы будем принимать один источник дохода для выкупной операции, именно взимание уплаты исключительно от освобождаемых поселян. Нам кажется, что высший размер платежа на продолжительное число лет не может быть полагаем более как на 4 руб. серебром с души, то есть от 10 до 12 руб. с среднего тягла. Принять высший размер было бы обременительно для поселян, обязанных сверх того уплачивать государственные подати; результатом определения слишком высокой уплаты были бы только недоимки. Чтобы избежать слишком громадных цифр, мы произведем расчет на сто тысяч душ с приблизительным соблюдением той самой пропорции между разными категориями более или менее значительных владельцев, какая оказалась по 9-й ревизии. Но для округления счета и для приближения его к пропорциям, существующим в действительности, мы несколько уменьшаем процентное количество душ, принадлежащих мелкопоместным владельцам, и несколько увеличиваем его в высшей категории владельцев. Необходимость такой перемены ясна сама собой. Из владельцев, имеющих по 70 или 80 душ в известной губернии, найдутся многие, владеющие поместьями сверх того в других губерниях и по общей цифре принадлежащих им душ в разных губерниях переходящие из категории, к которой отнесены по однсй губернии, в высшую категорию.

Сообразно этому основанию мы принимаем следующую пропорцию: из ста тысяч душ принадлежат:

3 000 душ — владельцам, имеющим каждый от 1 до 20 душ (категория А). 15 000 душ — помещикам, имеющим каждый от 21 до 100 душ (категория Б). 35 000 душ — помещикам, имеющим каждый от 101 до 500 душ (категория В) 15 000 душ — владельцам, имеющим каждый от 501 до 1 000 душ (категория Г) 32 000 душ — владельцам, имеющим каждый более 1 000 душ (категория Д)*

Предположим различные величины выкупа за усадьбу и разные величины процентов, возрастающих пропорционально увеличению выкупа.

• Точная пропорция такова: А. — 3 420 душ, Б. — 15 270 душ, В. — 35 990 душ, Г. — 14 890 душ и Д. —30 280 душ. [350] Ⅰ выкуп 20 руб. сер. с души ( 50—60 руб. с тягла ) и 2¹⁄₂% * Ⅱ выкуп 40 руб. сер. с души (100—120 руб. с тягла ) и 3% Ⅲ выкуп 60 руб. сер. с души (150—180 руб. с тягла) и 4% Ⅳ выкуп 75 руб. сер. с души (187 руб. 50 коп. — 225 руб. с тягла) и 5%.

Продолжительность выкупной операции и время ожидания уплаты по облигациям для разных категорий владельцев при каждой из этих разных величин будут следующие:

Ⅰ

При выкупе в 20 руб. серебром и 2¹⁄₂ % вся выкупная операция будет кончена в 5 лет и 5 месяцев. Все владельцы, имеющие менее ста душ, получат выкуп немедленно. Все владельцы, имеющие от 100 до 500 душ, получат выкуп в течение второго и третьего годов от начала операции. В третий год будет выкуплено также несколько облигаций помещиков, имеющих от 500 до 1 000 душ; все остальные владельцы этой категории получат выкуп в четвертый год. Также в четвертый год получат выкуп многие из самых больших владельцев, имеющих более 1 000 душ; остальные владельцы этой последней категории получат выкуп в пятый год и в начале шестого года.

Ⅱ

При величине выкупа 40 руб. серебром с души и при 3% выкупная операция будет продолжаться с лишком 12 лет. Немедленно получат выкуп мелкопоместные владельцы (1—20 душ), а из владельцев второй категории только четвертая часть; остальным владельцам, имеющим 20—100 душ, придется ждать выкупа два и три года. Соразмерно тому увеличится срок ожидания для следующих категорий, и самые счастливые из владельцев, имеющих более 1 000 душ, должны будут ждать выкупа целых 8 лет, а менее счастливые будут ждать 11 и даже 12 лет.

Ⅲ

При выкупе в 60 руб. серебром и 4% продолжительность выкупной операции увеличивается до 23 лет с лишком. Даже мелкопоместные владельцы не все получат выкуп немедленно; некото- ————

• Ниже мы постараемся доказать возможность такого или даже еще меньшего процента при кратковременном продолжении выкупной операции. [351] рым из них придется ждать второго года. Что же касается до владельцев следующей категории (20—100 душ), выкуп их облигаций, начавшись со второго года, протянется, еще на 5 лет с лишком, так что последние из них получат выкуп не ранее седьмого года. Что же касается до самых значительных владельцев, имеющих более 1 000 душ, самым счастливым из них придется ждать выкупа не менее восемнадцати лет, а другие будут ждать лет двадцать и более; самые последние получат выкуп не ранее как в начале двадцать четвертого года.

Тут уже чувствуется недостаточность источника, который совершенно удовлетворителен при первой величине цифр и все еще достаточен при второй величине. Чувствуется уже некоторая потребность искать в помощь этому источнику каких-нибудь друтих. Но совершенно неизбежна становилась бы эта необходимость при последних из взятых нами величин, как покажет следующий расчет.

Ⅳ

При выкупе в 75 руб. серебром и при 5% продолжительность выкупной операции растягивается почти на 57 лет, то есть на целых два поколения; даже из мелкопоместных владельцев только одна девятая часть получит выкуп немедленно, другим придется ждать его по нескольку лет, многим по 7 и по 8 лет, некоторым даже по 9 лет. Раньше девятого года не достанется получить выкупа ни одному из владельцев второй категории (20—100 душ). Вообще выкуп облигаций этой категории будет тянуться целые десятки лет. Конечно, еще дольше придется ждать лицам, имеющим более 100 душ; чтобы дать понятие о медленности, с которой будут удовлетворяться их права, скажем, что самые счастливые из владельцев, имеющих более 1 000 душ, не получат выкупа ранее 51 года от начала выкупной операции, а другим придется ждать и 55, и 56, и 57 лет.

Тут, очевидно, уже совершенно недостаточен источник выкупа, принятый нами. Ждать платежа 40, 50, 55 лет невозможно. Какие же могут быть источники для усиления суммы, платимой самими выкупающимися? Очевидно, что государство было бы принуждено приступить к учреждению какого-нибудь нового налога. Но промышленность и торговля уж несут налоги, величина которых не может быть возвышена без обременения этих отраслей деятельности. Акцизы на предметы потребления, каковы вино, соль, табак, также уже установлены. Наконец простолюдины несут очень значительную подушную подать. Таким образом предметом нового налога могли бы сделаться только земли, до сих пор бывшие свободными от налога или платившие налог непропорционально малый. Это простое соображение пока[352]зывает, что ебли бы требовательность кредиторов заставила перенести часть тяжести выкупа, непропорционального силам выкупающихся, на другие органы государственного тела, то ближайшим образом весь этот избыток тяжести лег бы на имущества, которые останутся во владении самих же кредиторов.

Здравый расчет указывает, что умеренность требований должна считаться единственным средством для самих кредиторов не подвергнуться усиленным платежам с своих имуществ для удовлетворения своих требований. Чрезмерно возвышая свои требования, они сами себя принуждали бы платить левою рукою тот излишек, который захотели получать правою рукою.

Но если неумеренность требований кредиторов становилась бы в убыток им самим, то, с другой стороны, умеренность в претензиях кредитора доставляет должнику возможность расплачиваться еще быстрее, нежели мы принимали выше. Известно, что организм человека в течение короткого времени может выносить такие усилия и лишения, которые расстроили бы его, если бы растянулись на долгое время. То же самое и с хозяйственным организмом какого-нибудь сословия. Если мы приняли, что на продолжительный срок нельзя обложить выкупающихся платежом свыше 4 руб. в год, то, без сомнения, должники нашли бы возможность произвести уллату несколько большую, если бы повторять ее потребовалось от них небольшое число раз, например всего только два или три раза. С другой стороны, чем меньше срок, остающийся до уплаты кредитного знака, тем менее становится величина процента, нужная для поддержания номинальной ценности этого знака. Если при продолжительности выкупной операции выкупные облигации нуждались бы в сравнении по приносимому ими проценту с билетами государственных кредитных учреждений (3%), то при близости выкупного срока они не могли бы понизиться в цене и с меньшим процентом: кому была бы охота продать по 95 коп. за рубль такую облигацию, которая подлежит через два-три месяца тиражу, дающему очень значительную вероятность выкупной очереди с выдачею за нее полной цены и которая при самых неблагоприятных для нее шансах тиража будет ждать своей очереди очень недолгое время? Сверх того, при умеренности капитала, представляемого суммою облигаций, они меньше будут переполнять рынок, и, следовательно, уменьшится их наклонность к понижению. Прибавим еще одно обстоятельство, которому принадлежало бы решительное влияние на величину процента по облигациям коротких сроков. Вклады сумм, принадлежащих казенным учреждениям, дают по новому правилу кредитных учреждений только 1¹⁄₂ %. При непродолжительном сроке выкупа для таких сумм был бы выгодным оборотом размен банковых билетов на эти облигации, когда

23 Н. Г. Чернышевский, т. Ⅴ [353] бы они приносили даже 2% или 1³⁄₄ %. Такой размен, без всякого сомнения, поддержал бы их обращение по номинальной ценности. Кроме всех этих соображений, существует много других оснований для достаточности тем меньшего процента, чем кратковременнее срок всего продолжения выкупной операции. А если конец операции близок, то кредитные учреждения могут довольно сильно содействовать еще большему его сокращению ссудами на незначительный срок, которые легки и тогда, когда невозможна ссуда на долгий срок.

Таким образом, есть легкая возможность сократить в значительной степени и тот недолгий срок уплаты по облигациям при умеренных требованиях, какой представлялся нам выше. Мы попробуем приблизительно показать это на выкупе в 20 руб. серебром. Без всяких пособий, представляемых финансовыми соображениями, истекающими из его кратковременности, мы нашли его продолжающимся 5 лет и 5 месяцев. Но естественная непродолжительность его открывает путь к сокращению его до 3 лет или даже несколько менее. Примем цифру 3 лет и посмотрим, как велики должны быть усилия самих поселян и кредитных учреждений для сокращения ожиданий кредиторов этим сроком.

Во-первых, при умеренности выкупа довольно многие поселяне найдут средства взнести его за один раз. Положим, что при цифре 20 руб. одна десятая часть крестьянских семей найдут эту возможность. Для остальных будет легче в течение двух лет платить по 6 руб., нежели по 4 руб. в течение пяти лет. Платить по 6 руб. несколько лет сряду было бы, сказали мы, невозможно, но возможно сделать два раза чрезвычайное усилие, если немедленно затем начинается льгота.

При сроке выкупной операции в 5 лет с лишком полагалось на выкупной капитал 2¹⁄₂ %. Но если тираж будет продолжаться только три года, то не будет надобности разделять облигации на категории по значительности поместьев, подлежащих выкупу; тогда и самый последний тираж отлагается на срок столь недальний, что даже малые владельцы (21—100 душ) могут ждать его. Только мелкопоместные владельцы (1—20) сохранят свою привилегию получить выкуп именно в первый год. Если же тираж будет происходить не по годичным, а по менее продолжительным промежуткам, например через два месяца или, еще лучше, ежемесячно, тогда едва успеет дойти до провинций известие о номерах, вынутых в первый тираж, как уже будет надобно ожидать нового тиража, с сильной вероятностью удовлетворения тех, которые не попали в первый тираж, и таким образом облигации будут совершенно достаточно поддерживаться в цене уже самыми шансами тиража, не нуждаясь в пособии процентов. Итак, мы полагаем возможным оставить их без процентов. Тогда будем иметь следующий ход выкупной операции: [354] Первый год 10 000 крестьян внесли полный выкуп по 20 руб., итого 200 000 руб.; остальные 90 000 внесли по 6 руб., итого 540 000 руб.; всего в первый год выкупается облигаций на . . . . . . . . . . . . . . . . . 740000 руб. Второй год 90 000 душ вносят по 6 руб., всего выкупается облигаций на . . . . . . . . . . . . . . . . . 540 000 руб. ———————————————————————————— Итого в первые два года выкуплено облигаций на . . . . . . . . . . 1 280 000 руб.

На третий год крестьяне вносят только по 3 руб. серебром, итого 270 000; недостающие для полного выкупа 450 000 ссужаются кредитными учреждениями, которые могут сделать эту ссуду, потому что при уплате с души по 2 руб. 25 коп. она погашается в два года. Таким образом нужно содействие кредитных учреждений менее чем на одну четвертую часть выкупной суммы, чтобы срок выкупа сокращался почти наполовину.

Выгода для владельцев очевидна: отказываясь от ничтожного для них получения процентов, излишних для поддержки цены облигаций при столь быстром ходе выкупа и столь частом тираже, они выигрывают то, что получают по своим облигациям удовлетворение вдвое быстрее. Каждый расчетливый хозяин с радостью пожертвует 50 коп. в год (2¹⁄₂ % на 20 руб.), чтобы вдвое скорее получить следующие ему 20 руб. с души.

Выгода крестьян будет также довольно значительна. Они платят:

При тираже в 5 лет и 5 месяцев При тираже в 3 года

1 год . . . . . 4 руб. — коп. 6 руб. — коп. 2 » . . . . . 4 » — » 5 » — » З » . . . . . 4 » — » 3 » — » 4 » . . . . . 4 » — » 2 » 50 » 5 » . . . . . 4 » — » 2 » 50 » 6 » . . . . . 1 » 16 » 2 » 50 » —————————————————————————————— Итого 21 руб. 16 коп. Итого: [21 руб. 50] коп.

Но вообще сокращение тиража, о котором мы теперь говорим, предполагается нами гораздо более в выгодах кредиторов, нежели в выгодах должников, потому что 2¹⁄₂ % при рассрочке платежа на 5 лет и 5 месяцев уже не составляют слишком большого обременения (именно всего только около 6 копеек на рубль за все продолжение платежей).

Пожертвование кредитных учреждений для доставления помещикам столь значительной выгоды, как сокращение срока тиража почти на целую половину, будет совершенно ничтожно, если ссуда будет сделана этими учреждениями даже без процентов, как мы предположили; именно в первый год оня пожертвуют 13 500 руб. (считая по 3%) и во второй (так как половина ссуды уже возвратится в этот год) 6 750 руб., всего 20 250 руб., то есть

23* [355] 4¹/₂ копейки на рубль ссуды. Но и эту потерю мы предположим собственно только для упрощения расчета; срок ссуды так незначителен, что платить по ней проценты будет необременительно для крестьян. Именно, полагая на ссуду 3%, придется собрать в 4-й год вместо 2 руб. 50 коп. по 2 руб. 65 коп., а на 5-й год вместо 2 руб. 50 коп. по 2 руб. 57¹/₂ коп. с души. Таким образом, если бы при подобном сроке уплаты кредитные учреждения затруднились принять на себя ту небольшую потерю, которую мы предположили, то легко можно было бы избавить их от всякой потери, положив на ссуду по 3%, — этим не обременились бы чувствительно крестьяне при кратковременности ссуды.

Мы начали свои соображения о необходимости умеренной цифры выкупа исключительно в выгодах должника. Но нечувствительно пришли мы к выводу, что также осязательна эта выгода и для расчетливого кредитора. Мы не говорим о пожертвованиях со стороны кредиторов, — опыт отучил нас от подобных мечтаний. Но арифметика показывает нам, что алчность вовсе не есть расчетливость, что, напротив, истинно расчетлив только тот, кто по возможности умерен в своих требованиях, и мы желали бы теперь хотя только того, чтобы кредиторы как можно точнее рассчитывали, какие шансы их ожидают при умеренности и какие при неумеренности требованнй. [356] КРИТИКА ФИЛОСОФСКИХ ПРЕДУБЕЖДЕНИЙ ПРОТИВ ОБЩИННОГО ВЛАДЕНИЯ ¹

[(К вопросам по опостылому делу, статья первая)] Wie weh', wie weh', wie wehe. Göthe, «Faust» *. Предисловие. — Первобытность общинного поземельного владения свидетельствует ли против предпочтения его личной поземельной собственности? — Необходимо ли у каждого народа каждому учреждению проходить все логические моменты развития? — [Регламентация и законодательство].

Долго молчал я в споре, который был поднят мною. Равнодушие, с которым были встречены остальными журналами первые статьи мои и г. Вернадского ², служившие на них ответом, — это равнодушие мало-помалу сменилось чрезвычайно живым участием. Вот уж много времени, как не проходит ни одного месяца без того, чтоб не явилось в разных журналах по нескольку статей об общинном владении. Все говорили об этом вопросе, — я молчал. Бóльшая часть говоривших о нем нападали и на мое мнение, и на мою личность очень сильным образом, — я молчал, хотя в других случаях не отличался способностью оставлять без ответа нападение на то, что считаю справедливым и полезным, и хотя даже друзья мои всегда замечали во мне чрезвычайную, по их мнению даже излишнюю, любовь к разъяснению спорных вопросов горячею полемикою. Я молчал, несмотря ни на интерес, приобретенный для публики вопросом, который так дорог для меня лично, несмотря на бесчисленные вызовы противников, несмотря на частые побуждения от друзей, упрекавших меня и в лености, и в позорной апатии к общему делу, и в трусости. И теперь, когда берусь я за перо, чтобы снова защищать общинное владение, я выдерживаю сильную борьбу с самим собою и не знаю сам, не лучше ли было бы продолжать мне упорное молчание.

• Как больно, как больно, как больно! (Гете, «Фауст»). — Ред. [357] Дело в том, что я стыжусь самого себя. Мне совестно вспоминать о безвременной самоуверенности, с которою поднял я вопрос об общинном владении. Этим делом я стал безрассуден, — скажу прямо, стал глуп в своих собственных глазах.

Возобновляя мою речь об общинном владении, я должен начать признанием совершенной справедливости тех слов моего первого противника, г. Вернадского, которыми он объявлял в самом возникновении спора, что напрасно взялся я за этот предмет, что не доставил я тем чести своему здравому смыслу. Я раскаиваюсь в своем прошлом неблагоразумии, и если бы ценою Униженной просьбы об извинении могло покупаться забвение совершившихся фактов, я не колеблясь стал бы просить прощение у противников, лишь бы этим моим унижением был прекращен спор, начатый мной столь неудачно ³.

«Как? Неужели человек, так громко провозглашавший непобедимость доводов в пользу общинного владения, поколебался в своем убеждении возражениями противников, бессилие которых так высокомерно осмеивал в начале битвы? — подумает читатель. — Неужели он чувствует себя побежденным теми фактами и силлогизмами, которые противопоставлены ему?» О, если бы мой стыд перед самим собою происходил из этого источника! Быть побеждену учеными доводами, конечно, неприятно было бы для самолюбия, особенно когда при этом наносятся еще оскорбления личности побеждаемого; но в таком случае скорбь состояла бы в чувстве мелочном, пошлость которого отняла бы силу открыто признаваться перед публикою в своем стыде. Мой стыд другого рода, и как ни тяжел он, он не боится огласки.

Не возражениями противников позорится моя безрассудная надежда на победу. Пусть противники многочисленны; пусть возражения громадны по объему и количеству; пусть даже некоторые из противников принадлежат к тем людям, одобрением которых я дорожил в других случаях, порицание которых было бы горько для меня в других делах: не ими смущен я. С самого начала я говорил, что по вопросу об общинном владении против меня будет огромное большинство русских ученых и мыслителей и те литературные партии, которые уважаются мною выше всех остальных после той, к которой принадлежу я сам. Факт, предвиденный и предсказанный мною самим, не мог смутить меня ⁴. Напротив, я удивлялся, не встретив враждебности к защищаемому мною делу в некоторых из наших публицистов, имеющих наиболее авторитета во мнении публики и моем собственном. Отрадной для меня неожиданностью было, что эти люди или не напали на защищаемое мною мнение, или даже выражали свое сочувствие к нему *⁵. Не многочисленностию противников был —————

• Я говорю не о славянофилах, которых я могу уважать за многое, но симпатии которых не заслуживаю, как они сами объявляют и как я сам чувствую. [358] удивлен я, а тем, что их не оказалось еще гораздо больше; удивлен, что в их рядах нет ни одного из тех ученых, противоречие которых было бы для меня действительно тяжело. Если не произвела на меня впечатления огромность числа писателей, восставших против общинного владения, то еще меньше могли поколебать мое убеждение доводы, ими выставленные. В начале спора я указывал обыкновенные источники возражений против общинного владения и книги, руководящие мыслями людей, от которых ожидал я противоречия. Мои предположения, что против меня будут повторять чужие слова, давно известные не мне одному и давно опровергнутые не мною, а европейскими писателями, — эти предположения сбылись даже выше всех моих ожиданий. Ни одного нового или самостоятельного соображения не было представлено русскими противниками общинного владения; все их понятия были целиком взяты из устарелых книг и даже не применены к частному вопросу, к которому большею частию вовсе не шли. Из немногих фактов, на которых опирались эти соображения, также не было почти ни одного, который бы прямо шел к делу; а если которые и шли к делу, то были подбираемы так неосмотрительно, что свидетельствовали в сущности не против общинного владения, а в пользу его. Словом сказать, возражения были до того избиты, что, признаюсь, я не имел интереса прочесть до конца почти ни одной из статей против общинного владения, которые появлялись после того, как я поместил свою последнюю статью ⁶ против г. Вернадского в ноябрьской книжке «Современника» прошлого года; с первых же страниц каждого возражения я видел, что бесполезно читать эти бледные повторения того, что уже давно наскучило мыслящему человеку в сотнях плохих французских книжек о политической экономии; даже приятность читать гневную брань против себя, приятность, выше которой нет ничего для писателя, любящего колебать старые и надменные предрассудки, не могла пересилить скуку, приносимую вялыми повторениями общих мест старинной экономической школы ⁷. Только теперь, решившись возобновить свои статьи об общинном владении, я стал читать эти возражения и убедился, что не сделал ошибки, предположив их вовсе не заслужившими прочтения.

Итак, не сила противников заставляет меня признать, что я заблуждался, начав говорить в защиту общинного владения. Напротив, со стороны успеха именно этой защиты я могу признать за своим делом чрезвычайную удачу: слабость аргументов, приводимых противниками общинного владения, так велика, что без всяких опровержений с моей стороны начинают журналы, сначала решительно отвергавшие общинное владение, один за другим делать все больше и больше уступок общинному поземельному принципу. Теперь нет уже сомнения в том, что большинство литературного мира считает нужным сохранить от вторжения личной частной собственности, по крайней мере на ближайшее время, [359] те части земли, которые до сих пор оставались собственностью или владением общества. Такая уступка после первоначального совершенного и резкого отвержения общественной поземельной собственности во всех ее видах могла бы внушать мне некоторую гордость ⁸. Но я стыжусь себя.

Трудно объяснить причину моего стыда, но постараюсь сделать это, как могу.

Как ни важен представляется мне вопрос о сохранении общинного владения, но он все-таки составляет только одну сторону дела, к которому принадлежит. Как высшая гарантия благосостояния людей, до которых относится, этот принцип получает смысл только тогда, когда уже даны другие, низшие гарантии благосостояния, нужные для доставления его действию простора. Такими гарантиями должны считаться два условия. Во-первых, принадлежность ренты тем самым лицам, которые участвуют в общинном владении. Но этого еще мало. Надобно также заметить, что рента только тогда серьезно заслуживает своего имени, когда лицо, ее получающее, не обременено кредитными обязательствами, вытекающими из самого ее получения. Примеры малой выгодности ее при противном условии часто встречаются у нас по дворянским имениям, обремененным долгами. Бывают случаи, когда наследник отказывается от получения огромного количества десятин, достающихся ему после какого-нибудь родственника, потому что долговые обязательства, лежащие на земле, почти равняются не одной только ренте, но и вообще всей сумме доходов, доставляемых поместьем. Он рассчитывает, что излишек, остающийся за уплатою долговых обязательств, не стоит хлопот и других неприятностей, приносимых владением и управлением. Потому, когда человек уже не так счастлив, чтобы получить ренту, чистую от всяких обязательств, то по крайней мере предполагается, что уплата по этим обязательствам не очень велика по сравнению с рентою, если он находит выгодным для себя ввод во владение. Только при соблюдении этого второго условия люди, интересующиеся его благосостоянием, могут желать ему получение ренты.

На предположении этих двух условий была основана та горячность, с какою я выставлял общинное владение необходимым довершением гарантий благосостояния.

Меня упрекают за любовь к употреблению парабол. Я не спорю, прямая речь действительно лучше всяких приточных сказаний; но против собственной натуры и, что еще важнее, против натуры обстоятельств итти нельзя, и потому я останусь верен своему любимому способу объяснений. Предположим, что я был заинтересован принятием средств для сохранения провизии, из запаса которой составляется ваш обед. Само собой разумеется, что если я это делал из расположения собственно к вам, то моя ревность основывалась на предположении, что провизия принад[360]лежит вам и что приготовляемый из нее обед здоров и выгоден для вас. Представьте же себе мои чувства, когда я узнаю, что провизия вовсе не принадлежит вам и что за каждый обед, приготовляемый из нее, берутся с вас деньги, которых не только не стоит самый обед, но которых вы вообще не можете платить без крайнего стеснения. Какие мысли приходят мне в голову при этих столь странных открытиях? «Человек самолюбив», и первая мысль, рождающаяся во мне, относится ко мне самому. «Как был я глуп, что хлопотал о деле, для полезности которого не обеспечены условия! Кто, кроме глупца, может хлопотать о сохранении собственности в известных руках, не удостоверившись прежде, что собственность достанется в эти руки и достанется на выгодных условиях?» Вторая моя мысль — о вас, предмете моих забот, и о том деле, одним из обстоятельств которого я так интересовался: «Лучше пропадай вся эта провизия, которая приносит только вред любимому мною человеку! Лучше пропадай все дело, приносящее вам только разорение!» Досада за вас, стыд за свою глупость — вот мои чувства.

Но довольно мне говорить о своих чувствах и о собственной личности. Как бы то ни было, но пошло в ход глупым образом начатое мною дело об общиниом владении ⁹. Не все смотрят на него с тем чувством отвращения и негодования, какое внушает оно мне теперь, по разрушении надежд, в которых было начато мною. Теперь, я уже сказал, я желал бы, быть может, чтобы все оно пропало. Другие, напротив, хлопочут о том, чтобы привести его к концу, все больше и больше склоняясь к тем мнениям, какие были выражены мною при начале спора об общинном владении. Дело это уже не может быть брошено. А если дело, которому лучше было бы быть брошену, уже не может быть брошено, то нечего делать, надобно участвовать в его ведении.

Резким полемическим тоном был начат мною спор об общинном владении. Крик этот имел одну цель: заставить обратить внимание на предмет его. Теперь общее внимание обращено на предмет речи и нет надобности ей переступать границы спокойного изложения, чтобы быть выслушанной.

Но, — последняя дань полемическому тону, от которого я отказываюсь по вопросу об общинном владении: мало того, что возможно мне обойтись без полемики, — было бы недобросовестно с моей стороны пользоваться этим оружием тогда, когда нужно не столько обличение ошибок, сколько пополнение пробелов, производимых незнанием или забывчивостью. Дозволительно ли полемизировать против человека, который не соглашается с вами только потому, что не знает первых четырех действий арифметики или не подумал о результате, получаемом из сложения двух с двумя? Говорить с ним горячим тоном — это [361] и бесполезно для него, и совестно для вас. Он нуждается в уроке из «начатков учения», — в уроке, изложенном с такою популярностью, которая была бы доступна его силам и пробуждала бы деятельность его мысли.

Степень знакомства с современною наукою и привычки к самостоятельному мышлению, обнаруженная противниками общинного владения, предписывает мне стараться о всевозможной популярности при следующем изложении первоначальных понятий, касающихся вопроса о различных видах собственности на землю, владения и пользования землею. Итак, читатель простит мне, если найдет, что большая часть наших страниц посвящена изложению фактов и соображений слишком элементарных: при составлении настоящих статей я имел в виду не тот уровень знаний и сообразительности, какой предполагается в большинстве публики, а только тот, какой обнаружен противниками общинного владения.

Прежде нежели вопрос об общине приобрел практическую важность с начатием дела об изменении сельских отношений, русская община составляла предмет мистической гордости для исключительных поклонников русской национальности, воображавших, что ничего подобного нашему общинному устройству не бывало у других народов и что оно таким образом должно считаться прирожденною особенностью русского или славянского племени, совершенно в том роде, как, например, скулы более широкие, нежели у других европейцев, или язык, называющий мужа — муж, а не mensch, homo или l'homme и имеющий семь падежей, а не шесть, как в латинском, и не пять, как в греческом. Наконец люди ученые и беспристрастные ¹⁰ показали, что общинное поземельное устройство в том виде, как существует теперь у нас, существует у многих других народов, еще не вышедших из отношений, близких к патриархальному быту, и существовало у всех других, когда они были близки к этому быту. Оказалось, что общинное владение землею было и у немцев, и у французов, и у предков англичан, и у предков итальянцев, словом сказать, у всех европейских народов; но потом при дальнейшем историческом движении оно мало-помалу выходило из обычая, уступая место частной поземельной собственности. Вывод из этого ясен. Нечего нам считать общинное владение особенною прирожденною чертою нашей национальности, а надобно смотреть на него как на общую человеческую принадлежность известного периода в жизни каждого народа. Сохранением этого остатка первобытной древности гордиться нам тоже нечего, как вообще никому не следует гордиться какою бы то ни было стариною, потому что сохранение старины свидетельствует только о медленности и вялости исторического развития. Сохранение общины в поземель[362]ном отношении, исчезнувшей в этом смысле у других народов, доказывает только, что мы жили гораздо меньше, чем эти народы. Таким образом оно со стороны хвастовства перед другими народами никуда не годится.

Такой взгляд совершенно правилен; но вот наши и заграничные экономисты устарелой школы вздумали вывесть из него следующее заключение: «Частная поземельная собственность есть позднейшая форма, вытеснившая собою общинное владение, оказывавшееся несостоятельным перед нею при историческом развитии общественных отношений; итак, мы подобно другим народам должны покинуть его, если хотим итти вперед по пути развития».

Это умозаключение служит одним из самых коренных и общих оснований при отвержении общинного владения. Едва ли найдется хотя один противник общинного владения, который не повторял бы вместе со всеми другими: «Общинное владение есть первобытная форма поземельных отношений, а частная поземельная собственность — вторичная форма; как же можно не предпочитать высшую форму низшей?» Нам тут странно только одно: из противников общинного владения многие принадлежат к последователям новой немецкой философии; одни хвалятся тем, что они шеллингисты, другие твердо держатся гегелевской школы; и вот о них-то мы недоумеваем, как не заметили они, что, налегая на первобытность общинного владения, они выставляют именно такую сторону его, которая должна чрезвычайно сильно предрасполагать в пользу общинного владения всех, знакомых с открытиями немецкой философии относительно преемственности форм в процессе всемирного развития; как не заметили они, что аргумент, ими выставляемый против общинного владения, должен, напротив, свидетельствовать о справедливости мнения, отдающего общинному владению предпочтение перед частною поземельною собственностию, ими защищаемою?

Мы остановимся довольно долго над следствиями, к каким должна приводить первобытность, признаваемая за известною формою, потому что по странной недогадливости именно эта первобытность служила, как мы сказали, одним из самых любимых и коренных аргументов наших противников.

Мы — не последователи Гегеля, а тем менее последователи Шеллинга. Но не можем не признать, что обе эти системы оказали большие услуги науке раскрытием общих форм, по которым движется процесс развития. Основной результат этих открытий выражается следующею аксиомою: «По форме высшая ступень развития сходна с началом, от которого оно отправляется». Эта мысль заключает в себе коренную сущность шеллинговой системы; еще точнее и подробнее раскрыта она Гегелем, у которого вся система состоит в проведении этого основного принципа чрез все явления мировой жизни от ее самых общих состояний до [363] мельчайших подробностей каждой отдельной сферы бытия. Для читателей, знакомых с немецкою философиею, последующее наше раскрывание этого закона не представит ничего нового; оно должно служить только к тому, чтобы выставить в полном свете непоследовательность людей, не замечавших, что дают оружие сами против себя, когда налегают с такою силою на первобытность формы общинного владения.

Высшая степень развития по форме сходна с его началом, — это мы видим во всех сферах жизни. Начнем с самой общей формы процесса бытия на нашей планете. Газообразное и жидкое состояние тел — вот исходная точка, от которой пошло вперед образование нашей планеты и жизни в ней. Великим шагом вперед было сгущение газов и отвердение жидкостей в минеральные породы. В благородных металлах и драгоценных каменьях планетный процесс дошел до совершенства в этом направлении. Сравните вековую неразрушимость и чрезвычайную плотность золота и платины, еше большую неразрушимость и страшную крепость рубина и алмаза с шаткостью формы, с быстрым процессом химических изменений в газе и жидкости, вы увидите две противоположные крайности. Но что же затем? Истощилась ли жизнь природы достижением крайней прочности, плотности и неподвижности в минеральном царстве? Нет, мало-помалу на минеральном царстве возникает растительное. С одного шага природа от страшной плотности минералов возвращается к меньшей плотности жидкостей: удельный вес дерева занимает средину между удельным весом разных жидкостей. Мало этого сходства в удельном весе: минеральное основание дерева (обнаруживающееся пепельным остатком по его разложении) принимает в соединение с собой очень значительную массу материи в жидком состоянии: все дерево проникнуто жидким соком, который и составляет двигатель его жизни. Но от неподвижности минерального царства осталась в дереве неподвижность на месте, которое раз занято целым организмом, и неизменность в расположении частей, какое раз приняли они одни относительно других. Внешняя форма дерева также тверда; она только нечувствительно расширяется временем в объеме, но за этим исключением постоянно сохраняет одно и то же очертание. Природа вступает в новый фазис развития, за растительным царством производит животное, и этим шагом она еще приближается к формам бытия, предшествовавшим минеральному царству. В организме животного жидкие элементы занимают еще гораздо больше места, нежели в растении. Они даже достигают самостоятельного отделения от твердых частей, огромными массами собираясь в жилах, в сердце, в желудке и других резервуарах животного организма. Твердая основа, которая в растении представлялась на первом плане, в животном отступает вовнутрь, облекаясь мягкими покровами мяса и жира; теряя наружное значение, она теряет и [364] ту центральную важность, какую имела в дереве, где все до самой сердцевины было твердо: в животном центральные части, важнейшие по своему значению для организма, так же не тверды, как и наружные покровы остова; твердый остов удерживается единственно как опора для мягких частей. Мало того, что жидкость изгнала минеральную твердость из центральных органов: в эти органы проникли газы: животный организм наполнен воздухом, значительными массами сосредоточивающимся в двух основных органах центральной жизни, в легких и в желудке. От минерального царства в растении сохранялось постоянство внешней формы; в животном наружные очертания постоянно изменяются от непрерывной смены разных положений тела. Не осталось и неподвижности целого организма на одном месте: как частицы воды по закону тяготения и под ударами волн атмосферы вечно движутся с места на место, так и животный организм вечно вижется с места на место. Животная жизнь становится все интенсивнее и интенсивнее; проходя от ленивого моллюска, почти прикованного к месту, через высшие формы организма до млекопитающих, она достигает своего зенита в человеке. В чем же состоят материальные отличия этого высшего животного организма от низших? В человеке гораздо более развита нервная система и особенно головной мозг. Что же это за масса, развитие которой составляет венец стремлений природы? Масса мозга — нечто такое неопределенное по своему виду, что как будто бы уже составляет переход от мускулов, имеющих столь определи- тельные качества по своей форме и внутреннему составу, к какому-то полужидкому киселю вроде тех, которыми начинается превращение неорганической материи в органическую. Этот бесформенный кисель сохраняет известное очертание только потому, что удерживается внешними костяными оградами; освободившись от них, он расплывается будто кусок жидкой грязи. В его химическом составе самый характеристичный элемент — это фосфор, имеющий неудержимое стремление переходить в газообразное состояние; венец животной жизни, высшая ступень, достигаемая процессом природы вообще, нервный процесс состоит в переходе мозговой материи в газообразное состояние, в возвращении жизни к преобладанию газообразной формы, с которой началось планетное развитие.

Иной читатель посмеется над этими геологическо-физиолотическими рассуждениями в статье о юридическом и социальном вопросе. Мы сами готовы были бы смеяться над обзорами теллурической жизни, служащими подкреплением политико-экономических истин, если б не замечали, как много зависит тот или другой взгляд на какой-нибудь, повидимому, чисто практический и очень специальный вопрос от общего философского воззрения. В настоящем случае чтение статей против общинного владения убедило нас, что нерасположение к этой форме поземельных [365] отношений основано не столько на фактах или понятиях, специально относящихся к данному предмету, сколько на общих философских и моральных воззрениях о жизни. Мы думаем, что истребить предубеждения по частному вопросу, нас занимающему, можно только изложением здравых понятий, противоположных отсталым философемам или философским и моральным недосмотрам, которыми держатся эти предубеждения. Потому продолжаем философско-физиологические очерки отношений между разными формами жизни, как бы ни казались забавны такие эпизоды в статьях, которые собственно должны бы ограничиваться сферою специальности. Если такие эпизоды и действительно забавны, то мы утешаемся мыслию, что они будут не бесполезны.

Кто не хотел подумать об общих истинах, изложенных в Гумбольдтовом «Космосе», тот, конечно, принуждает говорить о них и тогда, когда дело идет о каком-нибудь специальном вопросе. От общего теллурического процесса перейдем к соотношению форм в более тесных сферах и прежде всего взглянем, например, на характер животной жизни в разных ступенях ее развития. Мы уже видели, что высшее произведение этой жизни, мозговая масса, характером своим напоминает какой-то кисель, почти лишенный тех форм и качеств, какими отличается вообще мясо, составляющее преобладающий элемент животного царства. Низшая ступень животной жизни, проявляющаяся в моллюсках и слизняках, имеег совершенно тот же характер: тело устрицы своим студенистым качеством скорее сходно с мозгом, нежели с мясом. Итак, мы видим опять три формы, из которых высшая (мозг) представляется как будто бы возвращением от второй (мяса) к первобытной форме (студенистое вещество).

Возьмем еще теснейшую сферу жизни, именно два высшие разряда из трех обширных классов, принимаемых Ламарком, animalia articulata и anirnalia intelligentia*. С того момента, как проявляется первый признак интенсивности в животной жизни возникновением членораздельности (animalia articulata), мы видим, что каждая из отдельных частей, на которые подразделился организм, имеет как будто бы свою самобытную жизнь, кроме общей жизни целого организма. Из этих низших животных есть такие, которые можно делить на несколько частей, и каждая часть преспокойно будет жить по отделении от других. Чем выше мы будем подниматься по лестнице форм, тем сильнее и сильнее общая жизнь целого организма будет брать перевес над жизнью отдельных членов, и, наконец, в разряде рыб преобладание общей жизни целого организма становится до того громадно, что даже исчезают все отдельные члены, и целый организм сливается в один плотный кусок без вслких перехватов и отростков. Но поднимемся еще выше, и в разрядах птиц и млекопитающих

• Животные членистые и животные разумные, — Дед. [366] мы уже видим возобновление прежних форм организма, у которого к основному стержню примыкают отростки с различными перехватами по внешней форме. Однако, если по наружности птица и млекопитающее составляют как будто возвращение от одного плотного куска рыбы к членораздельным формам насекомых, то внутренняя жизнь, жизнь ошущений и стремлений, остается в птице и млекопитающем, как в рыбе, вся сосредоточена в одном общем органическом чувстве с подавлением самобытного значения стремлений, свойственных отдельным органам. Зрение, слух, обоняние для млекопитаюшего имеют только то значение, что служат средствами для приискания пищи, различения предметов и местностей, удобных и здоровых для целого организма, от нездоровых или неудобных и для избежания опасностей. Даже вкус служит почти только для рассортировки различных питательных материалов по степени их здоровости для целого организма. Конечно, кошка должна чувствовать разницу вкуса между грубою говядиною или пулярдкою; но дайте ей вдруг два куска того и другого мяса, она не станет делать выбор между ними и начнет есть тот, который больше или который скорее попался ей под морду. Даже осязание очень мало служит для животных источником удовольствий, независимых от общих потребностей жизни целого организма. Даже половой инстинкт не занимает их собою как самобытный источник ошущений: его отправления служат только средством для освобождения организма от частиц, излишнее накопление которых расстраивает общий порядок в жизни целого организма. Можно сказать, что все ощущения животных и все их стремления являются только видоизменениями общих потребностей и чувств целого организма, именно отправлений желудка и чувства здоровья или болезни. Совершенно не такова жизнь человека. Каждое из его чувств достигает самобытного интереса для него; глаз, ухо и каждый из других органов чувств становится в человеке как будто каким-то самобытным организмом с собственной жизнью, с своими особенными потребностями и удовольствиями. Человек не только по внешней форме, как млекопитающее, но и по самой сущности своей жизни представляется как будто бы собранием нескольких сросшихся самобытных организмов, и общая жизнь всего организма удерживает за собою значение как будто только потому, что служит общею поддержкою развития этих отдель- ных жизней. Чем выше поднимается человек в своем развитии, чем цивилизованнее стансвится он, то есть чем человечнее становится его жизнь, тем больший и больший перевес берут эти частные стремления каждого органа к самостоятельному развитию овоих сил и наслаждению своею деятельностью. Ощущения, доставляемые зрением, слухом и другими физическими чув- ствами, различные нравственные ощущения, игра фантазии, деятельность мышления все решительнее заслоняют собою инте[367]ресность общего органического процесса для самого индивидуума, и, наконец, этот процесс (питание) сохраняет только тот интерес, какой придается ему наслаждениями отдельного органа вкуса, и вместо самобытного значения он представляется только средством к удовлетворению частного гастрономического интереса или теряет всякую занимательность для индивидуума. Цивилизованный человек, если развит нормально, говорит подобно Сократу: «Я ем только для того, чтобы жить сердцем и головою»; если развит дурным образом, говорит: «Я ем для того, чтобы наслаждались мой язык и нёбо». Но никогда цивилизованный человек не чувствует, чтобы сама по себе, без частных гастрономических удовольствий, еда представлялась ему очень занимательным процессом.

Таким образом в конце развития собственно животной жизни, в жизни цивилизованного человека мы видим как будто возвращение той самой формы, какую имела животная жизнь при первом начале своей интенсивности: в цивилизованной жизни человека, как в существовании артикулированных животных, общая жизнь организма решительно отступает на второй план сравнительно с самобытными отправлениями отдельных органов.

Мы обозрели все сферы материальной жизни, начиная общими теллурическими явлениями ее и переходя к сферам все теснейшим и теснейшим, до царства интенсивной животной жизни, и повсюду видели неизменную верность развития одному и тому же закону: высшая степень развития представляется по форме возвращением к первобытному началу развития. Само собою разумеется, что при сходстве формы содержание в конце безмерно богаче и выше, нежели в начале, но об этом мы будем говорить после. Быть может, наш очерк материального развития от теллурических состояний до мозговой деятельности был слишком длинен; но мы хотели многочисленными подробностями показать неизменную верность природы тому закону, на речь о котором не к выгоде себе навели полемику наши противники, с необдуманным торжеством налегая на первобытность осуждаемой ими формы одного из общественных учреждений. Мы хотим показать всеобщее господство излагаемого закона во всех проявлениях жизни, и, окончив обзор материальных явлений с этой точки зрения, обратимся к такому же очерку нравственно-общественной жизни, составляющей другую великую часть планетарного развития.

Наш очерк растянулся бы на целые томы, если бы мы захотели упоминать о каждой сфере нравственно-общественного развития, в процессе которой повторяется общий закон, о котором мы говорим. Какую бы сторону жизни ни взяли мы, везде увидим господство общей нормы, открытой новою немецкою философиею, и, приведя наудачу несколько примеров, мы просили бы людей, которые захотели бы сомневаться в общем владычестве этой [368] нормы, указать хотя один факт, на развитии которого не отпечатлевалась бы она. Начнем хотя с общего органа умственной и общественной жизни, с языка. Филология показывает, что все языки начинают с того самого состояния, представителем которого служит обыкновенно китайский: в нем нет ни склонений, ни спряжений, вообще никаких грамматических видоизменений слова (флексий); каждое слово является во всех случаях речи в одной и той же форме; «я итти дом» говорит китаец вместо нашего «я иду домой». Но язык начинает развиваться, и являются флексии; число их все возрастает и достигает той гибкости всего внутреннего состава слове, какую видим [мы] в семи[ти]ческих языках, достигает того страшного изобилия грамматических наращений, какое видим в татарском языке, где глагол имеет семь или восемь наклонений, несколько десятков времен, целые десятки деепричастий и т. д. В нашей семье на высшей точке этого периода стоит санскритский язык. Но развитие идет далее, и в латинском или в старославянском уже гораздо менее флексий, нежели в санскритском. Чем дальше живет язык, чем выше развивается народ, им говорящий, тем более и более обнажается он от прежнего богатства флексий. Нынешние славянские наречия беднее ими, нежели старославянский; в итальянском, французском, испанском и других романских языках флексий меньше, нежели в латинском; в немецком, датском, шведском, голландском меньше, нежели в старонемецком, и наконец английский язык, служащий указанием цели, к которой идут по отношению к своим флексиям все другие европейские языки, почти совершенно уже отбросил все флексии. Подобно китайцу англичанин буквально говорит уже «я итти дом». В начале нет падежей, в конце развития также нет падежей; в начале нет различия по окончаниям между существительным, прилагательным и глаголом, — в конце развития тоже нет различия между ними (like— 1. похожий, 2. сравнивать; love — 1. любить, 2. любовь).

В грамматическом устройстве языка конец сходен с началом. То же самое во всех формах общежительной и умственной жизни, общим условием для существования которой служит язык. Берем прежде всего внешние черты общежития и, во-первых, ту, для которой язык служит не только условием, но и материалом: способ выражения в обращении между людьми. Вне цивилизации человек безразлично говорит одинаковым местоимением со всеми другими людьми. Наш мужик называет одинаково «ты» и своего брата, и барина, и царя. Начиная полироваться, мы делаем различие между людьми на «ты» и на «вы». При грубых формах цивилизации «вы» кажется для нас драгоценным подарком человеку, с которым мы говорим, и мы очень скупы на такой почет. Но чем образованнее становимся мы, тем шире делается круг «вы», и, наконец, француз, если он только [369] скинул сабо, почти никому уже не говорит «ты». Но у него осталась еще возможность, если захочет, кольнуть глаза наглецу или врагу словом «ты». Англичанин потерял и эту возможность: из живого языка разговорной речи у него совершенно исчезло слово «ты». Оно может являться у него только в тех случаях, когда по-русски употребляются слова «понеже», «очеса» и т. п.; слово «ты» в английском языке так же забыто, как у нас несторовское «он-сиця» вместо «этот». Не только слугу, но и собаку или кошку англичанин не может назвать иначе, как «вы». Началось дело, как видим, безразличием отношений по разговору ко всем людям, продолжалось разделение их на разряды по степени почета (немцы, достигнувшие апогея в этом среднем фазисе развития, ухитрились до того, что устроили целых четыре градации почета: 1) Du — это черному народу; 2) Ег— это по выражению [г. Н. де Безобразова]¹¹ для среднего рода людей; 3) lhr — это для [человеков], занимающих средину между людьми среднего рода и благорожденными; 4) Sie — для благорожденных потомков зеликороссийских, суздальских и ост-прейссенских домов, приходит в результате снова к безразличному обращению со всеми людьми.

То же самое и в костюме. В патриархальном народе шейх носит точно такой же бурнус, как и последний из бедуинов его племени, и предок великороссийского потомка [г. Н. де Безобразова] носил такую же рубашку с косым воротом, какую носили тогда люди не только среднего, но и подлого рода. Мы вступили в область цивилизации и [г. Н. де Безобразов] надел сюртук, которого не носят люди подлого рода; но люди среднего рода уже начинают носить такой же сюртук и к нашему ужасу все без исключения уже надели пальто, которым прежде отличался от них потомок великороссийского рода; даже люди подлого рода многие надели пальто, и мы с горестью предвидим скоро день, когда потомки великороссийских родов у себя дома будут носить точно такие же блузы, какие уже приняты у петербургских мастеровых, и когда все без исключения люди даже самого подлого рода будут ходить по улицам в пальто такого же покроя, как великороссийские потомки.

Вместе с личным местоимением второго лица и костюмом проходит три фазиса развития и вся манера держать себя. Человек нецивилизованный и неученый прост в разговоре, натурален во всех движениях, не знает заученных поз и искусственных фраз. Но едва помазался он лоском образованности школьной и светской, он начинает держать себя и говорить так, как не умеет простой человек. Развиваясь мало-помалу, это искусство достигает блистательного цвета в разных педантах и педантках науки и светской жизни, в précieuses*, изображенных Мольером,

• Жеманницах. - Ред. [370] в тоголевских дамах «приятных во всех отношениях» и уездных франтах. Но человек истинно ученый и человек, получивший истинно светское образование, говорит и ходит, кланяется, садится и встает с такою же простотою и непринужденностью, как совершенно простой человек в своем кругу.

Надобно ли говорить, что подобно этим чертам обращения все общественное устройство стремится к возвращению от рангов и разных других подразделений по привилегиям всякого рода к тому однообразному составу, из которого выделились все беcчисленные рубрики? Распространяться об этом мы не имеем нужды: люди, непоследоватэльность которых принудила нас делать этот очерк, все утверждают о себе, что они знакомы с политическою экономиею; в какой угодно экономической книге, даже в Ж.Б. Сэ и Мишеле Шевалье, найдут они подробнейшее и прекраснейшее объяснение той цели, к которой идет ныне общество по отношению к выделившимся из общего права элементам.

От общего характера общественной жизни и общественного состава перейдем ли к анализу специальных отправлений общественного организма, повсюду увидим тот же путь развития. Возьмем в пример хотя администрацию. Вначале мы видим маленькие племена, из которых каждое управляется совершенно самостоятельно и соединяется в общий союз с другими однородными племенами только в немногих случаях, требующих общего действия, например на случай войны и других отношений к иным народам, также для предприятий, превышающих средства отдельного племени, каковы, например, громадные постройки вроде вавилонской башни и циклопических стен. Каждый член племени связан с другими не только законодательными обязательствами, но живым личным интересом по знакомству, родству и соседским общим выгодам. Каждый член принимает личное и активное участие во всех делах, касающихся того общественного круга, к которому принадлежит. Ученым образом подобное состояние называется самоуправлением и федерациею. Мало-помалу мелкие племена сливаются и сливаются, так что, наконец, исчезают в административном смысле в громадных государствах, каковы, например, Франция, Австрия, Пруссия и т. д. Административный характер обществ на этой ступени развития — бюрократия, составляющая полнейший контраст первобытному племенному быту. Административные округи распределяются все с меньшим и меньшим отношением к независимым от центрального источника интересам, лежащим в самих жителях. Ни в Пруссии, ни в Австрии округ, соответствующий нашему уезду, не имеет живой связи между своими частями; сохранились живые связи составных частей только в более широком разграничении провинций. Но это является уклонением от общего правила, и при первой возможности производится реформа, какую успела уже совершить Франция разделением на департаменты, лишенные органи[371]ческого единства, взамен прежних провинций. Члены административного округа, не имея между собою живой связи ни по своей истории, ни по своим материальным интересам, с тем вместе лишены прежнего полновластия в управлении делами округа. Всем заведуют особенные люди, называющиеся чиновниками и полицейскими, по своему происхождению и личным отношениям не имеющие связи с населением округа, передвигающиеся из одного округа в другой чисто только по соображению центральной власти, действующие по ее распоряжению, обязанные отчетом только ей. Житель округа по отношению своему к администрации есть лицо чисто пассивное, materia guЬernanda. Надобно ли говорить о том, что на этой степени общество не может остановиться? Швейцария и Северо-Американские Штаты по административной форме представляются совершенным возвращением от бюрократического порядка к первоначальному быту, какой имели люди до возникновения обширных государств¹².

Не касаясь политического устройства, история которого также могла бы служить ярким подтверждением доказываемого нами общего господства нормы развития*, мы приведем в пример только еще два общественные учреждения.

Сначала общество не знает отдельного сословия судей: суд и расправа в первобытном племени творится всеми самостоятельными членами племени на общем собрании (мирской сходке). Мало-помалу судебная власть отделяется от граждан, делается монополией особенного сословия; гласность судопроизводства исчезает, и водворяется тот порядок процесса, который нам очень хорошо известен; он был и во Франции, и в Германии. Но вот общество развивается далее, вместо судей произнесение притовора вручается присяжным, то есть простым членам общества, не имеющим никакого ученого подготовления к юридической технике, и возвращается первобытная форма суда (1. судит общество; 2. судят юристы, назначаемые правительственною властью; 3. судят присяжные, то есть чисто представители общества).

Как суд, так и военное дело в первобытном обществе составляет принадлежность всех членов племени; без всякого специализма. Форма военной силы ‘везде сначала одна и та же: ополчения, берущиеся за оружие с возникновением войны, возвращающиеся к мирным промыслам в мирное время. Особенного военного сословия нет. Мало-помалу оно образуется и достигает крайней самобытности при долгих сроках службы или вербовке по найму. На нашей памяти еще было то время, когда у нас сол-

• Модерантисты могут найти очень недурной очерк одной из сторон политического устройства с этой точки зрения у Гизо, которого онн уважают. В «Histoire de la civilisation en France» он объясняет постеленные фазисы возрастания и ослабления правительственной власти. [372] дат становился солдатом на всю свою жизнь, и кроме этих солдат никто не знал военного ремесла и не участвовал в войнах. Но вот сроки службы начинают сокращаться, система бессрочных отпусков все расширяется. Наконец (в Пруссии) дело доходит до того, что решительно каждый гражданин на известное время (два, три года) становится солдатом, и солдатство не есть уже особенное сословие, а только известный период жизни каждого человека во всяком сословии. Тут особенность его сохранилась только в условии срочности. В Северной Америке и Швейцарии нет уже и того: совершенно как в первобытном племени, в мирное время войско не существует, на время войны все граждане берутся за оружие. Итак, опять три фазиса, из которых высший представляется по форме совершенным возвращением первобытного: 1) отсутствие регулярных войск; милиция на время войны; 2) регулярные войска; никто, кроме специально носящих мундир, не призывается и не способен участвовать в войне; снова возвращается всенародная милиция, и регулярного войска в мирное время нет.

От устройства военной силы перейдем ли к ее действию, увидим ту же норму развития. В первобытных битвах сражается отдельный человек против отдельного человека, сражение есть громадное число поединков (битвы у Гомера; все битвы дикарей). Но вот состав бьющейся армии получает все больше и больше плотности, и действие отдельных людей сменяется действием массы; в ХVII, XVIII столетиях этот фазис достигает своего зенита. Огромные массы стоят друг против друга и стреляют батальным огнем или идут в штыки, — тут нет отдельных людей, есть только батальоны, бригады, колонны. Русский солдат времен Кутузова стрелял ли в отдельного врага? Нет, целый полк стрелял только в целый неприятельский полк. Неужели на этом остановилось развитие? Нет, появились штуцера, и прежний плотный строй рассыпался цепью стрелков, из которых каждый действует также против одиночного врага, и битва снова принимает гомерическую форму бесчисленного множества поединков.

Мы хотели закончить этим примером. Но зачем же останавливаться на мрачных мыслях о битвах? Дадим для десерта что-нибудь более приятное. Мы пишем не для обыкновенных читателей, а для экономистов отсталой школы; для них самая интересная вещь — внешняя торговля, и для их удовольствия мы займемся этим драгоценным предметом.

У дикарей нет таможенных пошлин, нет ничего подобного протекционизму; каждый торгует с иностранцем на тех же самых правах, как с одноплеменником, сбывает товары за границу и покупает иноземные товары точно с тою же степенью свободы, с какою идет торговля в пределах самого племени туземными произведениями. Но вот люди цивилизуются, начинают заводить фабрики; через несколько времени у них является протекцион[373]ная система. Иноземные товары облагаются высокими пошли нами и подвергаются запрещениям для покровительства отечественной промышленности. Неужели на этом остановится прогресс? О нет, вот являются Кобдены, Роберты Пили и за этими действительно замечательными людьми маленькие и миленькие существа вроде Бастиа; они доказывают, что протекционизм и несправедлив и вреден, под их влиянием тарифы начинают понижаться, понижаться, и общества стремятся к тому самому блаженству свободной заграничной торговли, которым пользовались в первобытные времена своей неразвитости¹³.

Раз начавши говорить о предметах, приятных для экономистов отсталой школы, мы не можем удержаться от желания еще порадовать их беседою, им любезною. Еще больше, нежели о заграничной зорговле, любят они говорить о биржевых оборотах, — каково же будет их удивление, если мы скажем, что и биржа, этот предмет их любви и гордости, возникает именно по закону возвращения каждого явления при высшем его развитии к его первобытному началу в формальном отношении. «Как? Вы говорите, что основные формальные черты биржевой торговли — повторение тех качеств, которыми отличается торговля дикарей?» — спросят наши противники. «Точно так, и вы этому не дивились бы, если бы умели понимать смысл того, что излагается в ваших же собственных книгах», — отвечаем мы. Чем торговля, являющаяся по возникновении биржи, отличается по форме от торговли периода, предшествующего бирже? Она ведется в известном, одном, исключительном месте, в известное, одно, исключительное время — неужели вы не замечали до сих пор, что это — черты, принадлежащие базарам и ярмаркам? Теперь вы сами можете построить тройственную формулу, вас удивившую.

У племен и народов, где торговое движение чрезвычайно слабо, оно недостаточно для того, чтобы поддерживаться постоянно и повсеместно, и потому для него удобнее сосредоточиваться в известные сроки в известных местах. Таким образом оно производится на ярмарках и базарах. Но вот торговля развивается. В каждом городе купец имеет ежедневно покупщиков (потребителей), повсюду являются лавки и магазины, открытые в течение круглого года ежедневно. С другой стороны, купцов так много и запрос их к производителям так постоянен, что производитель может продать им свой продукт, когда и где ему самому удобнее, — зачем же он станет дожидаться ярмарки или базарного дня? Таким образом ярмарки и базары, существовавшие в Париже, когда этот город в торговом отношении уподоблялся Козмодемьянску и Царевококшайску, исчезли. Но что же далее? Как возникает биржа? Покупшиков и продавцов становится так много, у каждого из них так много торговых дел и справок, что он не успел бы управиться с ними, если бы должен был искать [374] поодиночке каждого из нужных ему людей. Потому необходимо назначить место и время, где и когда сходились бы все эти занятые торговыми оборотами люди. Таким образом возвращается первобытное ограничение торговых сделок известным местом и временем.

Мы нарочно изложили ход этого факта с некоторою подробностью, чтобы видна была совершенная противоположность причин, восстановляющих первобытную форму в конце развития, с причинами, от которых зависело ее существование при начале развития. Доходя до высокой интенсивности, те самые обстоятельства, которые в менее сильной степени были враждебны первобытной форме, обращаются в неизбежный вызов к ее восстановлению. Первобытная ограниченность торговли известным местом и временем (ярмарки и базары) была следствием малочисленности торговых сделок. Когда они становятся довольно многочисленными, эта многочисленность действует отрицательно, разрушительно на первобытную форму; но вот торговые сделки, вместо того чтобы быть просто «довольно многочисленными», становятся «чрезвычайно — многочисленными», — первобытная форма возврашается. Избыток качества действует на форму способом, противоположным тому способу, каким действовала более слабая степень того же качества.

Чтобы эта формула была яснее, мы дадим грамматическое выражение ее терминам. Превосходная степень действует на форму способом, противоположным тому, каким действует простая положительная степень. Если, например, человек, имеющий некоторую справедливость («справедливый», просто, в положительной степени), смотрит на человека, совершившего преступление, как на преступника, на человека, преданного низкому пороку, как на человека низкого, гнушается ими обоими, считает достойным казни одного, претерпеваемых несчастий другого (степень справедливости, выражаемая поговоркою «поделом вору и мука», выражаемая также уголовными законами и тем «древним» законом, который говорил: «люби своего друга, ненавидь своего врата»), то человек чрезвычайно или совершенно справедливый относится и к преступнику или порочному обратным образом: он видит в нем несчастного, заслуживающего не презрения или отвращения и ненависти, а сострадания и помощи: «Слышасте, яко речено бысть древнимъ: возлюбиши искренняго твоего, и возненавидиши врага твоего. Азъ же глаголю вам: любите враги ваша, блатословите клянушя вы, добро творите ненавидящимъ вас»*.

И неужели это есть разрушение, отвержение древнего закона? Нет, это есть его исполнение, его завершение:

• Матф., глава V, стих 43—44. [375] «Не мните, яко прiдох разорити закон и пророки: не прiидох разорити, но исполнити»*. Да, это не только заповедь любви и кротости, это — заповедь совершенной справедливости; высшая справедливость не находит преступников, она находит в дурном человеке только несчастного заблудшего, не подлежащего взысканию: Summum jus - summa injuria, pariter ас nullum jus. При отсутствии справедливости преступник избегает закона возмездия; при водворе- нии законного порядка он подвергается возмездию, око за око и зуб за зуб; но когда водворяется полная справедливость, преступник изъемлется от возмездия, nemini fit injuria, никто не подвергается страданию ни даже во имя справедливости**.

Собираясь закончить этот очерк, мы хотели представить в заключение его два примера, — и представили четыре или пять,потому только, что не остереглись от множества фактов, представляющихся в подтверждение общей нашей мысли повсюду, к какой бы сфере бытия мысль ни обратилась. Но довольно, довольно. Наш очерк никогда не кончился бы, если мы не сделаем над собою усилия и не остановимся от продолжения этих подтверждений, являющихся нашему анализу в бесчисленном множестве. Общий ход планетарного развития, прогрессивная лестница классов животного царства вообще, высшие классы животных в особенности, физическая жизнь человека, его язык, обращение с другими людьми, его одежда, манера держать себя, все его общественные учреждения — администрация, войско и война, судопроизводство, заграничная торговля, торговое движение вообще, понятие о справедливости — каждый из этих фактов подлежит той норме, о которой мы говорим: повсюду высшая степень развития представляется по форме возвращением к первобытной форме, которая заменялась противоположною на средней степени развития; повсюду очень сильное развитие содержания ведет к восстановлению той самой формы, которая была отвергаема ‘развитием содержания не очень сильным***,

• Матф., глава V, стих 17. ** В латинском «языке, который довел до крайнего совершенства определение юридических понятий, слово шипа (несправедливость,injuria est, ubi jus deest) прекрасно выражает развиваемую нами мысль, что какое бы тони было страдание, по какой бы то ни было причине претерпеваемое человеком, составляет уже несправедливость: lnjuriam passus sum — это выражение имеет два смысла: 1) я подвергся незаконному лишению, 2) я подвергся какому бы то ни было лишению того, чем пользовался; во втором смысле говорится, например, njuriae tempestatum, morborum, temporum — убытки, приносимые моей ниве непогодами: лишения, которым подвергается мое здоровье от болезней; потери и страдания, наносимые мне неблагоприятными обстоятельствами, *** Повторяем, что если кто-нибудь не захочет согласиться на признание всеобщего и неизменного господства этой нормы во всех без исключения явлениях материального и нравственного, индивидуального и общественного бытия, тот сделает нам большое одолжение, указав хотя один факт, который не был бы подчинен этому решительно всеобщему закону. [376] Все изложенное нами должно было быть знакомо тем противникам общинного владения, которые называют себя последователями Шеллинга и Гегеля. Каким же образом не догадались они, что, налегая на первобытность этой формы отношений человека к земле, они тем самым указывают в общинном владении черту, сильнейшим образом предрасполагающую к возвышению общинного владения над частною поземельною собственностью? Как могли они переносить вопрос на почву, столь невыгодную для них? Тут один ответ возможен: Quem J11piter perdere vult *и т. д., то есть в русской более мягкой форме: кому по натуре вещей нельзя не проиграть дела, тот в довершение своей беды сам делает гибельные для себя недосмотры.

Неужели в самом деле правдоподобно, чтобы один только факт поземельных отношений был противоречием общему закону, которому подчинено ‘развитие всего материального и нравственного мира? Неужели вероятно, чтобы для этого одного факта существовало исключение из закона, действующего стольже неизменно и неизбежно, как закон тяготения или причинной связи? ** Неужели при одной фразе «общинное владение есть первобытная форма поземельных отношений, а частная собственность вторая, последующая форма», — неужели при одной этой фразе не пробуждается в каждом, кто знаком с открытиями велихих немецких мыслителей; сильнейшее, непреоборимое предрасположение к мнению, что общинное владение должно быть и высшею формою этих отношений?

Действительно, норма, изложенная нами и несомненная для каждого, хотя несколько знакомого с современным положением понятий об общих законах мира, неизбежно ведет к такому построению поземельных отношений:

Первобытное состояние (начало развития). Общинное владение землею. Оно существует потому, что человеческий труд не имеет прочных и дорогих связей с известным участком земли. Номады не имеют земледелия, не производят над землею никакой работы. Земледелие сначала также не соединено с затратою почти никаких капиталов собственно на землю. Вторичное состояние (усиление развития). Земледелие требует затраты капитала и труда собственно на землю. Земля

• «Кого Юпитер хочет погубить, того он лишает разума». — Ред. ** Если кому-нибудь мало покажется приведенных нами подтверждений всеобщности этого закона: «конец развития по форме является возвращением к его началу», для такого скептика мы готовы по первому его желанию показать ту же норму в развитии всех половых и семейных отношений, политического устройства, законодательства вообще, гражданских и уголовных законов, налогов и податей, науки, искусства, материального труда; для всего этого не нужно будет нам ни особенной учености, ни долгих соображений, — нужно только заглянуть, например, хотя в Гегеля: у него все это давным-давно ужедоказано и объяснено. [377] улучшается множеством разных способов и работ, из которых самою общею и повсеместною необходимоётью представляется удобрение. Человек, затративший капитал на землю, должен неотъемлемо владеть ею; следствие того — поступление земли в частную собствениость. Эта форма достигает своей цели, потому что землевладение не есть предмет спекуляции, а источник правильного дохода.

Вот две степени, о которых толкуют противники общинного владения, но ведь только две, где же третья? Неужели ход развития исчерпывается ими?

Промышленно-торговая деятельность усиливается и производит громадное развитие спекуляции; спекуляция, охватив все другие отрасли народного хозяйства, обращается на основную и самую обширную ветвь его — на земледелие. Оттого поземельная личная собственность теряет свой прежний характер. Прежде землею владел тот, кто обрабатывал ее; затрачивал свой капитал на ее улучшение (система малых собственников, возделывающих своими руками свой участок, также система эмфитеозов и половничества по наследству, с крепостною зависимостью или без нее); но врт является новая система: фермерство по контракту; при ней рента, возвышающаяся вследствие улучшений, производимых фермером, идет в руки другому лицу, которое или вовсе не участвовало, или только в самой незначительной степени участвовало своим капиталом в улучшении земли, а между тем пользуется всею прибылью, какую доставляют улучшения. Таким образом личная поземельная собственность перестает быть способом к вознаграждению за затрату капитала на улучшение земли. С тем вместе обработка земли начинает требовать таких капиталов, которые превышают средства огромного большинства земледельцев, а земледельческое хозяйство требует таких размеров, которые далеко превышают силы отдельного семейства и по обширности хозяйственных участков также исключают (при частной собственности) огромное большинство земледельцев от участия в выгодах, доставляемых ведением хозяйства, и обращают это большинство в наемных работников. Этими переменами уничтожаются те причины преимущества частной поземельной собственности перед общинным владением, которыесуществовали в прежнее время. Общинное владение становится единственным способом доставить огромному большинству земледельцев участие в вознаграждении, приносимом землею, за улучшения, производимые в ней трудом. Таким образом общинное владение представляется нужным не только для благосостояния земледельческого класса, но и для успехов самого земледелия; оно оказывается единственным разумным и полным средством соединить выгоду земледельца с улучшением земли и методы производства с добросовестным исполнением работы, [378] А без этого соединения невозможно вполне успешное производство. Таково сильнейшее, непреоборимое расположение мысли, к которому приводит каждого знакомого с основными воззрениями современного миросозерцания именно та самая черта первобытности, которую выставляют к решительной невыгоде для себя в общинном владении его противники. Именно эта черта заставляет считать его тою формою, которую должны иметь поземельные отношения. при достижении высокого развития; именно эта черта указывает в общинном владении высшую форму отношений человека к земле.

Действительно ли достигнута в настоящее время нашею цивилизациею та высокая ступень, принадлежностью которой должно быть общинное владение, — этот вопрос, разрешаемый уже не помощью логических наведений и выводов из общих мировых законов, а анализом фактов, был отчасти рассматриваем нами в прежних статьях об общинном владении и с большею полнотою будет переисследован нами в следующих статьях, которые обратятся к изложению специальных данных о земледелии в Западной Европе и у нас. Настоящая статья, имеющая чисто отвлеченный характер, должна довольствоваться только логическим развитием понятий, знание которых представляется одним из условий для правильного взгляда на дело, а искажение или незнание которых послужило основною причиною заблуждения для лучших между противниками общинного владения.

Из числа этих общих понятий за изложенным нами положением современной науки о преемственности форм непосредственно следует понятие о том, каждое ли отдельное проявление общего процесса должно проходить в действительности все логические моменты с полной их силою, или обстоятельства, благоприятные ходу процесса в данное время и в данном месте, могут в действительности приводить его к высокой степени развития, совершенно минуя средние моменты или по крайней мере чрезвычайно сокращая их продолжительность и лишая их всякой ощутительной интенсивности.

По методу современной науки разрешение вопроса относительно многосложных явлений облегчается рассмотрением его в простейших проявлениях того же процесса. По этой методе всегда стараются начинать анализ с физических фактов, чтобы перейти к нравственным фактам индивидуальной жизни, которая гораздо сложнее, и, наконец, к общественной жизни, которая еще сложнее, а общественную жизнь стараются рассмотреть по возможности в первоначальных ее явлениях, наименее сложных, чтобы облегчить тем анализ чрезвычайно запутанных явлений цивилизации наших стран.

Итак, начнем с процессов физической природы, например с окисления, которое, достипнув очень высокой интенсивности, [379] становится горением. Посмотрим, каким образом этот процесс достигает степени горения сам по себе, без всяких особенных обстоятельств, например в дереве.

Ветер наломал огромную кучу высохших деревьев. Под влиянием сырости дерево начинает гнить (разлагаться с поглощением кислорода). От этого процесса внутри кучи температура все повышается и повышается, гниение все усиливается с повышением температуры и мало-помалу достигает той степени окисления, которая называется брожением. Брожение усиливается, температура все возвышается; наконец из средины кучи начинает итти гнилой пар, — это значит, температура возвыкилась до того, что центр кучи начал сохнуть от собственного жара. Вот через несколько времени вместе с паром из одних частей идет из других уже дым, — центр кучи начал обугливаться. Мало-помалу из черного угля образуется раскаленный, красный уголь; масса раскаленного угля увеличивается, и, наконец, в прилежащих к ней частях вспыхивает пламя. Какая длинная постепенность, как много степеней! 1) проникновение сыростью; 2) гниение; 3) брожение; 4) просыхание; 5) образование черного угля; 6) превращение черного в раскаленный; 7) появление пламени. (Этот путь так длинен и труден, что мы не знаем, удавалось ли разным массам дерева достичь горения по такому пути хоть пять или шесть раз от самого начала лесов на земле до нашего времени.)

Каждая из этих степеней — логический момент в процессе горения дерева. Сколько времени требует такой ход процесса, мы не беремся решить, но, конечно, требует он не одну и не две недели. Каково же было бы нам, людям, если бы каждый раз, когда нужно нам лламя, мы должны были бы ждать, пока успеем пропитать сыростью огромную массу дерева, потом она станет тнить, начнет бродить и т. д. Не только пришлось бы тогда роду человеческому вымереть всему, не отведав ни щей, ни супа, вымереть с отмерзлыми ушами и пальцами от первой суровой ночи, но и теперь при одном чтении нашего рассказа об этом процессе читателю приходится скучно и чуть ли не тошно от таких длиннейших рассуждений, ведущих — к чему? —к тривиальнейшему замечанию, что гораздо скорее поленья, положеные в печь, зажигаются прикосновением горящей спички или свечи к подложенной под них бумаге, бересте или лучине. «Неужели я нуждаюсь в доказательствах к подобным выводам?» — с гневом спрашивает читатель. Нет, вы не нуждаетесь, — спокойно отвечаю я, — но нуждаются в них ученые противники общинного владения, показывающие такую сообразительность в своих выводах, такую наклонность не признавать тривиальнейших истин и науки и обыденной жизни, такую требовательность на доказательства этим трюизмам (как говорят англичане), такую способность понимать смысл самых яснейших [380] фактов, что вот теперь мы принуждены объяснять им; какой смысл имеет тот очень мудреный факт, что спичка при помощи растопки очень быстро зажигает дрова, положенные в печь, а в следующих статьях будем объяснять, что иной человек умирает бездетным, после другого остается один сын, после. третьего человек пять сыновей или больше, также объяснять и доказывать, что солнечные лучи согревают землю и т. д., и т. д. Выскажете: «Глупо и говорить об этом». Совершенная правда. Но что же делать? Не изложи и не докажи мы всего этого подробно, ученые противники общинного владения сейчас закричат: «Мы не видим, на чем основаны ваши выводы!» и «Ваши выводы неосновательны!» Мы не лишены надежды, что по поводу общинного владения принуждены будем написать целую статью в доказательство существования желудка у человека, — сообразите, каково придется вам, читатель, тогда; утешьтесь же мыслью, что теперь, сравнительно говоря, ваше положение еще довольно сносно. Успокоив вас, продолжаем интересное рассуждение о месте, занимаемом фосфорною спичкою в области философского миросозерцания.

Эта фосфорная спичка даст нам следующие выводы:

1. Когда в одном теле известный процесс достиг высокой степени развития (спичка уже зажглась), то при помощи этого тела он может быть доведен до той же степени развития в другом теле гораздо скорее, нежели как достиг бы без помощи этого опередившего пособника (дрова в печи от нашей спички зажигаются скорее, нежели загорелись бы тогда, когда бы процесс окисления их остался без этого пособия).
2. Это ускорение совершается посредством соприкосновения (зажженная спичка прикладывается к лучине, а лучина положена подле поленьев).
3. Эго ускорение состоит в том, что процесс прямо с первой степени пробегает к последней, не останавливаясь на средних (в одну секунду по приложении спички лучина уж производит из себя пламя, через одну минуту производят его и поленья).
4. Средние степени, через которые быстро пробегает процесс, вообще могут быть замечены только теоретическим наблюдением, а не практическим чувством (полено, затораясь от лучины, загоревшейся от спички, действительно несколько подвергается гниению, брожению и т. д. но спросите об этом у вашей: кухарки — она никогда не замечала, чтобы сухие поленья, будучи подожжены, подвергались гниению и т. д. Она, напротив, видит, что они «как только подложишь огонь, в тою: же секундую» (простите неграмматичность ее языка) так и вопыхнут». На философском языке это отношение выражается так: «не достигая реального осуществления (то есть имеющего практическую осязаемость), эти логические моменты развития не переходят за границы идеального или логического бытия». [381] 5) Если же из быстро пробегаемых моментов некоторые и замечаются практическим ощущением (например, глаз кухарки замечает, что каждая наружная часть полена, прежде нежели даст пламя, несколько чернеет, то есть проходит степень черного обугления, предшествующего вспыхиванию), то они в общем итоге процесса составляют лишь самую ничтожнейшую часть (черные части дерева в каждую данную секунду по массе своей едва ли составляют и одну тысячную часть массы, находящейся в пламени, а по практическому значению своему в отношении к ощущениям и действиям, производимым топкою печи, играют еще менее важную роль, — они разве гомеопатическою дозою участвуют в чувстве теплоты, осязаемой кухаркою, стоящею у печи, и в кипячении горшка щей, приставленного кухаркою к огню).

Эти выводы, столь новые в мире науки, мы изложили с возможною полнотою и с приведением элементов факта, из которых они извлечены нами. Мы опасаемся, что противники общинного владения закричат: «бездоказательно, неосновательно!» Мы желали бы предупредить их [справедливые] сомнения и вместо одного факта (зажигание печки спичкою) анализировать столь же ученым образом двадцать, тридцать столь же многотрудных для понимания фактов, например закваску теста посредством куска кислого теста или дрожжей, отбирание загнивших яблок от свежих, чтобы не попортились свежие, и т. д. Но нельзя же быть слишком предупредительными, наша статья и без того уже чересчур длинна. Читателю, вероятно, слишком довольно и одного анализа растапливания печки. Перейдем же от внешнего физического мира к человеческой индивидуальной жизни и посмотрим, как достигает человек сам собою, без посторонней помощи до употребления той же самой фосфорной спички.

Сначала человек не умеет не только зажигать огня, но и поддерживать зажженного: путешественники говорят о дикарях, которые, подобно обезьянам, любят греться у дерева, зажженного молниею, и горюют, когда оно начинает погасать, но не догадываются подбрасывать в огонь хворосту. Потом человек научается зажигать дерево трением двух кусков дерева — какое торжество для жизни! Но вот придумывают средство ускорять их вспыхивание, вставляя между ними кусок трута. Далее придумывают огниво и кладут на- кремень трут. Но трут принимает искру не довольно верно и быстро, — в нем усиливают эту восприимчивость, пропитывая его селитрою. Теперь трут превосходен; но все еще сколько хлопот, чтобы из его тлеющегося состояния извлечь пламя: надобно «придувать» его к угольку, потом «придувать» два уголька к лучинке, вложенной между ними. Но вот изобретена серная спичка, прямо сама вспыхивающая от прикосновения к труту: вновь какое великое торжество! Но огниво и кремень кажутся уже слишком хлопотливыми. Вот найдено средство облекать серный конец спички фосфором и упрочи[382]зать фосфор в атмосферной среде другими оболочками и примесями.

Какой длинный путь! Человеку нужно было не менее 7 345 лет, чтобы пройти его. Каковы же теперь для каждого отдельного человека результаты того, что некоторые люди дошли столь длинным и трудным процессом до употребления фосфорных спичек? Доставление возможности всем другим людям достичь того же самого, не мучась прохождением этого страшно длинного пути; и выводы для явлений индивидуальной человеческой жизни получаются те же самые, какие были прежде получены нами для явлений физического мира:

1. Когда известный процесс (напр[имер] способ добывания огня) достиг в известном человеке известной степени развития (например, употребления фосфорных спичек), достижение этой степени может быть чрезвычайно ускорено в других людях (именно теперь каким-нибудь дикарям, не умеющим зажигать огня, уже нет нужды тратить 7 345 лет, чтобы достичь до фосфорных спичек — употреблению их каждый может выучиться в две секунды, а приготовлению в два часа).

2)Это ускорение совершается через сближение человека, которому нужно достичь высшей степени процесса, с человеком, уже достигшим ее (именно из Парижа человек с фосфорными спичками приезжает в Центральную Африку или дикарь из Центральной Африки в одно из селений, где уже есть фосфорные спички).

3. Это ускорение состоит в том, что процесс развития с чрезвычайной быстротой пробегает с низшей степени все средние до высшей. (Дикарям нет нужды учиться сначала употреблению отнива, потом употреблению серной спички, — они прямо берутся за фосфорную спичку.)

4. При этом ускорении процесса средние степени открываются только теориею, достигают только теоретического существования как логические моменты, почти не достигая или вовсе не достигая реального существования. (Дикари, умеющие теперь добывать огонь только трением двух кусков дерева, выучившись прямо употреблению фосфорных спичек, вообще будут знать только по рассказам, что прежде фосфорных спичек существовали серные, с кремнем и огнивом.)

5. Если же и достигают реального существования эти средние степени, опускаемые ускоренным ходом развития, то лишь в самом ничтожном размере по своей массе и еще в меньшем по практическому значению своей роли. (Очень может быть, что найдутся между дикарями чудаки, которые вздумают возиться с огнивом и серными спичками и тогда, когда выучатся употреб- лению фосфорных; но эта причуда будет разве у одного человека из десяти. тысяч, да и тот будет возиться с огнивом и серными спичками лишь от безделья и при безделье, а чуть встретится ему нужда работать или потребность быстро добыть [383] отонь, он бросит свою причуду и Черкне? Но стене фосфорною спичкою.) Читатель, не оскорбляйтесь этими длинными рассуждениями, имеющими целью доказывать истины столь же сомнительные, как и то, что человек видит предметы глазами, а не ушами, держит карты (когда играет в ералаш) руками, а не носом, и т. п.: из-за вопроса, доказываемого этими трюизмами, велись и ведутся ожесточенные споры, и, поверьте, мы действительно боимся, что о нас закричат: «Это неосновательно! Это бездоказательно!», когда мы в последних строках статьи выскажем смысл этих анализов философокого значения фосфорных спичек и способа растапливать печь. Противники, если только предвидят этот смысл (они высказывают такую сообразительность, что мы не поручимся, предвидят. ли они его), без сомнения, уже возмущаются духом и вопиют: «Мы этого не знаем, мы этому не верим! Вы говорите неосновательно, бездоказательно!»

Итак, в индивидуальной жизни оредние моменты развития могут быть пропускаемы в реальном процессе известного явления, когда человек, в котором этот процесс стоит еще на низкой степени, сближается с человеком, в котором он достиг уже гораздо высшей степени. Мы доказали это анализом процесса, принадлежащего к механической жизни. То же самое мы увидели бы в каждом другом явлении всякой другой сферы индивидуальной жизни. Например, письмо, одна из первых основ умственного развития, идет следующим порядком: 1) изображаются самые предметы (на этом остановились мексиканцы); 2) их изображения сокращаются в гиероглифы (на этом застает история египтян); 3) гиероглифы сокращаются в идеографы (на этом остановились китайцы); 4) из идеографических знаков возникает алфавит, записывающий одну грубейшую часть звуков, согласные, с пропуском гласных (семитическая алфавитная система); 5) из семитического алфавита возникают ‘наши европейские (греческая си- тема, происшедшая из финикийской), в которых гласные звуки записываются наравне с согласными.

Скажите на милость, кому придет в голову, что когда европейцы примутся образовывать дикарей, вовсе не умеющих писать, то эти дикари сначала, выучатся писать гиероглифами, потом китайскими знаками, потом еврейскими и, только уже прошедши все эти градации, могут начать писать по европейской системе?

Или в школах этих дикарей надобно будет преподавать географию сначала по гомеровской системе (Океан есть река, и Балтийское море одно и то же с Черным морем, а вся земля имеет вид тарелки), а потом доказывать, что земля совершенно правильный шар, и только потом уже открыть им, что это шарообразное тело — не совершенный шар, а несколько раздуто под экватором и сплюснуто в полюсах? [384] Мы выбирали такие примеры, которые относились преимущественно к индивидуальной жизни; но по чрезвычайно тесной связи между развитием индивидуума и развитием общества они в значительной степени касались и общественной жизни, например ее материальной обстановки (фосфорная спичка) и умственных успехов (письмо, преподавание наук). Теперь обратимся к таким явлениям, которые принадлежат уже преимущественно к общественной жизни, то есть могут осуществляться не иначе как по инстинктивному расположению или сознательному соглашению общества. Сюда относятся нравы, обычаи, законы и все так называемые общественные учреждения в обширном смысле слова.

Мы сказали, что явления, за анализ которых беремся, принадлежат собственно общественной жизни. Но общественная жизнь есть сумма индивидуальных жизней, и если в индивидуальной жизни процесс явлений может перебегать с низшего логического момента на высший, пропуская средние, то из этого уже очевидно, что мы должны ожидать встретить ту же возможность и в общественной жизни. Это простой математический вывод. В самом деле, пусть не сокращенный благоприятными обстоятельствами ход развития индивидуальной жизни будет выражаться прогрессиею:

1. 2. 4. 8. 16. 32. 64.....

Пусть в этой прогрессии каждым членом обозначается известный момент не ускоренного благоприятными обстоятельствами развития.

Пусть общество состоит из А членов.

Тогда, очевидно, развитие общества выражается следующею прогрессиею:

1А. 2А. 4А. 8А. 16А. 32А. 64А.....

Но мы видели, что ход индивидуальной жизни может перебегать с первой ступени прямо на третью или на четвертую или седьмую, и положим, что относительно известного понятия или факта он пошел по следующему ускоренному пути:

1. 4. 64.....

Тогда, очевидно, и ход общественной жизни относительно этого явления будет:

1А. 4А. 64А.....

Кажется, это ясно. Но противники общинного владения или притворяются незнающими, или действительно страждут незнанием самых первоначальных логических приемов; потому разъясним популярнейшим примером эту и без того ясную теорему.

Одно из общественных учреждений есть военная сила; один из элементов ее — вооружение. Не ускоренное обстоятельствами развитие вооружения таково:

1. Обыкновенная дубина; 2) дубина получает каменное или металлическое острие, то есть переходит в копье, которым или [385] тыкают, держа его в руках, или бросают в неприятеля; 3) уменьшенное копье последнего рода начинают бросать помощью тетивы, — получаются лук и стрела; 4) совершенствуясь, лук получает линейку с вырезкою для вкладывания стрелы, и образуется самострел; совершенствуясь, линейка с вырезкою превращается в трубочку с продольным разрезом для тетивы; 5) удар тетивы заменяется ударом пороха, лук отпадает, остается трубка, в которой разрез уничтожается, заменяясь затравкою, а стрела сокращается в пулю, — вот уже и ружье, но первоначально это ружье не имеет замка, а зажигается фитилем; 6) изобретается кремневый замок; 7) он заменяется пистонным замком; 8) в стволе ружья делаются нарезки — мы получаем охотничью винтовку; 9) охотничья винтовка не годится для войск, покуда не изобретены для нее особенные пули, — они изобретаются, и вот войско вооружается штуцером.

Вообразим себе, что в Новой Голландии живут еще племена дикарей, не знающих никакого оружия, кроме дубины. Вот открыты золотые россыпи; европейские авантюристы (со штуцерами) проникают в места, еще не посещавшиеся европейцами, и находят этих дикарей: спрашивается, понадобится ли этим дикарям переходить от дубины к копью, от копья к луку, от лука к самострелу, от самострела к фитильному ружью и т. д., если они прямо будут выменивать у европейцев штуцера?

Этим не кончилось дело.

С каждым родом вооружения соединены известные построения войска. Копье, которое держится в руках, создает фалангу; кремневому ружью соответствует сомкнутый строй; штуцеру - рассыпной строй.

Погодите, и этим еще не кончилось дело.

Различные построения требуют различных качеств от воина. Например, в сомкнутом строю солдат, прослуживший всего только один год, никуда не годится. В рассыпном строю он ничуть не хуже солдата, прожившего хотя бы полтораста лет в казармах.

Что же из этого следует? То, что у дикарей, о которых мы говорим, в существовании военной силы будет недоставать многих периодов, через которые прошла она в Европе.

Из нестройной дубино-махающей толпы их военная сила прямо обратится в милицию, подобную северо-американской. Они не будут знать ни казарм, ни регулярных войск, ни всего того, что соединено с этими учреждениями. А с этими учреждениями соединен весь тот порядок вещей, который произвел историю континентальной Европы от Карла VII французского и Карла V испанско-немецкого до вчерашнего дня. Из блаженного общественного быта лукиановых скифов и тацитовых германцев эти дикари перейдут прямо к блаженному быту, о котором мы с вами, читатель, можем только мечтать. [386] История, как бабушка, страшно любит младших внучат. Tarde venientibus дает она не ossa, а medullam ossium *, разбивая которые Западная Европа [так больно отбила] себе пальцы.

Но мы увлеклись в дифирамб, заговорили с читателем, — мы забыли, что должны беседовать с противниками общинного владения, то есть заниматься азбукою. Возвратимся же к азбучным понятиям.

Нас занимал вопрос: должно ли данное общественное явление проходить в действительной жизни каждого общества все логические моменты, или может при благоприятных обстоятельствах переходить c первой или второй степени развития прямо на пятую или шестую, пропуская средние, как это бывает в явлениях индивидуальной жизни и в процессах физической природы?

Единство законов во всех сферах бытия, зависимость общественной жизни от индивидуальной, математические формулы — все заставляет решать эту задачу утвердительным образом каждого, имеющего хотя какое-нибудь понятие об истории или современной философии, или хотя о Гегеле**, или даже хотя о Шеллинге, или даже хотя о здравом смысле; совершенная достаточность даже одного последнего качества для разрешения задачи, вероятно, с достаточною ясностью окажется из следующих вопросов:

Низшая форма религии, фетишизм, не знает вражды к иноверцам. Но другие языческие формы религии более или менее наклонны к преследованиям за веру. Грубые народы новой Европы также имели инквизицию. Только в последнее время европейская цивилизация достигла того высокого понятия, что преследование иноверцев противно учению Христа. Спрашивается теперь: когда какой-нибудь народ, погрязавший в грубом фетишизме, просвещается христианством, введет ли он у себя инквизицию или может обойтись без нее? Надобно ли желать и можно ли надеяться, что у этого народа прямо водворится терпимость или он начнет воздвигать костры, и эта средняя степень так необходима в его развитии, что напрасно и удерживать его от гонений на иноверцев?

Какой-нибудь народ, живущий в племенном быте, основные черты которого самоуправление (self-governement) и федерация, принимает европейскую цивилизацию; спрашивается, примутся ли у него прямо высшие черты этой цивилизации, столь сродные

• «Поздно приходящим дает она не кости, а мозг из костей». — Ред.

** Гегель положительно говорит, что средние логические моменты чаще всего не достигают объективного бытия, оставаясь только логическими моментами. Довольно того, что известный средний момент достиг бытия где-нибудь и когда-нибудь, этим избавляется процесс развития во всех других временах и местах от необходимости доводить его до действительного осуществления, прямо говорит Гегель. [387] его прежнему быту, или он неизбежно введет у себя бюрократию и другие прелести XVII века?

Этот народ, не имея ни фабрик, ни заводов, не имел и понятия о протекционной системе; спрашивается, необходимо ли ему вводить у себя протекционизм, через который прошла и от которого отказалась европейская цивилизация?

Число таких вопросов можно было бы увеличить до бесконечности; но кажется, что и сделанных нами уже достаточно для получения полного убеждения в необходимости применять к явлениям общественной жизни все те выгоды, какие нашли мы прилагающимися к явлениям индивидуальной жизни и материальной природы. Не доверяя ни сообразительности, ни памяти противников общинного владения, мы повторим в третий раз эти выводы, чтобы хотя сколько-нибудь впечатлелись они в мысли этих ученых людей, и по правилу первоначального преподавания опять-таки к каждому выводу присоединим ссылку на ту черту факта, представителем которой служит вывод. Черты эти мы будем брать из последнего вопроса, для большей определительности применив его хотя к новозеландцам, с которыми нянчатся англичане*.

1. Когда известное общественное явление в известном народе достигло высокой степени развития, ход его до этой степени в другом, отставшем народе может совершиться гораздо быстрее, нежели как совершался у передового народа. (Англичанам нужно было более нежели 1500 лет цивилизованной жизни, чтобы достичь до системы свободной торговли. Новозеландцы, конечно, не потратят на это столько времени).

2. Это ускорение совершается через сближение отставшего народа с передовым. (Англичане приезжают в Новую Зеландию.)

3. Это ускорение состоит в том, что у отставшего народа развитие известного общественного явления благодаря влиянию передового народа прямо с низшей степени перескакивает на высшую, минуя средние степени. (Под влиянием англичан новозеландцы прямо от той свободной торговли, которая существует у дикарей, переходят к принятию политико-экономических понятий о том, что свободная торговля — наилучшее средство к оживлению их промышленной деятельности, минуя протекционную систему, которая некогда казалась англичанам необходимостью для поддержки промышленной деятельности.)

4. При таком ускоренном ходе развития средние степени,

• На север от Франции лежат два большие острова, которые вместе составляют Соединенное королевство Великобритании и Ирландии. Юго-восточная часть восточного острова называется Англиею, а жители ее — англичанами. Новою Зеландиею называется группа из двух больших островов, лежащих не очень далеко от Новой Голландии, иначе называемой Австралиею. Противники общинного владения выказывали такую сообразительность, что мы считаем не лишним пояснить употребленные нами собственные имена. [388] пропускаемые жизнью народа, бывшего отсталым и пользующегося опытностью и наукою передового народа, достигают только теоретического бытия как логические моменты, не осуществляясь фактами действительности. (Новозеландцы только из книг будут знать о существовании протекционной системы, а к делу она у них не будет применена.)

5. Если же эти средние степени достигают и реального осуществления, то разве только самого ничтожного по размеру и еще более ничтожного по отношению к важности для практической жизни. (Люди с эксцентрическими наклонностями существуют и в Новой Зеландии, как повсюду; из них некоторым, вероятно, вздумается быть приверженцами протекционной системы; но таких людей будет один на тысячу или на десять тысяч человек в новозеландском обществе, и остальные будут называть их чудаками, а их мнение не будет иметь никакого веса при решении вопросов о заграничной торговле.)

Сколько нам кажется, эти выводы довольно просты и ясны, так что, может быть, не превысят разумения тех людей, для которых писана наша статья.

Итак, два печатные листа привели нас к двум заключениям, которые для читателя, сколько-нибудь знакомого с понятиями современной науки, достаточно было бы выразить в шести строках:

1. Высшая степень развития по форме совпадает с его началом.

2. Под влиянием высокого развития, которого известное явление общественной жизни достигло у передовых народов, это явление может у других народов развиваться очень быстро, подниматься с низшей степени прямо на высшую, минуя средние логические моменты.

Какой скудный результат рассуждений, занявших целые два печатные листа! Читатель, который не лишен хотя некоторой образованности и хотя некоторой сообразительности, скажет, что довольно было просто высказать эти основания, столь же несомненные до тривиальности, как, например, впадение Дуная в Черное море, Волги — в Каспийское, холодный климат Шпицбергена и жаркий климат острова Суматры и т. д. Доказывать подобные вещи в книге, назначенной для грамотных людей, неприлично.

Совершенно так. Доказывать и объяснять подобные истины неприлично. Но что же вы станете делать, когда отвергаются заключения, выводимые из этих истин, или когда вам сотни раз с самодовольством повторяют будто непобедимое возражение какую-нибудь дикую мысль, которая может держаться в голове только по забвению или незнанию какой-нибудь азбучной истины?

Например, вы говорите: «Общинное владение землею должно быть удержано в России». Вам с победоносною отвагою возражают: «На общинное владение есть первобытная форма, а частная [389] поземельная собственность явилась после, следовательно она есть более высокая форма поземельных отношений». Помилосердуйте о себе, господа возражатели, помилосердуйте о своей ученой репутации: ведь именно потому, именно потому, именно потому, что общинное владение есть первобытная форма, и надобно думать, что высшему периоду развития поземельных отношений нельзя обойтись без этой формы.

О том, как сильно налегали противники общинного владения на первобытность его, мы уже говорили в начале статьи. Можно предполагать, что теперь они увидели, как странно поступали, и поймут, что та самая черта, которую они воображали свидетельствующею против общинного владения, чрезвычайно сильно свидетельствует за него. Но арсенал их философских возражений еще не истощен. Они с такою же силою налегают и на следующую мысль: «Какова бы ни была будущность общинного владения, хотя бы и справедливо было, что оно составляет форму поземельных отношений, свойственную периоду высшего развития, нежели тот, формою которого является частная собственность, все-таки не подлежит сомнению, что частная собственность составляет средний момент развития между этими двумя периодами общинного владения; от первого перейти к третьему нельзя, не прошедши [через] второе. Итак, напрасно думают русские приверженцы общинного владения, что оно может быть удержано в России. Россия должна пройти через период частной поземельной собственности, которая представляется неизбежным средним звеном».

Этот силлогизм постоянно следовал за их фразами о первобытности как черте, свидетельствующей против общинного владения. Он также выставлялся непобедимым аргументом против нас. Теперь люди, прибегавшие к нему, могут судить сами о том, до какой степени он сообразен с фактами и здравым смыслом.

Кончив дело с предубеждениями против общинного владения, вытекавшими из непонимания, забвения или незнания общих философских принципов, мы в следующий раз займемся теми предубеждениями, которые вытекают из непонимания, забвения или незнания общих истин, относящихся к материальной деятельности человека, к производству, труду и общим его законам. Теперь мы говорили о сообразительности философствующих мудрецов. В следующий раз будем говорить о той же способности экономизирующих мудрецов 14.

Если вы, читатель, так счастливы, что не занимались обучением малолетних детей грамоте, вы теперь, пробежав нашу статью, писанную не для вас, человека с обыкновенным запасом сведений, а для мудрецов, изучавших досконально кто Шеллинга, кто Гегеля, кто Адама Смита, — если вы не были учителем приходского училища, то, пробежав эту статью, можете чувствовать, как утомительна, тяжела обязанность этого бедного труженика. [390] Согласитесь, редко приходилось вам испытывать такую страшную скуку, какая производится чтением нашей статьи, весь характер которой выражается такою формулою:

бе — а ба, бе — а ба, баба.

Повторим еще. Это что? — б. А это? — а. Что же выходит? — ба. А это? — тоже б. А это? — тоже а. Что же выходит? — тоже ба. Ну, что же выходит, если сложить вместе? — баба.

Повторим еще:

бе а ба, бе — а ба, баба

Повторим еще... и т. д.

Вам было скучно, а ведь вы пробежали статью в полчаса; судите же, каково было нам, писавшим ее, — ведь мы просидели за нею целых три дня.

Но как бедный труженик, приходский учитель, подкрепляет свои силы мыслью о высоком и великом значении своего утомительного дела, так подкреплялись и мы, припоминая, какое важное значение для прояснения всего взгляда на мир имеют трюизмы, изложением которых мы занимались. Они да еще с десяток других подобных трюизмов —

Вот Гегель, вот книжная мудрость. Вот смысл философии всей15.

Первый наш трюизм — не судите о нем легко: вечная смена форм, вечное отвержение формы, порожденной известным содержанием или стремлением вследствие усиления того же стремления, высшего развития того же содержания, — кто понял этот великий, вечный, повсеместный закон, кто приучился применять его ко всякому явлению, о, как спокойно призывает он шансы, которыми смущаются другие! Повторяя за поэтом:

Ich hab’, mein Sach’ auf Nichts gestellt, Und mir gebört die ganze Welt16, —

он не жалеет ни о чем, отживающем свое время, и говорит: «пусть будет, что будет, а будет в конце концов все-таки на нашей улице праздник!»

А второй принцип — о, второй принцип чуть ли не интереснее даже первого. Как забавны для человека, постигшего этот принцип, все толки о [неизбежности того или другого зла, о необходимости нам тысячу лет пить горькую чашу, которую пили другие: да ведь она выпита другими, чего же нам-то пить? Их опыт научил нас, их содействие помогает нам приготовить новое питье, повкуснее и поздоровее.] Все, чего добились другие, — готовое наследие нам. Не мы трудились над изобретением железных дорог, — мы пользуемся ими. [Не мы боролись с средневековым устройством, но когда падает оно у других, не продержится оно и у нас: ведь мы же [391] в Европе живем, этого довольно, — все хорошее, что сделано каким бы то ни было передовым народом для себя, на три четверти подготовлено уже тем самым и для нас: надобно только узнать, что и как сделано, надо понять пользу, и тогда все будет легко.]

Нас давит времени рука, Нас изнуряет труд. Всесилен случай, жизнь хрупка, — Но то, что жизнью взято раз, Не в силах рок отнять у нас17. [392] 1859

ФРАНЦИЯ ПРИ ЛЮДОВИКЕ-НАПОЛЕОНЕ

Чрезвычайно трудно смотреть на современные события с тем рассудительным спокойствием за их отношения к прогрессу будущего, с каким мы судим о давнишних происшествиях. Как превосходно мы все теперь рассуждаем о падении Рима и перенесении исторической жизни к новым народам, составившимся из смеси прежнего населения римских областей с германцами. Мы все теперь знаем, каких результатов надобно было ожидать от вторжения варваров. Мы знаем, что начало личной независимости каждого гражданина, принесенное этими варварами, должно было обновить историю, прогресс которой изнемогал под гнетом римской администрации, основанной на поглощении всех прав целой империи одним городом и потом на перенесении всех прав, принадлежавших жителям этого города, к одному диктатору, назвавшемуся бессменным трибуном римского народа, его исключительным представителем и вечным наместником. Мы теперь знаем, что заменение бездушной машины, носившей название Римской империи, владычеством людей, сознававших в себе человеческие права, было променом очень дурного на просто дурное, следовательно уже некоторым выигрышем. Мы прекрасно доказываем, что невежественные варвары, покончив борьбу с старым порядком вещей, должны были приняться за изучение того хорошего, что было выработано древнею жизнию; что наука и искусство должны были возродиться между ними в новых, более совершенных формах, развивающих более глубокое содержание. Теперь мы все говорим об этом чрезвычайно рассудительно; но из людей древнего мира, ценивших свою высокую цивилизацию, никто не умел тогда предвидеть, что цивилизация не погибнет, что преемником Архимеда явится Ньютон, преемником Тразибула явится Вашингтон. Они полагали, что все погибнет, когда римские патриции времен Империи сменятся дикими вождями варваров. [393] Точно так же умно мы рассуждаем, например, о событиях английской истории в XVII веке. Существовало парламентское правление до Тюдоров, оно померкает при Генрихе VIII, при Елизавете. Мы не говорим теперь, что в это время Англия падала. Мы знаем, что власть Тюдоров служила переходным звеном от прежнего парламента, над которым исключительно владычествовали лорды, к новому парламенту, в котором должна была получить владычество палата общин. Среднее сословие торжествует в борьбе с Карлом I; но вот возвратились Стюарты, с ними возвратилось все то, против чего начата была борьба. Долгим парламентом: возвратилось придворное управление, возвратились католические наклонности. Говорим ли мы, что английская нация в это время [теряла (Ред.)] жизненные силы? Нет, мы утверждаем, что при борьбе старого порядка с новым неизбежны рецидивы отживающих свое время бедствий; по нашему мнению, было ясно в 1655 году, что следует ожидать временного возвращения к старому; было также ясно в 1665 году, что возвращение придворного управления с Карлом II — только последствие временного увлечения, от которого нация скоро опомнится, и что за Иаковом II последует Вильгельм III. Но, разумеется, тяжело было перенести это время тогдашнему гражданину, на глазах которого подавлялись учреждения, вновь приобретенные нацией и казавшиеся столь прочными, подвергались изгнанию или казни все деятели прошедшего или изменяли своим убеждениям. Нельзя обвинять англичан, которые тогда грустили и жаловались: боль не может обойтись без жалоб. Но как нелепы нам кажутся ныне те современники Карла II и Иакова II, которые говорили, что английская нация отжила свой век, что она гниет, что она неспособна осуществить в своей жизни те новые принципы, к которым так сильно стремилась при Карле I, которые завоевала было на короткий срок, от которых отступилась, возвращая Карла II. Мы говорим: это люди недальновидные, воображающие, что первая удачная стычка может окончить войну в их пользу, и потом унывающие, когда побежденный враг возвращается на поле битвы, как будто бы не следовало предвидеть этого; и когда врагу удалось одержать верх в какой-нибудь битве, они опять думают, что война уже кончена, что нет уже никакой надежды. Странные люди! Они не могут сообразить, что никогда еще не было войны, в которой не потерпела бы нескольких уронов побеждающая сторона; они не знают, что каковы бы ни были неудачи многих отдельных битв, но в результате торжество остается за тою стороною, которая имеет больше сил и силы которой с каждым годом возрастают. Будто может прекратиться развитие новых интересов? Нет, они с каждым днем крепнут. А если так, возможно ли сомневаться в окончательном торжестве тех форм, какие требуются новыми интересами? С каждым годом в Англии XVII века возрастала важность сред[394]него сословия; возможно ли было сомневаться, что оно скоро возвратит себе преобладание над старыми интересами, если оно могло уже раз победить их 20 или 30 лет тому назад, когда они еще были гораздо крепче, а оно еще было гораздо слабее, чем теперь? Так мы рассуждаем о давнишних исторических эпизо- дах, цикл которых уже замкнулся в прошедшем. Но мы сами, рассуждая о современных событиях, готовы впадать в ошибку, над которой смеемся, когда говорим о событиях старины. Из десяти человек, интересующихся современной историей, девятеро наверно найдется таких, которые воображают, что Франция по- гибла или погибает; что французская нация уже истощила все свои жизненные силы; что нечего ожидать от нее в будущем; что французы оказались неспособными к достижению целей, кото- рыми некогда < таким жаром увлекались, как будто быв 1848 го- ду уже не следовало предвидеть, что старые принципы, очнув- шись от первого поражения, возобновят борьбу, что борьба будет тянуться долго, что много в ней будет и на той и на другой стороне и успехов и неудач; как будто бы теперь, наоборот, не было очевидно, что интересы, стремящиеся к произведению нового порядка вещей, с каждым годом становятся сильнее. Существенный смысл борьбы, начатой французскою [нациею? (Ред.)] при Луи-Филмиппе Орлеанском, ясен даже для людей самых непроницательных: все говорят, что волнения возникли от недовольства городских работников своим экономическим положением. Из этого начала не ясен ли конец? Промышленная деятельность во Франции с каждым годом увеличивается, следо- вательно возрастает и число работников. С тем вместе они стано- вятся год от году просвещеннее. Не ясно ли, что они приобре- тают силу предъявить свои требования с большей настойчи- востью, с большей расчетливостью, следовательно с большим успехом? Не ясно ли, что победы старого порядка вещей над ними могут быть только мимолетными задержками окончатель- ного торжества новых экономических интересов? И если новые экономические интересы для своего осуществления в националь- ной жизни требуют известных форм государственного - устрой- ства, то. не. ясно ли, что подавление политической самостоятель- ности, которая неразлучно связана < экономическою самостоя- тельностью, — также только мимолетная дремота, за которою должно последовать их пробуждение с обновленными благодаря видимому бездействию силами? И не ясно ли, что чем круче сред- ства, за которые должен браться старый порядок вещей, чтобы удержаться против напора новых интересов, тем яснее свидетель- ствуется ими сила новых интересов? Крутые меры принимаются только против сильного и опасного врага. И если с каждым го- дом старому порядку вещей приходится принимать для своего поддержания меры все более и более крутые, то не ясно ли сам бн свидетельствует этим, что сила его противников с каждым

395 [395] годом увеличивается? И не приближается ли смерть его самими теми отчаянными средствами, к которым он принужден прибе- тать для поддержания своей жизни? Когда умирающий прини- мает бобровую струю, на минуту он становится бодр, но этот прием, освеживший его на минуту, истощает его силы фальши- вым напряжением, и минута бодрости целым часом приближает неизбежный исход его агонии.

С патологической точки зрения поучительна история внутрен- него управления Франции в последние семь или восемь лет. Мы пользуемся для этого статьею «/езнитеег Кемеу’» ! за октябрь 1858 года «Етапсе ипег [лоц1з Мароеоп».

Замечательнейший пример колебаний общественного мнения в настоящее время представляется в суждениях о Второй фран- цузской империи и представителе ее Луи-Наполеоне. Мысль о возможности восстановить наполеоновские формы управления Франциею еще недавно казалась мыслью воскресить чудовище, принадлежащее к допотопным формациям, к древнему миру, сб- вершенно различному от нашего, но вот это чудовище ожило, быстро укрепилось в силах и владычествует над нашим временем. Такой неправдоподобный случай возбудил в народах удивление н раскаяние; народы не могли объяснить себе, как оставались они в слепом заблуждении, считая это создание умершим, тогда как оно только дремало. Человек, казавшийся прежде только поли- тическим авантюристом, вдруг сделался во мнении народов таин- ственным органом глубокой политики. Англичане увидели в нем преданного и верного друга. Другие нации видели в нем мудрого успокоителя Франции, пользующегося доверием народа, с лю- бовью избравшего его для отвращения бедствий, приносимых раздорами партий. Но эта милая доверчивость была нарушена несколькими мрачными, но резкими событиями. Европа не знала, чему верить, что думать, — в это время гранаты 14 января ?, со- провождаемые рядом ужаснейших взрывов, повергли ее в’ сомне- ние, поколебавшее прежнюю наивную веру. И теперь мы должны глубже вникнуть в события, о которых прежде судили легко, должны ближе познакомиться с положением французского пра- вительства. Судорожное состояние Франции производит влияние на целый свет, тем более что настоящий порядок вещей, прочен он или нет, во всяком случае должен иметь много важных по- следствий для будущего. Поэтому в попытке нашей представить здесь характеристику главных черт французской администрации при Луи-Наполеоне, указать содействовавшие ее возникновению элементы, а также и те, которые, по нашему мнению, подкапывают ее существование, мы не смеем считать себя поставленными вне влияний, о которых говорим, без нашего ведома вносящих субъ- ективные мнения в суждение; но как бы то ни было мы не 'на- ‘‹мерены писать ни апологию ‘какой-либо политической партии, ни пасквиль на существующее во Франции правительство.

396 [396] Ошибка была главным источником возникновения Второй империи. Преувеличенный страх от угрожавшей будто бы соци- альной республики произвел в народе ошибочное убеждение, что общество, уже победившее социализм своими собственными лич- ными усилиями в кровавые июньские дни, еще нуждается в за- щитнике, облеченном чрезвычайною властью. Под влиянием этого страха большинство добровольно пожертвовало всеми другими целями для приобретения прочной защиты от анархических напа- дений и прибегло к учреждению правительства, снабженного необычайною властью. Это большинство желало только времен- ного диктаторства, вызванного крайними потребностями времени и установленного с целью устранить препятствия, грозившие общему спокойствию. Кроме того, в самих образованных классах французского общества господствовало странное заблуждение относительно личности Луи-Наполеона. Они решились избрать его президентом потому собственно, что, будучи раздроблены между собой раздорами партий, считали за лучшее прекратить эти раздоры в столь критическое время выбором, который, имея династический характер, удовлетворил бы общей их враждебности к республике и в то же время доставил бы им автомата, который действовал бы исключительно по их внушениям. Обе эти цели, диаметрально противоположные в своем начале, — одна истекала из честного, хотя и ложного побуждения, другая внушена была фальшивостью, — согласовались однакоже в одном отношении. Обе клонились к достижению результата, который в свою очередь служил бы только средством к достижению дальнейших целей, — обе старались найти такое орудие, которое в скором времени можно было бы отбросить в сторону. Но первая хотела, чтобы это орудие действовало с произвольным диктаторством, тогда как другая старалась найти только мягкий материал для види- мого соглашения, чтобы оставался интригам партий широкий про- стор. Но были другие обстоятельства, которые расстроили эти расчеты и облекли Луи-Наполеона властью более самопроизволь- ной и более продолжительною, чем предполагалось. Во-первых, мнение, составленное о его личности, было совершенно непра- вильно. Он оказался человеком, обладающим в замечательной степени упорством в своих намерениях и решительною волей, так что расчеты, основанные на его покорности чужому влиянию, оказались совершенно ложными. Во-вторых, стечение обстоя- тельств удалило от общественной сцены всех других претендентов на верховную власть во Франции и этим доставило ему чрезвы- чайно выгодное положение. Старшие Бурбоны умерли для на- рода, а слабые попытки, сделанные в их пользу горстью политиг ческих людей, недовольных текущим порядком вещей, не приоб- рели для своих ничтожных планов даже значения заговоров. С другой стороны, младшая отрасль вследствие недостойного поведения Луи-Филиппа и малодушия, с которым эта династия

397 [397] покинула верховную власть, не пользовалась доверием народа. Наконец, как и почему возникла республика, никто не знал; слу- жившая на время скорее просто для занятия пустоты, произве- денной всеобщим разрушением, чем провозглашенная с предна- меренною целью какою-нибудь партией, уже по одной своей непопулярности она доставляла всякому претенденту возмож- ность усилиться. Было и еще одно обстоятельство, тоже упущен- ное из виду политическими прожектерами, обстоятельство, про- явившееся потом с непреодолимою силою: это очарование, произ- водимое именем Наполеона на невежественную массу деревенского населения, очарование почти баснословное и которое в истории только и может быть сравнено с баснословною славою Карла Великого. Кто мало знаком с невежественным состоянием фран- Цузских поселян, едва ли поверит, какими дикими фантазиями одушевлялся их энтузиазм к Луи-Наполеону; они считали его за Персея, который явился затем, чтобы убить это отвратительное чудовище — республику, столь алчную до налогов. Невыразимая чарующая сила великого ‘и обожаемого имени никогда еще не про- изводила на умы простого народа более глубокого впечатления. Крестьяне буквально стекались взволнованными, возбужденными массами, чтобы подать голоса свои в пользу племянника того императора в сером сюртуке, лубочное изображение которого, как изображение домашнего пената, висело над очагом каждой хи- жины; слава и величие которого служили в длинные зимние вечера главным и любимым предметом разговора почти в каждом семейном кружке. Многие в глубине своего невежества верили даже той нелепости, что племянник — не племянник, а сам ста- рый капрал, вышедший из гробницы на освобождение своего народа из тяжелого положения; а все их сословие одушевлено было самыми нелепыми надеждами, что с помощью его непогре- шительного содействия наступит золотой век, явится во всем изобилие, все будут благоденствовать. Ослепление этого рода доходило до такой степени, что здравый рассудок не мог бы победить его, если б он был употреблен для рассеяния этого ослепления; но подобно припадку горячки оно тоже по необхо- димости должно было ограничиться известным промежутком вре- мени и кончиться. разочарованием, пропорциональным силою своею преувеличенности ожиданий.

Вот обстоятельства, доставившие Луи-Наполеону президент- скую власть, которую он без особенного труда обратил в неогра- ниченное диктаторство; но причины, принудившие его сделать то особенное применение своей власти, которое обнаруживается в железной системе его настоящего правления, должно отыски- вать в его характере и воспитании. Под наружностью, носящей вид невозмутимого спокойствия и смирения, он обладал суровою волею, которая при постоянном напряжении закалилась в непре- клонную настойчивость, между тем как в его натуре, повидимому,

398 [398] холодной и тупой, скрывалась душа, волнуемая страстью тем более сильною, что огонь ее был осторожно подавляем, и которая в минуту отваги могла рассчитывать на поддержку храбрости настолько же безграничной относительно личного риска, на- сколько и чуждой шумного хвастовства, Нет человека, менее одаренного теми блестками таланта, которые выказывают его в эфектном свете. Вообще способности Луи-Наполеона не бро- сались в глаза, подобно скрытой сердцевине дерева, ускользали от взгляда самых проницательных судей, как не представляющие ни одной черты, достойной внимания. Это сочетание страсти и осторожности, эта способность обуздывать страсть ‘и подчинять ве данному направлению составляет существенную особенность натуры, способной заменить недостаток быстрого и свободного вдохновения неутомимостью и неуклонной верностью принятой системе. Как в обыкновенных случаях жизни горячая вера достав- ляет человеку помощь и утешение во всяком затруднении, укре- пляет решимость переносить бедствия, ободряет в борьбе с труд- ностями, несчастиями и опасностями, поселяя в душе полную уверенность, полное убеждение, что никакая враждебная сила не в состоянии взять верх над человеком, сильным этою верою, — так и система первого Наполеона, представлявшаяся воображению его племянника духовным завещанием его фамилии, давала оду- шевление и силу его политическому поведению. Приведенный в столкновение с партиями, не знавшими, как действовать при раз- норечии соображений осторожности, Луи-Наполеон действовал с решимостью человека, который не допускает даже тени сомнения в непогрешительности своих видов. Франция искала средств к укрощению своих волнений; он предложил одно средство с пол- ною уверенностью в его действительности, и эта уверенность увлекла людей, страдавших сомнением. Но это средство было не что иное, как возобновление старой Империи, то есть возобновле- ние деспотизма, несовместного с необходимыми условиями для народного блага. Эта система основана не на подчинении, а на порабощении. Здоровое проявление гражданского духа заменяется в ней произвольными повелениями опеки, которая по необходи- мости с каждым днем под влиянием уступчивости должна стано- виться притеснительною; ее основной принцип — такая строгость, что все здание становится похожим на железную клетку, решетки которой, правда, устраняют внешнюю опасность, но, доставляя эту выгоду тому, кто содержится в ней, истощают его силы и здоровье. Луи-Наполеон до такой степени чужд всякой оригиналь- ности в своих административных учреждениях, что едва ли воз- можно указать в них хотя на какую-либо часть, которая не была бы рабским подражанием учреждениям Первой империи. Вместо того, чтобы понимать смысл истории своего дяди, он совершенно ослепляется политическими формами Первой империи, и внутрен- нее устройство, им созданное, — не более как механический сле-

399 [399] пок, неизменные части которого уже оказались негодными по историческому опыту. Но прежде разбора несообразностей между его воспроизведениями и порядком вещей, к которому эти воспро- изведения прилагались, надобно вспомнить, как самые обстоя- тельства, сопровождавшие начало карьеры Луи-Наполеона, уже вели его к противоречиям с потребностями времени, заключающим в себе зародыш неизбежного распадения с общественным мнением. Он приобрел власть содействием людей, которые, содрогаясь от страха, искали только немедленной защиты от опасности, содей- ствием политических прожектеров, которые для своих целей искали временного перемирия, содействием невежественных посе- лян, которые, упиваясь баснословными надеждами, полагали, что он обладает сверхъестественной силой; но все эти люди сходились в одном существенном пункте: все они ждали впереди чего-ни- будь другого, в возвышении Людовика-Наполеона видели сред- ство к приведению в исполнение своих более отдаленных целей, для всех он служит только орудием. А между тем по натуре своей его правление, как истекающее из непреклонной системы, про- тивно всякой уступке другим системам и, пока будет существо- вать, должно оставаться машиною ужасающей силы. Европа тре- петала при виде такой власти в руках человека, которого считали до той поры не более как за беспокойного авантюриста и ‘наслед- ственного представителя честолюбивых замыслов, и стала восхи- щаться им, когда он показал себя в сношениях с другими нациями не поджигателем раздоров, а осторожным и умеренным государ- ственным человеком. Его уверение, что «империя есть мир», по- нравилось всем кабинетам и склонило мнение иностранных держав в пользу его внутренней политики. Но таланты Людовика-Напо- леона ограничены одними только иностранными делами; он одарен способностями дипломата; и верная оценка выгод, какие можно ему извлечь из союза с Англией, служит сильным доказатель- ством самостоятельности дипломатических мнений в человеке, который во всем другом находится совершенно под влиянием на- полеоновских принципов. Врожденная способность, развитая изу- чением и путешествиями, доставила ему возможность приобресть’ верное понятие об отношениях государств, а между тем главная причина погибели его дяди, заключавшаяся в ошибочной внешней политике, обратила исключительное его внимание на опасность завоеваний, так что он забыл о недостатках его внутренней адми- нистрации, ускоривших его падение. Потому мы считаем нужным различать в Луи-Наполеоне дипломата от администратора. В ди- пломате мы видим человека, обладающего дальновидностью и природными дарованиями, в администраторе — автомата, сохра- няющего неподвижную позу. Но как бы ни хороша была внешняя политика, одной ее недостаточно для упрочения правительства. Вопрос, продлится ли Вторая империя, решается не тем, имеет ли эта политическая форма частные недостатки, а тем, соответ-

400. [400] ствует ли при всех своих недостатках действительным потребно- стям французского народа. Первое, что поражает наше внимание, это огромная разница между состоянием нации в эпохи возникно- вения Первой и Второй империи при одинаковости их учрежде- ний. Первая империя возникла в то время, когда потребности го- сударства, мучимого междоусобными ожесточенными раздорами и ослабленного гигантскими войнами делали необходимостью появ- ление военной диктатуры. Нация была проникнута чувством, прямо способствовавшим тому, чтобы сделать военное управление популярным, а между тем блестящие победы и продолжение войны заставляли легко переносить военную дисциплину во внут- ренних делах ради той пользы, какую приносила она в войне. Вторая империя не имеет такой рекомендации для военного про- извола во внутренних делах и не имеет такой патриотической цели. Кроме образа политических мнений, ей не с чем бороться. Вместо того, чтоб служить арсеналом силы, обращенной ‘на нена- вистного врага, она принуждена обстоятельствами всю свою суро- зость обращать на внутреннее развитие нации, которая не может быть руководима одним насилием как организм человека не мо- жет быть исправлен одними наказаниями. Вторая империя, кото- рая должна управлять государством, страждущим от глубоко вкорененного административного недуга, утверждает с беспечно- стью несведущего лекаря, что излечил ето, когда уничтожил наружные признаки болезни, вогнав ее внутрь, и рука в железной перчатке, которую терпеливо выносили прежде, потому что она защищала нацию, лежит теперь на вые народа с невыносимою тяжестью. Дипломатический взгляд Луи-Наполеона заметил раз- ницу между нынешним положением Франции и положением ее в царствование его дяди, и потому Вторая империя провозглашена была социальным диктаторством, предназначенным упрочить принципы, за которые Франция тщетно боролась со времени ре- волюции. Он называет себя представителем 1738 года, но это очевидная неправда. Принцип, за который боролась Франция со времени революции и борется до сих пор, — свобода. С самого 1788 тода все важные события французской истории были порож- даемы стремлением к свободе. Под предлогом свободы возврати- лись Бурбоны; <вобода была побудительною причиною революции 1830 года; свободы добивались в тех парламентских состязаниях, результатом которых была катастрофа 1848 года; свобода и теперь еще остается предметом желаний Франции. Но по особенным об- стоятельствам исполнительная власть во Франции имела в ХУП и ХУШ веках размеры, несовместимые < народною свободою. Обременительность такого порядка вещей произвела в обществен- ном мнении сильное ‘нерасположение к нему, но люди, жаждавшие преобразования, вдохнув заразу из прежней атмосферы, сообщили стремлению к реформам ошибочное направление. Это стремление приносило мало плодов, потому что хотя Франция и желала

26 Н. Г. Чернышевский, т. \ 401 [401] <вободы, но приверженцы реформ хотели совершить их деспоти- чески. Столетия, проведенные под управлением произвола, до такой степени вкоренили в умах французов мысль об его необходи- мости, что, желая произвесть реформы, они постоянно впадали в роковую ошибку, в ложное убеждение, что нужно только заменить старую власть новой властью и на эту новую власть перенесть все те чрезмерные права, которые принадлежали старой. Французы не замечали, как велико это зло, истощавшее весь государственный организм, и как сильно оно иссушало его силы на поддержку административной машины, доведенной до чудовищных размеров, и Франция, чувствовавшая свое болезненное состояние, не пони- мая причины его, прибегала к лекарствам, которые сами усили- вали тот недуг. Судорожные попытки придумать новые пра- вительственные механизмы, столь обширные, чтобы ими зани- малось все пространство, из которого только что выбросили преж- ний механизм, характеризует весь ход французской реформы: и потому диктатура, которая действительно хотела бы доставить благо Франции, должна была бы действовать с полным самоот- вержением. Она должна была стараться о том, чтобы рассеять в народе предубеждение, будто государственная власть может за- менять собою результаты индивидуальных усилий в общественных делах; такая диктатура должна была внушать обществу ‘необхо- димость, чтобы каждый участвовал своими личными усилиями в государственных делах, должна была пробуждать то чувство гражданской самостоятельности, которое 'голько одно может упро- чить здоровье нации. Но мы напрасно стали бы искать хотя ма- лейшего признака желаний Второй империи исполнять такую обязанность. Напротив, диктатура всеми силами поддерживала прежнее заблуждение, бывшее для Франции источником стольких бедствий, и потому вместо удовлетворения истинным потребно- стям нации вводила ее в новые ошибки; вместо того, чтобы хотя несколько ограничить права исполнительной власти, излишество которых доводит нацию до крайнего изнеможения, новая дикта- тура присвоила исполнительной власти еще больше прав. По своей натуре не будучи способна опираться на то, что находится истин- но здорового и полезного в стремлениях французской нации к реформе, империя старается развивать недостатки, задерживав- шие прогресс реформы, заменяя личную гражданскую деятель- ность частных людей механическою субординациею. Вторая импе- рия прямо товорит, что общество должно быть управляемо по- средством административного принуждения. Его практика соот“ ветствует этой теории.

Первым делом Луи-Наполеона было повторение 18 брюмера, вторым — произвольное возобновление корпораций, изобретен- ных его дядей и составляющих не более как пародию представи- тельных учреждений. Подробности первого события не относятся до этой статьи, но оно заслуживает внимания в том отношении,

402 [402] что показывает, какое несчастное влияние должно было иметь возникновение из обмана, насилия и вероломства на такое прави- тельство, которое хвалится, будто бы оно учредилось для охране- ния закона, порядка и добродетели. Второе обстоятельство само по себе не заключает в себе никакой важности: рабское подража- ние обману, выдаваемому за конституцию, без малейшей примеси чего-нибудь нового, способного возбудить хотя малейшую на- дежду на действительную независимость этих обманчивых учреж- дений, ни на минуту не могло поколебать в общественном мнении того мнения, что вся власть сосредоточена исключительно в лице одного Луи-Наполеона, а сенат, государственный совет и законо- дательный корпус, учрежденные им по примеру Первой империи, не имеют никакой существенной силы, во всем повинуясь его же- ланию. Таким образом, Луи-Наполеон лично, на одного себя при- нял ответственность за согласие своего правительства с духом страны и утверждал, что может совершить или совершил восста- новление единодушия между властью и народом. Он хотел занять во мнении нации такое же популярное положение, какого достиг некогда Генрих \1. Приняв на себя исключительную заботу о всех общественных делах, он утверждал, что избавляет этим на- цию от всяких беспокойств и дает ей возможность с полною вы- годою заняться делом материального обогащения; он утверждал, что народ, обязанный его заботливости развитием благосостоя- ния, полюбит его, и надеялся, что его династия, сделавшись в на- родном предубеждении осуществительницею всякого благоденст- ствия, станет предметом политического идолопоклонства, которое оградит Францию от революционных смут. Но для того, чтобы начался золотой век всеобщего довольства, ниспосылаемого на- роду безграничной властью, необходимо было, по его словам, истребить вредные элементы оппозиции, возникавшей от мысли, что реформы должны производиться силою общественного мне- ния, а эта мысль со времен Первой империи под влиянием пред- ставительного правительства постоянно усиливалась во Франции. Правда, что она овладела еще не всею нациею, но все-таки она существовала в образованных сословиях, была по своей натуре не- примиримо враждебна политической системе Луи-Наполеона и так неразрывно связана с идеей парламентского правления, что

уи-Наполеон для поддержания своей системы необходимо дол- жен был начать свое правление войною против существующего расположения умов. Вся его внутренняя политика ограничива- лась этими преследованиями, казавшимися ему нужными для упрочения своей власти, — преследованиями, необходимо возни- кавшими уже из самого соприкосновения его системы с обществом нашего времени, проникнутого идеями, почти не существовавшими во Франции при основании Первой империи: и Вторая империя, бывшая подражанием Первой, была лишена почти всяких указа- ний в истории Наполеона [ о том, как вести эту новую борьбу. Не

26* 403 [403] руководимый примером своего дяди, Луи-Наполеон не мог ничего придумать, кроме бесплодных гонений, и потому главную черту в его внутреннем управлении составляет недостаток прочного ус- пеха в его крутых мерах. Он ведет отчаянную борьбу с современ- ным образом мыслей, которого нельзя изменить насильственными мерами. А между тем других мер принять он не в состоянии, потому что не может самостоятельно пересоздать и применить к потребностям времени наполеоновскую идею, не соответствующую нынешним стремлениям общества. Безусловно упорствуя в этой устарелой системе, он был вынужден лишить свое управление того демократического характера, который первоначально хотел при- дать ему, и неизбежность принудительных мер все больше и больше вовлекала его в полный произвол, в безусловное порабо- щение нации; так что он управляет государством, будто бы армиею солдат, и вся его администрация ограничивается воен- ными приказами, которые безотчетно исполняются агентами, от- ветственными перед ним одним и не знающими никаких других канонов, кроме его воли. Неутомимая настойчивость и определи- тельность намерений были характером действий Луи-Наполеона, пока он шел к восстановлению механизма, завещанного ему Пер- вою империею; но эти качества покинули его, когда дело восста- новления было кончено и нужно было действовать уже по соб- ственному соображению среди новых обстоятельств, © которых ничего не говорила история Наполеона 1. Тут он колеблется, не имеет никаких прочных принципов, пробует все и ничего не умеет сделать. Иногда он пылко хватался за новые идеи, например тогда, когда сильно хлопотал об уничтожении протекционизма и введении системы свободной торговли; в других случаях он деспо- тически хотел осуществить намерение, противное первым основа- ниям законности, как, например, при недавнем приказании благо- творительным учреждениям продать недвижимые имущества я на вырученные деньги купить облигации государственного долга; но в тех и других случаях он постоянно встречался с сопротив- лением, перед которым быстро отступал, бросая свои планы. Бу- дучи неспособен хотя сколько-нибудь усомниться в том, что напо- леоновская система сама по себе может не вполне соответствовать наклонностям нации, Луи-Наполеон с недостатком доверия к соб- ственному изобретению во внутренней политике, с недоверием, возникающим из действительной недостаточности его способности к внутренней администрации, постоянно полагал, что он ошибся, когда принятая им мера оказывалась непопулярною, и бросал ее, — разумеется, и рассуждать, и колебаться подобным образом он мог только в тех случаях, когда не находил указаний в дейст” виях Наполеона |, которому безотчетно подражал, и когда не было видимой необходимости в таких мерах для собственной за- щиты: только подражая Наполеону [ или защищая свою власть, он руководился непреклонным убеждением, не допускавшим коле-

404 [404] бания. О твердости его характера обыкновенно судят по смелым мерам, которыми достиг он престола, и забывают о других слу- чаях внутренней политики, в которых он обнаруживал недостаток твердости и проницательности. Но этот недостаток — факт, кото- рый мы впоследствии докажем примерами: в делах внутреннего управления планы его вообще были составлены непрактично, он приводил их в исполнение неудачно и некстати и часто отступался от них.

Принимая на себя исключительную власть над обществом, Луи-Наполеон вполне понимал отношения, в которые себя ставит. Власть его должна была служить низложением просвещенной мысли общества, обличением ее несостоятельности в политике, низложением просвещенного рассудка, который объявлялся не- практичным, погруженным в длинные размышления педантом, не умеющим быстро и энергически действовать. Прежнюю политиче- скую деятельность, возникавшую из совещаний о разных предпо- ложениях, из споров и взаимных уступок, он вздумал заменить опекою, не нуждающеюся в советах, не принимающею возраже“ ний: такая система существенно противна независимому чувству, возникающему в людях, сознающих себя просвещенными; потому он не мог искать союза с ними и хотел подружиться с теми мас- сами, интересы которых, по его словам, бесстыдно пренебрегались надменностью тщеславных педантов. Свою роль узурпатора он старался прикрыть характером народного избранника, назначен- ного народом для приобретения массою политических прав. При- крываясь именем защитника массы против образованных педан- тов, он начал беспощадную борьбу < образованием, которое необходимо было ему истребить, потому что оно несообразно было с его системою. Первым шагом на этом пути, естественно, было уничтожение независимой журналистики, которая во Франции имела ‘на общественное мнение еще гораздо ббльшее влияние, не- жели парламентские прения. После соир 4’6!а! 2 декабря 1852 года. немедленно он запретил множество газет, пользовавшихся уваже- нием и влиянием; вслед за тем декрет 17 февраля 1853 года под- верг чрезвычайным стеснениям уцелевшие газеты и воспретил основание новых газет без предварительного разрешения прави- тельства, от которого зависело назначение или по крайней мере утверждение главного редактора каждой новой газеты. Газеты, уцелевшие от прежнего времени, подчинялись тому же правилу в случае перемены редакции: выбор нового редактора также подле- жал утверждению правительства. Правительство также присвоило себе право давать официальные выговоры газетам, которые ска- зали бы что-нибудь неприятное правительству, и три таких вы- говора дают правительству власть остановить издание газеты. Эти стеснительные правила сами по себе были бы уже слишком достаточны ‘для порабощения журналистики; но Луи-Наполеон имеет в своем распоряжении и другие средства уничтожить всякое

405 [405] противоречие в ней. Помещение невиннейшего известия, заклю- чающего в себе какую-нибудь ошибку, хотя бы это известие не принадлежало редакции, а находилось бы в письме какого-нибудь корреспондента или было заимствовано из иностранного журнала, подвергает газету судебному преследованию за распространение ложных сведений. Если случайным образом нет штемпеля хотя на одном экземпляре газетного листка или подписи хотя бы под самою ничтожнейшею статейкою, хотя бы даже переведенною из иностранной газеты, газета может быть подвергнута наказанию, и два таких случая неизбежно ведут за собою ее запрещение. Эти ужасные средства употребляются не только против газет, осме- лившихся обнаружить не совсем полное сочувствие правительству, но и против каждой газеты, не подчиняющейся слепо его жела- нию. По французским законам публикация в газетах необходима для многих документов по торговым и другим частным делам; в каждом департаменте префект избирает газеты, в которых исключительно должны помещаться такие объявления, и другие газеты быстро разоряются, потому что помещение объявлений служит главною денежною поддержкою для французской жур- налистики. По произволу дается одним газетам, отнимается у других право продаваться на улицах, и через то одни подвер- гаются чрезвычайному денежному стеснению, а другие получают очень выгодную привилегию. Можно удивляться только тому, что французская журналистика еще не совершенно погибла под гнетом таких гонений и стеснений. Мы не могли получить пол- ного списка газет, прямо запрещенных или доведенных до паде- ния этою стеснительною системою; но и следующих названий, случайно вспоминаемых нами, будет достаточно.

«Ге Согзате» запрещен в 1853; «Га Ведие 4е Раг5» сначала бы- ла приостановлена, потом окончательно запрещена в 1858; «[” А5- зстЫёе Майопе» после двух предостережений принужден был переменить свое название ‘ла «Зрес!аеиг», запрещен в 1858; «[е 51<е» получил три замечания и подвергся формальному осужде- нию; «[а СалеНе 4е ЁЕгапсе» получила три замечания; «[а Рге5е>> — три замечания, и раз ее издание было остановлено; «Ге Сопзшийоппе]» получил два замечания; «Га И’ёгИё 4е [4Йе» унич- тожилась; «Га Сазейе 4и Гапвие4ос» тоже; «[е МопИеиг 4и Гоше» тоже; «[е Рговгёз 4и Раз-4е-Са]а!5» тоже. (Судьба по- следней газеты достойна внимания, потому что Луи-Наполеон сам помещал в ней статьи, когда содержался в Гаме 3.

Самым замечательным примером стремления Луи-Наполеона сосредоточить в своих руках исключительную монополию в сооб- щении публике идей служит ‘история «Мапие! Сёпёга] 4е |Чпгис- Поп Ритайте», еженедельной газеты, существовавшей 25 лет, изда- вавшейся одним из самых почтенных французских книгопродавцев Гашеттом и находившейся под редакцией Варро, пользовавше- гося прекрасной известностью за свои услуги преподаванию. Эта

406 [406] газета, назначенная для учителей сельских школ, составлялась превосходно. В политику она не вмешивалась, довольствуясь кратким перечнем важнейших новостей; зато были в ней прекрас- ные статьи о литературных и ученых предметах, приспособлен- ные к потребностям ее читателей. Достоинства ее признавались всеми, так что она выписывалась почти каждою деревенскою шко- лою. Но уже один тот факт, что газета, пользующаяся таким ува- жением в сословии, которое имеет влияние на поселян, не нахо- дится в непосредственном подчинении правительству, был доста- точен для ее погибели. Министр народного просвещения основал для сельских учителей другую газету — «Сагеме 4ез пзНиеигз»; издаваясь на счет правительства, она могла назначить себе цену только в пять франков за год; инспекторы школ получили прика- зание всеми силами принуждать своих подчиненных, сельских учителей, выписывать эту газету; а надобно заметить, что она чрезвычайно пуста и скучна. Зато она изобилует статьями, про- поведывающими поклонение наполеоновской системе. Теперь-то и начинается интереснейшая часть дела. Гашетт, не будучи в со- стоянии бороться против такого соперничества, прекратил изда- ние газеты, объяснив в последнем номере (26 декабря 1857 года) причины, по которым она прекращается. «В продолжение своего 25-летнего существования (говорит издатель) «Мапие! Сёпёга]» постоянно получал самые лестные свидетельства в свою пользу; из них нам приятно привести одно: настоящий министр народ- ного просвещения в письме к нам от 16 января текущего года товорил, что он ценит наши заслуги и что преподавателям сель- ских школ будет предоставлена совершенная свобода выбора между нашею газетою и газетою, издающейся от министерства. Полагаясь на это одобрение и на сочувствие преподавателей, мы готовились начать 26-й год нашего издания, но принуждены были отказаться от этой мысли неожиданными известиями. В объяв- лении о газете, которую начинает издавать правительство, ре- дактор говорит от имени министерства. Цена новой газеты, едва покрывающая расходы на штемпель и почтовую пересылку, по- видимому, отнимает ‘всякую возможность соперничества; однакож мы не испугались бы этого и сами понизили бы цену в такой же степени. Но мы видим из объявления, что Верховный совет народного просвещения посредством новой газеты хочет оказы- вать политическое влияние ‘на ‘преподавателей, и продолжать «Малие] Сёпбга]» значило бы как бы вступать в борьбу с пра- вительством. Желая добра нашим читателям, мы не хотим под- вергать их неприятности выбора между правительством и нами, руководясь в этом побуждениями, понятными для нашей публики. Потому наша газета прекращается, хотя, по нашему мнению, не- зависимый голос скорее может сообщить публике расположение, даже в самом справедливом ‘виде».

407 [407] Таковы-то формальные и открытые меры, явно употребляемые правительством Луи-Наполеона; но оно пользуется также тайными средствами, лишенными всякой законности и представляющи- мися просто угрозою насилия. Редакторам газет через министра внутренних дел посылаются известия, запрещающие писать о том ‘или другом происшествии. С первого взгляда видно, к каким злоупотреблениям должна вести такая произвольная власть, но только примеры в состоянии показать, как нелепы и дурны цели, к достижению которых беспрестанно употребляется эта чудо- вищная власть безответными сановниками в пользу личных вы- год каждого их приятеля. Когда, например, во время Парижского конгресса газетам запрещено было помещать статьи, которые могли бы ‘возбуждать общественные ожидания относительно тех или других результатов переговоров, или при смерти Беранже и Манини запрещено было объявлять час их похорон, к этому был по крайней мере некоторый повод в правительственных видах. Но такие же запрещения делались часто для того только, чтобы не возмущалось самодовольствие правительственных лиц.

Парижские журналы вздумали было намекать на непоследова- тельность правительственных мер, цитируя мнения, изложенные в «Мётойа] 4е Зание-Н&&пе» * и сочинениях самого Луи-Напо- леона. Запрещение ссылаться на сочинения Наполеона [ и Луи- Наполеона освободило Луи-Наполеона от этой неприятности.

В Сен-Дени был основан женский институт для сирот ка- валеров Почетного Легиона и поставлен под прямое покрови- тельство императрицы Евгении; орден этот начали давать с от- личиями, ясно указывающими на мысль обратить его членов в телохранителей Луи-Наполеона. Недавно одна из класоных дам Сен-Денисского института бежала с молодым человеком; журна- лам было запрещено говорить об этом случае, бросающем не- выгодный свет на императорский институт. Это чудовищное средство употребляется и для пользы сановников: недавно сын одного важного чиновника бежал с актрисою «ТНёйне Егапса!з»; весь Париж знал об этом, но отец выпросил запрещение гово- рить о том в газетах. Французские газеты ‘помещали сведения о цене муки на разных рынках, с вычислением, по скольку сан- тимов может продаваться килограмм печеного хлеба при такой цене. Правительство нашло это неудобным, потому что, заставив булочников продавать хлеб во время неурожая по цене дешевле настоящей, оно должно было в дешевые годы вознаградить эти убытки высокою таксою печеного хлеба. И вот газетам было пе- редано следующее приказание: «Газеты не должны ни прямо, ни косвенно указывать на разницу между настоящею ценой хлеба и тою ценою, по которой он продается для вознаграждения убыт- ков. Сообщено от министра внутренних дел. Сентябрь 1856 года». В числе спекуляций, придуманных правительством Луи-Напо- леона для лихорадочного оживления промышленности, есть проект

408 [408] ‘улучшений Марсели, состоящий в перестройке значительной части этого города. Один из финансовых магнатов, Мирес, составил план к осуществлению этой мысли; правительство одобрило этот план и разрешило Миресу заключение контракта. Но через не- сколько времени оно поссорилось с Миресом и употребило всю свою силу, чтобы погубить на бирже его предприятие. Мирес издает «]ошгпа] 4ез Срез 4е Еег» и, разумеется, объявил в нем о своем проекте как деле, утвержденном правительственною властью. Но правительство, не довольствуясь противодействиями его плану на бирже, запретило другим газетам объявлять о коммер- ческом предприятии, на которое Мирес затратил деньги по жела- нию самого правительства и которому теперь правительство стара- лось повредить просто из мщения неуступчивому банкиру. Прика- зание, посланное газетам, было таково: «Формально запрещается перепечатывать статью, помещенную в «]ошпа| 4ез СЬепитз Че Еег» в нумере 22 мая на странице 442 под заглавием «Общество старого города Марсели». Над каждою газетою поднята секира рукою, с удовольствием поражающею при первой возможности, и каждая газета ежеминутно трепещет за свое существование, непрочность которого наводит такую робость, что издатели вы- черкивают в статьях даже краткие замечания о том, что архи- тектура постройки, сделанной по плану, одобренному правитель- ством, не совершенно изящна. «]ошгпа] 4ез ПёБаёз» не мог даже внушить газетам отважности дать справедливую похвалу лич- ным качествам принцессы Орлеанской по случаю ее кончины. После газет обширнейшую отрасль литературы составляют книги. Чтобы подчинить их своему надзору и уничтожить прода- жу тех, которыми не совсем довольно правительство, также были употреблены крутые средства. Книгопродавцы поставлены в за- висимость от правительства уже тем самым, что не могут вести торговлю без особенного патента, который правительство всегда может отнять у каждого из них. Ббльшая часть книг распродается посредством разносчиков, служащих посредниками ‘между пуб- ликою и книгопродавцами-издателями. Правительство решительно овладело этими посредниками. Продажа книг ‘в магазинах произ- водится еще попрежнему. Но разносчик не может продавать ни одного сочинения, которое не было предварительно представлено министру внутренних дел и не получило особенного разрешения на такую продажу. Каждый экземпляр книги, находящийся у разносчиков, должен быть снабжен штемпелем Дирекции обще- ственного спокойствия («Зйгеё Сёпёга]е. Ми ге 4е |’Пиёцеиг» ). Довольно будет одного примера, чтобы показать, как строги Условия, от которых зависит приложение этого штемпеля. Недавно вышло новое издание записок герцога Сен-Симона. Этот писа- тель, считающийся классиком и по литературному достоинству, и по исторической важности, изображает последние годы цар- ствования Людовика ХП\У в невыгодном свете; потому решено

409 [409] было, что его записками поселяется неуважение к одной из до- стославных эпох французской истории, а, следовательно, эта книга может иметь дурное влияние на умы; потому разносчикам было запрещено продавать новую перепечатку классического тво- рения, имевшего уже множество изданий.

Но журналистика и литература — только результаты образо- ванности, которая дается народу преподаванием. Обрезывать ли- тературу и журналистику, не касаясь образования, было бы то же самое, что обрубать ветви, оставляя невредимым корен: ветви быстро вырастали бы вновь. Потому преподавание, источник образованности, ведущей к независимому образу мыслей, сдела- лось предметом смертельной вражды правительства Второй им- перии. Но в ХХ веке самый мрачный обскурантизм принужден делать уступки просвещению, и никакая правительственная си- стема не решится прямо высказать, что невежество необходимо для ее прочности; потому и война против образования не может быть ведена Второю империею посредством открытого насилия. Напротив, правительство по возможности избегало резких из- менений, способных возбудить общее внимание, а только поти- хоньку, пользуясь каждым отдельным случаем, подчиняя своей власти одну школу за другой, без шума старалось произвести в системе преподавания ‘и сословии преподавателей радикальную перемену, чтобы посредством нового преподавания переделать понятия нации. Этот важнейший факт административных стре- млений Второй империи, — этот факт, составляющий квинтэссен- цию тайных ее намерений, вообще оставался незаметным для дру- гих ‘наций, совершаясь, как мы сказали, по мелочам, ускользаю- щим от внимания отдаленных зрителей. Наш краткий рассказ дает читателю общее понятие о прежнем характере французского преподавания и о переменах, произведенных в нем Второю импе- риею, но, разумеется, в нем будет заметен недостаток статисти- ческих данных, которые положительно указали бы размер изме- нений, нами рассказываемых: люди, весь успех которых зависит от таинственности, не любят статистики.

Преподавание во Франции разделяется на три степени: пер- воначальное, среднее и высшее. Первоначальное преподавание опять имеет три степени, из которых каждой соответствует осо- бый род школ. Почти во всех маленьких деревнях есть училища первого разряда, в которых учат чтению, письму, арифметике, географии, краткой французской и священной истории и осно- ваниям практической геометрии. Школы второго разряда нахо- дятся в селениях средней величины, и предметы преподавания в них почти те же самые, только в объеме несколько более обшир- ном. Но особенного внимания заслуживают первоначальные школы, находящиеся во всех городах и больших местечках, по- тому что они дают здоровое практическое образование, делаю- щее молодого человека способным итти по какой ему угодно до-

410 [410] роге промышленной жизни. Кроме предметов, преподаваемых в других школах, здесь преподается довольно подробно француз- ская история, геометрия, в связи с геометриею алгебра, естествен- ная история, рисование и музыка. Из парижских училищ этого рода два — Есо]е 'ТигвоЁ и Есое Срара] — достигли замечатель- ной известности; любимою заботою просвещеннейших людей во Франции, когда они ‘имели влияние на правительство, было со- действовать размножению подобных училищ, считавшихся луч- шими питомниками здорового народного воспитания. Все пер- воначальные школы различных разрядов разделяются на коммерческие и частные или свободные. Коммерческие школы имеют начальника или учителя, назначаемого сельскими или го- родскими властями по рекомендации чиновника, заведующего учебным округом (ректора академического округа). Учителя, назначаемые таким образом, находятся в полной зависимости от правительства и получают жалованье вообще чрезвычайно скуд- ное, — редко более 300 рублей серебром, а часто меньше. Сво- бодные школы управляются своими основателями, которые, впро- чем, подчинены надзору инспектора, находящегося в каждом департаменте. Но, кроме этого надзора, существуют для свобод- ных школ и другие стеснения. Никто не может открыть училища, не представив по начальству удостоверение в том, что он выдер- жал учительский экзамен. От начальства совершенно зависит, отказать или не отказать ему в просьбе открыть школу в извест- ном месте, а потом начальство всегда, когда угодно, может за- крыть его школу, не объясняя даже особенных поводов к такому решению. Правительство Второй империи неутомимо ведет борьбу и против свободных и против коммерческих училищ. Решившись изгнать из национального преподавания всё питающее дух са- мостоятельности и заменить его духом субординации, оно ста- рается удалить из первоначальных училищ все элементы, кажу- щиеся ему неприятными, и заменить их другими, согласными с его вкусом. Первое было ему очень легко при чрезвычайных пра- вах над училищами. Как только преподаватель оказывался или казался имеющим независимый образ мыслей, безответственная власть изгоняла его. Еще хуже было тэ, что подобное мщение и над людьми вообще невинными часто сопровождалось закры- тием школы ко вреду общества. Газеты, служащие органами пра- вительства, много раз протестовали против обвинения его в си- стематическом стремлении уменьшить число и понизить достоин- ство школ, воспитывающих народ. Разумеется, не было издано официальных статистических документов, по которым могли бы мы сравнить число коммерческих и частных первоначальных школ в 1848 и 1858 годах; но можно поручиться за достоверность того факта, что против этих школ неослабно велось гонение по зсевозможным случаям, под всеми предлогами; и мы думаем, что, считая вновь учрежденные школы взамен уничтоженных,

41 [411] все-таки надобно полагать уменьшение общего числа более чем на. 500 школ. А надобно заметить, что новые училища вовсе не похожи на прежние, взамен которых являются. Правительство, чувствуя надобность заместить чем-нибудь пустоту, производи- мую разрушением, вступило в союз с духовенством как лучшим помощником своих намерений. Ниже мы коснемся вообще поло- жения, приобретенного этим сословием в последнее время, теперь нам надобно только говорить об его отношениях к первоначаль- ному воспитанию. Конгрегация «Братьев христианского учения» («Етёгез 4е 1а Посише СргёНеппе»), исключительно занимаю- щаяся первоначальным обучением, была избрана в союзницы правительств. Это братство, неутомимое, богатое и преподавате- лями и деньгами, быстро распространяет свои училища при со- действии правительства. Его школы занимают места уничтожаю- щихся коммерческих училищ. Поддерживаемые своими богатыми средствами, братья могут содержать воспитанников только за по- ловину той платы, какую берут частные пансионы, содержащиеся одною платою за воспитание. Эта дешевизна заставила многие общины, затрудненные своими денежными делами, освободиться с одобрения правительства от всяких расходов на училища пе- редачею их братьям, которые охотно принимают на себя все из- держки. Таким способом идет попытка без шума окинуть сетью монашеского воспитания по всей Франции обучение низшего класса и уничтожить первоначальное светское образование, при- носившее благодетельные плоды. Такова судьба коммерческих школ. Частные училища, разумеется, подвергаются истреблению еще быстрее: у них нет никакой защиты от произвольного за- крытия властью правительства. Союз между правительством и католическим духовенством породил суровое преследование про- тестантов, сохранивших во Франции старинную гугенотскую на- ружность и деятельно занимавшихся обучением. Их училища под предлогом общественной пользы подвергаются сильнейшему гонению и беспощадно закрываются. Мы приводим одно из за- прещений. Читатель обратит внимание на выражения, напечатан- ные у нас курсивом.

«Академический совет Варского департамента.

Принимая в соображение, что г. Гибо, прибыв для учреждения частного протестантского училища в Лягодскую общину, где не было ни одного лица, по своему происхождению принадлежащезо к протестантскому исповеданию и объявляющезо себя таковым, ввергнул семя раздора в означенную общину, с той поры подвер- гавшуюся несогласиям ‘и раздорам;

Принимая в соображение, что закрытие означенной школы требуется многими лицами и особенно всеми властями, облечен- ными правом попечения о порядке и общественной нравственности

412 [412] как единственное и необходимое средство восстановить спокой- ствие и тишину в означенной общине;

Находя, что необходимо и полезно истолковать и применить в этом смысле право запрещения по требованию общественной нравственности;

Призвав означенного Гибо, Совет без апелляции полагает на основании статьи 28 закона 15 марта 1850 года и единогласно постановляет:

1. Вышеозначенное требование принимается в ува- жение.

2. Вышеупомянутая школа должна быть немед- ленно и навсегда закрыта.

13 января 1851 года».

Свидетели, на которых в особенности указывает приведенный нами декрет, — агенты правительства; судьи, произносящие дек- рет, — также агенты правительства, ежегодно назначаемые мини- стром народного просвещения и избираемые почти исключительно из чиновников, получающих жалованье; кроме этих чиновников, непременные члены академического суда, епископы того округа, председатель суда, ректор, административный начальник одного из учебных округов. Таким образом, первоначальное преподава- ние, поставленное в полную зависимость от академических сове- тов, находится совершенно в руках правительства.

Средние училища — самые важные во всей системе препода- вания, потому что через них должен пройти каждый, желающий быть медиком, адвокатом или чиновником, и потому что обшир- ный курс их преподавания обнимает те годы жизни, когда обра- зуется характер в человеке, — эти училища в последние годы со- вершенно преобразованы. Курс учения в средних школах содержит подробнейшее преподавание предметов первоначального обучения, сверх того в них преподаются языки греческий и латинский, один из новых иностранных языков, английский или немецкий, по вы- бору учащегося, реторика, философия, французская литература, математика, естественные науки; таким образом, ученик получает классическое и литературное образование и знакомится с точными науками. Училища этого класса — лицеи, бывшие королевские коллегиумы, общинные коллегиумы и частные школы. Для над- зора за ними Франция разделена на округи, называющиеся ака- демиями; председатель каждой академии, то есть администрация учебного округа, называется ректором. Из этого мы видим, что академиею называется во Франции не какое-нибудь особенное учреждение, а совокупность лицеев, коллегиумов и частных учи- лищ, подведомственных одному ректору, — незнакомство с этим особенным смыслом, приданным во Франции слову академия, ча- сто бывало причиною ошибок в рассуждениях иностранцев о

413 [413] французских училищах. Все лицеи содержатся правительством, и, следовательно, профессора их — чиновники правительства. Но многие из общинных коллегиумов можно назвать почти совер- шенно частными училищами: община дает помещение или ‘выдает пособия учредителю коллегиума, и он как хозяин содержит школу на свой счет. Частного училища не может открыть никто без сви- детельства о том, что он имеет степени бакалавра ‘и лиценциата; кроме того, он подвергается особенному экзамену и потом пред- ставляет на утверждение секретарю академического округа кон- спект курссв, какие будут читаться в его заведении; курсы эти непременно должны содержать в себе предметы лицейского пре- подавания; кроме всего этого, он должен представить план внут- реннего расположения его школы. Это последнее правило, уста- новленное еще при Луи-Филиппе, показывает, как вкоренилась во французакую администрацию наклонность подчинять всякую ‘меру одному решению правительства. В ‘восьмой низший класс этих училищ воспитанники поступают 11 лет, и до последних изменений, о которых мы окажем ниже, они проводили по одному году в каждом классе, поступая в высший, называвшийся классом реторики, 18 лет. По окончании этого курса надобно было про- вести еще год в дополнительном классе философии; для людей, посвящающих себя математике и естественным наукам, после класса философии надобно было ‘провести еще год в классе выс- шей математики. Таким образом, воспитанник кончал курс сред- него образования не раньше 20 лет, и на степень бакалавра лите- ратуры, бывшую необходимым условием для ‘вступления на Ученую или адвокатскую карьеру, он мог держать экзамен не ‘иначе, как выслушав курс философии. Кроме степени бакалавра литературы существует во Франции степень бакалавра точных наук; но ‘прежде она давалась только людям, имевшим уже сте- пень бакалавра литературы, без которой нельзя было получить никакото другого ученого диплома. Для допущения к экзамену на степень бакалавра литературы требовалось, чтобы молодой человек учился в заведении, подчиненном празительственному надзору, или, по французскому выражению, университетскому ‘надзору. Исключение допускалось только для молодых людей, воспитывавшихся в родительском доме, но они должны были ‘представить свидетельство от отца ‘и от мэра своей обшины, что учителем их был человек, получивший от университета ученую степень. Притом это свидетельство освобождало только от обя- занности быть в первых восьми классах лицея. Высшие классы реторики и философии они все-таки должны были посещать по целому году тот и другой. Экзамен на степень бакалавра литера- туры соответствовал объему лицейского курса. Предметы его: латинский и греческий языки, один из новых языков, по выбору экзаменующегося, реторика, филоссфия, всеобщая история, фран- цузская история, арифметика, геометрия, алгебра, физика и хи-

414 [414] мия. Развитие политической жизни во Франции было еще так слабо, что человек, сошедший со школьной скамьи, обыкновенно весь погружался в свои частные дела и, не будучи в постоянном соприкосновении с высшими интересами общественной жизни, не имел ни надобности, ни возможности подвигаться вперед в умственном развитии, довольствуясь тем запасом сведений, какие успел приобрести, приготовляясь к экзамену. Потому лучшие люди во Франции обширный объем серьезного преподавания средних учебных заведений считают вернейшим залогом умственного развития своей нации и думают, что только обширность лицейских курсов может снабдить молодого человека достаточным запасом и сведений и умственных интересов, чтобы он совершенно не опошлел в своей последующей жизни, мало способной пробуждать деятельность мысли. Правительство Луи-Наполеона также видело, что главный источник просвещения и прочных убеждений для французской нации составляет воспитание в средних учебных заведениях; потому оно стало неусыпно хлопотать, чтобы понизить уровень этого преподавания и уменьшить важность его для нации. В 1848 году были уничтожены прежние стеснительные постановления о необходимости иметь особенное разрешение правительства для основания частной школы и о необходимости в течение двух лет слушать высшие курсы университетских лицеев для допущения к экзамену на степень бакалавра. Первое из этих изменений скоро было уничтожено, но второе Луи-Наполеон удержал с тем, чтобы оно служило ему для целей совершенно противных тем, с какими было сделано. Луи-Наполеон стремился к тому, чтобы истребить дух независимости и самоуважения, каким было проникнуто сословие преподавателей, и уменьшить их влияние на общество; потому его правительство в 1849 году горячо поддерживало в национальном собрании предложение Монталамбера, сделанное католическим оратором для того, чтобы увеличить силу духовенства в деле народного образования. Прежде Франция разделялась на 22 академических округа; Монталамбер предложил, чтобы каждый департамент был особенным академическим округом. Луи-Наполеон был так непроницателен, что в уменьшении объема округов видел только средство наказать тогдашних ректоров и других чиновников народного просвещения за их непокорность уменьшением важности их должностей, не замечая, что проект Монталамбера противоречит и его собственным выгодам. Собственно говоря, Луи-Наполеону было нужно не то, чтобы унизить неприятных ему людей, а то, чтобы народное образование во всем своем великолепии и величии явилось покорным служителем его системы. Но когда ведомство академического ректора было ограничено одним департаментом и когда жалованье ректора было уменьшено соразмерно уменьшению круга его действий, из важного сановника ректор вдруг сделался неважным чиновником, совершенно неспособным воз[415]величивать правительство блеском своей подчиненности. Вместе с унижением официального представителя забот правительства о народном просвещении союзник правительства, епископ, возвысился так, что стал соперником правительству. Воспользовавшись нерасчетливым покровительством, располагая обширными денежными средствами и целою толпою ревностных помощников в монашеских конгрегациях, епископы с унижением ректора приобрели чрезвычайную важность. Но система Луи-Наполеона не может допустить никакой другой власти, сколько-нибудь самостоятельной. Покровительствуя духовенству, она хотела сделать его только своим служителем и почувствовала беспокойство, когда оно стало стремиться к независимости. Потому в 1852 году был издан новый закон, уничтожавший ошибку, только что сделанную принятием прежнего, но старавшийся замаскировать эту ошибку тем, что вместо прежних 22 округов было учреждено 1 Ректоры из своего унижения были возведены на вершины официального блеска. Их жалованье увеличено с 15 до 25 тысяч франков, и власть, вверенная покорному их хранению, была расширена до размеров, уничтожавших всякую возможность ‹самостоятельной оппозиции.

Но важнейшие изменения происходили в самой системе преподавания. Тут правительство старалось по возможности искоренить предметы, внушающие уму общие понятия, как, например, философию, историю и всеобщую литературу. Оно желало заменить образованных людей дрессированными специалистами, лишенными всякого знакомства с предметами, касающимися нравственных и политических вопросов. Потому степень бакалавра литературы перестала быть необходимым условием для получения других дипломов. Воспитанники, дошедшие до четвертого класса лицейского преподавания, могут освобождаться от слушания других курсов, объявив, что посвящают себя точным наукам. Эта мера, известная под именем бифуркации — подразделения курсов, осуждается просвещеннейшими и опытнейшими людьми как смертельный удар умственным успехам нации. Луи-Наполеон дал мальчикам законную возможность уклониться от большей части учения в те годы, когда умственный труд кажется скучным, и в таком возрасте, когда человек еще неспособен к рассудительному выбору карьеры, дал им произвол под именем свободы, которая отнята им у взрослых людей. По общему суждению знатоков дела, вредные последствия этой меры уже обнаруживаются очень сильно, а если она продержится долго, сделаются еще более гибельными. Изучение предметов, дающих человеку истинно гуманное образование, уже ослабело во Франции. Не довольствуясь тем, что сделал для большинства молодых людей ненужным при- обретение степени бакалавра литературы, Луи-Наполеон обрезал и исказил курсы, изучаемые молодыми людьми, которые приготовляются к этой степени. При Бурбонах история, не пользовав[416]шаяся расположением правительства, не имела особенного профессора и преподавалась каким-[либо] учителем другого пред- мета. При Луи-Филиппе эта несообразность была отменена, и история сделалась предметом специального изучения, которое произвело школу замечательных писателей. Правительство Луи- Наполеона начало возвращаться к тому правилу, какое было при Бурбонах. В школах, где находился только один преподаватель истории, он еще остался, но там, где преподавателей истории было несколько, число их сокращено, и в низших классах преподавателю словесных наук вменено в обязанность и преподавание истории, без увеличения, однакож, числа его уроков. Имя философии запрещено как слово, равносильное с понятием о революционных тенденциях; класс, определенный для ее изучения, получил средневековое название класса логики, и объем преподавания в нем ограничен самыми сжатыми размерами. Греческий язык исключен из преподавания, так что непосредственное знакомство с греческими понятиями ослаблено. В экзамене на степень бакалавра сделаны такие же изменения: вопросы из истории и философии сокращены в числе, и предметы эти лишены прежней важности; кроме того, преподаватели обеих подозрительных отраслей знания подвергнуты строжайшему надзору. Недавно был следующий случай, за достоверность которого мы можем ручаться. Преподаватели истории были приглашены к своим начальникам и получили от них приказание преподавать в католическом духе (catholiquement enseigner), внушать религиозные ‘и политические принципы «великого века», grand siecle, Людовика ХIV и удерживаться от цитирования историков новой школы, в особенности Огюстена Тьерри и Минье. Ребячество подобных мер для принуждения современного духа к обратному движению может вызвать улыбку, но упоминать о них необходимо: они уясняют сущность намерений, под влиянием которых совершались преобразования, нами изложенные.

Третью, или высшую, степень образования составляют факультеты, в которых приобретаются ученые степени. Их пять: филологический, точных наук, богословский, юридический и медицинский. Факультеты эти разбросаны по всей Франции, и кроме Парижа нет ни одного города, который имел бы все пять факультетов. Жалованье профессоров средним числом простирается до 5000 франков, дополнительным жалованьем за экзамены оно увеличивается от 6 до 8 тысяч франков в провинциях и от 10 до 15 тысяч в Париже. Правительство и в отношении к высшему образованию имело в виду те же самые цели, как относительно средних и первоначальных училищ, — оно повсюду сокращало и обрезывало объем преподавания. Достаточно будет привести один замечательный пример. Когда Жюль Симон отказался дать присягу, потребованную после 2 декабря, и сложил с себя звание профессора истории древней философии в Париж[417]ском cловесном факультете, эта важная кафедра осталась навсегда вакантною в таком учреждении, которое считается первым в ряду высших учебных учреждений; взамен ее была учреждена филологическая кафедра.

Все три степени учебных. учреждений вместе составляют то, что технически называется французским университетом, в состав которого входит также несколько специальных заведений. Из них более всего заслуживает внимания нормальная школа. Целью ее учреждения было приготовление наставников, и по плану ее основателей она должна была иметь все средства к доставлению обширного образования. Ее студенты, допускаемые не иначе как с дипломом бакалавра, по выдержании конкурса оставляют заведение после трехлетнего курса, не получая никаких привилегий, кроме естественного отличия, приобретаемого молодым человеком, доказавшим свои способности. Воспитанник нормальной школы, желающий получить должность преподавателя, обязан подвергаться конкурсу наравне со всеми другими кандидатами на это звание; но достоинства этого заведения заслужили всеобщее уважение, и потому молодые люди посещают его собственно для того, чтобы получить основательное образование, не имея в виду ни- каких выгод. Чтобы увеличить пользу, приносимую таким училищем, и приобресть способных преподавателей для низших учебных заведений, при Луи-Филиппе началось учреждение начальных нормальных школ, и распространение их считалось предметом первой важности. Правительство Луи-Наполеона, напротив, не благорасположено к ним. В Парижской нормальной школе, этом рассаднике преподавателей, преподавание философии если не по имени, то в сущности уничтожено, кафедра философии упразднена вместе увольнением Жюля Симона, и профессор истории философии, которому поручено читать также курс философии, на преподавание двух предметов употребляет только три часа в неделю, определенные первоначально на один курс истории философии. Что касается до провинциальных нормальных школ, вместо того, чтобы содействовать их распространению, правительство принимает решительные меры к уменьшению их числа, так что ‘на восемь или на десять департаментов не приходится часто ни одной нормальной школы.

Во главе французского университета, то есть администрации, заведующей преподаванием в учебных учреждениях, находится совет, в котором председательствует министр народного просвещения. Члены этого совета назначаются на один год, и весь совет имеет так же мало самостоятельности, как сановник, назначаемый его председателем по произволу императора.

Сверх учебных учреждений, составляющих университет, Франция имеет два ученых учреждения с оригинальным характером и независимым устройством, от которого они приобретают чрезвычайную важность, — это College de france, учебное учреждение, [418] и institut, ученое общество. college de france, Не входящий в состав университета, пользуется особенными привилегиями и долго был не только знаменитым училищем для молодых людей, но и местом ученой деятельности знаменитейших французских мыслителей. Тут были в первый раз сообщены свету в виде лекций блестящие исследования, которыми прославились Гизо, Мишле, Кузен, Кине и другие, — эти исследования, которые сделались литературною славою Франции и предметом изучения для исследователей целой Европы. Благодаря этому Французский коллегиум приобрел громкую знаменитость, и заслуги, принадлежавшие его профессорам как ученым, получали некоторое вознаграждение в привилегиях, предоставленных их званию. Глава коллегиума, называвшийся его администратором, избирался профессорами, которые сами, правда, назначались министром народного просвещения, но непременно только из числа двух кандидатов, представляемых на вакантное место, один по избранию профессоров Коллегиума, другой по избранию института. Коллегиум пользовался также правом назначать исправляющих должность профессоров в замену тех профессоров, которые не имели времени сами читать лекций. Это знаменитое учреждение, бывшее приютом духа независимых и неутомимых исследований, обеспеченное в своей самостоятельности такими обширными правами, конечно, было несносно для системы Луи-Наполеона, и она нарушила его прежние права тем же самым средством, которым низвергла законное устройство страны, — насилием произвола. Когда Бартелеми Сент-Илер отказался от звания администратора, правительство лишило профессоров права выбора и самовластно назначило администратором Станислава Жюльена. Прежняя форма предлагать министру двух кандидатов обращена в пустую комедию, потому что министр, кроме внушений о выборе тех, а не других лиц в кандидаты, освобожден от обязанности назначать профессором одного из этих двух кандидатов. Наконец коллегиум лишен права назначать исправляющих должность профессоров. Бывший министр народного просвещения Фортуль, чтобы избавиться от неприятности видеть избираемыми в кандидаты людей, неудобных для правительства, назначал читать курсы в коллегиуме своих клиентов, не давая им имени профессоров и называя их просто charges des cours. Одним из первых распоряжений его преемника Ролана, нынешнего министра просвещения, было объявление, что эти незаконные назначения уничтожаются, но через несколько недель сам же он вздумал назначить профессором латинской поэзии молодого человека, в пользу которого нельзя было приобресть голосов ни в институте, ни в коллегиуме, а начать свою министерскую деятельность неуважением к их рекомендации министру не хотелось; потому он решился формально изменить своему обещанию и прибегнул к постыдной уловке своего преlшественника. Потом Ролан имел еще два случая оказаться измен[419]ником своему слову новыми нарушениями законного порядка, чтобы на еврейскую и на санскритскую кафедру не были представлены люди вполне достойные, но неприятные правительству. Французский институт по своему положению и привилегиям единственное учреждение подобного рода в целой Европе. Государство признало его независимым представителем науки и мыс- ли. По своему уставу он совершенно освобожден от всякого вмешательства правительства, сам избирает своих членов и формально признается одного из главных составных частей государства: конституция 1830 года положительно упоминает об институте как одной из корпораций, которые должны служить питомниками палаты пэров. Ясно, как ненавистно для системы Луи-Наполеона должно было казаться высоко чтимое учреждение, столь независимое, проникнутое живым сознанием своего достоинства, огражденное от посторонних вмешательств, являвшееся народу памятником того, как уважалось предками просвешение, храмом которого было оно. Но даже Луи-Наполеон при всей своей отважности считает иногда нужным щадить общественное мнение и до сих пор не осмеливался открыто нарушать права института, довольствуясь высказыванием пренебрежения к его членам, часто бывающим предметами пошлых и мелочных оскорблений. Так, в последние месяцы министр народного просвещения Ролан подверг профессоров Музея естественной истории, которые все — члены института и составляют славу науки, инспектированию молодых и темных людей, получивших свои дипломы в провинциальных факультетах, людей, обнаруживших при этой инспекции свое невежество нелепыми промахами, возбудившими смех всей Европы. В то же самое время правительство пытается под именем «Исторического комитета» основать зависимое от власти ученое учреждение, которое бы отняло у института его первенствующее положение в мире науки. Председателем тут министр народного просвещения, назначающий его членов, в число которых взяты и те члены института, которые допустили склонить себя к тому. Этот комитет должен руководить все ученые и литературные общества Франции, даже те, которые не получают ни-какого пособия от государства, и наблюдать за ними. При открытии исторического комитета Ролан обратился к его членам с речью, в которой открыто высказал цель его учреждения и позволил себе множество злобных и неприличных намеков на то, что институт — учреждение обветшалое, лишенное ученых достоинств. Неудивительно, что система, стремящаяся внушить нации чувство безотчетной субординации, стремящаяся возвратить времена Людовика XV, искала союза с католическим духовенством, которое по своей натуре всегда было опорою подобных принципов, верным ратоборцем пассивного подчинения. Против такого союза было одно возражение: с 1789 основною чертою государственного устройства Франции сделалась независимость государствен[420]ной власти от католических вмешательств, а Луи-Наполеон постоянно провозглашал свою верность принципам 1789 года, хотя думает о них разве только с мыслью извратить их. Но это сомнение было совершенно отстранено тем воспоминанием, что Наполеон I, как только начал трудиться над приобретением себе без- граничной власти, стал думать, что восстановление блистательной католической иерархии — одна из необходимых принадлежностей его идеала, так чтобы блеск французского католичества и озарял своими лучами его престол и внушал почтительный страх народу. Кроме того, самое положение Луи-Наполеона делало необходимостью для него союз с французским духовенством. Его система провозглашала себя обновительницею народной жизни, надобно было проповедывать народу ее доктрину. А с великими принципами умственной жизни Луи-Наполеон стал в непримиримую вражду, и неоткуда ему было заимствовать нужных ему материалов для его доктрины, кроме как из круга идей, поддерживаемых католическим духовенством. Потому Вторая империя приняла [его] в свое благорасположение и осыпала милостями, надеясь заглушить в нем стремления касты и купить у его эгоизма искреннюю и постоянную приверженность. Епископы получили почести, давшие им высочайшее политическое значение в епархиях; кардиналы были по самому своему сану объявлены членами сената; десять миллионов из конфискованных орлеанских имений были обращены на основание фонда для пенсий, которыми покупалось содействие низшего духовенства. Но надежда обратить нынешнее французское духовенство в сословие, одушевленное национальным чувством или какою-нибудь политическою привязанностью, кроме папства, — чистая химера, могущая возникать только из ослепления. Французские монахи — не французы, а римляне папской курии; они все примкнули к ней по сознанию, что опасности, грозящие католичеству и католическому духовенству, могут быть отвращены только неразрывным союзом всех его членов. Наполеону I простительно было не понимать этого: его время было так близко к эпохе революционных потрясений, пробудивших это сословное чувство, что он мог не пред- угадывать его силы; но у Наполеона I нет извинений для такой ошибки. С каждым годом эти мнения, принятые только немногими фанатиками в то время, когда де-Местр первый высказал их, распространялись между французским духовенством и теперь считаются столь же необходимыми для его членов, как верование в основные догматы католичества. При Луи-Филиппе правительство старалось делать епископами людей умеренных и расположенных к терпимости, несмотря на то, что за немногими исключениями в настоящее время все эти люди — защитники ультрамонтанизма. Они чувствуют, что идет борьба за существование с усиливающимся духом века, враждебным для них, и потому соединять силы и вести войну, — вот неослабная мысль [421] католического духовенства, равнодушного ко всему другому и не пренебрегающего никакими маневрами, могущими содействовать достижению этой цели. Прочность правительств не имеет никакого интереса для французского духовенства, которое смотрит на их разрушение и восстановление только по отношениям к своей собственной выгоде, не выражая даже признательности за прежнее покровительство тем, которые лишились власти.

24 февраля 1848 года, едва Луи-Филипп оставил Тюльери, архиепископ Парижский «приказал своему духовенству петь: Domine salvum fac populum а главная католическая газета Univers называла революцию 1848 года действием божественного промысла; и если Вторая империя падет, французское духовенство не подвергнет в опасность свое могущество рыцарскою преданностью к благодетелю, который, пока еще обладает властью служить предметом беспредельной лести с его стороны. В сущности ультрамонтанизма есть нечто несовместное с искренним признанием какой бы то ни было светской власти, независимой от папы. Вторая империя хвалилась, что увлекла за собою духовную власть как спутника, но она принуждена покупать этот необходимый союз уступками столь огромными, что в сущности не духовенство служит ей, а напротив, она своими руками загребает жар для иерархии. Вот два замечательных примера подобных уступок: всем судам дана строгая инструкция, запрещающая начинать следствия, которые могут обнаружить, что члены католического духовенства бывают виновны в нарушении нравственности. Правительство Луи-Филиппа начало печатать драгоценное собрание исторических памятников. Издание продолжается и теперь; но издатели, назначаемые министром, получили пред- писание не делать никаких замечаний в осуждение убийств Варфоломеевской ночи и отмены Нантского эдикта. Нельзя не сказать, что неутомимые усилия католического духовенства вознаграждаются успехом и что много не только отдельных лиц, но и целых местностей, известных прежде свободным образом мыслей, теперь кажутся подчинившимися влиянию монахов. Но это возрастание католичества — возрастание искусственное, и тепличные растения не могут выдержать соприкосновения с чистым воздухом, когда разрушается душная теплица: примеров тому много в истории иезуитизма, могущество которого разрушалось от одного удара в то самое время, когда, повидимому, достигало своего зенита и когда, повидимому, предотвращены были все опасности. Из всех эмиссаров ультрамонтанизма доставляемые французским духовенством умеют действовать самым искусным образом: постоянная опасность научает их чрезвычайной осторожности и неусыпности, а непрерывные сношения с врагом знакомят их с его тактикою; так они приучаются и сами владеть его оружием. При Луи-Филиппе духовенство было очень сильно стеснено в своей воспитательной пропаганде правилом, по которому молодые люди, [422] воспитанные в училищах, не подчиненных надзору светской власти, не допускались к экзамену на степень бакалавра. Духовенство никак не могло согласиться на допущение такого надзора в своих училищах, и потому они оставались только семинариями для священников и пансионами для детей легитимистов, отказывавшихся от служебной карьеры при узурпаторе. Но когда Луи-Наполеон, подчинив снова, как было при Луи-Филиппе, открытие частных училищ предварительному разрешению светской власти, сохранил данное в 1848 году дозволение держать экзамен на бакалавра молодым людям, воспитывавшимся в училищах, не подчиненных светскому надзору, эта мера, первоначально установленная в пользу частных школ, обратилась исключительно в выгоду духовных училищ: его союзники, епископы, так удачно воспользовались восстановлением ограничения для частных школ, что совершенно обессилили соперничество с этой стороны и одни остались победителями. Теперь воспитанникам иезуитов был открыт свободный доступ к политической карьере, и духовенство, не теряя времени, употребило все свои силы на расширение иезуитских училищ. Эти ловкие педагоги одержали над частными школами в среднем образовании такую же победу, как «Братья христианского учения» в первоначальном преподавании. С 1849 года иезуитские коллегиумы стали быстро размножаться. Они уже основаны в Меце, Пуатье, Нанте, Амьене, Лионе, и не будет преувеличением, если скажем, что в каждом сколько-нибудь важном французском городе или уже процветает, или основывается иезуитское училище. Но западные и южные департаменты представляют особенно благоприятную иезуитам почву. В этих коллегиумах все профессоры должны быть из членов ордена. Случалось, что за недостатком иезуита, пригодного для какой-нибудь кафедры, она отдавалась светскому преподавателю, но как только приискивался иезуит, способный занять ее, прежнего учителя прогоняли без всякого уважения к его заслугам. Образование тут дается очень обширное, и воспитанники могут приготовляться к слушанию курсов в Политехнической школе, в Сен-Сирской военной школе и других специальных учреждениях. Обширность курсов основана именно на желании иезуитов удержать юношу как можно дольше под своим руководством. Богатые денежные средства, которые дают «Братьям христианского ученья» возможность дешево брать за уроки, находятся также и в распоряжении иезуитов и также служат для них оружием против светских второстепенных училищ, убиваемых дешевизною иезуитского преподавания, так что множество общинных коллегиумов передано в их руки. А, с другой стороны, частные школы подвергаются ожесточенному гонению, особенно когда в них преподавателем или директором бывает католический священник, не принадлежащий к ультрамонтанской партии и подозреваемый в расположении к терпимости мнений. Так, например, в Меце [423] было превосходное училище аббата Брауна, почтенного и благочестивого старика, искренно преданного своему исповеданию и обязанностям, но по мнениям своим принадлежавшего к умеренным духовным прошлого поколения. Эта школа, пользуясь большим уважением, казалась затруднением для иезуитов, хлопотавших об основании собственного училища в Меце. Аббата Брауна стали со всех сторон осаждать всевозможными просьбами и предложениями, склоняя его закрыть школу, и наконец стеснительными мерами епископа он был принужден передать свое училище иезуитам. Последствием могущественного соперничества иезуитов оказывается, что школы для среднего образования теперь ограничиваются, можно сказать, только лицеями и иезуитскими коллегиумами, потому что общинные и частные коллегиумы или куплены, или разорены сильным и богатым врагом. Потому совершенный обман слова наполеоновских агентов, выставлявших увеличение числа учеников в лицеях за доказательство того, что французское образование не перешло в руки иезуитов, — это чистейший обман, потому что когда частные училища закрылись, все отцы, не желающие отдавать детей к иезуитам, лишены уже всякого выбора и принуждены посылать детей в лицеи. Внимание правительства, все мысли которого направлены исключительно к тому, чтобы подвергнуть всю общественную жизнь своей безотчетной опеке, разумеется, должно было обратиться на усовершенствование средств полнейшего подчинения всех провинциальных властей ежеминутному надзору Луи-Наполеона. Давно уже признано либеральными партиями во Франции, что излишество административной централизации гибельно действует на развитие нации и что потворство недостатку французских нравов, состоящему в легком примирении с этим злом, было одною из важнейших ошибок либералов в прежние времена. Теперь благоразумные люди видят, что эта наклонность к мелочному контролю со стороны центральной власти — одно из самых печальных следствий, оставленных в национальном характере долгим подчинением общества всем капризам исполнитель- ной власти, что в этой слабости — величайшая преграда на пути к свободе. Необходимость ослабить путы, сковывавшие всю Францию зависимостью от центральной власти, считается теперь одним из главных условий для ее будущего возрождения. Не применяя на практике этот принцип, все либеральные партии признают его, однакоже, за главный и существенный элемент, необходимый для довершения революции 1789 г., идеи которой провозглашают императорское правительство основанием своей системы. При таком расположении умов правительство Луи-Наполеона не могло не включить в свою программу децентрализацию, хотя она и была решительно несовместна с его характером. Но это слово послужило Луи-Наполеону только прикрытием для перенесения надзора за провинциальными властями от министров, [424] звание которых уже по натуре своей имеет какой-то парламентский смысл, в руки людей, более способных быть представителями неограниченной власти. При Луи-Филиппе министр внутренних дел, бывший, как и все другие министры, органом парламентского большинства, назначал всех чиновников по административной части от префекта до почтмейстера в маленькой деревушке. Префекты департаментов служили просто орудиями, подчиненными его власти, и не могли решать сами ничего: они только доносили министру, и от них требовалась только исправность административной рутины в соблюдении существующих правил и выполнении приказаний, получаемых от министра. Префекту были подчинены подпрефекты (sous-ргefets), заведывавшие округами (arrondissements), а общины, входившие в состав округов, управлялись муниципальными советами и мэрами, избиравшимися из членов муниципального совета. Правительство имело власть распускать те советы, которыми было недовольно, и назначать новые выборы. Первым делом Луи-Наполеона было воспользоваться этим правом с такой бесцеремонною широтою, что в непродолжительное время число распушенных им муниципальных советов дошло до 6 000; почти все они подверглись этой участи единственно за то, что избирали мэрами людей, не расположенных поддерживать его честолюбивых интриг. Во многих общинах он не назначил новых выборов, а составил в них муниципальные советы произвольною своею властью. Назначение мэра теперь вообще производится тою же произвольною властью, без всякого участия избирательного принципа. Вторым его делом было обратить префектов в своих прямых наместников и предоставить им почти неограниченную власть в назначении департаментских чиновников и в решении административных дел. Эта власть прежде принадлежала одному министру, — ее перенесение на префектов вполне согласно было с принципом безграничного произвола, составляющим сущность наполеонизма, но с дерзким обманом эта мера была объявлена первым шагом к децентрализации. Министры обращены теперь в простых секретарей и делопроизводителей, н совет министров не может внушить к себе никакого уважения, потому что совершенно лишен самостоятельности. Сфера их существования ограничивается тем, что они усидчиво трудятся над делопроизводством по исполнению приказаний, отданных императором. Префекты, напротив, являются в своих департаментах представителями императорской власти. Одна из самых любимейших забот империи состоит в том, чтобы создать официальную иерархию, нераздельно связанную с ее властелином силою своих личных интересов, иерархию, которая ослепительным своим великолепием внушала бы низшим сословиям благоговение и владычествовала бы над общественным мнением своей пышностью, поэтому самым натуральным для Луи-Наполеона делом было дать префектам блеск вице[425]королей и снабдить их громами произвольной власти. Самое существование большинства подданных зависит от воли префекта, потому что для каждого промышленного предприятия нужно его утверждение. Ему стоит только вздумать, и без всякой церемонии приказывает он закрыть кофейную или гостиницу, объявляя, что она служит местом опасных сходбищ, и бывший содержатель этого заведения, если не разорился его закрытием, может быть разорен потом судебными и полицейскими преследованиями, для которых есть тысячи предлогов. Точно так же может быть разорен каждый торговец, который показался бы опасным префекту. Средств к тому множество. Так, например, полиция имеет право наблюдать за правильностью улиц и порядком на них, — одного этого уже довольно для возникновения чудовищных злоупотреблений. Если дверь высунулась хотя на один дюйм в улицу, если тюк товаров привезен в лавку несколькими минутами позже назначенного часа, это уже может быть названо нарушением порядка, и несчастный хозяин подвергается штрафам; таких пустяков может быть собрано против каждого неприятного человека тысячи, и посредством этих крючков каждого легко разорить. Понятно, что власть, столь придирчивая и беспощадная, должна подчинять всех жителей города желаниям префекта и принуждать их в случае выборов подавать голоса по внушению префекта. Ясно, что при таком положении дел выборы были бы пустою комедиею, если бы даже и не производилось подлога в счете голосов. Но все-таки Луи-Наполеону кажется мало и такого влияния подлогов в счете голосов; он почел нужным исказить порядок выборов разными другими, тайными и явными средствами, лишающими их всякого значения повсюду, кроме нескольких больших городов, где общественное мнение слишком могущественно. Во-первых, он прибег к самым произвольным средствам для запрещения независимым кандидатам являться перед избирателями. Часто по распоряжению префектов уничтожаются напечатанные ими адресы и билеты; в то же время правительство выставляет своих кандидатов, в пользу которых действует всеми прямыми ии косвенными путями. Когда, несмотря на все эти залоги успеха, Луи-Наполеон с своими кандидатами потерпел неудачу на нескольких выборах в больших городах, он издал новый закон, которым разрушается существенный характер выборов: прежде избиратель клал в урну свернутый билет с именем своего кандидата, теперь уничтожена тайна, дававшая независимость его голосу. По недавнему закону избиратель не может подать голос за человека, который не предъявил императорскому прокурору своего намерения явиться кандидатом: легко понять смысл этого распоряжения. Человек, желающий быть независимым кандидатом, становится целью всевозможных преследований.

Таковы принципы, которыми держится Вторая империя. Луи-Наполеон беспощадно прилагал их ко всем отраслям жизни, ко [426] всем делам, имеющим для него интерес, усиливаясь произвольно изменить все те отношения, из которых выступает общественное мнение, потому не мот он оставить без подчинения своему произволу всей внутренней торговли и промышленности. Стремиться к ее порабощению он должен был по трем причинам: его система по своей натуре ужасается всякой независимой деятельности. Он полагает, что материальные интересы важнее всех других для каждого и что, захватив их под свою власть, он будет безотчетным господином умов; наконец ему хотелось похвалиться, что Вторая империя практически разрешила те вопросы о труде и благосостоянии, которые под именем социализма стали одною из главных сил, движущих политические события во Франции.

Познакомившись в Англии с учением о свободной торговле и успешном применении его к практике, Луи-Наполеон сначала думал найти в уничтожении протекционизма средства к совершению во французской промышленности нужного ему переворота. Действительно, нет в мире страны, для которой принцип свободной торговли был бы полезнее, чем для Франции, в которой развитие естественных богатств с незапамятных времен стеснялось фискальной регламентацией, наследованной в числе других гибельных государственных преданий от римской цивилизации. Торговое законодательство Франции издавна сделалось кодексом нелепых запрещений и разорительных привилегий, обогащающих горсть людей на счет целого государства. По конституции 1852 года, исполнительная власть взяла себе безусловное право распоряжаться тарифом и всеми таможенными делами даже без совещания с Законодательным корпусом. В начале своего императорства Луи-Наполеон обнаружил намерение изменить тариф по принципу свободной торговли; но с первых шагов на этом пути он был встречен шумною оппозициею людей, занимавшихся теми отраслями промышленности, которым покровительствовал запретительный тариф: во главе их стояли железнозаводчики. Защищая свою выгоду, они не побоялись заговорить с Луи-Наполеоном языком угроз. Луи-Наполеон испугался, остановился, бро- сил свою мысль и сделался покорным слугою протекционистов. Потерпев неудачу на этом пути, он схватился за другое средство, предлагавшееся для обновления французской промышленности биржевыми шарлатанами. Он стал покровительствовать всевозможными льготами и даже денежными средствами учреждению акционерных обществ для осуществления гигантских предприятий, обольщавших огромными дивидендами. Держа эти компании под своею зависимостью, он хотел располагать всеми денежными средствами страны, и вот учредились торговые компании или, лучше сказать, одна колоссальная компания, потому что все остальные должны были постепенно поглотиться одною в знаменитом Сгedit Моbilier. Но и тут Луи-Наполеон обманулся: основатели колоссальной спекуляции думали, конечно, не о его [427] выгодах, а только о своей пользе; он не умел различить дельных финансовых проектов от шарлатанства, и его покровительство послужило только для доставления громадных богатств ловким спекулянтам, обманывавшим публику. Финансовое учреждение, которое в добросовестных руках могло бы служить могущественным двигателем промышленных успехов, обратилось в пустую спекуляцию, разорительную для всех, кроме своих ловких учредителей и их клиентов; и правительство было принуждено прибегать к произвольным мерам для избавления от банкротства, того общества, за успехи которого ручалось своим кредитом. Луи- Наполеон силою своего влияния принуждал акционерные общества, дела которых находились в хорошем положении, сливаться с Сredit Моbilier, который таким образом поглотил компанию омнибусов, газовые компании, компанию извозчичьих экипажей и множество других обществ. В то же самое время под предлогом обуздать сумасбродство спекуляции, возбужденной самим Луи- Наполеоном, но в самом деле для того, чтобы обратить все мелкие капиталы исключительно на покупку фондов государственного долга, было запрещено компаниям, имеющим более 200000 франков капитала, выпускать акций менее 200 франков. На государственные займы принималась подписка самыми мелкими суммами, до 10 франков. Эти меры были придуманы для того, чтобы бедный класс обратил свои небольшие деньги в государственные облигации, был заинтересован высотою их курса и, следовательно, боялся всякого политического кризиса, роняющего курс фондов, и видел свою выгоду в прочности наполеоновой системы.

В связи с поощрением спекуляций находятся постройки в огромнейших размерах, предпринятые в Париже. Главною целью их было облегчить правительству подавление народных восстаний, и последствиями этого плана были административные меры, очень хорошо характеризующие систему Луи-Наполеона. Централизация дала Парижу такое нравственное владычество над всею Франциею, что господин Парижа может спокойно рассчитывать на повиновение провинций. Потому Луи-Наполеон увидел надобность оковать столицу стратегическими предосторожностями и приобресть ее расположение щедрыми пожертвованиями, которые впрочем производились по такому дурному расчету, что совершенно не имели предполагаемого действия. Чтобы проложить широкие пути для действия войск с одного конца города до другого, чтобы упрочить за собою господство над этими военными дорогами посредством громадных крепостей, воздвигнутых под именем казарм на важных стратегических пунктах, и чтобы уничтожить узкие и кривые переулки, в которых инсургенты с успехом могли бороться против регулярных войск, Луи-Наполеон сломал не менее 250 улиц и переулков, главным образом в тех частях города, которые населены простолюдинами. Немедлен[428]ным следствием такого громадного и поспешного разрушения прежних жилищ было то, что почти весь рабочий класс лишился своих прежних квартир. Стеснение, происшедшее из этого для рабочих и усиленное повышением цены квартир и дороговизною хлеба в продолжение нескольких лет, сделалось так ужасно, что Луи-Наполеон, испуганный последствиями своей торопливости, начал строить огромные дома, в которых работники могли бы получать квартиры за умеренную плату. Но эти сites оuvrieres, которыми так хвалился Луи-Наполеон, подвержены строгому и мелочному надзору полиции, потому что Вторая империя боится заговоров между работниками. Дешевизна квартир не вознаграждает работников за стеснение, которому подвергаются они в сites оuvrieres, и простолюдины не хотят быть угнетаемы их казарменным порядком.Сites оuvrieres -совершенно не удались, и тогда Луи-Наполеон, смущенный произведенною им нуждою, которая могла вести к опасным взрывам, вздумал выдавать награды и пособия тем домохозяевам, которые согласятся перестроить мансарды своих домов для помещения рабочих; иначе сказать, он увидел себя в необходимости денежными пожертвованиями покупать содействие частных людей для смягчения последствий от своих опрометчивых поступков. Но все это оказалось недостаточным. Рабочие, принужденные дороговизною квартир выселяться из Парижа в окружающие его деревни, обременены теперь, кроме своей работы, длинными и утомительными переходами от своих квартир до фабрик и мастерских. Путь так длинен, что рабочий принужден вставать двумя-тремя часами раньше прежнего, чтобы во-время притти на работу; за работу свою принимаются они уже изнуренные длинной дорогой; а по окончании тяжелого рабочего дня должны опять, вместо того чтобы отдохнуть, тащиться два часа на свои далекие квартиры за городом. Теперь все промышленники жалуются, что работники изнурены в силах; что эти люди, славившиеся прежде ловкостью и старательностью в работе, не в состоянии теперь заниматься своим делом внимательно и усердно. Два утомительные перехода каждый день довели их до апатии в работе.

Новою заботою правительства была необходимость доставлять рабочему классу в его стесненном положении хлеб по дешевой цене, чтобы дороговизна съестных припасов не произвела восстаний между работниками, обедневшими вследствие мер, придуманных правительством. При неурожаях, которыми несколько лет страдала Франция, пришлось взяться за средство, которое могло бы быть полезно, если бы основано было на действительном желании пользы государству, а не исключительно на расчетах эгоизма, думающего только о предохранении себя от опасности. В 1853 году была основана в Париже хлебная касса, капитал которой составился из залогов с каждого булочника. Эта касса во время дороговизны приплачивала булочникам недо[429]чет между действительною высокою ценою хлеба и довольно низкою таксою, по которой они были обязаны продавать его в Париже; в дешевые годы булочники должны были уплачивать обратно кассе это вспоможение, потому что такса тогда будет выше действительной цены хлеба. Очевидна недостаточность этих оснований, принятых для одной столицы. Правительство не рассчитало того, что если дороговизна продлится несколько месяцев, то капитал хлебной кассы окажется слишком ничтожным соразмерно с ее расходами и нужно будет правительству поддерживать ее посредством займов, то есть давать Парижу дешевый хлеб на счет целой нации. Действительно, так и случилось. Вскоре по учреждении хлебной кассы понадобилось дать ей взаймы 24 миллиона франков и разрешение на выпуск 12 миллионов франков билетов. Расходы эти в урожайные годы могут покрыться, но дело не столько в огромности расходов, сколько в нелепости результата, производимого пожертвованиями, делающимися только из личных расчетов. Привилегия дешевизны была доставлена одному Парижу, потому что он один был опасен для Луи-Наполеона. В соседних департаментах и даже ближайших деревнях цена хлеба оставалась гораздо выше, нежели в столице, и бесчисленные толпы лишнего народа переселялись в Париж, чтобы пользоваться дешевизной. Соперничество новых поселенцев сбивало заработную плату, коренные парижские работники страдали от этого наравне с новоприбывшими; десятки тысяч людей в Париже оставались все-таки без работы, и вместо того, чтобы поддерживать парижских простолюдинов, хлебная касса только увеличивала затруднительность их положения. Мы не согласны с фальшивыми заключениями от этого неудачного дела к безуспешности всяких правительственных забот о сохранении цены хлеба в умеренных пределах, о предотвращении чрезмерной дороговизны, от которой свирепствует смерть и в городском и в сельском населении, о предотвращении, с другой стороны, чрезмерно низких цен хлеба, от которых страдают земледельцы. Но каждое правительственное дело может быть ведено хорошо только тогда, когда ведется для блага нации; тогда, конечно, оно будет иметь совершенно не те основания, следовательно и не те результаты, какие замечаются от мер, внушаемых эгоизмом. Вместо того чтобы позаботиться заблаговременно о доставлении во Францию нужного количества хлеба по предупреждении панического страха, бывающего главною причиною чрезвычайного возвышения цен хлеба, вместо того чтобы употребить все благоразумные средства на облегчение страданий целой нации, Луи-Наполеон вздумал выдавать премии жителям одной столицы и, наложив на целую нацию обременение в пользу одного города, даже и этому городу принес больше вреда, нежели пользы.

Относительно других предметов продовольствия столицы он также принимал крутые меры, вообще оказывавшиеся невыгод[430]ными для самой столицы именно потому, что были несправедливы и внушались не заботою о государственном благе, а исключительными интересами его личной системы. Так, например, парижские мясники составляли корпорацию, пользовавшуюся стеснительной монополией. Правительство уничтожило их монополию не потому, чтобы монополия сама по себе была ему неприятна, а по ненависти к независимому духу корпорации, ею пользовавшейся; действительных мер к доставлению столице лучшего и более дешевого мяса не было принято, и мясники понесли убыток без выгоды для жителей. Правительство очень хвалилось тем, что вздумало построить огромный рынок; в этом рынке близ церкви св. Евстафия должна была сосредоточиться торговля всеми съестными припасами для целого Парижа. Оно утверждало, что, подчинив через это припасы строжайшему полицейскому надзору, оно произведет улучшение в их качестве; а доходы за отдачу лавок вознаградят парижскую общину за огромные расходы по перестройкам, производящимся по приказанию правительства. Но вышло совершенно напротив. Мясо, рыба, овощи и другие припасы, привозимые на рынок в такое раннее время, когда жители еще спят, продавались перекупщикам, и продовольствие вздорожало, потому что доставалось жителям уже из вторых рук. Правительство, наконец, увидело свою ошибку н было принуждено отменить стеснительное распоряжение, которым так хвалилось. Этих примеров довольно, чтобы показать, как неудачны хлопотливые и вообще стеснительные меры Луи-Наполеона по внутренней администрации. Едва ли осталось хотя бы самое пустое дело, за которое бы не хваталась администрация и в котором не была бы она принуждена отменять и переделывать свои неудачные распоряжения. Так в течение одного последнего года правительство три раза переделывало свою таксу для извозчичьих экипажей.

Какая страшная растрата денег соединена с этою необходимостью переделывать все в государстве для охранения системы, противной требованиям времени, и с опрометчивостью принимаемых для того мер, можно видеть по финансовым результатам парижских построек. Они обременили бюджет города Парижа целыми 12 миллионами лишнего расхода на проценты и погашения сделанных для того займов; а теперь город Париж принужден сделать новый заем в 90 миллионов и сверх того государственная казна — дать ему пособие еще в 50 миллионов. Таким образом государственные дефициты возрастают с каждым годом, подобно дефицитам всех городов и даже деревень, обременяющихся долгами для покрытия издержек на постройки и другие расходы, несоразмерные со средствами. В последние годы одними только сельскими общинами сделано займов до 100 миллионов. Еще гораздо громаднее долги, которыми обременяются города. Из десяти решений Законодательного корпуса наверное [431] шесть состоят в разрешении новых займов городам и деревенским общинам. Государственный долг Франции при Луи-Наполеоне увеличился целыми четырьмя миллиардами франков. Чтобы прикрыть огорчительную истину огромного дефицита, каждый год бюджет составляется самым запутанным и обманчивым образом. На покрытие расходов, превышающих действительные средства казны, правительство берет по секрету деньги из сберегательных касс, из армейского дотационного капитала, выпускает разные срочные обязательства, растрачивает суммы, вотированные Законодательным корпусом по одному предмету, на расходы по другому предмету, назначает дополнительные кредиты и при помощи таких оборотов представляет бюджет, в котором расход уравновешен с доходом; но недочеты и переборы быстро обнаруживаются требованием уплаты, и фальшивость бюджета сказывается постоянной необходимостью делать все новые и новые займы. Размер фальши достиг до того, что даже безгласные учреждения наполеоновской системы — Сенат и Законодательный корпус — заговорили о неверности бюджета, представленного им в последний год. Комиссия, назначенная Сенатом для его рассмотрения, принудила министра финансов сознаться, что он хотел обмануть законодательную власть неверным счетом. В «Монитере» было напечатано, «что с 1855 года дефициты прекратились», а комиссия, рассматривавшая бюджет на 1859 год, объявила, «что с 1854 г. все бюджеты имели дефицит, покрывавшийся только остатками от займов, сделанных по случаю войны». Министр считает, «что в бюджете 1859 года находится излишек доходов над расходами, простирающийся до 100 миллионов франков», а комиссия положительно говорит, что расходы в нем больше доходов на 47 миллионов франков. Министр утверждает, что срочный долг уменьшен, а комиссия находит, что он уменьшен перенесением его в бессрочный долг, финансовые затруднения, возрастающие с каждым годом, явно ведут Францию к одному из тех страшных финансовых кризисов, которыми уносятся правительства, породившие их своей расточительностью. Затруднения сделались уже так велики, что правительство для поддержания фондов вздумало было прибегнуть к отчаянной мере, приказав благотворительным учреждениям продать принадлежащие им недвижимые имущества, а вырученные деньги употребить на покупку облигаций государственного долга. Страшная оппозиция, вызванная этим распоряжением, принудила отказаться от него.

Невежественный энтузиазм поселян был основным камнем, на котором создалась Вторая империя; армия — опора, которою оно держится, это здание. Прежде устройство французской армии стремилось к тому, чтобы воины ее были не казарменные солдаты, с первой молодости до старости не знающие ничего, кроме ружья и дисциплины, а граждане, посвящающие только по не[432]скольку лет военному призванию, не забывающие своих связей с гражданским обществом и скоро возвращающиеся из-под знамен к своим прежним мирным занятиям. К этим воинам Луи- Наполеон обратился с приманками, имевшими непреоборимую привлекательность. Он говорил о том, что повиновение закону состоит в верности вождю, избранному нациею. Он пробуждал в них воспоминания о славных временах своего дяди и таким образом увлек малообразованных людей, думавших, что они исполняют свой долг, к поведению, которое в первый раз представило французского воина чем-то похожим на наемника, готового помогать авантюристу в порабощении нации. Разумеется, тут не обошлось дело и без пружин, менее извинительных для армии. Он всеми силами старался пробудить в армии тщеславие, говорил ей о прибавке жалованья, угощал ее праздничными обедами и вином, потворствовал кутежу, смотрел сквозь пальцы на буйство, а главное постарался потихоньку передать все важные должности в ней таким авантюристам, которые, будучи чужды всяких политических убеждений, не были разборчивы в средствах составить себе карьеру. Войско, отуманенное славными воспоминаниями, лестью, дозволением своевольства и материальными льготами, пошло за своими офицерами, судьба которых была соединена с успехом Луи-Наполеона, когда он внезапно потребовал содействия. Но когда Луи-Наполеон лучше прежнего понял, что невозможно ему обольстить общественное мнение своею Второю империею, что национальное чувство заметило несвоевременность его системы, он понял, что не может долго оставаться верна и армия обязанности удерживать порывы недовольных, если состав ее не будет изменен, если солдаты не сделаются особенною кастою, не имеющею ничего общего с нациею. Ему необходимо было ослабить в армии национальный элемент примесью значительного числа наемных войск, которые не поддавались бы влиянию общественного мнения и служили бы основою армии, господствующею над разрозненными новобранцами из граждан. Первая империя имела корпус войск, прославившийся на полях битв во всех концах Европы, императорскую гвардию. Декрет 20 декабря 1855 года восстановил ее в числе 35 000 человек с 72 артиллерийскими орудиями, но между этою и прежнею гвардиею была огромная разница. Гвардия Первой империи составилась постепенно из войск, особенно отличившихся в битвах; ее отличием было неоспоримое превосходство по мужеству. Новая гвардия, составленная вдруг по личному расчету Луи-Наполеона, должна была служить ему корпусом преторианцев, верность которых упрочивал он себе привилегиями и наградами. Ряды этой гвардии должны были наполняться наемными волонтерами в противоположность армии, составляющейся через конскрипцию, и эти волонтеры получают гораздо больше жалованья, нежели армейские солдаты. Но образование огромного корпуса телохранителей по[433]влекло за собою и усиление опасности для самого учредителя. Между армейскими солдатами обнаруживается сильное раздражение против привилегированного войска. Нравы французского солдата демократичны, он оскорблен этим аристократическим явлением в его профессии, он обижен в чувстве собственного достоинства замечанием, что телохранители учреждены из недоверия к нему, чтобы обуздывать его на всякий случай. Раздражение владычествует и между рядовыми и между офицерами армии; предугадать это последствие было так легко, что маршал Сент- Арно непреодолимо противился восстановлению гвардии, и только после его смерти мог Луи-Наполеон осуществить свой проект. Разумеется, не надобно полагать, чтобы нерасположение армии к гвардии само по себе могло сделаться источником междоусобия: чувство дисциплины слишком сильно во французских войсках. Но когда придет день борьбы между системою Луи-Наполеона и нациею, то армия очень может стать на стороне народа из неудовольствия на гвардию и защищаемого этим привилегированным корпусом учредителя ее. Теперь уже достоверно то, что недовольство проникло даже в генералов, занимающих самые высшие места, и многие полагают, что учреждение императорской гвардии будет иметь для Луи-Наполеона точно те же гибельные следствия, какие имело для Бурбонов учреждение королевской гвардии.

Есть еще другое изменение в составе армии, прямо раскрывающее мысли Луи-Наполеона. Конскрипты, желающие избавиться от личного отправления службы своей очереди, прежде сами приискивали людей, согласных нести ее за них; теперь это уничтожено и они должны прямо платить известную сумму правительству, которое уже само находит, кем заменить их, — оно для этого нанимает старых солдат, отслуживших свой срок (7 лет) и остающихся на новый срок из выгоды значительного вознаграждения, которое доставляется суммами, получаемыми от увольняемых. Цель тут очевидна: она в том, чтобы составить войско, совершенно оторванное от гражданского общества, готовое на все, чего потребует начальство. Потому увольнение от службы, которое прежними правительствами давалось очень неохотно, Луи-Наполеон поощрял сам, и, чтобы увеличить число вносящих деньги за свое увольнение, ныне в первый раз во Франции он призвал под знамена вдруг весь годичный контингент. Число рекрут, которых правительство может призвать на службу, определяется законодательною властью гораздо более значительное, нежели сколько их действительно нужно в мирное время, чтобы правительству не нужно было просить вторичной конскрипции в случае войны. Прежде из этого числа требовалась только половина, остальных не тревожили, потому что не было надобности. В прошедшем году объявлено было, что нужно все число конскриптов, положенное годичным контингентом, и, ра[434]зумеется, от этого вдвое увеличилась масса денег, внесенных за увольнение от службы. Разумеется, число конскриптов, действительно поступивших на службу, все-таки далеко превышало действительную надобность, и взамен этого излишка были раньше срока уволены в отпуск солдаты прежних годов. Таким образом уменьшилась в армии пропорция тех опытных солдат, на которых. полагалось правительство, увеличилось число наемных солдат и усилилось их влияние на дух войска через умножение неопытных новобранцев, менее способных к самостоятельному действию в случае опасности, и за всем тем остались еще огромные суммы для увеличения милостей, изливаемых на преторианцев.

Ослабить умственную силу нации уменьшением числа мыслящих людей и стеснением круга предметов, суждение о которых дозволительно, занять людей исключительно личными их делами и тем разрознить их, чтобы самому было легче господствовать над раздробленным обществом, показать свету, как подавляется нравственная жизнь непреклонною решительностью, — вот задачи, которые поставила себе Вторая империя. Она хочет ввести в Европу то общественное состояние, какое существует в Китае, состояние, при котором рука может сохранять ловкость, завешанную прежними поколениями, но в котором нет прогресса, состояние, довольствующееся приобретениями прошедшего и лишенное мысли об их усовершенствовании. Чтобы распространить з обществе такое расположение под одеждою учения, приспособленного к борьбе с принципами новой цивилизации, Луи-Наполеон должен был вступить в союз с католическим духовенством, помощь которого нельзя было ему купить иначе, как жертвуя частью своего могущества в пользу союзников. В своем ослеплении примером Первой империи Луи-Наполеон до начала прошедшего года мог действовать с уверенностью в успехе, не встречая случаев, которые резко обличали бы его ошибку. Но вот вдруг явились события, принудившие его раскрыть глаза и против воли сознаться, что между ним и французским народом, лежит целая бездна, что невозможно то слияние его системы, с чувствами нации, о котором он мечтал... Выборы в Париже и: других больших городах были решительным и открытым протестом против его правительства со стороны образованнейшей части общества 5 , а покушение 14 января, следствие по которому надобно было скрыть от публики, и сочувствие, оказанное Франциею графу Орсини, обнаружило, каких ужасающих размеров достигло недовольство системою Луи-Наполеона. Тут в первый раз Луи-Наполеон ясно увидел, каковы чувства к нему нации, потому 14 января составляет эпоху в его правлении. Теперь, Узнав истину, он имел случай показать свои политические способности, отказавшись от прежних ошибок. Но вместо того он еще сильнее показал, что не может оторваться от них. Изменить свой идеал правления, состоящий в подражании Первой империи, [435] он был не в силах, и опыт, вместо того чтобы внушить ему благоразумие, только склонил его к более резким действиям совершенно в прежнем насильственном характере. До 14 января он воображал себя демагогом, произвольная власть которого возбуждает народное сочувствие; теперь он увидел, что правит в противность национальным желаниям, единственно помощью физической силы, и решился открыто опереться исключительно на нее, сознательно идти наперекор общей потребности и подавлять нацию. В его министерстве юристы, изменившие свободе, но прикрывавшие произвол мягкими формами, заменились грозными драгунами. Каждый день придумывались новые свирепости. Каждый, на кого будет донесено, что он невыгодно отзывался о правительстве, был объявлен подлежащим, по произволу министра внутренних дел, денежному штрафу, заключению в тюрьму до пяти лет и даже ссылке. Все лица, бывшие замешанными в события 15 мая и 24 июня 1848 года, 13 июня 1849 и 2 декабря 1852 года 6 хотя бы даже и подвергнувшиеся за то наказанию, подлежали по новым правовым законам ссылке без всякого нового повода или предлога, единственно по усмотрению министра. Каждый обвиненный в распространении неосновательных известий подвергался тяжким наказаниям. Личная свобода частных людей лишилась всякой безопасности при таких законах, и совершилось много примеров невероятного ее нарушения. Достоверно известно, что к префектам департаментов посылались приказания набрать для внушения ужаса столько-то или столько-то «демократов» на ссылку, и ежедневно совершались самые вопиющие жестокости под предлогом ограждения порядка и предупреждения злых умыслов. Ненависть, возбужденная этими насилиями и жестокостями в целой нации, сосредоточивается вся на лице Луи-Наполеона, потому что каждый знает, что все это придумывалось им и совершалось по его приказанию.

При виде такого натянутого положения, продолжает «West-minster Review», нельзя не подумать о том, какие шансы представляет будущее. С 14 января открыто выказалось, что Вторая империя может поддерживать свое существование только вооруженною рукою и безграничным насилием. Может ли долго сохраняться такой порядок вещей? Сам Наполеон | принужден был увидеть несостоятельность своей системы и по возвращении с Эльбы искать себе спасения в том, что, отказываясь от произвола, хотел подчиниться конституции. Если при нем военный деспотизм не мог выдержать испытания тяжелых обстоятельств, еще менее возможности удержаться еще более суровому произволу при личности гораздо менее даровитой и совершенно не блестящей, вся сила которой состоит в безотчетном подражании прежнему примеру среди обстоятельств совершенно изменившихся. Притом всякое учреждение с каждым днем ослабевает, если его свежесть не обновляется постоянным погружением в [436] элемент, его породивший. Элемент жизни для армии — война, и невозможно, чтобы армия столь гигантских размеров, как нынешняя французская, могла сохранять свое господство над обществом, если не будет находить натуральной своей деятельности в иностранной войне, — если не будет ей дано этого удовлетворения, она сама станет искать себе занятия во внутренних кровавых смутах.

Из этого «Westminster Review» выводит, что надобно ожидать начатия какой-нибудь новой войны со стороны Луи-Наполеона. Если бы даже он сам так искренно желал мира, как уверяет, необходимость скоро заставит его искать войны. Но война, в свою очередь, привлечет новые затруднения и опасности для системы Луи-Наполеона: расстройство финансов увеличится, материальные бедствия народа сделаются еще тяжеле, и результатом войны будет только еще ненатуральнейшая натянутость положения, и каждое усилие упрочить свою власть будет только приближать Луи-Наполеона к неизбежной катастрофе. Его система не может теперь долго удерживать хотя бы внешний порядок во Франции.

Потому даже для поддержания этого внешнего порядка необходимо возрождение самостоятельной политической жизни во французской нации. Сохраняются ли в этом народе живые силы? «Westminster Review» отвечает на это свидетельством всей новой французской истории. В продолжение пятидесяти лет, говорит статья английского журнала, французская нация сама в себе находила живые силы для стремления к своему возрождению и после каждой неудачи неутомимо возобновляла свои усилия с непобедимою решимостью. Даже последняя попытка 1848 года при всей своей неудачности служит лучшим доказательством свежести сил во французском народе. Она не имеет ничего общего с волнениями, возникающими для удовлетворения чьему- нибудь личному самолюбию и принадлежащими периоду истощения нравственных сил в народе. Правда, ведена она была в политическом смысле очень ошибочно, но возникла она из неподдельного национального чувства. Самые неудачи этого движения, будучи порождены попытками дать практическое осуществление социализму, свидетельствуют о том, что в ней был принцип, была идея. А народ, в котором могущественною двигательницею жизни является идея, может впадать в обольщения и бедствия, но не может быть назван умершим. Обольщение доставило Луи-Наполеону власть. Обманутый народ сам содействовал своему порабощению. Но теперь понятия нации изменились. Поселяне разочаровались в своих неразумных надеждах, а среднее сословие раздражено тяжелыми стеснениями. Умственная деятельность снова усиливается, вожди ее снова заговорили, и слова их снова встречаются общим вниманием. Выборы в Париже и других главнейших городах Франции показали, что политическая жизнь [437] возобновляется в них; пример этих городов, как всегда, увлечет остальную Францию. Учреждения Второй империи были бесплодны, все ее действия стеснительны, — и в день пробуждения национального чувства не найдет она в защиту себе ни принципа, ни воспоминания.

До сих пор мы пользовались статьею «Westminster Review», почти постоянно довольствуясь более или менее близким ее переводом. Теперь, после этого очерка фактов представляется вопрос, который смущает очень многих и видимая затруднительность которого заставляет большинство образованных людей у нас полагать в противность мнению автора переведенной нами статьи, что нравственные силы французской нации истощены. Это вопрос: почему же Вторая империя держится так долго, хотя не соответствует требованию самих французов? Первым ответом представляется мысль о войске, на которое опирается Наполеон III. Но если действительно катастрофа отстраняется только вооруженною силою, то какое низкое понятие должны мы иметь о нации, терпящей порабощение от армии, которая, как бы ни была громадна, все-таки едва составляет одну двадцатую часть взрослого мужского населения Франции, — населения, в котором находится не менее 2 миллионов людей, служивших в регулярном войске и умеющих владеть оружием? Какая трусость, какое малодушное отчаяние в собственных силах! И притом какое понятие должны мы иметь о нравственном состоянии народа, который дает из своей среды армию, отказывающуюся от сочувствия с ним, способную долго и упорно поддерживать интересы, противные чувствам нации? Такой народ, конечно, впал в глубокую нравственную испорченность. Так рассуждают многие.

Но дело в том, что основания для своих рассуждений берут они совершенно не соответствующие факту. Правда, система Наполеона III не соответствует потребностям и желаниям нации. В этом согласны все французы за исключением немногих эгоистов, находящих для себя личную выгоду в господствующей системе. Но действительно французы в настоящее время положительно желают, чтобы ныне или завтра низверглась неприятная для них система. Очищенное от нее место должно же быть чем- нибудь занято; но чем будет оно занято, если разрушение произойдет ныне или завтра? Вот задача, не разрешимая ни для кого; и невозможность поручиться за то, чья власть явилась бы ныне взамен власти Наполеона III, удерживает сильные руки. Что если на место Наполеона III явится Генрих /, призываемый легитимистами? Нет, говорят либералы конституционной партии, умеренные республиканцы и социальные демократы, нет, Наполеон III, как ни тяжел он, все-таки легче Генриха / . Но шансы его гораздо меньше, нежели шансы графа Парижского. Кроме орлеанистов, умеренные республиканцы также согласились бы на графф Парижского; но его возвращение навсегда убило бы на[438]дежды легитимистов; а социальные демократы лучше хотят подождать еще несколько времени, полагая, что с каждым годом увеличивается их сила, и вооружились терпением, чтобы от угнетения, которое не может быть слишком продолжительно, перейти прямо в социальную республику, — они лучше хотели ждать несколько времени, нежели, ускоряя катастрофу, подвергнуться владычеству среднего класса, которое, по их мнению, на гораздо продолжительнейшее время отсрочит исполнение их надежд. Но ведь и до сих пор они в случае катастрофы имели бы довольно значительную вероятность восторжествовать по крайней мере на несколько месяцев? Да, и именно этот шанс служил до сих пор сильнейшею причиною для отсрочки катастрофы. Орлеанисты, легитимисты, умеренные республиканцы, то есть весь высший и весь средний класс, готовы были переносить в течение многих лет владычество не только Наполеона III, но и Абдэлькадера или Нена-Саиба, Калигулы или Нерона, нежели хотя бы несколько месяцев владычество социалистов, — в такой страшной картине привыкли они воображать себе эту перспективу. Состояние Франции до сих пор походило на положение поместья, о котором ведут спор трое или четверо наследников, смертельно ненавидящих друг друга. Пусть этим поместьем случайно овладеет посторонний человек; все вместе наследники могут быть недовольны этим случаем, но каждый из них все-таки думает про себя: пусть лучше владеет он, нежели кто-нибудь из моих соперников. Если 6 спор кончился в мою пользу, я умел бы легко справиться с этим пришельцем; но теперь, пока спор еще идет между нами, я не стану трудиться над его изгнанием, которое, быть может, обернется в пользу не мне, а моим противникам. Я не так глуп, чтобы своими руками загребать жар для них. Продолжительность существования Второй империи свидетельствует, что французский народ стал уже гораздо опытнее и обдуманнее прежнего в своей политической жизни. Существующее очень неприятно для него, но он не хочет низвергать его прежде, нежели ясно увидит, какие именно учреждения появятся в случае падения существующих, — прежде нежели удостоверится, что новые учреждения будут заслуживать хлопот перестройки. Пусть идет время, пусть разъясняются шансы будущего, и когда они разъяснятся, тогда я посмотрю, как мне поступить, думает он. Таков смысл его терпения, свидетельствующего о возрастании его политического благоразумия. Но из очерка фактов мы уже видели, что Вторая империя, терпеливо переносимая нациею по неизвестности будущего, сама подкапывает свои основания и не может продержаться долго, если бы даже нация и не делала ничего для ее низвержения: Вторая империя низвергнет сама себя, если дадут время довершиться неизбежным последствиям ее собственных действий, которые ведут к финансовому кризису и к междоусобию в лагере [439] собственных ее преторианцев. Она будет унесена этим кризисом, если раньше его не исчезнет от внешних причин. Время кризиса представляется теперь уже не очень далеким, но по всей вероятности события не будут ждать его. Благоразумие партий не дозволяет им низвергать существующее прежде совершенного прояснения будущей перспективы; но мы видим, что непримиримый раздор между ними начинает ослабевать. Во время последних выборов социальные республиканцы уже имели своими союзниками умеренных республиканцев и либеральную половину орлеанистов. От соглашения в одном частном случае до примирения еще очень далеко; но уже видно, что прежняя смертельная ненависть начинает смягчаться. Некоторые предводители крайних партий уже признаются, что владычество буржуазии все-таки было бы менее неблагоприятно социальным реформам, нежели нынешняя система; наоборот, умеренные республиканцы и другие либеральные партии уже признают практичность многих мыслей, которые называли прежде совершенным безумием, и между представителями буржуазии — экономистами — встречаются уже такие, которые отличаются от своих противников больше именем, нежели сущностью понятий; и вообще уже начинает распространяться мысль, что люди, считавшиеся прежде врагами общества, не до такой степени свирепы, как о них думают. Таким образом подготовляется примирение партий, раздор между которыми был до сих пор главною поддержкою Второй империи. Возвратиться к этому предмету мы будем иметь много случаев, и несколько дополнительных слов о нем найдет читатель в этой книжке в очерке политического состояния Западной Европы7. [440] ЗАМЕЧАНИЯ НА ДОКЛАД О ВРЕДНОМ НАПРАВЛЕНИИ ВСЕЙ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ ВООБЩЕ И «ВОЕННОГО СБОРНИКА»

В ОСОБЕННОСТИ, СОСТАВЛЕННЫЙ Г. ВОЕННЫМ ЦЕНЗОРОМ ПОЛКОВНИКОМ ШТЮРМЕРОМ

[Ноябрь—декабрь 1858 зода.]

[Есть ревнители общего блага, на которых никто не может угодить: ни правительство, ни общество, ни верховная власть, ни высшие сановники, облеченные доверием ее; они обвиняют в злонамеренности и недобросовестности всех от первого до последнего человека в государстве. Никому правительство не мо- жет доверять кроме их; все, что делается мимо их, дурно и вредно. Им должен быть вручен надзор за всем и всеми, иначе государство подвергнется опасности.

Попробуйте же дать одному из таких ревнителей общего блага хотя какую-нибудь официальную обязанность, и он тотчас превысит степень и перейдет границы вверенной ему власти. Ему ненавистно видеть что-либо независимое от него. Он начнет вмешиваться во все, и горячность его может на первый взгляд показаться следствием действительного, хотя и не совсем рассудительного усердия. Но всмотритесь несколько поближе в его действия, и вы увидите, что он не озаботился познакомиться с главнейшими основаниями своих прямых обязанностей; на каждом шагу, каждым словом обнаруживает полнейшее незнание того дела, которое хочет подчинить своему надзору; вы увидите, что для достижения своей цели он не стесняется никакими нравственными правилами, чтобы обвинить того, кого нужно ему очернить, он искажает и придумывает факты, он выставляет злонамеренными самые невиннейшие слова, по произволу изменяя ваши выражения и присочиняя к ним другие собственного изобретения. Вы увидите, что все его обвинения основаны только на непонимании дела и на желании сделать белых черными, чтобы не было никого белее его. Его добросовестность оказывается равной его знанию. [441] Доклад, составленный г. военным цензором полковником Штюрмером, о вредном направлении всей русской литературы вообще и «Военного сборника» в особенности и приложенная к этому докладу записка о «Военном сборнике» — истинно замечательные вещи. Читая эти удивительные акты, не знаешь, чем более восхищаться: знанием дела или добросовестностью; чувствуешь только, что краснеешь от стыда за автора этих образцовых в своем роде произведений.

Но без дальнейших слов займемся изучением драгоценных документов, знакомство с которыми возвратило нас [на время] к временам испанской инквизиции. Начнем рассмотрением доклада.

Высочайше утвержденные «главные основания для издания «Военного сборника» определяют назначение этого журнала следующим образом:

«Военный сборник» издается с той целью, чтобы доставить офицерам нашей армии за возможно дешевую цену полезное и занимательное чтение, возбудить в них любознательность и охоту к военному образованию, офицерам же наиболее способным и знающим дать средство сообщить свои знания через печать всем своим товарищам по оружию».

Сообразно точному смыслу этих слов в высочайше одобренном объявлении о «Военном сборнике» было сказано:

«Издание это предпринимается с целью доставить офицерам всех оружий занимательное и полезное чтение и в то же время каждому наблюдательному и желающему общей пользы офицеру дать средство сообщать своим товарищам по оружию наблюдения и замечания свои о всех предметах, касающихся материального и нравственного быта наших войск». Чтобы соответствовать своему назначению, говорилось далее, «Военный сборник» должен наполняться такими статьями, которые имели бы живое значение для нашего военного быта и возбуждали бы в читателях деятельность мысли.]

«Всестороннее, добросовестное изучение настоящего материального и нравственного состояния наших войск составляет первую обязанность этого журнала».

Значение [таких желаний] правительства не могло быть сомнительно, особенно по соображению с фактами, всем известными и составлявшими одну из главных забот правительства.

[Невыгодный исход последней войны поколебал прежнюю уверенность нашей армии в собственных силах. С другой стороны,] исследование причин неуспеха открыло правительству существование значительных недостатков в обучении и вооружении нашей армии [и еще более значительных злоупотреблений по ее хозяйственной части]. Представлялась необходимость склонить всех благомыслящих офицеров к искреннему [, задушевному] исполнению мер, принимаемых правительством для искоренения [442] [недостатков и злоупотреблений, ослаблявших силу нашей армии]; вернейшим путем к тому было дать самим офицерам средство узнать и высказать истину [о состоянии, в каком застигла нашу армию минувшая война] — этим доказывалась бы для них собственными их устами неизбежность и полезность преобразований, предпринимаемых правительством. Объясняя сами для себя недостатки, принадлежавшие нашему военному быту, офицеры [по необходимости] излагали бы и средства к их отстранению. Если кто из них [указывал недостатки и злоупотребления мнимые,] жаловался бы неосновательно или предлагал бы для улучшений способы непрактичные, [тотчас же] из самой среды его товарищей поднимались бы голоса, показывающие неосновательность его претензий или неудобоприменимость его проекта, — и собственным убеждением самих офицеров, суждения их о недостатках и злоупотреблениях лишались бы всякого преувеличенного характера, их желания относительно улучшений в их быте приводились бы к размерам удобоисполнимым. А так как правительство действительно искренно заботится об улучшениях в армии и приняло уже или готовится принять все практически возможные меры к улучшению быта ее, то и оказывалось бы, что меры правительства соответствуют всем здравым желаниям самих офицеров, что правительство делает все действительно [разумным образом, делает все], что возможно, не делает только того, что признано за невозможное самими офицерами. Чрез это водворялось бы в армии полнейшее доверие к заботливости о ней правительства, [укреплялась бы признательность к правительству,] уничтожались бы всякие [кривые толки о правительственных мерах, всякие неосновательные] неудовольствия, и правительству обеспечивалось бы точное и деятельное исполнение всем сословием офицеров тех улучшений по вооружению, тактическому обучению и [хозяйственному управлению], какие уже предприняты волею государя. (С тем вместе восстановлялась бы моральная твердость армии, потрясенная недавними неудачами войны: видя, что эти неудачи зависели от недостатков, деятельно устраняемых волею правительства, армия наша возвратила бы себе самоуважение, веру в свое мужество и силу.] Такое доверие армии к правительству [и уверенность в себе полезны всегда, но] в особенности [необходимы эти условия] тогда, когда правительство предпринимает великие преобразования в государственном устройстве.

Итак, вопрос о направлении «Военного сборника» зависел от вопроса, [как действует и впредь намерено действовать правительство относительно армии: хочет ли оно улучшать ее, или армия должна оставаться в прежнем состоянии, расстроенном последнею войною?] Хочет ли правительство, чтобы его меры понимались армиею в истинном их смысле и исполнялись с добросовестным усердием? [Хочет ли оно возвышать воинский и нрав[443]ственный дух армии своим доверием? Хочет ли оно иметь армию, на дух и силу которой могло бы положиться? ]

Ответ не мог быть сомнительным: он заключался в действиях самого правительства; на тот же самый ответ указывали и основания, высочайше утвержденные для издания «Военного сборника».

[Если мы ошиблись в этом ответе, значит, мы ошибались, находя, что правительство заботится об улучшении вооружения армии, ее обмундирования и продовольствия, ее тактического обучения, о введении лучшего порядка в ее хозяйственном и военном управлении, о возвышении ее духа; значит, мы ошибались, находя, что государь император милостив к своей армии и заботлив о ней. Но, в таком случае, мы ошибались вместе со всеми честными людьми нашей армии, сочувствовавшими просвещенным намерениям государя.

Действительно,] направление «Военного сборника» было понято огромным большинством русских офицеров точно так, как предполагала понимать его редакция «Сборника». Армия увидела в этом издании новый залог доверия к ней и заботливости о ней правительства. [Из всех концов России, где только стоят войска, получались редакциею чрезвычайно многочисленные статьи, написанные все без исключения в одном и том же духе.] Из нескольких сот статей, доставленных в «Военный сборник», не было ни одной, которая имела бы иной смысл.

Назначение, определенное для «Военного сборника» его высочайше [утвержденными основаниями и] объявлением, могло достигаться только деятельностью самих офицеров русской армии [, так что за редакциею оставалась, можно сказать, только материальная забота об издании;] потому [высочайше одобренное] объявление прямо и обращалось к офицерам, говоря им, что они одни могут решить задачу, исполнению которой должен, по указанию правительства, служить «Военный сборник». [Сказав, что «всестороннее добросовестное изучение материального и нравственного состояния наших войск составляет первую обязанность журнала», высочайше одобренное объявление продолжало:

«Редакция сознает всю важность этой обязанности, всю трудность ее исполнения; преодолевать эту трудность она надеется только при помощи всех образованных и заботящихся об общем благе русских офицеров; поэтому и обращается ко всем служащим и служившим в рядах нашей армии офицерам с просьбою содействовать ей в деле изучения нашего военного быта и распространения в войсках всех сведений, до военного дела относящихся».]

Офицеры русской армии отвечали на это приглашение с таким просвещенным сочувствием к намерению, в котором правительство основало «Военный сборник», что с самого начала этот журнал стал одним из пользующихся наибольшим уважением в пуб[444]лике. Мы можем это сказать, не нарушая скромности, потому что заслуга принадлежит не редакции, а сотрудникам, действовавшим совершенно самостоятельно. Редакция должна сказать щ себе в этом отношении разве только то одно, что она не отвертала хороших статей и не портила их.

Таким образом, направление «Военного сборника» не зависело от редакции: оно было указано журналу высочайше утвержденными основаниями и осуществлено деятельностью всего корпуса офицеров русской армии, в котором все просвещенные люди явились проникнуты одним и тем же духом.

Последнее обстоятельство особенно ясно выказывается следующим фактом. [Понимая, что издание, поддерживаемое правительством, должно быть чуждо всякой односторонности и пристрастия,] редакция объявляла, что с готовностью будет печатать всякие возражения на статьи, помещенные в «Сборнике». Дей- ствительно, возражений явилось очень много, и все они, если были хотя сколько-нибудь грамотны, печатались в «Сборнике». Но и эти возражения все написаны в том же самом духе, как и остальные статьи «Сборника» *. Спорившие разнились между собой в оценке важности того или другого факта, [в мнении об удобности или неудобности осуществить на деле тот или другой проект,] в суждениях о предпочтительности той или другой подробности какого-нибудь предложенного способа к улучшению, но в основных понятиях и желаниях все сходились единодушно.

Но известно всем, что просвещенные намерения государя возбуждают неудовольствие в горсти [обскурантов], незначительной по числу, но сильной именно тем, что она защищает злоупотребления, следовательно неразборчива в средствах оппозиции. Не отваживаясь на открытое сопротивление, эти люди прикрывают свои умыслы разными предлогами.

Главное коварство тайных противников просвещенной воли государя императора заключается в том, чтобы говорить о вреде, будто бы приносимом правительству раскрытием злоупотреблений и доверием к России. Они проповедуют скрытность, мрак. Цель их при этом очевидна, обман слишком груб. Пока злоупотребление не обличено вполне, до той поры они имеют надежду как-нибудь отстоять и сохранить его для своей личной выгоды. Но разве может любить мрак и скрытность тот, кто хочет чести правительству, пользы государству, чьи намерения чисты? Дурное правительство разнится от хорошего не тем, что при дурном существуют злоупотребления, а при хорошем их не существует, —

• Кроме одного возражения, помещенного в № 7 «Военного сборника»; редакция была обязана напечатать это возражение, потому что им думал защитить себя автор, захотевший видеть обвинение своим распоряжениям в словах статьи «Военного сборника», говорившей о состоянии здоровья южной армии в минувшую войну1. [445] нет, они существуют всегда и повсюду, при всяком правительстве; нет, разница в том, что дурное правительство покровительствует злоупотреблениям и прикрывает их, а хорошее старается искоренить их, пользуется для того всеми честными средствами, из которых первое — преследование злоупотреблений светом истины, и призывает к содействию себе всех честных людей, то есть любит правду.

По мере своих сил в кругу действия, ему предназначенном, «Военный сборник» усердно служил просвещенным намерениям государя императора. Противники намерений государя не могли не чувствовать вражды и к нему, как враждуют они против всякой правды. Средством к этой вражде послужило им, как всегда, недобросовестное искажение фактов.

Мы подробно рассмотрим доклад полковника Штюрмера, обвиняющий всю русскую литературу в стремлении унизить честь. русской армии (как будто бы русская публика, вся масса которой состоит из людей, принадлежащих или принадлежавших к армии или имеющих родственниками офицеров, могла потерпеть в литературе подобное стремление), особенно обвиняющий в этом направлении «Военный сборник», как будто бы он издается не под непосредственным наблюдением начальства одного из корпусов русской армии2, как будто бы из трех его редакторов два не принадлежат к офицерам русской армии, как будто бы все статьи этого издания* написаны не офицерами русской армии, как будто бы 5800 человек ** офицеров русской армии могли сочувствовать изданию, когда бы оно не служило к чести русской армии.

Г. военный цензор [сам признается в своем докладе, что «не получает постоянно никаких журналов», следовательно не имеет привычки к чтению. Это признание одно только и могло объяснить для нас характер его доклада, который иначе был бы непостижим. Человеку, мало читавшему, натурально не иметь понятий о том, каким тоном должен говорить о литературе судья, который не хочет компрометировать своей умственной репутации.

В начале доклада г. военный цензор говорит об обязанностях, возлагаемых на него его должностью; как понимает он эти обязанности, мы рассмотрим ниже, а прежде всего заметим, что, кроме частных обязанностей, возлагаемых на того или другого должностного человека его особенным званием, на всех вообще служащих правительству лежит одна общая обязанность: не компрометировать правительство своими действиями.

• За исключением только двух, имеющих чисто историческое содержание и относящихся к отдаленной старине.

** Из 6 000 экземпляров «Военного сборника», расходившихся в нынешнем году, менее двухсот получались лицами не военного сословия; остальные более 5 800 экземпляров выписывались офицерами. [446] Ничем правительство не компрометируется так опасно, как советами невежественными. Невежество подвергается смеху3.

После этих замечаний займемся разбором мнений г. докладчика.

Он] говорит, что военно-цензурные правила начинаются следующими двумя параграфами: «1) Не допускать к напечатанию ничего оскорбительного для чести русского войска. 2) Не допускать никаких нападков, ни насмешек на счет какой-либо части наших войск или корпуса офицеров».

Чтобы уметь охранять эти правила, надобно прежде всего уметь понимать [честь].

Честь каждого сословия состоит в том, чтобы не обнаруживать преступного потворства недостойным своим сочленам и сочувствовать всему тому, что нужно для достижения цели, предназначенной этому сословию государственным устройством и желаниями правительства. Русская армия хорошо понимает это и ставит себе за честь радоваться всему, что ведет к искоренению в ее рядах невежества и недобросовестности. Она понимает, что каждое многочисленное сословие заключает в себе нескольких людей, достойных порицания, что честь сословия требует не прикрывать их и не потворствовать им, а стараться исправить их.

Необходимым средством к тому все образованные люди считают литературное изобличение недобросовестности и пороков, потому русская армия с одобрением принимает статьи, способствующие совершенному очищению ее от недостатков. [По собственному опыту редакция «Военного сборника» убедилась в том.] Но г. военный цензор понимает честь не так, как понимает ее огромное большинство офицеров русской армии, он недоволен, он находит предосудительным для чести русской армии направление «Военного сборника».

О направлении «Военного сборника» каждый может судить сообразно развитости своих понятий. Но как бы ни судил кто, не должен упускать он из виду одного факта: направление «Военного сборника» придано этому изданию не редакциею, не начальством гвардейского штаба, а самими офицерами русской армии. Тот, кто осуждает это направление, не должен забывать, что он идет против чувств огромного большинства русских офицеров. (Дело это известно всем, кто следит за литературою. Полковнику Штюрмеру оно не было известно только потому, что он по собственному признанию оставался чужд литературного движения].

Редакция из множества получаемых ею статей выбирала к напечатанию те или другие не по различию в их направлении, а единственно по степени их занимательности, дельности и достоинству изложения. Относительно направления выбор был невозможен, потому что решительно все без исключения статьи. [447] были проникнуты одинаковым направлением. Даже полковник Штюрмер не мог не заметить этого: в записке о «Военном сборнике», приложенной к докладу о направлении литературы вообще, он говорит сам, что четыре статьи, написанные — одна пехотным армейским офицером, другая артиллерийским, третья стрелковым, четвертая казачьим и помещенные в первой книжке «Сборника», заслуживают особого внимания (собственные слова полковника Штюрмера), с одной стороны, по важности рассматриваемых предметов и видимому сходству, почти тожественности взгляда на оные, а с другой — потому, что случайное совокупление сих четырех голосов может быть принято неопытным читателем за глас большинства всей армии»4.

Если бы полковник Штюрмер сам был опытным судьею в литературных делах, то он понимал бы, что, написав эти слова, он безвозвратно осуждает сам себя. Что говорит он этими словами? Он говорит, что четыре офицера, принадлежащие к совершенно различным родам войск, думают о положении нашей армии, ее потребностях, достоинствах и недостатках совершенно одинаково. Редакция может прибавить, что эти офицеры живут в различных концах России: один —в Петербурге, другой — в деревне на севере России, третий — в Оренбургском крае, четвертый — в районе расположения Первой армии. Взгляды этих людей, не видевших друг друга в лицо, сходны, по словам полковника Штюрмера, до тожественности. Если 6 их мысли были их личными частными мнениями, они разошлись бы между собою хоть в чем-нибудь. Но они говорят совершенно одно и то же. Ясно, что каждый из них выражает общее мнение, одинаковое во всех частях войск. Сходство простирается до того, что полковник Штюрмер не может разделить этих четырех статей одну от другой и в своей записке разбирает их все вместе, как будто одну статью. Да и как мнению, выражаемому этими четырьмя статьями, не быть одинакову во всех частях армии, когда во всех частях происходит одно и то же, когда в одно и то же время правительство получает известия об одинаковых злоупотреблениях в Кронштадте, в Петровске, в Саратове и Балашове? Если бы полковник Штюрмер понимал значение того, что сам говорит, он или не написал бы этих слов, или знал бы, что, написав их, он сам себя опроверг, или чувствовал бы по крайней мере, что после этих слов, осуждая «Военный сборник», он осуждает большинство офицеров русской армии. Ведь он сам прибавляет, что впечатление, производимое сходством осуждаемых им статей, представляет их за «голос большинства всей армии»; в другом месте своей записки о «Военном сборнике» он положительно говорит, что направление осуждаемого им журнала пользуется сочувствием в армии.

Надобно ли объяснять после этого, что такое делают люди, возбуждающие правительство против статей, служащих выраже[448]нием мнений большинства русской армии и награждаемых по собственному признанию этих людей сочувствием [всей] армии? Понимает ли полковник Штюрмер, что он делает, желая возбудить неудовольствие правительства против чувств всего сословия офицеров русской армии? И чем заслужило сословие наших офицеров этот гнев? Разве тем, что хочет быть еще лучшим, нежели каково оно теперь? Или тем, что, по собственным словам полковника Штюрмера, «офицеры нашей армии принесли в недавнее время престолу и отечеству столько благородных жертв, которых прах еще не остыл и раны еще не закрылись?»

[Если понятие чести, доступное даже малообразованным людям, представляется полковнику Штюрмеру в таком странном виде, что все сословие наших офицеров он обвиняет в нарушении первого параграфа военно-цензурных правил, охраняющего честь армии, то еще менее способен он понимать второй параграф этих правил, охраняющий отдельные части войска и корпус офицеров от нападок и насмешек: понятие нападок и насмешек, свойственное только образованному обществу, конечно, не может быть доступно человеку, который по собственному признанию не знаком с литературою, составляющею одну из необходимых принадлежностей образованного общества.

Смысл второго параграфа ясен для человека сколько-нибудь развитого умственно.] Первым параграфом военно-цензурных правил охраняется честь всей армии; второй параграф охраняет честь каждой отдельной части войска и корпуса офицеров в особенности. Говоря о нападках и насмешках, второй параграф [военно-цензурных правил], конечно, разумеет нападки и насмешки, предосудительные для чести того или другого рода войск и корпуса офицеров: это видно из соображения его с первым параграфом.

Но кроме насмешек, оскорбительных для чести, есть невинная шутка, над которою в образованном обществе весело хохочет первый тот самый, к кому она относится. Известно, что человек умственно неразвитый не понимает разницы между этой шуткой и оскорбительною для чести насмешкою. Он становится смешон или отвратителен, оскорбляясь тем, что нимало не оскорбительно.

Теперь посмотрим, как понимает полковник Штюрмер второй параграф военно-цензурных правил и чего требует он от наших офицеров. Вот его собственные слова: «Когда в недавнем времени фельетонист Де-Пен позволил себе упомянуть о подпоручиках, которые к ущербу дамских нарядов являются на балы в мундире» (дело шло вовсе не о мундире), «то хотя статья его и не заключала, повидимому, ничего лично оскорбительного, однакож порицание носить мундир в обществе показалось военным людям обидным. Не одни только подпоручики» (нет, они одни), — «все офицерское сословие признало себя оскорбленным, и офицеры [449] разных чинов» (нет, только одни подпоручики), «разных команд и из разных городов потребовали удовлетворения от редакции журнала. Может быть, они обнаружили в этом случае излишнюю щекотливость, можно также упрекнуть дравшихся подпоручиков в неблагородном окончании дуэли с Пеном, но за всем тем надобно согласиться, что первоначальный порыв негодования офицеров произошел из понятия об оскорблении их звания и что это сильно развитое чувство чести составляет главнейшую долю нравственной силы французской армии. Из этого, наконец, видно, в какой степени необходимо ценить это чувство в армии и охранять от незаслуженных нападков».

Полковник Штюрмер хвалит поведение французских подпоручиков в истории с фельетонистом Пеном. Надобно изложить эту историю, чтобы видеть, какие понятия о чести офицера имеет полковник Штюрмер. Рассказывая в забавном виде о каком-то бале и подсмеиваясь над всеми лицами, тут бывшими, Пен сказал между прочим, что был на бале один подпоручик, который плохо умел танцовать и по неловкости разорвал шпорою платье дамы, с которою танцовал. Само собою разумеется, что все действующие лица, и в том числе подпоручик, были выдуманы. Кажется, тут не было обиды никому, но французские подпоручики обиделись. [Такой гнев был бы непонятен, если бы не знали мы о том, какое место занимают в обществе французские офицеры (кроме офицеров специальных родов оружия). Они составляют не самое уважаемое, как у нас, сословие, а напротив, наименее уважаемое. Это незавидное положение зависит от многих обстоятельств, между прочим от того, что молодые люди хороших фамилий или зажиточного состояния почти никогда не избирают военной карьеры во Франции: сословие пехотных и кавалерийских офицеров пополняется в этой стране такими людьми, которые у нас служат канцеляристами в земских и уездных судах. Не получив решительно никакого воспитания, они не умеют держать себя в светском обществе.] Может ли благовоспитанный человек принимать в обиду шутки над неловкостью его манер? Он чувствует, что сделался бы через это смешным и пошлым; он знает, что ему следует первому от души смеяться при этих шутках, и действительно смеется от души, понимая, что ловкость или неловкость манер не возвышает и не унижает его чести. Французские подпоручики, обидевшиеся шуткою Пена, только выказали себя людьми действительно неблаговоспитанными и смешными.

Но тем не кончилось дело: этих обиженных собралась целая ватага, и все они послали вызов Пену драться поочередно с каждым из них. Если целое общество считает нужным загладить посредством дуэли оскорбление, нанесенное ему отдельным лицом, то между порядочными людьми принято за правило, чтобы это общество выбирало от себя одного, так сказать, депутата, который бы дрался один от имени всех. Нарушив это правило, под[450]поручики, составившие ватагу, показали себя людьми не только неблаговоспитанными и смешными, но и неблагородными.

И этого мало. Первым поставили они драться против Пена такого офицера, который служил учителем фехтования. [Они хотели наверняка убить Пена, как трактирные герои во фризовых шинелях наверняка обыгрывают купеческих сынков на бильярде.] Они выставили человека, который наверняка должен был убить Пена, так чтобы до них не дошла и очередь драться, а между тем каждый из них хвастался своим вызовом. Это было уже поступком не просто людей смешных, неблаговоспитанных и не совсем порядочных, но прямо делом низких, трусливых хвастунов, делающих подлость. Мы уверены, что в целой нашей армии не найдется ни одного офицера, который бы согласился участвовать в подобной подлой штуке, [а во французской армии таких подпоручиков сошлись целые десятки].

И этого всего мало. Низкий бандит, избранный от целой ватаги, чтобы наверняка зарезать человека, плохо владевшего шпагой, не успел первым ударом зарезать его: рана была не смертельна, однако же была так тяжела, что Пен выпустил из рук шпагу и зашатался падая. В эту минуту господин учитель фехтования, прицелившись хорошенько, воткнул шпагу в грудь обезоруженного, падающего противника и проткнул его насквозь. В нашей армии, слава богу, не бывало еще примера, чтобы офицер совершил подобную гнусность. Но если бы она свершилась, нет сомнения, что все до одного офицеры того полка, к которому принадлежал бы негодяй, потребовали бы, чтобы он снял мундир, им обесчещенный, потребовали бы, чтобы этот человек был предан военному суду, подвергнут позорнейшему наказанию, чтобы над его головой была сломана шпага, которую он осквернил. [Ватага французских подпоручиков, напротив того, осыпала своего достойного сотоварища выражениями признательности.]

И чувства этих-то людей осмеливается полковник Штюрмер ставить в пример нашим офицерам! Он не понимал, как подл, как гнусен поступок, выставляемый им за пример для подражания русским офицерам. Таким ли людям, которые не знают различия между чувством чести и гнуснейшей подлостью, таким ли людям охранять честь русской армии? Им ли учить кого бы то ни было пониманию чести?

[Полковник Штюрмер, конечно, также не знал о последствиях поступка, заслужившего от него похвалу. Он не знал, что в целой Европе от Португалии до России поступок французских подпоручиков возбудил негодование и уронил честь французской армии. Неужели он хочет, чтобы наших офицеров презирала вся Европа?

Но нет, мы забываем, что] он извиняется незнанием и непониманием; он просто хотел похвалить французскую армию, — намерение доброе, только случай к похвале выбран неудачно. [451] Может быть, не совсем удачна и вообще его мысль ставить французскую армию примером для русской в делах чести 5. Первый долг чести для армии — верность правительству. Что же делала французская армия в последние [семьдесят] лет? Она изменила [Людовику ХVI в 1792 году, она изменила директории в 1797 году, она изменила Наполеону I в 1815 году, она изменила] в 1830 году Бурбонам, она изменила в 1848 году Людовику-Филиппу, она изменила своим генералам, возмутившись против них 2 декабря 1851 года, она теперь готовится изменить Наполеону III ; под Севастополем она уже кричала «vive la république!» Она храбра на поле битвы, но она при каждой смуте покрывала себя бесчестием в Париже. Каждый раз она зверски резала стариков и женщин при начале народного волнения, и каждый раз, как только волнение усиливалось, покидала свои знамена и фратернизировала с мятежниками 6. Это ли чувство чести, которое ставят в пример русской армии противники «Военного сборника»?

Рассмотрев, из каких понятий о чести вытекают мнения полковника Штюрмера относительно обязанностей военной цензуры, мы рассмотрим теперь, до какой степени знаком он с цензурным уставом.

Он начинает обвинением гражданской цензуры за то, что она не присылала на рассмотрение военного цензора двух повестей, из которых одна помещена в «Современнике», а другая — в «Отечественных записках» и в которых между множеством действующих лиц разных званий представлены два или три лица военного сословия 7. Мы не обязаны защищать гражданскую цензуру. Но мы должны рассмотреть мнение полковника Штюрмера о ее обязанностях, чтобы видеть, знает ли он цензурный устав. Он полагает, что гражданская цензура обязана присылать военному цензору каждую повесть, в которой хотя мимоходом являются лица военного сословия. (В двух повестях, на которые указывает полковник Штюрмер, военные лица являются только мимоходом.) Сообразно такому понятию, если в повести хотя мимоходом является купец, она должна быть препровождаема из гражданской цензуры в департамент министерства внутренних дел, занимающийся городскими делами. Если являются государственный, удельный и дворцовый крестьяне, повесть должна перебывать поочередно в министерствах государственных имуществ, уделов и императорского двора.

Полковнику Штюрмеру, как видно из его претензии, неизвестны первые основания нашего цензурного устройства. Общая цензура должна передавать на рассмотрение частной цензуры того или другого ведомства только те статьи, которые касаются каких-нибудь административных или законодательных вопросов по этому ведомству. Если бы каждое упоминание о лице какого-нибудь звания вело к посылке статьи на рассмотрение того ведом[452]ства, которому подчинено это звание, каждая повесть должна была бы два-три года бродить по десяткам различных ведомств, потому что в каждой выводится много лиц самых разнородных званий.

[Если претензия полковника Штюрмера на гражданскую цензуру за неприсылку на его рассмотрение повестей, которых гражданская цензура и не должна была присылать к нему, доказывает незнакомство его с главными основаниями цензурного устава, то рассказ его о содержании этих повестей обнаруживает совершенную непривычку к чтению и пониманию литературных произведений.]

Но вот от литературных журналов полковник Штюрмер переходит к «Военному сборнику»: тут мы должны быть внимательнее, [чтобы видеть степень его добросовестности]. Вот его подлинные слова: «В июньской книжке «Военного сборника» помещено весьма неутешительное для военных людей открытие, что служба офицера бесцветна, скучна, не представляет никакой пищи для ума и потому приводит некоторых к пьянству».

На каких страницах июньской книжки «Военного сборника» полковник Штюрмер нашел это открытие? Вот на каких. Один из офицеров, служивших в армейской пехоте, говорит, что когда он стоял со своим взводом один в деревне, то ему было очень скучно, потому что помещиков кругом не было, а товарищи, по расположению полка на просторных квартирах, стояли очень далеко от этой деревни, и что ему прекрасным развлечением послужила охота. Он советует испробовать это развлечение тем офицерам, которые, подобно ему, живут разбросанно и поодиночке на просторных квартирах, и предлагает свои советы о том, как обзавестись ружьем и собакою для охоты; потом говорит, что солдаты также с удовольствием занимаются охотою, и если офицер при расположении на просторных квартирах позволит им иногда в свободное время это развлечение, то оно будет полезно и для здоровья солдат и для самой службы, потому что солдаты приучатся к верной стрельбе.

Мы просим прочесть всю эту небольшую статейку в подлиннике *, чтобы убедиться, как она невинна. Впрочем, и по самому содержанию ее уже легко отгадать, что статья эта написана совершенно спокойным тоном, с теплым сочувствием к армейскому офицеру, с единственным желанием некоторой пользы и этому офицеру и самой службе. Но полковник Штюрмер набрал прилагательных имен с разных страниц, прибавил несколько существительных собственного изобретения (например, слово «пьянство», — этого слова нет в статье), заменил другие выражения автора фразами собственного изобретения (например: «Служба офицера не представляет никакой пищи для ума», — этой фразы

• Ружейная охота в применении к военному делу и военной жизни, «Военный сборник», № 28. [453] нет в целой статье), приписал свое изобретение автору статьи и таким образом сделал «открытие», присочинив еще, будто бы автор говорил вообще о службе офицера, между тем как автор говорил только о случаях одинокой жизни офицера, которому пришлось стоять одному вдалеке от всех товарищей. Эта недобросовестность превосходит всякое вероятие 8.

Далее полковник Штюрмер осуждает два отрывка из двух статей, помещенных в майской книжке «Военного сборника», искажая приводимые отрывки по тому же способу 9. Полковник Штюрмер не хотел заметить, что первый из приводимых им отрывков принадлежит не «Военному сборнику», а «Морскому сборнику», из которого перепечатан в «Военном сборнике». Таким образом мнение полковника Штюрмера о предметах чести расходится с мнением морского начальства, издающего «Морской сборник», и с понятиями самого его императорского высочества великого князя Константина Николаевича, принимающего столь близкое участие в этом издании. Вторая же из статей, бесчестящих, по мнению полковника Штюрмера, русскую армию, есть «Голос из армии», — статья, одобренная к печатанию самим его величеством государем императором, о чем хранится в редакции «Военного сборника» письменное засвидетельствование. Заметим, что эта статья («Голос из армии») более всех других статей доставила полковнику Штюрмеру материалов для его особенной записки о «Военном сборнике». Таким образом мысли, одобренные государем императором, наиболее бесчестят, по мнению полковника Штюрмера, русскую армию. Каким путем [дерзких] искажений достиг он до такого ужасного результата, совершенно раскрывается сличением его записки о «Военном сборнике» с подлинным текстом «Военного сборника». Подобным образом он искажает и статьи других журналов, им упоминаемые, и заканчивает свои добросовестные выписки следующим заключением:

«Таким образом русская публика в последние три месяца осведомилась из трех лучших журналов («Современник», «Отечественные записки» и «Военный сборник»), что офицеры нашей армии — невежды, пьяницы и воры!..»

Это клевета на гражданскую цензуру, которая никаким образом не позволила бы выражаться о русских офицерах столь площадными словами. Полковнику Штюрмеру позволительно предполагать, что подобная клевета не покажется неправдоподобною: он не знает цензурного устава. В «Военном сборнике» ни разу из употреблены эти грязные слова. Можно ручаться за то, что не найдется их и ни в каком русском журнале. Если называть русских офицеров невеждами, пьяницами и ворами значит «стремиться к унижению и представлению на поругание военной службы», как говорит далее полковник Штюрмер, то это стремление принадлежит исключительно одному полковнику Штюр[454]меру, который первый и один отважился сочетать эти слова с словом русский офицер.

[Способ передачи литературных произведений полковником Штюрмером напоминает известный рассказ денщика о том, какую «комедию» видел он в театре 11. «Девушка, красивая из себя такая, завела шашни с черным таким генералом; генерал-то мужчина уж в летах, однако такой видный и здоровый; известно, убежала к нему от отца. Нашли ее через полицию, привели в квартал; отец ее принялся ругать; а она ему, бесстыдница, прямо в глаза говорит: «я с моим черным по любви живу, с ним связь имею». Нечего делать, надо стыд прикрыть, повенчали. Только вот, долго ли, коротко ли, завелся у черного-то генерала адъютант, молодой такой, ловкий, да и подъехал к генеральской жене, чтобы себе место хорошее через нее получить. Она сдуру-то и попроси мужа за своего любовника, а сама любовнику подарила платок мужнин. Генерал-то как увидел свой платок у любовника, догадался, ну, и добрые люди тоже ему рассказали. Он говорит: когда девического своего стыда не сберегла со мной, так и мужнина стыда, известно, не сбережет. Возьми генерал да и удуши жену, — в пьяном виде был; ну, а как хмель-то прошел, он видит, плохо дело, самому в Сибирь идти, за смертоубийство, то есть; ну, наложил на себя руки».

Так один из посетителей театра понял и пересказал содержание «Отелло». Точно так же полковник Штюрмер передает содержание тех немногих повестей и статей, которые удалось ему прочесть.

Нет сомнения, что человек с подобным развитием и подобной добросовестностью совершенно способен понимать условия, при которых литература может существовать и приносить пользу. Он начинает философствовать об эстетике и греческой мифологии, начинает законодательствовать в литературе.] 12

Он говорит, во-первых, что литература «должна преследовать только те пороки и недостатки, которые действительно существуют, и представлять типы, действительно взятые из среды общества»; но именно так и действует русская литература. Все повести и статьи, на которые он нападает, могут служить тому примером. В одной из них («Внук русского миллионера») изображается, каким образом богатый купеческий сынок проматывает наследство, доставшееся ему после деда. — разве этот тип не действительно взят из среды общества? Что другая повесть или, точнее говоря, роман («Тысяча душ») верно изображает действительную жизнь наших губернских городов, это решено всею русскою публикою, которая с громким одобрением приняла превосходный роман одного из первых писателей нашего времени. О том, скучно ли жить одному в деревне, вдали от всех товарищей (первая из статей «Военного сборника», осуждаемых полковником Штюрмером), может сказать каждый армейский офицер. О том, выдуманные ли факты изображены в отрывке из «Мор[455]ского сборника», который также осуждается полковником Штюрмером, может свидетельствовать морское начальство. Взяты ли из действительности факты, изображаемые в третьей статье («Голос из армии»), благоволил решить сам государь император, Удостоивший своего одобрения эту статью, особенно осуждаемую полковником Штюрмером.

Итак, верны ли действительности, правдивы ли те статьи, которые осуждаются полковником Штюрмером? Лучше было ему не поднимать этого вопроса, который не может быть решен в его пользу.

Вторым правилом для литературы полковник Штюрмер ставит: «Не представлять явлениями общими тех недостатков и пороков, которые составляют случаи частные, встречающиеся редко». Нельзя не улыбнуться, видя, что эта мысль, относящаяся к дарованию, а вовсе не к направлению беллетриста, ставится полковником Штюрмером за общее правило для всей литературы. Беллетрист талантливый всегда изображает такие типы, которые не составляют случаев частных, а принадлежат к характеристическим чертам общественной жизни; писатель без таланта никак не умеет достичь этого. Итак, полковник Штюрмер ставит в обязанность цензуре запрещать все написанное беллетристами мало талантливыми. К чему такое жестокосердие к людям, и без того уже обиженным природой? Не лучше ли согласиться с цензурным уставом, который предписывает цензуре судить о направлении писателя, предоставляя уже публике разбирать, сколько таланта имеет писатель. [Но забавнее всего, что эстетическое качество, возводимое полковником Штюрмером на степень цензурного правила, может относиться только к беллетристике, а полковник Штюрмер хочет поставить его законом для всех отраслей литературы. Каким образом, например, составить хотя бы статью о войне 1812 года, если литературе не следует изображать «случаев частных, встречающихся редко»? Ведь каждое историческое событие происходило только один раз, составляет частный случай.]

Последнее из своих правил полковник Штюрмер излагает в таком странном виде, что одна фраза его прямо противоречит другой. Вот начало: «В отношении пороков и злоупотреблений, караемых законами, достаточно, чтобы законы исполнялись; а потому литературе остается только представлять на суд публики всю гнусность зла». Эти слова означают, что литература должна обличать зло, караемое законом. [Прекрасно;] но что далее? «Нередко случается также, что подробные описания злоупотреблений научают плутов тому, чего они еще не знали». Стало быть, литература должна скрывать зло? И какая верная мысль: плуты научаются плутовать из литературных рассказов, карающих плутовство! После этого воры не научаются ли воровать из Уложения о преступлениях? [Иной вор, например, занимался про[456]стым воровством; но вот он прочел в Уложении о преступлениях, что другие занимаются воровством со взломом, и сам принимается производить воровство со взломом. А другой прочтет в том же Уложении статью об изнасиловании молодых девушек, подумает про себя: «так вот что, значит возможно насиловать малолетних девушек! », и тотчас же изнасилует какую-нибудь несчастную девочку.]

Составив общие правила, он занимается далее применением их к военному сословию.

«Военное сословие составляет, как и все другие, часть народа. Оно имеет как общие, так и свои собственные страсти, недостатки и пороки. Оно не лучше и не хуже других сословий и подлежит наравне с прочими литературному представлению дурной стороны ума и сердца».

Справедливо. Но в таком случае о чем же хлопотать, зачем говорить, что честь военного звания унижается, когда оно подвергается литературному изображению точно в такой же степени, как прочие сословия, которые нимало не принимают за оскорбление своей чести такие изображения?

[Но, продолжает полковник Штюрмер, при этом не должно однако ж забывать, что военное звание «основано главнейше на сознании и охранении чести каждого лица отдельно, каждой отдельной части войск и всей армии. Без глубокого чувства чести прочие военные доблести почти невозможны; они, как бы листы великолепного древа воинской славы, вырастают все из двух корней: присяги и чести». Прекрасная картина! Жаль одного: листья на деревьях вырастают не из корней, а из ветвей, ветви из ствола и уже ствол из корня.] Но продолжаем слушать полковника Штюрмера: «В каждой армии, — говорит он, — могут быть хвастуны, лгуны, жесткосердые, хитрецы, скупые и даже безнравственные офицеры; но об офицерах плутах, пьяницах, трусах, ворах и т. п. говорить нечего, ибо если б такой офицер встретился, то он по закону исключается из службы». Но закон также исключает из гражданской службы взяточников, следовательно и о них также нечего говорить? [Боже мой!] Именно о том-то и говорится, исполняется ли закон, — это во-первых. А во-вторых, в целой России один только полковник Штюрмер осмеливается говорить об офицерах «плутах, пьяницах, трусах, ворах и т. п.». Никто другой не употребляет таких грязных слов. Но слушаем далее. «Представлять такого рода типы есть то же самое, что говорить о сфинксах или центаврах». Мысль полковника Штюрмера имеет сильную наклонность к сфинксам, которые растерзывали невинных людей. Она уже не в первый раз склоняется к этим чудовищам. Излагая свое первое правило, полковник Штюрмер уже говорил, что литература не должна представлять «страсти и злодеяния сфинксов, центавров и сильфид». [За что так беречь чудовищ?] Но слушаем далее. [457] «В Германии, в Англии и даже во Франции, где литературная письменность часто употреблялась во зло, никто не осмелится представить позорную картину офицера». Будто бы в самом деле французские, немецкие и английские романы и повести не осмеливаются изображать французских, немецких и английских офицеров с невыгодной стороны? Из этого видно, что полковник Штюрмер знает иностранные литературы не так хорошо, как Цензурный устав.

«Где не имеется цензуры (продолжает он), там существуют обыкновенно особые законы, ограждающие военное сословие от печатных нападков и оскорблений». Где же это существуют такие особенные законы! Ни в одном из государств Западной Европы их нет. А где нет таких законов, продолжает он, там офицеры сами должны защищать себя; и в пример всем офицерам русской армии приводит дуэль французских подпоручиков с Пеном. Мы уже разбирали эту историю, которая служит представительницей понятий полковника Штюрмера о чести. Так вот чего он хочет: он хочет, чтобы русские офицеры, подобно некоторым французским подпоручикам, обижались тем, в чем нет ничего обидного, и сами себя делали смешными такой щепетильностью. Он хочет, чтобы офицеры русской армии исполняли предположение «Статского», разговаривающего с «Военным» у Гоголя (в «Разъезде из театра»): «Ведь вот вы какие, господа военные! Вы готовы вдоволь посмеяться над каким-нибудь статским чиновником, а затронь как-нибудь военных, скажи только, что есть офицеры, — не говоря уже о прочих наклонностях, — но просто скажи: «есть офицеры дурного тона», — да вы из одного этого готовы с жалобой полезть в самый государственный совет». Именно так понимает честь полковник Штюрмер. [Но о чести мы не будем рассуждать с полковником Штюрмером, потому что чести нет без добросовестности.] 13

Далее представляет он ужасающую картину последствий от таких страшных обид, какие нанесены были русской армии пятью тысячами восемьюстами офицеров, одобрявших «Военный сбор- ник». Чего тут нет! — и никто из молодых людей не пойдет в военную службу, и начальства никто не будет уважать, и Россия потеряет свой голос в европейских делах, и внутренняя безопасность исчезнет, если правительство не запретит русским писателям говорить, что иногда офицеры посещают московских цыган и петербургские Минеральные воды.

Усердие защищать сфинксов и других чудовищ — качество, достойное всякого уважения; но добросовестность и истинное понятие о чести — это качества еще более важные. Примером последнего служила нам дуэль французских подпоручиков. Доказательств добросовестности мы видели много, но еще больше увидим в записке о «Военном сборнике»; она — документ образцовый в своем роде. [458] СЛИЧЕНИЕ ЗАПИСКИ ПОЛКОВНИКА ШТЮРМЕРА О «ВОЕННОМ СБОРНИКЕ» С ПОДЛИННЫМ ТЕКСТОМ «СБОРНИКА»

ЗАПИСКА ПОЛКОВНИКА ШТЮРМЕРА*

Цель журнала, указанная правительством

В объявлении об этом издании сказано было, что оно предпринимается с целью доставить офицерам всех оружий занимательное и полезное чтение и в то же время каждому наблюдательному и желающему общей пользы офицеру дать средство сообщать своим товарищам по оружию наблюдения и замечания свои о всех предметах, касающихся материального и нравственного быта наших войск.

Вызов сотрудников

При вызове сотрудников редакция объявила, «что «Военный сборник» тогда только может достичь указанной правительством благой цели своего издания, когда он сделается органом прогресса в нашей армии, когда практические и мыслящие люди будут видеть в нем проводник гласности для своих идей, плода их опыта и наблюдательности».

Гласность

Из письма г. Н. Ф. Т., помещенного в журнале с признательностью редакции и принятого ею за «отголосок сочувствия армии к цели «Военного сборника», видно (стр. 77), что «впечатление, произведенное вестью об этом издании, особенно проявилось в молодых офицерах». Впечатление это выразилось следующими словами: «Итак, у вас есть теперь свой журнал, свой магазин наблюдений и мыслей, есть орган, посредством которого мы можем высказать все, что сильно занимает нас, что затрагивает за живое», и проч., (стр. 77)

• В этом обзоре «Военного сборника» рассмотрены только те статьи, © которых можно сделать какие-либо замечания. О прочих статьях здесь не упоминается.

ПОДЛИННЫЕ ВЫПИСКИ ИЗ «СБОРНИКА»

Это объявление удостоено было высочайшего одобрения государя императора.

Письмо это («Голос из армии») было удостоено высочайшего одобрения государя императора. [459] Другой офицер говорит (стр. 93): «Правительство дозволило каждому гласно высказывать свои мысли о делах, важных для общего блага».

«Говорить о важности гласного выражения общественного мнения, разбирать последствия этой благодетельной меры и доказывать ее пользу— совершенно излишне; об этом было уже так много говорено, что если в настоящее время и есть противники гласности, люди, имеющие причины желать келейности и скрытности, то и они даже не решаются сознаться в своих предубеждениях публично».

По мнению третьего (стр. 248): «весьма важно еще то обстоятельство, что один журнал помещает на своих страницах без затруднения разные заметки офицеров, касающиеся их служебных обязанностей, и в них свободно дозволяет высказывать иногда очень горькую правду».

«Таковое направление журнала, конечно, возможно только при глубоком убеждении в пользе гласности, которая одна и может вывести нас на настоящий и твердый путь к совершенствованию».

Из приведенных отзывов видно, что гласность довольно заманчива. В этом нет еще ничего предосудительного, напротив того, гласность мнений просвещенных и опытных людей, не выходящая из пределов благоразумия и законов, признается правительством весьма полезною. Но достигаются ли эти условия в «Сборнике»? — это обнаружит последующий разбор.

Статьи: а) «Голос из армии» (стр. 77), b) «Мысли по поводу преобразований в артиллерии» (стр. 93), с) «Заметки командира стрелковой роты» (стр. 111), d) «Потапов. Из воспоминаний козака, Рассказ» (стр. 163), — коими на вызов редакции откликнулись офицеры пехотный, артиллерийский, стрелковый и казачий, заслуживают особого внимания, с одной стороны, по важности рассматриваемых предметов и видимому сходству (почти тожественности) взгляда на оные, а с другой— потому, что случайное совокупление сих четырех голосов может быть принято неопытным читателем за глас большинства всей армии, за несомненную истину. Если прибавить к сему разбор статьи «Морского сборника» «Старые мысли

Первая из этих статей «Голос из армии» была удостоена прочтением и одобрена к печати государем императором. Статья «Заметки командира стрелковой роты», написанная одним из офицеров л.-гв. Измайловского полка, была прочитана предварительно командиром полка, который сам может засвидетельствовать, что более благородной и более благонамеренной статьи быть не может. Из этих-то двух статей по преимуществу и составлены искаженные выписки г. цензора. [460] на новое дело», помещенной в «Обозрении военных журналов» (стр. 239), то ареопаг судей сухопутной армии дополнится еще одним членом, представителем флота.

Один из них, основываясь на опыте 10-летней своей службы, замечает (стр. 11), что «гуманные идеи, проникая весь состав русского общества, заглянули и в военный быт, но коснулись его слишком поверхностно, мимоходом, не отразились во всех мелочах нравственного быта солдат». А потому автор «берет смелость сказать несколько слов по этому поводу». Но все голоса весьма сходны между собою, следовательно приличнее будет привесть по порядку подлинные их выражения.

Разбор статей по предметам

а) «Недостатков (стр. 78) и грешков у нас довольно много, и даже крупных. Теперь, когда везде так громко заговорили о взяточничестве и казнокрадстве, когда восстановляются более человеческие отношения между помещиками и крестьянами, пора и нам ближе осмотреться вокруг себя».

Солдато-крадство

«У нас (стр. 81) над солдатом тяготеет постоянная, непрерываемая взят- ка. (Солдато-крадство, несмотря на сильные меры противодействия со стороны правительства, еще образует, как известно, довольно правильно организованное ремесло нашего брата. Здесь нечего говорить, насколько эта язва имеет своей причиной недостаток законных средств к безбедной жизни *, насколько она развивается всеобщим примером подобных обычаев и косвенным вынуждением стоящих выше ** на длинной лестнице солдато-крадства.

Солдат очень хорошо знает, где его фунты провианта...» и т. д.

• Скудное жалованье, ** Начальников.

Эта выписка окончена не на точке и даже не на запятой, а на середине фразы. В подлиннике так: «пора и нам, ближе осмотревшись вокруг себя и построже проверив свои дела, этим явлениям в жизни общества гражданского искать соответственных у себя дома —в жизни общества военного» (стр. 78).

Без окончания фразы намерения автора скрыты и могут быть истолкованы произвольно.

Выписка начата г. цензором с середины фразы, а заканчивается словами совершенно другого параграфа. В подлиннике смысл далеко не тот, какой выходит у г. цензора.

«Мы никогда непрочь бросить камешек в огород взяточника-чиновника. Но там берется взятка с лица более или менее заинтересованного, а у нас над солдатом тяготеет постоянная, непрерываемая взятка. Солдато-крадство, несмотря на сильные меры противодействия со стороны правительства, еще образует, как известно, довольно правильно организованное ремесло нашего брата. Здесь нечего говорить, на- сколько эта язва имеет своей причиной недостаток законных средств к безбедной жизни; насколько она развивается всеобщим примером подобных обычаев и косвенным вынуждением стоящих выше на длинной лестнице солдато-крадства: для нас важнее то, что это гнусное обыкновение [461] Взятки казачьего начальства составляют предмет особой повести под заглавием «Потапов» (стр. 162—189).

Казачьему артиллерийскому офицеру простой казак рассказывает с негодованием, как жестоко прежний полковой командир, лютой-прелютой серый волк, задурил, как бессовестно брал он взятки с казаков, между тем как жена его, мать командерша, обирала станичных женщин. К счастию, этого взяточника сменил неженатый полковой командир, «чудный человек», которому крепко понравился хорунжий Потапов, товарищ по корпусу автора этого рассказа.

Потапов, в свою очередь, рассказывает товарищу о благородных правилах своего командира, «который окружен лентяями и взяточниками, завален кляузными делами, день и ночь независимо от названных внешних обстоятельств главным образом поддерживается, находит себе защиту в понятиях всего нашего общества, признающего солдато-крадство делом весьма обыкновенным, благоразумным и только; наконец оно находит себе поддержку и в условной нашей честности, по которой мы отворачиваемся с негодованием от человека, вынувшего тихонько деньги из чужого кошелька; очень строги, если денщик наш показывает купленные им для нас вещи дороже, нежели заплатил за них, а между тем не задумываемся делать то же самое с суммами, назначенными для солдата, солдата, наиболее заслуживающего пощады в этом отношении.

Где же в таком случае нравственное влияние начальника части на его подчиненных, которое он необходимо должен иметь — кроме официально, собственно служебного; где его пример для них? Каким образом возможно внушение солдату словом, когда он очень хорошо знает, где его фунты провианта?.. Мало того, что офицер связан в преследовании младших себя в различных плутнях, он не может войти во все подробности домашнего быта солдата, не предполагая к себе с его стороны ни симпатии, ни доверенности» (стр. 81—82).

Примечаний, сделанных у г. цензора, что недостаток средств означает «скудное жалованье» и что стоящие выше суть «начальники», в подлиннике нет.

Г. цензор не приводит выписок из этой повести, а передает ее содержание по своему усмотрению. В действительности же она имеет другой смысл.

1. Казак, рассказывая Потапову о злоупотреблениях прежнего своего командира, начинает с того, что командир «давным-давно сменен. А ноне (говорит казак) у нас другие порядки пошли. Во всем себе у начальства защиту видим» (стр. 165).

Цель статьи г. цензор понял слишком односторонне. Слова Потапова, находящегося под судом за лицеприятие, оказанное им в следственном деле отца любимой им девушки, свидетельствуют о желании автора указать читателю, что уклонение от правды и справедливости никогда не может быть извинительно. [462] сидит за бумагами и которого все ненавидят за его честность».

Повесть оканчивается тем, что молодой Потапов, воспитанный в корпусе, с сердцем открытым для всего благородного и умом возвышенным, предан за пристрастное производство следствия над отцом любимой им девушки военному суду вместе с благородным своим командиром. Взяточники торжествуют нахально и отвратительно. Потапов делается горьким пьяницею и умирает без священника.

‘Трудно постигнуть, какую цель имеет эта повесть? Какую пользу могут принести нападки на солдато-крадство, представляемое не как гнусный порок, осужденный общественным мнением и составляющий редкое исключение, «но как довольно организованное ремесло начальников» (стр. 82).

Перехожу к другому предмету.

Отношения офицера к солдату

а) «Мы, пехотинцы (говорит безыменный на стр. 78), принадлежим такого рода оружию, где главное дело, где впереди всего — человек, и потому отношения офицера к солдату должны стать на ряду самых капитальных вопросов нашего быта.

В ежедневных столкновениях с солдатом редкий из нас отказывается от какого-то презрительного тона, от какой-то отталкивающей нетерпеливости. В Крыму французские офицеры были поражены ненатуральностью — наших отношений к солдату. Хотя они не знали иных условий нашей военной организации и разделения русского общества на сословия, но тем не менее нельзя не видеть в этом некоторой доли истины. Подобное поведение офицера относительно солдат порождено барским, сословным взглядом и перенесено на службу из житейской среды».

Какие это особые условия? Отношения нижних чинов к офицерам определены у нас, как и во всякой другой армии, Воинским уставом, что и называется дисциплиною.

Русское общество разделяется на сословия, но разница происхождения устранена из всех служебных отношений между лицами, составляющими армию. Для сих отношений есть чины

3. Фраза, представленная в выписке г. цензора, не есть подлинная, а составленная из отдельных слов, собранных из всей 170-й страницы.

4. Что Потапов умер без священника, это предположение самого г. цензора. Конец статьи не оставляет никакого сомнения, что Потапов исполнил все свои духовные обязанности. За час до смерти он еще спрашивал, отслужили ли по его приказанию благодарственный молебен за государя. Какую цель имел г. цензор, делая свою пометку о священнике? Зачем также в последней фразе слова «ремесло нашего брата» он заменил словами «ремесло начальников»?

Эта небольшая выписка составлена из фраз, выбранных из двух страниц (78 и 79), причем г. цензор опустил все те фразы, от которых зависит понимание самой сущности дела, и не затруднился исказить остальное.

Вот что написано в подлиннике:

«Мы, пехотинцы, принадлежим к такого рода оружию, где главное дело, где впереди всего — человек, и потому отношения офицера к солдату должны стоять на ряду самых капитальных вопросов нашего быта.

Характер, который мы даем этим отношениям, иногда бывает не только не согласен с нравственным чувством, но и со стороны практической имеет вредное, если не сказать пагубное, влияние на успех самой службы.

В ежедневных постоянных столкновениях с солдатом редкий из нас отказывается от какого-то презрительного тона, от какой-то отталкивающей нетерпеливости. Мне еще в Крыму случалось слышать от французских офицеров, что они были поражены ненатуральностью наших отношений к солдату. Хотя вообще можно не придавать большого значения их проницательности, можно предполагать, что, высказывая свое суждение, французские офицеры не принимали во внимание иных условий нашей военной [463] высшие и низшие, но сословий в военной службе нет.

«У нас существуют такие аксиомы и положения, которые громко вопиют своею бестолковостыо и несправедливостью и даже не могут быть оправдываемы какими бы то ни было прирожденными понятиями целого общества. Кому из нас не обила ушей ходячая, все разрешающая фраза, когда речь заходит у наших товарищей о солдатах, но глубоко безнравственная и бессмысленная фраза: «для русского солдата необходима палка, он хороших слов не понимает». Неосмотрительное употребление крутых мер происходит в наших офицерах оттого, что мы не привыкли стыдиться таких мер и не привыкли смотреть на это как на попирание самых присущих прав человека». «Здесь, — замечает автор, — разумеют домашние исправительные меры, а не наказание по суду».

Автор должен бы знать, что те- лесное наказание как по суду, так и организации и разделения русского общества на сословия, но тем не менее нельзя не видеть некоторой доли истины в их словах.

Неужели в самом деле много таких людей, которым кажется, что тихое, внимательное обращение с солдатом будет унижением офицерского сана? Участие к нуждам и удобствам солдата, превышающее обязанности, налагаемые требованиями, будет неприлично порядочному человеку и дворянину? Лишь необразованность, не чувствующая своего умственного превосходства, может бояться сближения с низшим себя по положению в обществе.

Подобное поведение офицера относительно солдат порождено барским сословным взглядом и перенесено на службу из житейской среды» (стр. 78—79).

Суждения и сомнения г. цензора, отражаются ли действительно сословные отношения в нашем войске, обнаруживают только его неведение наших законов. Он не сказал бы, что у нас на службе нет сословий, а есть только чины, если б знал, что законы наши в самом прохождении службы и в определении наказаний отделяют дворянина от недворянина. Автор восстает только против неправильного проявления этих отношений, но г. цензор превратно толкует мысли автора.

Эта выписка заслуживает особенного внимания. Не говоря уже о том, что она набрана из отдельных фраз с двух страниц и что слово положения подчеркнуто с тем, чтобы дать ему потом другой смысл, — те фразы даже, которые выбраны в разбивку из статьи, искажены с явною целью дать им тот резкий тон, которого они не имели, дать им тот смысл, который ну- жен был г. цензору.

Вот что говорится в самом подлиннике:

«Но, кроме того, у нас существуют такие аксиомы и положения, которые громко вопиют своею бестолковостью и несправедливостью и даже не могут быть оправдываемы какими бы то ни было прирожденными понятиями целого общества (речь, следовательно, не о положениях, издаваемых правительством, а обо мнениях, рождающихся в самом обществе, хотя и не зависящих от понятий, прирожден[464]ных обществу). Кому из нас не обила ушей ходячая, все разрешающая фраза, — когда речь заходит у наших товарищей о солдатах, — но глубоко безнравственная и бессмысленная фраза: «для русского солдата необходима палка: он хороших слов не понимает». Но не думайте, чтобы такие воззрения были результатом долгого опыта; нет, подобные афоризмы повторяются по заведенному обычаю как-то легко, безотчетно и бездоказательно. И большая часть придерживающихся их по натуре своей добрее и лучше, нежели как кажется по таким их словам.

Фразу, только что приведенную, рекламирует и дамский любезник, расхаживающий постоянно по улицам с единственным намерением прельщать прекрасный пол: и какой-нибудь весельчак, добрейшая душа, хотя и готовый сколько угодно выбрасывать из окна «штафирку», как он выражается, если тот недостаточно выразит благоговение к эполетам; и старый офицер, вышедший из тех же рядов, о которых так презрительно выражается; еще печальнее слышать то же самое и от юноши, только что выпущенного из корпуса, — юноши, который при рассказе о произведенной им экзекуции для возбуждения в слушателях уважения к твердости и мужеству своего характера лжет на себя немилосердно, баснословно увеличивая число ударов, которые будто бы приказал он сделать.

Повторяющим аксиому о необходимости палки и в голову не приходит, какой страшный укор они взводят сами на себя, какое высказывают непонимание русского человека вообще и русского солдата в особенности.

И может ли хоть один из них, положа руку на сердце, сказать, что он, прежде чем прибегнул к палке, сделал по крайнему своему разумению все, что мог только сделать? Да и есть ли вероятность предполагать, чтобы у человека с таким взглядом на существо себе подобное было успешно исправление солдата своим нравственным влиянием, убеждением или стыдом; есть ли вероятность, чтобы у такого офицера родилось хотя желание к этого сода влиянию на солдата?

Неосмотрительное — употребление крутых мер главным образом проис[465]ходит в наших офицерах не от особенного расположения к этим упражнениям, а скорее оттого, что мы не привыкли стыдиться таких мер и не привыкли смотреть на это, как на попрание самых присущих прав человека *. Мы не хотим или не умеем заглянуть глубже в солдата, не подозреваем, что делается с ним при первом наказании и как легко переносит он последующие, когда ему более уже нечего терять.

«Ваше благородие, меня еще никогда не били!» —говорит он таким голосом, как еще никогда, может быть, не приходилось ему говорить, — и говорит по большей части напрасно. Вы не поддержали этого чувства стыда и чести и по окончании процесса наказания жалуетесь товарищу, что вы расстроены, но не потому, что сделали возмутительный поступок, а оттого, что, как вы говорите, нервы ваши слабы и вы неспособны служить с такими грубыми людьми, которые постоянно вас бесят».

Непостижимо, как г. цензор, которого прямая обязанность заключалась именно в добросовестном составлении выписки, дабы своей ошибкой не навлечь на другого подозрения в неблагонамеренности, решился не только отбросить весь конец последнего параграфа, то есть самый смысл дела, но и оставшуюся фразу изменить именно в том смысле, чтобы автор ее подвергался осуждению. Неужели г. цензор не понимает, что он сделал и как называется то, что он сделал. Как же он говорит, что несправедливости быть не должно, а сам творит хуже, чем несправедливость?

Г. цензор выпустил вступление этой выписки, которым объясняется самый мотив автора.

«Нужно правильное понимание провинностей и, главное, внутренних побуждений к ним», говорит автор и затем уже переходит к недостаткам нашего понятия о дисциплине, недостаткам не мнимым, а действительным, но о которых, конечно, нет ничего в иностранных романах. Зачем также г. цензор после слов «если б мы не ожесточили этого человека» выпустил фра-

• «Здесь, конечно, разумеются домашние и исправительные меры, а не наказания по суду». [466] зу: «Этот солдат не колеблется перед жерлами неприятельских пушек, не выдаст в трудную минуту своих»? Отчего он не выписывает также следующего параграфа, который прямо сюда относится?

Эта выписка помещена без начала, без конца и даже без середины. Г. цензор совершенно произвольно свел отдельные фразы в цельный параграф, которого, конечно, и смысл вышел совершенно не тот. В подлиннике картина достигает вполне своей благонамеренной цели, а из-под пера г. цензора она вышла как будто голым поруганием военного быта.

Автор, сказав несколько слов о вредном влиянии дурного обращения старших офицеров с младшими, ведущем последних к загрубелости, выписывает следующий отрывок из статьи «Морского сборника» *:

«Чтобы окончить рассуждения наши о наказаниях и обращении с командой, — говорит г. П., — скажем несколько слов о скверной привычке, которую имеют некоторые господа, — привычке расправляться с людьми собственноручно. В былые годы говорили, что без крепкого слова корабль не поворотить, и потому были такие виртуозы браниться, что, слушая их, не знаешь, бывало, чему удивляться: плодовитости русского языка или уменью этих господ подбирать непостижимые фразы. Мало-помалу манера подкреплять каждое приказание бранью вывелась между моряками, виртуозы почти совершенно исчезли; и если подчас и сорвется крепкое словцо, то это уже невольно, по свойственной русской натуре привычке ругнуть, чтобы отвести маленько душу. Надо надеяться, что и так называемые дантисты также со временем совершенно выведутся. Ничто не может быть безобразнее человека, который с бранью и проклятиями, покраснев от гнева, поражает по физиономии матроса, смиренно принимающего удары. Случалось иногда во время фронтового ученья, что батальонный командир, взбесившись. вдруг за какую-нибудь ошибку, врывается в каре и с пеной у рта руками и ногами

• «Еще несколько слов моим сослуживцам». «Морской сборник»,1857, № 1. [467] щедро рассыпает удары во все стороны. Кивер у него от сильных движений свернулся набок, перчатки запачканы кровью, вся фигура представляет что-то безобразное и крайне карикатурное: жаль, что в эти минуты он не может взглянуть на себя в зеркало! — кажется, этого было бы достаточно, чтобы навсегда излечить его от привычки расправляться своими руками. Господ этих оправдывают тем, что, будучи от природы вспыльчивы, они решительно не могут удержаться, но оправдание ли это? От подчиненных они требуют же уменья владеть собою, бороться со своими наклонностями и не допускают в них ни вспыльчивости, ни досады; так почему же прежде всего не хотят они потрудиться над собою — приучить себя удерживать порывы гнева? Своим личным примером: всегда будем действовать на подчиненных сильнее и вернее, нежели какими угодно доводами; а дурные привычки, к несчастью, перенимаются скорее, нежели хорошие. Можно наверное сказать, что у командира, привыкшего расправляться собственноручно, молодые офицеры так же привыкают драться. К счастию, с каждым годом угловатость в наших манерах сглаживается, и есть надежда, — что — собственноручные расправы со временем выведутся совершенно».

Почему г. цензору показалась вторая половина этой картины до такой степени отвратительна, что он не решился ее выписать? Что скажет морское начальство, узнав, что г. цензор распространяет такие слухи о статье, которую оно признало (да которая и в действительности есть) высоко нравственной и ведущей прямо к исправлению общества? Можно ли под предлогом мнимого отвращения так искажать истину, так смеяться над мыслью и честью другого? Не картина, а искажение картины отвратительно. Неужели г. цензор не понимает, что он делает?

Можно было бы полагать, что несомненная благонамеренность автора (насмешливо названного поборником гуманности) предохранит его от пера г. цензора. Но вышло противное: г. цензор, не имея возможности отыскать в статье того, что ищет, решается не только на сведение в одно целое от [468] дельных слов 112-й страницы, но принимается сам сочинять за автора и сочинять именно так, чтобы положить пятно на его речь.

В подлиннике этот параграф таков:

«В продолжение моей десятилетней службы меня всегда поражало встречаемое весьма часто отсутствие общечеловеческих отношений между нижними чинами и их ближайшими начальниками, то есть ротными командирами. Они составляли два отдельных, строго замкнутых кружка, между которыми, казалось, ничего не было общего, кроме того, что оба случайно столкнулись вместе и без взаимного участия идут рядом. И может ли быть иначе? Многие ли служат в военной службе по призванию? Воля родителей, основанная по большей части на материальных выгодах воспитания в военно-учебных заведениях, ограниченность требований для поступления на службу, красота военной формы и почетность ее в глазах общества — вот побудительные причины вступления дворян в военную службу. Что же касается до нижних чинов, то они считают ее вечным разрывом с семьей, родиной, обычаем. Рекрута провожают родные на службу, думая о том, что очень нескоро придется, а быть может, и никогда уже не придется, увидеть его в кругу семейства; и действительно, многие не возвращались домой после нашего продолжительного срока службы. Из этих двух главных частей образовалось у нас военное сословие; при недостаточном развитии составных частей может ли существовать любовь к званию воина, сочувствие к общему направлению — правды и чести? Разумеется, нет! Напротив, проглядывает какое-то равнодушие. отчуждение как от самой службы, так и членов ее между собою. Что же могло так разъединить людей одной нации, одной веры, повидимому с общими интересами, — неужели только недобровольное избрание ими военного поприща? Вот вопрос, который мы постараемся разъяснить. Вникая в него подробнее, невольно приходить к мысли, что эти люди далеки один от другого не вследствие каких-либо неприязненных столкновений, не по врожденному чувству антипатии, а потому, что не поняли друг друга, а не поняли [469] оттого, что никогда не смотрели один на другого, как человек должен смотреть на себе подобное существо».

Каким образом г. цензор вместо слов «они составляли два отдельных кружка» — пишет: «это два отдельных кружка»?

Каким образом «волю родителей, красоту военной формы и почетность ее в глазах общества» г. цензор обращает в слова «офицеры служат из материальных выгод»? Небольшое содержание обер-офицеров не дает материальных выгод, а, следовательно, сочинив эти слова за автора, г. цензор явно желал приписать ему намек на то, что все офицеры живут доходами с солдат. Иного повода не могло быть к подобной подделке. Вот до чего доходит г. цензор. Неужели он не понимает, что он делает?

Даже и этих трех строчек г. цензор не сохранил целыми, а выпустил именно то, что придавало им смысл. В подлиннике так:

«Ограниченность — обязанностей, требуемых правительством с офицеров, вынесенный из корпуса поверхностный взгляд на значение службы, неохота думать, заставляющая его избегать всего, что не входит в круг рутинных обязанностей, — все это делает офицера гостем на службе».

Замечательно, что г. цензор для составления этого параграфа, отбросив часть примечания, самую необходимую, вставил другую, куда ему вздумалось, в самый текст и все это выдал за произведение автора. В подлиннике так:

«Теперь рассмотрим отношения офицеров к солдатам с первого столкновения их в службе. По большей части офицеры или не обращали на последних ровно никакого внимания, или же открыто оказывали им пренебрежение, удивляясь их тупоумию и глупости. Удивление это проявлялось прежде всего, когда взятый из-под сохи, вырванный из семейного круга, почти дикарь, окруженный чужими людьми, связанный непривычной одеждой, солдат не понимал истин, взятых целиком из Воинского устава. Что же от этого происходило? Начальники, иногда и высшие, а большей частью из среды солдат, не видя успехов, истощали терпение, выходили из себя и мерами строгости навсегда отталкива[470]ли подчиненных, которые окончательно теряли всю веру в себя. Русский солдат есть сын русского крестьянина, может быть такого, как Глеб Савинов («Рыбаки» Григоровича): в нем много русской сметки, врожденной логики; его не увлечешь громкой фразой, как француза, народным мотивом, как итальянца; нет, ему расскажи его языком, чтобы ой разложил умом, и тогда он ввек ничего не забудет. Нашему же рекруту, не успокоивши его, не обласкавши добрым словом, теплым участием, начинают прямо выламывать ноги и руки, часто без предварительного объяснения, в чем состоит сущность приемов, которым его учат *. Врожденная логика разумного существа никак не могла переварить подобной пищи; спросить: «зачем все это?» никто не смел; да и как объяснить существенную необходимость большей частью ружейных приемов и учебных шагов? И потому солдат невольно бросался в крайности: или оставлял всякую работу мысли и делался ученым зверем, чему покорялось значительное большинство; или же, порываясь рассуждать, но встречая всюду противодействие, терял всю веру в себя, всякое уважение к своим учителям, делался так называемым негодяем и оканчивал незавидно свое служебное поприще».

И в этой выписке г. цензор держится своей методы сводить в одну речь слова, набранные на целой странице, и, отбросив начало, меняет самый тон речи.

В подлиннике так:

«Когда молодой солдат уже несколько привыкнет к своему брату, обживется, — он все-таки не свыкается с своими начальниками, потому что существуют обстоятельства, которые отталкивают их постоянно. Во-первых, это всегдашний начальнический тон обращения с ними; во фронте или вне

• «Хотя в настоящее время эта метода обучения, благодаря бога, отменена, но почти все ныне служащие солдаты прошли чрез ее премудрость. Обаяние этой системы обучения было так сильно, что встречались начальники, приходившие в неописанный восторг от хватки, как орех щелкнул, и изумительной игры в носке». [471] его начальники одинаково равнодушно, презрительно или холодно-форменно обращаются с солдатом. Уметь отделить свои отношения служебные и частные была бы важная услуга; для этого стоит только отличить в солдате человека от солдата; а чтобы он сам понял эту двойственность, солдатом видеть его только во фронте, человеком — всюду. Дисциплина от этого нисколько не пострадает; напротив, разность тона скорее увеличит значение фронта, как во всем отличное от обыкновенных отношений — частных. Каждый из нас бывал в походах; вспомните, как в это время отношения солдат с офицерами сближаются; общая цель, общие труды, лишения ставят и тех и других на общечеловеческую ногу; а дисциплина разве от это- го страдает? Нисколько.

Второе обстоятельство, способствующее разъединению, есть убеждение, что каждый офицер — барин; часто, спрашивая у солдат: «кто там?», получаешь в ответ: «господа». В каждом из начальников солдат продолжает видеть своих прежних властей: крепостной — барина, бурмистра, управляющего из русских или немцев, смотря по тому, какой нации начальник; казенным видятся становые, окружные и исправники, грабившие и притеснявшие их. Нужно всеми мерами доказать им, что мы офицеры, которыми и они могут быть, а не господа, чем, по их мнению, они никогда быть не могут. Этот страх власти, это сознание превосходства породы проявляется не только в словах, но и в поступках, как можно заметить, присмотревшись к обращению нижних чинов с офицерами вне фронта».

Г. цензор представил только конец речи, но упустил ее повод. Автор, указывая, как важно для ротных командиров внимательно следить за отношениями к солдатам унтер-офицеров, людей вполне необразованных и неразборчивых в средствах к достижению благорасположения ротных командиров насчет солдат, говорит так:

«За средствами (у фельдфебелей и унтер-офицеров) недостатка не бывает: дежурства, дневальства, наряд на работы, носка шанцевого инструмента, раздача годовых вещей — вот те мелкие бичи, которые могут жестоко истязать бедного солдата при его мол [472] чаливом терпении. Каждый из ротных командиров согласится со мной, что следить за правильным нарядом людей на дежурства и дневальства очень трудно; тем более, что отделенные унтер-офицеры имеют право нарядить не в очередь — за наказание. Солдат, в особенности дослужившийся до галунов, чрезвычайно гордится своим достоинством; истинное сознание своих заслуг-чувство прекрасное, если 6 оно не влекло за собой злоупотребления власти; но у нас почти каждый унтер-офицер в своем маленьком круге действий делается мелким, но грубым тираном. Ничтожное, часто неумышленное неуважение от своего подчиненного, не по службе, а в частном быту, принимается им чуть не за кровную обиду и отмщается жестоко; при разборе споров и жалоб иногда встречаются такие ожесточения за какое- нибудь пустое слово, что можно бояться «кровопролития».

Есть ли хоть малейший повод этому простому наблюдению автора давать такое заключение, какое делает г. цензор?

Здесь г. цензор свел в одну речь отдельные фразы с трех страниц, выпустив то, что именно и определяет цель, с какой они написаны.

После определения отношений между начальниками и подчиненными в артиллерии, отношений, которые именно и способствуют тому, что артиллерийское общество стоит выше обществ других родов оружия, автор излагает свои мысли о том, что и общество пехотных офицеров, несмотря на разнообразие своего состава, могло бы быть значительно поднято против прежнего лучшим обращением начальников с подчиненными и теснейшей между ними связью. Высказав эту мысль, автор говорит далее следующее:

«Не знаем, как теперь, а прежде у нас господствовал уже давно образовавшийся, совсем особый взгляд на службу, и родились какие-то особенные понятия о ней и об отношениях начальника к подчиненным.

Не будем входить в подробности и изыскивать источники и обстоятельства, развившие этот взгляд; скажем только, что подчиненный с понятием о начальнике соединял понятие о карательной власти, которая может олицетворяться в различных чинах и зва[473]ниях, начиная от майора (батальонного командира) и постепенно восходя до генерала (корпусного), и проявляться в различных видах наказаний, начиная с выговора, после которого на первый раз три дня ходишь, как ошельмованный, и к которому, однако, скоро привыкаешь до такой степени, что переносишь его потом уже совершенно равнодушно, и оканчивая отданием под суд.

Сообразно с этим представлением о власти установились особые отношения между начальником и его подчиненными, и родились какие-то искаженные понятия о дисциплине и чинопочитании. Почти все служебные отношения вертелись около распеканции. Можно было прослужить два, три года и не сказать слова с командиром, если только подчиненный держал себя так хорошо, что не подвергался служебному выговору. Даже начальник с своей стороны как-то боялся сближения с подчиненными. По его понятиям, он опасался сближением с ними нарушить дисциплину и чинопочитание. Встречаясь даже с таким из подчиненных, которого обязан был видеть очень часто, он долго раздумывал о том, нарушится или нет дисциплина чрез то, если он подаст ему руку? Учтивость была совершенно изгнана из обращения, как будто вежливость могла унизить начальника и как будто необходимо унижать других, чтобы самому быть выше. Совершенно упускалось из виду, что истинное достоинство никогда не позволит себе ничего лишнего и что неделикатность есть оскорбление, которое бывает тем чувствительнее и щекотливее, чем выше лицо, от которого оно идет. Совершенно забывалось, что вовсе невеликодушно оскорблять того, кто не имел права защищаться. И все это сваливалось на несчастную дисциплину.

Но да не упрекнет нас никто в том, будто мы говорим не в пользу дисциплины. Далеко нет. Мы очень хорошо понимаем важность и необходимость дисциплины, но только расходимся несколько в своих понятиях о ней с теми, которые воображают, будто старшинство дает право на арендное содержание моральной стороны своих подчиненных и на удобрение этой почвы оскорблениями всякого [474] рода, для того чтобы взрастить на ней хороший плод.

«Дайте мне самых изнеженных, самых испорченных сибаритов, и я с помощью дисциплины сделаю из них самых доблестных воинов», говорил Пирр. «Родная армия без дисциплины гораздо опаснее для государства, нежели неприятель», говорил маршал Мориц Саксонский. Все это мы очень хорошо понимаем и ровно ничего не находим сказать против таких простых и неоспоримых истин. Многие говорят, что без дисциплины невозможна победа; скажем более, без нее не может существовать даже армия. Но как ни говорить о дисциплине, она все-таки останется только беспрекословным повиновением младшего старшему во всем, что касается до службы; а из этого вовсе не следует, чтобы старший мог злоупотреблять своею властью, примешивать к ней свой произвол и пользоваться ею для того, чтобы безнаказанно оскорблять младшего.

В этом случае начальник уже перестает быть представителем закона, который всегда спокоен, а делается просто человеком, безнаказанно оскорбляющим беззащитного.

Подавляя в человеке чувство чести и уважения к самому себе, начальник нарушает дисциплину и заставляет подчиненного за испытанное им публичное унижение восставать в душе против старшего.

Такие отношения, конечно, не могли быть полезны ни для службы, ни для самих офицеров.

Принося вред нравственному развитию, удаление командира от офицеров и разъединение общества очень много вредило и службе. Командир не имел никакой возможности верно оценить способности и нравственность своих подчиненных, из которых более ловкие всегда имели возможность искусно маскироваться. Офицер, исправный по службе (что, впрочем, всегда составляет одно из важных достоинств) и в тоже время в высшей степени испорченный нравственно, мог прослыть за полезного человека, скорее выслужиться, получить роту и потом вдруг начать обсчитывать солдата, притеснять его всеми возможными средствами и кончить тем, что проиграть солдатские деньги.

Командир разочаровался нако[475]нец в хорошем офицере; но, не подозревая, что виною ошибки он сам и те отношения, в которых он находится с офицерами и которые не дозволяют ему проникнуть за круг служебных форм, переносил свое разочарование на целое общество и, по-видимому, справедливо находил, что после этого никому нельзя доверять и что в его полку нет ни одного порядочного человека.

Все остальное сбивалось также только на соблюдение самой узкой формальности. Дисциплина — это существенное свойство образованной армии, без которого войско — толпа, не пригодная для битвы, принимала иногда самые странные формы. Дисциплина, душа войска, обратилась в какую- то широкую отвлеченность, под которую можно было подвести даже чуть-чуть не семейные обстоятельства офицера и отвечать за нарушение которой можно было, не согласившись с мнением жены своего командира. Повиновение начальству обратилось в простую и прямую обязанность каждого чина ежеминутно быть готовым к выслушанию самой ужасной, очень часто самой неприличной брани от старшего по чину.

Страннее всего то, что такие отношения между начальником и подчиненным образовались совершенно вопреки духу нашего законодательства, которое постоянно имело в в виду из каждого частного начальника сделать ближайшего ходатая за своих подчиненных пред высшим начальством.

Закон, вручая начальнику значительную власть над подчиненными, налагая на него строгую ответственность за них, в то же время обязывает этого начальника быть вежливым и справедливым. По духу и по самой букве закона начальник должен входить во все нужды своего подчиненного, знать его потребности, степень возможности их удовлетворения и содействовать к улучшению его быта как в материальном, так и нравственном и умственном отношениях.

Понятно, что это совершенно возможно при описанном нами обращении.

Напрасно здесь говорить, что подобные отношения между начальником [476] Точно так же и автор другой статьи, для успокоения совести, оговаривает (стр. 119): «Да не обвинят меня в том, что я проповедую слабость, излишнее снисхождение к солдатам; нисколько. Понимая всю важность дисциплины, я восстаю только против ее злоупотреблений».

и его подчиненными существуют не везде и что есть начальники, которые, имея правильный взгляд на свои обязанности, свято исполняют свой истинный долг, — это разумеется само собою».

Из этой выписки видно, что слова автора о необходимости дисциплины действительно составляют его убеждение и не дают никому права подозревать, что это только фраза. Можно ли судить человека, читая между строчками?

По выписке г. цензора можно подумать, что предшествующая речь этого другого автора была каким-то возмутительным монологом против дисциплины, до такой степени возмутительным, что потребовала для очищения совести особой оговорки. Но можно ли так безжалостно бросать тень подозрения на человека, которого каждое слово дышит высоким, благородным чувством, достающимся не на долю всякого?

Вот речь автора, которую г. цензор счел нужным подвергнуть подозрению:

«Для возможного уничтожения всех несправедливостей, нередко злоупотреблений, мне кажется, нужно, чтобы ближайшие начальники входили в самые мелочи быта солдат, считали бы последних себе подобными существами, мыслящими и чувствующими; а главное — не прятали бы от них своего сердца, не краснели бы перед их благородными порывами, дали бы им вздохнуть. Недаром говорит русская пословица: «сердце сердцу весть подает», и сердце русского солдата сумеет откликнуться на задушевный голос своего начальника. Нередко один только лживый стыд и неуместный страх уничтожения чинопочитания ставили преграду между начальниками и подчиненными; а как легко было ее преодолеть: ласковое слово, иногда шутка, забота, когда солдат болен, участие к его семейному быту, изредка расспросы об его семье, родине — вот все, чего желает он.

Да не обвинят меня в том, что я проповедую слабость, излишнее снисхождение к солдатам; нисколько. Понимая всю важность дисциплины в военной службе, я восстаю только против ее злоупотреблений». [477] Служба

а) Автор статьи «Голос из армии» объясняет также «незрелое понимание у нас самой службы» (стр. 82). По его словам: «До сих пор наша деятельность по службе носит характер служения частному лицу, а не государству. Начальник авторитетом своей власти дает личным вкусам и симпатиям значение обязательного долга и для собственных видов направляет деятельность подчиненных. Говорят, что рота должна знать дух своего командира и по его дудочке плясать».

«Здесь-то и нужно искать (стр. 83) начало раболепству, наушничеству, податливости характера и расположения в подчиненных; насколько плут-староста безнравственнее простого мужика, настолько плутоватый фельдфебель хуже обыкновенного рядового; начальник, требующий услужливости от своих подчиненных, сам делает то же самое относительно высших. Движимый ревностью к угождению начальству, он готов был бы раздеть солдат и сложить все в цейхгауз, чтобы ни- чего не носилось и не портилось.

Личная неприятность и ссора

В чем же тут очищать свою совесть? Разве она хоть на одну ноту расходится с духом всего нашего законодательства, разве закон не предписывает - точно так же сближения, внимания и участия начальников к подчиненным? Неужели г. цензор не понимает, что значит бросить подозрение на другого?

И в этих выписках точно так же нет ни одного целого места; г. цензор с необыкновенной осмотрительностью выбрасывает каждое слово, которое хотя сколько-нибудь могло бы смягчить тон речи.

В подлиннике напечатано так:

«Надобно также упомянуть о незрелом понимании у нас самой службы. До сих пор наша деятельность по службе носит характер служения частному лицу, а не государству; до сих пор личные, частные отношения как- то смутно отделяются от служебных в нашей жизни. Начальник части авторитетом своей власти дает своим личным вкусам и симпатиям значение обязательного долга; деятельность подчиненных своих более или менее стремится направить для собственных видов; ставит свою особу на первый план и большей частью делает это не по недобросовестности, а от бессознательного смешения в себе частного, индивидуального лица с служебным, общественным. Этим объясняются изречения старых, закаленных ротных командиров: «рота должна знать дух своего командира» или «по моей дудочке плясать». В переводе они будут значить то, что солдаты должны изучать и приноровляться ко всем прихотям, капризам, привычкам и частным видам своего ближайшего начальника.

Здесь-то и нужно искать начало раболепству, наушничеству, податливости характера и расположения в подчиненных точно так же, как в помещичьих имениях такого же рода отношения владельца к собственным крестьянам бывают причиною появления плутов и пройдох-старост или приказчиков; и насколько плут-староста без нравственнее простого, бесхитростного мужика, настолько плутоватый фельдебель хуже обыкновенного рядового. Начальник части, требующий услужливости от своих подчиненных, сам делает то же самое относительно выс[478]часто переносятся в область службы. На плацу при ученьях делаются придирки, выговоры, и — что еще хуже, еще отвратительнее — злоба иногда вымещается на подчиненных того, кто имел несчастие не понравиться», Здесь прибавлены указания на плац-майора в городе Ш. и на генерала ***, который любил гретое бургонское.

Смотры

«Кстати о смотрах (стр. 84). Смотры высшего начальства составляют альфу и омегу нашей служебной деятельности; удача на смотру поглощает все стремления начальников частей.

В горячих случаях ожидания смотра отличаются иные офицеры, люди разбитные, на все руки, как говорится, с празилами «воруй, да не попадайся», которые зубочистками и пинками делают, по-видимому, чудеса в обучении солдат ружейным приемам и широкому шагу. Но солдаты, прошедшие их школу, с забитыми и поглупевшими головами, с оторопевшими физиономиями уже менее годны. к ловкому действию в рассыпном строю. Они отвыкли рассуждать и иметь свою волю. Да и сами эти офицеры оказываются совершенно лишними в час битвы. Но тем не менее ими дорожат. Они весьма нужны для смотров, для различных сделок с местными властями и для командировок по хозяйственной части. Уж если и себя не забудет такой человек, то все же посылающий его будет не в накладе».

ших. Движимый ревностью к угождению начальству, он готов был бы раздеть солдат и сложить все в цейхгауз, чтобы ничего не носилось и не портилось.

Личная неприятность и ссора часто переносятся в область службы; тотчас же являются форменные бумаги с форменными выражениями, считающимися у нас колкими, как, например, «вынужденным нахожусь...» «не лишним считаю заметить.» и т. п. Прославленным на незавидном поприще военного крючкотворства дается даже титул головы. «О, этот человек — голова!.. какое у него перо!..» — таинственно произносят его товарищи. На плацу при ученьях делаются придирки, выговоры, и — что еще хуже, еще отвратительнее — злоба иногда вымещается на подчиненных того, кто имел несчастие не понравится; и старший начальник наказывает тогда солдата не за то, что он в самом деле виноват, а за тем, чтобы досадить ближайшему его начальнику.

Кстати о смотрах. Нельзя не заметить, что смотры высшего начальства составляют альфу и омегу нашей служебной деятельности. Не успешность службы в ее постепенном, непрерывном ходе; не ровная, постоянная заботливость о ее выгодах, а только удача на смотру— вот что поглощает все стремления начальников частей. Оттого такая напряженная, лихорадочная деятельность перед днем смотра, такие усиленные учения; здесь уже не имеют места ни заботливость о здоровье солдат, ни разборчивость средств: кому, например, не известны проколотые штыками мишени и т. п.?

Вот в таких-то горячих случаях ожидания смотра и отличаются иные офицеры, люди разбитные, на все руки, как говорится, с правилами «воруй, да не попадайся», которые зубочистками и пинками делают, повидимому, чудеса в обучении солдат ружейным приемам и широкому шагу. Но солдаты, прошедшие их школу, с забитыми и поглупевшими головами, с оторопелыми физиономиями, уже менее годны к ловкому действию по- одиночке, в рассыпном строю; нет у них ни сметливости, ни решительности; они отвыкли рассуждать и [479] Стрельба в мишень

«Кому, например, не известны проколотые штыками мишени?» (стр. 84).

6. Более резко и не без остроты описаны употребляемые будто бы в артиллерии хитрости для обмана начальства в отношении успехов практической стрельбы и описано составление подложных журналов производства оной (стр. 98—99).

Даже весьма основательная статья «Взгляд на состояние войск в минувшую войну» представляет довольно резкие выражения о долге службы, обучении войск и проч.

иметь свою волю. Да и сами эти офицеры, обыкновенно такие храбрые пред безмолвным и безответным фронтом своей роты или команды, отходят пред лицом настоящей опасности и смерти, как замечалось, на задний план; эти люди, такие находчивые в надувательстве становых приставов при расплате контрамарками, знающие наизусть, как Отче наш, все параграфы Воинского устава, но не понимающие и не дающие никогда себе отчета, почему так, а не иначе говорит устав, на основании каких тактических данных то или другое постановлено, оказываются совершенно лишними в час битвы. Но тем не менее ими дорожат. Они весьма нужны для смотров, для различных сделок с местными властями и для командировок по хозяйственной части. Уж если и себя не забудет такой человек, то все же посылающий его будет не в накладе.

Но где же найти универсальное лекарство и противоядие для недостатков наших? Ясно, что ответ будет тот же самый, каким отвечали на все вопросы, затронутые в последнее время; ответ этот: «в просвещении». Только образованный офицер может иметь более человечный взгляд на солдата, может отрешиться от условной честности и возвыситься до истинной честности и понять свой долг и назначение обширнее и правильнее» (стр. 83, 84 и 85).

Г. цензор, приводя эти слова в обвинение, не знает, конечно, что они совершенно справедливы.

Г. цензор принимает на себя вид, что он решительно никаких, даже и мелких злоупотреблений и подозревать не может. Сознание в ошибке он ставит в преступление. Очевидно, что он не может сойтись в мнении с «Сборником», который, восставая на господ, проповедующих правило «воруй, да не попадайся», восстает точно так же и на тех, кто проповедует: «обманывай, плутуй, но не сознавайся».

Эта статья еще в рукописи удостоилась быть читанной и одобренной государем императором.

Г. цензор относительно этой статьи ограничился только отзывом, что в ней есть резкие места против долга службы и обучения войск. Но если бы он привел эти места точно так [480] Военное судопроизводство

При разборе «Морского сборника» (стр. 238—245) выписаны из этого журнала суждения о некоторых предметах и несколько подлинных выражений. После колкого сравнения нашего Балтийского флота с этапными инвалидами следует резкое описание воспитания в Морском кадетском корпусе, и, наконец, приводится мнение о военном судопроизводстве. Законная форма военного суда представляет, по мнению автора, два важные неудобства (стр. 242): «медленность и зависимость участи подсудимого от одного лица. Военные законы ясны, — к чему же множество инстанций? Участие к судьбе провинившегося должно быть рассудительное и живое; для чего же отдавать ее на произвол неспособности или прихотливости, свойственной старости? К чему между первоначальным осуждением и окончательным пересмотром его, что делается коллегиально, вводить произвольное суждение одного лица, которого мнение по положению, им занимаемому, непременно должно иметь вес и значение. Судите каждого естественными судьями его; вводите в комиссию непременно и элемент товарищества. Какое подкрепление для власти, если лейтенант осудит лейтенанта!»

же составленными из отдельных фраз и слов, собранных совершенно с разных страниц, как он приводил места из других статей, то и эта статья могла бы подвергнуться осуждению, и кто читал ее в подлиннике, тот не узнал бы ее вышедшею из-под пера г. цензора. Статью «Голос из армии» его величество точно так же осчастливил прочтением и пометками, но, переделанная г. цензором, она явилась в таком виде, что ее и следа не осталось; все, что было в ней благородного, разумного, поблекло в искаженных выписках.

Г. цензор, искажая выписку, лишает ее основной идеи и умалчивает о том, что здесь идет речь о судопроизводстве на кораблях, совершенно другого характера, чем в сухопутном ведомстве, и о таком вопросе, по которому морское ведомство само желало узнать мнение своих служащих, находя его несомненно полезным для соображений при преобразованиях судопроизводства.

Вот слова, цитированные из «Морского сборника»:

«Допуская к себе надежды на лучшее будущее, нельзя не пожелать реформы и усовершенствований по той части, от которой судьба служащих наиболее зависит, именно по судебной. При настоящей организации существуют два важные неудобства — медленность и зависимость участи под- судимого от одного лица. Медленность не свойственна военному судопроизводству и могла бы быть устранена, во-первых, уменьшением случаев, по которым служащие предаются военному суду, во-вторых, учреждением для всякого случая особой комиссии из офицеров, состоящих на действительной службе, из живущих с подсудимым одной жизнью. Если все преступления против общества предоставить решению гражданских законов, то военные чины не будут считать себя какою-то отдельною кастою, и военным судам останутся только случаи, противные требованиям службы. Мундир должен подвигать ко всему хорошему и честному, а не спасать от кары за дурное и неблагородное. Кто справедливее рассудит случаи, вредящие службе: те ли, которые хорошо знают ее требования, деятельно занимаясь ею, [481] По приведении этого места разбирающий «Морской сборник» говорит: «Мысли автора справедливы и рациональны. Ничто не может сравниться с судом товарищей, всегда беспристрастным». Этого одобрения надлежало ожидать. Оба «Сборника» имеют одно убеждение. «Военный» предлатает (стр. 120) проступки солдат отдавать на суд сослуживцев наподобие того, как крестьянские дела разбирает мир. «Морской» желает, чтобы офицера судили его товарищи. Оба «Сборника» забывают, что основания уголовного судопроизводства зависят от высших государственных соображений или люди, которым дают в руки весы правосудия потому, что они не умеют держать в них жезла власти; те ли, кому подсудимый более или менее известен со своей историей его служебной карьеры, которые следят за ходом сословия, или отжившие старцы, меряющие все масштабом прошедшего, иногда слишком снисходительные, подчас безмерно строгие, давно отставшие от сословия? Военные законы ясны; к чему же множество инстанций? Участие к судьбе провинившегося должно быть рассудительное и живое; для чего же отдавать ее на произвол неспособности или прихотливости, свойственной старости? К чему между первоначальным суждением и окончательным пересмотром его, что делается коллегиально, вводить произвольное суждение одного лица, которого мнение по положению, им занимаемому, непременно должно иметь вес и значение? Судите каждого естественными судьями его; введите в комиссию непременно и элемент товарищества. Закон, повторяем, ясен; что черно, то черно и будет; но какое подкрепление для власти, если лейтенант осудит лейтенанта! Какое торжество закона над всеми связями дружбы и частных отношений! С другой стороны, отстаивая товарища, член комиссии дороется до всех побудительных и извинительных причин, и торжество истины обеспечится. Мойте грязное белье невежества, наглости и безнравственности на белом свету, противно пословице, и это покажет всем, что вы хотите держать себя чисто» (стр. 241— 242).

И в этом размышлении г. цензор также находит преступление?

Г. цензор в этом случае столько же скуп на выписки, сколько щедр на философские рассуждения.

Автор, разбирающий «Морской сборник», говорит следующее: «Мысли автора справедливы и рациональны. Ничто не может сравниться с судом товарищей, всегда беспристрастным. Офицер, осужденный целым обществом, хорошо знающим малейшие подробности его быта, не найдет уже никакого оправдания нигде, куда бы судьба его ни бросила. Даже теперь когда общество офицеров устранено от судебной власти над своими товарищами, и теперь даже суд товарищей [482] ний и что законы вырабатываются не из праздных мечтаний молодых офицеров, но из жизни народа, мудростью правительства и требованиями времени.

За сим изложено довольно подробно устройство прусских офицерских судов и разрешения, даваемые ими на дуэли холодным оружием. Так как дуэли воспрещены у нас безусловно, то, кажется, благоразумнее было бы не дразнить молодых умов изложением этой статьи, тем более, что учреждение, введенное в протестантском государстве, может быть в религиозном отношении совершенно противно всем началам, на которых основаны законы православной державы.

явно оставляет свои следы. на личности осужденного общественным мнением. Это заметно и там даже, где, по- видимому, менее всего можно подозревать существование этого мнения. Офицер, удаленный из одного полка своими товарищами, никогда не найдет участия к себе в другом. Каждый, говоря о таком офицере, непременно уже скажет при всяком удобном случае: «его удалили офицеры из такого-то полка». Если же офицер удален самим командиром, то хотя бы поступок его и был вдвое чернее того, за который первый изгнан своими товарищами, однако почти всегда о нем скажут только: «у него была какая-то история с командиром» (стр. 242—243).

Затем на 120-й странице «Военный сборник» предлагает отдавать некоторые проступки на суд самих же солдат следующим образом: «Когда проступок по роду своему не требует немедленного наказания, полезно отдавать его на суд товарищей, это подымет голос общества, внушит виновному уважение к товарищам, и, верно, взыскание определят справедливее» *.

Неужели г. цензор и в этом видит безнравственность? Но на самом деле подобного рода суд повторяется беспрестанно и самыми разумными начальниками. Какое соотношение с подобным судом имеет уголовное судопроизводство?

Г. цензор позабыл упомянуть, откуда в «В военном сборнике» взято

• «Каждый солдат прежде поступления в военную службу был крестьянином и потому знает, что такое мир, понимает всю важность этого учреждения и с юных лет питает к нему уважение; поэтому дела, отданные на обсуждение солдатскому миру, будут решены им беспристрастно. Слишком большой строгости от их определений ожидать нельзя, русский солдат сам по себе человеколюбив: в лагерях десятки нищих пропитываются на его счет; арестанту он всегда дает копейку, если она у него есть. Сострадание ‘у него развито даже к животным: ротная лошадь, собака служат тому примере: весь запас нежности солдата за неимением другого исхода истощается на какого-нибудь пегого ваську или мохнатую жучку». [483] Мысли по частям учебной и ученой

Рассмотрев статьи, относящиеся к фронтовой службе, обратимся к частям учебной и ученой.

Выше упомянуто было о мнении «Морского сборника» (повторенном в «Военном сборнике» на стр. 239— 241) насчет неудовлетворительности воспитания в Морском кадетском корпусе. На стр. 234—238 встречается разбор предмета, относящегося не только до одного Морского корпуса, но до всех кадетских корпусов, до всех учебных заведений, — это значение баллов. Автор, сознавая необходимость баллов как за поведение, так и за науки для домашнего лишь обихода, старается доказать, что вообще нельзя никогда придавать серьезного значения баллам. Мысли его, конечно, отчасти справедливы, того отвергать нельзя, но желательно было бы, чтобы кадеты, не читали его статьи, потому что они могут и готовы слишком поверить проповедываемой — заманчивой истине.

В статье «Мысли по поводу преобразований в артиллерии» собственно о преобразованиях нет почти никаких подробностей, за исключением только следующего.

Автор, сказав, «что по окончании описание прусских офицерских судов, тогда как на 243-й странице ясно сказал, что описание взято из Военного журнала! за 1857 год, № 5-й, то есть из журнала, издаваемого Военно-ученым комитетом !6 и прорецензированного уже военной цензурой.

Г. цензор, который в другой своей записке увлекся дуэлью французских подпоручиков с Пеном до того, что, несмотря на неблагородное окончание дуэли, выставил ее образцом чувства чести, лишь только зашла в «Сборнике» речь о судах, разрешающих дуэли, находит, что дразнить молодежь дуэлями нехорошо. Трудно решить, чего желает г. цензор. Но очевидно, что он в обоих случаях совершенно расходится с понятиями о чести всего военного общества, признающего дуэль с Пеном образцом не чести, а низости, марающей мундир; а дуэль, разрешаемую судом, — вещью иногда совершенно неизбежною, хотя и прискорбною.

Здесь вывод г. цензора особенно оригинален. Мысли, высказанные о баллах, он признает справедливыми, «того отверзать нельзя», находит даже, что все это «истина», но отвергает ее, потому что она заманчива! Если истин излагать (или, как выражается цензор, проповедывать) нельзя, потому что они заманчивы, то что же тогда проповедывать? — неужели ложь?

В этом случае г. цензор совершенно расходится в мнении с Артиллерийским ученым комитетом. Насмешки его неуместны, дело об экзаменах уже решено серьезным образом людьми, которые приобрели себе всеобщее ува[484]жение своею просвещенной и благонамеренной деятельностью. Подлоги и хитрости, употреблявшиеся при экзаменах, всеми сознаны, экзамены отменены и сравнения с тетушками уже лишни. Автор статьи «Сборника» совершенно прав в своих словах. Вот приведенная им выписка из подлинно- го решения комитета, помещенного в «Артиллерийском журнале»:

«Принимая в соображение, — сказано в отчете, — что нынешний порядок офицерских экзаменов, как доказывается по многолетнему его существованию, не только не служит ни для какой полезной цели, но вместо поощрения к занятиям молодых офицеров дает им лишь повод ухищряться в подлогах, а потом издеваться над слепым распоряжением, наносит этим ущерб пользе службы и самой нравственности офицеров, унижая их личное достоинство, и, наконец, обременяет начальство рассмотрением громадного количества письменных ответов на вопросы, всегда почти списанных из курсов или прежних решений, — Артиллерийское отделение Военно-ученого комитета, находя существование настоящего порядка офицерских экзаменов вредным, признало необходимым ныне же отменить оный».

За сим следуют соображения, чем заменить экзамены, чтобы действительно привести образование артиллерийских офицеров к желаемой цели.

Статья эта, принадлежащая заслуженному нашему историографу и члену Военно-ученого комитета, только под пером г. цензора при его уменье приделывать к одному предложению окончание совершенно другого предложения могла выразить какой-то отвлеченный намек, который г. цензор счел нужным выставить оскорбительным.

Из выписки г. цензора видно, что начало ее взято на 296-й странице, а окончание прибрано из 297-й. Этому окончанию предшествуют следующие слова, от которых зависит прямо их смысл:

«При изложении какого бы то ни было исторического факта следует сличить между собою все имеющиеся о нем сведения и потом их дополнить и поверить показаниями свидетелей [485] излагаемого события: последние материалы драгоценны, но ими должно пользоваться с большою разборчивостью, потому что они не всегда отличаются беспристрастием. Почти все автобиографии имеют недостаток Птоломеевой системы, поставляя Я в центре мира. Поэтому историк, имеющий целью своих исследований истину и ничего более как истину, должен верить только тем свидетелям событий, которых вся жизнь была посвящена служению правды».

То есть служению истины, остающейся всегда беспристрастной, даже и там, где затронуто собственное Я.

Г. цензор обратил это в особенное оскорбление.

Можно было бы полагать, что г. цензор, признавший сам важное значение этой статьи, поступит с ней серьезнее, чем с другими. Но г. цензор, нисколько не стесняясь смыслом, озаботился только тем, чтобы из 40 печатных страниц набрать две страницы выписок.

Как одного автора он с насмешкою винит в гуманном направлении, так этому он ставит в вину миролюбивое направление.

Чтобы восстановить смысл этих двух параграфов, надо было бы выписать 8 печатных страниц. По отметкам самого г. цензора видно, что он свел фразы из отдельных фраз, мало того из отдельных слов 19, 20, 21, 22, 23 и 26-й страниц. Можно ли приписывать другому смысл подобно сведенных параграфов и притом в статье теоретической, где логичность самого вывода связывает все слова от первого до последнего. [486] Даже для этих четырех строк на- до выписать целую страницу. Вот она.

«Мы приходим, таким образом, к заключению, что военные касты невозможны и что вооруженная сила должна возникать из среды всего населения страны. Посмотрим теперь, какие соображения представляются каждому государству при образовании военной силы на этом условии.

Для войска государство должно пожертвовать людьми молодыми, сильными, здоровыми, следовательно оно лишает себя производительных трудов лучшей части своего населения; оно ослабляет и самый состав населения, уменьшая его приращение. Браки не согласуются с чисто военными целями; в войсках почти всех государств они встречают большие или меньшие затруднения, да и самые обязанности военной службы им не благоприятствуют; поэтому самая способная к умножению часть населения тратит свои производительные силы вне семейных обязанностей гражданина. Это обстоятельство ограничивает число рождающихся; но при продолжительном военном напряжении, когда большая часть крепкого населения вызвана на службу, к ограниченному числу рождающихся присоединяется еще [487] другое невыгодное условие — их недолговечность, так как поколение в подобном случае производится людьми недозрелыми, хилыми, болезненными или дряхлыми, — словом, теми, которые по своим физическим недостаткам были неспособны для военной службы. (Обстоятельство это уже оправдалось однажды во Франции.Огромные армии, которые она выставляла в последние годы империи, были причиной, что в 1830-х годах количество ее конскриптов было менее обыкновенного собственно потому, что из родившихся в 1810—1815 годах немногие дожили до 21 гола. Большие постоянные армии и флоты, несоразмерные с населением и излишне его отягощающие, точно так же вредно на него действуют, как и другие причины, имеющие влияние на уменьшение населения: войны, болезни, голод и проч.

Это важное экономическое условие постоянно побуждает и всегда будет побуждать правительства заботиться как об уменьшении пропорции постоянных войск к населению, так и об облегчении самой военной повинности. Достигается это двумя способа- ми: 1) организациею милиций, сполчений, развитием торгового флота и 2) сокращением сроков службы».

Это и так ясно, а из предыдущих доказательств, помещенных на 29-й странице, вытекает еще яснее.

Г. цензор упустил здесь смысл речи. В одной из 1852 года было напечатано, что армии обогащают государства, способствуют обращению денег и что расходы на армии составляют предмет второстепенной важности. Г. цензор привел только одну фразу из критики на это суждение, но конечного вывода не привел.

Вот он: «Нет, не обращением капиталов, а тем, что армия оберегает работу, даст возможность каждому члену спокойно трудиться над своим делом, — вот чем армия способствует благосостоянию государства; и необходимо заботиться только о том, чтоб приобресть это спокойствие с возмож [488] но меньшими пожертвованиями» (стр. 35).

Точно так же г. цензор поступает и с словами французского экономиста Бастиа.

Бастиа разбирал существовавший во Франции тот же экономический софизм, будто армии следует содержать для обогащения государства циркуляциею капиталов. Приступая к этому разбору и указав на важность армии в политическом смысле, он именно просил, чтобы не перетолковали его слов, чтобы не дали им другого смысла; но г. цензор, несмотря на предупредительную фразу Бастиа: «Пусть же не ошибаются в цели моего суждения», не оказал ему снисхождения и, выписав только конец его речи, лишил ее смысла, который она имеет в подлиннике. Впрочем, сущность дела, именно, что Франция могла бы распустить 100000 войска, не уничтожая благосостояния государства, осталась ясною.

Каким образом г. цензор, читавший эту статью, не заметил, что в ней после разбора экономических условий, на которых созидаются вооруженные силы, посвящено 20 страниц на разбор условий чисто военных, требуемых от каждой армии? Последний вывод этой статьи лучше всего свидетельствует, писана ли она для духовных и купцов или для военных.

«Высокое достоинство войск дает государству возможность уменьшать их число, сберегать средства, необходимые для развития народного. Достоинство же войск вполне зависит от нас. Вот, значит, цель, к которой должны стремиться все наши старания, вся наша деятельность. В этом стремлении заключается и самый долг наш. Кто его исполнит, тому государство будет вдвойне благодарно».

Как в начале статьи автор убеждает не скорбеть о сокращении штатов, как в самой статье он доказывает, что это сокращение не произвольно, а вытекает из насущных потребностей государства, так в конце он приглашает всех военных усугубить свои старания и усилия, чтобы достоинством войск заменить их уменьшающееся число.

Г. цензор не хотел заметить простой и ясный смысл статьи. [489] Выписки эти составлены, как и все предыдущие, из отрывков фраз, набранных с разных страниц. В этой статье говорится о новых учреждениях, последовавших во французской армии и весьма интересных для военных, а именно о дотационной кассе и увеличении числа нижних чинов, служащих не по обязанности, а по найму. Мнение, выраженное здесь автором, пробывшим некоторое время в близких сношениях с Французскою армиею, есть общее мнение ее офицеров. Могла ли же быть эта статья напечатана в политическом отношении, то решила гражданская цензура, которой представлялись статьи «Сборника» на рассмотрение.

Действительно, «Сборники тронул много вопросов, но решение их надо искать, конечно, не в выписках г. цен [490] зора. Отвечал ли «Сборник» хотя на один вопрос криво, а не по строгой правде и не по чувству глубокой любви к государю и армии?

Можно сказать, утвердительно. что ни «Военный сборник», ни какая бы то ни было книга в мире не может считаться безопасною от обвинения в неблагонамеренности, если обвинение это будет основываться на произвольном составлении фраз и на произвольном их толковании! Так и случилось: статьи, прочитанные государем императором, статьи, помещенные морским ведомством в «Морском сборнике», официальные слова журнала заседаний Артиллерийского от- деления Военно-ученого комитета, выписки из «Военного журнала», уже одобренного военною цензурою, — все подало г. цензору пищу и повод к обвинениям.

                                            [На этом корректура обрывается] 21 [# 491] ЗАМЕЧАНИЯ НА ПРЕДЫДУЩУЮ СТАТЬЮ

Мы помещаем проект князя Долгорукова 1 как интересный документ для обсуждения такого дела, при котором все мнения должны быть выслушаны. Автор заслуживает признательности за то, что предполагает оценку выкупа более умеренную, нежели авторы почти всех других проектов о выкупе крестьян с землею. Не рассматривая здесь, можно ли принять и ту цену, которую назначает он, мы теперь ограничиваемся только признанием его несомненной гуманности, склонившей его к оценке, не столь далеко отступающей от действительной меры, как почти все другие оценки. Но относительно многих подробностей проекта мы должны выразить свое мнение на этих же страницах.

Автор говорит, что выкуп крестьян с землею «возможен только с условием продажи если не всех государственных имуществ, то по крайней мере части их, например, на 300 миллионов рублей серебром».

Но 1) возможна ли самая продажа государственных имуществ в таком размере? Где много казенных земель, не отданных в пользование крестьянам, там цена земли очень низка, да и охотников на нее найдется мало. Где земля ценна, там у казны очень мало лишней земли, или, лучше сказать, вовсе нет такой земли, которую бы следовало продать. Вообще государственные крестьяне сильно нуждаются в земле, и вместо продажи оброчных статей и т. д. выгоднее было бы для казны увеличить этими участками надел соседних государственных крестьян. Тогда крестьяне несколько пооправились бы, а благосостояние сельского класса государству выгоднее всяких продаж.

2. Если бы продажа была возможна, по какой цене совершилась бы она? Оброчные статьи приносят гораздо меньше дохода, нежели следовало бы. Точно такому же процессу подвергнется и продажа их. Участок, который стоит 10000 рублей, будет продан за 500 рублей или меньше. Чтобы выручить 300 миллионов, государство лишится ценностей на 3000 миллионов. [492] 3) Какое влияние будет иметь продажа казенных земель за бесценок на цену частных земель? Конечно невыгодное. Помещики первые потерпят огромные убытки от этой меры.

3. Действительно ли продажа казенных имуществ нужна даже при размере выкупа, который принимается автором, с тою цифрою подати, какою предполагает он обложить освобождаемых крестьян? Выкуп он считает в 1 137 миллионов рублей, а подать кладет 5 рублей на душу, что дает в год 51 750 000 рублей по его счету. Облигации выкупа дают по его проекту 3% в год, следовательно, если бы облигации были выпущены даже на весь итог выкупа, то процентов на них приходилось бы в первый год всего только 34 110 000 рублей, а за вычетом их оставалось бы 17 640 000 рублей в год. При такой пропорции все облигации были бы выкуплены в 36 лет и 4 месяца, а сам автор распределяет выкупную операцию на 33 года; стоит ли из-за этого незначительного сокращения государству терять 20 000 000 десятин земли, то есть такого имущества, которое с каждым годом растет в цене и становится необходимее для государственных крестьян? Притом и за 20 000 000 десятин не выручилось бы 300 миллионов, а разве 75 миллионов, — понадобилось бы продать чуть не половину Европейской России.

Сокращение, которого хочет достичь автор этою продажею, может быть получено гораздо дешевле. Неужели опасно выпустить кредитных билетов хотя на 57 миллионов? Уже и тогда приходилось бы на 1 080 миллионов облигаций только 32 400 000 руб. процентов, а на погашение оставалось бы 19 350 000 руб., и при этой пропорции облигации выкупались бы в 33 года, как нужно автору. А если бы и этот небольшой выпуск показался опасен, конечно уже не очень опасно было бы выпускать в год по 5 миллионов на усиление выкупных средств. Тогда выкуп кончился бы всего в 31 год, то есть целыми двумя годами раньше, нежели нужно автору, и государство вместо 300 миллионов израсходовало бы всего только 155 миллионов.

Но автор сам предполагает зачет 500 миллионов выкупа за долги по кредитным учреждениям. Неужели кредитные учреждения не могут брать с правительства менее четырех процентов, которые берут с частных людей? (на 4% основано погашение, принимаемое автором). Если так, лучше и не делать этого зачета: что за радость правительству менять облигации, по которым оно платило бы 3% на долг, по которому с него требуется 4%? Оснований такого расчета мы не видим. А на нем основана вся система, предлагаемая автором. Мы решительно отвергаем зачет долга на таких условиях, слишком убыточных для казны; как же ей можно платить 4% по ссуде, когда кредитные учреждения дают по ее вкладам (количество которых громадно) только 1 1/2№? Уж лучше она вынет эти вклады и употребит их на выкуп. [493] Нет, кредитные учреждения должны считать на долг, принятый государством, не более 12% — и того для них очень довольно. А если считать даже 21/2% или 23/4% (лишь бы сколько-нибудь меньше процента по облигациям), вся система автора оказывается излишнею и без всякого, даже малейшего, выпуска кредитных билетов. Например будем считать на долг кредитных учреждений 2 1/2%, что было бы еще слишком выгодно для кредитных учреждений. На 500 миллионов придется 12 500 000 рублей процентов. Пусть их платит государство, не погашая капитала, пока будут выкуплены облигации.

На 637 милл. облигаций будет приходиться 19 110 000 (рублей) процентов, а 20 140 000 [рублей] останутся на погашение, тогда облигации все будут выкуплены в 22 1/2 года, то есть на целых 5 1/2 лет раньше, нежели по плану автора; а потом будет выкупаться долг по кредитным учреждениям, что займет 11 1/4 лет, — итого вся операция продолжается 33 3/4 года, почти то же, что у автора, а главная часть ее, окончание которой особенно спешит ускорить автор — выкуп облигаций, или, по его выражению, «земских билетов», произойдет гораздо быстрее, нежели по его плану. К чему же продажа, не исполнимая на практике в размерах, предполагаемых автором, соединенная с разорением для государственных крестьян и убытками для самих помещиков?

Но вот в чем обстоятельство, еще более важное. Средства для выкупа автор предполагает составить из подати по 5 руб. серебром на душу. Он прямо считает все эти пять рублей доходом выкупной кассы; стало быть они составляют новый доход, независимый от прежних налогов, дававших казне около 2 рублей с крепостной души. Но в таком случае пришлось бы крестьянам всего платить с души по 7 или больше рублей, — возможно ли это? Государственные крестьяне, платящие 2 рублями менее, уже и бедны сами, и неисправны в платеже.

Сверх прежних податей наложить еще 5 рублей на душу, значит разорить крестьян, а выкупной суммы не собрать: ведь это составило бы от 17 руб. 50 коп. до 25 руб. с тягла, то есть средним числом больше прежнего крепостного оброка; а исправно ли платился оброк?

5 руб. серебром с души нужны автору для выкупа только потому, что он не пользуется более обильными источниками дохода, из которых особенно важен один: обложение податьми дворянских земель, доселе изъятых от налога или плативших ничтожный налог. Это необходимо не для выкупа, но и вообще для поправки странной безурядицы в нашем сельском хозяйстве. Пока более половины лучших полей изъяты от налога, не может быть правильных цен на хлеб: привилегированная половина, имея менее расходов, давит цену хлеба и другой половины и разоряет ее, а сама, как всякая привилегированная промышленность, коснеет [494] в неподвижной апатии, стало быть тоже беднеет. Отмена привилегий, то есть равное обложение всех земель податью, дело не только доходное для выкупной кассы, но спасительное для сельского хозяйства.

Нельзя также нам не выразить решительного несогласия с третьею чертою, важною чертою системы автора. Он предполагает дать освобождаемым крестьянам «в хлебородных губерниях от 1 1/2 до 2 десятин на душу, а в полосе нехлебородной — от 2 до 4 десятин на душу, считая тут усадьбу, огород и выгон». Но это значит почти наполовину уменьшить настоящий надел, который и сам не везде достаточен. Крайняя уступка, на которую можно согласиться, — это сохранение настоящего надела с прибавкою необходимой части леса и других угодий, которыми до сих пор пользовались крестьяне даром, хотя эти угодья часто и назывались принадлежащими исключительно к господской половине. Что за мужик будет в Самарской, Симбирской, Казанской, Тамбовской губерниях с 1 1/2—2 десятинами на душу, то есть за вычетом усадьбы, огорода и выгона менее чем с 1 1/2 десятинами на душу? Ведь это значит, что у него будет только 1 десятина в поле или меньше запашки на тягло. Нет, лучше уже вовсе не давать ничего, ни земли полевой, ни усадеб; нежели давать землю в таком урезанном, ни на что не годном количестве. Тогда по крайней мере он хотя будет прямо знать, какая судьба ему готовится. Нет ничего хуже, как делать дело наполовину: или дайте, что нужно, что следует, на что я [имею] законное право и ненарушимый завет обычая, или не давайте ничего. Что будет толку, если вместо достаточного обеда мы станем кормить человека половинными порциями? Он захиреет с голоду. Лучше уже просто отпустим его ни с чем.

Но ту же пропорцию земли предполагает автор оставить и государственным крестьянам, отрезав у них остальную землю, — это логично, по крайней мере нечему будет завидовать бывшим крепостным в судьбе государственных крестьян.

Нет, нет, это ужасно. Нет, лучше пусть не будет освобождения крестьян, лучше пусть останется крепостное право, если освобождение должно быть куплено таким разорением для всех поселян.

Но не только обрезывает автор огромное количество земли у государственных крестьян, он предполагает обложить их за эту землю податью также в 5 рублей, то есть с лишком на 2 рубля с души поднять подать, платимую ими, довести сумму сборов с них до 7 руб. 50 коп. или 8 руб. с души — это тоже логично: опять-таки крепостные крестьяне не будут завидовать государственным. Возможно ли это? И теперь на государственных крестьянах страшные недоимки; что же будет, когда сборы поднимутся еще на 6—8 рублей выше нынешнего? В три года крестьяне разори[495]лись бы, если бы у них не была урезана Земля, а если она урежется, по предположению автора, они разорятся в один год, и на второй же год казна не соберет с них и половины того, что собирает ныне.

И зачем же нужно такое повышение? Чем оно оправдывается? В чем имеет хотя предлог? В том, что после платежа в течение 33 лет этой прибавки, невыносимой и на 5 лет, государственные «крестьяне сделаются уже собственниками этой земли». Но разве они уже и теперь ею не владеют? Разве они считают ее не своею? Из-за чего плата? Из-за имени, из-за того, что на языке, непонятном и неизвестном для крестьян, «вот, они стали собственниками». Да ведь они теперь собственники ее. Это то же самое, что заставлять жителей Петербурга выкупать в течение 33 лет Неву от Рожка до Устья, чтобы потом жители Петербурга могли говорить: «Ну, теперь эта часть Невы уже наша». Да разве и теперь она не их? Разве не они теперь пользуются ее водою? За что же тут выкуп? За имя? Об именах можем хлопотать мы, добивающиеся чинов и титулов, — крестьянину не до того, чтобы гоняться за словами. И сколько платить за это имя! В Самарской губернии, например, за 1 1/2 десятины, которые не продадутся и за 20 рублей, надобно будет заплатить 70 или 85 рублей! Нет, лучше не нужно крестьянам ни земли, ни усадеб, ни рубашки на теле, если так дорого платить за то, чтобы мы, маратели бумаги, приобрели право выражаться о них: «теперь они стали собственниками». Нет, лучше отнимем у них землю, снимем с них все до последней рубашки, пусть лучше они голые идут по миру с одними крестами на шее, — все-таки тут они хоть когда-нибудь поправятся; а если мы станем сбирать с них такие подати, они ведь тоже лишатся последней рубашки, только поправиться не будет им средства.

Но и другим сословиям придется тяжело: «для вознаграждения государственной казны за продажу государственных имуществ и для пополнения могущих встречаться недоимок при взимании с крестьян выкупа можно установить новые налоги, прямые и косвенные», — говорит автор. Нам кажется, что налогов у нас уже очень довольно. Между прочим он предлагает усилить гильдейские сборы, которые и в настоящее время имеют такую высоту, что от обременительности их уменьшается самая доходность их. Известно, что множество мещан, ведущих довольно обширную торговлю, не записываются в купцы; что в третьей гильдии остаются купцы, которым по величине капитала следовало бы находиться во второй или даже первой гильдии. Если гильдейские пошлины будут увеличены, в первых двух гильдиях останется еще меньше купцов, а из третьей гильдии многие перейдут в мещане, и единственным следствием повышения налога будет уменьшение доставляемого им дохода. [496] Рассмотрев общие основания системы, предлагаемой князем Долгоруковым, упомянем о некоторых частных правилах, служащих дополнением к ней.

Не будем здесь спорить против его мнения, что выкупленные крестьянами земли должны быть разделены между ними в личную собственность. Мы держимся противного мнения; но в вопросе о преимуществах личной или общинной собственности не все благонамеренные люди согласны, и каждый может держаться в нем какого ему угодно решения. Зато есть другие дела, в которых разноречие не может быть допускаемо никем из желающих действительного освобождения крестьян. Автор говорит: «В случае неисправности общины в платеже выкупа правительство берет ее в опеку и назначает ей опекуна. Если по прошествии года недоимка не будет погашена, то правительство в губерниях хлебородных продает часть земли общины с публичного торга, а в губерниях нехлебородных опекун отдает крестьян в заработки». Что это значит? Мы просим извинения у почтенного автора, если огорчим его открытием в его предположении таких результатов, которых он вероятно не ожидал в нем; но мы должны сказать, что в этом предположении просто-напросто заключается не больше не меньше, как восстановление крепостного состояния. «Правительство назначает опекуна, который отдает крестьян в заработки», то есть крестьяне снова переходят из-под государственной власти во власть частного лица и снова подчиняются обязательному труду. Что же это такое, если не полное крепостное состояние? Надобно даже прибавить, что возобновляется оно в виде гораздо более тяжелом для крестьян, нежели каково теперь. Вообще говорят, что личное управление помещика для крестьян легче, нежели хозяйничанье управителя. Действительно, помещик все-таки несколько бережет крестьян для собственной выгоды, а управляющий не стесняется никакою пощадою. Автор предлагает заменить помещиков управителями. Это было бы проигрышем для крестьян, если бы даже управители, предлагаемые автором, были таковы же, как нынешние управители, назначаемые помещиками. Но они будут гораздо хуже. Управитель, назначаемый помещиком, обязан, правда, заботиться об отвращении недочета в до- ходах поместья. Но с тем вместе он принужден думать, как бы не разорить крестьян; почти каждый помещик сменит своего управителя, если заметит разорение поместья. Этим вторым обстоятельством несколько уменьшается бесцеремонность управителей в принятии мер по исполнению первой обязанности. Для управителей или опекунов, предполагаемых автором, этого ограничения не существует: они прямо обязываются только вынуждать с крестьян платежи и поборы; разорится ли от этого деревня, им уже решительно никакой заботы нет. Прямо по своей обязанности они должны быть разорителями крестьян. Мало того, что они разорят крестьян в настоящем, они отнимут у них [497] и землю, то есть разорят их на все будущие времена: при неисправности в платеже опекуны продают земли, отведенные селу. При размере оброка, назначаемого автором, освобождаемые поместья все без исключения окажутся неисправными: платить без недоимок сбор 5 руб. серебром с души сверх всех других казенных налогов и повинностей крестьяне решительно не могут. Итак, через два, много через три года все крепостные крестьяне целой империи будут уже отданы в управление предполагаемых автором опекунов. Теперь сообразим же, как следует охарактеризовать систему, предлагаемую автором: у помещиков отбираются поместья и передаются новым помещикам, носящим название опекунов. Прямая обязанность этих новых помещиков — разорять крестьян и продавать их земли. [То есть, просто говоря, тут ни больше ни меньше, как двойная конфискация по всему пространству Русской империи: одна конфискация в том, что поместья отбираются у помещиков, которые, разумеется, не получат вознаграждения, когда суммы, предназначаемые для вознаграждения, станут проходить через руки опекунов: кто себе враг? Все доходы поместья попридержит для себя опекун. Другая конфискация в том, что земли отбираются у крестьян. И притом, в чью пользу эта двойная конфискация? Хотя бы в пользу государства, — нет, в пользу опекунов. Автор предполагает уничтожить прежних помещиков и создать сословие новых помещиков, а с тем вместе отобрать все земли у крестьян. Таков смысл его плана. Мы уверены, что если бы автор сознавал значение предлагаемой им меры, он с негодованием проклял бы ее].

Мы не касаемся многих других подробностей проекта, менее важных, но столь же несообразных с теми намерениями, которые, без сомнения, имел автор проекта, писавший его, конечно, не с целью повредить, а с надеждою принести пользу. К сожалению, исполнение не соответствовало намерению, и мы теперь можем высказать причину, по которой считали нужным напечатать проект князя Долгорукова в нашем журнале: мы хотели, чтобы он сделался известен публике не иначе, как с разъяснением истинного его значения. Мы хотели печатанием его в своем журнале предотвратить его появление в одном из тех изданий, которые не дали бы вместе с ним и объяснений на него, необходимо нужных для предотвращения вреда. Мы уверены, что «Русский вестник», «Сельское благоустройство» и «Экономический указатель» одобрят нашу решимость и сами сделали бы то же.

Теперь читатели знают, как думаем мы и, без сомнения, думают другие благонамеренные журналы и писатели о мерах, предлагаемых князем Долгоруковым. Эти меры решительно противоречат его собственной цели. Но осуждая положительнейшим образом средства, предлагаемые автором, мы умеем отделять от дурных средств добрую цель и отдавать ей полную справедливость. Цель эта ясно выражена автором в тех местах, где говорит он «о мир[498]ном и спокойном уничтожении» крепостного права. Он повторяет эти слова несколько раз, он подчеркивает их, чтобы не оставить никакого сомнения в мысли, его одушевлявшей. Действительно, каждый честный человек одинаково желает, чтобы уничтожение крепостного права совершилось мирно и спокойно.

Главным Условием для того надобно считать, чтобы оно совершилось без излишнего обременения для освобождаемых крестьян. Автор и вместе с ним многие другие заботятся еще о соблюдении другого условия, именно того, чтобы освобождение совершилось без убытков для помещиков. Нам кажется, что на этот счет можно быть совершенно спокойным. [499]

6 УСТРОЙСТВО БЫТА ПОМЕЩИЧЬИХ КРЕСТЬЯН, ТРУДЕН ЛИ ВЫКУП ЗЕМЛИ? (1)

Когда палка искривлена в одну сторону, чтобы исправить ее, надобно перегнуть на другую сторону (2) Мальтус.

Два месяца тому назад мы говорили, как сильно и вредно отражается на рассуждениях о крестьянском деле непривычка к точным расчетам (3). Теперь возвращаемся к тому же предмету, только применяем наше замечание к вопросу во всей его обширности, а не к одним усадьбам, как прежде.

Выкуп земли, отходящей во владение крестьян, бывших крепостными, представляется для многих, для очень многих, почти для всех, пишущих об этом предмете, задачею чрезвычайно трудною. Нет нужды, что некоторые обманывают сами себя, прикрывая затруднение, в которое попадают, фразами: «крестьянин легко будет уплачивать такой ежегодный взнос», и «таким образом крестьянин в непродолжительное время расплатится с долгом за получаемую землю»; надобно только взглянуть на цифры, которые одеты спереди и сзади этими «легко» и «скоро», и мы увидим, что дело в сущности оказывается вовсе не «легкое» и очень не «скорое». Почти у всех выходит, что крестьянам пришлось бы платить за выкуп земли деньги, превышающие оброк, которым они теперь обложены, и производить такую оплату в течение 30, 35, 40 или даже более лет. Какое же тут «легко», какое же тут «скоро»? Цифры не похожи на слова, которыми сопровождаются. Но даже эти слова представляются уму не очень многих; напротив того, большинство рассуждающих о крестьянском вопросе прямо говорит, что выкуп земли в настоящее время затруднителен почти до невозможности или до совершенной невозможности, и лучше отложить его до будущего времени. [500] Отложить до будущего времени! Не поздно ли будет будущему приниматься за то, самая возможность чего станет исчезать с каждым годом? Когда в среду крестьян пройдет мысль, что владение землею, отданною им в пользование, не принадлежит им, не отнимет ли у них эта новая, доселе чуждая крестьянам мысль нравственное основание для возможности выкупа? Мне говорят: «для удобства и скорости решения мы произнесем решение такого рода, что вам следует получить из целого дома, следующего вам, только одну комнатку; об остальных комнатах мы поговорим когда-нибудь после, через десять, через двадцать лет, когда это будет удобнее. Но, приняв такого рода решение, я тем самым уже почти лишусь возможности возобновить вопрос. Решение состоялось, я его принял, чего же больше я хочу?

Отложить выкуп до будущего времени! Но с каждым годом будет уменьшаться и материальная возможность выкупа. Земля быстро возвышается в цене. Через десять, пятнадцать лет она повсюду будет стоить в полтора раза дороже, чем теперь; а во многих местах, можно сказать в целой половине губерний с большим процентом крепостного населения, она будет стоить в три, в четыре раза дороже, чем теперь. Это одно. А с тем вместе население будет возрастать, следовательно заработная плата понижаться. Это другое. А с тем вместе набросятся на покупку земли новые соискатели — чиновники не из дворян, купцы, зажиточные мещане, которые станут давать прямо, вдруг всю цену за покупаемый участок, между тем как крестьяне в массе имеют возможность покупать ее только с рассрочкою уплаты по годам. У кого не будет охоты лучше продать участок за 1000 рублей и получить их сполна при совершении купчей крепости, нежели продать его за 1200 рублей и ждать уплаты по частям несколько лет? Это третье. Можно прибавить и четвертое. Никакая бдительность не в силах уследить за тем, чтобы крестьяне остались много лет в пользовании всею тою землею, какою пользуются теперь, если земля остается в зависимости от интересов, желающих сократить ее размер. Пути к обрезыванию тут бесчисленны: разные сделки с мелкими властями, от которых в сущности зависит все в судьбе маленьких людей; несколько ведер вина для мироедов, так называемых «добросовестных» (4), вообще пребывающих у царева кружала; неурожайные годы, в которые село согласится уступить часть земли за уступку в оброке, в выкупе за усадьбы и т. д. Можно бы прибавить и пятое и шестое и много других соображений, но довольно и четырех, которые приведены.

Сведем же эти факты: повышение цены на землю, понижение заработной платы, соперничество более крупных покупщиков, платящих вернее и вдруг, обрезывания всякого рода, наконец, что всего, быть может, важнее, ослабление сознания о неизбежной принадлежности земли, находящейся в пользовании у крестьянина, самому крестьянину, — сведем эти факты и мы увидим, что, [501] если выкуп земли труден в настоящее время, то чем дальше, тем труднее он будет и скоро сделается совершенной невозможностью и в материальном, и в нравственном отношении. По-нашему, лучше уж и не говорить о предоставлении его будущему, если не делать его в настоящем; лучше уж прямо сказать, что о нем нечего и думать, что масса крестьян должна остаться по материальным условиям в прежнем положении или даже превратиться в сословие батраков.

Точно так же, по-нашему, лучше уж прямо говорить, что выкуп земли — дело очень трудное или невозможное, нежели прикрывать благодушными фразами тяжелые или невыносимые цифры.

Только позвольте, на меня находит сомненье: каким же это образом выкуп земли может быть в самом деле затруднителен? Как он может превышать силы народа? Это неправдоподобно. Это противоречит основным понятиям народного хозяйства. Политическая экономия прямо говорит, что все те материальные капиталы, какие достаются известному поколению от предшествовавших поколений, составляют ценность не очень значительную по сравнению с тою массою ценностей, какая производится трудом этого поколения. Например, вся земля, принадлежащая французскому народу, со всеми зданиями и всем находящимся в них, всеми кораблями и грузами, всем скотом и всеми деньгами и всеми другими богатствами, принадлежащими этой стране, едва ли представляет стоимость во сто миллиардов франков; а труд французского народа ежегодно производит ценность в пятнадцать или более миллиардов франков, то есть не более как в семь лет французский народ производит массу ценностей, равную ценности целой Франции, как она есть от Ламанша до Пиренеев. Стало быть, если бы французам нужно бы было выкупить у кого- нибудь всю Францию, они могли бы это сделать в продолжение одного поколения, употребляя на выкуп пятую часть своих доходов. А у нас о чем идет дело? Разве целую Россию должны мы выкупать со всеми ее богатствами? Нет, только одну землю. И разве всю русскую землю? Нет, выкуп относится только к тем губерниям одной Европейской России, в которых укоренилось крепостное состояние, то есть к пространству, занимающему не более 60 тысяч географических миль *; да и на этом пространстве разве вся земля подлежит выкупу? Вовсе нет: на этом пространстве живет почти столько же вольных людей, сколько и крепостных крестьян. И [хотя нет у нас точных сведений о пропорции земли, принадлежащей там не казне, но] можно сказать с достоверностью, что разве немногим менее половины из этих 60 тысяч

• Церство Польское, Великое Княжество Финляндское, остзейские губернии, Архангельск, Астрахань, Олонец, Ставрополь, Вятка, Крым, Бессарабия в этот счет нейдут, потому что в них или вовсе нет крепостного состояния, или оно существует в размерах, не представляющих никакой важности для выкупа земли. [502] квадратных миль принадлежат казне, и разве с небольшим половина принадлежит к крепостным именьям. И из этих 30 или 35 тысяч квадратных миль разве на все мы претендуем? Нет, из них разве около третьей части находится в пользовании крепостных крестьян, и при всем увеличении надела, какое было бы нужно для упрочения благосостояния освобождаемых крестьян, разве половина крепостных земель отходила бы к ним? Так неужели же для великого русского народа может быть затруднителен выкуп одной шестой части пространства, занимаемого Европейской Россией?

Сделаем соображение на другом основании.

Число крепостных крестьян составляет немногим меньше одной третьей части всего населения Русской империи. Ценность годичного сбора, доставляемого десятиною земли, у нас немногим уступает всей продажной ценности этой десятины, а во многих местах чуть ли не превышает ее *. Каким же образом для целой нации может быть затруднителен выкуп такого капитала, который разве-разве в два раза, да и то едва ли, превышает ценность производства, даваемого трудом трех дней в неделю одной трети ее населения? Ведь это все равно, как если бы вы сказали, что, когда из трех братьев, получающих каждый по тысяче рублей дохода в год, на одном брате лежит долговое обязательство в две тысячи рублей, то общими силами всех трех братьев трудно выкупить этот долг. По здравому смыслу и по житейскому опыту казалось бы, напротив, что если все три брата серьезно захотят расквитаться с долгом, то в четыре, много в пять лет они уплатят его, нисколько не стесняясь, почти нечувствительно.

Что за странность! Политическая экономия, статистика России, здравый смысл — все ведет к предположению, что выкуп земель, находящихся в пользовании у крепостных крестьян — дело легкое, даже очень легкое, а между тем одна половина рассуждающих об этом выкупе признает его делом невозможным, а другая половина хотя и говорит о возможности, иной раз даже о легкости его, но представляет такие цифры, после которых чувствуешь, что лучше было бы и не начинать о нем речи. Тут что-нибудь не так.

Когда посмотришь на житейские дела, обыкновенно видишь, что если два человека, имеющих между собою денежный расчет, не могут сойтись к легкому его решению, то один из них ведет счет по неверным основаниям. Не то ли же самое и по вопросу о выкупе земли? Не знаем, на каких основаниях стали бы вести счет по этому делу крестьяне: они еще не излагали своих оснований; стало быть с их стороны еще не могло быть неверности. Представляла счеты до сих пор исключительно одна сторона —

• Пять четвертей хлеба по три рубля за четверть дают пятнадцать рублей валового дохода с десятины; во многих местах десятина земли не стоит этих денег (5). [503] помещики *. По их счетам оказывалось, что выкуп земли невозможен или соединен с очень большими тяжестями на очень долгое время, то есть оказывалось, что требование не только не совпадает с мнениями людей, подлежащих требованию, но и вообще без всякого отношения к понятиям этой другой стороны само по себе уже имеет или просто невозможные, или очень затруднительные размеры.

Ясно, где тут надобно предполагать ошибку. Ее надобно предполагать в основаниях расчетов, приводящих к такому странному результату. Когда-нибудь мы просмотрим эти основания, и наше предположение оправдается фактами. Теперь удовлетворимся одним тем выводом, что оснований, представлявшихся другими, нам не следует принимать без критики, если хотим достичь положительного, а не отрицательного решения, и надобно самостоятельно поискать более точных оснований, приступая к вопросу как будто бы к новому, еще не затронутому, и не ожидая себе значительной помощи от прежних его решений **.

Начнем же дело будто новое, начнем его с самого начала, с отыскивания оснований, на которых оно может быть ведено.

Какое неуважение к предшествовавшим почтенным трудам! Называть новым, непочатым вопрос, о котором так много пишут уже целый год, пишут сотни людей, коротко знакомых с делом, оказавших важные услуги сельскому хозяйству, прекрасно управлявших своими поместьями, все с выгодою для себя, многие с благом для крестьян, — называть непочатым вопрос, столь внимательно ими разрабатываемый, это явная несправедливость.

А вот мы сейчас увидим, справедливы ли наши слова, что вопрос о выкупе земли едва почат. Первым основанием, с которого должна начаться его разработка, должно служить определение средней ценности ревизской души с наделом землей в каждом округе, составляющем однородное экономическое целое. Где же найти эти цифры? Их почти не представлено вновь в дополнение к тем, какие были известны до начала крестьянского дела, преимущественно из исследований покойного Журавского и г. Соловьева. Правда, кое-где в журналах за прошлый год встречаются указания относительно ценности имений или дохода с них в той или другой местности; но на чем основаны приводимые цифры, мы не видим; а степень точности, с какою делаются потом из них разные выводы, заставляет предполагать, что и основные цифры выведены не совсем точно; потому без длинной и утомительной проверки принимать их нельзя, стало быть и вопрос не

• Из числа писавших о крестьянском вопросе некоторые, правда, и не были помещики, но и те почти все основывались на соображениях и расчетах, представленных помещиками; да и вообще по всему образу мыслей и всем интересам тесно были связаны с этой стороной.

** Кроме одного, которое было представлено в нашем журнале и с которым в главных основаниях мы тогда же соглашались (6). [504] подвинулся ни на шаг от их напечатания, и достоверными цифрами остаются пока только те, которые выведены покойным Журавским для Киевской (7) и г. Соловьевым для Смоленской губерний (8).

Мы не надеемся приобресть одобрение от всех помещиков; но найдутся между помещиками многие столь беспристрастные и гуманные, что во все продолжение чтения этой статьи будут признавать в нас желание приблизиться к истине, какова бы ни была эта истина. Когда же читатель дойдет до последних страниц статьи и увидит, с какой целью были выставляемы и защищаемы наши цифры, могущие многим показаться слишком низкими, то, конечно, одобрят нас очень многие даже из тех, которые сначала могли быть нами недовольны. Мы даже полагаем, что по прочтении всей статьи до конца большинство рассудительных помещиков убедится в справедливости нашего уверения, что цель наша — не нападение на их выгоды, а, напротив, охранение их собственных интересов.

Так, например, основанием для наших приблизительных выводов мы берем цифру, представляемую покойным Журавским для Киевской губернии, принадлежащей к богатейшим, и вовсе не хотим на этот раз пользоваться цифрами, представленными у г. Соловьева для Смоленской губернии, потому что она одна из бедных и соединение ее цифр с киевским значительно понизило бы вывод. Говоря по строгой правде, губерний, похожих на Смоленскую, у нас не меньше, чем похожих на Киевскую, и мы имели бы полное право столько же основываться на выводах г. Соловьева, сколько и на выводах покойного Журавского. Но, повторяем, мы хотим лучше погрешить излишней высотой цен, нежели упрекнуть себя в возможности противного.

Какие же основания мы получаем от исследований Журавского, которые, надобно заметить, чрезвычайно обширны и точны, наполняют собою три огромные тома in quarto и составлены почти исключительно по документам, полученным от самих помещиков?

В 1834 году, по Журавскому, в Киевской губернии считалось 504 431 душа крепостных крестьян мужеского пола. В 1846 году общая сумма всех доходов, доставленных крепостными поместьями, простиралась, по очень точным вычислениям, до 7123 380 рублей; таким образом, средний доход с души в Киевской губернии, одной из богатейших, простирался до 14 рублей 12 копеек *. Но тут надобно сделать несколько замечаний. Во-

• Число душ у Журавского показано за 1834 год; по г. Кеппену, в 1835 году было в Киевской губернии 504 589 душ крепостных крестьян мужеского пола, а в 1851—511 554 души. Итак, среднее приращение в год 455,3 души. На основании этого в 1846 году следовало бы считать 509 129 душ. А если бы мы взяли эту цифру (как и следовало бы по точной справедливости), вывод среднего выкупа понизился бы. Вот первое доказательство того, что мы всячески натягиваем пропорции для повышения выкупной цифры. [505] первых, цифра дохода, принимаемая Журавским, вычислена им самим и далеко превышает ту цифру, какую показывали помещики. По итогам, доставленным помещиками, весь доход простирался бы всего только до 4 020 557 рублей серебром, то есть всего выходило бы только по 7 рублей 97 копеек с души. По строгим законам справедливости, конечно, мы имели бы полное право не ценить доходов с имуществ выше, нежели ценили их сами владельцы; но мы только предоставляем читателю вспоминать в случае надобности, что, каковы бы ни были выводы, нами получаемые, все-таки они понизились бы более чем на 43%, если бы мы стали держаться цифр, какие нравились самим помещикам до возникновения крестьянского вопроса. Мы будем до неумеренности соблюдать их выводы, будем заботиться о их выгодах больше, нежели заботились сами они, и вместо их собственных низких цифр возьмем высшие цифры, выведенные самим Журавским.

Второе наше замечание состоит в том, что доход, выведенный Журавским, есть валовой доход, а не чистый; из него не вычтены ни издержки по управлению, ни страховая премия; а при капитализировании дохода, конечно, надобно брать в основу чистый доход за вычетом из валового дохода страховой премии и издержек по управлению. Величина этих вычетов должна быть очень значительна, и мы, собственно, должны были бы считать ее в 30—40%; на такую пропорцию ниже средней цифры валового дохода средняя арендная плата с души, представляющая средний чистый доход *.

Мы будем так заботливы о сохранении, даже с нарушением справедливости, возможно большей цифры, что примем этот вычет только в 10%. Каждый хотя несколько знакомый с сельским хозяйством скажет, что издержки по управлению вместе с страховой премией берут из валового дохода процент гораздо значительнейший. Наконец третье и последнее замечание, самое важное, уже было нами сделано в первой статье: «О новых условиях сельского быта». Тогда мы уже говорили, что доход, вычисленный Журавским, далеко не весь получается из крепостных отношений и, следовательно, далеко не весь должен входить в оценку для определения выкупа этих отношений. Именно из 7 123 380 руб. (9) общего дохода помещики около 3 миллионов получают вовсе не как помещики, а как владетели фабрик, хозяева тонкорунных стад, торговцы лесом, торговцы вином, свеклосахарные заводчики и т. д. **.

• Журавский говорит: «Обыкновенная арендная плата с имений, отдаваемых в посессию (10), считается здесь от 8 до 10 руб. серебром с ревизской души». Принимая среднюю цифру 9 рублей, мы получим, что чистый доход составляет менее 64% валового дохода.

** Вот подробный счет, который желающие могут проверить по книге Журавского и который в таком случае найден будет слишком умеренным. [506] К какой же цифре приводят нас эти факты? На основании третьего замечания, из 7 123 380 руб. общего валового дохода за вычетом 3 миллионов рублей, получаемых помещиками не как помещиками, а как фабрикантами, заводчиками и торговцами, мы должны признать валовым доходом, получаемым помещиками как помещиками, всего только 4 123 380 рублей. На основании второго замечания мы должны из этого валового дохода вычесть 10% расходов по управлению и страховой премии. За этим вычетом мы получаем в остатке 3 711 042 рубля как сумму всего чистого дохода, получаемого помещиками как помещиками. Это составляет (с 504 431 души) 7 рублей 36 копеек с души.

Единственно этот чистый доход должен быть принимаем основанием при капитализации, определяющей ценность имений, часть которых подвергается выкупу при отменении крепостных отношений. По какому же проценту надобно рассчитывать капитализацию? Это решить довольно легко. Все сведущие в сельском хозяйстве люди утверждают, что дурно управляется то имение, которое дает не больше 7%. Обыкновенным процентом считается 8. Действительно, меньшей цифры принять нельзя, потому что дома в Петербурге дают 7%, а по известному экономическому закону та собственность, управление которою хлопотливее и доходы с которой подвергаются большей страховой премии, дает и больший процент. Кто же не знает, что управлять деревней хлопотливее, нежели управлять домом в Петербурге, и что на жильцов в Петербурге не бывает неурожайных годов? Итак, мы должны были бы принять по крайней мере 8% ; но снова поддаваясь своей наклонности к возможному повышению выкупного капитала, примем только 7 1/2%. По этому расчету выходит, что если бы выкупу подлежала личность крепостных крестьян вместе со всею землей, которая собственно принадлежит к крепостным отношениям, то есть со всею крестьянскою и со всею [тою] господскою землею, [доходы с которой получаются через крепостной

Пропинация и лесная продажа дают 1 250 000 руб.; из 1 350 000 руб., даваемых овцеводством и винокурением, конечно, более половины нужно считать не результатом крепостного труда или вообще крепостных отношений, а прямо процентами с денежных и натуральных капиталов, затраченных помещиками на эти предприятия, которых нимало не касается отменение крепостных отношений; но мы возьмем в вычет только половину, то есть 675 000 рублей. Из дохода, доставляемого хлебопашеством и свекловицею (3 800 000), конечно, гораздо более нежели одну пятую часть надобно считать результатом работы реманентного (господского) скота и господских машин, которых также не коснется уничтожение крепостного права, и процентом на посеянное зерно; мы возьмем только пятую часть; это составит более 750 000 рублей. Сложив эти суммы, из которых две последние слишком умеренны, мы получим уже 2 675 000 рублей. Остальные 325 тысяч следует вычесть из чиншей (11) и разных сборов, которые составляют в общей сумме более 500 тысяч рублей и из которых самая значительная часть получается от источников, нимало не связанных с отменением крепостного права (например, рента с земли, заселенной разными сословиями городских обывателей и принадлежащей помещикам). [507] труд,] то средним числом полная выкупная цена души мужеского пола была бы 98 рублей 10 копеек серебром.

Но это — полная цена всей крепостной земли вместе с самою личностью крестьянина. А по правилу, установленному высочайшими рескриптами, и по желанию, выражаемому всеми благомыслящими помещиками, личность не подлежит выкупу; подлежит выкупу одна только земля. Притом и землю предполагается выкупить не всю, находящуюся в даче каждого крепостного имения, а только ту часть земли, которая находится в пользовании самих крестьян. Таким образом, чтобы из полученной нами цифры 98 рублей 10 копеек вывести точную цифру для величины выкупа, надобно было бы определить, во-первых, какая именно часть ценности придается поместью собственно крепостным трудом, который не подлежит выкупу, и какая часть доставляется самою землею; во-вторых, каково отношение ценности выкупаемой части земли к ценности целой дачи, принадлежащей к поместью. Разумеется, ответы были бы чрезвычайно разнообразны по разным местностям; но все-таки их очень легко можно было бы свести в общий итог, и тогда можно было бы сообразить, какая часть общей ценности крепостных имений, получаемой умножением средней цифры на количество всех душ, принадлежит исключительно личностям, душам самих крестьян, не подлежащим выкупу, и потому должна быть просто вычтена из общей суммы. Затем остаток представлял бы ценность собственно крепостных земель, и надобно было бы узнать, какая часть этих земель останется за помещиками и какая перейдет к крестьянам. Только последняя часть подлежит выкупу, и только ценность одной ее составляет итог выкупа.

Ни для того, ни для другого обстоятельства не подготовлены общие цифры по всей России, хотя сколько-нибудь точные. Напрасно мы стали бы искать их во всех бесчисленных статьях и записках по крепостному вопросу. Не вправе ли были мы сказать после этого, что вопрос о выкупе земли, несмотря на множество основательных статей об нем, до сих пор остается непочатым в нашей литературе?

Мало того, что не собраны об этих ценностях общие приблизительные сведения, определение которых соединено с вычислениями хотя и не слишком мудреными, но все же требующими некоторого умственного труда; не собраны даже хотя сколько-нибудь приблизительные сведения о факте, уже прямо без всяких вычислений и соображений ложащемся под перо и обусловливающем собою величину обеих требуемых нашим делом цифр. Мы говорим о том, какое количество крепостных крестьян состоит на барщине и какое на оброке. Известно, что в оброчных имениях часть ценности, зависящая прямо от личной крепостной обязанности, гораздо значительнее, а часть ценности, припадлежащая самой земле, гораздо меньше, нежели в имениях, состоя[508]щих на барщине. Известно также, что и вообще доход с оброчных имений менее, нежели с состоящих на барщине (12). Мы знаем только вообще, что на оброке состоит гораздо меньшая часть крестьян, нежели на барщине. Но какая именно часть — одна третья, или одна четвертая, или одна пятая, или еще меньшая часть крестьян состоит на оброке, этого сказать в настоящее время никто не может. Мы должны принять эту пропорцию чисто наудачу.

По нашему правилу, в тех случаях, где неизвестна точная цифра и где неизбежна потому погрешность, погрешать против точной цифры разве преувеличением, а никак не уменьшением, мы предположим, что оброчные имения должны быть ценимы точно так же, как состоящие на барщине. Читатель видит, что этим явно преувеличивается выкупная сумма выше действительной величины; мы уже сказали, что оброчные имения дают вообще дохода менее состоящих на барщине. Но так и быть, положим, что они дают такой же доход.

Опять всем известно, как мы уже сказали, что личные крепостные обязанности, отменяющиеся без выкупа, составляют в общей ценности оброчного имения гораздо большую часть, а земля гораздо меньшую часть, нежели в барщинном. Но опять-таки сделаем явную натяжку для увеличения суммы выкупа: положим, что в оброчных имениях земля имеет такую же цену, как в барщинных.

После этих двух явных преувеличений очевидно, что чем больше мы положим оброчных имений, тем значительнее преувеличивается выкупная сумма выше действительной цены: ведь в сущности, так как оброчное имение дает меньше дохода, нежели барщинное, то и выкуп за него должен быть меньше, а он будет у нас больше, как увидим впоследствии. Верные своему правилу при неизбежности погрешить против точной цифры — грешить только увеличением, а никак не уменьшением ее, мы положим цифру оброчных душ самую большую, какую только можно вообразить. Пусть оброчных имений будет целая третья доля, хотя в действительности, наверное, их гораздо меньше (13).

Теперь займемся приблизительным определением того, какую часть общей ценности имений составляет выкупаемая земля в имениях, состоящих на барщине. Вообще говоря, количество пахотных полей у крестьян в таких имениях несколько больше, нежели в господской запашке. Зато лугов, имеющих более цены, нежели пахотная земля, находится у помещиков в личном пользовании гораздо больше, нежели сколько предоставлено в пользование крестьян. Можно сказать, что если взять ценность крестьянских лугов и полей вместе, то она едва ли будет равняться ценности лугов и полей, оставленных за собой помещиками. Затем остается еще огромное количество разных угодий, собственно считаемых господскими, а не крестьянскими; в числе их [509] есть угодья очень ценные, именно лес (во всей средней и южной России он имеет страшную ценность) и рыбные ловли. Чтобы сколько-нибудь точно определить эти цифры, мы опять прибегнем к данным, собранным об одиннадцати уездах Киевской губернии * покойным Журавским:

                                  Господской    Крестьянской

Пахотной земли. . . . . 749 021 861 759 десятин Сенокосов . . . . . . . . . 260 124 187 366 1 009 145 1 049 125 десятин

Затем остаются, с одной стороны, крестьянские усадьбы, с другой — господские усадьбы, очень ценные, и 716 580 десятин леса, который один стоит в пятьдесят раз дороже всех возможных усадеб, и сверх того еще более 200 тысяч десятин других угодий, отчасти также очень ценных. Словом сказать, из 3 149 702 десятин всего пространства крепостных земель только 1 194 472 десятины были обращены в надел крестьянам, а 1 955 230 оставались за помещиками; притом, вообще говоря, именно лучшие земли и наиболее ценные угодья были оставлены в последней части, так что мы оценим в общей сложности десятину крестьянской земли слишком дорого, если положим ей ценность, равную десятине господской земли. Иначе говоря, из тысячи десятин крепостной земли до сих пор только 379 было предоставлено в надел крестьянам, а 621 десятина оставалась за помещиками, и мы преувеличим цену первой части, если скажем, что из 1000 рублей ценности всей крепостной земли на долю ее приходилось тоже 379 руб.

Надел землею, существовавший доселе, во многих местах достаточен для крестьян; в других местах, напротив, он не был бы достаточен для достижения цели, указанной высочайшими рескриптами, именно для обеспечения уплаты повинностей и податей, и полезно бы было его увеличить. Кроме того, без сомнения, отделится крестьянам часть лесов, рыбных ловель и других угодий, необходимых для сельского быта. Положим, что вследствие этих прибавок к прежнему наделу пространство земли, отходящей к крестьянам, сравняется по объему с землею, которая останется за помещиками (для этого нужно в очень многих поместьях очень сильно увеличить крестьянский надел, так чтобы в общем итоге он увеличился почти на целую треть против нынешнего); но даже и в таком случае мы все-таки погрешим против действительности излишним возвышением цены, если положим, что пятьсот десятин, которые отойдут к крестьянам, будут стоить столько же, сколько пятьсот десятин, которые

• О Чигиринском уезде точных сведений не было получено. [510] останутся у помещиков: последняя половина по качеству гораздо лучше первой.

Мы старались приблизиться к определению пропорции между ценностью крестьянских земель и земель, остающихся за помещиками. Но земля в имении, находящемся на барщине, составляет только один элемент в общей ценности поместья, насколько эта ценность относится к крепостному вопросу. Другой элемент ценности заключается в праве на личность. Отношение между этими двумя элементами очень трудно определить по совершенному недостатку цифр, заслуживающих доверия. Если бы мы захотели принять ту оценку выгод, доставляемых обязательным трудом, какую дают нам сами помещики, мы пришли бы к результату, слишком невыгодному для них теперь, когда решено, что личность не выкупается, а подлежит выкупу только земля. Одни из помещиков дают нам сведения, по которым оказывается, что ценность обязательного труда вдвое и даже втрое превышает чистый доход с земли, предоставленной крестьянам. Каков оказался бы результат, если бы мы приняли в расчет эти показания? Результат был бы вот каков:

    Ценность господской земли. . . . . . 621 рубль, или 35,5% 
                  » крестьянской земли. . . .  379 рублей, или 21,5%  
                  » обязательного труда (вдвое против 

ценности крестьянской земли). . . . . . 758 рублей, или 43%

                                                 Итого. . . 1 758 рублей, или 100%

По этому расчету оказывалось бы, как видим, что ценность настоящего надела крестьянских земель составляет только по 215 рублей с каждых 1000 рублей общей ценности имения, и, следовательно, если принять, как мы нашли, ценность души со всею крепостною землею, господскою и крестьянскою, в 98 рублей 10 копеек, то оказалось бы по счету самих помещиков, что выкуп крестьянских земель за настоящий надел составлял бы всего только 21 рубль с души в имениях, состоящих на барщине. Таков-то был бы вывод, если бы мы приняли оценку обязательного труда, представляемую одними. Еще поразительнее был бы результат, если бы мы приняли оценку обязательного труда, предлагаемую другими помещиками: они говорят, что обязательный труд составляет с каждого тягла не меньше 30 рублей серебром или даже 36 руб. или 42 руб. 4. Будем считать на 100 душ 30 тягол и обязательную работу каждого тягла в 30 рублей; выходит, со ста душ ценность обязательного труда 900 рублей. Что же далее? Личные крепостные повинности отменяются без вознаграждения. Итак, сто душ крестьян должны выиграть в ежегодном доходе 900 рублей. А между тем мы нашли, что вся годичная ценность, доставляемая как личным крепостным правом, так и [511] правом на крепостную землю, не превышает 7 руб. 36 коп. с души, то есть 736 руб. со ста душ. Итак, пожертвование, которое должен бы принести помещик, было бы значительнее всего дохода, даваемого ему и личным крепостным трудом и всею землею как крестьянскою, так и господскою, и оказывалось бы, что помещик должен был бы не только отдать даром всю крепостную землю и свою и крестьянскую, но еще и приплачивать на каждую крепостную душу по 1 руб. 64 коп. ежегодно или, капитализируя эту уплату по принятому нами расчету (7 1/2 %), приплатить каждой душе по 21 руб. 90 коп. Разумеется, еще больше окажется эта приплата, если мы возьмем не очень умеренные цифры, а те, которые выставляются помещиками более требовательными, например положим согласно с их мнением, что на сто душ следует считать 40 тягол и обязательный труд каждого тягла следует ценить в 36 руб. сер. Какие цифры получатся тогда? Вот какие:

40 тягол по 36 руб. дают 1 440 руб.; капитализируя эту ценность обязательного труда по расчету 7 1/2 %, мы получим, что выгода, приносимая обязательным трудом, равняется капиталу в 19 200 руб.

Между тем ценность всех крепостных земель крестьянских и господских, со всеми поселенными на них душами, равняется только 98 руб. 10 коп., то есть все поместье, имеющее 100 душ, стоит только 9 810 руб.

А так как владелец этого имения должен уступить своим крестьянам ценность 19 200 руб., то, стало быть, если он откажется в пользу крестьян от всего поместья, то этим еще далеко не исполнится мера его уступки: он уступит им только 9 810 руб., и для пополнения уступки он должен будет еще приплатить 9 390 руб., — только тогда он возвратит им вполне всю ценность обязательного труда, от которого отказывается.

Что за нелепость! Надобно совершенно задаром отказаться от всего поместья и вдобавок приплатить еще цену, почти равную той, какую имело целое поместье, только тогда составится сумма, равная одной части ценности этого самого именья! Вместо геометрической аксиомы «часть меньше целого» мы пришли к выводу совершенно противного рода: «часть почти вдвое больше своего целого». Изумительное открытие! После этого надобно думать, что в Петербурге больше жителей, нежели в целой России, что Европа занимает пространство большее, нежели вся поверхность земного шара, что один палец больше всей руки. А впрочем, нечего и удивляться подобным выводам: каковы основания, таков и вывод из них. Выставить преувеличенную цифру, чтобы делать из нее преувеличенные выводы для собственной пользы, вещь очень заманчивая; но только дело в том, что из каждой цифры может быть выводимо множество различных применений. Вы взяли то приложение цифры, какое было выгодно для вас; но ведь так же легко сделать и другие прило[512]жения, которые окажутся для вас далеко не в такой степени выгодными, и тогда придется вам признать, что уклонение от истины не всегда полезно для самого уклоняющегося; тогда, быть может, ясно станет для вас, что истина безопаснее всего.

Мы все это говорили только к тому, чтобы показать, какими желаниями мы руководимся, не соглашаясь приписать обязательному труду той преувеличенной ценности, какую дают ему некоторые. Мы видим, что преувеличение в этом случае повертывается в невыгоду самих владельцев, и именно для соблюдения их пользы хотим держаться самой умеренной цифры при определении того, какая часть ценности придается имению обязательным трудом. Личность освобождается без вознаграждения; потому, чем ниже мы оценим обязательный труд, тем большая часть ценности останется на долю земли, подлежащей выкупу, следовательно тем выгоднее для владельца будет цифра выкупа.

Итак, положим, что ценность обязательного труда составляет только пятую часть ценности всего крепостного имущества в имениях, состоящих на барщине. На самом деле обязательный труд составляет, без сомнения, гораздо значительнейшую часть общей суммы; но мы принимаем меньшую цифру для выгоды владельцев. Какова же будет при этой цифре окончательная величина выкупа в именьях, состоящих на барщине?

Вся стоимость крепостного имущества найдена нами равняющеюся 98 рублям и 10 копейкам серебром на душу; из этой цифры одна пятая, то есть 19 рублей 62 копейки, отсчитывается на обязательный труд, не подлежащий выкупу. Ценность земли остается 78 руб. 48 коп. на душу. По нынешнему наделу из тысячи десятин земли крестьянам уступлено 379; по этой пропорции из 78 руб. 48 коп. на крестьянскую землю приходится ценность 29 руб. 74 коп., — вот средняя величина выкупа с души в имениях, состоящих на барщине, при нынешнем наделе.

Но мы уже заметили, что во многих поместьях настоящий надел пахотною землею и сенокосами недостаточен; сверх того, для крестьян необходим надел некоторою частью лесов и других угодий, не причисляемых ныне к их земле. Мы говорили, что вследствие этих необходимых прибавок крестьянскому наделу следовало бы в общей сумме возвыситься до половины всей крепостной земли. Мы будем брать за норму выкупа эту последнюю величину надела, без которой не достигнется цель, указанная высочайшими рескриптами. Тогда выкуп составит ровно половину ценности всей крепостной земли, то есть 39 рублей 24 копейки с души.

До сих пор мы говорили об имениях, состоящих на барщине. В оброчных имениях обыкновенно вся земля находится во владении крестьян, но тем не менее встречаются оброчные имения, в которых часть земли остается за владельцами. Во многих других оброчных поместьях согласное желание владельца и крестьян [513] будет состоять в том, чтобы при отходе поместья от владельца некоторая часть земли была возвращена ему. Положим, что оба эти факта в сложности произведут оставление за владельцами оброчных имений хотя одной восьмой части крепостной земли. В действительности эта доля, конечно, будет гораздо значительнее, но чем меньше принять вычет, тем больше останется величина выкупа. В этом случае, как и во всех других, мы делаем всевозможные натяжки для возвышения выкупной суммы. Так мы уже приняли цену земли в оброчных имениях за равную цене земли в барщинных, хотя в оброчных земля гораздо малоценнее, как известно всякому. Точно так же мы хотим принять, что цена личности в оброчных имениях составляет, как в барщинных, только одну пятую часть всей ценности крепостного имущества, хотя известно, что в оброчных имениях ценность гораздо больше, нежели в барщинных, проистекает из крепостного права на самую личность, а не на землю, и хотя даже для барщинных имений вычет из общей ценности за отменяемое без вознаграждения право на личность принят нами меньше своей действительной цены.

На этих основаниях, до крайности выгодных для владельца, величина выкупа в оброчных имениях определится таким образом:

За вычетом 19 руб. 62 коп. из общей цифры 98 руб. 10 коп. ценность всей крепостной земли остается, как в барщинных имениях, 78 руб. 48 коп.; из этой земли одна восьмая часть останется за помещиками (ценность этой доли 9 руб. 81 коп.); за крестьянами остается семь восьмых частей, ценность которых 68 руб. 67 коп.

Эта цифра 68 рублей 67 копеек и составляет выкуп оброчной души с землею.

Теперь совершенно ясно, что мы делали большую натяжку для повышения общей выкупной суммы по всей империи, когда считали, что целая треть крепостных крестьян находится на оброке, между тем как в действительности пропорция эта гораздо меньше: выкуп за оброчных больше, чем за состоящих на барщине.

Вот мы достигли наконец того, что можем вывести приблизительную величину выкупа всех крепостных крестьян целой империи с наделом земли, какой мы принимали выше, то есть с наделом, увеличенным до целой половины всей крепостной земли.

Мы принимали, что из 300 душ 200 находятся на барщине, а 100 на оброке; по принятым для того и другого разряда цифрам выкупа имеем:

200 душ по 39 руб. 24 коп. 7 848 руб.

100 » » 68 » 67 » 6 867 » Итого . . . 300 душ 14 715 руб. [514] Разделяя общую ценность 14715 руб. на 300 душ, мы полу- чаем среднюю ценность выкупа за каждую душу 49 руб. 5 коп. “.

Помножая эту среднюю ценность выкупа (49 руб. 05 коп.) на все количество крепостных душ в Европейской России (10 844 902 по новейшим сведениям г. 'Тройницкого '5, мы полу- чим 531 942 443 руб. 10 коп.

Вот вся сумма выкупа с землею при наделе, увеличенном на целую треть выше настоящего.

Как далеко от этой цифры до страшных полутора или двух миллиардов рублей серебром, о которых обыкновенно говорят! 16 Целая бездна отделяет наш вывод от этих ужасающих фантомов.

У кого из нас не облегчается сердце при взгляде на эту скром- ную цифру 531 940 000 руб.; на эту цифру, которая уже сама за себя прямо говорит: «Вглядитесь в меня хорошенько: я вовсе не так страшна, как вас пугают; со мною нетрудно будет вам сладить; я не разорю вас, как те раздутые чудовища, которые ужасали вас под моим именем. Вглядитесь в меня хорошенько: есть ли во мне хоть малейший признак переполнения государства кредитными знаками, потрясения кредиту, громадных займов, изнурительных усилий, которыми вас стращали уродливые мил- лнарды, являвшиеся вместо меня впотьмах безрасчетности? Они старались представиться вам слонами, эти самозванцы-милли- арды выкупа: а я, я чуть ли не муха, — так легко со мною спра- виться. Вглядитесь в меня хорошенько: ведь я не больше той цифры, какую вы в десять лет истратите на одни железные до- роги; ведь я вдвое меньше той цифры, какую составит в следую- щие десять лет оборот одних только балтийских ваших портов. И будто бы вам не справиться со мною в самом деле и легко и быстро?»

Но отчего же в самом деле такая громадная разность между нашим выводом и страшными миллиардами, которые являлись под пером других? Мы старались по возможности держаться ближе к действительным данным. Мы принимали за основание строго проверенные цифры о целом полумиллионе душ крепост- ного населения. А люди, пугавшие миллиардами, обыкновенно ровно ни на чем не основывались кроме приходо-расходных книг своего поместья — книг, которых никто не проверял и которые богу одному известно по какой бухгалтерии ведены. Да и то еще

• Если бы мы приняли, что оброчные крестьяне составляют только чет- вертую часть общего числа, мы имели бы:

300 душ по 39 руб. 24 коп. 11772 руб. 100» › 68 » 66 » 6867 руб.

Итого .. : 400 душ 18 639 руб.

Разделяя 18 639 руб. на 400 душ, получим среднюю ценность выкупа души с землей 46 руб. 59:/4 коп. на душу.

35* 515 [515] было хорошо, когда основывались хоть на каких-нибудь счетах настоящего дохода; а то без церемонии прямо говорили: «Я, де- скать, не знаю, сколько дохода доставляет мне мое поместье, но полагаю, что оно должно доставлять вот столько-то», или даже еще прямее: «но желаю, чтобы оно считалось доставляющим мне вот сколько»; и от неверных счетов по одному имению или и от верных счетов, но по одному имению, находящемуся в исключи- тельно выгодном положении, или, наконец, и просто от сообра- жения о том, сколько дохода могло бы приносить это имение, если бы приносило дохода гораздо больше, чем приносит теперь, они приходили к заключению прямо о целой России. Да и то еще было хорошо, если хоть на таких неверных или желательных счетах по одному своему имению основывали вывод о целой России; а то и просто без всяких рассуждений писали «два мил- лиарда» и ставили точку, как будто меньше этой цифры уже и быть ничего не может.

Итак, первая причина ‘разницы между нашим умеренным выводом и ужасающими выводами других состоит в том, что мы взяли основание хотя и не совершенно достаточное для безусловно точного результата, но все-таки очень широкое и прочное, именно добросовестные и очень верные исследования о целом полумиллионе душ мужеского пола, то есть о целом мил- лионе душ обоего пола; а другие строили свои выводы на одном каком-нибудь поместье да и то без точной проверки его доходов или и вовсе ни на чем не основывались, кроме собственного про- извола. Наше широкое и прочное основание — вот, сказали мы, первая причина умеренности, какою отличается наш вывод. Дру- гая причина разницы состоит в том, что мы стремились уяснить себе, какая именно часть поместных доходов имеет связь с кре- постным правом, из этой части какая именно доля подлежит выкупу. Другие поступали не так; они прямо, не разбирая ничего, говорили: «Я получаю (или желаю получать) со всего своего поместья столько-то рублей, вот вам и выкуп, какого я хочу». — «Но часть этих доходов получается от фабрик, заводов и других промышленных оборотов и предприятий, которые нимало не по- страдают, а напротив разовьются от уничтожения крепостных отношений». — «Я ничего знать не хочу, я знаю только, что полу- чаю с своего поместья 10000 руб.; ну, и давайте мне такой выкуп, с которого проценты составили бы 10000 руб.» — «Но мало того, что из ваших 10 000 руб. почти половина доставляется вам источниками, которых не касается крепостной вопрос; из остальной половины также значительнейшая доля оста- нется у вас в руках». — «Опять-таки повторяю, я этого ни- чего знать не хочу; фабрика и завод останутся у меня, половина пахотной земли и большая половина сенокосов, лесов и других угодий останутся тоже у меня, а все-таки давайте мне выкуп за целое поместье». От таких оснований и с такою логикою не

516 [516] трудно дойти не только до двух миллиардов, но и до двадцати и до двухсот миллиардов.

«Но, скажут нам, вы принимаете выкуп только в 49 рублей за душу, тогда как другие считают, что мало будет и 100 руб.; иные думают, что мало будет и 200 рублей. Как же это можно так низко спускать цифру?» Боже мой, именно мы-то и должны спросить наоборот: как можно было другим так раздувать эту цифру? Рассуждения наши были длинны, но сущность их очень коротка. Мы взяли за основание вывода одну из богатейших гу- берний; в случаях сомнения мы ставили себе за правило прини- мать такие пропорции, которые из всех допускаемых здравым смыслом наиболее выгодны для возвышения выкупной цифры, и все-таки не могли вывести ее больше как в 49 рублей 5 коп. После этого не имеем ли скорее мы право спросить: вероятны ли цифры, втрое и вчетверо превосходящие цифру, полученную нами?

И чем же мала наша цифра? Кажется, нельзя отвергать того, что доход, доставляемый чисто крепостными отношениями, без фабрик, заводов и других промышленных и торговых предприя- тий выражается оброком. Оброк в двадцать пять руб. серебром с тягла возможен только в меньшей половине России; в гораздо большей половине он от двадцати рублей спускается до пятна- дцати !". Считая 33 тягла на 100 душ, мы получаем при 25 руб- лях оброка только 8 руб. 33 коп. с души, при 20 руб. оброка — только 6 руб. 66 коп. с души, при 15 руб. оброка — только 5 руб. < души. Вот вам весь собственно крепостной доход. Если кто из владельцев получает больше без произвольных притеснений, он получает этот излишек не как собственник крепостного права, а как антрепренер, не как помещик, а как заводчик, фабрикант, чегоциант, каким останется и по выкупе крестьян. Берем же среднюю цифру собственно крепостного дохода, 6 руб. 66 коп. с души, и замечаем, что он получается от всей крепостной земли, з лучшая половина этой земли и по выкупе останется за поме- щиком; стало быть, вовсе не будет обиды ему положить всю потерю его в 3 рубля 33 коп. Эти 3 руб. 33 коп. дохода выку- паются, по нашему расчету, 49 руб. 5 коп., — разве можно на- звать невыгодной капитализацию по такому проценту? Ведь по 7/.% составлялось бы только 44 руб. 44 коп.; ведь по нашему расчету капитализация выходит на основании менее нежели 7%, а кто не знает, что 7% уже выгодная цифра для капитализации земледельческих доходов?

Можно еще проще обсудить нашу цифру выкупа другим обра- зом. Каждому известно, что [продажную цену души в поместье, состоящем на барщине, нельзя положить выше 175 рублей сред- ним числом 18; но ведь тут продается все имение с запасом тоспод- ского хлеба, с господскою усадьбой, обыкновенно еще с какими- нибудь хозяйственными заведениями; положим, что все эти цен-

ат [517] ности составляют только одну пятую часть цены имений, то есть 35.рублей на душу; остается, стало быть, собственно крепостная цениость 140 рублей на душу; положим, что право на личность, отменяемое без вознаграждения, составляет тоже пятую часть в этой цене, то есть 28 рублей; остается, стало быть, ценность всей крепостной земли 112 рублей на душу. Теперь из ста деся- тин менее нежели 38 уступлены в пользование крестьянам, и эти 38 десятин хуже по своему качеству, нежели 62, остающиеся за помещиком; стало быть, трудно допустить, чтобы они стоили даже 42 рубля 50 коп. А ведь мы принимали цифры слишком выгодные: продажную цену души следовало бы считать не выше 160 руб.; ценности, не имеющие отношения к крепостному праву, составляют наверно больше одной четвертой части этой суммы *. Остается, стало быть, за вычетом 40 рублей всего только 120 руб- лей собственно крепостной ценности; из нее опять по крайней мере четвертая часть принадлежит крепостному праву на лич- ность, отменяющемуся без вознаграждения **.

Вычтем эти 30 рублей, и останется только 90 рублей на цен- ности всей крепостной земли; стало быть, если увеличить кре- стьянский надел даже до половины всей крепостной земли, все- таки окажется ценность выкупа только в 45 рублей.

Можно взять и третью точку зрения в свидетельство совер- шенной удовлетворительности выведенной нами цифры: известно, [что] когда имение заложено в опекунский совет, то уплата про- центов берет более половины валового дохода у помещика; во многих поместьях она брала (по прежнему расчету процентов на долги кредитных учреждений) две трети и даже три четверти валового дохода; наконец известно, что часто поместья покупа- лись с прибавкою самой ничтожнейшей суммы к переводу долга на покупщика; наконец известно и то, что при аукционной про- даже за неуплату процентов помещику приходилось получать из продажной цены за вычетом опекунского долга иной раз каких-нибудь по десяти рублей остатка с души. Что же за цифра этот опекунский долг, поглощающий почти всю ценность имения? Что же за цифра эти проценты опекунского долга, поглощающие большую часть доходов с имения? Опекунский долг составляет не больше 80 рублей серебром на душу; проценты с него по преж- ней высокой норме (6%) составляли всего 4 рубля 80 копеек с души. После этого можно ли говорить, что низка оценка, кото- рая только половину крепостных земель, составляющих только часть всей ценности крепостного имения, полагает в 49 рублей? Скорее надобно сказать, что эта оценка выкупа слишком высока.

• В Киевской губернии они составляют не менес трех седьмых ча- дтей.

** В Смоленской губернии десятина населенной земли стоит 9 руб 30 коп., а десялина ненаселенной — всего только 5 руб. 47 коп., стало быть, право на личность составляет целыз две пятых части в крепостном праве,

518 [518] Да и как не быть ей выше действительной средней цифры? Ведь мы взяли за основание одну из богатейших губерний и, выводя выкупную цифру, постоянно принимали такие пропорции, которые были выше действительных, для возвышения выкупной цифры. Угодно ли знать, к чему пришли бы мы, если бы не увле- кались желанием возвысить выкупную цифру? Вот к чему. Для Киевской губернии вывели мы выкупную цифру барщинных по- местий 39 руб. 24 коп. Не будем переверять этого вывода, кото- рый уже основан на многих возвышениях пропорций. Не будем вычитать из него тех лишних увеличений, которые легко было бы открыть. Обратим внимание только на одну пропорцию между барщинными и оброчными поместьями. Оброк в Киевской губер- нии почти совершенно неизвестен: почти все имения состоят на барщине. Если мы положим на оброке одну двадцатую часть кре- постных крестьян Киевской губернии, мы все-таки положим их больше, нежели сколько их в действительности !9. Какое же влияние на общий вывод будет иметь эта пропорция?

1900 душ по 39 руб. 24 коп. 74 556 руб. 100» » 68 ь 67» 6867 ь

Игого ...2 000 душ 81423 руб.

Средний выкуп за душу по этому итогу оказывается 40 руб. 71 коп.

Но Киевская губерния — одна из богатейших; рассчитывать по ней одной несправедливо. Надобно взять также одну из бед- ных губерний, и для того обратимся к цифрам, какие собраны г. Соловьевым для Смоленской губернии. Цифры эти вот каковы.

Всего крепостной земли находится в Смоленской губернии 3 847 524 десятины. Средняя продажная цена земли 5 руб. 47 коп. Итого, ценность всей земли 21 061 000 рублей. Общее число кре- постных душ мужеского пола 378 038. Разделяя на эту цифру ценность крепостной земли, получаем, что вся крепостная земля как господская, так и крестьянская, дает ценность 55 руб. 72 коп. на душу. Если половина ее отойдет к освобождаемым крестьянам в барщинных имениях, на душу придется выкуп в этих имениях 27 руб. 86 коп. Число оброчных крестьян в Смоленской губернии чрезвычайно незначительно, наверное меньше одной десятой части всего числа их. Но положим одну десятую часть, и поло- жим по прежнему правилу, что одна восьмая часть земли в оброч- ных имениях останется за помещиками. Вычет за эту восьмую часть составит 6 руб. 96 коп.; остается ценность выкупаемой земли на оброчную душу 48 руб. 76 коп. Выведем же теперь сред- нюю цифру выкупа для Смоленской губернии.

900 душ по 27 руб. 86 коп. 25 074 руб. 100 » » 48 » 76 ь 4876 ь

Итого. , , 1000 душ 29950 руб, [519] Разделяя 29 950 рублей на 1000 душ, мы получаем среднюю выкупную цифру в Смоленской губернии 29 руб. 95 коп. за душу. ‘еперь мы взяли одну богатую и одну бедную губернию. Вывод, получаемый из соединения обоих этих оснований, будет ближе к действительной средней цифре, нежели тот, какой был получен нами прежде на основании данных одной только богатой губернии. Выведем же среднюю цифру по двум губерниям.

Киевская губерния 504 481 душа по 40 руб. 71 коп. 20 535 386 руб. 1 коп.

Смоленская губерния 378038 душ по29 руб.95 коп. 11 322238 руб. 10 коп.

Итого . . 882 469 душ 31857 624 руб. 11 коп.

Разделяя 31 857 624 руб. 11 коп. на 882 469 душ, мы полу- чаем среднюю величину выкупной цены за душу 36 руб. 12 коп.

Первоначально полученная нами цифра 49 рублей 5 копеек может нравиться одним, может не нравиться другим. Кому она нравится, тот может успокоиться на ней; но кому она не нра- вится, тот может знать, что всякое переисследование с целью строжайшей проверки приведет только к уменьшению ее. Нам она нравится, потому что она — высшая цифра, какую только можно получить для выкупа со всеми натяжками к повышению, которые допускаются правдоподобием, и отчасти даже с такими, которые превышают правдоподобие. Мы останавливаемся на ней, счастливые тем, если не будем принуждены возражениями на нее проверять ее и через проверку приходить к величине выкупа менее высокой.

Ю руб. 5 коп. с души дают в итоге, как мы видели, около

531 950 000 рублей для выкупа всего крепостного населения Рос- сии с наделом землею, значительно увеличенным против настоя- щего.

Определив цифру выкупа, надобно теперь заняться прииска- нием средств для уплаты найденной суммы его.

Сумма эта, мы уже замечали при первом взгляде на нее, вовсе не громадна по сравнению с средствами, которыми может распо- лагать русская нация. Она едва ли превышает двухлетний госу- дарственный доход Русской империи. Она едва ли превышает пятилетний доход, какой будет приносить одна винная регалия по уничтожении откупов. Она едва ли составляет одну пятую часть годичного дохода, доставляемого русским сельскохозяйственным производством. Она едва ли составляет одну седьмую часть го- дичного дохода русской нации. С такою суммсй справиться легко.

А дело легкое можно сделать всячески, как угодно. Поднять пятипудовую гирю есть только одно средство: взяться за нее обеими руками, собрать все силы организма для преодоления

520 [520] громадной тяжести. Совсем не то, когда нужно перенести с места на место фунтовой разновесок, — тут поступайте как хотите, все- ‘таки перенесете: возьмите его в обе руки, если вздумается, а не то возьмите одной правой рукой; пожалуй, можете взять и одной левой, а не то легко поднимете его и одним пальцем.

Так и с выкупной суммой, которую мы нашли: избирайте какой угодно путь для ее уплаты, все-таки она уплатится легко и быстро. Кажется ли вам справедливым, чтобы вся нация рав- номерно участвовала в уплате этой суммы, — нация уплатит ее, столь же мало обременяясь этим, как постройкой железных до- рог, которая требует в десять лет не меньшей суммы. Находите ли вы удобнейшим, чтобы главная масса уплаты шла с одного бывшего крепостного сословия при небольшой только помощи от государства, и в таком случае уплата произойдет очень быстро и без всякого чувствительного обременения для платящих. Ду- маете ли вы, наконец, что государство не может принести этому делу никаких денежных пожертвований и должно предоставить освобождаемым крестьянам произвести уплату исключительно их собственными средствами, — и в этом случае крестьяне заплатят все довольно быстро и довольно легко. Итак, можете выбирать любой из трех путей, и, пожалуй, можно здесь же представить хоть по одному способу для производства выкупа каждым из этих трех путей. В легком деле легко давать советы, и каждый из них удобоисполним.

Первый путь Выкуп исключительно средствами самих освобождаемых крестьян

Согласно с единодушным желанием всех помещиков, немед- ленно прекращаются всякие прямые отношения между ними и крестьянами 20. Крестьяне, отошедшие от помещиков, не платят им прямо в руки ровно ничего, а вместо того облагаются госу- дарственною податью подобно государственным крестьянам. До сих пор они платили государству почти тремя рублями с души меньше, нежели государственные крестьяне ?'. Теперь они сравни- ваются по государственным податям с государственными крестья- нами. Этот излишек (3 рубля с души) употребляется на уплату выкупа помещикам чрез посредство казны. Подати вносятся в государственное казначейство; из них по 3 рубля с души отчис- ляется в особенную сумму, которая и употребляется на уплату помещикам.

Помещикам выдаются облигации; каждому помещику одна на всю следующую ему сумму выкупа, если эта сумма не превышает 100 000 рублей серебром; если же сумма, следующая одному помещику, больше 100000 рублей, она делится на соразмерное число облигаций, каждая величиною от 50 000 до 100 000 рублей

571 [521] серебром. Эти облигации приносят доход, равный тому, как би- леты государственных кредитных учреждений, то есть 3 процента в год.

Говорят о том, что облигации выкупа переполнят рынок кре- дитными знаками. В том виде, какой предлагается здесь, они не могут иметь никакого действия на бумажные деньги, потому что огромностью своей величины совершенно отличаются от них и не могут соперничать с ними в ежедневном обращении. Обли- гация в 10000, 20 000, 90 000 рублей серебром не может служить средством покупки чая, сахара, платья, расплаты за квартиру и тому подобное. Она переходит из рук в руки только в таких случаях, когда из рук в руки переходит дом, фабрика, участок земли, то есть только тогда, когда известный человек, ею вла- деющий, хочет ликвидировать свое имущество или вместо одного рода жизни и одного рода занятий избирает совершенно другую экономическую карьеру. Из таких облигаций, имеющих непо- движность почти недвижимого имущества, будет состоять почти вся масса выкупных облигаций. В самом деле владельцам мелко- поместным, имеющим менее 21 души, принадлежит всего только 385 000 душ, и выкупных облигаций пришлось бы получить им менее нежели на 20000000 руб. Только часть этих облигаций, имеющих величину от 40 руб. до 1600 руб., именно облигации в 40—500 рублей, составляющие сумму вероятно менее 10 000000 рублей, и могли бы иметь сходство с бумажными деньгами, да и те были бы выкуплены в течение первого же года, или, лучше сказать, тотчас по выдаче, так что и не попали бы в обращение. Затем владельцам, имеющтим от 21 до 100 душ, принадлежат около 1 500000 крестьян. Эти помещики получили бы облигации величиною примерно от 800 рублей до 8000 руб- лей. Число таких владельцев. а следовательно, и число облига- ций было бы с небольшим 35 000. Облигации в 1000 рублей движутся уже очень медленно, облигация в 5000 руб. имеет решительную наклонность лежать неподвижно. Весь итог этого разряда облигаций составлял бы ценность менее 75 000 000 руб- лей; если бы он весь вместе с предыдущим разрядом мог быть соперником бумажных денег, и тогла эти облигации по незначи- тельности своей суммы (менее 95 000 000 руб. серебром) не могли бы иметь никакого влияния на ценность бумажных денег; присут- ствие их на рынке не было бы чувствительно. А между тем и из этих облигаций три четверти не могли бы служить торговым средством обмена и походили бы на недвижимое имущество. За- тем остальная масса выкупных облигаций на сумму около 435 000 000 рублей была бы выдана помещикам, имеющим более 100 душ. Из них самая маленькая была бы около 4 000 руб. Ка- кое же в них средство размена? В том числе помещикам, имею- шим более 500 душ, было бы выдано облигаций на сумму более 250 000 000 руб., и самая маленькая из этих облигаций была бы

522 [522] не менее 20000 руб. сер. *. Такие облигации уже решительно обречены своею огромною величиной лежать в сундуках по не- скольку лет, не показываясь на рынок; владельцу такой обли- гации расстаться с ней так же трудно, как расстаться с трехэтаж- ным каменным домом. Представим для легчайшего соображения примерную таблицу величины предлагаемых облигаций.

В этой таблице по соображению, изложенному нами в статье «О необходимости умеренных цен выкупа», мы считаем у мелко- поместных владельцев несколько меньшее количество душ, не- жели какое оказывается в таблицах, составленных по губерниям, потому что часто владелец, имеющий маленькую деревеньку в одной губернии, имеет другую, гораздо большую, в другой губернии. Точно так же мы несколько уменьшаем количество крестьян у владельцев разряда от 21 до 100 душ и разряда от 101 до 500 душ. В самом деле, если помещик имеет 60 душ в од- ной губернии и 70 в другой, он оказывается имеющим уже 130 душ, и его крестьян надобно перенести из второго разряда (21—100 душ) в третий (более 100 душ). Эти вычитаемые из первых разрядов количества мы переносим в следующие раз- ряды, чтобы несколько приблизить цифры распределения кре- стьян между помещиками к действительной пропорции в счете по целой империи. Наконец заметим, что мы берем круглые числа, потому что настоящая таблица, только примерная, служит единственно для облегчения соображения.

Число при- Резрялы — надлежащих Сумма всях выдзю- Величина кажлой владельцев им душ дичея сблигаций облигации (примерно) (примерно)*2 (примерно) 1— 20 душ 375 000 18 500 000 руб. 40— 1600 руб. 21— 100 » 1500 000 73 500000 » 840— 8000 » 101— 500 » 3600000 175000 000 4 040— 40 000

501—1000 » 1500000 73500000 » 20040— 80000 » 100Т и боле ” 3900000 191500000 ь 40040—100000 >

Выкупные облигации принимаются подобно билетам кредит- ных учреждений в залог по торгам и поставкам[; они принима- ются также казной в уплату всяких сумм, следующих к получе- нию в казну]. Права эти даются облигациям только потому, что нет для казны оснований поступать иначе, а вовсе не потому,

• Мы говорим, что за выкуп 100 душ в некоторых поместьях могли бы быть облигации не болсе 4000 руб. а за выкуп 500 душ не более 20 руб., потому что, разумеется, цены выкупа в разных поместьях были бы различны, смотря по ценности выкупасмой земли. М для примера мы полагаем, что были бы поместья, в которых приходилось бы выкупа на душу не более 40 руб. серебром, зато в других выкуп доходил бы до 70 или

руб. на душу. В таком поместье за 100 душ выдавалась бы облигация в 7000 руб. или з 8000 руб.

523 [523] чтобы для предохранения облигаций от упадка в цене особенно нужны были такие права. Цена облигаций уже достаточно обес- печена идущими на них процентами и довольно быстрым выку- пом их по тиражу.

А выкуп облигаций производится довольно быстро. Мы при- нимаем для него следующие основания.

Тираж производится по крайней мере три раза в год, если показалось бы слишком хлопотливо производить его чаще, на- пример каждый месяц *.

Тираж производится для целой империи в одном пункте: или в Петербурге, или в Москве.

Он производится, конечно, через посредство одного из кре- дитных учреждений. Суммы, отделяемые из податей для выкуп- ной операции, передаются государственным казначейством в кре- дитное учреждение, производящее тираж.

Но для удобства владетелей облигаций проценты по обли- гациям и деньги за вынутые облигации выдаются предъявителю облигации как в центральном кредитном учреждении, где сосре- доточена выкупная операция, так и в приказе общественного при- зрения той губернии, где находится поместье, по которому полу- чается выкуп.

Каждая облигация нераздельна. Уплата за нее не может быть производима по частям, а непременно только за всю сполна. Это условие нужно для того, чтобы сохранить облигациям характер, отличающий их от кредитных билетов, серий и билетов кредит- ных учреждений. Именно своей огромностью они удерживаются от соперничества с бумажными деньгами. Поэтому можно поста- вить условием, что облигация с надписью в получении какой- либо части ее ценности считается уже недействительной и ли- шается права на уплату.

Таковы могли бы быть главные основания выкупной опера- ции. При отделении на нее 3 руб. серебром с освобожденной души и при производстве тиражей по третям года весь выкуп оканчи- зался бы в 67 тиражей, то есть в течение 22 лет и 4 месяцев.

• Чем чаще производится тнраж, тем успешнее идет выкуп. Во-первых, если, например, тираж производится три раза в год, то на облигации, вы- нутые 1 мая, идут проценты только за 4 месяца, а на облигации, вынутые 1 сентября, идут проценты только за 8 месяцев, между тем как на те и другие пришлось бы платить проценты за целый год, если бы не было ти- ража в мае и сентябре, и облигации пролежали бы до января. Через это несколько уменьшается масса денег, поглощаемая процентами, и остается больше денег на погашение капитала. Во-вторых, чем чаще производится тираж, тем ближе для каждой остающейся облигации шанс попасть к выкупу в следующий тираж, следовательно, тем прочнее поддерживается ценность облигации. Мы дажс предполагаем, что при очень частых тиражах, напри- мер при двухмесячных или ежемесячных, можно было бы облигациям Ло- вольствоваться меньшим процентом против билетов кредитных учреждений и все-таки удержаться в цене. [Ниже мы представим, как значительно со- кратился бы выкуп, если бы вместо 3% можно было положить 24/10%.]

524 [524] Для освобождаемых крестьян такой способ выкупа был бы, вероятно, не обременителен. По крайней мере наверное можно сказать, что обременение нимало не замечалось бы ими: они с первого же месяца по освобождении были бы поставлены относительно податей совершенно в такое же положение, как государственные крестьяне.

Но само собою разумеется, что верность выкупа обусловливается исправным взносом подати, идущей на выкуп, а для этой исправности главным условием служит то, чтобы хозяйство крестьян не подвергалось расстройству. Только с этой точки зрения может быть понята людьми, не принадлежащими к крестьянскому сословию, вся важность вопроса о перенесении крестьянских усадеб. Еще больше, нежели из любви к крестьянам, для выгоды самих помещиков, для обеспечения им верной уплаты выкупа надобно желать, чтобы перенесение крестьянских усадеб ни в каком случае не было поставляемо делом принудительным. Если сам крестьянин, если сама деревня захочет переселиться с прежнего места на другое, пусть переселяются; тогда переселение будет совершаться только в таких случаях, когда у крестьян есть на то достаточные средства и хозяйство их не расстраивается от перенесения усадеб. В противном же случае при переселении принужденном не будет ни числа расстроившимся от переселения крестьянским хозяйствам, ни меры расстройству, до какого дойдут их хозяйственные дела, и тогда недоимки в податях окажутся громадные, а от того в чрезвычайно значительной степени замедлится весь ход выкупной операции. Мы полагаем со временем подробнее рассмотреть вопрос о перенесении усадеб и тогда надеемся вполне раскрыть, как разорительно для самих помещиков было бы принужденное переселение крестьян, о чем говорим теперь только мимоходом. Впрочем для каждого читателя, привыкшего к здравым экономическим соображениям, дело это ясно само собою.

Способ выкупа, изложенный нами, не показался бы обременительным для крестьян. На первый взгляд он представляется самым лучшим и для государственной казны. Она не жертвует на выкуп ни одной копейки. Самая операция происходит так просто, что не требуется почти никаких расходов по заведыванию ею. Для уездного казначея совершенно все равно, принять ли от освобождаемой деревни, имеющей 100 душ, 200 рублей подати, как принимает он теперь, или 500 рублей, как будет принимать тогда. Произвести в одном центральном пункте три раза в год тираж не представит ровно никакого обременения для администрации этого кредитного учреждения. Производить уплату процентов по каким-нибудь 85 000 облигациям в первые 2—3 года также составит вовсе не важное обременение для чиновников кредитных заведений, потому что число кредитных бумаг, по которым производят они уплату, считается сотнями тысяч, и при[525]бавка 85 000 нумеров не увеличит и хлопот чувствительным образом. А через два-три года все мелкие облигации будут уже выкуплены, и останется всего каких-нибудь 20 000 крупных облигаций. Словом сказать, дело так просто и легко, что нам кажется ненужным учреждать для него никаких новых банков. Центральным местом выкупной операции мог бы служить государственный заемный банк или московский опекунский совет; а губернскими конторами служили бы приказы общественного призрения.

Все это так, совершенно так. Ни для уездной и губернской администрации министерства финансов, ни для чиновников самого министерства, ни для кредитных учреждений выкупная операция не была бы нимало обременительна; не потребовала бы она ни одного нового учреждения, а разве только назначения двух-трех новых экспедиторов в центральном кредитном учреждении и одного нового столоначальника или контролера в кредитной канцелярии министерства финансов. Но некоторые замечают в способе, нами изложенном, одно очень важное затруднение для государства. Это затруднение не бросается в глаза с первого взгляда, потому что состоит не в каких-нибудь расходах и не в надобности устроить какие-нибудь новые административные места; но во мнении некоторых проницательнейших людей оно кажется для государства обременительнее, нежели было бы пожертвование целыми десятками миллионов. Обратим внимание на срок выкупа. Он растягивается на целых 22 года. Во все это время освобожденные крестьяне должны платить известную подать, величина которой не подлежит уже уменьшениям. А пока одна половина крестьянского сословия будет платить по 5 руб. с души, надобно будет, конечно, оставлять в таком же положении и другую часть крестьян. Таким образом, с лишком на 20 лет, по мнению некоторых, у правительства будут связаны руки в вопросе о преобразовании одной из главных частей нашего финансового устройства и притом именно такой части, которой наиболее полезны были бы Улучшения. Прежняя подушная подать, обратившись в поземельный налог по ведомству государственных имуществ24, не освободилась еще от одного из своих прежних неудобств. Она еще не достигла соразмерности с требованиями финансовой науки. Она часто расстраивает хозяйство податного сословия и потому невыгодно действует на развитие сельского хозяйства. Продолжительный срок выкупной операции был бы действительно вреден для государства, если бы стал представляться затруднением для задуманных правительством преобразований в распределении государственных налогов и повинностей, в изменении оснований, с которых они взимаются.

Но это затруднение более кажущееся, нежели действительное. Предположим, что в известном государстве получается 250 000 000 доходу, что из них 80 доставляются одним известным налогом; предположим, что из доставляемой этим налогом суммы [526] на какое-нибудь особенное употребление в продолжение известного срока предназначены 30000 000; может ли, в сущности, это последнее обстоятельство помешать преобразованию системы налогов и податей? Разве сущность дела в том, что известные 30000 000 получаются именно из такого, а не из другого источника? Вовсе нет; сущность в том, что на один известный специальный предмет нужно 30 000 000, а на все другие предметы расхода еще 220 000 000. Итак, лишь бы с преобразованием системы налогов и податей попрежнему получалось государством 250 000 000, ни один из предметов расхода не пострадает; не пострадает, между прочим, и тот предмет, на который определялось прежде 30000000: все остальные расходы будут попрежнему удовлетворены прежнею суммою 220000 000 и попрежнему будет оставаться 30 000 000 на особенный предмет срочного расхода, хотя бы этот излишек начал доставляться и не тем источником, каким доставлялся прежде.

Итак, для государства изложенный нами способ выкупа был бы тяжел только тогда, если бы послужил предлогом к возражениям против преобразований финансовой системы; но мы полагаем, что это неудобство только мнимое, что серьезным препятствием к преобразованию поземельного налога и подушного оклада он ‘быть не может. Со всех других сторон для государства он совершенно легок, не требуя ни расходов по заведыванию выкупной операцией, ни копейки прямых пожертвований на выкуп. Для освобожденных крестьян будет представляться он совершенно удовлетворительным. Остается теперь взглянуть, благоприятна ли продолжительность его срока для помещиков.

Ждать выкупа 10 или 15 лет, а некоторым ждать даже 22 года — это может казаться обстоятельством ме совсем удобным. Надобно ближе вникнуть в самые подробности очереди для облигаций разных разрядов, чтобы видеть, для многих ли лиц будет существовать это неудобство.

В статье о необходимости умеренных цен мы уже излагали, какой порядок очереди тиража для разных категорий помещиков представляется удобнейшим и одобряется беспристрастными людьми. Они говорят, что выкуп надобно начинать мелкими облигациями мелкопоместных владельцев и только постепенно, когда выкуплены малые облигации, переходить к тиражу крупных. Но с тем вместе нельзя совершенно исключать от участия даже в самых первых тиражах и крупные облигации, потому что шансами тиража держится их цена. Мы полагали бы при каждом тираже половину погашения употреблять на те облигации, разряд которых состоит на очереди, а другую половину на облигации всех высших разрядов без различия. При той величине выкупных средств и процента на облигации, какую мы приняли, в первые тиражи на погашение капитала можно было бы употреблять по 18 000 000 руб. в год, то есть по 6 000 000 руб. на каждый ти[527]раж*; из них 3000000 пойдут на облигации мелкопоместных владельцев, а другие 3 000 000 на облигации более крупные. Таким образом, выкуп мелкопоместных облигаций займет 6 тиражей, то есть два года. Затем по той же пропорции выкуп облигаций по поместьям от 21 до 100 душ займет около семи лет. В течение этих девяти лет будет выкуплено также более 80 000 000 руб. облигаций высших разрядов, то есть четвертая часть помещиков, имевших более 100 душ, получит удовлетворение в первые девять лет. Большинству этих крупных землевладельцев придется ждать гораздо долее, средним числом по пятнадцати и по восемнадцати лет. Такое долгое ожидание для них, вероятно, покажется скучным, и потому они, вероятно, будут желать, чтобы избран был другой путь выкупа, более быстрый. Число помещиков, имеющих более 500 душ, не велико. Таблицы, составленные по губерниям 5, насчитывают 3 917 таких владельцев; но в это число очень многие из них внесены по 3, по 4 и более раз по своим поместьям в разных губерниях; оттого нельзя полагать, чтобы в действительности находилось их более 2500. Притом стеснение от продолжительного ожидания для них могло бы скорее только казаться неприятностью, нежели быть действительным затруднением в денежных делах: они пользуются кредитом как люди богатые. Наконец заметим, что выкупные облигации никак не могут упасть в цене, если выкупная операция будет вестись правильно **, следовательно крупные облигации всегда могут быть разменены своими владельцами на наличные деньги у банкиров, через биржевых маклеров и других посредников оптовой торговли. Таким образом, продолжительность ожидания для этих лиц не могла бы служить серьезным поводом к недовольству. Не таково положение мелкопоместных владельцев, имеющих до 20 или даже до 50 душ. Кредита они не имеют, до столиц и портовых городов с биржами, банкирами и маклерами им далеко; потому хотя им ждать и не так долго, но они действительно могут быть приведены в затруднение. Впрочем, выручить их из него легко, потому что все их облигации, наверное, не составят и 50 000 000 руб. Ссуда таких

• 3 рубля с души в год дают по 1 рублю для каждой трети, то есть для каждого тиража. Итак, на каждую треть будет приходиться выкупных средств 10 844 902 руб. (по числу душ, платящих выкупную подать): из них 9319 400 руб. будут употреблены на уплату процентов за первую треть (3% в год дают 1% в треть; а сумма выкупного капитала найдена нами 531940 000 руб.). За этим вычетом остается свободных денег в первую треть всего только 5525502 руб, Не после каждого тиража с уменьшенном числа невыкупленных облигаций уменьшается и сумма процентов, а на выкуп остается все больше и больше денег; стало быть, с каждым тиражом быстро уменьшается затрата денег вперед, при первом тираже равнявшаяся 475.000 рублям. При годичном обороте выкупной операции в 32 500 000 руб. затратить вперед на год 1.2 или даже 3 миллиона- дело, не представляющее ни малейших затруднений, как известно, всем финансовым людям.

** Главное условие правильности ее мы уже замечали: оно состоит в том, чтобы крестьянские хозяйства не подвергались расстройству. [528] денег, возвращающихся через тираж (среднею цифрою) в два года и шесть месяцев, не составит важного дела для наших кредитных учреждений, годичный оборот которых простирается до нескольких сот миллионов.

Из этого видим, что нет серьезной причины признавать неудобным для помещиков изложенный нами путь выкупа. Крестьяне действительно могут исключительно своими силами выкупить землю при найденной нами цифре выкупа. Но сокращение срока выкупа может казаться привлекательным для помещиков. Если бы правительство нашло удобным исполнить в этом отношении, то есть в возможном сокращении продолжительности выкупной операции, желание владельцев, то оно приняло бы на счет целой нации часть уплаты. Таким образом мы должны рассмотреть

Второй путь

Выкуп соединенными средствами освобождаемых крестьян и всего населения империи

Степень денежного участия, принимаемого целою нацией в уплате выкупа, конечно, может быть чрезвычайно различна. Нация может принять на себя одну сотую, может принять на себя девяносто девять сотых платежа. Мз этих бесчисленных степеней мы возьмем для примера одну. Положим, что правительство нашло бы возможным принять на государственные средства одну третью часть уплаты за выкуп земли.

Какова бы ни была величина доли, принимаемой на себя нациею в уплате капитала, масса которого погашается рассроченными взносами, во всяком случае представляется вопрос о том, какой из двух способов вспоможения предпочтительнее в интересах самого правительства: немедленное ли, одновременное вспоможение значительной суммой — или также рассроченное вспоможение менее значительными взносами.

Положим, например, что капитал в 400 миллионов, дающий 3%, погашается ежегодными взносами от известного сословия. Положим, что денежные средства этого сословия не дозволяют ему взносить в год более 16 000 000 руб. При таком взносе (16 000000) капитал выкупается годичными тиражами в 46,891 *лет. Всего в эти годы будет взнесено должниками

(16 м. Ж 46,891) = 750 256 000 руб.

Обременение для должников тут очевидное: на проценты уйдет с них более 35 000 000, то есть на каждый рубль капитала уйдет 88 коп. лишних денег. Невыгоден такой порядок уплаты и кредиторам, потому что им приходится ждать слишком долго.

*Значение десятичных дробей при определении продолжительности выкупа объяснено в статье «О необходимости умеренных цен». [529] Если ни сумма капитала, ни величина процентов не может быть понижена, остается одно средство облегчить и должников и кредиторов: нация может дать помощь должникам. и тогда их бремя уменьшится, а уплата долга пойдет скорее. Теперь положим, что правительство находит возможным облегчить это дело принятием на себя одной пятой части платежа. Спрашивается, что будет менее обременительно для правительства, то есть для нации: производить ли ежегодную прибавку в 4000000 руб. к ежегодному взносу должников (тогда весь взнос повысится до 20 милл., и 4 милл., которыми в ‘нем участвует правительство, составят одну пятую часть его), или оказать единовременную помощь непосредственной уплатой 80 милл. рублей (то есть одной пятой части капитала)?

Человеку, не знакомому с финансовыми расчетами, может показаться, что для правительства менее обременителен первый способ; при котором пособие производится ежегодным взносом малых сумм; но, в сущности, вовсе не то.

Если правительство будет ежегодно давать 4 милл., то ежегодным взносом, увеличившимся до 20 милл., капитал будет уплачен в 30,99 лет; в это время будет всего (капитал и проценты) переплачено 619 800 000 руб.; из них пятая часть (каждый год из 20 милл. 4 милл.), то есть 123 960 000 руб., будет уплачено правительством. С этой суммой должны мы сравнивать разные случаи помощи единовременным пособием.

Первый случай был бы тогда, если бы правительство имело возможность единовременно уплатить 80 милл. из наличных денег без займа; тогда останется к уплате силами исключительно одних должников 320 000 000 капитала, и ежегодным взносом 16 милл. от должников эта сумма будет уплачена также в 30,99 лет, как и при первом способе вспоможения, и с должников сойдет в эти годы 495 840 000 руб., то есть ровно столько же, как и при другом способе.

Итак, для должников решительно все равно, каким образом дается им помощь — единовременным большим или ежегодными малыми пособиями. Для кредиторов первый способ предпочтительнее, потому что они за один раз и в самом начале выкупной операции получают при нем ту принимаемую на себя нациею долю выкупа, которая при другом способе выплачивалась бы постепенно во все продолжение выкупной операции. Наконец для правительства также первый способ (единовременный большой взнос) гораздо менее убыточен, нежели вспоможение малыми ежегодными частями. На 80 милл. сберегаются этим способом правительству 43 960 000 руб. сравнительно с пожертвованиями, каких требовали бы ежегодные пособия.

Но мы делали вывод в том предположении, что правительство выдает единовременно деньги, которыми свободно располагает, не прибегая к займу, для уплаты единовременного большого вспо[530]можения. Спрашивается теперь, до какой степени выгодно будет правительству заключить заем для такой операции?

Когда бы проценты займа были ниже процентов по облигациям, само собой разумеется, тут была бы выгода, хотя бы даже всю выдаваемую сумму пришлось занять. Например, если бы заем (например, у кредитных учреждений) был сделан по 1/2%, он (при величине 80 милл.) уплачивался бы ежегодными взносами 4 милл. в 23,941 года, и всего пошло бы ‘на уплату его с процентами 95 764 000 руб., то есть облегчение для казны было бы 28 196 000 руб. *.

Если бы процент займа был равен проценту облигаций, тогда правительство имело бы выгоду, если бы могло хотя самую ничтожную часть вспомогательной суммы выдать из наличных денег, на которые не считались бы проценты. Например, если бы хотя 1 000 000 руб. был взят из наличных денег, остальные 79 000 000 руб., занятые по 3%, уплачивались бы (ежегодным взносом 4 000 000 руб.) в 30,364 года, и пожертвование облегчалось бы на 1 504 000 руб. **.

Наконец, если заем сделан по проценту высшему, нежели облигации, то можно поставить общим правилом, что единовременное вспомоществование бывает гораздо легче ежегодных пособий тогда, когда посредством займа получается только такая часть вспомоществования, сумма процентов на которую или меньше, или хотя равна сумме процентов со всего вспомогательного капитала. Например, на 80 милл. по 3% приходится 2400 000 руб. %. Потому при займе в 4% было бы очень выгодно занять 60 милл., только 20 милл. жертвуя свободными деньгами; при займе в 5% — занять 48 милл., только 32 милл. жертвуя наличными деньгами, и т. д. Тут расчеты были бы следующие:

1. При 4% заем в 60 милл. ежегодными взносами 4 милл. погашается в 23,369 лет; сумма годичных уплат 93 476 000 руб.; сбережение 10 484 000 руб. ***

2. При 5% заем в 48000000 тем же взносом погашается в 18,789 лет; сумма взносов 75156 000 руб.; облегчение 16 804 000 руб. **=*.

3. При 6% заем 40 милл. (процент 2400000) погашается в 15,000 лет; сумма взносов 60 милл., облегчение 23960 000 руб. *****,

• 123 960 000 за вычетом 95 764000 руб.

**30364 ж на 4 милл. = 121 456 000 +1 000 000 = 122 456 000 руб.

*** 93 476 000 руб. и 20 000 000 руб. уплаченные из свободным денег, составляют 113 476 000 руб. — вот весь расход правительства. Эту сумму надобно вычесть на 123 960 000 руб. которые оно израсходовало бы, предпочитая ежегодные пособия единовременному.

**** 75 156 000 + 32 000 000 = 107 156 000 руб. Вычитаем эту сумму из 123 960 000 руб.

***** 60 милл. + 40 милл. (которые даны из свободных денег) = = 100 милл [531] Сличая эти выводы, мы видим, что чем значительнее часть единовременного вспоможения, дающаяся из свободных денег, тем больше облегчение. При процентах займа, значительно превышающих процент облигаций, эта доля облегчения очень велика при равной сумме уплаты на проценты, что облегчение очень значительное, и возможно даже превышение нормы, которую мы приняли для выгодной очень величины займа, и все-таки казне он еще будет выгоднее ежегодных пособий.

Так, например, при 4,2% займа (мы берем для примера этот процент, 42 руб. с 1000, думая, по высоте курса наших фондов на лондонской и других иностранных биржах, что иностранный заем мог бы быть заключен не выше этого процента, если из 80 милл. только 20 даются свободными деньгами, а 60 милл. получаются через заем, все-таки выгоднее заключить этот заем и дать единовременное пособие, нежели помогать ежегодными взносами. Именно платежом 4 милл. в год заем 60 милл. по 4,2%, проценты на который составляют 2520 000 руб., погашается в 24,163 года, и облегчение правительству состоит все-таки не менее нежели в 7308 000 рублей*

Кончив эти объяснения, возвращаемся к вопросу о выкупе силами освобождаемых крестьян с пособием от нации.

Мы положили примерно, что это пособие может равняться одной третьей части всего выкупа.

Мы видели, что единовременное вспомоществование менее убыточно для государства, ‘нежели вспоможение ежегодными пособиями. Оно также выгоднее и для помещиков, именно в интересе которых и оказывается желательным пособие от государства.

Итак, предположим, что государство приняло бы на себя 176 940 000 руб., то есть третью часть всего выкупаемого капитала. Оставалось бы уплатить «крестьянам своими силами 355 000000 руб. При ежегодной подати в 3 руб. сер. (с 10 844 902 душ 32 534 706 руб. в год) этот капитал выкупался бы в 39 тиражей, или в 13 лет.

Для помещиков было бы тут значительное удобство перед первым путем выкупа силами одних крестьян без пособия правительства.

Во-первых, немедленно была бы произведена уплата всем владельцам, имеющим менее 100 душ, и затем оставалось бы из пособия государства еще 80 или более миллионов для уплаты другим помещикам. Из этих денег, вероятно, мог бы быть уплачен весь выкуп владельцев до 200 или даже 250 душ. Оставалось бы ждать уплаты из всего сословия помещиков только пяти или шести тысячам богатейших людей, имеющим большой кредит,

• Годичная уплата 4 милл., в 24,163 года составляет 96 652 000 руб., притом свободными деньгами дано 20000000 руб., всего пожертвование — 116 652 000 руб.; вычитая эту сумму из 123960 000 руб. которые ушли бы на ежегодные пособия, получаем 7 308 000 руб. [532] пользующимся почетом у банкиров и оптовых торговцев, которые по первому желанию каждого из них разменяли бы на наличные деньги его облигацию. Все остальные помещики получили бы уплату немедленно.

Хотя при таком размере немедленной уплаты оставалось бы ждать очереди выкупа по тиражу только таким людям, для которых ожидание не затруднительно, но и для них срок ожидания чрезвычайно сильно сократился бы сравнительно с выкупом по первому пути. Тогда средний срок ожидания для владельцев поместий более 500 душ был бы около 15 лет; теперь он был бы всего только около 7 лет, то есть сократился бы с лишком вдвое.

Но где же средства для государства заплатить вдруг около 177 милл. руб.? Ответ на это готов у каждого: каждому из нас приходится беспрестанно слышать и читать о трех способах получения государством значительных сумм при недостатке громадных запасов свободной звонкой монеты. Эти средства: 1) выпуск кредитных билетов; 2) обмен долговых обязательств правительства на билеты государственных кредитных учреждений; 3) заем. Против каждого из этих средств представляются возражения, быть может основательные, если речь идет о страшных суммах в 11/2 или 2 миллиарда, но лишающиеся всякого смысла, если требуется только незначительная цифра каких-нибудь 175 000 000 руб.

Выпуск кредитных билетов на всю сумму единовременного вспоможения, конечно, дешевле всего обошелся бы правительству. При нем государство избавилось бы от всего расхода на проценты и жертвовало бы действительно только одним нужным для вспоможения капиталом. Экономия от этого сравнительно с пособием посредством ежегодных уплат простиралась бы свыше 65 000 000 руб. Но возможен ли выпуск 177 000 000 руб. кредитных билетов? Мы не имеем ни малейшего права сомневаться в этом, когда вспомним, что в течение трех сряду лет (1853, 54 и 55) выпускалось средним числом в год более 65 000 000 руб. *, а в непосредственно следовавшем за этими выпусками году (1856) было выпущено вновь более 180 000 000 руб. **. Заметим притом, что эти выпуски обращались на покрытие административных издержек и на войну, то есть на расходы, называющиеся в политической экономии непроизводительными; между тем как предполагаемый выпуск, не равняющийся даже выпуску 1856 года,

• По отчету г. министра финансов о кредитных учреждениях за 1852 год, к 1 января 1853 года находилось кредитных билетов в обращении 311 375 581 руб.; а по отчету за 1855 год к 1 января 1856 года находилось 509 181 397 руб.; следовательно, в три года было выпущено 197 805 816 рублей.

** По отчету г. министра финансов за 1855 год, к 1 января 1856 года состояло кредитных билетов в обращении 509 181 397 руб., а по отчету в следующий год к 1 января 1857 года состояло кредитных билетов уже 689 279 844 руб. Следовательно, в течепие одного года было выпущено 180 098 447 руб. серебром. [533] обратился бы на расход самый производительный, то есть на заменение обязательного труда свободным и на приобретение личностью гражданской самостоятельности. А известно, Что 3 рубля, выпущенные на производительный расход, менее обременяют рынок, нежели 1 рубль, выпущенный на расход непроизводительный. Потому 177 000000 руб., поступающие на рынок для выкупной операции, менее обременят его, нежели 60 000 000, поступивших в обращение для ведения войны.

Надобно думать, что все вспоможение (176 940000 руб.) могло бы быть создано выпуском новых кредитных билетов без малейшего обременения рынка. Но положим, что такой размер выпуска был бы неудобен; рассмотрим же финансовые последствия другого средства к получению денег, вникнем в условия немедленного обмена некоторого количества выкупных облигаций на долговые обязательства по залогу поместий.

Писатели, останавливающиеся на этом средстве, обыкновенно предполагают поставить такой обмен принудительным условием, так чтобы помещикам, у которых имения заложены в кредитные учреждения, сумма выкупа прямо зачиталась в уплату долга рубль за рубль, а потом государство выплачивало бы кредитным учреждениям переведенный на него с помещиков долг. Если бы такое обязательство было необходимо, если бы зачет не мог быть произведен путем добровольного желания, конечно, надобно было бы прибегнуть к обязательной мере. Но зачем употреблять стеснительную меру, когда дело легко исполнить без нарушения свободы? Мы думали бы, не принуждая никого из помещиков к тому или другому употреблению выкупных облигаций, произвести обмен следующим образом.

Объявляется, что кредитные учреждения принимают выкупные облигации в зачет долгов по поместьям с премией 5 коп. на рубль. Выкупная облигация принимается в такой зачет не по одному долгу того поместья, за которое дана, но вообще по долгу какого то ни было заложенного поместья, по зачету долга, состоящего на предъявителя облигации, кто бы он ни был, точно так, как бы принимались наличные деньги. Тогда человек, который не в состоянии рассчитать выгоду от размена облигации, дающей только 3% на долг, по которому берется с него 4%, будет иметь очевидную выгоду продать свою облигацию по 102 или 103 руб. за каждые 100 руб. ее номинальной ценности, а каждый расчетливый помещик будет иметь выгоду купить облигацию по такой цене, чтобы внести ее по 105 руб. в уплату своего долга. Наконец, если бы не достало у многих владельцев догадливости о такой простой выгоде, то немедленно занялись бы этим делом оборотливые люди, сделались бы посредниками между владетелями облигаций и должниками кредитных учреждений, и выкупные облигации быстро влились бы на выкуп долгов в кредитные учреждения в таком количестве, какое только угодно будет [534] назначить кредитным учреждениям. Принуждения никому бы не было, а была бы выгода расчетливым людям.

Если бы вся сумма государственного вспоможения доставлена была выкупной операции таким обменом, расходы государства были бы таковы:

176 940000 рублей облигаций, обмененные кредитными учреждениями за долг, были бы перенесены на счет государства с уплатой по ним 1/2 процента. Внося по третям ежегодно 16 000 000 рублей в год (почти такой размер имели бы ежегодные пособия, если бы правительство посредством их помогало выкупной операции на одну третью часть) в кредитные учреждения, государство уплачивало бы переведенный на него долг в 12,1 лет, и всего понадобилось бы в течение этих лет уплатить 193 600 000 руб. А если бы вспоможение производилось ежегодными взносами, то они продолжались бы 14,13 лет и составили бы 226 080 000 руб.; следовательно, государство сберегало бы через единовременное вспоможение посредством кредитных учреждений 32 580 000 руб.

Но мы тут принимали, что решительно вся сумма вспоможения доставлена обменом облигаций на долговые обязательства; а между тем нет ни малейшего сомнения, что если бы правительство и нашло неудобным выпуск кредитных билетов на всю сумму 176 940 000 рублей (хотя и такой размер едва ли представлял бы серьезные неудобства), то никто в мире не мог бы сказать ничего против выпуска кредитных билетов в гораздо меньшем количестве 57 000 000 рублей, — количестве, которое меньше среднего годичного выпуска их в 1853, 1854 и 1855 годах. Таким образом, даже при самой крайней осторожности в выпуске кредитных билетов правительству пришлось бы искать содействия кредитных учреждений только на сумму 120 000 000 рублей, а остальные 56 940 000 рублей единовременного вспоможения были бы покрыты кредитными билетами. Тогда операция имела бы следующий расчет:

120 000 000 облигаций, принятых кредитными учреждениями в зачет долгов, перенесенных на счет государства, с уплатой 1 1/2 процента, были бы погашены третными взносами на сумму 16 000 000 в год в продолжение 766 лет; сумма этих взносов составила бы 127 360 000 рублей. Прибавив к ним 56 940 000 рублей выпущенных билетов, получаем сумму пожертвований правительства 184 300 000 руб. Сравнительно с ежегодными пособиями это представляет экономию около 52 000 000 рублей.

Нам казалось бы, что против этого способа не может быть уже ровно никаких возражений, не только основательных, но даже и неосновательных, и что при размере выкупа, найденном нами, и при степени участия на одну третью долю, принимаемого в нем государством, не было бы государству ни малейшей надобности прибегать к займу. [535] Но положим, что было бы найдено удобным прибегнуть к займу. По курсу, какой имеют русские фонды на лондонской бирже (наши 4 1/2-процентные фонды в течение всего 1858 года не спускались ниже 98, а большею частию стояли на 100 и поднимались даже выше), надобно полагать, что легко было бы заключить 4 1/з-процентный заем по курсу 97 рублей 75 копеек или даже выше. Но положим, что заем был бы заключен даже только по курсу 96 руб.

Мы уже приняли, что выпуск 56 940000 рублей кредитными билетами не имеет против себя никаких возражений. Потому заем потребовалось бы заключить только на остальные 120 000 000 рублей. При курсе 96 руб. получение такой суммы требовало бы записи в капитал долга 125 миллионов. Такой долг при 4 1/2% выкупался бы третными взносами на сумму 16 000 000 рублей в год в течение 9,36 лет, вся сумма взносов составила бы за это время 149 760 000 рублей. Прибавляя к тому цифру выпущенных билетов (56 940 000), мы получаем, что вся сумма пожертвований правительства составляла бы 206 700 000 рублей. Сравнительно с ежегодными пособиями этот способ обошелся бы государству дешевле почти на 20 000 000 рублей.

Но мы предполагали, что вся сумма вспоможения, остающаяся за выпуском кредитных билетов, покрывается посредством займа, без призвания кредитных учреждений к участию в операции. А, конечно, без всяких колебаний можно было бы призвать их к участию хотя бы 60000 000 рублей, если бы даже не захотели увеличить это участие до 120000 000 рублей. Такая сумма (60 000 000 рублей) уже совершенно ничтожна для учреждений, имеющих годичный оборот в 20 раз больший, имеющих более миллиарда рублей вкладов и более миллиарда рублей ссуд. А если из 120 000 000 рублей, непокрываемых выпуском кредитных билетов, 60 000 000 рублей приобретаются зачетом на долги по кредитным заведениям, то для иностранного займа остается только 60 000 000 рублей. Тогда вся операция имела бы следующий вид.

Из 16 000 000 ежегодного взноса 900 000 отчислялись бы на уплату процентов кредитным учреждениям [*], остальные 15 100 000 рублей шли бы на проценты и выкуп долга. Третными уплатами этих 15 100 000 рублей заем в 60 000 000 рублей по 4,5%, требующий по курсу 96 рублей записи в капитал 62 500 000 руб., выкупался бы в 13,84 третей года.

По выкупе его весь ежегодный взнос обращался бы к выкупу долга, перенесенного кредитными учреждениями на счет государства. Эти 60 000 000 выкупались бы в течение 11,585 третей года.

• В размере 50 000000 рублей обмен облигаций на долги произошел бы, конечно, без всяких поощрений: надобно же предположить, что из 10 человек найдется хоть один расчетливый, который сообразит, что выгодно отдать доход п 3 процента на выкуп расхода в 4 процента. Потому для обмена в 50 000 000 мы не полагаем премии. [536] Итого, оба долга вместе, иностранный и в кредитные учреждения, выкупались бы в 25,425 третей года, или в 8,475 лет. По 16 000 000 в год это составит 135 600 000 рублей. Прибавим к тому 56 940 000 выпущенных кредитных билетов, и сумма 192 540 000 будет итогом всех пожертвований государства. Это составило бы сбережение с лишком в 33 500000 рублей сравнительно с ежегодными пособиями. Надобно сделать еще одно замечание.

Мы говорили о займе, совершаемом исключительно на биржах Западной Европы. Внутренний рынок представлял бы, без сомнения, условия более благоприятные. Когда кредитные учреждения платили по вкладам 4%, сумма их вкладов увеличивалась ежегодно почти на 50 000 000 рублей средним числом *. Теперь, когда общество уже несколько привыкло к получению из кредитных учреждений 3%, конечно, не только прежняя цифра 4%, но даже и 3 1/2 процента были бы очень привлекательны для нашей публики, и нет сомнения, что если бы через посредство кредитных учреждений был открыт внутренний заем по 31/2 процента, он удался бы вполне даже тогда, когда бы размер его был выше 75 000 000 рублей. Если бы кредитные учреждения могли перенести без вреда для своих дел соперничество внутреннего займа по проценту высшему, нежели какой дают их вклады, этим открывалась бы совершенно новая перспектива для участия государства в выкупной операции. Тогда нечего было бы и говорить про выкупные облигации. Их существование ограничилось бы несколькими неделями, все они были бы обменены на деньги в три-четыре месяца, и, начавшись, например, в марте, вся выкупная операция была бы кончена в июле или августе того же года.

Но могут ли обороты кредитных учреждений безвредно выдержать соперничество внутреннего займа, например по 3 1/2 процента? Это — вопрос, для решения которого нужно знакомство с положением наших кредитных учреждений более подробное, нежели какое имеет публика. Потому мы и не вводим в наши соображения тех средств, которые представлялись бы для выкупной операции возможностью подобного займа.

Мы видели, что при цифре выкупа, определенной нашими расчетами, выкупная операция легко и довольно быстро совершается исключительно силами самих освобождаемых крестьян. Если потом излагали мы способы совершить ее иным путем, именно при пособии государства с предоставлением, однако же, главной массы выкупа делу самих крестьян, то основанием для такого предположения служила не столько нужда крестьян в по-

• По отчету г. министра финансов о кредитных учреждениях за 1852 год, к 1 января 1853 года сумма вкладов составляла 806 083 233 руб. серебром. По отчету за 1856 год, к 1 января 1857 года она простиралась до 1 002 639 068 руб. серебром; это составит за 4 года 196 555 835 руб. серебром вкладов. Заметим притом, что в числе этих 4 лет были 3 года войны, конечно действовавшей очень невыгодным образом на возрастание национального капитала. [537] мощи, сколько наклонность наша принимать близко к сердцу интересы помещиков и даже те их желания, которые не имеют особенной экономической основательности. Помещики должны находить слишком продолжительным сроком разложение выкупа на 22 года, хотя, в сущности, при полном удобстве продавать облигации безубыточно ожидание не могло бы стеснять их в денежном отношении. И вот мы в удовольствие им нашли несколько вовсе не обременительных для государства способов устроить дело так, чтобы все помещики, имевшие менее 200 душ, получили выкуп немедленно, а остальным (из 85000 помещиков всего только 6 или 7 тысячам богатым) помещикам срок ожидания тиража сокращался с лишком вдвое, и чтобы вся выкупная операция кончалась в 13 лет. Для этого нужно только, чтобы государство приняло на себя одну треть выкупа и оказало эту милость помещикам не ежегодными пособиями, а единовременным вспомоществованием, причем пожертвование государства простиралось бы, смотря по различию избранных для того способов, от 176 940 000 руб. (при исключительном получении этой суммы через выкуп кредитных билетов) до 192500000 руб. (при получении части суммы вспомоществования через заграничный заем).

Кажется, что такой срок выкупа, с немедленною выдачей всего выкупа девяти владельцам из десятерых, уже не представляет ни малейших поводов к жалобам с их стороны на денежные затруднения в ожидании выкупа.Но если бы и эти условия найдены были стеснительными для них, и, например, государство захотело бы дать немедленное удовлетворение еще большему числу помещиков и для немногих остальных еще более ускорить срок ожидания, например окончить всю выкупную операцию в 10 лет, то и это не потребовало бы пожертвований, слишком обременительных для государства. Тогда государству нужно было бы принять на себя несколько менее половины выкупа, именно 252 700 000 руб.; пожертвования, которых стоило бы ему единовременное пожертвование такой суммы, простирались бы, смотря по различию источников, избранных для получения этой суммы, от 270 до 300 милл. с рассрочкой погашения такой суммы от 15 до 20 лет. При таком размере единовременного пособия немедленно получили бы выкуп все помещики, имевшие до 400 или 450 душ, остальные до 500 душ получили бы выкуп в первый же год, и ожидать следующих тиражей пришлось бы только 3500 самых больших помещиков, имевших более 500 душ.

Само собой разумеется, что если бы такие условия (тиражи на 10 или 13 лет с немедленной выдачей выкупа помещикам до 200 или 400 душ) показались бы предупредительными до излишества и приняты были бы достаточно льготными для помещиков более широкие размеры ожидания, то рассрочка выкупной операции на каждый год свыше 13 лет значительно уменьшала бы сумму пожертвований, какие следовало бы принять на себя государству. [538] Так, например, при 15-летнем сроке выкупной операции от государства потребовалось бы единовременное пособие только в 141000000, и пожертвования, которых стоило бы государству такое пособие, простирались бы от 141 000 000 руб. до 155 000 000, смотря по различию источников, избранных для получения денег. Тогда получили бы немедленный выкуп все помещики до 175 или 180 душ.

Словом сказать, при той цифре выкупа, какая найдена нами, уже слишком льготно для помещиков было бы участие государства в выкупе даже на половину выкупа, совершенно удовлетворительно участие на одну третью долю, достаточно участие на одну четвертую долю, и мера пожертвований государства не должна была бы переходить границ 140—200 милл. руб. Да и в этих размерах и вообще во всяких других, даже меньших размерах. Пособие со стороны государства будет при найденной нами цифре выкупа не следствием надобности в том для помещиков или крестьян, а чисто только предупредительностью, любезностью, благосклонным подарком со стороны правительства помещикам для доставления им льготы, в сущности, излишней. Собственно говоря, правительству не было бы нужды делать ровно никаких расходов, и, если оно пожертвует при найденной нами цифре выкупа хотя одним рублем, это пожертвование будет следствием разве только благосклонности к помещикам из высших государственных соображений.

Только эти высшие соображения и могли бы приводить при найденной нами цифре выкупа к соображению о том, до какой степени возможно государству избрать для выкупа.

Третий путь,

при котором выкуп в целом размере своем принимался бы на счет государства

Пока государственные крестьяне остаются обложены податью, которая на сумму около 3 руб. с души выше подати, собиравшейся с крепостных крестьян, освобождение крепостных крестьян, которые, без сомнения, будут обложены (по крайней мере по окончании выкупа, если до окончания его обязаны были бы платить более) податями наравне с государственными крестьянами, будет оказываться операциею, дающею около 32 500 000 руб. прибавки в государственных сборах. Этой суммой, вновь прибывающей в государственный доход, покрывается весь выкуп в 22!/з года, две трети его в 13 лет. Итак, если правительство не преднамерено изменять податей с государственных крестьян в течение этих сроков, ему достаточно сравнять с ними освобождаемых крестьян, и тогда оно, если бы даже и хотело, не может сделать того, чтобы силами самих освобождаемых [539] крестьян не были уплачены две трети выкупа (если подати с государственных останутся не уменьшенными 13 лет) или вся сумма выкупа (если подати с государственных крестьян останутся не уменьшенными в течение 22 1/з лет). Тут государство могло бы только сказать: «я принимаю на себя весь выкуп», могло бы только усложнить разными переносами сумм из одних касс в другие финансовую операцию, но сущность операции осталась бы одна и та же: выкуп производился бы на деньги, получаемые с освобожденных крестьян, и притом именно на тот излишек этих денег, который получается вследствие освобождения и который не получался казною прежде.

Но мы уже говорили, что правительство может найти возможность к преобразованию той финансовой системы, по которой двумя главнейшими источниками доходов служили два налога, равно невыгодные для государства в экономическом отношении: винный откуп и подушная подать с крестьян. Если преобразование коснется и второго налога раньше окончания выкупной операции, подобно тому как уже решено правительством отменить винный откуп, тогда, конечно, отношение выкупной операции к сборам с освобожденных крестьян и к источникам государственных доходов должно будет измениться. В таком случае представятся два вопроса: возможно ли было бы для государства принять весь выкуп на свой счет, и, если это было бы возможно, то справедливо ли было бы это?

Относительно возможности сомнений не должно существовать. Преобразование податей и налогов, не согласных с экономическими расчетами, в налоги, более соответствующие условиям финансовой науки, всегда сопровождается увеличением государственного дохода. Потому, если бы даже при настоящем размере государственных доходов принятие всей выкупной операции на счет государства казалось затруднительным для казны, то после улучшений, о которых мы говорим, оно должно было бы стать делом более легким или даже могло бы стать делом совершенно легким. Но мы посмотрим, могло ли бы оно быть трудным даже при настоящем размере государственных доходов.

Предположим, что в настоящее время доходы государства простираются до 275 000000 рублей. Этими доходами при помощи разных финансовых операций (например, займов и т. д.) покрываются расходы. Пусть все остается попрежнему. Но с освобождением крепостных крестьян государственные доходы увеличиваются на 32500 000 рублей, а расходы остаются прежние. Ясно, что государство имеет 32500 000 рублей, которыми может располагать на выкупную операцию. С улучшением финансовой системы, то есть главнейшим образом заменением подушной подати и винного откупа другими, более выгодными для государственного хозяйства налогами, прежняя сумма доходов должна необходимо увеличиться, следовательно и та часть их, [540] которая может быть обращена на выкуп, должна необходимо возрасти. Но если мы даже возьмем только прежнюю ее величину, и тогда выкуп совершился бы легко. Разница только в том, что эти 32 500 000 руб. получались бы вместо подушной подати из других, более выгодных для народного хозяйства источников. Мы уже видели при изложении первого и второго пути выкупа, что годичный доход этого размера совершенно достаточен для совершения выкупной операции. Разница между третьим и первыми двумя путями состоит главным образом в том, будет ли преобразована финансовая система современно выкупной операции или нет. Если будет преобразована, то вместо прежних источников государственного дохода открываются новые, более обильные, и, между прочим, та часть подушного оклада, на которую прежде совершался выкуп, заменяется другим налогом, более выгодным для государства. Следовательно, цифры выкупных средств или остаются прежние, или, вернее сказать, возрастают.

Мы положим, что они остаются прежними. Тогда, если бы государство не захотело делать никаких пожертвований, оно оставило бы на выкуп только 32 500 000 рублей, которыми при новой системе заменились прежние 32 500 000 рублей, получавшиеся от прибыли в подушной подати вследствие освобождения крестьян. Тогда выкуп попрежнему совершился бы в 22 1/з года, и расход правительства был бы номинальный вроде того, как частный человек, получив от одного из своих знакомых ренту в 500 рублей, принял бы на себя уплату его кредиторам 500 руб. в год.

Но от имени многое зависит. Государство, назвав тогда выкупную операцию своим делом, конечно захотело бы и оказать ей некоторое содействие, то есть с разницею в названии прибегло бы к тем средствам, какие уже изложены при объяснении второго пути. Мы не будем излагать всех постепенностей того пособия, какое оно могло бы оказывать выкупной операции без обременения себя, — они более или менее сходны с принятыми у нас при изложении второго путь. Возьмем только крайнюю степень пособия, именно немедленную выдачу всего выкупа.

Даже для этого были бы достаточны два первых средства к получению денег, то есть выпуск кредитных билетов и зачет выкупа за долги кредитным учреждениям, и не было бы нужды заключать иностранного займа.

Пример 1856 года показывает возможность выпуска кредитных билетов более нежели на 180000 000 рублей. Итак, положим, что будет выпущено для выкупа 181 940 000 рублей кредитных билетов.

Затем из общей цифры выкупа (531 940 000 рублей) остается 350 000 000 руб. Долги по поместьям в кредитных учреждениях простираются на сумму, гораздо высшую этой цифры и составляют, конечно, более 450 000 000 руб. . Итак, они были бы [541] слишком достаточны для покрытия части выкупа, остающейся за выпуском кредитных билетов. [Ниже мы изложим причины, по которым при таком размере обмена считаем нужным произвольный обмен, с премиею заменить прямым зачетом долга в выкупную сумму. Тогда взносом по третям 32 500 000 руб. в год выкупались бы 350000 000 руб. долга, зачтенного за выкупленные облигации, в 11,75 лет. Сумма пожертвований за все эти годы составляла бы 381 875 000 рублей.

Если же правительство при увеличении своих доходов вследствие преобразования финансовой системы нашло бы возможность усилить этот взнос отделением, например, 7 500 000 руб. в год из прибыли дохода, доставленной финансовыми преобразованиями, то взносом 40 миллионов руб. в год по третям весь долг, перенесенный кредитными учреждениями на счет государства, погашался бы менее нежели в 9 1/2 лет, именно в 28,161 третей, и вся сумма расходов на его выкуп простиралась бы до 375 480 000 руб., то есть правительство через усиление взноса на 2 500 000 руб. в треть сокращало бы свои расходы в течение 9 лет почти на 6 400000 руб. Эта выгода, по нашему мнению, уже не стоила бы усилий на увеличение взноса; иначе сказать, выкупные средства сами по себе представляли бы уже столь выгодную пропорцию к величине долга, что совершенно не нужно было бы и желать особенных усилий казны для увеличения доходов выкупной кассы.

В иностранном займе не было бы необходимости даже и при этом крайнем размере, когда правительство принимало бы на себя весь выкуп и уплачивало бы его помещикам немедленно, без всякого отлагательства. Но, разумеется, если бы правительство нашло удобнейшим прибегнуть и к этому средству, ничто не помешало бы заключить заем в 50, в 75 или более миллионов, сколько показалось бы нужным. Надобно только помнить, что чем больше был бы размер займа, тем сильнее возрастали бы расходы по выкупной операции.

Расчеты, которыми наполнена вся наша статья, конечно, были утомительны для читателя и, разумеется, еще утомительнее были для нас: в течение нескольких дней перебрасывать косточки на счетах — занятие нимало не веселое. И для нас было бы гораздо легче не громоздить цифр на цифры, и публикою статья наша прочлась бы легче, если бы не была набита цифрами. Но в таком случае мы по примеру других должны бы ограничиться общими фразами, из которых не следует ничего положительного, и также по примеру других, вероятно, увлеклись бы произволом, не пришли бы к выводам, за достоверность которых ручается арифметика. Теперь мы по крайней мере имеем полное право сказать:

Выкуп крепостных крестьян с землей не только по настоящему наделу, но и по наделу, значительно увеличенному до той меры, при которой он действительно удовлетворял бы потребно[542]стям их благосостояния, такой выкуп вовсе дело не трудное; мало сказать: дело не трудное, нет, надобно сказать: он дело очень легкое, до такой степени легкое, что как ни поведите эго, хотя бы и не самым легким путем, он все-таки будет очень легок. Если весь он будет предоставлен исключительно силам крестьян, крестьяне с небольшим в 20 лет уплатят его, сами не замечая, что платят выкуп. Если правительство найдет возможным, чтобы государство помогло крестьянам, то пожертвованием всего только от 175 до 195 миллионов он сократится до 13 лет; и само правительство может избрать при вспоможении любой из многих способов, между которыми ни один не был бы обременителен для государства, требуя лишних расходов всего по нескольку миллионов рублей в год в течение 12 или 10 или даже менее лет. Наконец, если правительство захотело бы принять весь выкуп на себя, такое великодушие или, лучше сказать, такая благородная и вместе расчетливая решимость была бы соединена с увеличением государственных доходов вследствие финансовых улучшений значительными суммами, от которых, вероятно, оставался бы большой излишек на другие государственные надобности даже и в продолжение выкупной операции и которые по ее окончании все оставались бы в распоряжении казны.

II

Как аукнется, хак и откликнется. Русская позоворка.

Когда человек запуган страшным сном, он, очнувшись от него, еще не смеет в первую минуту верить, что страшный сон действительно был вздорным, нелепым сном; он мысленно колеблется верить ли ему в истину явившейся глазам его отрадной действительности. Так, вероятно, найдутся люди, до того запуганные чудовищными миллиардами, о которых твердилось им сотнями писателей, что будут, бедные, смущены исчезновением этих мил- лиардов от прикосновения к ним арифметики.

Куда же девались эти миллиарды? И как объяснить такое изумительное различие между чрезвычайно легким выкупом, о котором теперь прочли мы, и теми выкупами, о которых нельзя подумать без ужаса? — спросят они.

Найдутся люди, которые дадут ответ такого рода: «Мы полагали 150 или 200 рублей выкупа за душу; а он, автор статьи, находит выкуп равным только 50 рублям. Он говорит вздор. Ведь мы основывались на юридических претензиях. Мы разбирали, во сколько должен ценить крепостное право и крепостную землю помещик; стало быть, цифры, не согласные с нашими, — вздор».

Ах, вы держались юридической стороны вопроса! Это прекрасно. Но ведь и мы держались ее и даже строже, нежели вы. [543] Мы также берегли каждую копейку, действительно получаемую помещиком от крепостного права; мы также не хотим, чтобы пропала хотя одна копейка из того, что он получает теперь. Но только знаете ли, в чем сущность вопроса? Вот в чем.

Есть юридические отношения, убыточные для обеих участвующих в них сторон. В пример мы приведем случай неправдоподобный, но действительно происходивший на наших глазах.

У московского купца Саввы Филимонова был от первой жены сын Захар; по смерти первой жены Савва Филимонов женился на вдове, у которой был от первого мужа сын ‘Терентий. Старик любил и пасынка, но еще больше любил сына. Тут еще нет ничего особенного. Случилось (Савве Филимонову впасть в какое-то нравственное расслабление, и, воспользовавшись им, Захар, мужчина уж в летах, выпросил у отца право распоряжаться младшим сводным братом Терентьем, как вздумается ему, Захару, и заставил Терентья служить себе, Захару. И тут нет еще ничего удивительного. Но вот что странно: Захару вздумалось заставлять Терентья носить ему воду из реки не в ведре, а в решете. Как обьяснить такую фантазию, я не знаю; но дело было так, и Захар требовал от Терентья, чтобы воды в решете приносил он столько, сколько нужно ему, Захару, и его жене по домашнему хозяйству. Бедняжка Терентий должен был круглые сутки без отдыха бегать по лестнице брата и мучился до крайности; а Захар с женою все-таки сидели без воды, кроме разве той, которую тоже с трудом могли собрать в грязных лужах, остававшихся единственным результатом трудов их неусыпного водовоза. Терентий с самого начала замечал нелепость положения, в которое поставлен. Но что ему было делать? Однакоже вот оправился наконец Савва Филимонов, то есть старик-отец, и велел Захару прекратить это дикое отношение. Как тут было рассчитываться Захару с Терентьем? Захар, который жил особым домом, начал утверждать, что его хозяйство расстроится, если он лишится дарового работника, и представил дело с юридической стороны в следующем виде: «Терентий работал на меня круглые сутки без отдыха; освобождая его, я возврашаю ему все его время, следовательно могу требовать в вознаграждение, чтобы он заплатил мне все те деньги, каких стоит капитализированная ценность его труда». Разумеется, счет вышел страшный. Терентий, возя воду в бочке, может навозить воды в месяц на 30 рублей серебром, стало быть — в год на 360. Капитализируя эту ценность по 7/2%, Захар сосчитал, что за освобождение водовоза Терентья ему, Захару, следует получить с него, Терентья, 4800 рублей. Расчет очень милый. Но не очень мило для Захара было то, что Терентий чуть ли не вернее его производил расчет таким манером: «В решете я в целый год успел бы принести тебе разве несколько капель воды. Оценим эти капли, и я, пожалуй, заплачу тебе их ценность. Она равняется нулю; получи же его, и ты не [544] останешься в убытке. Ведь ты и прежде сидел без воды, так за что же тебе получать деньги? Что ты теряешь, когда я избавляюсь от совершенно напрасного изнурения, не приносящего тебе ровно никакой пользы?» Как тут рассудить? Пришли оба к отцу. Старик говорит: «Эх, брат Захар, не ожидал я от тебя этого! Видно, ты его братом себе не считаешь, да и меня, старика, не уважаешь. Не хочу же я над тобою и суда иметь, коли ты непочтителен; а ступайте вы судиться к чужим людям, — пусть они вас рассудят». Что вы думаете, как рассудят посторонние люди?

Крепостное право — это истинное подобие решета, в прорехи которого вытекает решительно вся ценность, находящаяся в нем. Мужик трудится на вас целый год — это правда, земли у вас много — и это правда. Но вы все-таки разоряетесь с каждым годом больше и больше; ваша земля и с мужиками заложена и перезаложена, и как хотите высоко цените стоимость обязательного труда и земли, уступленной крестьянам, цените их хоть в 10000 рублей на душу, а в результате все-таки оказывается, что с земли, уступленной крестьянам, вы не получаете ни копейки: она служит только к прокормлению крестьян; а прокормление крестьян служит только к тому, чтобы они работали на вас; а изнурительная работа их на вас служит только к тому, что вы с ваших господских полей получаете с десятины по 20 руб., вместо того, что получали бы по 40 или 50 руб., если бы крепостного права не было. Так вот оно каково дело: половина полей вашего поместья служит только к тому, чтобы другая половина приносила вам гораздо меньше дохода, нежели получалось бы вами с нее тогда, когда бы другая половина не принадлежала к вашей собственности. Что же вы теряете, лишаясь этой другой, убыточной для вас половины? Ровно то же самое, что теряет больной, лишаясь ревматизма, не дающего ему владеть правой рукой, или мозолей, мешающих ему ходить.

Взяв за основание расчетов одну из сторон крепостного права, неопровержимую с юридической точки зрения, многие выводят громадные цифры выкупа. Они забывают, что есть в том же праве другие стороны, столь же неопровержимые с юридической точки зрения, — такие стороны, которые приводят к отрицательным цифрам, и что если взять эти стороны и приложить их к первым, то в результате расчета, веденного строгим юридическим путем, окажется нуль или много-много 1'/2 копейки серебром.

Определять юридически величину выкупа — дело очень невыгодное для помещиков. Мы еще едва касались этой стороны вопроса, и то с великой бережливостью, потому что она чрезвычайно невыгодна для той стороны, интересы которой для нас кажутся интересами просвещения.

Мы желали бы, чтобы помещики получили как можно больше выкупа; но заметим тут слово можно. Когда я с бедного человека

35 Н. Г. Чернышевский, т. М 545 [545] буду требовать по очень сомнительному векселю десятки тысяч рублей, то самое выгодное для меня, что может случиться, это — то, что бедняк окончательно разорится на ведение дела против меня, и потом его посадят как несостоятельного должника в тюрьму, и я принужден буду сам же платить деньги за его содержание, не получив ни копейки из требуемой мною страшной суммы. А если бы я соразмерил свое требование с его средствами, я все-таки что-нибудь получил бы без всяких хлопот и проволочек и получил бы, может быть, даже больше, нежели мне следует. «Больше, нежели мне следует», потому что вексель очень сомнительного качества, и бедняк признает себя моим должником собственно потому, что не любит тягаться по уездным и всяким другим судам.

Нет ничего хуже, как решать государственные вопросы по правилам юридической казуистики. Она — мерка слишком узкая для них. Теперь вы накладываете ее на меня, и мне приходится от нее очень тесно; но ведь точно так же она может быть наложена и на вас, тогда вам ‘будет тоже неприятно.

Лучше оставим эту мерку. Она годится только для кляузничества. Важные дела надобно решать по совести и по здравому смыслу.

Здравый смысл говорит, что разорение освобождаемых крестьян отзовется самыми невыгодными следствиями на всем государственном организме и более всего на самих помещиках. При слишком высокой оценке выкупа ежегодные взносы с крестьян будут слишком высоки. Слишком высокими ежегодными взносами в два-три года крестьяне разорятся. Разорившись, они не будут в состоянии платить не только высокого, но и ровно никакого выкупа. Вся выкупная операция расстроится, когда помещики не успеют еще получить и десятой части выкупа, и в результате окажется у помещиков в действительном получении много-много по 25 руб. с души; а между освобожденными крестьянами окажется всеобщее разорение и неоплатные недоимки. От этого предостерегает здравый смысл, говоря, что величина выкупа должна быть сообразна с силами крестьян.

Совесть говорит, что человек не должен при получении вознаграждения за свой доход ценить доход выше его действительной величины.

Здравый смысл говорит, что вред и себе, и другим делает тот, кто смущает государство неумеренностью своих претензий.

Совесть говорит, что дурно поступает тот, кто не старается миролюбиво и ко взаимному удовольствию кончить взаимными уступками дело, которое очень может кончиться миролюбиво и ко взаимному удовольствию, но которое не может кончиться ничем хорошим, если не будет ведено миролюбиво к общему удовольствию, со взаимными уступками.

Мы подадим первый пример уступок и с первого же раза сделаем их в полном размере, доведем их до самой той границы, дальше которой не позволяет итти здравый смысл.

546 [546] ш

Один рубль в кармане — лучше двух рублей в долгу.

Афоризм умных людей.

Величину выкупа, найденную нами, мы считаем самой высшей из тех, какие могут быть выведены точным расчетом. 49 руб. 5 коп. выкупа с души средним числом — больше этого ни одного рубля, ни одной копейки не выйдет в счете, если станете считать верно.

А меньше этого может выйти, и даже гораздо меньше. Ведь мы действительно возвышали все пропорции сверх правдоподобия для увеличения выкупной цифры.

Наша цифра не совершенно точная, а только приблизительная, заключающая в себе погрешность против действительной величины. Но достоверно то, что погрешность в ней вся исключительно с одной стороны: ни на одну сотую часть копейки она не может быть меньше того, что выйдет по совершенно точному расчету; но на сколько рублей она больше точной величины, этого мы не знаем и не советуем узнавать никому, кто заинтересован возможно высокою ценою выкупа.

Хорошо же, мы готовы отказаться от этой цифры для миролюбивого соглашения и принять норму выкупа в полтора раза большую.

Прочь все вычеты и учеты. Прочь все арифметические тонкости. Поставим дело прямо на суд здравого смысла помещиков и попробуем, нельзя ли решить его в двух словах.

Средний доход с крепостной души нельзя ценить выше 12 руб. серебром, — это известно каждому. Сколько из него надобно вычесть на доходы, чуждые крепостного права, на заботы по управлению, на страховую премию, этого всего мы теперь не хотим говорить, это все мы оставляем в стороне. Берем весь доход как он есть, 12 руб. с души.

По капитализации в 7'/2% это составит ценность всего крепостного имущества 150 руб. на душу.

Из этого имущества даже при увеличенном против настоящего наделе, какого мы желали бы, все-таки за помещиками останется и большая по пространству, и лучшая по качеству часть крепостного имущества.

А мы все-таки положим выкуп равным целой половине всей ценности крепостного имущества.

Будем считать его средним числом в 75 рублей на душу.

Разумеется, в барщинных имениях он будет средним числом несколько ниже, в оброчных средним числом довольно много выше, именно в первых около 70 рублей, во вторых около 90 рублей, считая оброчных имений одну четвертую часть.

Считая около 10 000 душ таких крестьян (заслуженных старост, дворецких, камердинеров, дядек и т. п.), за которых помещики

547 [547] сами не захотят взять выкупа, мы получим, что вся сумма выкупа будет простираться приблизительно до 812500 000 рублей.

Пользуясь такою огромной уступкой, как произвольное повышение ‘выкупа на целую половину, помещики, без сомнения, согласятся, что несправедливо было бы их землям оставаться изъятыми от податей.

Это тем неизбежнее, что право покупать землю, оставшуюся за помещиками, предоставляется всем сословиям. Неужели было бы возможно, чтобы одна и та же земля то избавлялась от податей, то подвергалась податям, смотря по имени и отчеству лица, ею владеющего?

Притом подать, платимая с земли, вовсе не уменьшит дохода наших землевладельцев. Она только поднимет цену сельских произведений и, следовательно, ляжет не на владельца земли, а на потребителей точно так, как, например, акциз, уплачиваемый табачным фабрикантом, лежит собственно не на нем, а на потребителях табака. Подобно фабриканту землевладелец не сам подвергнется подати, а только будет служить посредником между казною и потребителями, действительно платящими подать.

Крестьянские земли слишком обременены податью, и мы уже говорили, что надобно желать их облегчения. Потому мы и не думаем предлагать, чтобы подать < дворянских земель была так же велика. Но если она будет почти втрое меньше, она будет доставлять, наверное, половину того, что доставляют земли государственных крестьян, потому что за дворянами останется больше земли, нежели сколько находится в пользовании государственных крестьян или сколько отрезано будет освобожденным крестьянам, и притом земля, остающаяся за помещиками, вообще лучше качеством, нежели крестьянская.

Таким образом источниками выкупа будут служить:

Подать с освобожденных крестьян... ... 32 500000 руб. Подать с дворянских земель... ...... 16250000 » Итого..... 48750000 руб.

При таких средствах выкуп без всяких пожертвований со стороны государства, без выпуска кредитных билетов, без обмена выкупных облигаций на долги кредитным учреждениям окончился бы третными тиражами в 23 года и 3 месяца (точнее в 69,69 тиражей, или в 23,23 лет).

Если бы правительство нашло удобным помочь выкупной операции вспоможением, например, на 175000 000 р., то есть на одну пятую часть всего выкупа, то выкупная операция кончилась бы в 16 лет и восемь месяцев (точнее 50,07 тиражей, или в 16,69 лет). При этом, если бы сумма вспоможения составлялась через выпуск 75 000000 руб. кредитных билетов и зачет 100 000 000 долгов по кредитным учреждениям, и если бы на

548 [548] погашение этих долгов употреблялось потом третными взносами по 11250000 руб. в год, долг правительства кредитным учреждениям (100 000 000 руб.) был бы погашен в 6,54 лет, и вся сумма пожертвований правительства, рассроченная на 9 1/2 лет, простиралась бы до 182 325 000 руб.

Если бы правительство нашло возможным принять на счет государства одну третью часть выкупа, то есть 272 500 000 рублей, то остающиеся 540 000 000 облигаций были бы выкуплены в 131/2 лет (точнее в 40,607 тиражей, или в 13,539 лет). При этом, если бы сумма вспоможения составилась через выпуск 122 500 000 кредитных билетов и через зачет 150000000 руб. долгов в кредитные учреждения, то при третных взносах по 11 250 000 в год перенесенный на государство долг кредитных учреждений выкупался бы в 14,886 лет, требуя взносов на сумму 167 467 500 руб. Но ‘при этом должно заметить, что государство платило бы на его погашение взносы из собственных средств только в продолжение 13,539 лет, пока выкупаются облигации по тиражам, а по окончании тиражей все выкупные средства делались бы свободными — из них по 11/4 милл. в год было бы обращено на окончание погашения долга в кредитные учреждения, а остальные 37 500 000 руб. поступили бы уже в распоряжение казны. Таким образом, государство заплатило бы за долг по обмену облигаций только 152 313 750 руб. (в течение первых 13,539 лет, остальные 15 153 750 руб. были бы потом уплачены уже средствами выкупного дохода, из которого притом еще втрое больше осталось бы за это время в казне), и все пожертвование государства простиралось бы только до 274 813 750 руб., из которых почти половина ничего не стоила государству (кредитные билеты), а взнос другой был бы рассрочен на тринадцать с половиной лет.

Наконец предположим, что правительство нашло возможным принять на счет государства половину выкупа или даже несколько более, именно 412 500 000 руб., составив эту сумму, например, через выпуск кредитных билетов на 162500000 и через зачет 250 000 000 руб. долгов по кредитным учреждениям. Тогда счет был бы следующий: остальные 400 миллионов облигаций были бы выкуплены в 28,452 тиражей, или 9,484 лет. Погашение долга кредитным учреждениям потребовало бы (при прежних взносах 11 1/4 миллионов рублей в год) 27,05 лет; но из них только в первые девять с половиной лет правительство уплатило бы из своих средств 106 695 000 руб. (после того выкупные средства оставались бы свободными и частью их был бы выкуплен остальной долг в течение следующих 17,566 лет, на что пошло бы 197 617 500 руб.). Таким образом, все пожертвование государства простиралось бы только до 269 195 000 руб. (162 500 000 кредитных билетов и 106 695 000 руб. взносами, рассроченными на девять < половиною лет).

549 [549] Кажется, более краткого срока выкупа всех 812 500 000 руб. никто даже из самых нетерпеливых помещиков не стал бы требовать, — ведь последняя облигация выкупается не далее как через девять с половиной лет от начала выкупной операции. Кажется, и обременение для правительства вовсе не велико.

Итак, для личных своих удобств никто из помещиков не мог бы желать более значительного участия государства в выкупе, как на половину выкупа.

Но посмотрим, чего требуют выгоды самого правительства.

Человеку, не привыкшему к финансовым расчетам, конечно, представляется, что чем меньшую часть выкупа берет на себя государство, тем выгоднее для казны, а чем большую часть выкупа возьмет казна на себя, тем больше должна будет принести пожертвований. Но сравним сумму пожертвований казны при участии в выкупе на одну третью часть и на половину выкупа, и такое мнение поколеблется.

Взяв на себя только одну треть выкупа, казна должна будет израсходовать из собственных средств. . . 274 813 750 руб.

Взяв целую половину, из собственных средств ей нужно будет израсходовать только 269 195 000 руб., то есть облегчение выкупа на целую половину будет стоить казне целыми 5 618 750 рублями дешевле, нежели облегчение его на одну третью часть. Что за странность! И отчего это?

Отчего это, мы показывали в статье о необходимости умеренных цен. Когда уменьшается капитал, выкупаемый с рассрочкой, проценты, задаром сходившие с должника громадными массами без пользы для кредитора, облегчаются гораздо в быстрейшей пропорции, нежели как уменьшается дающий процент капитал. Это действие производится в настоящем случае, потому что часть капитала, обременяющего должников не столько собою, сколько своими процентами, уплачивается без рассрочки кредитными билетами. Точно так же, когда понижается процент, сумма рассроченных платежей уменьшается гораздо в большей пропорции, нежели понижается процент. Это действие производится тем, что другая часть выкупа из облигаций, требующих трех процентов, переводится в ссуду кредитных учреждений, требующих только полтора процента.

Нужно только подумать внимательно об этих общих правилах рассроченной уплаты, и сам собою рождается вопрос так уж не приобретает ли государство тем большей экономии, чем большую часть выкупа принимает на себя?

А как же бы вы думали? Оно точно так и есть. Чтобы убедиться в этом, нужно только сравнить, какие суммы при разных степенях участия в выкупе останутся в излишке у казны от доходов с источников для выкупной операции за все время, обнимаемое самым продолжительным из различных сроков выкупной операции, — мы увидим, что чем быстрее выкупаются облига-

5:0 [550] ции, тем больше выгоды для казны; а так как облигации выкупаются тем быстрее, чем большую часть выкупа берет на себя казна, то и следует, что чем больше пожертвований захочет принести казна выкупному делу, тем больше она получит пользы себе.

Делаем же сравнение, к которому обращали внимание читателей.

Из всех встречавшихся у нас сроков самый длинный был 27,05 лет. Берем же для легкости вычислений период в круглое число 27 лет и считаем.

Выкупные источники дают в год 48750000 руб., — всего в 27 лет дают 1 316'/з миллионов рублей; сколько же из этой суммы будет оставаться чистого дохода в распоряжении казны при разных степенях ее участия в выкупе?

Если казна вовсе ничем не жертвует на выкуп, предоставляя его исключительно действию выкупных источников, выкуп поглощает эти источники в продолжение 23,23 лет, то есть на него уходит 1 132 462 500 рублей; за вычетом их остается свободных денег в распоряжении казны. ....... о. о. 183787 500 руб.

2. Если бы правительство приняло на себя около одной пятой части выкупа (175 миллионов), выкуп облигаций продолжался бы 16,69 лет и поглотил бы из выкупных источников 813 637 500 руб.; сверх того, правительство израсходовало бы в течение 9,54 лет на погашение долга кредитным учреждениям 407 325 000 руб. и выпустило бы кредитных билетов на 75 000 000 руб. *, всего 182 325 000 руб. Слагая эти суммы, видим, что всего поглотил бы выкуп 995 962 500 рублей; затем. оставалось бы у казны. . . - . . 320287 500 руб.

3. Если государство примет на себя одну третью часть выкупа (2721/› миллиона), выкуп облигаций займет 13,539 лет и поглотит 660 026 250 рублей; сверх того, на погашение долга кредитным учреждениям из тех же выкупных источников пойдет 15 153 750 рублей. Казна пожертвует на то же погашение 152 313 750 рублей и выпустит * кредитных билетов на 122500000 рублей, всего израсходует 274 813 750. Слагая все эти суммы, видим, что выкуп будет стоить 949 993 750 рублей, а казне останется. .... . . 366 256 250 руб.

• Этого выпуска, собственно говоря, и не следовало бы считать за расход.

551 [551] 4) Если государство примет на свой счет половину выкупа (412'/2 миллионов), тогда остальные 400 милл. облигаций выкупаются в 9,484 лет; этим поглощается 462 345 000 руб.; из тех же выкупных источников идет потом на погашение долга кредитных учреждений 197 617 500 рублей. Сверх того казна расходует на их погашение 106 695 000 руб. и выпускает ‘на 162'/› миллиона кредитных билетов *; всего ‘расходует 269 195 000 руб. Итого, весь выкуп требует 929 157 500 рублей, а казне остается. . ден 387 092 500 руб.

Чем большую часть выкупа принимает на себя государство, тем выгоднее для него. Это приводит нас к рассмотрению вопроса: может ли оно и при размере выкупа в 75 руб. на душу принять весь выкуп на свой счет, как могло бы принять выкуп в 49 рублей?

Вопрос предлагается не для облегчения крестьян, — им довольно легко будет уплатить выкуп и каждым из способов, изложенных нами выше; он предлагается и не для доставления помещикам более быстрой уплаты по облигациям, — она уже очень быстра и при некоторых из способов, изложенных нами выше. Например, при третьей из представленных нами комбинаций немедленно получали бы выкуп владельцы до 100 или 150 душ; облигации остальных выкупались бы в 132 лет, — это было бы уже очень удовлетворительно, это уже превзошло бы ожидания большей части помещиков; а при четвертой комбинации немедленно получали бы выкуп владельцы до 200 или 250 душ, для остальных же облигаций выкуп оканчивался бы всего в 9 1/2 лет— лучшего никто не только требовать, но и предполагать не мог. Что же, если мы увидим, что государству не только возможно, но и выгодно принять сумму выкупа на себя и выдать выкуп немедленно или всем помещикам, или почти всем, кроме нескольких сот богатейших владельцев?

Смотря по различию в количестве наличных денег, которыми могло бы правительство усиливать средства, доставляемые выкупными источниками, ход выкупной операции мог бы быть очень различен; но она может обойтись и без всякого усиления выкупных средств собственно казенными пособиями. Надобно только вообще помнить, что чем усиленнее производится уплата рассроченного долга, чем скорее кончается она, тем меньше денег идет на проценты и, следовательно, тем выгоднее оказывается операция для казны, производящей уплаты.

В этом соображении мы сначала предположим, что прави-

• Этого не следовало бы и считать за расход.

552 [552] тельство, приняв операцию на свой счет, найдет возможным усилить выкупные средства (48 750 000 рублей) прибавкою из своих собственных средств еще на половину этой суммы, так чтобы доходы выкупной кассы простирались до 75 миллионов в год.

Но что, если правительство найдет, что казна не может расходовать в год по 26 миллионов, как мы предполагали бы? Нет нужды; государство все-таки удобно может принять выкуп на свой счет; выигрыш его от выкупной операции сократится на несколько десятков миллионов, но все-таки останется еще огромен. Мы представим расчет выкупа, совершаемого правительством исключительно на средства, доставляемые выкупными источниками, только для круглого счета прибавляя к ним 1 250 000 рублей в год; такая прибавка, конечно, уже не может затруднить казну, как бы ни мало находилось у нее свободных денег.

Вот счет по выкупной операции на основании обеих цифр. Одною из выгоднейших комбинаций будет следующая.

Выпускается 162500000 руб. кредитных билетов. Назначается зачет облигаций за долги до суммы 400 миллионов, переносимых на счет государства с уплатою 1/2 %. Заключается иностранный заем (примерно по 4,5% по курсу 96 руб.) на 100 миллионов. Это потребует записи в капитал 104 2/3 миллионов рублей; мы для круглого счета положим 104,8 милл. За этими немедленными уплатами и обменом остается 150 миллионов выкупных облигаций (по 3%).

Каков бы ни был размер средств, служащих для выкупа, экономия требовала бы обратить их сначала главным образом на погашение займа, по которому платится самый высший, то есть самый убыточный процент (4,5%, между тем как по облигациям только три процента). Но эта уплата должна производиться звонкой монетой, которой в государстве бывает мало. Потому мы и полагаем на погашение долга и уплату процентов его только по 4 миллиона в треть, чтобы не подать повода к возражениям о возможности уплаты, — 12 миллионов в год звонкой монеты, кажется, всегда уже можно найти.

Затем главные средства выкупа обращаются на тираж облигаций, — процент их выше процента по долгу кредитных учреждений, да и владельцы их будут чувствовать тем более удовольствия, чем быстрее они будут выкупаться.

Если выкупные средства будут усилены до 75 милл. в год, то есть до 25 милл. в треть, тогда можно будет выкупать в треть три миллиона иностранного долга и по десяти миллионов облигаций; остальные деньги пойдут на проценты, на погашение долга в кредитные учреждения сначала по 8 милл. в треть, потом и гораздо более, с уменьшением бремени процентов от предыдущих погашений и особенно по окончании выкупа облигаций.] Вся операция будет иметь такой вид:

553 [553] 1) Иностранный заем уплачивается взносами 4 миллионов в треть в 33,51 трети. Процентов за него в это время (по 1,5 процента в треть) пойдет 29 240 000 руб., всего с уплатою капитала (104,8 миллионов) эта статья потребует 134 040000 руб.

2. Облигации (150 милл.) будут выкуплены взносами 19 милл. в треть (за отчислением 4 милл. на уплату займа и 2 милл. на проценты кредитным учреждениям, остается сначала из 25 милл. в треть 19 милл. на уплату облигаций) в 8,266 тиражей, то есть в 2 года и 9 месяцев. Процентов на них (три процента в год, то есть 1% в треть) пойдет 7 054000; всего эта статья потребует 157 054 000 рублей.

3. Долг кредитных учреждений выкупается по выкупе облигаций; на это требуется при взносах 21 милл. в треть (за отчислением 4 милл. на уплату иностранного долга остается на уплату долга кредитным учреждениям вся остальная сумма из 5 милл. в треть, потому что облигации уже выкуплены) 20,032 третей года. В это время идет на уплату процентов 20 672 000 руб., да в прежние 8,266 третей (во время выкупа облигаций, пока по долгу кредитных учреждений только уплачивались проценты) было уплачено процентов 16 532 000 рублей. Всего расходов по этой статье: погашение капитала 400 милл. и на проценты

37204000 руб., итого 437 204 000 руб.

Итого расходов:

По иностранному займу ... 724040000 руб.

облигациям 157054060 > » долгу в кредитные учреждения..... 437204000 ›

Выпущено кредитных билетов на. ..... 162500000 »

Всего . 890798000 руб.

Если же нельзя усилить выкупных средств до 75 милл. и они остаются ограничены доходами из выкупных источников, то есть ограничены цифрою 50 милл. руб. в год (16 666 666 2/3 руб. в треть), — выкуп пойдет так:

1. Погашение иностранного займа — попрежнему.

2. Выкуп облигаций третными взносами по 32 миллиона в тод (из 50 милл. годичных средств, за вычетом 12 милл. на уплату иностранного займа и 6 милл. в год на проценты кредитным учреждениям, остается та цифра) оканчивается в 15,255 тиражей, то есть в 5,085 лет. На проценты уйдет 12 740 000 руб., а всего 162 720 000 руб.

3. На выкуп долга в кредитные учреждения идет лотом 38 милл. в год третными взносами. Этими взносами долг уплачивается в 34,392 третей, и на проценты идет в это время 35 632 000 руб., да прежде, пока выкупались облигации, на проценты по этому долгу было израсходовано 30 510 000 руб., всего по этой статье расхода на уплату процентов 66 142 000 руб. и на погашение капитала 400 милл., итого 466 142 000 руб.

554 [554] (Счет расхода по всей выкупной операции таков:

По иностранному займу... ..:..... 134040000 руб. » облигациям ее... 162720000 в » долгу кредигных учреждений о... .. 465 142 000 » Выпущено кредигных билетов 0..0. ..... 162 500000 » Всего ...... 925402000 руб.

Сравнивая итоги, мы видим, до какой степени было бы вы- годно государству по возможности усилить выкупные источники свободными деньгами от казны.

При усиленных средствах погашение долга кредитных учреж- дений почти кончается 28-ю третью (первою третью 10-го г.); далее требуется уже только около 12 миллионов в год на ино- странный заем. Стало ‘быть, приплачивать по 25 милл. руб. при- шлось бы только 91/2 лет, и всего понадобилось бы на это около 240 миллионов, — а через это усиление средств государство сбе- регало бы в общем ходе операции около 35 миллионов рублей.

Комбинации, нами изложенные, мы назвали довольно эко- номными потому только, что выгодно распределена в них един- ственная пропорция, зависящая от воли: пропорция употребления выкупных средств на погашение долга кредитным учреждениям и выкуп облигаций.

Напротив того, выкуп иностранного займа расположен вовсе не экономично: мы сказали, что его требовалось бы погашать быстрее других статей, а он погашается медленнее всех, потому что требует звонкой монеты, в ксторой не только Россия, но и ни одна из западных держав не имеет избытка. Потому иностран- ный заем из всех трех принятых нами способов приобретения де- нег, самый убыточный по высоте своего процента, оказывается еще бслее убыточным оттого, что требует излишне долгой рассрочки в уплате *. Спрашивается: нельзя ли обойтись без этого слишком дорогого источника?

[Заметим еще одно обстоятельство, самое главное. Во всей операции самое обширное место занимает обмен облигаций на долги кредитных учреждений. При прежних примерных комби- нациях мы безопасно могли оставлять эту основу выкупа на рас- четливость самих кредиторов, — для успеха прежних комбина- ций требовался обмен долгов в таком ограниченном размере (от одной пятой до одной половины или меньше всего количества дол- гов, от 100 до 250 милл.), что число желающих и умеющих сде- лать это помещиков, наверное, оказалось бы даже больше, не- жели нужно для достижения этой границы. Но теперь мы при- няли обмен несколько более чем на три четверти всего количества

• Он поглощает своими процентами лишних 28 коп. на рубль, между тем как облигации берут 71/2 коп, (без усиления средств платежа) или даже только 5 коп. (при усилении средств), а долг по кредитным учреждени- ям 16 коп. (без усиления средств) или только 9 коп. (при усилении средств),

555 [555] долгов, — неуменье одной четвертой части из владельцев, имеющих заложенные поместья, уже несколько уменьшило бы размер обмена и привело к увеличению остатка невыкупленных облигаций, иначе сказать, отняло бы у казны несколько миллионов сбережения и, что еще важнее, замедлило бы двумя или тремя годами выкуп облигаций, то есть обратилось бы в неудобство остальным помещикам. Наконец заметим, что при 400 милл. обмена премия в 5% составляет в обременение государства уже очень значительную сумму (20 милл.). Потому спрашивается: есть ли средство избежать этих неудобств по обмену? ]

Ответ ясен для каждого: средство есть; оно в том, чтобы до крайних пределов усилить зачет долга в кредитные учреждения зачетом по выкупу.

Если бы правительство не принимало всего выкупа на свой счет, оно показывало бы, что не решается вести выкупное дело самым выгодным для государства способом. Но если принимает его весь на себя, то уже является расчетливым домохозяином государства и, конечно, обязано беречь каждую копейку, которую можно сберечь без несправедливости. Потому тут становится неуместна излишняя нежность к произволу, производящая премию. А неприятности помещикам обязательной не будет ни малейшей, эта мера не есть нечто постороннее их желаниям, напротив того, они сами все требуют ее, вовсе и не думая ни о какой премии, составляющей лично наше изобретение, которое являлось в этой статье совершенно неожиданным для них подарком. Когда правительство решается действовать экономно, то есть принять на себя весь выкуп, оно, разумеется, вовсе не должно делать ненужных подарков, которых никто и не желал и 'не ожидал.

Постановление долгов по кредитным учреждениям в зачет по выкупу обеспечит размер этого обмена, служащего одним из главных оснований выкупной операции, сбережет правительству много миллионов по этому обмену и даст возможность избежать самого убыточного из всех предлагаемых у нас способов получения денег, то есть иностранного займа.

Итак, если правительство захочет действовать экономно, ему выгодно будет принять основания такого рода:

Выпуск возможно большего количества кредитных билетов (выпустить их можно более 162 500 000 руб., нисколько не обременяя рынка; но мы возьмем только эту цифру). Зачет по выкупу всех долгов в кредитные учреждения. Мы полагаем, что это со- ставило бы до 450 милл. А если бы зачет долгов кредитным учреждениям не достиг этой цифры, то следует на недостающие до нее миллионы (которые, во всяком случае, не превышают количества нескольких десятков) разрешить перенос на счет государства некоторого количества частных долгов по поместьям до наполнения суммы 450 миллионов. Такой перенос, производимый по соглашению кредитора и должника, был бы выгоден для

556 [556] обоих, и все расчетливые люди воспользовались бы с радостью этим средством. Должник избавлялся бы от уплаты тяжелых процентов, а кредитор, который‘ отчаивался в возвращении своего капитала, верно и быстро получал бы уплату. На остальную сумму (200 миллионов) выдаются облигации. Иностранного займа не нужно.

По этим основаниям без усиления выкупных средств из других доходов, то есть при оставлении выкупной кассе только 50 милл. руб. в год, выкупная операция имела бы такой вид:

Выкуп облигаций (200 милл.) производится в первые 16 третей тиражами по 8 милл., далее тиражами по 9 милл. и оканчивается в 24 тиража (8 лет). Всего расходуется: на проценты 25 640 000 руб., а с уплатою капитала 225 640 000 руб.

Погашение долга, перенесенного кредитными учреждениями на счет государства, производится в первые 15 третей (5 лет) выкупом по 5 милл.; далее 9 третей (3 года) по 6 милл., после 24-й трети (с 9-го года), когда облигации уже все выкуплены, выкупные средства идут уже исключительно на долг по кредитным учреждениям, и вносятся на выкуп по 16 миллионов в треть до 43-й трети (1-й трети 15-го года), то есть в течение 19 третей, и к 44-й трети остается только 17 милл., которые и выкупаются. Всего расходуется на проценты 63 820 000, а с уплатою капитала 513 820 000 рублей.

Итог всех расходов по выкупной операции:

По облигациям ..... еее. 225640000 руб.

» долгу кредитных учреждений. ......... 513820000

Выпуск кредитных билетов. ............. 162500000 , Всего ...... 901960000 руб.

Из этого видим, что если бы правительство даже не нашло возможным усилить выкупные средства, то, благодаря экономичности оснований для уплаты, оно приобретало бы сбережения над прежней комбинацией с соответственным размером выкупных средств около 24 милл.

Но если бы нашлась возможность усилить выкупные средства до 75 милл., экономия была бы гораздо значительнее. Тогда: Облигации выкупались бы по 15 милл. в первые 12 третей и по 10 милл. в следующие две (13-я и 14-я трети). Их выкуп кончался бы в 4 года и 8 месяцев. На проценты израсходовалось бы 14 400 000 руб.; всего с уплатою капитала 214 400 000 руб.

Долг по кредитным учреждениям выкупался бы в первые 14 третей взносами по 8 милл., в 15-ю треть взносом 18 милл. Далее взносилось бы по 24 милл. до 28-й трети включительно. Затем осталось бы только 8 милл. капитала, которые и уплачивались бы в 29-ю треть. Весь выкуп занял бы 9 лет и 8 месяцев. На проценты израсходовалось бы 31 030000 руб., всего с уплатою капитала 481 030 000 руб.

557 [557] Итог всех расходов по выкупной операции:

По облигациям 244 460000 руб.

» долгу кредитных учреждений ..11:1:::.:.:. 481630000 »

Выпуск кредитных билетов. с... ... 16250000 ъ Всего ...... 857930000 руб.

Следовательно, экономия над выгоднейшей из всех других комбинаций была бы более 32 миллионов рублей.

Ограничивается ли этим экономия в расходах, которая может быть сохранена государству ведением выкупной операции сильным, решительным образом?

Мы принимали выпуск кредитных билетов только в 162 1/2 миллиона; мы ограничивали его этою цифрой, чтобы отвратить сомнение в его возможности и у самых закоснелых рутинистов. Безопасность такого выпуска доказывается примером 1856 года, когда было выпущено кредитных билетов на цифру гораздо большую.

Но человек, соображающий смысл слов, которые читает в книгах, легко заметит, что предостережение против выпуска бумажных денег большими суммами, встречаемое у экономистов и совершенно справедливое по отношению к обыкновенным предметам расходования этих огромных выпусков, едва ли применяется к настоящему случаю. Большие количества бумажных денег почти всегда выпускались в европейских государствах за тем, чтобы получить средства на войну, на дипломатические и придворные издержки и другие предметы непроизводительного расхода. В этих делах и расходование звонкой монеты не лучше выпуска кредитных билетов действует на народное хозяйство и потом на государственные финансы. И тогда, когда бумажных денег не существовало, и там, где их до сих пор нет, война и расточительность точно так же разоряли народ, а следствием разорения все равно была чрезмерная дороговизна одних предметов, чрезмерный упадок Цены других, расстройство промышленности, упадок торговли, коммерческие кризисы, потрясение промышленного, торгового и потом государственного кредита, оскудение государственных доходов. Бумажные деньги бывают не причиною этих бедствий, нет, они бывают сами вместе с этими бедствиями только результатом основного зла, их обыкновенно порождающего, только симптомом болезни, корень которой кроется не в них, а гораздо глубже. Смысл предостережений против громадного выпуска бумажных денег, в сущности, таков: берегитесь войны и расточительности. В этом нельзя не сочувствовать вполне благим советам экономистов. Бережливость в расходах первейшее, необходимейшее условие государственного благосостояния. Какими бы средствами ни прикрывались отступления от бережливости: возвышением ли налогов, займами ли, бумажными ли

558 [558] деньгами, — все эти средства бывают равно дурными в таких случаях, потому что служат для дурной цели.

Но бывают случаи исключительные, когда государству вдруг нужны громадные деньги не для прихоти честолюбия или рос- коши, а для дел, требуемых совестью, здравым смыслом и расчет- ливостью. В таких случаях расчетливость требует не скряжниче- ства, — оно только помешало бы надлежащему успеху дела, — нет, оно требует решительного, безбоязненного употребления всей суммы, нужной на честное и выгодное дело. Моралисты и эконо- мисты совершенно правы, когда предостерегают меня от выдачи векселей па удовлетворение каким-нибудь моим прихотям; впро- чем, расходование наличной звонкой монеты на эти вещи также невыгодно. Но осудят ли они меня, когда я даю вексель на очень выгодных условиях и единственно за тем, чтобы полученные чрез него средства употребить на честное и очень ‘выгодное коммерче- ское дело, прибыль от которого несомненна?

С бумажными деньгами бывает обыкновенно то же самое, что часто случается с векселями, служащими не для одних коммерче- ских оборотов, но и для мотовства. Но осуждая мотовство, сле- дует ли осуждать и в хороших коммерческих делах употребление векселей в том количестве, какое требуется сущностью дел?

Экономия, строжайшая экономия! Каждый рубль бумажных денег, выпущенный на расходы непроизводительные, должен воз- буждать сильнейшее беспокойство, глубочайшую горесть, потому что он — симптом дурного ведення хозяйства. Но, когда в против- ность обыкновенным случаям понадобились государству вдруг огромные суммы на чрезвычайное, вековое дело, — на такое дело, подобного которому даже со стороны необыкновенной финансо- вой выгодности для государства не бывало и не будет подоб- ных, — тогда не бойтесь бумажных денег, выпускайте их, не ко- леблясь, полную сумму, какая только нужна, разумеется по строгому расчету в размере надобности. Не платите 200 руб. за то, что не стоит больше 75, — это было бы расточительностью, следовательно вредом для народного хозяйства; но если действи- тельно нужны 75 руб., не колеблясь давайте вексель, не колеблясь выпускайте бумажные деньги на всю сумму, какая действительно нужна для благородного и выгодного дела.

Мы уверены, что на все те 362500 000 руб., которые оста- нутся к уплате за вычетом 450 000 000 долга, перенесенных кре- дитными учреждениями с помещиков на государство, что на все эти 362 500 000 руб. можно было бы совершенно безопасно вы- пустить кредитные билеты; мы уверены, что вся эта масса их менее повредила бы цене бумажных денег и кредиту, нежели одна десятирублевая бумажка, выпущенная на войну или другой непроизводительный расход.

‘огда производство выкупной операции было бы произведено действительно с полным приложением здравых начал государ-

559 [559] ственного хозяйства, способом самым бережливым. Тут экономия расходов была бы так велика, лишних денег на проценты истрачивалось бы так мало, что не нужно было бы и желать того усиления выкупных средств заимствованиями из других государственных доходов, которое при всех других комбинациях выкупа представлялось нам большою выгодою.

В самом деле, если бы за основание выкупной операции был принят выпуск 362500000 кредитных билетов при зачете за выкуп 450000000 долга в кредитные учреждения, тогда, при средствах, доставляемых одними выкупными источниками (50 000000 руб.), без всяких пожертвований со стороны государства, весь долг, перенесенный кредитными учреждениями на счет государства, погашался бы в 9,674 лет, и все погашение потребовало бы 483 700 000 руб.; а если бы выкупные средства усилены были до 75000000, операция оканчивалась бы в 6,292 лет и требовала бы 471 900 000 руб. Таким образом, от усиления выкупных средств целыми 25 000 000 руб. в год операция ‚сокращалась бы только на 11800000 руб., — результат ‘почти в четыре раза меньше выгоды, получаемой вследствие подобного усиления при других системах выкупа, где сокращение простиралось до 40000000 руб. Эта разница показывает, что и без усиления выкупных средств проценты уже не составляют при последней комбинации значительного обременения. В самом деле уплатить 483,7 за капитал 450 составляет лишнюю уплату за проценты всего только 7 1/2 коп. на рубль.

Эта чрезвычайно выгодная комбинация, не представляющая решительно ни малейшей надобности ни в каких усилиях со стороны казны, требует строжайшей экономии в государственном хозяйстве. Только в том случае, если не будет выпуска бумажных денег на расходы непроизводительные, если на рынке будет господствовать совершенная уверенность в том — выпуск громадной массы бумажных денег на расход производительный нимало не поколеблет рынка.

Но как ни выгоден этот план, мы не отваживаемся думать о его исполнении, потому что, кроме всех других затруднений, он встретит слишком сильное неодобрение со стороны рутинистов, не признающих разницы между выпуском бумажных денег на расходы производительные и выпуском их на расходы непроизводительные. Опасаясь таких затруднений, мы считаем практичными только предшествующие комбинации: они хотя менее выгодны, зато представляются более верными, не могут возбуждать против себя слишком сильных сомнений, и потому, не настаивая на практическом осуществлении комбинации, самой рациональной по теории, мы представляем другие, совершенно практичные комбинации для легчайшего обозрения результатов их в следующей краткой таблице, цифры которой означают миллионы рублей:

560 [560] Сравнительная таблица выгод, представляемых государственной казне раз- личными системами выкупной операции?

Основания системы Выкупные средства

Подать (с души или с земли) на освобожденных крестьян в раз- мере, равном с податью государ- ственных крестьян. Подать с дво- рянских земель в три раза более легкая, нежели с крестьянских. То и другое вместе дают не менее 48750000 руб в од, @ вер ятно, более. Расчет сделан на

48 750 00 руб. в год.

Единовременным выпуском вновь кредит-

ных билетов.

ходов или (хотя отчасти) постепенным вы:

Заимствованиями из государственных до- пуском кредитных билетов.

Правительство дает на усиление выкупных средств.

Итог всех расходов на выкупную операцию.

В течение первых 27 лет от начала выкупной опе- рации, за покрытием всех ее расходов, у казны остается чистой прибыли от освобождения крестьян.

ства участие в ней дает правительству выгоды.

Сравнительно с системою без участия правитель-

1. Государство не принимает участия в выкупе; он произво- дится исключительно выкупными средствами еее.

2. Государство причимгет на себя одну пятую часть выкупа. Вы- пуск 75 милл. кредитных билетов, зачет 100 милл. за долги по кре- дитным учреждениям ......

3. Государсгво принимает тре- тью часть выкупа. Выпуск кр. бил. на 122,5 милл., зачет 150 милл.

4. Государство принимает поло- вину выкупа. Выпуск кред. бил. 162,5 милл., зачет 250 милл. ..

5. Государство принимает на себя весь выкуп. Выпуск кред. бил. на 162,5 милл., зачет долгов на 400 милл., иностранный заем в 100 милл., нет усиления выкупных средств. еее еее

6. Основачия те же, но выкуп- ные средства усиливаюгся. ...

7. Государство также принимает весь выкуп на себя. Но долгов за- числяется на 450 милл., займа не нужно; выкупные средства не уси- ливаются . еее.

8. Основания те же; но выкуп- ные средства усиливаются ...

36 Н. Г. Чернышевский, т. У

125,5

162,5

162,5 162,5

162,5] 162,5,

в год

та 12

1

РА 26

РА

26

Итого

152,3

106,7

20 245

19 247

1 132,5

995,9

950,0)

929,1

925,4. 890,8)

902 857,9

183,7

320,3]

366,2

387,1

350,8] 425,6

414,2]

458,4]

207,1 241,9

230,5 274,6 561 [561] [Между этими восемью комбинациями выбор совершенно удобен на практике. Правительство может безопасно избирать ту из них, которая более согласна с его намерениями относительно степени участия государства в выкупе, с количеством свободных денег, какое может оно употребить на усиление выкупных средств, и наконец с положением наших кредитных учреждений.]

Заботьтесь прежде всего о справедливости, и все остальное придет к вам само собою.

Слова, сказанные некогда устами, дававшими много хороших советов.

«Вместо одного плана целых восемь! Вместо того, чтобы затрудняться открытием хотя одного способа к легкому и быстрому выкупу, вы затрудняете читателя колебанием между множеством способов, которые, по вашему мнению, все легки и удобны», — скажут нам. «Неужели вы сами не предпочитаете ни одной комбинации всем прочим? А если предпочитаете, то почему не ограничились изложением ее одной?» — спросят нас.

Почему не ограничились мы изложением одной только той системы, которую предпочитаем другим, — ответ на это уже дан последними строками предыдущего отдела. Мы не знаем ни намерений правительства, ни средств его, потому не можем сказать, какая система удобнее для него при данных финансовых обстоятельствах, и хотим только показать, что каковы бы ни были обстоятельства, выкуп все-таки не затруднителен при том размере, какой допускается нами, то есть в размере средним числом 75 руб. на душу. О том, как близко за границами этой крайней цифры возникает затруднительность его, о том, как невысок над этою цифрой предел, при котором затруднительность обращается уже в невозможность, читатель легко сообразит, припомнив нашу статью «О необходимости держаться возможно умеренных цен. Мы показывали там цифрами, что при рассроченной уплате каждый лишний рубль прибавки к капиталу увеличивает десятками рублей массу процентов, под которыми без пользы для кредиторов изнемогает должник.

В самом деле, сделаем, например, опыт рассчитать выкупную операцию по первой системе (без всякого участия государства, исключительно выкупными средствами) при величинах выкупа в 100, 125 и 150 руб. на душу.

562 [562] Итог выкуп- Количество денег, котб®

Размер вы- ной суммы — ЧИбА 26Т, росе сойдег на уплату вы- купа на душу — (в миллио вые на — КУПНОЙ суммы (в миллио- вах рублей) У нах рублей) 75 руб. 812 23,37 1132 109 » 1083 73,5 3533 125 » 1355 119,7 5335 150 ь 16.4 493,37 24650

Не ясно ли из этой таблицы, что средства, совершенно достаточные для выкупа в 75 руб. на душу, становятся уже совершенно неудовлетворительными при выкупе в 100 руб. и для кредиторов, которым пришлось бы ждать слишком втрое дольше, и для должников, которым пришлось бы переплатить также втрое больше? Растянуть выкуп облигаций на 70 лет значило бы` совершенно уронить их цену при 3%; чтобы поддержать цену облигаций, нужно было бы тогда рассчитывать уже не на шансы тиража, а единственно на доход, доставляемый их процентом, и оказалось бы нужным возвысить их процент по крайней мере до 5, а когда процент возвысился бы до 5, то всех выкупных средств недостало бы на уплату одних процентов, и тогда весь план выкупа разлетелся бы впрах. Еще нелепее представляется несоразмерность выкупа в 125 руб., при котором операция растягивается уже слишком на целое столетие; а совершенной иронией арифметики представляется расчет выкупа в 150 руб., при котором операция растянулась бы чуть не на 500 лет, а должники принуждены были бы за капитал в 1624 000 000 заплатить слишком 24000 миллиона, то есть на каждом рубле капитала уплатить еще по 13 руб. 80 коп. процентов.

Подобным превращениям подвергаются при увеличении выкупного капитала и все остальные системы. Та, которая была легка при 75 рублях, становится очень затруднительной при 100 руб., невозможна при 25 и обращается в насмешку над человеческим смыслом при 150 руб. При таких оценках нужны совершенно другие размеры выкупных средств, — размеры разорительные для крестьян, изнурительные для государства,—нужны совершенно иные комбинации выкупного оборота, — комбинации, тягостные для помещиков, тяжелые для государственного кредита.

Да и чего иного может ожидать читатель, знакомый с расчетами банковых операций или по крайней мере пробежавший нашу статью «О необходимости умеренных цен»? Будьте вы человеком богатым, но если вам придется платить за каждую вещь в полтора раза дороже действительной цены ее, вы скоро почувствуете недостаток в деньгах; а попробуйте поднять еще излишнюю пере-

563 [563] плату денег, и вы немедленно увидите себя разоренным. Да и это еще ничего, если вы платите наличными деньгами; а попробуйте-ка подписывать векселя с накладкою рубля на рубль к действительной сумме и, получая 1000 руб., выдавать вексель на 2000 руб., — будьте вы богаты, как Ротшильд, скоро продадут с аукциона имущество ваше все до последнего перстня с руки, и вы увидите себя в тюрьме. А тут с кого будут итти деньги? С мужиков, у которых и без того не слишком много денег. Ведь мы, положив 75 руб. выкупа, уже увеличили его на целую половину против самой высокой оценки, какую только можно сделать, натягивая все пропорции к ее повышению: удивительно ли, что после увеличения еще ‘и этой оценки на целую половину мы достигли очень близко к тому пределу, за которым уже следует и практическая разорительность, и теоретическая нелепость.

Впрочем, не было нужды ‘нам ни в этих объяснениях, ни в ссылке на прежнюю нашу статью: надобно было только повторить сказанное в начале этой статьи о тех страшных цифрах, которыми пугают здравый смысл все расчеты выкупа, основанные на цифрах, значительно превышающих нашу. По этим счетам мужику приходилось бы платить в течение 30 или 40 лет по освобождении гораздо больше, нежели он платит теперь; иначе сказать, слова «ты освобождаешься» имели бы смысл: «ты разоряешься, будут разорены и твои дети, и разве при внучатах твоих начнет приходить в порядок твое хозяйство».

Совсем не то при нашей цифре: с нею выкуп настолько легок, что без обременения совершается при какой угодно системе выкупной операции.

Только это и хотели мы показать, излагая множество различных систем. Мы говорим: «Они все возможны на практике. Возьмите ту, которая сообразна с вашими намерениями». Это еще не значит, чтобы в нашем мнении одна из них не казалась решительно лучше всех других.

Какую же лично мы предпочитаем? Разве и на это не служит уже ответом все наше изложение? Разве не довольно взглянуть на сравнительную таблицу выгод, приносимых государству разными системами, чтобы видеть, какой из них мы отдаем предпочтение?

За много страниц перед этим, начиная говорить о принятии государством на себя всей суммы выкупа, мы ставили два вопроса: возможно ли это? и справедливо ли это? Но из них мы рассмотрели только один —о возможности. Неужели забыт нами второй —о справедливости? Теперь, когда мы нашли, что принять на себя весь выкуп государству не только возможно, но и удобно, не только легко, но и выгодно; теперь мы при-

554 [564] помним наш второй вопрос. Доказывать справедливость дела успешнее всего можно, доказавши сначала, что оно и легко и выгодно.

Спрашивается, одни ли освобождаемые крестьяне выиграют от того, что уничтожается крепостное право? Нет, возродится от этого все государство, выиграют все — от правительства до последнего солдата, от финляндца, не знавшего о крепостном праве между своих скал, до сибиряка, забывшего о нем между своих тундр. Увеличатся государственные доходы, облегчится администрация, возникнет правосудие, разовьются промышленность и торговля, приобретет небывалую доселе безопасность собственность и личность каждого, смягчатся нравы, ослабеют пороки, все государство и каждый человек в государстве через несколько лет будет и богаче, и лучше, и счастливее, чем теперь. А кто выигрывает от какого-нибудь дела, тот должен платить и расходы по этому делу. Выигрывает вся нация, следовательно и расходы должна нести вся нация. [Я не был крепостным человеком и не имел крепостных людей, но моя жизнь изменится к лучшему от уничтожения крепостного права, — как же я откажусь от участия в его выкупе? ]

«Но крепостные крестьяне выигрывают больше всех, следовательно они и должны платить, если не всю сумму, то по крайней мере большую часть ее». Во-первых, не так легко решить, какое именно сословие больше выигрывает от освобождения крестьян. Об этом нужно еще подумать. И если хорошенько вникнуть в дело, то окажется, что больше всего выиграют сами помещики, потом купцы и промышленники. Увеличатся ли вдвое доходы крестьян через 10 лет, этого мы еще не знаем; но в том, что каждый сколько-нибудь расчетливый помещик через 10 лет будет получать вдвое больше дохода, чем теперь, нет никакого сомнения. Во-вторых, если и действительно освобождаемые крестьяне выигрывали бы больше всех сословий, то ведь и по нашему проекту они одни дают правительству целых две трети всех сумм, на которые совершается правительством выкуп. Кажется, эта степень участия очень достаточна. Принятие правительством на себя всей суммы выкупа вовсе не служит к тому, чтобы снять с освобождаемого сословия главную массу приношений на выкупную операцию: правительство только берет в свои руки эти суммы и служит посредником. Этим посредничеством чрезвычайно облегчается и сокращается выкупная операция. Как же отказаться от посредничества, когда оно выгодно и для посредника и для обеих сторон, между которыми становится посредник? Не ясно ли, что справедливость в этом случае согласна с выгодою самой казны?

Выгоды, получаемые казной через то, что она примет на себя совершение всей выкупной операции, огромны. Если правитель[565]ство найдет возможным усилить выкупные средства, на каждый израсходованный рубль оно получит рубль выгоды в течение первых же 27 лет; если оно не найдет возможности делать этих выгодных затрат, все-таки выгода ему будет огромная уже и от одного того, что оно употребит на облегчение выкупной операции силу своего кредита, не жертвуя ничем из собственных доходов.

Но главнейшая выгода и для казны, и для нации состоит не в том, что расходы по выкупной операции значительно сокращаются и в казне остается более 200 000 000 руб. сбережения от принятия правительством всего выкупа на счет государства. Главная выгода состоит в том, что, принимая всю операцию на счет государства, правительство развязывает себе руки для преобразований финансовой системы. Мы уже говорили, что оба эти дела тесно связаны одно с другим.

Эти соображения заставляют нас думать, что лучше всех других практических систем та, которая занимает два последних места в нашей сравнительной таблице. Повторим здесь ее основания.

Производится выпуск кредитных билетов на 162 500 000 руб. Возможность его доказана примерами прошлых лет. Прибавим здесь, что подобный выпуск на такое дело явился бы самым прочным ручательством за бережливость в выпусках бумажных денег на другие расходы, менее производительные, явился бы сильнейшим ручательством за твердое намерение сохранять баланс бюджета и, следовательно, не понизил бы, а, напротив, возвысил бы государственный кредит.

Затем производится зачет долгов по поместьям в кредитных учреждениях за приходящийся владельцам выкуп на сумму 450 000 000 руб. Если нужно, для пополнения этой цифры допускается до пределов ее перенесение частных долгов по поместьям с согласия кредитора и должника на счет государства через посредство кредитных учреждений. Такого зачета желают сами помещики, справедливо находя в нем двойную выгоду для себя: капитал выкупа, дающий только 3%, служит уплатою за капитал долга, по которому платят они 4%, — в этом одна выгода. Другая в том, что посредством зачета чрезвычайно сокращается срок выкупа для облигаций, то есть чрезвычайно ускоряется получение владельцами остальных денег за выкуп.

За выпуском кредитных билетов и зачетом долга на остальные 200 000 000 руб. выкупной суммы выдаются облигации, приносящие три процента. Они выкупаются третными тиражами, а еще лучше, если тиражами еще более частыми, двухмесячными или даже ежемесячными.

Судя по пропорции между облигациями, зачетом и выпуском кредитных билетов, надобно считать, что владельцы до 400 [566] или даже до 500 душ получат немедленно и сполна наличными деньгами всю часть выкупа, какая следует им после зачета долга.

Итак, ждать несколько времени удовлетворения по своим облигациям придется только немногим богатым людям, и то очень недолго.

Срок выкупа облигаций и вообще продолжения выкупной операции зависит от того, найдет ли правительство удобным усилить выкупные средства заимствованиями из других источников дохода или оставит выкупную операцию исключительному действию собственных средств выкупа.

Если эти средства останутся без усиления вспоможениями из других источников, будучи только доведены небольшою прибавкою 1 ¼ миллиона рублей в год до круглой цифры 50 миллионов в год, то выкуп всех облигаций кончается в 24 тиража, или 8 лет, а выкуп долга, перенесенного кредитными учреждениями с поместий на счет государства, — в 14 лет и два месяца. Выкуп обеих этих статей (всего 650 милл. капитала) с уплатою по ним процентов требует 739 460 000 руб., а с выпуском кредитных билетов весь итог выкупной операции простирается до 901 960 000 руб. Сравнительно с выкупом на те же средства, но без могущественных облегчений, доставляемых ему правительством через содействие государственного кредита, казна выигрывает более 230 миллионов без всяких денежных усилий со стороны казны.

Если же правительство найдет возможным возвысить прибавкой собственных средств ежегодный оборот выкупной операции, например, до 75 милл., казна через это усилие еще выиграет более 44 милл. рублей; при этом выкуп облигаций весь кончается в 14 тиражей, или 4 года и 8 месяцев, а выкуп долга по кредитным учреждениям — в 9 лет и 8 месяцев.

Для лучшего объяснения прилагаем таблицы выкупа на принимаемых нами основаниях при том и другом размере выкупных средств. Вот краткий перечень этих оснований:

Таблицы выкупа в 75 рублей на душу (812 500 000 руб.) с немедленною выдачей всей причитающейся суммы владельцам до 450 душ и с выкупом всех остальных выкупных облигаций в 4 года и 8 месяцев (по таблице А) или в 8 лет (по таблице В), в том и другом случае без иностранного займа. Выкуп покрывается выпуском на 162 500 000 руб. кредитных билетов, зачетом 450 000 000 руб. поместного долга, переносимого кредитными учреждениями на счет государства (за этот долг правительство платит полтора процента кредитным учреждениям) и выпуском трехпроцентных выкупных облигаций на 200 000 000 руб. серебром. [567] А. Таблица выкупа с усилением выкупных средств до 750 000 00 руб. посредством прибавки из средств казны

Долг в кредитные учреждения. | Облигации.

Счет годам и третям года. | Проценты за треть на капитал, оставшийся к началу трети (в тысячах рублей). | Взносится на погашение капитала (в миллионах). | Проценты на оставшиеся от предыдущей прети облигаций (в тысячах рублей). | Посредством тиража выкупается облигаций (в миллионах). | После тиража остается невыкупленных облигаций (в миллионах).

1 и 2 годы | 1 | 2 250 | 8 | 442 | 2 000 | 15 | 185 | | 2 | 2 210 | 8 | 434 | 1 850 | 15 | 170 | | 3 | 2 170 | 8 | 426 | 1 700 | 15 | 155 | | 4 | 2 130 | 8 | 418 | 1 550 | 15 | 140 | | 5 | 2 090 | 8 | 410 | 1 400 | 15 | 125 | | 6 | 2 050 | 8 | 402 | 1 250 | 15 | 110 |

3 и 4 годы | 7 | 2 010 | 8 | 394 | 1 100 | 15 | 95 | | 8 | 1 970 | 8 | 386 | 950 | 15 | 80 | | 9 | 1 930 | 8 | 378 | 800 | 15 | 65 | | 10 | 1 890 | 8 | 370 | 650 | 15 | 50 | | 11 | 1 850 | 8 | 362 | 500 | 15 | 35 | | 12 | 1 810 | 8 | 354 | 350 | 15 | 20 |

5 и 6 годы | 13 | 1 770 | 8 | 346 | 200 | 10 | 10 | | 14 | 1 730 | 8 | 338 | 100 | 10 | — | | 15 | 1 690 | 18 | 320 | | 16 | 1 600 | 24 | 296 | | 17 | 1 480 | 24 | 272 | | 18 | 1 360 | 24 | 248 |

7 и 8 годы | 19 | 1 240 | 24 | 224 |
| 20 | 1 120 | 24 | 200 | | 21 | 1 000 | 24 | 176 |
| 22 | 880 | 24 | 152 | | 23 | 760 | 24 | 128 | | 24 | 640 | 24 | 104 |

9 и 10 годы | 25 | 520 | 24 | 80 | | 26 | 400 | 24 | 56 | | 27 | 280 | 24 | 32 | | 28 | 160 | 24 | 8 | | 29 | 40 | 8 | — |

Итого . . . | 41 030 | 450 | | 14 400 | 200 |

Итого по обеим статьям уплачено капитала 650 000 000 руб., процентов 55 430 000 руб., всего 705 430 000 руб., а с выпуском кредитных билетов (162 500 000 руб.) весь расход на выкупную операцию составит 867 930 000 руб. [568] В. Таблица выкупа, производимого без всяких усилий сос стороны правительства исключительно выкупными средствами. Годичная сумма выкупных средств принимается в 50 миллионов рублей

Долг в кредитные учреждения. | Облигации.

Счет годам и третям года. | Проценты за треть на капитал, остававшийся к началу трети (в тысячах рублей). | Взносится на погашение капитала (в миллионах). | Остается долга к следующей трети (в миллионах). | Проценты на невыкупленные от прошлой трети облигации (в тысячах руб.). | Выкупается посредством тиража облигации (в миллионах). | После тирада остается невыкупленных облигаций (в миллионах).

1 и 2 годы | 1 | 2 250 | 5 | 445 | 2 000 | 8 | 192 | | 2 | 2 225 | 5 | 440 | 1 920 | 8 | 184 | | 3 | 2 200 | 5 | 435 | 1 840 | 8 | 176 | | 4 | 2 175 | 5 | 430 | 1 760 | 8 | 168 | | 5 | 2 150 | 5 | 425 | 1 680 | 8 | 160 | | 6 | 2 125 | 5 | 420 | 1 600 | 8 | 152 |

3 и 4 годы | 7 | 2 100 | 5 | 415 | 1 520 | 8 | 144 | | 8 | 2 075 | 5 | 410 | 1 440 | 8 | 136 | | 9 | 2 050 | 5 | 405 | 1 360 | 8 | 128 | | 10 | 2 025 | 5 | 400 | 1 280 | 8 | 120 |
| 11 | 2 000 | 5 | 395 | 1 200 | 8 | 112 | | 12 | 1 975 | 5 | 390 | 1 120 | 8 | 104 |

5 и 6 годы | 13 | 1 950 | 5 | 385 | 1 040 | 8 | 96 | | 14 | 1 925 | 5 | 380 | 960 | 8 | 88 | | 15 | 1 900 | 5 | 375 | 880 | 8 | 80 | | 16 | 1 875 | 6 | 369 | 800 | 8 | 72 | | 17 | 1 845 | 6 | 363 | 720 | 9 | 63 | | 18 | 1 815 | 6 | 357 | 630 | 9 | 54 |

7 и 8 годы | 19 | 1 785 | 6 | 351 | 540 | 9 | 45 | | 20 | 1 755 | 6 | 345 | 450 | 9 | 36 | | 21 | 1 725 | 6 | 339 | 360 | 9 | 27 | | 22 | 1 695 | 6 | 333 | 270 | 9 | 18 | | 23 | 1 665 | 6 | 327 | 180 | 9 | 9 | | 24 | 1 635 | 6 | 321 | 90 | 9 | — |

9 и 10 годы | 25 | 1 605 | 16 | 305 | | 26 | 1 525 | 16 | 289 | | 27 | 1 445 | 16 | 273 | | 28 | 1 365 | 16 | 257 | | 29 | 1 285 | 16 | 241 | | 30 | 1 205 | 16 | 225 |

11 и 12 годы | 31 | 1 125 | 16 | 209 | | 32 | 1 045 | 16 | 193 | | 33 | 965 | 16 | 177 | | 34 | 885 | 16 | 161 | | 35 | 805 | 16 | 145 | | 36 | 725 | 16 | 129 | [569] Продолжение

Долг в кредитные учреждения. | Облигации.

Счет годам и третям года. | Проценты за треть на капитал, остававшийся к началу трети (в тысячах рублей). | Взносится на погашение капитала (в миллионах). | Остается долга к следующей трети (в миллионах). | Проценты на невыкупленные от прошлой трети облигации (в тысячах руб.). | Выкупается посредством тиража облигации (в миллионах). | После тирада остается невыкупленных облигаций (в миллионах).

13 и 14 годы | 37 | 645 | 16 | 103 | | 38 | 565 | 16 | 97 | | 39 | 485 | 16 | 81 | | 40 | 405 | 16 | 65 | | 41 | 325 | 16 | 49 | | 42 | 245 | 16 | 33 |

15 г. | 43 | 165 | 16 | 17 | | 44 | 85 | 17 | — |

Итого . . . | 63 820 | 450 | | 25 640 | 200 |

Итого по обеим статьям уплачено капитала 650 000 000 руб., процентов 89 460 000 руб., а всего 739 460 000 руб., а с выпуском кредитных билетов (162 500 000) весь расход не выкупную операцию составит 901 960 000 руб. [570] ВРЕДНАЯ ДОБРОДЕТЕЛЬ¹

«Прочел я в газетах, что ковенские мужики перестали пить водку². Я порадовался, да и от всех простых людей, с которыми обращение имею, слышал то же: и купцы, и мещане, и ремесленники, все, кто о ковенских мужиках сам в газетах читал или от других слышал, все в один голос твердили: «хорошо, хорошо; дай бог, чтобы остались в своей доброй мысли». Я так и полагал, что иначе судить об этом деле нельзя. Что же вы думаете? Вот какое дело со мною было.

Случился у нас в городе небольшой подряд: перекрыть кровлю на присутственных местах. Я этим ремеслом промышляю. Пришел поторговаться. Человек неважный; сказали мне: а вот подождите, батюшка, часок другой; кончим свои дела, переговорим и с вами. Отчего не подождать; обошлись со мною, однако, очень деликатно, велели даже подать стул; видно, что люди образованные, да и порядки ныне начинают переменяться. Я присел. Они подписывают бумаги да между собой разговор ведут. Чего я тут не наслушался! и все очень хорошо рассуждают. Надобно злоупотребления искоренять (и точно— подряд потом мне отдали, ни копейкой сами не попользовавшись); гласность необходима; железных дорог надобно побольше проводить; об освобождении крестьян очень много хорошего говорили. О своих городских делах рассуждали тоже очень хорошо. Все так; но подвернись им на грех ковенские крестьяне, тут мне как-то страшно стало их слушать: это, говорят, вопрос очень щекотливый. Пьянство наш народ разоряет, — спору нет, говорят; но тут не о пьянстве дело идет; тут надобно принимать в соображение государственный интерес. Откупов одобрять нельзя, но ведь тут и не в откупе дело: пусть его заменят казенным акцизом. Но что же будет, если в самом деле народ перестанет пить водку? Ведь винная регалия составляет самую главную часть государственного дохода. Государство пострадает, если потребление водки уменьшится; притом уж не новая ли секта это какая? Как можно допустить, чтобы мужик сам собою бросил пить [571] вино? Тут надобно предполагать какое-нибудь наущение. Это — фанатизм.

Что вы думаете? Нашелся из членов даже такой один, что стал говорить: «Этого нельзя позволить, против этого надобно меры принять; надобно отыскать виновных и наказать, чтобы не заводили сект».

С этим не согласились другие. «Вы, говорят, односторонним образом смотрите на дело. Если бы только секта, это бы еще ничего. Но государственные доходы уменьшаются, — это другое дело. Вот именно с этой стороны и надобно принять меры. Думать они пусть думают, что хотят, но чтобы вреда государству от этого не было. Меры принять надобно, это так. Только не против сектантов меры надобно принять, а против тех, которые целыми селами и уездами отказываются от употребления водки, будь они сектанты или не сектанты, — все равно».

Я, присмотревшись к членам и увидев, что они люди снисходительные, даже с простым человеком грубо не обходятся и все так гуманно рассуждают, осмелился в их разговор свое слово вставить: надеялся, что не примут в обиду. «Как же, говорю, меры будут принимать? Не зазорно ли будет насильно людям водку в рот лить? Кабы дурное что они делали, можно власть употребить. А то за непитие наказывать, — можно ли это?»

Точно — не обиделись. Ласково мои слова приняли, однако не согласились.

— Вы, говорят, совершенно ошибаетесь. Мы никак не полагаем, чтобы именно за непитие по вашим словам наказывать. Наказание не за то должно быть, а за беспорядки. Этого не может быть, чтобы нельзя было тут беспорядков найти.

— Как же, — говорю я, — вы беспорядки найдете? Беспорядки больше в хмелю делаются. Без пьянства смертоубийств не будет, потому что драки в хмелю происходят. Когда пьяниц не будет, ни воров, ни грабителей не будет.

— Это вы опять не то говорите, — отвечают мне. — Вы говорите о преступлениях, а мы говорим о беспорядках. Преступления уголовная палата судит; ей точно дела меньше будет. А беспорядков нечего до уголовного суда доводить. За беспорядками должна полицейская власть смотреть. Она сама с ними управится. Зачем уголовное наказание? Исправник отечески посечет — и того довольно.

— Да за что же он посечет? — я спрашиваю.

— Как за что? За беспорядки, вам говорят.

— Да за какие же беспорядки? — я все-таки пристаю.

— Как за какие? За всякие, говорят: это уж его дело беспорядки открыть. Земская полиция всегда может беспорядки открыть, если захочет. Вот, например, недоимку найди хоть маленькую и взыскивай. Опять посмотри: дороги исправны ли, и тоже взыщи. Да мало ли каких случаев в уезде бывает? Целовальник [572] пожалуется, что его обижают, житья ему не дают, — исследуй и взыщи. Неповиновение властям открой. Собери мужиков да тут же при них, кто побойчее, стало быть непокорнее, и накажи. [Они сдуру еще ропот подымут, станут говорить, что невинного наказывать хотите, — ну тогда и скажи: это что? Ропот против начальства? Неповиновение? Бунт? Так вы бунтовать хотите? Стало быть, все кругом уж и есть виноваты. Ну и накажи,] чтобы беспорядков не было.

— Вот, господа, — говорю я: — как вы умно да доброжелательно обо всем другом говорили. А. теперь где же у вас справедливость? Можно ли так рассуждать, чтобы беспорядки находить, где их вовсе и нет?

— Позвольте, батюшка! — они мне говорят: — вы этого дела не понимаете. Как же возможно государству своего главного дохода лишиться? Этому быть нельзя. Что же будет, если откуп лопнет? Ведь это казне убыток. Мы о том, собственно, и говорим. Государство не может потерпеть, чтобы невежественный фанатизм отнимал у него доходы.

Так я с ними и сговориться не мог. Разумеется, и противоречить-то сильно я не осмеливался, чтобы их не рассердить: ведь у меня до них дело было. Пожалуй и подряда бы мне не отдали.

Неужели в самом деле образованные люди могут таких вещей не понимать, которые и нам известны, хоть мы на медные гроши учились? Какое же тут может быть обеднение государству, когда народ в уезде или в целой губернии перестает пить вино, от которого разорялся? Разве от бедности мужиков казна может богатеть? Помещик хороший и тот знает, что с разоренного поместья немного возьмешь, и тот заботится, чтобы у него мужики были зажиточнее, потому что он сам через это богаче будет. Умный помещик в наших губерниях ни за какие деньги не соглашался, чтобы у него в селе кабак поставили. А если от села больше доходов бывает, когда в нем кабака нет, стало быть и с уезда доходов больше будет, и с губернии тоже, если в уезде или в целой губернии перестанут пить вино. Целая губерния хочет отстать от вина, — дай бог, чтобы так и было; дай бог, чтоб и другие губернии по ее примеру пошли. По-нашему, так.

Говорил я потом об этом еще не раз с разными образованными господами. Есть такие, что тоже по-нашему говорят, а другие тоже гнут, что я от членов слышал в присутствии. Неужели по-господскому, по-образованному не то выходит, что по-нашему?

Отчего это в журналах о ковенском деле мало пишут? Хоть бы они нам сказали, как с теми образованными господами сговорить[ся], которые пустое об этом деле толкуют? Что они пустое толкуют, это и простому человеку видно, а как им растолковать, что государству от ковенских мужиков убытка не будет, — вот этого-то растолковать им и не умеешь». [573] Мы получили это письмо с подписью «Тихвинский купеческий сын Бадейкин»³.

Оно обязывает нас сказать несколько слов.

Мы до сих пор молчали о ковенском деле, потому что не получали о нем рассказов более подробных, нежели какие помещены были в газетах. Объяснять же самый факт мы считали ненужным. Мы, признаемся, и не предполагали, чтобы кому-нибудь нужно было объяснение: хорошо ли сделали ковенские поселяне, перестав пить водку, и выгодно ли для государства их намерение. Нам казалось, что никому и в голову не может притти сомнение об этом. Мы думаем, что молчание других журналов объясняется тем же мнением. Письмо г. Бадейкина разрушает его. Оно открывает перед нами факт невероятный: люди, называющиеся просвещенными, рассуждающие о железных дорогах, об освобождении крестьян, об искоренении злоупотреблений и даже не берущие взяток с подрядчика и даже предлагающие купцу, как видно очень небогатому, стул в комнате присутствия, — эти люди, усвоившие себе лоск образованности, даже форму гуманности, не совестятся иметь те страшные мысли, те гнусные понятия, которые записаны их простодушным слушателем ⁴! Да и то сказать: как им совеститься подобных мыслей? Они, очевидно, ничего не смыслят в делах, о которых рассуждают. С чужого голоса они могут говорить о пользе железных дорог, о необходимости освобождения крестьян, ведь об этом ныне и глухой слышит на каждом шагу. Но ясно, что их голова осталась неразвита, что все в этой голове, кроме навеянного ветром, все дико и тупо. Они могут быть прекрасные люди по сердцу, но они дурно воспитаны, они слишком мало учились.

Неужели в самом деле надобно оправдывать ковенских мужиков? Неужели надобно доказывать, что они имеют полное право не пить водку? Неужели надобно доказывать, что этим геройским решением, до которого мог довести их только слишком тяжелый опыт, они приносят пользу государству и честь русской нации перед Европой?

Мы — не враги употребления водки простым народом, мы думаем, что умеренное употребление ее даже полезно в наших климатах; но надобно знать, кто пьет, как пьет, почему пьет и что пьет?

Если зажиточный мужик, имеющий теплую избу, теплую одежду, сытный стол и несколько лишних рублей в кармане, выпивает каждый день перед обедом по стакану водки, — с богом: ему это здорово, и пьет он на деньги, которыми имеет право располагать. За этот стакан не могут упрекнуть его жена и дети. Но таков ли ковенский мужик и таков ли не только ковенский, но и какой бы то ни было мужик? Где у него лишние деньги? Остается ли у него хоть одна копейка, отчета в растрате которой не должна была бы потребовать у него семья, живущая в плохой избенке, едва прикрытая рубищем подобно ему, питающаяся по[574]добно ему, по выражению г. Шевырева, «скудною и неудобоваримою пищею»? Бедняк делает дурно, когда тратит деньги на что-нибудь кроме улучшения быта своей семьи.

И как он пьет! Разве так, как мы с вами, читатель, столовое вино? Нет, он пьет, когда дорвется к вину, до бесчувствия. Питье водки у бедняка всегда бывает пьянством.

И почем он покупает водку? И какую водку продают ему? Об этом нечего и говорить.

Или в самом деле надобно доказывать, что никому, кроме идиота, не может притти в голову видеть сектантство в том, когда разоренные бедняки видели необходимость исправиться от порока, их разорявшего? Или надобно говорить о том, выигрывает ли государство или, пожалуй, казна, когда бедняк отказывается от единственного наслаждения, чтобы поправить свои дела? Разве трудно рассудить, что каждый рубль, который получается от водки, разоряющей народ, что каждый такой рубль отзывается десятью рублями недочета в других податях и сборах? В России больше населения, нежели в Англии и Франции, взятых вместе; пространство плодородной и населенной земли, служащей главным источником богатства, по крайней мере в пять раз больше. Получает ли русская казна хотя две трети того дохода, какой получает одна французская или одна английская? Нет, и того далеко не получает. Отчего же это? Как отчего? Много ли вы возьмете с бедного народа? А в чем одна из главных причин бедности народа? В водке. Кажется, расчет ясен? Пусть водка доставит вдвое меньше дохода; зато мы отпустим за границу вдвое больше товаров, потому что меньше их пропьем и больше наработаем. Взамен за эти товары мы купим вдвое больше заграничных, и одна прибыль в таможенных пошлинах с двойным, с тройным избытком покроет недочет винного сбора; и, кроме того, в податях будет меньше недоимок, промышленные сборы станут давать гораздо больше прежнего, и стало быть, если уже думать о государственных доходах, то надобно благодарить ковенских мужиков за то, что они приняли решение, от которого надобно ожидать такого же поправления нашему бюджету, как и их домашнему хозяйству.

Но, боже мой! Какая сила самоотвержения нужна была этим беднякам, чтобы отказаться от чарки водки, этой единственной, гибельной, разорительной, но единственной отрады в их несчастной жизни! Вот уж почти целый век образованный мир на всех языках превозносит силу самоотвержения северо-американцев, отказавшихся от употребления чаю. Но что за важность отказаться от чаю зажиточному человеку? Разве не заменит он двадцатью другими приятностями приятность пить чай? И разве чай был ему забвением, единственным забвением от невыносимо-тяжелой жизни, исполненной обид и лишений? Но бедняку мужику отказаться от чарки водки! Это — геройство, другого имени нет для такой решимости! [575] ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ И ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВО ¹

Благоприятна ли для личной свободы теория laissez faire, laissez passer? — Может ли государство, если бы и захотело, не иметь чрезвычайно сильного влияния на экономическую деятельность частного лица? — При каких условиях прямое вмешательство законодательства в экономические отношения бывает полезно для личной свободы?

Мы беседовали с экономистами отсталой школы об их философских предубеждениях против общинного владения ², теперь побеседуем с ними о тех предубеждениях, которые проистекают из основного принципа их собственно экономической теории. Принципом этим служит, как известно, знаменитый девиз: «невмешательство государства, полнейшая свобода частной деятельности». Они утверждают, что кто желает прямого участия законодательства в определении экономических отношений, тот отдает личность в жертву деспотизму общества. Мы постараемся показать, что их собственная теория именно и ведет к этому, а потом изложим те понятия об отношениях государства к экономической деятельности, которые кажутся нам более благоприятными для личной свободы индивидуума и более справедливыми.

Эта статья разделяется на две половины. В первой мы беседуем с экономистами отсталой школы, пробуем принять их теорию и смотрим, к чему она ведет. Убедившись в том, что эта теория повертывается решительно в невыгоду для личности, ищем для личности гарантий, более практичных и верных.

Счастливы люди, у которых есть «абсолютный принцип». Им не нужно ни наблюдать фактов, ни думать: у них заранее готово лекарство для всякой болезни, и для всякой болезни одно и то же лекарство, как у знаменитого доктора, каждому пациенту говорившего: «принять слабительного и поставить клистир», purgare et clystirizare. Иван сломил ногу, — дать ему слабительного, поставить клистир, он будет здоров, — других средств не нужно. У Петра обнаружилась золотуха, — все-таки других средств не нужно, пусть принимает слабительное и ставит клистир, тоже выздоровеет. Наконец у Павла нет никакой болезни, — нужды [576] нет, пусть принимает слабительное и ставит клистир: purgare et clystirizare, будет еще здоровее. Purgare et clystirizare, — как упрощается теория медицины, как облегчается медицинская практика этим талисманом!

Подобными талисманами владеют многие. Для «значительного лица», к которому Акакий Акакиевич обратился по поводу пропажи своей шинели, талисманом было «распечь». Для экономистов отсталой школы таким же талисманом служит прелестный девиз «невмешательство государства». Девизы противоположны, но с равным удобством применяются ко всему. Три четверти английской нации состоят из бездомных бедняков, — как помочь их бедственному положению? Экономисты отсталой школы говорят: «пусть государство перестанет вмешиваться в их дела, пусть уничтожит сбор в пользу бедных»; значительное лицо гоголевской повести говорит: «распечь их!» Французы увлеклись биржевыми спекуляциями до разорительной и безнравственной крайности, — как отвратить это зло? «Пусть государство не вмешивается в экономические отношения», говорят отсталые экономисты; «распечь их!» говорит значительное лицо.

Purgare et clystirizare — как спокойна совесть при таком девизе! Золотуха у Петра мало-помалу проходит, — это от того, что он ставил клистир и принимал слабительное. Нога Ивана, оставленная без лечения, подверглась гангрене, и бедняга умирает, — это от того, что он мало принимал слабительного и не довольно часто ставил клистир. Совесть доктора чиста, тишина его души невозмутима.

Мы не имеем счастья обладать таким всеисцеляющим средством. Правда, есть у нас общая норма для оценки всех фактов общественной жизни и частной деятельности: «благо человека», но эта формула указывает только цель, а не дает готовых средств к ее достижению; так, для рассудительного медика есть одна общая норма действия: «здоровье организма», но она также указывает только цель, а еще не определяет средств.

Как все односторонние люди, отсталые экономисты школы невмешательства государства очень полезны в случаях столкновения с какой-нибудь другой односторонностью. Доктор Санградо ³, имевший универсальным средством кровопускание, мог бы с пользой для пациента найти сильное противоречие своей нелепой исключительности в другой столь же нелепой исключительности: purgare et clystirizare. Школа невмешательства государства оказывается очень благодетельной для общества в спорах со школою, для которой универсальным лекарством служит гоголевское правило «распечь их».

Мы не отвергаем того, что в старину принцип laissez faire, laissez passer был чрезвычайно полезен, что и теперь во многих странах и во многих случаях он является благотворным, как ни один рассудительный доктор не отвергает чрезвычайной пользы [577] purgandi et clystirizandi в очень многих случаях. Мы только думаем, что не во всех болезнях пригодны и достаточны английская соль и промывательное, что медицина не должна ограничивать своих средств ложкой касторового масла и бутылкой молока с чесноком; мы только думаем и постараемся доказать, что принцип laissez faire, laissez passer не заключает в себе один полного и готового ответа на всевозможные экономические вопросы, не может считаться исключительным решением всех общественных задач.

Нелегко удерживать других и самому удерживаться от односторонности в практике, где часто один какой-нибудь факт, режущий глаза своей нелепостью, заставляет человека забывать обо всем остальном, кроме средства, служащего противоядием именно против этого факта. Когда у вас перед глазами откуп и пьянство, трудно вам удержаться от проклятия вину; и, например, французу или пруссаку, каждый шаг которого стеснен путами мелочной бюрократии, трудно помнить в столкновениях практической жизни, что только дурная и утрированная форма государственного вмешательства в частные дела должна быть отвергаема, а не самый принцип, и что противная односторонность была бы не менее вредна и даже не менее стеснительна. На практике трудно бывает иногда щадить принцип в споре против формы. Но теперь мы только пишем статью, вы, читатель, будете перелистывать ее; мы оба — в своей комнате, наедине, не занятые никаким практическим делом, никто нам не мешает, нет подле нас никакого ландрата или префекта, мы ушли на несколько часов в теоретическую жизнь, забыли о всех дрязгах, которые ждут нас за порогом нашей комнаты или даже ворвутся в нее через час, через два; мы заняты теперь только отвлеченной теорией, а в теории критика односторонностей чрезвычайно легка.

В теории критика односторонностей так легка, что не бывает даже надобности спорить с противником об основаниях его системы. Можно сказать ему для скорейшего окончания дела: я вперед принимаю за истину все ваши принципы, каковы бы они ни были; потрудитесь высказать их, и тогда я попрошу вас только не отказываться от того, что вы раз сказали. Мы спорить не будем; я буду развивать только собственные ваши мысли, и вы увидите, что эти принципы ведут к тому самому, против чего вы восстаете. Помните только одно условие: мы предположим, что ваши слова совершенно справедливы и что принципы, вами высказанные, выше всякого сомнения. Я предоставляю вам право иметь какой угодно образ мыслей и требую только одного: считайте ваш образ мыслей справедливым и не отказывайтесь от него. Мы скоро увидим, захотите ли вы сами хвалить его.

Мы на время вполне принимаем за совершенную истину всю теорию laissez faire, laissez passer в самом точном и безусловном ее выражении. Вот она: [578] «Экономической деятельности отдельного лица должна быть предоставлена совершенная свобода. Общество не имеет права налагать на нее никаких стеснений. Государство не имеет права заниматься ни одним из тех предметов деятельности, которые осуществляются или могут быть осуществлены силами отдельного лица. Государство существует только для ограждения безопасности частных лиц и для отвращения стеснений, которые могли бы мешать полнейшему развитию частной деятельности. Иначе говоря, заботе государства подлежит только то, что не достигается и не может быть достигнуто деятельностью частных лиц; иначе сказать, государство есть только страж безопасности частных лиц; безусловная свобода для деятельности частного лица есть верховный принцип общества, и государство должно иметь существование и деятельность только в той мере, какая нужна для осуществления этого верховного принципа. Иначе сказать, идеал государственной деятельности есть нуль, и чем ближе может оно подойти к этому, тем лучше для общества».

Мы выразили теорию laissez faire, laissez passer с такой полнотой и точностью, что все остальные экономисты от Бастиа до г. Воловского ⁴ (мы надеемся скоро сообщить читателю о том, до какой безумной крайности дошел г. Воловский в крестьянском вопросе по ослеплению принципом laissez faire, laissez passer) обеими руками готовы были бы подписать изложенную нами теорию и провозгласили бы ее чистейшей эссенцией своего собственного учения.

Итак, мы становимся последователями системы laissez faire, laissez passer; постараемся же вникнуть в мысль, нами безусловно принятую и поставленную выше всякого спора.

«Экономической деятельности отдельных лиц должна быть предоставлена совершенная свобода». Например, если бы я хотел открыть лавку, положим для торговли стеклянной посудой, общество не должно мешать мне открыть ее; и если кто-нибудь захочет помешать мне в этом, государство обязано отстранить полагаемое моей свободе стеснение. Быть может, существует корпорация, присвоившая себе монополию торговли стеклянной посудой. Государство обязано отменить монополию и уничтожить привилегированную корпорацию. Но, быть может, корпорация придумала поддерживать монополию не привилегией, этим грубым средством простаков, а другими более хитрыми и удачными способами. Например, располагая огромными денежными средствами, она могла бы закупить на стеклянном заводе всю посуду или, что еще вернее, обязать хозяина завода контрактом, чтобы он не смел продавать посуду с завода никому, кроме этой самой корпорации, — тогда я также был бы лишен возможности открыть лавку стеклянной посуды; для моей экономической свободы было бы то же стеснение, как и прежде, и государство также было бы обязано позаботиться о средствах возвратить [579] мне свободу, уничтоженную коварным действием корпорации. Быть может, средства, достаточные и пригодные для прекращения монополии, основанной на привилегии, были бы непригодны и недостаточны против этого более тонкого образа действий; но мы здесь говорим не о том, каковы должны быть средства, употребляемые государством для исполнения своей обязанности, а только о том, какова обязанность государства; она остается одна и та же: отстранить стеснение, мешающее мне заняться известным родом торговли. Вы скажете, может быть, что вовсе нет средств отвратить монополию во втором случае, — я этого пока не знаю; но если это так, я говорю, что бывают случаи, в которых государство не имеет возможности исполнить свою обязанность; а неисполнение обязанности есть ее нарушение, и я говорю, следовательно, что бывают случаи, когда государство вынуждается необходимостью нарушать приписанную нами ему обязанность. Итак, одно из двух: или нельзя приписывать государству исключительной обязанности — охранять свободу экономической деятельности, или всегда могут быть найдены государством средства для ее охранения. Мы уже согласились приписать государству эту обязанность, потому должны предположить, что всегда могут быть найдены средства для ее исполнения.

Согласны ли вы со мною? Если не согласны, то откажитесь, как от нелепой невозможности, от вашей первой мысли: «экономической деятельности отдельного лица должна быть предоставлена совершенная свобода». Но мы уже поставили условием, что ваши мысли безусловно справедливы и что вы не имеете права от них отказываться. Если вы не хотите соблюдать этого условия,— опять-таки полная вам воля; но в таком случае я объявляю, что вы сами не знаете, что говорите, что у вас нет прочного образа мыслей, что я не только не обращаю, но и не имею права обращать ровно никакого внимания на ваши мнения.

Разумеется, вы этого не захотите. Вы думаете, что у вас есть образ мыслей, что он заслуживает внимания, что вы остаетесь ему верны, и вы не откажетесь от ваших слов. Помните же, в чем мы теперь с вами согласились: на государстве лежит обязанность охранять совершенную свободу экономической деятельности отдельного лица. Помните же, что, какой ни представился бы нам случай, мы должны будем отыскивать средства к охранению такой свободы, и если кто-нибудь станет жаловаться на стеснения, мы не можем отказать ему в нашем содействии под предлогом, что нет способов устранить это стеснение. Согласны ли? Я предчувствую, что вас начинает коробить; но что делать? Ведь вы сами объявили ваш образ мыслей справедливым; вы убедили меня принять его; вы не имеете права жаловаться на непрактичность моих слов: они только повторение ваших собственных слов, которые мы с вами уже признали совершенно истинными. Исследуем же далее вашу истину. [580] «Общество не имеет права налагать на экономическую деятельность отдельного лица никаких стеснений». Вы не думайте, что я поступлю с вами коварно, что я стану придавать вашей теории смысл, которого она не имела в вашем уме, например выводить из нее, будто общество не имеет права налагать податей и повинностей или делать полицейских распоряжений для охранения порядка. Я знаю, что вы хотели понимать вещи рассудительно и что вы — друзья порядка, что, говоря «никаких стеснений», вы подразумевали: «кроме стеснений, действительно нужных для ограждения порядка и для избежания других, более неприятных стеснений». Правда ли, я угадал вашу мысль? Но в таком случае к чему мы пришли? Мы уже не можем отвергать какую-нибудь меру одним восклицанием: «она стеснительна!» Нет, мы уже обязаны всматриваться, не полагает ли общество, что этим стеснением оно предотвращает какое-нибудь другое стеснение более тяжелое, или охраняет порядок. И если общество скажет, что оно так думает, мы остаемся безгласны. В какое мы положение стали? Если бы, например, обществу вздумалось постановить правилом, чтобы люди по улицам не могли ходить иначе, как заложив руки за спину, что могли бы мы возразить против этого? Общество сказало бы, что полагает стеснительным для людей ходить, не заложив руки за спину: во-первых, когда руки болтаются или локти выставлены, прохожие беспрестанно задевают друг друга, — это стеснительно, и лучше заложить руки за спину, чтобы меньшим стеснением избежать большего; во-вторых, когда руки заложены за спину, грудь выставляется вперед, дыхание становится легче и шире, легкие развиваются и укрепляются, и через несколько времени человек освобождается от стеснения в груди, которым все городские жители более или менее страждут; стало быть, опять-таки меньшим стеснением отвращается большее. Мы с вами могли бы находить, что все это глупо, но не могли бы сказать, что общество превысило те границы власти, которые мы с вами сами предписали ему. Да то ли еще? Общество тогда могло бы принуждать нас с вами решительно ко всему, что ему вздумается, например хотя бы ходить вверх ногами во время грязи. Оно сказало бы, что ноги можно промочить, а руки не боятся сырости, да и, кроме того, таскать калоши на ногах очень стеснительно, а во время грязи, если ходить на ногах, то необходимо таскать калоши, если же ходить вверх ногами, на руках вместо ног, то от стеснения калошами человек избавляется. «Но послушайте, это однакож явная бессмыслица. Нужно же иметь хоть каплю здравого смысла». Вот оно куда пошло! Так уж понадобился здравый смысл? Я всегда предполагал надобность в нем; но теперь, к сожалению, мы не имеем права ссылаться на него: ведь мы уже поставили принципом наших рассуждений известную теорию, сказали, что признаем ее безусловно справедливой, — что ж нам теперь делать с здравым смы[581]слом, если он восстает против того или другого приложения нашей теории? Он мешается не в свое дело, мы обязаны прогнать его. Ведь мы уже сказали, что общество может налагать на деятельность частного лица меньшее стеснение, чтобы избежать большего. Кто налагает? Общество. Следовательно, в чьих понятиях определяется, что больше и что меньше? В понятиях общества. Стало быть, кто судья о том, каким стеснениям должна подвергнуться наша с вами жизнь? Опять-таки общество. Стало быть, общество имеет право сделать с нами совершенно все, что ему угодно, — вот к чему привела нас наша теория. Если, например, общество вздумало бы, что указательный палец стесняет мою деятельность, и велело бы отрезать его или вздумало бы, что смотреть двумя глазами для меня не так удобно, как смотреть одним правым, и велело бы выколоть мне один глаз, — я не мог бы сказать, что оно превышает свои права надо мной. «Но это возмутительно, это бесчеловечно!» — Почему же? — «Да это гнусно!» — Почему же гнусно? — «Да это возмутительно и бесчеловечно!» — Ну вот опять за старое. Я спрашиваю, почему же возмутительно? — «Потому, что это противно чувству справедливости!» — Вот как... Ну, а почему же бесчеловечно? — «Да как же не бесчеловечно резать палец и выкалывать глаз невинному человеку? Ведь этим нарушаются священные права человеческой личности!» Вот оно куда пришло! Справедливость, священные права человеческой личности... Я всегда предполагал, что эти вещи не мешает принимать в соображение; но, к сожалению, теперь мы не можем этого сделать; мы уже взяли известную теорию за безусловную истину, и если справедливость будет ею нарушаться, если священные права человеческой личности будут ею разрушаться, мы можем только пожимать плечами и говорить: жаль, а нечего делать; теория справедлива, следовательно все противное ей — ложь. А другие утешат нас, объяснив, что это только так кажется, будто справедливость и человеческие права нарушаются нашей теорией; а в самом деле нарушения тут никакого нет.

Вы догадываетесь, что прибавкой к словам «общество не имеет права налагать на отдельного человека никаких стеснений» вашей милой оговорки «кроме стеснений, нужных для ограждения порядка и для избежания других более неприятных стеснений», вы обратили вашу теорию свободы в теорию безграничного произвола общественной власти над отдельной личностью, предали личность связанною по рукам и по ногам в жертву необузданнейшего деспотизма. Вы раскаиваетесь в этой прибавке, вы хотели бы взять ее назад, — это вы можете, ведь она была только моей догадкой о смысле вашей теории. Вы сначала одобрили догадку, потом мы с вами увидели, что она нелепа, так бросим ее. Возвратимся к вашей теории без всяких догадок о ее смысле. В теории говорилось: «общество не имеет права налагать на экономическую деятельность отдельного лица никаких стеснений». Только этих [582] слов вы не можете брать назад по нашему уговору, от всяких дополнений вы можете отказываться. Итак, «никаких стеснений». Ну и прекрасно. Пусть так и будет, без всяких ограничений и исключений. Я чувствую наклонность к огородничеству. Прохожу по Обводному каналу, вижу огород, вижу заступ у одной гряды, начинаю копать, душа моя в восторге, моя деятельность полезна обществу, намерения мои чисты. Но приходит сторож, видит незнакомого человека, подозревает во мне намерение воспользоваться его огурцами, призывает будочника, и будочник соглашается с ним, что я не смею заниматься работой на его огороде без его согласия. Что же мне делать? (Если меня не посадили под арест за подозрение в намерении похитить чужую собственность.) Общество говорит: «ты наймись в работники огородника». Но если огородник предлагает мне условия, стеснительные для моей свободы? Например, если он требует, чтобы я каждый день приходил работать к нему? Я этого не могу. Итак, моя деятельность стеснена. Я не восстаю против огородника, он может быть и прав; но по нашей с вами теории общество должно найти средство для меня заниматься огородничеством без стеснения моей свободы. Я предполагаю, что единственное средство к тому: устроить общественный огород, в котором работал бы каждый, когда хочет и сколько хочет. Может быть, это неудобоисполнимо; по нашей теории я не хочу и не должен знать этого. Ведь мы уже видели: теория ставит нас в необходимость предполагать, что способы к доставлению полной свободы экономической деятельности отдельного лица всегда могут быть найдены. Мы с вами вовсе не восстаем против собственности, — сохрани нас бог! — но пример огородника показывает нам, что принадлежность известной собственности известному одному лицу может налагать стеснительные условия на экономическую деятельность других лиц, и наша теория показывает, что на обществе лежит обязанность приискать средства для отстранения этих стеснений. Я предложил одно средство: завести общественный огород. Если оно вам не нравится, приищите другие средства, но, пожалуйста, приищите, потому что иначе вся наша теория laissez faire, laissez passer разлетелась бы в пыль, — а ведь мы уже согласились с вами, что она безусловно справедлива. Продолжаем же вникать в ее истины.

«Государство существует только для ограждения безопасности частных лиц и для отвращения стеснений, которые могли бы мешать полнейшему развитию частной деятельности». Только для этого, больше ни для чего. Но и тут хлопот ему будет довольно. «Ограждение безопасности», — в старину, когда люди были глупы, они думали, что безопасность может быть достаточно ограждена карательными средствами (это я говорю как отсталый экономист; а если б я не был связан уговором держаться отсталых мнений, я полагал бы, что и в старину люди не были слишком глупы и никогда этого не думали); но теперь каждый знает, [583] что этого мало. Например, экономическая деятельность чрезвычайно страждет от подделки бумажных денег. Во всех государствах есть очень строгие законы против этого преступления. Но в старину, когда наши ассигнации имели очень грубую гравировку, все-таки чуть ли не в каждой губернии находилось по нескольку артистов, успешно производивших подделку при помощи деревянной доски, гвоздя и шила; более замысловатых орудий не было нужно, и рука набивалась к этому делу очень легко. Что ж вы думаете? Нашли против доморощенных артистов средство более действительное, нежели строгость наказаний: нынешние кредитные билеты имеют такую тонкую гравировку, что гвоздем и шилом нельзя их подделать, и разве самый искусный гравер может вырезать порядочную форму для них; притом и бумага для кредитных билетов употребляется совершенно особенная, так что мало быть отличным гравером, нужно иметь еще отличную бумажную фабрику, чтобы подделывать бумажные деньги сносным образом. Кому из отличных граверов, получающих большие деньги за честную работу, придет охота рисковать собою, и какой хозяин отличной бумажной фабрики захочет помогать ему? Ремесло подделки, сильно упавшее, исчезло бы совершенно, если бы не одно обстоятельство: есть много безграмотных людей, которые не могут прочесть на обороте кредитной бумажки бисерного шрифта и не догадываются смотреть кредитный билет на свет, чтобы видеть, имеет ли бумага надлежащие знаки. Ясно, что распространение грамотности убьет и последние слабые остатки ремесла, прежде процветавшего, несмотря ни на какие наказания. Из этого мы видим, что для ограждения безопасности мало одних карательных законов; нужно также, чтобы нарушение безопасности перестало быть выгодным и нужным для отдельных лиц. Для доморощенных артистов, работающих гвоздем и шилом, подделка бумажных денег перестала быть выгодной, потому что прекратился сбыт их грубым изделиям; для отличных граверов и хозяев бумажных фабрик подделка не нужна, потому что у них и без того довольно денег. Приложим эти правила к обыкновеннейшим случаям нарушения безопасности: к убийству, грабежу и воровству. Воровством обыкновенно занимаются люди, дошедшие до нищеты. Стало быть, если государство обязано ограждать безопасность, оно обязано заботиться, чтобы никто не доходил до нищеты. Как это сделать? Я полагал бы, что следовало бы принимать меры к устройству такого общественного порядка, при котором каждый человек имел бы некоторую собственность и находил бы всегда удобства зарабатывать безбедные средства для жизни честным трудом. Я полагал бы также, что нужно заботиться об отнятии привлекательности у пороков, доводящих до нищеты. Наконец я полагал бы, что можно было бы заботиться о смягчении нравов. Согласны ли вы на это? Если так, государству будет очень много дела. Например, возьмем из трех задач [584] хоть только одну вторую: отнятие привлекательности у пороков, и возьмем хотя только один порок, например, расточительность. Каждый знает, что она бывает причиной множества бедствий, а экономисты, всматривавшиеся в жизнь поглубже отсталых людей, мнения которых мы приняли на время, находят, что эта слабость производит гораздо более бедствий, нежели самые ужасные пороки. Как же ослабить ее? Вы помните историю Маши и ее мужа:

Белый день занялся над столицей...⁵

Конечно, грех и говорить о расточительности бедной молодой женщины, которая, как видно, не имеет ни кареты, ни даже ложи в Итальянской опере хотя бы в четвертом ярусе; но все-таки к чему приходит дело? Чтобы не огорчать жену отказами, муж трудится выше сил и скоро должен умереть от чахотки. Вот вам и великая беда. Что станет делать несчастная вдова? Ее ожидает нищета, быть может разврат. Притом, как хотите, а все-таки она — убийца мужа. Впрочем, такая развязка — редкий случай. Муж Маши — человек слишком твердого характера, слишком высокого нравственного развития, каких немного:

Человек он был странной породы, Исключительно честь понимал.

Из целой сотни людей разве двое имеют такую твердость характера и мыслей; остальные известно как поступают для приобретения нужных денег: они не отвергают «прекрасного средства», представляемого находящимся «под рукой казенным сундуком» и тому подобными источниками. Тут уж погибает не одно семейство, а страдает целая нация. Как же ослабить расточительность? Что надобно сделать, чтобы Маша не убивала мужа и не заставляла его подумывать о казенном сундуке? Надобно посмотреть, отчего происходит, чем поддерживается ее слабость к нарядам.

Завтра Маше подруга покажет Дорогой и красивый наряд, —Ничего ему Маша не скажет, Только взглянет.. убийственный взгляд!

Значит, покуда не переведутся подруги, у которых много лишних денег на пустые наряды, нельзя вылечить и Машу. Да эта ли одна беда? Муж думает иногда поговорить с Машей, что надобно жить скромнее.

Да обидится гордая теща.

Нельзя жить скромно, иначе перессоришься с родными. Значит, плохо будет дело, пока известный размер расходов считается обязанностью, налагаемой на человека его именем. Да и это еще не все. В самой Маше третья беда, с которой всего труднее справиться —

Все бы вздор. только с Машей не сладишь; Не потолкуешь... [585] Маша дурно воспитана. Пока не изменится характер воспитания, ничего порядочного нельзя ожидать.

Посмотрите же теперь: из одного случая, касающегося только одного из многих вопросов, представляемых только одной из трех задач, какие уже обширные обязанности найдены нами для государства. Оно должно позаботиться об уменьшении числа людей, имеющих возможность сорить деньги, которым счета не знают; оно должно позаботиться о прекращении чванства именами; оно должно позаботиться об улучшении воспитания. Какие меры оно примет к тому, мы не знаем; теперь мы не даем советов об употреблении власти, а рассматриваем только пределы власти, определяемые обязанностью правительства заботиться о безопасности. Что бы ни предприняло государство для достижения найденных нами целей, оно останется в пределах своей власти, если мы будем принимать теорию, поставляющую исключительным долгом правительства заботу об одной безопасности.

[Если бы, например, какое-нибудь правительство почло нужным для прекращения мотовства конфисковать все имущества, превышающие известную меру; для прекращения хвастовства именами запретить употребление фамильных имен и приказать, чтобы подданные отличались друг от друга только нумерами; для улучшения характера воспитания брать всех детей по достижении пяти или шести лет из отцовского дома и отдавать в какие-нибудь казармы для малолетних, — если бы какое-нибудь правительство почло нужным сделать все это], можно было бы рассуждать о том, приведут ли к желаемому результату, то есть к искоренению расточительности, предпринятые государством меры, но нельзя было бы сказать, что оно превысило меру власти, предоставляемой ему теорией отсталых экономистов, предписывающих ему ограничиваться одним наблюдением за общественной безопасностью. Нарушается ли безопасность преступлениями? Нарушается. Служит ли расточительность одной из причин преступлений? Служит. Вправе ли государство принимать меры для отстранения фактов вредных для безопасности? Не только вправе, но и обязано по принятой на время нами теории. После этого не остается никаких рассуждений. .

[Государство может резать носы, набивать по хивинскому обычаю конских волос в пятки или по обычаю старинных учителей подвергать всех подвластных ему телесному наказанию каждую субботу, конфисковать имущество, отнимать детей у родителей, — оно вправе делать все это и все другое, что ему вздумается, лишь бы только ему казалось, что это нужно для общественной безопасности. я знаю, о чем вы опять заговорите, — опять о здравом смысле, о правах человеческой личности. Но, повторяем], мы говорим не о том, какие меры благоразумны, какие нет, какие человечны, какие бесчеловечны, — мы говорим только о том, какие будут законны по нашей теории. Быть может, вы теперь думаете, [586] что напрасно мы допускали ее безусловно, что напрасно не сделали мы оговорки о правах здравого смысла и человеческой личности. Быть может, — но уж выдержим на минуту характер, соблюдем свое обещание твердо держаться теории и просмотрим всю ее до конца. А потом, когда пресытимся этой прелестью, посмотрим, много ли останется из нашей теории, если мы подчиним ее требованиям здравого смысла и правам человеческой личности. Быть может, вы пресытились ею даже и теперь; но мы наслышались о ней столько хорошего, что непременно хотим рассмотреть все ее красоты. Почему знать? Может быть, в конце найдется что- нибудь новенькое.

Мы уже знаем, что государство существует только для ограждения безопасности. Этот основной принцип теории развивается и поясняется несколькими перифразами, имеющими, повидимому, тот же самый смысл. Первый перифраз таков: «иначе говоря, заботе государства подлежит только то, что не достигается и не может быть достигнуто деятельностью частных лиц». Прекрасно; по этому правилу на обязанности государства лежит содержать армию и флот, без которых нет безопасности и которые не могут быть содержимы частными лицами. Но что, если я скажу, что, например, доставление каждому члену общества возможности жить честным трудом (условие также необходимое для общественной безопасности, потому что кто не может жить честным тру- дом, по необходимости берется за дурные средства) также достигается только общественной волей (законом) и общественной деятельностью, а не деятельностью частных лиц? Вы предчувствуете, куда ведут такие слова. Впрочем, не бойтесь. Я имею в виду пока не простолюдинов, не черные работы, — нет, мы приняли теорию людей богатых и будем говорить прежде всего о так называемых высоких потребностях и занятиях. Например, при нынешнем состоянии мореходства нужна астрономия. Для астрономии нужны между прочим каталоги эвезд. Может ли составление каталога звезд окупиться распродажей этой книги, как окупаются вздорные повестушки и пустые статейки? Составление звездного каталога требует многих годов, — чем будет жить составитель до окончания своей работы? По ее окончании книга разойдется в 50 экземплярах, и вместо выгоды ее напечатание дает страшный недочет. Что же из этого следует? Полезный труд должен обеспечивать жизнь трудящегося. Каталог звезд полезен. Но частные люди, в отдельности каждый, не обеспечивают должного вознаграждения за него. Ясно, что государство обязано дать средства для этого труда. Берем другой пример. Предположим, что маленькому мальчику или человеку, страждущему помешательством ума, достался дом; предположим, что у бедняжки нет близких родственников или что они люди недобросовестные. Вы прерываете меня и говорите, к чему тянуть дело? Ясно, что дом надобно взять в опеку. Ясно ли? Предупреждаем, что выводы из [587] этого довольно важны. Но ни один из отсталых экономистов не думал еще отвергать необходимость опеки в подобном случае. Стало быть, дело можно считать бесспорным. Теперь спрашивается, на чем основана необходимость опеки? На неспособности взятого в пример человека управлять своими делами. На чем же основана его неспособность? На недостаточном или болезненном развитии его ума. Отчего же у маленького ребенка слаб ум? Отчего помешанный лишился рассудка? «Какое мне дело, — отвечаете вы. — Мы говорим не о физиологии и занимаемся не сплетнями, мы решаем практический вопрос, для решения которого все равно, каковы бы ни были причины слабоумия. Общество знает только, что известное лицо не имеет способности управлять своим домом, и больше ничего знать не обязано, а обязано учредить опеку». Помните же, до чего мы дошли: кто не способен оберегать свои выгоды, выгоды того должны оберегаться обществом. Так ли? Если не так, то общество не имеет права учреждать опеки над детьми и лишенными рассудка.

Подведем же итог к результатам, полученным нами: общество должно доставить приличное вознаграждение за труд человеку, желающему и умеющему заниматься честным и полезным трудом, если без вмешательства общества он не находит для себя вознаграждения. Общество обязано принимать на себя заботу о делах таких людей, которые не могут сами охранять своих интересов.

Принимаете ли вы эти выводы? Если не принимаете, вы отказываетесь от собственной вашей теории, а мы уже согласились не отказываться от нее. Кроме того, вы не признаете за обществом таких прав, или, лучше сказать, обязанностей, как, например, учреждение опеки над детьми-сиротами.

Если же вы принимаете эти выводы, ими разрушается вся первая половина вашей теории: на общество налагаются обязанности гораздо более обширные, нежели простая забота о безопасности. В самом деле, разве нарушится безопасность, если жильцы дома, принадлежащего ребенку, не станут ничего платить ему за квартиру, а просто возьмут его на прокормление себе, хотя бы с целью сделать его своим слугой, когда он вырастет? Безопасность лица тут неприкосновенна. «Но страдают его экономические интересы». Вот именно, о том мы и говорим: стало быть, общество обязано оказывать защиту всякому, чьи интересы пострадали бы без вмешательства общества. Ведь это уже принцип гораздо более обширный, нежели охранение безопасности. После этого, значит, если я заключил невыгодный для меня контракт. то общество может объявить этот контракт недействительным? Ведь мои интересы пострадали бы без этого?

В самом деле удивительно, каким образом одни и те же люди, то есть отсталые экономисты, за один прием высказывают два правила, будто бы совершенно согласные: «государство должно заботиться только об ограждении безопасности» и «государство [588] обязано делать то, что не достигается деятельностью частных лиц»? Как не замечали они, что вторая обязанность несравненно обширнее первой? Ведь потребности общества и частных лиц не ограничиваются одной безопасностью; есть также потребности материального благосостояния, нравственного и умственного развития, потребности сердца и мало ли каких других законных по- требностей? Ясно, что кто говорит вторую фразу, тот в первой фразе слово «только» должен заменить словом «между прочим».

После этого не нужно нам и говорить о следующем объяснении: «государство есть только страж безопасности частных лиц»; его смысл зависит от слова «только», а мы сейчас видели, что оно должно замениться словом «между прочим». Но любопытно последнее объяснение. «Идеал государственной деятельности есть нуль, и чем ближе может она подойти к этому идеалу, тем лучше для общества». Опять, как не видеть, что это объяснение совершенно разрушает всю прежнюю теорию, по которой забота государства ограничивалась одною безопасностью? Вмешательство государства требуется тем чаще, чем больше совершается преступлений, чем чаще нарушается порядок. Каждому известно, что бедность, невежество, грубость нравов и разврат — главные источники преступлений и нарушений порядка; следовательно, чем больше забот будет употреблять государство на искоренение бедности, невежества, грубости нравов и разврата, тем менее будет ему хлопот, тем менее будет сумма его вмешательств.

Мы уже говорили об этом, приводя в пример Машу и ее мужа. Если самостоятельность общества действительно должна быть целью общественной теории, то очевидно, что этой цели можно достигнуть только покровительством всему, что содействует развитию самостоятельности, — именно заботой об истреблении бедности, распространении просвещения, о смягчении нравов и об истреблении тех причин, от которых портится характер и получают фальшивое направление человеческие наклонности.

В странном виде излагается теория невмешательства государства в экономические отношения. К ней прилагаются объяснения, прямо ей противоречащие. Мы не можем осуждать ученых, быв- ших первыми ее основателями: они жили в другие времена, они не видели многих фактов, которые теперь перед глазами у каждого. Притом же Адам Смит и ближайшие его последователи вовсе не доходили до той односторонности, против которой восстаем мы. Но непростительно нашим современникам не хотеть замечать того, что каждому бросается ныне в глаза; непростительно искажать для поддержки ветхого те мысли, которые в свое время были двигательницами прогресса.

Теория, провозглашавшая невмешательство правительства в экономические отношения, возникла в те времена, когда самая Англия, не говоря уже о континентальных государствах, страдала больше всего от обветшалых средневековых регламентаций. Эти [589] регламентации поддерживались общественной властью. Как же было не говорить тогда умным и честным людям, что вмешательство общественной власти в экономические отношения вредит раз- витию промышленных сил? В самом деле, в большей части случаев оно было вредно; в самом деле, первой потребностью общества было избавиться от мелочной и нерассудительной опеки. С той поры обстоятельства во многом переменились. Как и в чем именно, об этом мы говорили уже много раз, да и каждому это больше или меньше известно. Заметим только один общий результат перемены. Читатель знает, что мы имеем в виду исключительно историю Западной Европы. На чем основываются теперь почти все стеснительные меры, принимаемые западными правительствами? Для всех их представляется исключительным оправданием общественная безопасность. Зачем, например, нужны паспорты при въезде в Папскую область, в Ломбардию, в Богемию, в Галицию? «Для общественной безопасности». Зачем нужен стеснительный надзор за жизнью частного лица в Вене, в Праге, в Милане? «Для общественной безопасности». Зачем содержится страшная армия в Австрии, которая едва ли имеет пять гульденов звонкой монеты? «Для общественной безопасности». Словом сказать, какая бы прицепка ни задела вас на континенте Западной Европы, нечего и спрашивать: откуда она и зачем она? Знайте наперед, что ответ на все один: «это нужно для поддержания порядка и общественной безопасности».

Поэтому нам кажется, что теория, поставляющая исключительной заботой правительства охранение общественной безопасности, не [совсем] сообразна с обстоятельствами настоящего времени для Западной Европы. Фактическая сила правительства над обществом не зависит от теорий, она определяется нравами общества и его потребностями. Теория может только определять предметы, на которые следует обращаться этой силе. Каждому известно, какое действие производится сосредоточением силы в известном направлении, обращением ее деятельности на меньшее число предметов: чем меньше будет их, тем с большей энергией станет охватывать их данная сила. Отсталые экономисты совершенно ошибаются, воображая, что изменяют пропорцию вообще между количеством правительственного вмешательства и количеством самодеятельности общества, когда настаивают на том, чтобы правительство занималось исключительно одним предметом, не касаясь других: сумма административного вмешательства остается все та же самая, только прилагается к одному предмету. Из пяти единиц составляется одна цифра пять, только в том и разница. Но нет, мы ошиблись. Чрезмерным и односторонним сосредоточением сил на одном предмете нарушается прежний общественный баланс. На что бы ни была обращена деятельность правительства, все-таки она постепенно изменяет своим влиянием нравы и потребности общества. Теперь спрашивается: одинаковы ли бывают [590] результаты этого влияния, на какой бы предмет ни была обращена главная масса деятельности? Само собою разумеется, не все равно — гнуть ли на ту сторону, на которую и без того искривлен предмет, или на ту, от которой он уклонился.

Недостаток инициативы со стороны частной деятельности — вот по словам всех экономистов, даже и отсталых, главный порок всех обществ. В каких же сферах этот порок наиболее силен и в каких частная инициатива наиболее сильна? Все мы жалуемся на недостаток самостоятельности, предприимчивости, неослабного контроля со стороны частных лиц в экономической деятельности. Жалоба справедлива, но все-таки из десяти человек девятеро своей головой думают о своих денежных делах, о своих экономических расчетах. То ли в административных, судебных, вообще политических делах? Какое влияние и какую заботу имеет частный человек на континенте Западной Европы относительно полицейских распоряжений, административных мер, судебных решений? Все это делается без его воли, без его участия, да и внимание его пробуждается тут разве к тем случаям, от которых терпят его экономические интересы, да и то на минуту, без постоянства, без энергии. Потому надобно думать, что важнейший недостаток общественных нравов на континенте Западной Европы состоит именно в отсутствии самостоятельности по делу общественной безопасности. Не будь полиции, ни один квартал не справился бы с ворами; не будь своей армии, вторжение небольшого чужестранного войска было бы достаточно для покорения огромной области. Говорят, будто когда-то, в IV или V веке, толпа из 300 германских дикарей прошла всю нынешнюю Францию и чуть ли не всю Испанию, и все города на дороге платили ей дань; да, кроме того, перерезала она несколько десятков тысяч поселян. Теперь, конечно, не то; но, однакоже, после Ватерлоосской битвы целая Франция покорилась несколькими десятками тысяч изнуренных солдат Веллингтона и Блюхера. Величайший негодяй, вредящий десяткам людей, подсмеивается над их негодованием, пока не попадается в руки полиции каким-нибудь неловким поступком.

Не знаем, удалось ли нам передать читателю нашу мысль. Но мы хотели сказать, что какова бы ни была степень инициативы частной деятельности в экономической сфере, все же она безмерно больше, нежели та степень самостоятельности, какую внушают нравы Западной Европы частным людям относительно ограждения безопасности.

Поэтому надобно думать, что теория, сосредоточивающая на одном ограждении безопасности всю деятельность государства, ослабляя инициативу частной деятельности в этом отношении, стремится отнять у частного человека возможность и надобность в развитии его сил именно по тому направлению, в котором они наименее развиты. Говоря сравнением, эта теория связывает [591] именно те органы индивидуальной деятельности, которые и без того уже слишком хилы от бездействия.

Вместо того чтобы проповедывать индивидуальную инициативу в экономических делах, при современном положении нравов гораздо полезнее было бы говорить о необходимости ее по исполнению задач общественной безопасности. Усиливая опеку по этим задачам через ограничение правительственной деятельности исключительно ими, теория невмешательства государства в экономическую деятельность отвлекает от них индивидуальную инициативу и без того слишком слабую для них.

Правда, само управление составляет предмет желания даже и отсталых экономистов. Но они, обращая все свои мысли на его усиление в экономической деятельности, где оно и без того сильнее, чем в других сферах, поддерживают апатию общества в том направлении, где она всего заметнее и вреднее.

Из этого читатель видит, что мы недовольны теорией невмешательства власти в экономические отношения вовсе не потому, чтобы были противниками личной самостоятельности. Напротив, именно потому и не нравится нам эта теория, что приводит к результатам совершенно противным своему ожиданию. Желая ограничить деятельность государства одной заботой о безопасности, она между тем предает на полный произвол его всю частную жизнь, дает ему полное право совершенно подавлять личность. В самом деле, чего нельзя оправдать под предлогом охранения порядка, и какие меры из всех, кажущихся стеснительными в глазах просвещенного человека, не представляются нужными для охранения общественной безопасности людям менее просвещен- ным? Реакция всегда являлась для поддержания общественной безопасности. Деспотизм, открытый нами в теории, виден на практике в обществах Западной Европы: повсюду были найдены необходимыми террористические меры для восстановления порядка. Надобно только вспомнить о последней половине 1848 и о следующих годах во Франции, Германии, Италии. Народные массы были взволнованы, и оказалось, что нечем укротить их, кроме физической силы. Почему же оказалось это? Потому что для удовлетворения их требований нужно было энергическое вмешательство западных правительств в экономические отношения, а теория отсталой экономической школы, господствовавшая в образованных классах, не допускала такого вмешательства.

При нынешнем положении дел в Западной Европе эта теория ведет к подавлению личности, к заменению законного порядка произвольными мерами, к превращению всей законодательной и административной силы в полицейский и военный надзор для усмирения и наказывания. Кроме Англии, ни одно из государств Западной Европы не могло бы сохранить своего настоящего устройства, если бы не опиралось на вооруженную силу. «Но по крайней мере в Англии общественное устройство поддерживается [592] Не вооруженной силой?» Так, но зато английские понятия об отношениях государства к экономической деятельности частных лиц не похожи на теорию, которая господствует на континенте. Обыкновенно говорят, что в Англии правительство оставляет частному лицу гораздо более самостоятельности, нежели на континенте. Это правда, но, говоря о размере власти, забывают о распределении ее деятельности между разными отраслями общественной жизни. Полиция, администрация, суд — во всем этом государство на Великобританских островах имеет гораздо менее власти, нежели на континенте. Но в экономических отношениях оно оставило за собой гораздо больше власти, нежели сколько оставляется ему теорией laissez faire, laissez passer на континенте. Укажем один факт, безусловно осуждаемый всеми отсталыми экономистами: налог для пособия бедным. Мы согласны, что форма употребления этой подати нелепа; что же делать? Она сохранилась от средних веков, а в средних веках не было ничего соответствующего нынешним потребностям. Но мы говорим о принципе этой подати; «государство обязано давать средства для жизни каждому из своих членов». Там, где мог сохраниться этот принцип, несмотря даже на нелепость формы, в которую облечен, там, конечно, понятия об отношении государства к экономической деятельности должны быть совершенно не таковы, как теория безусловного невмешательства. В самом деле, английские экономисты не совсем похожи на тех отсталых французов, из которых обыкновенно почерпаются наши понятия о политической экономии. Эти англичане, в своем государстве считающиеся людьми совершенно мирными, могут удивить человека, начитавшегося одних только книжек школы Сэ. В пример мы укажем на Милля, который теперь считается первым экономистом в Англии. Мы слышали, что сочинение Милля переводится на русский язык⁶, и от души желаем скорого исполнения этой полезной мысли. Тогда русская публика увидит, что односторонние доктрины, против которых мы вооружаемся, не составляют сущности строгой экономической науки и должны считаться принадлежностью не всех вообще экономистов, а только отсталых французских писателей. Милль — человек совершенно спокойный, враг всяких фантазий и утопий, и никто в Англии не считает его ни врагом порядка, ни врагом науки; напротив, каждый находит, что он оказал ей больше услуг, нежели какой бы то ни было другой экономист настоящего времени. Каковы же понятия этого спокойного и серьезного ученого? Он говорит о ренте, о наследстве такие вещи, которые совершенно противоречат последователям системы laissez faire, laissez passer. Он говорит, например, что наследство даже по прямой линии может быть ограничено законом без нарушения собственности; он говорит, что рента составляет собственность государства, а не частных лиц, и если частные лица пользуются ею, то это — монополия, уступленная [593] им государством. Наконец, угодно ли знать, что говорит он вообще о нынешием экономическом порядке? Вот что. Мы переводим несколько страниц из 1-й главы 2-й книги его сочинения.

«Противники принципа индивидуальной собственности могут быть разделены на два класса: теория одних предлагает безусловное равенство в распределении материальных средств к жизненным наслаждениям; другие допускают неравенство, но только такое, которое было бы основано на принципе справедливости или общей пользы, а не зависело бы только от случая, как многие из нынешних общественных неравенств,

Каковы бы ни были достоинства или недостатки этих различных теорий, по справедливости нельзя назвать их непрактичными. Обыкновенно представ-ляют против системы общинной собственности и равного распределения произведений то возражение, что при ней каждый постоянно старался бы отвиливать от своей доли работы. Но люди, делающие такое возражение, забывают, в каком громадном размере существует то же самое неудобство при системе, по которой производятся ныне девять десятых частей труда. Возражение предполагает, что честного и плодотворного труда должно ожидать только от людей, которые лично сами пользуются результатом своих усилий. Но какая ничтожная часть всего труда, производимого в Англии, производится людьми, трудящимися в собственную свою пользу? От человека, получающего самое низкое, до человека, получающего самое высокое жалованье, от ирландского жнеца или носильщика до верховного судьи или государственного министра, почти все люди, трудящиеся в обществе, вознаграждаются за работу поденной платой или определенным содержанием. Фабричный рабочий имеет в своей работе менсе личного интереса, нежели член [коммунистической] ассоциации, потому что не трудится подобно ему для товарищества, в котором сам участвует. Скажут, что хотя большая часть работников и не имеет личного интереса в своем труде, но за ними надзирают, управляют их трудом и исполняют умственную часть труда люди, имеющие в нем личный интерес. Нет, и это можно сказать далеко не обо всех делах, Во всех общественных и во многих, самых больших и самых успешных, частных предприятиях не только черная работа, но также контроль и управление вверены наемным людям. Я высоко ценю одушевление, придаваемое труду той перспективою, когда вся выгода или значительная часть выгоды от усердия в работе достается работнику. Но при настоящей системе производства это побуждение не существует в огромном большинстве случаев. Если бы коммунистический труд и был менее энергичен, нежели труд поселянина-собственника или ремесленника, трудящегося в свою собственную выгоду, то, вероятно, он был бы более энергичен, нежели труд наемного работника, вовсе не имеющего личной выгоды в деле. Небрежность работников составляет самую резкую черту в нынешнем устройстве общества,

Но недостоверно еще и то, чтобы труд коммунистического работника был менее энергичен, нежели труд человека, работающего в собственную выгоду, как полагают люди, не привыкшие простирать мысль за границы того порядка вещей, который у них под глазами. Люди способны проникаться усердием к общему делу в гораздо большей степени, нежели как представляется возможным в настоящее время. История свидетельствует об успехе, с которым огромные массы людей могут быть направляемы к тому, чтобы каждый из них считал общественный интерес своим собственным. Самой удобной почвой для развития такого чувства была бы [коммунистическая] ассоциация: все честолюбие, вся физическая деятельность, обращенные теперь на эгоистические цели, должны были бы тогда искать себе занятия в другой сфере и натурально нашли бы его в заботе об общественной пользе. И независимо от этого общественного побуждения каждый член ассоциации [594] возбуждался бы влиянием самого всеобщего и самого сильного из личных побуждений — влиянием общественного мнения. Никто не отрицает силу этого побуждения в отвращении людей от поступков, положительно осуждаемых обществом, и от пренебрежения правилами, соблюдения которых оно требует. Сила соревнования, возбуждающая к самым энергическим усилиям для приобретения похвалы и удивления от других, также очень велика,— это свидетельствуется опытом всех случаев, при которых бывает публичное соревнование между людьми, даже и в делах пустых или не приносящих пользы обществу. (Соревнование о том, кто больше сделает для общей пользы, принимается и коммунистами. Потому вопрос, уменьшится ли при коммунизме хотя на сколько-нибудь энергия труда, — вопрос спорный.]

Более серьезным затруднением представляется хорошее распределение труда между членами ассоциации. По какой норме будут соразмеряться различные роды труда? Кто будет судить, например, какое количество ткацкой работы будет равномерно известному количеству пахотной работы? Да и в одном роде трудно ввести равномерность. Номинальное равенство было бы в сущности неравенством, возмутительным для справедливости. Не каждый одинаково способен к всякому труду, и одинаковое количество труда ложится неровным бременем на слабого и сильного, бойкого и медленного. Эти затруднения действительно существовали бы, но можно победить их. Распределение труда соразмерно силе и способности каждого отдельного лица, смягчение общего правила для тех случаев, в которых оно было бы тяжело, — это не такие задачи, с которыми не мог бы справиться человеческий ум, руководимый чувством справедливости. Притом самое неудачное и самое несправедливое разрешение этих задач при системе, стремящейся к равномерности, было бы так далеко от того неравенства или несправедливости, с которой ныне распределяется даже самый труд (не говоря уже о распределении вознаграждения), что сравнительно с неудобствами нынешней системы об этих несовершенствах не стоило бы и говорить».

[Потому, если бы надобно было сделать выбор между коммунизмом со всеми его шансами и между настоящим экономическим порядком со всеми его беспорядками и несправедливостями, когда продукты труда распределяются почти в обратном отношении к труду: самые огромные части произведений труда достаются тем, которые вовсе не трудятся, потом самые большие тем, труд которых совершенно номинальный и т. д., по нисходящей лестнице, с уменьшением вознаграждения по мере усиления труда, до той последней степени, что самый утомительный и изнурительный физический труд не может рассчитывать, наконец, даже на приобретение необходимого пропитания себе, — если бы надобно было делать выбор между таким порядком вещей и коммунизмом, то каковы бы ни были неудобства коммунизма, — велики или малы, все равно, —они были бы не больше как пылинкой на весах».

Но, — продолжает Милль, — можно предположить и при господстве частной собственности порядок вещей лучше того, какой видим теперь. В чем состоят перемены, возможные, по мнению Милля, в устройстве частной собственности, мы предоставим читателю искать в самом сочинении Милля. Можем только сказать, что его система не менее коммунизма противна духу отсталой школы, против которой мы спорим: читатель поверит нам, вспомнив хотя о двух частностях, на которые мы уже указывали: на мнения Милля о ренте и о наследстве. Можно кстати прибавить, что в качестве англичанина, более всего думая об Англии, он имеет решительную наклонность желать экспроприации английских землевладельцев, Но все это вещи для нас посторонние. Далее [595] он говорит, что в социализме не применяются и те возражения, которые имеют хотя мнимую силу против коммунизма, и] заключает свой обзор следующими словами:

«Даже из нашего краткого очерка должно быть очевидно, что эта система не нарушает ни одного из общих законов, которым подчиняется человеческая деятельность, даже при настоящем несовершенстве нравственного и умственного развития; и что было бы чрезвычайно опрометчиво сказать, будто она не может иметь успеха или не может осуществить значительной части надежд основываемых на ней ее последователями» *.

[Относительно всех оттенков социализма надобно желать того, чего он справедливо требует, — надобно желать ему испытания на деле. Опыты могут производиться в умеренном объеме без всякого личного или денежного риска для кого бы то ни было, кроме лиц, участвующих в опыте. Опыт должен решить, до какой степени и скоро ли та или другая система общей собственности способна заменить собой нынешний порядок дел, основанный на частной собственности».]

Мы привели этот довольно длинный отрывок только для того, чтобы показать, как далеко истинно современные экономисты расходятся в своих понятиях с узколобой школой разных отсталых французиков, из книжонок которых обыкновенно почерпаются пышные речи нашими доморощенными противниками общинного владения. Нас упрекают в том, что мы отвергаем «научные истины»: помилосердуйте над этим серьезным термином, милостивые государи, скажем мы в ответ; не профанируйте его приложением его ко всякой ветхой дряни, которую провозглашает какой-нибудь поверхностный или недоучившийся французский пустослов. Какой науки хотите вы искать у Коклена и Гильйомена? ⁷ Какая наука согласится иметь своими представителями Бодрильяра или Гарнье? ⁸ Успокойтесь, милостивые государи! Вовсе не над наукой мы смеемся, а только над ветхой дребеденью, которая вовсе не пользуется одобрением истинно ученых экономистов, думающих своей головой, а не головой стародавних учителей, которые жили в другие времена, были представителями других обстоятельств и других потребностей.

Если мы спорим против теории laissez faire, laissez passer, то спорим против нее главным образом как против утопии, недостижимой при нынешнем положении общественных нравов, при ко- тором государство по необходимости имеет очень значительную силу над частной жизнью. Главным источником такой силы мы считаем непривычку частных людей к инициативе. Печальнее всего этот недостаток частной инициативы проявляется именно в той отрасли жизни, которая отдается под безусловную опеку государства теорией его невмешательства в экономические отношения: частная инициатива слабее всего в деле охранения безопасности. [596] Мы думаем, что если государственная забота будет разделяться на все отрасли жизни, а не сосредоточиваться на одной этой, частная инициатива будет иметь более побуждений к развитию той своей функции, которая до сих пор оставалась особенно слаба. Мы думаем, что деятельность государства в экономической сфере вовсе не так опасна для личной самостоятельности, как в деле охранения безопасности, потому что в экономической сфере частная инициатива чрезвычайно сильна и не может быть подавлена никаким вмешательством. Словом сказать, мы так же сильно хлопочем о развитии личной самостоятельности, как самые рьяные приверженцы отсталой школы; мы думаем только, что наш принцип для развития личной самостоятельности благоприятнее, нежели система laissez faire, laissez passer. Мы уже показали, что в теории она ведет к поглощению личности государством, а на практике служит оправданием для реакционного терроризма. Именно поэтому мы отвергли ее, и теперь пора нам заняться изложением тех понятий, которые кажутся нам менее опасными для личной самостоятельности и более рассудительными.

Первое правило рассудительности — принимать в соображение факты. Итак, мы выходим от того факта, что государство существует. и пользуется огромной силой. Каковы наши идеалы, теперь не об этом речь. Мы только рассматриваем, какое распределение государственной власти по разным отраслям жизни неизбежно при данном состоянии общественных нравов; мы принимаем государство и его огромную силу как факт и должны только объяснить себе происхождение и смысл этого факта.

Для чего возникает государство и правительство, служащее органом его? Некоторые предполагают для государства цель более высокую, нежели потребности отдельных лиц, — именно осу- ществление отвлеченных идей справедливости, правды и т. п. Нет сомнения, что из такого принципа очень легко выводить для государства права более обширные, нежели из другой теории, которая говорит только о пользе частных лиц; но вообще мы держимся последней и выше человеческой личности не принимаем на земном шаре ничего. Будем же говорить об обязанности государства с этой точки зрения, которую принимают почти все экономисты, и в том числе все экономисты отсталой школы. Государство, по нашему мнению, существует только для блага част- ных лиц; в этом не станут спорить с нами люди, осуждающие нас за привязанность к общинному владению. Теперь предложим несколько вопросов. В чем поставили мы источник и цель пра- вительства? В пользах индивидуального лица. Каких же именно мер могут требовать эти пользы, и к каким отраслям жизни могут относиться обязанности содействовать этим пользам? Само собой разумеется, тут а priori ничего нельзя определить, все [597] будет зависеть от обстоятельств. Мало ли как изменяются надобности и желания человека! Тут границ разнообразию не может быть определено никаких, кроме самого слова «польза». Как же теперь и определить обязанности государства каким-нибудь другим термином? Всякое другое определение не будет соответствовать самому понятию о сущности государства: зачем оно существует, если не для пользы людей? А если существует оно для этой цели, то, конечно, должно удовлетворять всему, что требуется понятием пользы.

Есть разные теории о том, что полезно для людей. Смотря по тому, какую теорию вы примете, будут изменяться ваши понятия об обязанностях государства. Но разница между заслуживающими внимания теориями человеческих потребностей состоит не в том, чтобы одна исключала какие-либо частные средства или деятельности из сферы жизни, а другая принимала их; нет, разница только в том, что, перечисляя разные потребности человека, одна теория выше ставит одни, другая другие; например, по одной теории на первом месте стоит материальное благосостояние, по другой — нравственное развитие и так далее.

Нам кажется, что теоретические споры об этом не совсем рассудительны: есть довольно много потребностей, одинаково важных с общей точки зрения, и та или другая берет перевес над остальными только на время, по стечению обстоятельств, а с изменением их уступает первенство какой-нибудь другой; следовательно, решение принадлежит уже только практике, зависящей от обстоятельств, а вовсе не теория.

«Но по крайней мере в практике для настоящего времени какую потребность считаете вы настоятельной?» Едва ли рассудительно было бы сказать, что следует считать только одну; скорее можно думать, что при нынешнем положении дел равно настоятельны три потребности: улучшение материального быта массы, расширение просвещения и увеличение индивидуальной самостоятельности. Однакоже, чтобы приблизиться к желаниям экономической школы, отсталые мнения которой мы опровергаем, и чтобы показать необходимость нашего вывода даже при отправлении с точки зрения, повидимому, самой невыгодной для него, мы согласимся, что потребность индивидуальной самостоятельности составляет главную черту нынешнего положения дел.

Будем же рассуждать, основываясь на принципе развития индивидуальной самостоятельности. Пусть круг действия государства будет определяться преимущественно этой потребностью. Каково будет в таком случае отношение государства к экономической деятельности? Будет ли отвергнута инициатива со стороны государства в экономической сфере?

Ныне, каждый говорит, что все отрасли жизни тесно связаны. Открытие, сделанное ученым, производит переворот в материальном быте; увеличение благосостояния поднимает науку; постройка [598] железных дорог изменяет общественные нравы. Толковать об этом даже скучно, потому что эту мудрость найдете вы в каждом пустейшем фельетоне. Но из этого ясно, что какая бы сфера жизни ни должна была служить коренным поприщем какой-нибудь инициативы, все-таки не останется ни одной сферы жизни, которая могла бы укрыться от действия этой инициативы. Возьмем, например, случай, относящийся прямо к вопросу о личной юридической самостоятельности. В уничтожении крепостного состояния дело идет коренным образом о возвращении гражданских прав людям, которые до сих пор не признавались самостоятельными членами общества. Сомнение тут невозможно: сущность дела состоит в приобретении гражданских прав, в приобретении само- стоятельности бывшими крепостными крестьянами; основание вопроса чисто юридическое. Но что же мы видим? С переменой юридических отношений неразрывно соединена экономическая перемена; в юридическом вопросе является экономическая сторона и оказывается столь важной, что совершенно заслоняет собой юридическую сторону от внимания общества. И не думайте, чтобы одно это дело было таково; ныне во всех делах экономическая сторона очень важна. Например, хотя бы дипломатические отношения. Никто не станет отнимать у правительства власти давать аудиенции иностранным посланникам и говорить с ними; но десять слов, сказанных Наполеоном Ⅲ Гюбнеру на новый год, отняли у европейских капиталистов в одну неделю четыреста миллионов рублей. Не двинулся еще ни один французский солдат к австрийским границам, произнесена была только одна фраза, — и курсы фондов понизились настолько, что тысячи людей сделались богачами, десятки тысяч разорились, сотни тысяч потеряли пятидесятую, двадцатую или даже пятую часть своего состояния. Не употребляйте тут, если не хотите, слово конфискация, но результат фразы, в которой не было ни малейшего намека о промышленности или торговле или о каком-нибудь имуществе, равнялся результату, какой могла бы иметь только самая колоссальная конфискация. «Но это — случай чрезвычайный». Обратимся к обыденным административным и законодательным мерам, которые возникают каждый день, — мы также увидим, что каждая из них производит соответствующую перемену в экономических отношениях. Положим, например, что в Петербурге решено ввести газовое освещение на всех улицах. Наверное, ни один экономист не скажет, что городское начальство или центральное правительство выйдет из круга прямых своих обязанностей, заботясь об освещении города. Но если осветятся газом Коломна и Выборгская сторона, без всякого сомнения цена квартир там несколько поднимется: полицейское распоряжение подарило домохозяевам этих частей выигрыш на доходе в несколько сот тысяч, а на капитале в несколько миллионов. Кончилось ли тем дело? Нет, Число квартир осталось прежнее, число жителей [599] Петербурга также, следовательно пропорция между запросом и предложением квартир по целому городу осталась одна и та же; но в некоторых частях запрос усилился; очевидно, что он должен в соответственной степени ослабеть в других частях. И действительно, каждый вновь желающий поселиться в Коломне или на Выборгской стороне выбывает из числа желающих оставаться в первой Адмиралтейской или в Литейной части. Уменьшение запроса производит понижение ценности. Сумма уплат за квартиры осталась в целом Петербурге прежняя. Ясно, что она уменьши- лась в некоторых частях, если увеличилась в других. Освещение газом Коломны и Выборгской стороны имеет тот же экономический результат, какой имела бы передача домохозяевам этих ча- стей нескольких миллионов, взятых у домохозяев тех частей, которые уже и прежде имели хорошее освещение. Другой пример. Предположим, что правительство упрощает формы делопроизводства. Мы не говорим уже о том, что через это уменьшается масса чиновников: положим, что люди служащие, по необходимости находясь в прямой экономической зависимости от каждой административной меры, не должны приниматься в расчет; но каково влияние упрощения переписки на экономический быт частных людей, не находящихся на службе? Вести дела стало легче, решаются они скорее, ход их понятнее, стало быть меньше расходов и меньше хлопот каждому, имеющему какое-нибудь дело с полицией, администрацией или судилищем. А из десяти человек девятеро имеют в год хотя одно какое-нибудь дело до власти. Следовательно, все они что-нибудь выигрывают в денежном отношении. Кончилась ли этим экономическая перемена? Опять-таки нет. Если дела ведутся яснее, проще и короче, уменьшается надобность в ходатаях, следовательно теряют все те, которые прежде жили запутанностью и медленностью делопроизводства. Вы скажете: «это и прекрасно: пусть уменьшаются выгоды людей, живущих за счет других». Я согласен, но замечаю, во-первых, что именно таков смысл всех доктрин, желающих разумного участия государства в экономических делах и отвергающих формулу laissez faire, laissez passer. Во-вторых, как бы то ни было, а все-таки упрощением делопроизводства передавалась бы одному разряду людей очень значительная масса доходов, теряемых другим разрядом людей.

Но едва ли не напрасно мы говорим о том, что каждое действие государственной власти, к какой бы сфере ни относилось оно прямым образом, к военной или дипломатической, к полицейской или судебной, непременно производит соответствующую перемену в экономических отношениях, непременно сопровождается передачей известной массы дохода и, следовательно, капитала из рук одних частных людей в руки других частных людей, — напрасно выставляли мы эту сторону всех без исключения правительственных действий в доказательство того, что экономическая [600] сторона частной деятельности никак не может не находиться в огромной зависимости от правительства. Есть другой факт, прямым образом установляющий эту зависимость. Никто еще никогда не сомневался в неизбежной связи идеи государства с идеей налогов и податей. Формы государственной власти могут быть чрезвычайно различны, состав бюджета также, но всегда и везде государственная власть имела в своем распоряжении бюджет, везде она определяла налоги и подати, везде определяла предметы их расходования. В этом отношении все равно, — неограниченный ли монарх или конституционный парламент или собрание всего народа называется государственной властью; во всяком случае каждый частный человек должен платить налоги и подвергаться пошлинам, какие установит государственная власть. Надобно ли говорить, в какую великую зависимость от государства ставится через это имущество каждого частного че- ловека и вся его экономическая деятельность? Конфискация — слово ненавистное; но что в ней ненавистного и несправедливого? То, что известное лицо подвергается исключительной мере, не касающейся других; ненавистно и несправедливо то, что с одним поступают не так, как со всеми другими. Конфискация — обратная сторона привилегии. Но если государство поступит несправедливо, предоставив мне одному право пользоваться выгодами, например, торговли с Англией или с Францией, то поступает ли оно дурно, предоставляя каждому своему подданному право вести заграничную торговлю и пользоваться ее выгодами? Ненавистны и несправедливы всякие исключительные меры, обращенные на одно лицо в его выгоду или невыгоду, все равно. Но когда налог одинаково ложится на всех, до кого может касаться, в нем нет несправедливости, это всеми признано. А между тем что такое делает налог? Он берет у частного лица в пользу государства известную долю доходов, то есть известную долю капитала. Если у меня триста десятин земли, дающих каждая по четыре рубля дохода, то для меня все равно, будет ли учрежден налог в один рубль на десятину или прямо была бы взята у меня четвертая часть моей земли: за уплатой налога из 1200 руб. у меня останется дохода девятьсот рублей; если бы у меня прямо было взято 75 десятин, результат был бы тот же: 225 десятин, оставшиеся у меня и избавленные от налога, давали бы также 900 рублей. Доход был бы одинаков, следовательно и капитал был бы одинаков. В самом деле, давая мне такую цену, чтобы получить с купленного имущества 5 процентов, покупщик дал бы мне за каждую десятину только по 60 руб., когда остается дохода по 3 руб. с десятины, то есть за триста десятин дал бы мне только 18 000 руб.; а если с десятины остаются все 4 рубля дохода, он дал бы за десятину по 80 руб.. то есть мои 225 десятин имели бы ту же самую ценность, 18 000 руб. В экономическом отношении налог [601] совершенно равняется тому, как если бы соответственная доля имущества была обращена из частной собственности в государственную.

Если государство беспрекословно пользуется правом присваивать себе посредством налога такую часть имущества, какую почтет удобным, то возможно ли рассудительному человеку, понимающему экономическую сущность налога, сомневаться в праве государства обращать на экономические отношения действие своей власти гораздо более медленное и далеко не столь резкое, именно принимать законодательные меры, какие требуются улучшением быта массы?

Мы говорили о бюджете доходов. Еще поразительнее действие бюджета расходов. [Посредством налога государство берет только такую часть имущества, какая кажется ему нужной; но оно еще не говорит частному отдельному лицу: «ты можешь заниматься таким-то делом или ты не можешь заниматься им; я тебя делаю богачом или лишаю тебя всего состояния». Бюджет расходов производит такое действие.] Многие лица, не имеющие никакого состояния, получают из государственного бюджета богатые средства для жизни. Мало того, что бюджет дает содержание по нескольку тысяч или по нескольку десятков тысяч в год тем лицам, которых правительство считает достойными такого содержания, — бюджет во всех государствах служит одним из главных источников возникновения наследственных колоссальных богатств. Подрядчики, поставщики, [откупщики] — все это создания бюджета. [Не только у нас, но и] в Западной Европе почти все громадные богатства приобретены частными людьми или прямо от бюджета или по крайней мере благодаря покровительству государства. Почти вся без исключения поземельная собственность [и] в Западной Европе [и у нас] произошла от пожалований правительства. [В Западной Европе это было давно, однакоже памятно всем. У нас не очень давно, но как-то не столь живо помнится. Впрочем, довольно спросить нам наших отцов и дедов, чтобы узнать, откуда возникли все колоссальные поместья.] Но что говорить о недвижимой собственности, когда в прямой зависимости от бюджета находится даже промышленная деятельность множества лиц? Возьмем в пример хотя суконные фабрики. Что, если бы государству вздумалось одевать солдат вместо суконного платья в бумажное? Кажется, тут не может быть спора о границах его власти: форма мундира, конечно, зависит от правительства. Но от замены суконной шинели плисовой шинелью на вате прямо погибли бы многие суконные фабриканты. Возьмите какую угодно другую статью государственного расхода, и вы увидите, что на ней держится экономическая деятельность множества людей и что перемена в ней будет прямым уничтожением многочисленных состояний, прямым прекращением целых отраслей прежней экономической деятельности. [602] Если бы государство совершенно не хотело бы вмешиваться в экономические отношения, оно никак не могло бы избежать чрезвычайно сильного влияния на них; бюджет расходов развивает экономическую деятельность в известных направлениях, бюджет доходов ставит в прямую зависимость от государства все без исключения частные имущества и доходы и, наконец, всякое законодательное постановление, всякое изменение судоустройства, всякая административная или судебная мера имеет своим последствием перенесение известной суммы имущества из одних рук в другие. Это факт неизбежный, неотвратимый никакой теорией науки, никакими желаниями самого правительства. После того люди, толкующие о невмешательстве государства в экономические отношения, непохожи ли на того господина, который толковал о букашках, не замечая слона? Если государство имеет право вести войну, выбирать источники для составления бюджета своих доходов, употреблять, как ему покажется нужным, собираемые им суммы, — если оно таким образом имеет власть над сотнями и тысячами миллионов, то какая тут может быть речь о независимости частной экономической деятельности от государства? Будем говорить откровенно: значительнейшая часть всей экономической деятельности общества находится в прямой зависимости от правительства. Будут ли понимать экономисты, будет ли думать само государство, что оно должно иметь сильное влияние на частную экономическую деятельность, это все равно: во всяком случае все имущественные отношения частных лиц будут зависеть, как всегда зависели, от государственной власти.

Но есть большая разница в том, сознано ли значение факта, или он происходит бессознательно. Если бы брамин сознавал, что он в каждом глотке воды поглощает миллионы живых существ, он, вероятно, не остановился бы опасением наступить на какую-нибудь букашку своей ногой, когда нужно спешить, чтобы вытащить утопающего из воды. Если бы экономисты отсталой школы понимали неизбежность влияния государства на экономические отношения, они, вероятно, вместо пустых толков об утопической системе невмешательства занялись бы определением истинно полезных предметов и действительно разумных границ для неизбежного вмешательства. Мы попробуем сделать это, принимая за основу тот факт, что государство существует для блага индивидуальной личности. Прежде всего мы рассмотрим, в каком направлении должно производиться влияние государства на распределение имущества в обществе, для принесения людям наибольшей выгоды.

Предположим, что у Ивана есть доход в 50 рублей; предположим, что у Петра есть доход в 500 рублей; предположим, что кто-нибудь должен поручить другому лицу дело, дающее 100 рублей дохода: кому из двух, Ивану или Петру, будет выгоднее такая прибыль? Через прибавку 100 рублей доход Петра увеличится всего только на пятую долю, а доход Ивана увеличится [603] в три раза. Ясно, что поручить это дело Ивану — значит принести человеку гораздо более пользы, нежели поручить его Петру. Берем другой случай. Предполагаем, что существует десять человек, имеющих каждый по 50 рублей дохода; предположим, что есть дело, дающее 500 рублей дохода; спрашивается, лучше ли будет сделать участниками в этом деле всех десятерых или порчить его одному? Если поручить одному, он выиграет чрезвычайно много, но выиграет он один; если сделать участниками всех десятерых, состояние каждого улучшится вдвое. Положим, что мы еще не можем из этого решить, какой способ лучше, и поручили все дело одному. Но вот встречается опять подобное дело: если мы поручим его одному тому, кому поручали прежнее дело, его положение улучшится менее нежели вдвое (он имел уже 550 рублей, теперь будет иметь 1050); если же поручить дело остальным девяти, состояние каждого из них улучшится более чем вдвое (каждый имел по 50, теперь будет иметь по 10512 рублей). Ясно, что лучше дать девятерым с лишком вдвое, нежели дать одному менее чем вдвое; ясно, значит, что и в первый раз полезнее было бы призвать к участию всех десятерых, а не сосредоточивать выгоду на одном. Мы говорили о выгодах, теперь подумаем об убытках. Предположим опять Ивана с 50 рублями дохода и Петра с 450 рублями; предположим, что нам нужно получить 100 рублей и что мы имеем право ‚взять их с того и с другого в какой нам угодно пропорции. Если мы разделим требование на обоих поровну, то оказалось бы, что, взяв с Ивана 50 рублей, мы оставили его решительно без копейки, а между тем у Петра взяли только одну девятую часть его доходов. Тут явная неравномерность в обременении. Справедливее будет взять с обоих в равной пропорции, то есть с Ивана только 10, а с Петра 90 рублей. Быть может, если бы мы ближе всмотрелись в необходимые надобности того и другого, мы увидели бы, что можно найти пропорцию еще более справедливую; но пока довольно для нас и того: мы уже видим, каково должно быть вообще влияние государственного участия на экономические отношения. Оно должно стремиться к тому, чтобы выгоды общественной жизни распределялись между членами общества как можно равномернее, а убытки ложились на тех, кто легче может их вынести. Только в этом направлении можно доставлять людям при данном раз- мере национального богатства наибольшую сумму благосостояния.

В этом согласны с нами даже экономисты отсталой школы; но теперь мы должны перейти к предмету, в котором расходимся с их теорией. Определив направление непосредственного участия государства в частных делах, надобно решить вопрос: нуждается ли экономическая деятельность частных людей в прямом содействии государственной власти?

«Как это можно? — кричат экономисты отсталой школы: — такое вмешательство нарушило бы естественный ход вещей. Пусть [604] вещи идут естественным порядком. Насиловать природу нельзя. Всякая искусственность вредна. Искусственными средствами вы ничего не достигнете. Оставьте действовать природу вещей; она лучше вас знает, как и что делать. Неужели вы хотите свой ограниченный ум поставить судьею природы и переделывать ее по вашим теориям?»

Слова эти очень громки и милы, а главное — очень успокоительны. Смысл их таков: будьте людьми, которые, по выражению Гоголя, смотрят на мир, ковыряя пальцем в носу. Но дело в том, что они основаны на гипотезе, которую мы не обязаны принимать без проверки. «Невозможно и вредно переделывать природу вещей». Почему же так? «Потому что в природе все устроено наилучшим образом, так что потребности человеческой природы находят себе наилучшее возможное удовлетворение в случайном сцеплении обстоятельств, так что рассудку не остается надобности и хлопотать об изменении этих обстоятельств для приведения их в лучшее соответствие с потребностями человека». Мы посмотрим, верна ли эта гипотеза.

Все в природе устроено наилучшим образом, — не знаю, с какой точки зрения это справедливо; а с точки зрения человеческих потребностей и удобств оказывается вовсе не то. Например, теперь хлопочут о прорытии Суэзского и Панамского перешейков, — ясно, что эти перешейки чему-то мешают. Французы сверлят в южной половине Алжирии артезианские колодцы, — надобно полагать, что воды в тех местах меньше, нежели нужно человеку. Да что говорить о таких мелочах! Риттер и Гумбольдт давно показали, что расположение Алтайских гор на юге Сибири вовсе неудобно для сибиряков, которым было бы лучше защищаться горами от полюса; они же говорят, что если бы море раздробляло Азию на такие же мелкие куски, как раздроблена Европа, то для азиатцев было бы гораздо лучше. Африкой они решительно недовольны; и если бы только дать им волю, всю бы ее исполосовали длиннейшими и широчайшими заливами, устроили бы в ней по крайней мере два или три Средиземных и Балтийских моря. Нельзя сказать, чтобы они во всем были довольны и Европой: по их мнению, жаль, что горы у ней на юге, а не на севере. Если б их воля, они перенесли бы Балканы в Олонецкую губернию. Это, конечно, не скоро удастся сделать; но что могут, то делают люди, чтобы переработать природу по-своему. Где могут, они стараются осушать болота, поправлять течение рек, очищать их устья, строить плотины, проводить каналы, и мало ли чего они не делают. Им, видите ли, без этих переделок неудобно жить. Да и что такое вся экономическая деятельность, как не переработка природы для удовлетворения человеческим потребностям? Надобно человеку есть, — ему приходится пахать землю; да еще мало того, что пахать, надобно удобрять ее, надобно переделывать почву. Хочется человеку [605] укрыться от непогоды, — опять оказывается, что природа не приготовила для него ничего, кроме пещер, и приходится опять-таки переделывать природу, строить себе жилище. И до чего доходит человек! Отвратительно и подумать: даже те вещи, которые в природном виде могли бы быть для него полезны, он находит все еще неудовлетворительными и старается улучшить их по своим узким соображениям. Например, есть на овце натуральное руно, он этой шерстью не доволен: говорит, будто она груба; начинает перевоспитывать овец, разводит искусственную породу мериносов. Можно питаться говядиной, — он опять-таки находит, что надобно переделать коровью породу, чтобы мяса было больше и чтобы оно было вкуснее. Словом сказать, до чего ни дотронется человек, все не по нем, все не так, все надобно переделывать. Одно из двух: или весь род человеческий с той поры, как начал пахать землю, сумасбродствует и куралесит, или в самом деле внешняя природа неудобна для его потребностей, и надобно ему сильно ее переделывать. Вот вам уже и создается «искусственный» порядок вещей, которого не хотят допускать отсталые экономисты. По-нашему, если вооружаться против искусственности, пусть бы воевали не против системы Овэна или Луи Блана ⁹, а против утопистов, удобряющих свои поля или хотя бы и без удобрения пашущих землю, — ведь это тоже «насилование натурального порядка».

Человеческое общество развилось под влиянием внешней природы. Мы уже видели, что устройство внешней природы не совсем удовлетворительно для человеческих потребностей; из этого прямо следует, что развитие, происшедшее под влиянием невыгодной обстановки, не может вполне удовлетворять потребностям человека и нуждается в исправлениях, предписываемых рассудком. Самым общим следствием неполной сообразности устройства природы с потребностями человека является недостаточность средств, предлагаемых природой для удовлетворения его потребностей. По натуре своей человек склонен к доброжелательству относительно других людей; но себя каждый любит более всего на свете. Каждый хочет удовлетворить своим потребностям; а средства, предлагаемые природой, для удовлетворения всех людей не окажутся достаточными; из этого возникает вражда между людьми, расстройство лежащего в человеческой природе взаимного доброжелательства. Столкновение интересов приводит к необходимости установить с общего согласия правила, определяющие отношения между людьми в разных сферах их деятельности. В каждом обществе необходимы правила для государственного устройства, для отношений между частными людьми, для ограждения тех и других правил. Таким образом возникают законы политические, гражданские и уголовные. Дух и размер этих законов могут быть при различных состояниях общества чрезвычайно различны; но без законов, в том или другом духе, в том или другом [606] размере установляемых рассудком и изменяющихся сообразно с обстоятельствами, не может обойтись общество, пока существует несоразмерность между средствами удовлетворения человеческих потребностей и самими потребностями.

Для каждой сферы общественной жизни существуют свои особенные законы: есть правила, определяющие семейную жизнь (законы о браке, об отношениях мужа и жены, родителей и де- тей); есть правила для развития умственной жизни (законы о воспитании и преподавании); есть правила для отношений между независимыми людьми в государственной их деятельности (законы о правах личности и о степени ее участия в государственной жизни); есть законы для политической деятельности (законы о государственных учреждениях, о формах законодательства и администрации). Каждая из этих сфер жизни имеет свои особенные законы, установляемые рассудком, зависящие от воли общества, изменяющиеся сообразно перемене обстоятельств: как же не иметь таких законов самой важной из всех деятельностей, как не иметь их экономическому производству? Если 6 оно не имело их, этим нарушалась бы аналогия его с другими деятельностями, нарушался бы основной принцип существования общества, который — одно и то же с существованием законов. Мы видели, что для каждой деятельности не только должны существовать законы, но именно должны существовать специальные законы, относящиеся только к ней и не касающиеся других деятельностей. Для семейного быта неудовлетворительны законы, спределяющие вообще отношения между частными людьми по их политическим правам; и наоборот, для политических отношений между независимыми людьми неудовлетворительны семейные законы. Опять было бы странным нарушением и аналогии с другими деятельностями, и основного общественного принципа, если бы экономическая деятельность не нуждалась в своих специальных законах, могла бы удовлетворяться теми правилами, какие существуют для других деятельностей.

Мы видели первую причину для необходимости экономических законов — несоразмерность средств, предлагаемых внешней природой, с потребностями человека. Дисгармония между условиями общей планетной жизни и частными нуждами человеческой жизни представляется первым обстоятельством, требующим вмешательства рассудка для облегчения этой дисгармонии, для смягчения этих столкновений. Вторым источником является дисгармония в самой человеческой природе.

Нет сомнения в том, что по сущности своей природы человек есть существо стройное и согласное в своих частях. В этом убеждает нас и аналогия с другими животными организмами, которые не носят в себе противоречий, и самый принцип единства органической жизни в каждом организме. Но под влиянием противных потребностям человека условий внешней природы самая [607] жизнь человека подвергается уклонениям, и развиваются в ней самой противоречия. Различные потребности, разжигаемые недостатком нормального удовлетворения, достигают крайностей, вредных для самого человека. Все эти крайности еще более искажаются и преувеличиваются влиянием тщеславия, составляющего искажение основного чувства человеческой природы, чувства собственного достоинства. Таким образом, человек подвергается внутреннему расстройству от пороков и экзальтированных страстей. Условия, в которых мы живем, так неблагоприятны для коренных потребностей человеческой природы, что самый лучший из нас страдает этими недостатками. Не забудем, что коренной источник их — несоразмерность средств к удовлетворению с потребностями — имеет чисто экономический характер; из этого уже легко сообразить, что пороки и экзальтированные страсти должны самым прямым образом отражаться в экономической деятельности, да и самые действительные средства против них должны заключаться в экономической области: ведь надобно обращаться против зла в самом его корне, иначе не истребишь зла. Теперь, если эти противные человеческой природе элементы усиливают необходимость законов для каждой сферы общественных отношений, то каким же образом могли бы оставаться чужды подобной необходимости экономические отношения?

Таким образом, если мы взглянем на вопрос с общей теоретической точки зрения, то мнение, будто бы экономическая деятельность не нуждается ни в каких положительных законах, когда остальные деятельности нуждаются в них, представится нам чистою нелепостью, нарушением всякой аналогии между проявлениями человеческой деятельности в разных сферах и противоречием основному принципу общества.

Если бы мы хотели придавать какую-нибудь важность разноречию или согласию истинных понятий с мнениями отсталых экономистов, мы остановились бы на этом фазисе человеческого существования, на фазисе, обнаруживающем нелепость отсталой школы экономистов для нашего времени. Если бы мы обращали сколько-нибудь внимания на их суждения о нашем образе мыслей, мы также остерегались бы высказать наши понятия о том, каков должен быть окончательный результат настоящего экономического движения. Но для нас все равно, будут ли называть нас отсталые люди обскурантами, реакционерами или утопистами; и мы так убеждены в нелепости их принципа для нынешней цивилизации, что охотно покажем, когда этот принцип приобретет возможность разумного приложения к жизни; соглашаясь на его возможность в чрезвычайно отдаленном будущем, чрез то самое заслужим имя мечтателей у людей, держащихся его в настоящем.

Мы видели, что необходимость законов возникает из несоразмерности человеческих потребностей с средствами удовлетворения [608] Один из самых избитых трюизмов состоит в том, что человек все больше и больше подчиняет себе природу. Когда одно из данных количеств остается неизменным (силы природы), а другое (силы человека) постоянно возрастает и притом чем далее, тем быстрее, то простое арифметическое соображение показывает нам, что второе количество с течением времени необходимо сравняется с первым и даже превзойдет его. Таким образом, мы принимаем за арифметическую истину, что со временем человек вполне подчинит себе внешнюю природу, насколько будет [это] ему нужно, переделает все на земле сообразно с своими потребностями, отвратит или обуздает все невыгодные для себя проявления сил внешней природы, воспользуется до чрезвычайной степени всеми теми силами ее, которые могут служить ему в пользу. Этот один путь уже мог бы привести со временем к уничтожению несоразмерности между человеческими потребностями и средствами их удовлетворения. Но достижение такой цели значительно сократится изменением в размере и важности разных человеческих потребностей. С развитием просвещения и здравого взгляда на жизнь будут постепенно ослабевать до нуля разные слабости и пороки, рожденные искажением нашей натуры и страшно убыточные для общества; будет ослабевать и общий корень боль- шинства этих слабостей и пороков — тщеславие. Итак, с одной стороны, труд будет становиться все производительнее и производительнее, с другой стороны, все меньшая и меньшая доля его будет тратиться на производство предметов бесполезных. Вследствие дружного действия обоих этих изменений люди придут когда-нибудь к уравновешению средств удовлетворения с своими потребностями. Тогда, конечно, возникнут для общественной жизни совершенно новые условия, и между прочим, прекратится нужда в существовании законов для экономической деятельности. Труд из тяжелой необходимости обратится в легкое и приятное удовлетворение физиологической потребности, как ныне возвышается до такой степени умственная работа в людях просвещенных: как вы, читатель, перелистываете теперь книгу не по какому-нибудь принуждению, а просто потому, что это для вас занимательно и что было бы для вас скучно не посвящать чтению каждый день известное время, так некогда наши потомки будут заниматься материальным трудом. Тогда, конечно, производство ценностей точно так же обойдется без всяких законов, как теперь обходится без них прогулка, еда, игра в карты и другие способы приятного препровождения времени. Каждая пробужденная потребность будет удовлетворяться досыта, и все-таки останется за потреблением излишек средств удовлетворения; тогда, конечно, никто не будет спорить и ссориться за эти средства, и распределение их вообще будет обходиться без всяких особенных законов, как ныне обходится без особенных законов пользование водами океана: плыви, кто хочет, — места всем достанет. [609] Надежда на такое время — простой арифметический расчет. Время это настанет; тут расчет так же верен, как то, что в прогрессии

1. 2. 4. 8. 16...

явятся наконец члены, которые будут более миллионов или какого вам угодно данного числа. Но близко ли, или далеко до этих членов, близко ли, или далеко это время, — вопрос другой; мы думаем, что оно еще очень далеко, хотя, быть может, и не на тысячу лет от нас, но, вероятно, больше нежели на сто или на полтораста.

Тогда... О! Тогда будет вполне разумна система, провозглашающая безграничную независимость производства и распределения богатств от вмешательства общественной власти; тогда будут современны мнения нынешних последователей Жана-Батиста Сэ. Но теперь наши потребности, к сожалению, еще не таковы, чтобы экономическая сфера могла обойтись без своих специальных законов.

Припомним норму поочередного владычества трех форм в каждом явлении ¹⁰. В конце развития экономические понятия будут сходны по форме с теми, от которых началось развитие этой науки. В конце она будет провозглашать, как провозглашала в начале, безграничную независимость индивидуума от всяких стеснений. Мы, к сожалению, живем в периоде переходной формы, отрицающей такую независимость и выставляющей необходимость подчинения экономической деятельности специальным законам. Характер фактов в конце развития также будет иметь сход- ство с тем, что было при начале. В половине XVIII века, когда явилась политическая экономия, почти не было конкуренции. Со временем конкуренции также не будет; но теперь она существует, и ее существованием обусловливается необходимость понятий, не сходных с теми, какие были порождены ее отсутствием.

«Итак, мы не ошиблись, чувствуя к вам антипатию, предполагая обскурантизм в вашем утопизме, — скажут приверженцы отсталых экономических понятий. — Вот вы сами признаетесь, что хотите регламентации в экономических отношениях».

Что сказать на это? Разве прибегнуть опять к новому трюизму в придачу к тем, которыми наполнены наши статьи? Вражда отсталых людей против новизны основана бывает чаще всего на неспособности различать новое от давнишней старины. Был век регламентации; он проходит; возврат к нему невозможен, и, конечно, всех менее могли бы желать возвращения к отжившему порядку вещей те люди, которые и настоящим порядком недовольны только потому, что находят в нем слишком много старого, отжившего свой век и, следовательно, вредного. Регламентация! Вот в самом деле какая прелесть для нас! Да ведь мы [610] именно потому и расходимся с отсталой школой, что она, гоня и поражая регламентацию одной рукой, удерживает и приголубливает ее другой рукой. По секрету от отсталых экономистов мы сообщим читателю, что они — величайшие регламентаторы, каких только видел свет со времени китайских мудрецов, составивших знаменитую книгу «Десять тысяч церемоний». — «Полноте, как это можно? Каким же образом стали бы поддержкой регламентации те люди, которые так пылко кричат против нее?» — спросит читатель. Каким образом они стали поддержкой регламентации, это мы увидим после; а теперь скажем, отчего они стали поддержкой ее. Причина очень проста: дело известное, что излишек усердия ослепляет людей до того, что они ничего хорошенько не могут разобрать. Так и экономисты отсталой школы в своей ревности против регламентации не умели хорошенько разобрать, в чем сущность вещи, на которую они нападают, и не заметили разницы между регламентацией, то есть нелепостью, и между законом, достойным своего имени, то есть ограждающим и развивающим свободу, которую давит регламентация. Мы попробуем объяснить эту разницу несколькими примерами, особенно известными в истории регламентации.

Начнем с протекционизма. Он имеет целью покровительствовать развитию домашней промышленности или увеличить государственные доходы. Может ли быть достигнута им та или другая цель? Ослабление торговых сношений с другими народами невыгодно действует и на внутреннюю торговлю, находящую мало возбуждения в заграничном сбыте; мало того, что она ослабевает в целом своем объеме, — она обращается к отраслям производства, наименее производительным, пренебрегая выгоднейшими. Таким образом, вместо того, чтобы поднимать родную промышленность, протекционизм ослабляет и портит ее. Таможенные доходы при протекционном тарифе также уменьшаются, потому что оборот внешней торговли бывает мал. Протекционизм относительно обеих своих целей производит действие, противное тому, какого желал. Мало того, что доход государства уменьшается: расходы по содержанию таможен страшно увеличиваются на усиление пограничной стражи, но контрабанда представляет столько выгод, что при всех преследованиях чрезвычайно развивается. В народе является наклонность обманывать правительство, потому что обман легок. Контрабандисты и их патроны умеют избегать наказаний; между тем честные люди вследствие таможенного надзора подвергаются стеснительным обыскам. Таким образом, коренными чертами протекционизма являются следующие факты: 1. Цель, им предположенная, не достигается на практике; 2. Мелочный надзор вводит государство в лишние расходы; 3. Жизнь отдельных людей подвергается мелочным стеснениям; 4. Легкость обмана развивает в нации наклонность к нему. [611] Возьмем другой пример — закон, определяющий норму процентов по займам между частными лицами: в его действии мы увидим те же черты: 1. Вместо того чтобы удерживать проценты на низкой норме, он поднимает ее, затрудняя сделки между людьми, ищущими денег и дающими; 2. Вводит хлопотливый надзор, обременяет полицию и судебные места делами, расходы казны возрастают; 3. Частные люди подвергаются стеснению; 4. Обман легок: нужно только приписывать проценты к капиталу; в народе развивается наклонность обходить закон и обманывать правительство.

Следует ли из неудачи, какую терпит регламентация в своем стремлении увеличить государственные доходы, поднять национальную промышленность и понизить кредитный процент, что сами по себе эти стремления дурны или цель их не достижима? Напротив, цели хороши и достижимы, только нужны другие средства для их достижения. Пусть правительство улучшает пути сообщения, охраняет безопасность лиц и собственности, — тогда промышленность будет развиваться; пусть оно облегчит и обеспечит взыскания по кредитным обязательствам, и тогда процент займов понизится. Из того, что регламентация вредна, не следует, чтобы правительство не могло найти других законодательных мер, ведущих к тому же, что безуспешно хотела и не умела делать регламентация.

Теперь посмотрим, каковы последствия дельного [и разумного] закона. Положим, что издано правило, по которому запрещено в питейных заведениях принимать в залог вещи. Каковы будут последствия этого правила при сколько-нибудь порядочной администрации? 1. За питейными заведениями уже и без того должна бы была наблюдать полиция; следовательно, хлопоты ее не увеличатся от нового положения; напротив, соблазн предаваться пьянству и соединенному с ним буйству сократится; следовательно, и хлопоты полиции при новом правиле будут меньше, нежели до него, — иначе сказать, государственные расходы сократятся. 2. Каждый благоразумный человек будет находить выгоды в поддержании нового правила; стало быть, в народе явится вовсе не желание обходить закон и обманывать власть, а напротив, стремление помогать власти в исполнении закона. Общий голос будет немедленно указывать полиции те из питейных заведений, которые захотели бы нарушить закон. 3. Жизнь частных людей нет нужды подвергать мелочному розыску; полиция не имеет надобности останавливать человека на улице и спрашивать: куда ты идешь, не в питейное ли заведение? И зачем ты несешь с собой эту вещь, не за тем ли, чтобы променять ее на вино? Преступление в нарушении закона ловится только при самом факте нарушения, и стеснению подвергаются исключительно только нарушители закона и только в самую минуту нарушения. 4. При уменьшении развратного пьянства уменьшается число [612] поводов к убийству, воровству, беспорядкам, уменьшается число поводов к семейным неприятностям и возникающим из них делам; потому каждое дело, возникающее из поимки виновного в промене вещей на вино, предотвращает сотни уголовных, полицейских и тяжебных дел.

Можно набрать множество примеров подобных законов, которые заслуживают в настоящее время имени дельных [и разумных. Общими признаками всех их должны служить:] при них для администрации меньше хлопот, а для казны меньше расхода, нежели было бы без них; они прямо достигают той цели, к которой стремятся; надзор за их исполнением легок, так как при них для администрации меньше дела, нежели без них, следовательно они уменьшают зависимость частного лица и содействуют развитию в нем самостоятельности. Регламентация, как мы видели, имеет признаки противные: она не достигает своей цели, опутывает жизнь мелочным надзором и развивает качества, делающие нужным усиление административного контроля; наконец она обременяет администрацию и убыточна для казны.

Экономисты отсталой школы не умели заметить этой разницы и вместо того, чтобы хлопотать о заменении экономической регламентации разумным законодательством, стали просто толковать о совершенном невмешательстве государства в экономические отношения. В некоторых случаях отменение регламентации действительно не оставляло пробела в общественном устройстве; например, заграничная торговля по своему существенному характеру ничем не разнится от внутренней оптовой торговли, и с отменением протекционного тарифа не появляется нужды ни в каких новых законах, если законы относительно внутренней торговли удовлетворительны. Но один случай не может быть правилом для всех остальных, притом и в нем ненужность особенных законов условливается существованием удовлетворительных законов для того дела, к которому относится заграничная торговля, как часть к целому. А что, если какой-нибудь важный факт общественной жизни не имеет для себя законов? Тут, конечно, открывается простор произволу и беспорядкам. Так и случилось относительно конкуренции, развившейся почти на наших глазах, уже после Адама Смита. Еще хуже бывает, когда средневековые учреждения, возникшие волей общества сообразно известным обстоятельствам, принимаются за натуральный, не подлежащий никакому изменению порядок вещей. Таково положение поземельной собственности на Западе; она возникла из Феодализма и в главной массе своей представляется остатком его. Теперь состав и потребности общества вовсе не те, как во времена феодализма; но давность времени заставила забыть об искусственном происхождении западной поземельной собственности, и отсталые экономисты всякое желание нового законодательства по этому важному предмету провозглашают нарушением естественного порядка. Что же хорошего [613] может быть, когда под ложной маской натуральности остается среди нового общества средневековое учреждение? Будучи решительно противно потребностям нового времени, оно будет служить источником еще гораздо большего числа бедствий и худшей путаницы, нежели служило бы совершенное отсутствие всякого порядка.

Подобных учреждений в нынешнем экономическом устройстве Западной Европы еще больше, нежели таких случаев, для которых недостает прочных учреждений.

Поддерживая средневековые учреждения, находящиеся в нелепом разладе с нынешними потребностями, или оставляя важные отрасли общественной жизни без всяких учреждений, теория laissez faire, laissez passer мешает возникновению разумного законодательства. К каким последствиям ведет отсутствие или нелепость законов, вещь известная: возникает неурядица, на каждом шагу грозит опасность имуществам, лицам и всему общественному устройству; общество принуждено прибегать к стеснительному полицейскому надзору и беспрерывным насильственным мерам для своего охранения. Возникает множество стеснений из нелепого положения дел каждым новым стеснением нелепость увеличивается; из каждого насилия или придирки возникает необходимость новых стеснений и придирок; словом сказать, отсутствие законов порождает регламентацию. Вот каким образом теория невмешательства государственной власти в экономические отношения, одной рукой поражая регламентацию, другой рукой поддерживает ее. Жизнь частного человека в Западной Европе чрезвычайно стеснена. Англии в этом отношении завидует континент; но сами англичане не находят себя достойными зависти; чтобы убедиться в том, надобно только не почерпать своего знакомства с Англией из дрянных книжонок, сочиняемых на континенте какими-нибудь Монталамберами ¹¹, а читать то, что пишут о своей жизни дельные англичане. Вероятно, много накипает у них желчи, если такие люди, как Карлейль ¹², с восторгом говорят о системе правления, бывшей в Пруссии при Фридрихе Ⅱ. Да что Карлейль! — посмотрите английские газеты: и в них желчь и юмор на каждом шагу. Но и газеты доступны не каждому; так вспомните по крайней мере романы Диккенса: восхищается ли он знаменитой английской свободой? О континенте Западной Европы нечего и говорить: мы уже сказали, что он завидует Англии.

Да и чего иного хотите вы? Где нет закона, там произвол; произвол сам по себе есть стеснение; кроме того, от него возникает множество злоупотреблений и опасностей; где множество злоупотреблений и опасностей, там неизбежны стеснительные меры, то есть регламентация.

Но что же мы считаем дельным и разумным законодательством для экономической сферы? Как бы это объяснить примером [614] против которого не могли бы спорить даже экономисты отсталой школы? Возьмем в пример хотя акционерные общества: ведь для них были же нужны новые законы, которых не существовало в средних веках. Из этих законов основной один: участники общества отвечают только теми деньгами, которые заплатили за акции; если бы общество обанкротилось, никто из акционеров не отвечал бы за него остальным своим имуществом. Люди, знакомые с нынешним положением промышленности и торговли, знают, как полезно это правило, как сильно оно способствовало к развитию промышленности, сколько тяжб и неприятностей оно предупреждает, как развивает оно предусмотрительность и рассудительность во всех, имеющих дело с акционерными компаниями. Другое основное правило: акционеры имеют контроль над своим обществом; пользу этого правила для всех частных людей не нужно и объяснять; а от скольких лишних хлопот освобождает оно административную власть! Мы выбрали пример, можно сказать, ничтожный, но и он достаточно показывает, что у нового общества есть по экономической деятельности потребность в таком законодательстве, которого не знала прежняя история.

Других случаев мы приводить не станем, чтобы не назвали нас утопистами, как назвал бы Адам Смит утопистами тех людей, которые стали бы ожидать чего-нибудь хорошего для торговли и промышленности от акционерных обществ. Можно только сказать, что если этот гениальный человек не отгадал, какой способ действия будет самым сильным двигателем экономической деятельности через пятьдесят лет после него, то какого же внимания заслуживают полубездарные ученики одного из его учеников, ограничивающие всю будущность человечества рамками своей узенькой теории, составляющей только искажение слов великого шотландского мыслителя?

Каковы экономические потребности при настоящем порядке дел вообще, было бы неуместно излагать в этих статьях, писанных по поводу одного специального вопроса о сохранении у нас общинного владения землей в том размере, в каком оно до сих пор уцелело. Довольно будет рассмотреть, каковы признаки этого учреждения: те ли, которыми отличается регламентация, или те, которые принадлежат разумному экономическому закону.

1. Ведет ли общинное владение к той цели, которой предполагает достичь, или производит следствия, противные своему назначению? Оно претендует на достижение двух результатов: А) Сохранить участие огромному большинству нации во владении недвижимой собственностью; В) Поддержать по возможности равномерное распределение подлежащей ему части недвижимой собственности между лицами, участвующими в ней. Хороши ли эти цели, пока не о том вопрос; Вопрос только о том, достигаются ли они. Против этого никогда не спорил никто: для всех, и для приверженцев и для противников общинного владе[615]ния, очевидно, что при нем действительно огромнейшее большинство нации сохраняет равномерное участие в недвижимой собственности, и нет ни у кого ни малейшего сомнения, что общинное владение в чрезвычайно высокой степени достигает тех целей, к которым стремится.

2. Уменьшаются ли, или увеличиваются хлопоты и расходы общественной власти существованием общинного владения? Увеличивается ли при нем количество случаев для вмешательства центральной или хотя бы провинциальной власти в дела частных людей? Нужен ли мелочной и придирчивый присмотр за частной жизнью для охранения закона об общинном владении? Каждый знает по опыту, что этого нет. По общинному владению возникает в миллион раз меньше юридических споров, нежели по частной собственности: не бывало еще примера, чтобы судебная власть должна была хлопотать о решении дел по общинному поземельному владению. Если и бывают споры (впрочем, чрезвычайно редкие), они решаются в ту же минуту, когда возникают; решаются теми же людьми, между товарищами которых возникли; решаются с такой простотой, с такой ясной для всех верностью, что оба спорившие признают совершенную основательность решения. По общинному владению для центральной или провинциальной администрации еще меньше хлопот, нежели для судебной власти: жизнь этого факта совершенно вне сферы действий центральной или провинциальной администрации. Это единственный род собственности, охранение которого не доставляет правительству ровно никаких хлопот и не требует от него ровно никаких расходов. И по своему принципу, и по всем подробностям и результатам своего существования общинное владение совершенно чуждо и противно бюрократическому устройству.

3. Теперь не нужно и спрашивать, увеличивается ли, или уменьшается от общинного владения сумма мелочных стеснений для частной жизни. Со стороны правительства не нужно никакого контроля за охранением его: оно охраняет само себя. Следовательно, из всех родов собственности общинное владение есть тот род, который наиболее предохраняет частную жизнь от административного вмешательства и полицейского надзора. Точно то же надобно сказать и о судебных вмешательствах. Общинное владение — такой факт, до которого вообще есть дело только тем лицам, которых оно прямо касается, и только в те немногие минуты, когда пересматривается устройство этого факта для определения его на период времени, во всяком случае довольно продолжительный. Затем во все продолжение этого периода каждый частный человек остается уже совершенно огражден от всякой возможности каких бы то ни было хлопот и споров по охранению своего недвижимого имущества: никто не может даже и подумать вмешаться в его права или оспаривать их, — опасность, которая ежеминутно висит над частной собственностью и беспре[616]станно хватает того или другого частного собственника, призывая его к тяжбам или административным разбирательствам. Существенное отличие общинного владения от всякого другого рода собственности со стороны юридической безопасности состоит в том, что оно основано исключительно на одном свежем материальном факте, который держится в памяти всех окружающих людей (членов общины) и не может подвергаться никакому оспариванию, между тем как собственность всякого другого рода зависит от бесчисленного множества фактов, обстоятельств и документов, чуждых публичной известности и часто неизвестных даже тому лицу, к которому они относятся. Положим, например, что известное лицо получило владение частной собственностью по наследству, и возьмем самый краткий и безопасный путь перехода: наследство от отца сыну. Сколько и тут может возникнуть непредвиденных опасностей, сколько может обнаружиться безвестных документов, противных праву наследника! Во-первых, законен ли был брак, от которого произошел наследник? Законность брака зависит от тысячи отношений, и никогда нельзя поручиться, что все они уже разъяснены и решены в пользу наследника. Во-вторых, действительно ли произошел он от этого брака, а не от его нарушения? Тут опять все зависит от бесчисленного множества доказательств, из которых довольно одного, хотя бы самого пустого, чтобы надолго подорвать безопасность наследника. В-третьих, если известное лицо действительно произошло от законного брака, то личность владельца действительно ли есть та личность, которая признана законным сыном известного лица? В-четвертых, не было ли других законных детей, имеющих такие же права? Всех запутанностей и затруднений, которым может подвергнуться самый факт перехода наследства от известного лица к другому лицу, как его законному сыну, невозможно и перечислить. Но один ли факт перехода подлежит юридическим опасениям? Нет, ведь это только один из бесчисленных фактов, от которых зависит пользование наследством. Положим, что наследство перешло от отца к сыну законно; но должно ли было оно принадлежать отцу? Тут опять возобновляется вся перспектива прежних затруднений и споров. Это ли одно? Та же самая история и относительно деда, и множества других родственников, с тем улучшением, что при каждом шаге назад страшно увеличивается трудность бесспорно опровергнуть сомнение. Ограничивается ли одним этим источником возникновение опасности? Положим, что принадлежность известного имущества известному лицу бесспорна по его происхождению; но не было ли сделано волей предшествовавших ему владельцев каких-нибудь юридических распоряжений, противных переходу? Может быть, существуют завещания, может быть, существуют акты продажи или залога и мало ли каких других актов, противоположных праву наследства. Мы вовсе не хотим сказать, что [617] частная собственность недостаточно ограждена законом; мы хотим только показать, что, находясь в зависимости от бесчисленного множества фактов, из которых каждый может служить для нее источником юридических споров, она представляет для ограждения законным путем бесчисленное множество сторон, из которых каждая может нуждаться в защите длинным спорным путем, исполненным беспокойств и доставляющим бесчисленное множество хлопот для судебной и административной власти. Мы хотим только сказать, что всего этого бесчисленного множества хлопотливых шансов, требующих правительственного вмешательства, не существует для права общинного владения, которому нужен исключительно один факт, никогда не подвергающийся никаким спорам. Принадлежал ли известный участок общинной земли известному лицу? Все члены общины были на сходке, присвоившей ему этот участок; сомнения и споры тут невозможны, как невозможно спорить о том, в какой губернии лежит какой уезд: это известно всем, кого ни спроси кругом, и охота спорить послужила бы только к общему смеху. Тут нет вопроса о том, действительно ли Иван Захаров есть Иван Захаров, а не какой-нибудь подкидыш или самозванец; действительно ли Иван Захаров — законный сын Захара Петрова; законен ли был брак Захара Петрова; не было ли других детей у Захара Петрова; не было ли завещания у Захара Петрова; не было ли долгов у Захара Петрова, и так далее, и так далее. До всего этого никому дела нет. Принадлежность участка Ивана Захарова так же ясна для всех и так же бесспорна, как принадлежность ему тех мозолистых рук, которыми он кормит свою семью.

Неужели надобно говорить, каковы необходимые последствия для самостоятельности частной жизни от совершенной бесспорности имущества? Неужели надобно говорить, что в этой бесспорности лежит первое и полнейшее условие независимости частного лица? Неужели надобно доказывать, что бесспорность прав частного лица служит первейшей преградой постороннему вмешательству в его жизнь? Или надобно говорить, что чем проще, очевиднее и бесспорнее факты гражданских отношений частного лица, тем менее предлогов для мелочного контроля и стеснения его жизни?

4. Надобно ли говорить после этого и о том, обман или прямодушие, гражданские пороки или хорошие качества гражданина развиваются общинным владением? Оно основано на материальных фактах, всем известных, не подлежащих ни спору, ни утайке. Мысль об обмане в этих фактах такая же невозможность, как мысль утаить Волгу или Петербург. Сутяжничество невозможно; права не могут быть потеряны: благоприятствует ли это независимости характера, развитию уверенности в том, что можно обходиться без чужой помощи и протекции, развитию привычки к энергической инициативе? [618] Еще один вопрос. При общинном владении устройство самой важной части экономического быта каждого частного лица прямым образом связано с его участием в делах общества; решения общества зависят от его участия; он может иметь все то влияние на них, которое доступно его способностям и силе характера; не участвовать в общественных делах со всей возможной для его личности энергией нельзя ему, потому что с ними связан очень важный личный интерес. [Спрашивается теперь, благоприятно ли такое устройство для развития в каждом члене общества охоты и привычки быть гражданином, то есть неослабно смотреть за ходом общественных дел и по мере своих способностей участвовать в их ведении?]

По всем этим признакам нам нетрудно решить, к какому порядку вещей принадлежит общинное поземельное владение: к регламентации или к разумному законодательству. Оно достигает своей цели. Оно не увеличивает, а уменьшает хлопоты и расходы правительства. Оно так просто, что отстраняет нужду во вмешательствах всякой центральной и посторонней администрации. Оно дает бесспорность и независимость правам частного лица. Оно благоприятствует развитию в нем прямоты характера и качеств, нужных для гражданина. Оно поддерживается и охраняется силами самого общества, возникающими из инициативы частных людей. [Нам кажется, что все это вместе составляет на- туру разумного законодательства, противоположную регламентации.]

Мы упоминали о том источнике, из которого происходит вражда добросовестной части между отсталыми людьми против новых понятий. Эти бедняжки не могут понять разницы между старым, против чего некогда они боролись честно и полезно, и новым, вступающим в такое же отношение к их обветшалой новизне, обратившейся в рутину. Когда явился Пушкин, все свежие и умные люди стали за него, все обскуранты вооружились против Пушкина. Прошло двадцать или больше лет; обстоятельства во многом изменились, сообразно с ними явились новые требования в поэзии. И вот появились люди, которые стали говорить, что Пушкин уже недостаточен для нашего времени, что нужна теперь и уже возникает новая литература с новыми деятелями, у которых и содержание и форма не похожи на прежнее, на то, что было при Пушкине. — «Как? Вы против Пушкина? — возопияли добросовестные отсталые люди. — Значит, вы говорите то же самое, что во времена нашей молодости говорили обскуранты, — ведь они также восставали против Пушкина; значит, вы хотите. чтобы общество восхищалось Сумароковым и Херасковым?» Ну да, друзья мои, вы совершенно отгадали: Гоголь как две капли воды похож на Державина, Щедрин — на Хераскова, Кольцов — на Нелединского-Мелецкого, [Некрасов — на Лермонтова]. Вы совершенно отгадали, в чем дело. [619] Как бы растолковать добросовестным отсталым людям, что порядочные люди нового времени проникнуты теми же честными стремлениями, какими были проникнуты порядочные люди преж- них поколений, что только обстоятельства переменились во многом, и потому для осуществления тех же стремлений приходится делать не то, что делалось прежде? Как бы растолковать им, что мужик, боронующий землю, продолжает то же самое дело, которое делал, когда пахал ее? Но нет, толковать об этом напрасно. У кого из прежних людей есть способность понимать факты и думать о них своей, а не чужой головой, тот сам давно это знает, и новое время чтит его как полезного деятеля современности наравне с новыми людьми; чтит его выше их, потому что он показал не совсем обыкновенную силу ума и честной твердости, поняв и приняв к сердцу заботы общества, не совсем похожего на то, в котором воспиталась его молодость. Честь ему; он совершает уже второй переход по тяжелому историческому пути и идет наравне с нами или даже впереди нас, делающих наш первый переход. А что до остальных его сверстников, — бог с ними. История обойдется и без них. Пусть себе твердят зады.

Стремления новой школы в экономической науке те же самые, какие были и у старой, когда старая была молода. Только обстоятельства переменились; с ними изменились требования общества, с требованиями общества, изменились и понятия о том, что нужно делать ныне для достижения тех целей, к которым стремились и основатели старой школы. Перемена не в предмете желаний: он один и тот же — доставление большего благосостояния человеку и, как необходимейшая гарантия, как важнейший источник всякого благосостояния, развитие самостоятельности отдельного лица. Перемена и не в том, чтобы отвергалось хотя одно научное понятие, выработанное прежней школой. Не беспокойтесь: никто не отвергает той истины, что ценность вещи зависит от отношения между предложением и запросом, что личный интерес служит сильнейшим или, пожалуй, единственным двигателем всякой деятельности; не беспокойтесь, никто не отвергает этих и других подобных им экономических истин.

Напротив того, на них-то именно и основана новая теория. Их открытие составляет, по мнению новых людей, славу прежней школы. Разница только в том, что к старым открытиям прибавились новые; что прежними теоремами не исчерпывалась вся истина, что в прежней теории открылись пробелы, которые теперь дополнены новой теорией, как и в ней со временем найдутся пробелы, которые будут пополнены трудами следующих поколений.

Теперь мы говорим о том отделе экономической теории, который относится к вопросу об участии общественной силы в экономической деятельности. Старая школа открыла, что один способ этого вмешательства, самый употребительный в те времена, регламентация, — вещь очень вредная. Честь и слава старой школе за [620] это благодетельное открытие. Но что же открылось потом? Открылось, что те области жизни, которые не ограждены от произвола и слепого случая разумным законодательством и рассуди- тельной предусмотрительностью, подвергаются деспотизму произвола. Теория, составленная тогда, когда этот факт еще не был замечен наукой, оказалась недостаточна. Мы разбирали эту знаменитую теорию и видели, что она ведет к пожертвованию правами отдельного человека и его самостоятельностью всем прихотям государства. Кто же верен духу экономической науки и благо- родных ее основателей, боровшихся против рутины и произвола: те ли, которые держатся рутинной теории, или те, которые отвергают ее за то, что она ведет к произволу?

Мы видели другой факт. Старая школа требовала натуральности в экономических отношениях и восставала против искусственности; она заметила, что природе противна регламентация. Прекрасно, но что же открылось потом? Было замечено, что вся человеческая деятельность состоит в переделке природы; что каждое действие и каждое желание человека состоит в заменении фактов и отношений, даваемых природой, другими фактами и отношениями, более сообразными с потребностями человека. Как согласить это разноречие? Искусственного ничего не должно быть, все должно стремиться к натуральности; и с тем вместе вся человеческая деятельность состоит в изменении порядка, возникающего независимо от человеческой воли. то есть порядка, даваемого натурой, — как соединить эти различные факты? Ответ ясен. Надобно различать человека от внешней природы, слепое действие сил внешней природы от человеческих желаний, результаты действия сил внешней природы от человеческих потребностей. Мы люди, мы смотрим на все с человеческой точки зрения и не можем смотреть иначе. Из этого ясно, в каком объеме надобно понимать ту натуру, с которой должна сообразоваться экономическая деятельность. Эта натура — человек, его силы и потребности. Мы можем браться только за то, что в наших силах. Мы должны делать так, как велят наши потребности. Часть природы, человек старается переделать сообразно себе остальные части. Если вы хотите придать философское выражение этому закону, вы увидите в нем тот же самый закон, по которому теплое тело стремится разлить свою теплоту на все окружающее, лишенное теплоты; тот самый закон, по которому проникается электричеством все соприкасающееся с телом, в котором развивается электричество. Каждый процесс природы стремится охватить всю природу. Человек есть вместилище известного процесса, и, выходя от него, этот процесс, процесс разумного устройства и жизни более энергической, стремится внести более энергическую жизнь и более разумное устройство в остальную природу.

Не беспокойтесь же: тут действует природа; искусственности тут нет, как нет искусственности во всем планетарном процессе, [621] венцом которого является деятельность сил, находящих себе орган в человеке. И особенного тут нет ничего, если одна часть природы, одна ее сила борется против других; все силы природы так действуют, все они в борьбе между собой. Можно прибавить, что нечего сомневаться и в будущей судьбе тех сил, которые представляются нашему сознанию как потребности человека: когда известный процесс является крайним развитием других низших процессов, предшествующих ему, нечего спрашивать о том, удержится ли он и будет ли он усиливаться с каждым часом: пока существуют другие процессы, будет существовать и он; и пока их непрерывное действие будет продолжаться, в каждую данную минуту будут приливаться к нему из них новые силы. Пока остается на земле растительная и животная жизнь, исторический прогресс будет неудержимо идти своим чередом.

Мы заговорили философским языком об общих принципах нынешнего воззрения на человеческую жизнь. Что же делать? Каждая частная теория относительно известной сферы жизни сознательно или бессознательно выводится из общего миросозерцания данной эпохи. Нам кажется, что сознательный образ мыслей лучше бессознательного, и, показав коренное основание нынешней теории, мы можем спуститься в область частной экономической науки и изложить ее прозаическим языком нынешние понятия об одном из ее вопросов. Мы писали эту статью с тем, чтобы разъяснить понятия новой экономической школы об отношениях государства к частной инициативе в экономической деятельности. Мы старались показать неудовлетворительность отсталой теории, желающей освободить частную экономическую деятельность от всякого административного и законодательного влияния, но вместо того приходящую к подавлению личности, к отдаче ее на полный произвол государства даже и в экономическом отношении, через сосредоточение всей громадной силы, которой располагает государство, в одном направлении, самом неблагоприятном для самостоятельности индивидуума. Мы старались потом показать, что каковы бы ни были экономические теории общества и государства, все-таки государство имеет громадное влияние на экономическую деятельность и не может не иметь его. Прямым образом экономическая деятельность частных лиц подчинена государству посредством бюджета; косвенным образом она подчиняется влиянию каждой законодательной и административной меры, каков бы ни был прямой предмет государственного действия; следовательно, заключаем мы, вопрос не в том, частная экономическая деятельность будет ли подвергаться сильному и прямому вмешательству государства: иначе быть не может, пока существует государство; вопрос только в том, сознательно или бессознательно будет производиться это вмешательство. Нам кажется, прибавляли мы, что сознательность и в этом случае, как во всех других, лучше бессознатель[622]ности, потому что сознательное действие может быть управляемо и удерживаемо в известных границах рассудком, а бессознательная сила действует слепо и беспощадно. О направлении, в каком должно производиться влияние государства на экономический быт, мы также говорили; остается сказать о том, в каких границах оно должно удерживаться.

Одну из норм, определяющих границы государственного влияния, мы уже упоминали. Эта норма — здравый рассудок, главное правило которого: берись только за то, что возможно. Регламентация тем и нелепа, что хочет сделать невозможное. Мы замечали также, что невозможность часто лежала не в самом предмете, к которому стремились, а в средствах действия, которые были избираемы.

Если бы эта статья не была уже так длинна, мы подробно рассмотрели бы понятия возможности и невозможности с их признаками, — этот предмет очень важен, потому что в нем господствуют чрезвычайно странные предрассудки. Быть может, нам случится заняться им когда-нибудь в другой раз. Теперь заметим только два обстоятельства. Во-первых, часто называют невозможным то, что неприятно. Например, может ли Франция при нынешнем расстроенном положении своего бюджета употребить полмиллиарда франков на заимообразное пособие промышленным товариществам людей, занимающихся черной работой? Единодушный ответ всех обскурантов, реакционеров ни отсталых экономистов: «не может». — Почему же? «Ей негде взять такую страшную сумму, в бюджете и без того дефицит, нация и без того обременена налогами, государственный долг и без того громаден». Ну, а Крымскую войну могла ли она вести? Могла истратить на нее более миллиарда? И теперь может начать новую войну, которая будет стоить еще гораздо дороже? Это она не только «может сделать», это она сделала и сделает. А, понимаем.

Другое обстоятельство состоит в том, что неуменье или нежеланье принять нужные средства смешивают с невозможностью предмета, между тем как неудача при неудачном выборе средств доказывает только, что нужно поискать других средств (в большей части случаев нечего и искать: верные средства к достижению цели уже указаны бывают умными людьми, только слушать их не хотят). Например, в Англии государство не успевает улучшить положение бедных классов посредством подати в пользу бедных; из этого заключают, что государство и не может помочь им прямым образом. Но как употребляются деньги, доставляемые этой податью? Обращаются ли они на устранение причин, производящих бедность? Нет, напротив, употребляются так безрассудно, что содействуют усилению этих причин. В корабле оказалась течь; вместо того, чтобы заделать ее, вы только стараетесь вычерпать воду, да еще приделали помпу так неловко, что от каждого удара рукоятки слабеют те пазы, в которых находится [623] щель: удивительно ли, что течь с каждым часом увеличивается и в трюме вода прибывает? А следует ли из этого, что нельзя избавить корабль от этой беды?

Если есть охота, если есть уменье, область возможного очень велика; если нет ни охоты, ни уменья, — ничего нельзя сделать путным образом. Из этого мы видим, что, если речь идет о каком-нибудь отдельном случае, вопрос о возможности чрезвычайно много зависит от качеств государственной власти; из них главное — охота; уменье всегда приходит вслед за ней.

Второй нормой для определения границ государственного вмешательства служит справедливость. Что такое справедливость, об этом много спорят разные философские и экономические теории. Но если читатель согласен с нами, что человек должен смотреть на все человеческими глазами, он легко сделает выбор между разными решениями. Справедливо то, что благоприятно правам человеческой личности; всякое нарушение их противно справедливости; потому отстранение всего противного человеческим правам требуется справедливостью.

[При этом надобно заметить, что каждый данный в действительности факт имеет бесчисленное множество сторон и результатов, между которыми всегда есть благоприятные для прав хотя какой-нибудь личности и невыгодные для кого-нибудь. В самом справедливом факте всегда есть стороны не совсем справедливые и наоборот. Как тут решать? Можно ли поколебаться в уничтожении колоссальной несправедливости, хотя бы через это некоторые личности и лишились прежнего благоденствия? На это дает ответ арифметика, руководствоваться которой вообще очень полезно. Она говорит, что сумма, полученная из сложения положительного количества с отрицательным, имеет тот знак, какой принадлежит большему количеству; и если, например, + 1 000 000 (восстановление прав миллиона личностей) слагается с - 2 (нарушение прав личностей), то в результате получится все-таки + 999 998, то есть сумма, которая в практической жизни не может быть и различена от одного первого количества, то есть от беспримесной справедливости. Не надобно думать, чтобы этим правилом вводилось что-нибудь новое, что-нибудь такое, чего не было бы в каждом из тех наших действий, которые мы называем справедливыми или добрыми: делая кому-нибудь пользу, мы всегда подаем кому-нибудь повод к жалобе на нас, как бы невинен ни казался наш поступок. Злобные вопли людей, кричащих о нарушении их прав, надобно слушать хладнокровно; и если по хладнокровном арифметическом разборе дела окажется, что в нем польза для миллиона, а убыток для немногих, надобно, не колеблясь, принимать меры, которые указаны рассудком для исполнения этого дела.]

Изложение нашей теории было очень длинно, потому что на каждом шагу встречались нам предубеждения, требовавшие раз[624]бора. Но сущность теории, которая принимается за справедливую и полезную для настоящего времени современными мыслителями, очень проста и немногосложна; ее можно выразить несколькими трюизмами, из которых каждый сам по себе принадлежит к раз- ряду мыслей, подобных знаменитым истинам: «солнце освещает землю; ночью бывает темнее, нежели днем», и т. д. Каждый из них мы отметим особенным значком, чтобы эти златые изречения не затерялись для потомства.

А. Человек имеет потребности.

В. В числе человеческих потребностей есть такие, которых нельзя не признать законными и неизбежными. Они называются неотъемлемыми потребностями человеческой натуры. О них мы и будем говорить.

С. Пока эти потребности какой-нибудь личности не удовлетворены, личность не получила удовлетворения своих прав.

D. Говорить о правах человеческой личности — значит говорить об удовлетворении потребностей человеческой натуры.

Е. Потому все, что ведет к лучшему удовлетворению человеческих потребностей, благоприятно правам личности.

Это первый ряд трюизмов. Вот второй ряд:

F. Несправедливость состоит в нарушении человеческих прав.

G. Справедливость состоит в их охранении, восстановлении и увеличении.

Н. Каждый человек обязан помогать по мере своих сил осуществлению справедливости.

I. Что обязан делать каждый, то обязаны делать все.

Теперь третий ряд:

J. Нация состоит из людей.

К. Все люди, составляющие нацию, рассматриваемые как одно целое, называются государством.

L. Все вместе люди продолжают иметь те же обязанности, какие каждый из них имеет в отдельности.

М. Каждый человек обязан по возможности действовать в пользу справедливости.

N. Государство также.

Теперь четвертый ряд:

О. Государство располагает известной степенью влияния над национальной жизнью.

Р. Все отрасли жизни тесно связаны между собой.

Q. Когда из предметов, тесно связанных между собой, один подвергается известному влиянию, этому влиянию не могут не подвергаться и все связанные с ним.

R. Экономическая деятельность есть одна из отраслей жизни.

S. Государство обязано заботиться о том, чтобы его влияние производилось сообразно закону справедливости.

Т. Справедливость состоит в удовлетворении человеческих потребностей. [625] U. Экономическая сторона жизни имеет потребности.

Теперь пятый ряд:

V. Человеческие обязанности ограничиваются пределами возможного и благоразумного.

X. Нормой человеческих действий должна служить справедливость.

Y. Государство состоит из людей.

Но мы утомили читателя этим длинным рядом мудростей, заимствованных как будто прямо из прописей или из прекрасных Premier-Moscou покойницы «Молвы» 13: «Москва есть первопрестольная столица», и т. п. Да и латинский алфавит уже истощен. Сократим же всю эту мудрость и скажем просто:

Государство не может не иметь прямого влияния на экономическую деятельность. Все те действия, которых требуют здравый рассудок и справедливость, все они составляют не только право, но и прямую обязанность государства.

Короче и проще этой теории, кажется, ничего быть не может; вся она возникает из соединения мыслей, несомненных до наивности и тривиальности. А между тем читатель, будьте уверены, что найдутся люди, которые станут говорить: «какая опрометчивая теория! Сколько в ней софизмов!» Еще больше найдется таких, которые скажут: «ну вот, ведь мы знали, что общинное поземельное владение могут защищать только люди, не дорожащие правами человеческой личности, готовые отдать ее на произвол государства». Пусть говорят. Этих толков мы не боимся. Мы боимся только того, что каждый рассудительный человек скажет: не смешно ли писать длинные статьи в доказательство того, что без всяких доказательств ясно каждому, думающему своей, а не чужой головой, и известно, по выражению Гоголя, каждому, даже не обучавшемуся в семинарии? Вот этого одного приговора мы и боимся.

А все-таки следующая наша статья, также очень длинная “, будет посвящена доказательству той великой истины, что ложка меду, влитая в бочку дегтя, не виновата в том, когда вы, отведывая эту смесь, ощущаете мало сладости.

Проницательный читатель видит, что предметом следующей статьи будут также возражения против общинного поземельного владения: «почему же, дескать, оно не оказывает тех удивительных действий, которые, как вы объясняете, должны происходить из его натуры?»

В связи с этим затруднительным вопросом мы будем рассматривать другой, столь же затруднительный вопрос: почему лещ, вытащенный на берег рыболовной сетью, не плавает? [626] ВОЗВРАЩЕНИЕ КНЯЗЯ МИЛОША ОБРЕНОВИЧА В СЕРБИЮ 1

В Сербии в течение 50 лет произошло 5 революций; сообразно с обычаями сербского племени, все эти перевороты имели чисто демократический характер.

(Сербы с оружием в руках приобрели себе и свободу политическую, — и с нею народно-экономическую независимость. Под турецким владычеством сербы не имели своего дворянства. Территориальное дворянство составляли турки. С свержением их владычества естественным образом совпало уничтожение этого дворянства и переход земли в руки прежних райев. Образовалось сословие вольных поселян, из которых каждый завладел частью оставленных земель; прежние большие именья разделились. Между тем как в Молдавии и Валахии вся территория находится в руках 8000 боярских семейств, в Сербии средняя величина участков не превосходит 10—15 десятин. В Сербии нет ни больших территориальных владельцев*, ни дворянства; и вот почему в Сербии всякое политическое движение должно необходимо быть движением демократическим. Этот характер основан на внутренних экономических причинах. Вот точка, с которой надобно смотреть на сербские революции вообще и на последнюю в особенности. С удивлением была везде принята весть о том, что народное собрание без всяких предварительных мер низложило князя и захватило верховную власть. Но по сербским обычаям — это вещь очень натуральная. В первое сербское восстание против турецкого владычества, в 1804 году, Георгий Черный считался совершенно равным с людьми, сражавшимися против турок под его предводительством. Его слушали, как самого храброго и способного, да и то исключительно в деле сопротивления туркам. В делах внутренних он постоянно был принужден собирать скупштину. То же явление мы видим и во второе восстание против

• Значительнейшая часть имений немногих сербских «богачей» находится в Валахии. [627] турок, в 15-м году, под руководством Милоша, который, тотчас после удаления Георгия Черного из Сербии, счел себя вправе занять его место, по той простой причине, что сознавал в себе присутствие тех же талантов. Очевидно, что при таком происхождении княжеского достоинства верховная власть собственно принадлежит народу; и весьма естественно, что народ считает себя вправе низложить князя, которого сам над собой поставил. Сербы не могут чувствовать к своему князю того робкого благоговения, которое является у подданных государства, где монархическое начало развилось исторически; у них существует целое поколение, которое видело, чем князь был прежде, знает, как он был сделан князем, и потому смотрит на него чрезвычайно просто. В 43-м году скупштина собственною властью возвела на престол Александра Карагеоргиевича; другая скупштина в 58-м году сочла себя вправе низложить его.

Вторичное избрание Милоша человеку, знающему причины его изгнания в 1842 году, представляется несообразностью. Почему Милош был принужден отречься от престола и жить в изгнании? Потому, что он противился установлению конституции и хотел править на восточный лад, как христианский паша. Как же чисто демократическая скупштина, считающая нарушение конституции князем Александром достаточною причиною для его низложения, возвращает теперь власть Милошу? Но эта несообразность разъясняется чувствами сельского населения, господствующего в Сербии. Оно привыкло видеть в Милоше освободителя его от турецкого ярма и основателя народного правительства, оно привязано к нему, как обыкновенно первобытные народы привязываются к своим вождям. Конечно, дело приняло бы совершенно другой оборот, если бы зависело от тех сословий, которые, по прекращению совершенно первобытного состояния народа, поднялись над его уровнем. Во время прежнего владычества Милоша они вступали с ним в столкновения, чтобы оградить себя и первобытное состояние государства заменить стройным порядком. Они составили конституцию (Устав), которая должна была ограничить Милоша. Естественно, что Милош, до тех пор правивший по своему произволу, не хотел согласиться на их требования. Следствием его сопротивления был переворот, ловко подготовленный и быстро произведенный триумвиратом, состоявшим из Вучича, Петроневича и Ефрема (Обреновича (брата князя). Милош был принужден отказаться от престола в пользу сына. Как теперь, так и тогда, явилась депутация в конак (княжеский дворец) и потребовала отречения Милоша. Как теперь, так и тогда, Вучич сказал князю: «Господин, народ не хочет более иметь тебя князем». — «Коли народ меня не хочет, так и я не стану ему навязываться», — отвечал Милош. Ответ тем больше замечательный, что, пользуясь привязанностью народа, Милош легко мог зажечь междоусобную войну и удержаться на престоле. [628] Захочет ли теперь Милош, привыкший руководствоваться произволом, терпеть вмешательство скупштины? Милош никогда ее не боялся. Во время своего правления он созывал ее несколько раз. Конечно, прежде она имела не совсем тот характер, как теперь, когда она имеет вид парламента. Прежде народ, сходясь из разных округов, собирался под открытым небом; Милош являлся к нему и, пользуясь своим известным красноречием и редким знанием народного характера, легко убеждал собрание соглашаться на все его предложения. Теперь скупштина составлена из людей, правильно выбранных, которые действительно могут быть названы представителями народа. Между ними есть люди, учившиеся в Гейдельберге или в Париже и проникнутые парламентским духом. Они едва ли уступят, если Милош захочет продолжать свой прежний образ правления. Но Милошу теперь 80 лет, и жить ему остается, конечно, недолго, а сын его Михаил отличается умом и образованностью, и на него больше всего надеются образованные сербы; притом 20-летнее изгнание, без сомнения, сильно изменило образ мыслей старого князя, и многое, что он прежде считал необходимым совершать с драконовскою строгостию, теперь, вероятно, не повторится.

Чтобы понять характер нынешних событий в Сербии, надобно припомнить главные факты со времени первого отречения Милоша. Падение Милоша в 1839 году было произведено происками нескольких честолюбивых вельмож и в особенности Вучича. Замысел их удался, но народ в нем не участвовал. Милан, старший сын и законный преемник Милоша, был человек больной и умер несколько месяцев спустя. Зависть вельмож была главной причиной, помешавшей Вучичу овладеть престолом. Тогдашняя каймакамия решилась дать стране другого князя. Чтобы уничтожить в роде Обреновичей право престолонаследия, была созвана скупштина, и уже по ее выбору, а не по праву наследства, престол был отдан второму сыну Милоша, Михаилу. Вучич и приверженные к нему вельможи думали было принять на себя роль опекунов молодого князя, но, встретив в нем замечательную энергию и силу характера, решились на новый правительственный переворот. В ожидании этого события, они призвали в Сербию Александра Карагеоргиевича, младшего сына Георгия Черного, находившегося тогда в Валахии. Ограниченность ума и слабость характера этого человека, казалось, как нельзя лучше соответствовали их планам. Михаил весьма милостиво и без всяких подозрений взял его к себе в адъютанты. В 1842 году план Вучича созрел. Ему удалось свергнуть князя Михаила. Скупштина, созванная Вучичем и большею частью состоявшая из наемных цыган, выбрала князем Александра Карагеоргиевича. После этого переворота Вучичу действительно удалось захватить власть; Александр пользовался только титулом князя. Во всех этих дворцовых переворотах принимали деятельное участие ту[629]рецкие комиссары, на долю которых перепал не один сверток золота из оставленной Милошем народной запасной казны, которая также снабжала Вучича и его партию. Народ, утомленный притеснениями олигархов, не раз пытался освободиться от них и снова вручить власть человеку из рода Обреновичей; но подавляющая система Вучича установила, наконец, в стране видимое спокойствие. Между тем родственники княгини с помощью интриг и деспотизма заняли все важнейшие должности и приобрели этим перевес над Вучичем, которого влияние тогда значительно ослабло. Ненадовичи заняли его место в управлении бесхарактерным князем, стараясь и все государственное устройство привести в состояние крайнего расслабления. Сенат, состоявший преимущественно из людей ограниченных, был значительно пополнен людьми, лишенными всякой самостоятельности. В последнее время правление Александра сделалось ржавой машиной, с помощью которой партия Ненадовичей распоряжалась всем по произволу и разоряла казну. Бедствия народа постоянно увеличивались. Он впал в глубокую апатию, и только события последнего времени показали, что в глубине души его еще сохранялись неиспорченные чувства.

Еще несколько лет тому назад некоторые сенаторы думали о низложении Александра и о возвращении престола Милошу; но план их в самом начале был открыт Ненадовичами, и они дорого за него поплатились. Вучич, надеявшийся овладеть престолом, скрытно поддерживал составителей этого плана. Впоследствии он, однако, переменил свой образ действий и весною настоящего года помог Алэксандру удержаться на шатком княжеском престоле. С этих пор Вучич и его клиенты играли Александром, как мячиком; хотя, впрочем, очевидно было, что рано или поздно последние возьмут верх. Вучичу и приверженным к нему вельможам угрожала тогда страшная перспектива сырых подземелий Гургусовацкой кулы (тюрьмы), так что они были поставлены в неприятную необходимость выбрать одно из двух: или Александра, с тюрьмой в перспективе, или князя из рода Обреновичей, с которым было неразлучно прекращение их политического владычества. Нет сомнения, это последнее было все-таки лучше; но не легко отказаться от власти, и в умах олигархов появилась третья мысль, удовлетворявшая всем их требованиям, — мысль об учреждении каймакамии. План этот уже потому не мог быть приведен в исполнение, что самые способные из олигархов мечтали во время междуцарствия овладеть престолом. Эта мысль, явившись одновременно у многих, внушила им взаимную недоверчивость, в особенности когда в числе претендентов явился богатый майор Миша, хлопотавший, вероятно, в пользу своего зятя Дека Карагеоргиевича. Впрочем, каждый из претендентов все еще надеялся на успех, и в первый раз после десяти лет была [630] созвана скупштина, с соблюдением всех законных формальностей.

Турецкое правительство боялось результатов этого движения, и выбор депутатов уже показывал, что народ хочет возвратить Милоша Обреновича; но олигархи все еще были убеждены в успехе своего дела. Они надеялись посредством скупштины низложить Александра; а потом с помощью городского гарнизона, в преданности которого не сомневались, разогнать самую скупштину. В высших кругах общества не боялись говорить, что существование скупштины продолжится на несколько дней в том только случае, если она будет вести себя как следует, то есть сообразно с приказаниями олигархов, — а иначе тотчас же будет она распущена.

Среди таких обстоятельств приближался день Св. Андрея. Представители народа не явились в этот день к княжескому столу. Это обстоятельство уже должно было навести Александра на мысль об отречении; но жена его и слишком любостяжательные ее родственники не позволили ему удалиться с честью. 3 декабря скупштина собралась в первый раз и назначила своим президентом майора Мишу. Этот выбор рассердил олигархов, но они все еще не теряли надежды. 4 числа (старого стиля) Александр в присутствии высших должностных лиц и духовенства открыл скупштину. Тронная речь, прочитанная секретарем его, была принята холодно: 3—4 голоса робко крикнули: «Живё!» (ура!), но тотчас же замолкли, не найдя отклика. 5-го числа собрание ре- шилось переменить статут скупштины. Президент изъявил желание отложить это дело; но белградский депутат Милован Янкович и Чуприяджи Стаменкович отговорили собрание от принятия его мысли. Для изменения различных пунктов статута назначили особую комиссию, которая тотчас принялась за дело.

По новому уставу, принятому скупштиною, правление Сербиею из рук олигархического сената совершенно переходило в руки собрания народных представителей и княжество решительно становилось в ряд конституционных государств; вот главные постановления нового устава о скупштинах:

Скупштина * одно из древнейших и священнейших учреждений Сербской земли. Она законная выразительница воли сербской нации. Кто противится законному и свободному действию скупштины, тот изменник сербскому народу. Скупштина принимает все меры, нужные для общего блага. Никакой закон относительно прав князя, сената, министерства и скупштины не может быть издан или изменен без предварительного согласия

• Русский читатель едва ли нуждается в объяснении этого слова: скупити — совокупить; скупштина —совокупщина, собрание, первоначально — мирская сходка всех сербских людей, теперь парламент, составляющийся из их депутатов. (Прим. Чернышевского) [631] скупштины. Скупитина имеет право именем нации требовать отменения каждого неудобного закона и каждого противного национальным выгодам учреждения. Нельзя заключать ни займа, ни какого другого обязательства без позволения скупштины. Она может именем нации отдавать под суд министров и всех других чиновников. Скупштина собирается ежегодно в день рождества богородицы в столице Сербии. Если новые депутаты не выбраны к этому дню, депутаты прежней скупштины остаются законными представителями нации и обязаны, не дожидаясь созвания со стороны правительства, сами собираться в назначенный срок для составления скупштины. Министры, которые не созовут скупштину в законный срок, объявляются государственными измен- никами и наказываются строжайшим образом. Избиратели депутатов в скупштину — все сербы, достигшие 30 лет; избран депутатом может быть каждый серб, достигший 35 лет. Обыкновенное продолжение заседаний скупштины — месяц; в случае надобности срок этот продолжается.

По предложению того же Янковича собрание единогласно приняло благодарственный адрес гарантирующим державам и другой, — в резком тоне, — султану, который хотел воспрепятствовать собранию скупштины. 6 и 7-е были дни праздничные, — так что 4-е заседание происходило 8-го числа. Президент был болен. Вице-президент Стевча Милованович занял его место. Собрание слушало чтение своего нового статута, единогласно его приняло и отправило на утверждение в сенат. В заседании 9-го числа белградский депутат Берловач изъявил желание получить отчет о действиях правительства с 42 года.

Это предложение было принято: тогда он же потребовал пересмотра законов о судопроизводстве и уголовных законов, представлений торговой палаты и закрытия Гургусовацкой тюрьмы. Крушевацкий окружной начальник Наумович предложил составить адрес князю; но собрание единогласно отвергло это предложение, потому что князь не передал скупштине своей тронной речи. Некоторые депутаты потребовали прекращения разного рода противозаконных злоупотреблений. Лосницкий протоиерей Васич и крагуевацкий депутат Туцекович говорили в пользу свободы книгопечатания. В заседании 10-го числа Берловач говорил о множестве народных бедствий и был также встречен сочувствием собрания. После резкой речи председателя Семендриановского окружного суда против постыдного образа действий правительства, скупштина единогласно объявила, что подобной тирании нельзя выносить долее. Берловач в 19 пунктов исчислил ошибки и преступления правительства. Выслушав его, палата объявила, что всему виною сам князь, и единогласно заключила о необходимости его отречения.

Из 19 пунктов обвинения главными были: 1) Он не созывал скупштины с 1842 до 1843 года, хотя при вступлении на пре [632] стол торжественно обещал, что будет созывать ее каждые три года. 2) Он не созывал скупштины с 1848 до 1858 года. 3) Князь противозаконно назначил нескольких сенаторов. 4) Князь приказал судебным местам не принимать обвинений против министров. 5) Он послал уполномоченного на венскую конференцию по вопросу о дунайском судоходстве, не сообщив об этом сенату. 6) Он выдавал эмигрантов. 7) Он покровительствовал некоторым семействам, чтобы приобретать приверженцев, и подкупал судей. 8) Он отказался распустить часть войск для сбережения расходов. 9) Он растратил 900 000 талеров будто бы на военные издержки, но не отдал в них отчета. 10) Он нарушил Устав (конституцию), лишив судилища их независимости.

Александру отправили депутацию с требованием скупштины, чтобы он отрекся от княжеского сана. Приводим этот акт:

«Господин, народ имел довольно случаев видеть, что вы не имеете ни уменья, ни желания доставить Сербии счастье. Потому через нас народ просит вас отказаться от власти, но позволяет вам и вашему семейству остаться в нашей земле, где не будете вы ни волоском тронуты. Народ ожидает вашего ответа. Отказывайтесь без промедления и тем докажите, что вы любите отечество».

В то же время было дано знать об этом сенату; а начальник гарнизона (зять Александра) получил приказание состоять в распоряжении скупштины. Депутация, отправленная к князю, вернулась с известием, что князь желает посоветоваться с сенатом и даст ответ на другой день.

Вечером в тот же день отправилась вторая депутация скупштины в конак (княжеский дворец), «чтобы утвердить князя в его добрых намерениях». Княгиня жестоко упрекала мужа за его слабость и говорила, что если б была на его месте, то скорее дала бы себя изрезать в куски, чем отказалась бы. Депутаты скупштины стояли свидетелями этой семейной сцены. Александр Карагеоргиевич несколько времени слушал брань жены, наконец потерял терпение, взял ее за плечи и вытолкнул в соседнюю комнату. Тогда депутаты возобновили свои увещания; но едва они произнесли несколько слов, как опять вбежала в комнату княгиня и стала бранить и депутатов и мужа. Муж опять вытолкал ее вон. Через несколько времени по удалении депутатов князь призвал Гарашанина, своего министра внутренних дел, но впрочем бывшего одним из главных интригантов, думавших воспользоваться для личного возвышения созванием скупштины, и объявил ему, что удаляется в Белградскую цитадель под защиту турецкого гарнизона. Гарашанин почел полезным помочь ему в этом деле, и в 10 часов вечера князь прибыл в цитадель.

(Сенат с своей стороны спросил: вследствие каких причин скупштина требует отречения князя. Скупштина отвечала, что [633] они вполне ему известны; но что, впрочем, она сообщит ему извлечение из протокола своих заседаний. В 8-м заседании, 11 числа, Берловач и Протич объявили, что князь выразил сенату намерение скорее отказаться от жизни, чем от престола. Президент известил собрание, что князь ночью вероломно прошел в турецкую крепость. Собрание послало спросить сенат, справедливо ли это обстоятельство, но еще прежде возвращения посланных получило сенатский акт, подтверждавший известие. Тогда скупштина объявила Александра лишенным княжеского достоинства и единогласно избрала князем Милоша, тотчас же объявив об этом собравшемуся народу. Начальство над гарнизоном и управление городом передано было вице-президенту скупштины Стевче Миловановичу. Помощниками его были назначены капитаны Алимпич и Маркович. Вслед за тем доставлен был из сената акт, которым он изъявлял свое согласие на низложение Александра и предлагал скупштине решить вопрос о порядке временного управления краем. Скупштина ответила, что уже озаботилась обо всем. Вслед за тем ее постановления были сообщены сенату, министерствам, белградскому паше и представителям великих держав. Тысячи вооруженных горожан постоянно окружали здание скупштины.

12-го декабря заседание началось в 9 часов утра и продолжалось до позднего вечера. Некоторые депутаты предложили собранию распустить вооруженных белградских горожан, поручив исполнение этого вице-президенту Стевче. Но Стевче заметил, что никого не призывали к оружию, а что горожане по собственному желанию вооружились для охранения своего имущества, защиты скупштины и исполнения ее приказаний. Граждане Белграда, прибавил он, сохранили полный порядок; они достойны похвалы, а не осуждения. (Сверх того, в настоящих обстоятельствах, рассеять народ и отделить его от скупштины было бы крайне неблагоразумно: в прошлую ночь некоторые сенаторы сговаривались с князем о том, чтоб вывесть его из крепости, снова провозгласить князем и разогнать скупштину. Он прибавил, что солдаты в казармах уже находятся в готовности к бою и пушки направлены против скупштины. Тогда собрание объявило, что оно не разойдется ни в каком случае, и скорее умрет, чем изменит народу. Акт о низложении Александра и указ о перемене городового начальства были посланы на утверждение сената. Депутация скоро вернулась с известием, что сенатский караул не хотел пропустить ее без личного позволения которого-нибудь из сенаторов, а вице-президент сената объявил ей, что скупштина не имеет права ничего предпринимать без согласия сената и ответ на сообщенные ему акты получит чрез посредство князя Александра. Некоторые сенаторы прибавили еще, что скупштина идет по дурной дороге и что ей пора одуматься. Страшный ропот поднялся в собрании, когда оно выслу[634]шало этот ответ. Многие голоса потребовали прочтения того акта, которым сенат изъявил свое согласие на низложение Алексанара. Собрание официально выразило свое недоверие к сенату. Рнзвь отправленная к нему депутация тотчас же верну- лась с известием, что некоторые сенаторы отправились в казар- мы, а другие в крепость, с намерением возвратить престол князю Александру. Донестние это произвело большой шум в толпе, окружавшей залу заседания.

Ксгда же вице-президент объявил народу, что отряд войск направлен против скупштины, горожане обещали защищать ее до последней капли крови. Тогда войско возвратилось в ка- зармы. Тотчас после этого собрание приступило к назначению временного правительства. Членами его были выбраны Гараша- нин, Стевче (оставленный в то же время военным и гражданским начальником города) и Угричич. Акт об этом тотчас же был со- общен всем должностным лицам, присутственным местам и на- роду. Через несколько времени в собрание вошел солдат с пись- мом от вице-президента сената, в котором он именем сената резко претендовал на то, что вооруженная толпа задержала посланный им отряд. Собрание, через посредство того же солдата, отвечало, что ручается за Сезопасность сенаторов, которые не будут про- тивиться желаниям народа, что народу нельзя запретить задер- живать тех, которые хотят ему вредить, что военное сословие должно исполнять волю народа, а не нападать на граждан и на представителей нации, и что если подобный случай повторится, то граждане будут зашишать народное дело с оружием в руках.

Вскоре собрание получило известие о новом столкновении. Вице-президент сообщил ему, что два сенатора (Ранкович и Майсторович), предводительствуя отрядом войск, хотели вывести Александра из крепости; но что вооруженные горожане окру- жили этот отряд и взяли обоих сенаторов в плен, оставив оружие солдатам, которые обещали поддерживать народное дело. Тот- час после этого несколько человек сенаторов пришли в залу заседаний с просьбой о покровительстве и объявлением, что поступок их был вынужден насилием офицеров, которые до сих пор задерживают нескольких сепаторов в казарме. Скупштина передала временному правительству управление государством до прибытия Милоша и послала за находившимися в казармах се- наторами, ручаясь им за их безопасность. (Сенаторы явились бледные, расстроенные, со слезами на глазах, беспрепятственно были пропушены столпившимися горожанами и обещали под- держивать народное дело. Этим кончилось заседание 12 декабря, протянувшееся до позднего вечера.

13-го числа рано утром тысячи вооруженных белградцев и множество поселян, собравшихся ночью из окрестных деревень, стояли перед зданием скупштины, с твердым намерением при- вести в исполнение все, что она постановит. Под их прикрытием

635 [635] заседание началось в 10 часов утра. Члены временного прави- тельства прочли свою прокламацию народу. Призванным в со- брание: городовому полковнику, начальнику военного отряда министерства внутренних дел и начальнику артиллерии было приказано, что подведомственные им части должны действовать согласно воле народа. Прокламация временного правительства была прочтена собравшемуся перед скупштиною народу.

Во время заседания 14-го числа в сенат была послана про- кламация скупштины от 12-го числа, и в то же время получена из сената бумага следующего содержания:

«Вчера в заседание сената, собравшегося в определенное время, около 10 часов утра, пришли 3 офицера с отрядом здешнего гарнизона и объявили, что гарнизон желает снова призвать князя Александра и что те, которые будут противиться этому желанию, себе одним должны приписать все последствия сопро- тивления. Насилие принудило сенат в сопровождении солдат отправиться в казармы и объявить войскам, что он разделяет их желание. Находясь в казармах, сенат составил акт, пригла- шающий князя Александра вернуться, снова принять княжескую власть и распустить скупштину. Окруженный солдатами, сенат был принужден прочесть это всему гарнизону казарм. По от- правлении этого акта к князю Александру сенату была отве- дена особая комната, где он и оставался до прибытия депутации, призвавшей сенаторов в скупштину. После всего случившегося сенат теперь решается объявить, что его поступки были вынуж- дены насилием, что он отрекается от них, свидетельствуя перед скупштиною о своей готовности, как н прежде, поддерживать народное дело». Скупштина потребовала от сената его акт от 11 декабря и единогласно решила — известить султана об избра- нии Милоша, прося его утвердить это избрание. Решено было также — на следующий день выбрать членов депутации, назна- ченной для призвания Милоша в стечество. Между тем принесли сенатский акт, в котором он изъявлял свое согласие на прави- тельственный переворот. Скупштина постановила, что до прибы- тия Милоша княжеская власть принадлежит ей, а начальство над городом Стевче. Сенат утвердил назначенное скупштиною временное правительство. Белградский депутат Янкович объявил, что президент унижает достоинство собрания и вредит его само- стоятельности, оказывая почесть министрам, являющимся в скупштину. Он также заметил, что, по торопливости, времен- ному правительству были сообщены только нумера актов, кото- рыми скупштина низложила Александра и возвела на престол Милоша, и что в прокламации временного правительства не по- мещено слово «низложение» Александра, а просто сказано, что он оставил управление и народ, и тогда скупштина сочла нуж- ным выбрать другого князя; как будто скупштина не имеет права низложить князя, который вредит народу и нарушает

635 [636] законы, если бы он и не оставлял добровольно управления. За- мечание это было принято и занесено в протокол. Для успокое- ния народа собрание предложило сенату исполнить указ о пере- даче городского управления Стевче. Сенат согласился. Президент скупштины изъявил желание, поддержанное единогласным ре- шением собрания, обратиться к белградским горожанам, с сле- дующим благодарственным адресом:

«Братья! Когда власть поднялась на бой с разумом, зако- нами, желаниями и свободою народа, вы грудью защитили на- родную скупштину и таким образом спасли ее существование. 12 (24) число декабря будет всегда памятно сербам, не только по решимости и энтузиазму, с которым вы отстояли возлюблен- ную свободу народа; но и по беспримерному благоразумию и честности, которые вы показали при защите нашего святого дела. Вы подвергались смерти, чтобы оградить права и свободу народа, и спасли их, но не мстили побежденному врагу. Братья, вы этим доказали как свою честность, так и честность всех сер- бов, и потому примите, через посредство наше, их заслуженную благодарность».

В заседании 15-го числа была составлена и передана ‘в сенат для утверждения следующая просьба на имя султана:

«Ваше императорское величество! Народная скупштина, со- званная в день св. Андрея текущего года, осмеливается именем верного сербского народа с глубочайшим благоговением донести вашему величеству, нашему всемилостивейшему султану, что управление князя Александра Карагеоргиевича сделалось невы- носимым для страны и народа. Народная скупштина убедилась, как убежден в этом и весь народ, что причина всех бедствий края заключается в князе Александре Карагеоргиевиче, потому что он действовал противно законам и народным выгодам, вслед- ствие чего и потерял народную доверенность. Продолжение его власти стало невозможным, потому что спокойствие страны не могло быть поддержано, если бы он оставался князем Сербии. По важности этой причины народная скупштина в своем засе- дании 10(22) декабря единогласно решила посредством депу- тации просить князя Александра, чтобы он, ради счастия и ус- покоения своего отечества, отказался от княжеского достоинства. Князь Александр обещал дать ответ на другой день, 11 (23) декабря утром; но пе сдержал слово и ночью с 23 на 24 декабря между 11 и 12 часами отправился в крепость, а таким образом изменил народу и оставил его без верховного главы. Народная скупштина в своем заседании 11 (23) декабря единогласно ре- шила и объявила народу, что князь Александр Карагеоргиевич перестал быть князем Сербии. Чтобы страна не оставалась без верховного главы, народная скупштина, в том же заседании, по- становила и объявила народу, что князь Милош Обренович, прежде уже бывший князем и в 1839 году добровольно отказав-

637 [637] шийся от княжеского достоинства, снова им облекается с правом наследственности в мужском колене, согласно берату и уставной грамоте, уже прежде дарованным ему вашим императорским величеством. До времени же его прибытия народная скупштина приняла верховную власть на себя. Чтобы поддержать спокой- ствие и порядок в крае, она назначила временное правительство из трех лиц, которые до прибытия князя Милоша будут управ- лять краем и. пользоваться княжескою властью. В настоящее время народ с нетерпением ожчдает, чтобы ваше императорское величество обрадовали его высочайшим утверждением князя Милоша в достоинстве князя Сербии. Постоянная благосклон- ность, с которою ваше императорское величество до сих пор принимали желания и просьбы своих верных сербов, внушает им надежду, что и в настоящем случае, ваше императорское вели- чество, не оставите их своей высочайшей милостью. В этом убеж- дении состоялось единогласное решение народной скупштины в ее нынешнем заседании, и с этой всеподданнейшей просьбой она припадает к престолу вашего императорского величества и осмеливается просить ваше императорское величество всемило- стивейше издать высочайший берат, утверждающий князя Ми- лоша Обреновича в достоинстве князя Сербии, с правом наслед- ственности в мужском колене, как это уже прежде всемилостивей- ше ему было даровано отнссящимся к этому бератом и уставной грамотой. Исполнение этого желания наложит новые узы благо- дарности на верных сербов, и они не перестанут возносить к богу самые теплые молитвы о счастливой и долгой жизни вашего императорского величества. Принято и объявлено в народной скупштинг 14 (26) декабря 1558 в Белграде».

Затем приступили к избранию членов депутации, отправляе- мой к Милошу.

Ее составляли следующие лица: 17 представителей различ- ных округов Сербии, по одному от каждого, и сверх того: епис- коп, окружной начальник, президент окружного суда и, в виде отличия для белградских граждан, депутат от этого города. Де- путацию положено было отправить 19 декабря. Митрополит (прежний жаркий противник Милоша, которому он, впрочем, обязан своим местом) изъявил желание присоединиться к де- путации.

Скупштина вручила ей следующее письмо:

«Св:тлейший князь Сербии Милош Обренович!

Голос сербского народа посредством народной скупштины, 11 (23) декабря, возвзэл вас в достсинство князя Сербии с правом наследственности, уже прежде вам данным. Скупштина от имени народа обратилась уже к султану с просьбой об утверждении вас в этом достоинстве и сегодня просит вашу светлость вернуться в отечество. Депутации, которая вручит вам этот акт, поручено от имени скупштины и целого народа просить вас сколько воз-

638 [638] межно скорее обрадовать нас вашим возвращением. В состав этой депутации скупштина назначила из среды своей следующие лица (перечисляются имена депутатов) и сверх того сделала распоря- жения о присоединении к ней: одного сенатора по назначению сената, одного епископа по выбору высшего духовенства, одного офицера по назначению временного правительства и одчого гражданина по выбору Белградской общины. Скупштина именем народа просит вашу светлость благосклонно принять эту депу- тацию и в ее сопровождении вернуться в Сербию и в резиден- цию вашу, где вас с величайшим нетерпением ожидает весь народ и его представители. Утверждено и объявлено в народной скупш- тине 15 (27) декабря 1858 в Белграде».

Скупштина известила сенат об этом акте и поручила ему сделать необходимые распоряжения относительно путешествия депутации и приема Милоша. По предложению белградского де- путата Янковича, собрание единогласно положило, после прибы- тия Милоша, возвратить в отечество всех без исключения поли- тических изгнанников.

В заседании 16 декабря были прочтены благодарственные адресы скупштине от городов Смедерева, Яподины и Крагуе- ваца и т. д. Депутат Сома Протич предложил принять меры для удаления бывшего князя Александра за сербскую границу, что необходимо для успокоения народа. Решение было отложено до следующего заседания, и по предложению Берловача скупштина просила президента назначить чиновника, хорошо известного в Валахии, для сопровождения депутации. Берловач потребовал, чтобы сенат в наискорейшем времени утвердил новый статут скупштины. Затем он предложил возвратить в отечество бывших Гургусовацких заключенных, находившихся в Рущуке. После того скупштина занесла в протокол заседаний, что благодар- ственный адрес к белградским гражданам относится также ко всем чиновникам, студентам и воспитанникам учебных заведений в Белграде н поселянам, пришедшим из окрестностей на защиту народного дела.

Около 8 ч. утра того же числа депутация отплыла по Дунаю на небольших открытых судах, наскоро обращенных в палубные; пушечные выстрелы, колокольный звон и благословения народа сопровождали ее. Австрийское пароходное общество не согла- силось отдать один из своих пароходов в распоряжение предста“ вителей народа, который оказал ему самое дружественное содей- ствие при устройстве станций на Дунае. Необыкновенно высокая цена за наем и залог для обеспечения целости парохода были бы охотно даны, но общество, имевшее поблизости несколько пароходов, затягивало дело, объявило, что пришлет пароход че- рез несколько дней и т. д. Потому и решено было предпочесть другой способ путешествия, хотя бы и самый утомительный.

63. [639] Кроме письма скупштины, депутация повезла Милошу пригла- сительный акт и от сената,

В последующих своих заседаниях скупштина назначила 3 комиссии для приема жалоб разного рода лиц, приведения их в систему и представления скупштине. Белградская еврейская об- щина просила позволения присоединить одного еврея к депу- тации, ‘отправленной к князю Милошу. Скупштина изъявила на это свое согласие, хотя только жителям целого Белграда, в виде особенной награды за их усердие, было позволено назначить своего особенного депутата. Представителем еврейской общины был избран банкир Руссо.

Сын Милоша Михаил, живший в своем поместье, в австрий- ских владениях, ранее, чем отец, успел получить известие об избранин Милоша и о назначении самого его наследником пре- стола. Он прислал благодарность сербскому народу за память об услугах его отца. Через несколько времени было получено и согласие Милоша, принятое белградцами с восторгом. Говорят, что нарэд плакал от радости, когда в церквах в первый раз по- мянули Милоша, князя Сербии.

Но в зимнюю погоду старик (ему теперь 82 года) не мог ехать так быстро, как бы хотелось сербам. Он прибыл в Белград не ранее 24 января (старого стиля); между тем события в Сер- бии развивались своим порядком. Скупштина все больше и боль- ше убеждалась в злонамеренных интригах олигархов, предводи- телями которых были: Вучич и Анастасевич Миша, отчасти и Гарашанин. Она учредила за ними надзор и, наконец, арестовала Вучича. Министры и сенаторы были партизанами и креатурами олигархов, потому скупштина, наконец, увидела надобность при- нять против них решительные меры. В заседании 19 января один из депутатов Ушицкого округа, Николай Сердар, взошел на трибуну и сказал: «У меня большое стадо овец. Я отдал его на попечение двадцати одного пастуха (министров в Сербии 4, а се- наторов было 17), стадо гибнет со дня на день, а ни один из пастухов не говорит мне, кто виноват в том. Как же теперь мне узнать, каких пастухов мне хвалить, каких попотчевать пал- кою?» За этими словами начинаются сильные речи против се- ната, хотевшего обмануть сербский народ, хотевшего остановить движение вооруженной силой. Все министры и сенаторы объяв- ляются низложенными. Через несколько времени жители Гургу- совацкой области, в которой находилась страшная тюрьма для политических преступников, прислали скупштине просьбу о том, чтобы они были избавлены от позора видеть на своей земле это гнусное здание. Просьба была принята, как заслуживала, и не- навистная Гургусовацкая кула теперь разрушена.

Из множества прогрессивных постановлений, принятых скупш- тиною, мы упомянем только о возвращении изгнанников, в числе которых был и знаменитый родоначальник нового литературного

640 [640] движения в Сербии Вук Стефанович Караджич, знаменитый издатель народных сербских песен, и о том, что в Сербии про- возглашена свобода печатного слова.

24 января Милош, вместе с Михаилом, прибыл в Белград. Мы не будем описывать народного энтузиазма, с которым был он встречен. Скупштина теперь видела свои заботы приближаю- щимися к концу, и по совершенном утверждении нового прави- тельства была распущена князем 31 января (12 февраля). Для наблюдения за ходом дел осталась избранная ею из числа депу- татов постоянная комиссия.

Олигархи, преследуемые народною ненавистью, отделались очень дешево: Вучич и Миша получили позволение уехать за границу.

Надобно теперь сказать, хотя для формы, о том, как держало себя турецкое правительство при этом неприятном для него деле. Читатели знают, что Турция и даже Австрия боятся энергии дряхлого Милоша и особенно страшатся того смысла, какой имеет его имя для сербов, еще остающихся под турецким или австрийским господством. Вся популярность Милоша основана на том, что он освободитель сербов. Разрозненные части серб- ского племени ждут только счастливой возможности присоеди- ниться к Сербскому княжеству. Другие турецкие славяне также симпатизируют этому независимому, родному государству. Опа- саясь, что под управлением Милоша и его сына Сербское кня- жество раздвинет свон границы на счет турецких и, чего доброго, даже австрийских областей, эти две державы, как известно чи- тателям, сначала думали было вооруженною рукою подавить белградское движение и восстановить ничтогкного слугу турок и австрийцев, Александра Карагеоргиевича. Читатель помнит, что это намерение послужило первым дипломатическим предлогом, выставлявшимся со стороны Франции к разрыву с Австриею. Само собою разумеется, что не дипломатические переговоры оста- новили турецко-австрийский гнев: дипломаты всегда имеют при- вычку «признавать совершившиеся факты», и если бы Австрия с Турцией надеялись легко управиться с сербами, они преспо- койно заняли бы княжество, расстреляли н перевешали бы всех неприятных им людей, а потом пошел бы обмен депеш, сначала очень сердитых, далее мало-помалу смягчающихся перед созер- цанием «совершившегося факта» и «восстановленного в Сербии порядка»; и Александр Карагеоргиевич, восстановленный князь, остался бы управлять по турецко-австрийским приказаниям. К счастью, сербы в своем мужестве имели защиту более надеж- ную, нежели дипломатические ноты Фран! Турки и австрийцы сообразили, чго напрасно они погорячились, что сербы не под- дадутся без отчаянной борьбы, исход которой при известных чувствах босняков и австрийских сербов довольно сомчителен, потому ограничились угрозами, а потом отказались и от угроз.

4 Н.Г. Черпышевский, т. \ 641 [641] Турция прислала свое утверждение избранию Милоша, и тем дело покончено. Разумеется, надобно было хоть в чем-нибудь дать удовольствие своей досаде на Милоша, оставив себе какой- нибудь предлог на случай, если через несколько времени об- стоятельства будут благоприятствовать вмешательствам в серб- ские дела. Потому в берате, утверждавшем Милоша, были встав- лены кляузы, служащие облегчением души в бессильной досаде. Вместо того, чтобы сказать «по низложении прежнего князя скупштиною», берат выражается «по отречении прежнего князя»; о наследственности сербского престола в роде Обреновичей он умалчивает. Но эти кляузы — дипломатическое пустословие, год- ное разве для того, чтобы пад ним смеялись. Сербская скупштина объявила, что берат не удовлетворителен и, отправив к султану резкие замечания против него, продолжала действовать, не обра- щая никакого внимания на Турцию. Сын Милоша, Михаил, все- таки объявлен наследником своего отца, а про Александра Кара- георгиевича все-таки повторено, что он низложен.

Что может обещать себе Сербия от нозого порядка вещей? Удержится ли старик Милош от произвола и притеснений, которы- ми дал он олигархам возможность низвергнуть его 20 лет тому назад? Главным источником наших сведений о Сербии, к сожа- лению, служат константинопольские и австрийские газеты, враж- дебные сербам. Они уже говорят о действиях Милоша много дурного; но верить им мы не считаем благоразумным, пока не получим свидетельств менее подозрительных. Относительно одной стороны дела, именно национальных стремлений нового прави- тельства, и эти газеты не могли совершенно скрыть правды. В турецких и австрийских сербах оживляется надежда на состав- ление одного национального государства. Для австрийских сла- вян она, конечно, не исполнится иначе, как при сильном потря- сении Австрии событиями вроде происшествий 1848 года. Но турецкие славяне имеют несколько более возможности изменить свои отношения, и потому Милош представляется для Турции не совсем безопасным вассалом и в настоящее время. Говорят, будто его агенты действуют в Булгарии, и есть известия, что он уже принимал булгарскую депутацию. Мы не знаем, насколько это справедливо; но верным кажется то, что он посылал к ру- мынам поздравлять их с первым удачным шагом к приобретению национального единства. Во всяком случае, возвращение Обре- новичей в Сербию, подобно избранию Кузы общим господарем Молдавии и Валахии, должно считаться событием, указывающим на развитие в христианских жителях Турецкой империи стремле- ния к соединению в свободные государства на развалинах ту- рецкой державы в Европе, и, может быть, событием до некото- рой степени приближающим эти племена к давнишней цели их пламенных желаний. Еще больше, нежели на Милоша, надобно надеяться в этом отношении на его сына Михаила, которого даже

642 [642] враги Сербского княжества описывают человеком, соединяющим в себе энергию и ум отца с образом мыслей, соответствующим духу нынешнего зремени, с честным характером и с желанием служить не своему эгоизму, а народным потребностям.

В чувствах, с которыми было принято сербами возникновение национального единства румынов, а румынами восстановление национального правления в Сербском княжестве, надобно видеть лучший залог возможности удовлетворительной развязки натя- нутого положения дел в христианских областях Европейской Турции. Повидимому, они понимают, что должны действовать дружно и что федерация их разных племен — необходимое усло- вие для приобретения и сохранения их свободы.

41* [643] Г. ЧИЧЕРИН КАК ПУБЛИЦИСТ Очерки Англии и Франции, Б. Чичерина. Москва, 1858 1.

Недавно как-то мы отважились изложить мысль необычайно новую и странную: если человек, до пятидесяти лет бывший низ- ким обманщиком и злодеем, попавшись в неожиданную беду, призывает к себе честных людей и говорит: «спасите меня, я буду вашим верным другом», и если честные люди поверят ему, а по- том, вывернувшись из беды при их помощи, он начнет курале сить хуже прежнего, причем даст на орехи и своим избавителям, то они сами виноваты в том, что потерпят от него, — зачем было им верить обещанию низкого обманщика? 2? Проницательные лю- ди немедленио сообразили, что мы восстаем против честности и защищаем обманщиков; сообразив это, проницательные люди все поголовно вознегодовали на нашу безнравственность, низость и обскурантизм; прэникшись негодованием, они стали выражать его самым благородным и энергическим образом, и словесно, и в письмах, адрессванных на наше имя. Мы увидели необходимость принести публичное раскаяние в нашем преступлении и в сле- дующей книжке журнала написали: «Мы совершенно заблужда- лись, говоря, что словам обманщиков не следует верить; мы должны были только сказать, что злодеи должны подвергаться уголовным наказаниям, и тот, кто по своему излишнему доверию к их словам остановит совершение правосудия над такими людьми, вредит сам себе и целому обществу». Из этих слов проницатель- ные люди немздленно убедились, что мы действительно раска- иваемся в своей прошлой ошибке и смиряемся перед их удиви- тельною проницательностью. Тогда они с удовольствием стали потирать себе руки, говоря: «Ну вот, мы вывели вас опять на прямую дорогу, с которой вы было сбились». — «Правда, точно так», — отвечали мы. Проницательные люди смягчились и даже простили кам прежеюю нашу сшибку за чистосердечное наше раскаяние.

Но увы! Мудрейший из мудрых погрешает семь раз в день; как же нам, обыкновенным смертным, было спастись от нового

644 [644] падения? В то самое время, как мы искренним покаянием иску- пали один проступок, мы совершали другой, не менее тяжкий: по неразумному легкомыслию мы проговорились о тех чувствах, какие внушает нам восхитительное зрелище подвигов нашей ли- тературы за прошлый год. Проницательные люди опять-таки не замедлили понять истинный смысл нашего грустного сарказма. Мы говорили, что литература едва-едва, да и то спотыкаясь на каждом шогу, плелась вслед за [вялыми обскурантами, не ви- девшими], куда они идут, но желающими по возможности итти назад, и в этом шествии получила несколько изрядных пинков; проницательные люди тотчас сообразили, что мы не желаем добра литературе. Мы говорили, что обсуждение важных во- просов, умалчивающее о существенной стороне их, касающееся только мелочей, да и то с какою-то вялою слабостью, никак не может назваться удовлетворительным обсуждением, ничего не разъясняет, ни к чему, кроме пошлостей и ‘нелепостей, ‘не привэ- дит; проницательные люди тотчас сообразили, что мы не сочув- ствуем свободе печатного слова (термин «гласность» мы не ре- шаемся употреблять, — до того он опошлился). Был в наших словах и тот смысл, что каково бы, наконец, ни было безотноси- тельное достоинство советов и объяснений, нечего сжидать от них никакой пользы делу, когда советинков и сбъяснителей про- сто считают злонамеренными, презирают их, гнушаются ими; проницательные люди тотчас же поняли, в чем дело, и сильно обиделись: они сообразили, что мы уважаем их менее, нежели людей, чувства которых изобличали перед ними; они сообразили также, что мы хвалим обскурантов и глупцов, и вознегодовали на нас.

Как вы полагали, читатель: можно ли было ожидать, чтобы мюди умные, ученые и отчасти знаменитые оказались одарен- ными такою проницательностью?

Но к чему это предисловие? А хотя бы на первый раз к тому, чтобы доказать необходимость еще другого предисловия.

Мы хотим быть строгими к г. Чичерину. Для вас, читатель, для вас, человек обыхновенный, не одаренный изумительною проницательностью, причины строгости ясны сами по себе, без всяких сбъяснений. Г. Чичерин пользуется громкою известно“ стью, а люди, пользующиеся известностью, должны быть разби- раемы строго; когда речь идет о них, общественная польза тре- бует не комплиментов, а серьезной критики. Г. Чичерин человек умный и ученый. От умного и ученого человека надобно требовать многого; если он говорит пустяки, его можно по всей справедли- вости упрекать за это, — снисходительность, на которую имеют право простяки, была бы относительно его неуместна. Это все ясно для вас, читатель, для вас, человек с обыкновенным здра- вым смыслом. Вы сами догадались бы, что мы строги к г. Чи- черину потому, что он знаменитость, и успокоились бы на этом

645 [645] и не осудили бы нас за строгость порицания, если бы оказалось, что порицание основательно.

Но люди проницательные тотчас сообразят, что с этими про- стыми причинами не следует ограничиваться их догадливости. Г. Чичерин — знаменитость, стало быть, если его порицают, то порицают по каким-нибудь личным расчетам; ведь без особен- ных личных побуждений нельзя порицать знаменитостей, по мне- нию проницательных людей. И они нападут на нас за г. Чиче- рина с таким же восхитительным негодованием, как за Поэрио и за статью о прошлогодней литературе 3.

Нечего делать, надобно покаяться перед проницательными людьми, от догадливости которых никогда не утаишь самых со- кровенных своих мыслей! Да, наша строгость к г. Чичерину про- исходит из личных побуждений. Каковы эти побуждения, мы должны объяснить, — не ради вас, читатель, человек обыкновен- ный, а ради людей проницательных.

Г. Чичерин считает себя непогрешительным мудоецом. Он все обдумал, все взвесил, все решил. Он выше всяких заблуждений. Этого мало. Он один имеет эту привилегию на мудрую непогре- шительность. Кто пишет не так, как приказывает он, тот человек вредный для России. Он приказывает смотреть на все его гла- зами, говорить обо всем в его тоне под страхом политической казни. Если вы осмелитесь заметить ему, что он напрасно принял на себя труд приказывать и наказывать, он пожимает плечами и отвечает вам: «Вы, друг мой, человек прекрасной души, но вы глупы. Я один понимаю вещи, вы все ничего не смыслите; слу- шайтесь, слабоумные друзья мои, меня, единственного умного человека между вами».

Из этого факта родилась наша статья. Без этого факта не только быть строгими к г. Чичерину, но и говорить о нем мы не захотели бы, потому что не стоило бы труда разбирать его книгу. Положим, что она наполнена странными понятиями, но мало ли у нас книг, наполненных странными понятиями? Почему ‘же имен- но ему мы стали бы вменять в упрек то, в чем столько же вино- ваты десятки других писателей, также пользующихся известно“ стью умных и ученых людей? Его книга не хуже многих других, так пусть бы оставался он с своим авторитетом, довольно без- вредным по ограниченности круга людей, имеющих охоту согла- шаться с ним.

Но он взял на себя высокомерие приказывать и наказывать, он взял на себя высокомерие объявлять вредными людьми или глупцами тех, кто не покоряется ему, а это уже другое дело, Надобно посмотреть, что это такой за мудрец и зладыка появился между нами. Он предписывает нам, какие понятия должны мы иметь. Посмотрим, имеет ли он сам понятие о том, чему учить взялся нас.

616 [646] Во-первых, он учит, каков должен быть публицист, Это лю- бопытно. Кстати же, он и сам публицист. Посмотрим, как по- нимает он дело, за которое взялся:

«Когда вследствие исторических обстоятельств один из существенных элементов государства развивастся в ушерб другим, тогда общественное мнение, чувствуя невыгоды исключительного направления, естественно вле- чется в противоположную сторону. Редко при этом сохраняется должное чувство меры. Болезненный опыт, ежечасно ощущаемый гнет делают более живыми представления о темных сторонах известного порядка и заставля:от забывать сго существенные и благие последствия. Общественное мнение, заходя за пределы разумных требований, идет « полному отрицанию тяго- теющего над ним элемента. Так при анархическом разгуле свободы общество воздвигает над собою власть, которая стесняет деятельность граждан даже в самых умеренных ее проявлениях, и, наоборот, когда рука сдерживающей власти чувствуется слишком сильно, общество естественно видит себе спасе- ние только в возможно ббльшем ограничении ведомства правительственных органов.

Публицист, который не старается льстить современному увлечению умов, который имеет в виду не успех, основанный на поклоненин современному ку- миру, а беспристрастное исследование истинных начал общежития, не дол- жен подчиняться подобным требованиям. Он за случайным не забывает су- щественного, злоупотребления не скрывают от него благих начал, на которых основывается то или другое учреждение. И взгляд свой, добытый вниматель- ным изучением истории современной жизни, он обязан высказать прямо и откровенно, хотя бы он противоречил временному настроению общества.

Могут говорить о так называсмых практических целях, о необходимости ярче выставить недостающую сторону общежития и не дать противополож- ному мнению орудия, которое может быть употреблено во зло. Не думаю, чтобы практические цели должны были вести к намеренному искажению истины. Известный порядок можно исправить не утаснием существенных его сторон, не старанием наложить слишком густые краски на невыгодные его последствия, а разумным его пониманием и беспристрастным исследованием естественных его границ. Одностороннее отрицание ведет со стороны противо- положного начала к отрицанию столь же одностороннему. Вместо правильного развития, основанного на взаимном понимании, на взаимном уважении различ. ных общественных сил, в обществе водворяется борьба, и чем резче выс- казывается каждое направление, чем более оно вдается ь крайности, тем уУпорнее взаимное недоброжелательство, тем болезнсинее столкновения, тем более жертв и страданий в общественном организме. Повинуясь безусловно временному влечению, общество быстро приходит к разочарованию; слишком напряженные силы преждевременно ослабевают, и люди с грустью окиды“ вают взором свое прошедшее, жалея о неудавшихся попытках, об утраченных силах, об обманутых надеждах». (Предисловие, стр. 1Х и Х.)

Все это будет совершенно верно, если вместо слова публицист поставим слово ученый: мы часто слыхивали, что главным до- стоинством ученого должно быть служение науке, не поддающейся минутным увлечениям общественного мнения. Но в этом ли ‚должно состоять главное качество публициста? На его ли спе- циальной обязанности лежит исследование истинных начал об- щежития? Нет, он выражзет и поясняет те потребности, кото- Рыми занято общество в данную минуту. Служение отвлеченной науке не его дело; он не профессор, а трибун или адвокат. Г. Чичерин не имеет понятия о качествах той роли, какую берет

647 [647] на себя. Он не замечает, что публицист, воображающий себя профессором, так же странен, как профессор, воображающий себя фельетонистом.

В каждом человеке, для которого главное дело — живые лю- ди, а не отвлеченная наука, главным качеством должна быть способность понимать, в каком положении находится его публика, его слушатели или читатели. Если он начнет проповедывать исти- ны, которые вовсе не относятся к его слушателям, он будет сме- шон. Леность — дурной порок; но предположим, что в Англии или в Северной Америке является господин, начинающий ора- торствовать против лености: он будет нелеп, потому что из его слушателей, вся жизнь которых — неутомимая деятельность, ни один не нуждается в предостережениях против лености. Но еще смешнее, когда оратор начинает предостерегать от исключитель- ного увлечения каким-нибудь хорошим качеством, которое едва- едва, самым слабым образом начинает возникать в его слуша-. телях. Что мы подумали бы о человеке, который стал бы говорить о вреде исключительного пристрастия к общественной тишине в кругу нынешних мексиканцев, каждый год сочиняющих по три революции? Отвлеченные истины могут быть уместны в ученом трактате, но слова публициста должны прежде всего сообразо- ваться с живыми потребностями известного общества в данную минуту. Что же мы слышим от г. Чичерина? Он предостерегает нас от одностороннего увлечения каким-то отрицанием чего-то будто бы хорошего, существующего у нас, — чего именно, предо- ставляем читателю отыскать в отрывке, нами выписанном из него. Вероятно, наше общество страдает необыкновенною живо- стью и силою чувств, кажущихся г. Чичерину вредными. Веро- ятно, мы похожи на каких-нибудь северо-американцев, не при- знающих никакого вмешательства пентральной власти в их дела? Вероятно, большинство читателей г. Чичерина ужасные анар- хисты, которым надобно проповедывать о необходимости неко- торого сохранения государственной власти, совершенно ими от- вергаемой? [Г. Чичерин русскому обществу проповедует о по- виновении властям, — не значит ли это совершенно не понимать характера и положения людей, с которыми имеешь дело?] Ка- жется, [он] был бы готов доказывать готтентотам вред одно- стороннего увлечения учеными занятиями, доказывать рыбам спасность излишней болтливости, предостерегать белого медведя от пристрастия к тропическому климату.

Мы не сомневаемся в том, что г. Чичерин проникнут прекрас- нейшими намерениями, но нас изумляет прелестный такт, с ко“ торым он берется за дело, — изумляет верность его взгляда на коренные недостатки нашего общества. Он пишет по-русски, и ему кажется нужным обьяснять, что он не намерен потворствовать анархическим стремлениям. Ему кажется, будто наше общест“ в0 ДО излишества живо чувствует вредную сторону принципов,

648 [648] господствующих в нем. Мы, видите ли, страдаем избытком одно- стороннего отрицания, и нас надобно предостерегать от располо- жения к борьбе, к упорству в столкновениях. Странное понятие о нашем обществе!

Для публициста, кроме знания потребностей общества, нужно также понимание форм, по которым движется общественный про- гресс. До сих пор история не представляла ни одного примера, когда успех получался бы без борьбы. Но, по мнению г. Чиче- рина, борьба вредна. До сих пор мы знали, что крайность может быть побеждаема только другою крайностью, что без напряже- ния сил нельзя одолеть сильного врага; по мнению г. Чичерина, следует избегать напряжения сил: он не знает, что, одержав победу, войско всегда бывает утомлено н что если оно боится утсмления, то незачем ему выходить в поле.

Еще однэ любопытное понятие. Г. Чичерин говорит об иска- жении истины в угодность современному кумиру общественного мнения. Боже ты мой милостивый! Мы, русские писатели, по мнению г. Чичерина, можем искажать истину из раболепства перед общественным мнением! В каком удивительном положении

`он видит нас! Читатель! Знали ли вы до сих пор, кто заставляет меня часто лгать перед вами? Вы сами, читатель. Я, видите ли, мог бы говорить с вами обо всем, что хочу и как хочу, но вы, читатель, связываете мне язык вашим деспотизмом. Нет, книга г. Чичерина написана не по-русски, издана не в Москве: он, вероятно, имел в виду северо-американскую публику, которая делает все, что хочет, и заставляет всех преклоняться перед своею волею “. Надобно полагать, что г. Чичерину нужен был необыкно- венный запас мужества, чтобы защищать бюрократию и центра- лизацию, эти драгоценности, совершенно изгнанные из нашего общества и беспощадно преследуемые в нем. Надобно предпола- тать, что он писал для общества, над которым владычествуют ультрареспубликанцы, сажающие в тюрьму каждого, кто замол- вит слово в пользу монархического порядка.

Итак, главный порок нашего общества состоит в том, что оно слишком страстно, слишком непреклонно, слишком круто про- водит свои стремления, [противные к существующему порядку,] и публицист, пишущий по-русски, обязан говорить нам, что мы должны соблюдать умеренность в борьбе, которую ведем так энергически. [Мы теперь заняты беспошадным разрушением всего существовавшего порядка, и] надобно публицисту вразум- лять нас, чтобы мы оставили хотя какие-нибудь следы старинных наших учреждений; главное, чего должен остерегаться публи- цист, это — потворства «современному кумиру нашего времеь ного увлечения». Изумительно, изумительно!

«Из всего предыдущего выходит, что публицист должен становиться на точку зрения бесиристрастного наблюдателя, который изучает историю и современную жизнь во всей их многосторонности, нс исключая и не осуждая

649 [649] безусловно ни одного из элементов, входящих в их состав. Такое требова- ние, выраженное в виде общей формулы, конечно, не встретит возражений; но нельзя скрывать от себя, что как скоро дело доходит до частностей, так неизбежны не только разногласия, но и прямые уклонения от принятого на- чала. Людям, которые увлекаются известным направлением, или слишком живо ощущают на себе бремя общественных недостатков, не нравится вся- кое слово, сказанное в пользу того, что болезненно ша них отзывается, Признавая в теории необходимость беспристрастного воззрения, они ропщут на него, когда оно является перед ними в осязательной форме Это можно ожидать в особенности у нас, где гражданская жизнь мало развита и об- щественные вопросы до сих пор не обсуждались гласно. Мы не привыкли еще обозревать их с различных сторон; мы даже не умеем еще подмечать в суждениях меру и границы. Слыша похвалу или порицаиис, мы склонны считать их за выражение мнения безусловного и не обращаем внимания на то, что они высказываются в известных пределах, при известных обстоя- тельствах. Еще хуже, когда эта непривычка к тсоретическим прениям соеди- няется с недостатком общественной деятельности. Практические столкновения лучше всего показывают естественные границы того или другого обществен- ного начала и необходимость восполнить одно другим. Там, где граждане не принимают живого участия в общественных делах, неизбежно господ- ствует односторонность веглядов, и это ведет иногда к прискорбиым явле- ниям. Нет ничего печальнее общества, которое, чувствуя себя не в силах исправить гнетущее его зло, тратит время в бесплодных воздыханиях, в оже- сточенной критике, которое, оставаясь в бездействии, ожидаст, чтобы чужая рука сняла тяготеющее над ним бремя. Общество, которое хочет что-нибудь сделать, должно глядеть на вещи прямо и трезво. Первый признак разум- ной силы есть спокойствие, а спокойствие ведет к ясному и всестороннему пониманию жизненных явлений, без прикрас, без утайки и без раздражения». (Предисловие, стр. ХУШ, ХХ и ХХ.)

На все это объяснение в пользу беспристрастия мы будем отвечать только сближением двух мыслей самого г. Чичерина. Он советует нашему обществу иметь всесторонний взгляд, чуж- дый раздражения, а между тем сам говорит, что в нем «неиз- бежно» должна господствовать односторонность взглядов. Не ‘бесполезен ли совет удерживаться от того, что неизбежно? И если кто-нибудь станет советовать человеку не быть раздраженным, когда сам признает раздражение неизбежным, не показывает ли он своим советом, что лишен способности понимать условия действительной жизни? Очень жаль, что эти советы не обращены, например, к французам, сардинцам и австрийцам: они ведут войну, в войне неизбежны сражения, в сражениях неизбежны выстрелы; но мы думали бы посоветовать им, чтобы они сража- лись, не стреляя из пушек. Дело другое, если вы советуете им кончить войну и разойтись по домам; но нет, г. Чичерин не про- тив развития, он только хочет, чтобы развитие совершалось бес- страстным образом, по рецепту спокойствия и всесторонности, К сожалению, этого никогда не бывало. Человека душит раз- бойник, и по рецепту г. Чичерина этот человек в то самое вре- мя, когда старается отбиться от разбойника, должен спокойно рассуждать о том, что разбойник возникает из исторической ‘необходимости, имеет историческое право существования; что великая Римская империя была основана разбойниками;

650 [650] что если должно уважать римское право, то должно уважать и разбойников, без которых его не было бы, — помилуйте, до того ли человеку, чтобы помнить обо всех этих прекрасных вещах!

Из этих советов быть холодным, бесстрастным, подавлять в себе всякое раздражение мы заключаем, что г. Чичерин знает только, как пишутся ученые книги, но не знает, какими силами развивается общественная жизнь. Он думает быть публицистом, но является школьным учителем, у которого главная забота та, чтобы ученики смирно сидели по своим местам и слушали его наставления. Первым делом у него выставляется то, чтобы обще- ство отказалось от всяких живых чувств из боязни нарушить теоретическое бесстрастие.

Мы думаем, что г. Чичерин напрасно взялся быть публици- стом, если нет у него в груди живого сердца. Нам кажется, что в нем слишком сильна наклонность к схоластике. Быть может, мы ошибаемся, и дай бог, чтобы мы ошиблись; но нам кажется, что живой человек при нынешнем положении нашего общества не вздумал бы говорить против «мечтательных отрицателей суще- ствующего порядка», против «слишком отважных нововводи- телей», против «болезненного нетерпения». Быть может, в этих неуместных усилиях подавить то, что, право, вовсе не нуждается в подавлении со стороны г. Чичерина, виновата не натура его, а случайная односторонность его развития; но как бы то ни было, г. Чичерин в настоящее время решительно не понимает, какому обществу он дает свои советы, не умеет судить о том, что уместно и что неуместно в статьях, имеющих претензию руко- водить нашею общественною жизнью. Только человек, одержи- мый схоластикою, может воображать, что русскому публицисту надобно быть защитником бюрократии.

Но если г. Чичерин неспособен теперь быть публицистом, которому нужно живое сочувствие к современным потребностям общества, то, быть может, он имеет качества, нужные для школь- ного учителя. Будем сидеть смирно по его приказанию и слушать его лекции. Обязывая школьников сидеть смирно, школьный учитель сам обязан по крайней мере быть порядочно знаком с тем предметом, о котором читает он лекцию. Главные предметы в лекциях г. Чичерина: демократия, централизация и бюрокра- тия. Посмотрим, какое понятие он имеет об этих вещах.

«..относительно гражданского устройства и управления абсолютизм и демократия именно потому и сходятся между собой, что в этой сфере прочнее всего утвердились результаты всей новейшей истории Западной Европы, не- зависимо ст борения партий, независимо от того, куда переносится источ- ник власти. Уничтожение самостоятельных союзов, корпорационных прав, сословных привилегий, вообще уничтожение средневековых форм жизни, осно- ванных на дробности общественного быта, и создание единого государствен- ного тела — вот великое дело, начало которому положили абсолютные госу- дари и которое преемственно перешло и к Новой демократии. В этой системе

651 [651] народ представляет единую, естественно расчленяющуюся массу, в которой ни одна часть искусственным образом не персвешивает другой, в которой ни один член не вытягивает из другого жизненных соков. Государственные учреждения с целою систсмою чиновников составляют общую связь этого тела, общее его строение, по которому совершаются его общественные отправ- ления, а централизация сводит это устройство к единству, установляя цент- ральный пункт, от которого исходит и к которому притскает правительствен- ное движение. Конечно, и здесь могут быть невыгодные стороны, злоулотреб- ления; не оживленная народным духом, эта форма может превратиться в мертвую машину. Но что касается до самой сушности этих установлений, то нет сомнения, что они придают народной жизни такое единство, какого бы она без того никогда не имела. В ней создается общая среда, господ- ствующая над всеми частными стремлениями и интересами; в пей чувс вустся единое бисние пульса, разливающего кровь по вссм членам, и вместе с тем каждая часть свободно занимает то место, к которому она тяготест по своей природе. Народ перестает быть собранием разнородных частей; он делается общественною единице, он становится особью, которая живет еди- ною жизнью» (стр. 7 и 8).

В дополнение к этому месту приведем еще следующее:

«Демократические начала проникают и по внутреннее управление Англии. Злесь они являются в виде усиления центральной власти на счет местных, зависимость послетних основана на преобладании аристократического эле: мента в государстве. Поэтому все меры, которые клонятся к уменьшению них значения, к замене даровых должностей, замещаемых богатыми землезла- дельцами, бюрократисю, достушною всем ‘и каждому, ведут вместе с тем к уничтожению общественного неравенства и преобладанию одного элемента над другим. Конечно, успехи централизации и бюрократии в Англии чрезвы- чайно медленны; однако они не подлежлт сомнению. В течение последнего двадцатипятилетия очевидные злоупотребления показали необходимость пре- образозать и подчинить высшему правительству управление общественным призрением, поставить под надзор центральной власти медицинскую полицию, тюрьмы, воспитательные заведения, наконец в недависе время и самую по- лнцию городов. Каждый новый закон об администраини, представляемый парламенту, имест целью усилить центральную власть. Правда, это стремле- ние встречает себе сильное противодействие, но тем не менее оно существует как в правительстве, так и в народе. Вопрос о бюрократии поднят был в последнсе время с особенною силою. Война выказала в ярком свете недо- слатки управления, оснозанного на привилегиях одного сословия. В то самое время, как раздались вопли общественного мнения по случаю действий англий- ской армии в Крыму, составилась лига в пользу административной реформы. Цель ее — уничтожить в управлении преобладание аристократии и сделать его доступным способностям и талантам, в какой бы сфере они ни проявля- лись. Сами государственные люди Англии признают в некоторой степени необходимость преобразования, вследствие чего этот вопрос стоит теперь на Первом плане в делах внутренней политики» (стр. 24—25).

Пусть нас извинит г. Чичерин, но мы должны сказать, что его понятия о формах государственного устройства чрезвычайно сбивчивы. Основным принципом его понятий оказывается бюро- кратическое устройство, и ему представляется, будто демократия похожа на абсолютизм в том отношении, что очень любит бюро- кратию и централизацию. Но какую централизацию и бюрокра- тию найдет сн в Северо-Американских Штатах или в Швей- царии? ° По существенному своему характеру демократия про-

6:2 [652] тивоположна бюрократии; она требует того, чтобы каждый гражданин был независим в делах, касающихся только до него одного; каждое ссло и каждый город независимы в делах, ка- сающихся его одного; каждая область — в своих делах. Демо- кратия требует полного подчинения администратора жителям того округа, делами которого он занимается. Она хочет, чтобы администратор был только поверенным той части общества, ко- торая поручает ему известные дела и ежеминутно может требовать У него отчета о ведении каждого дела. Демократия требует само- управления и доводит его до федерации. Демократическое госу- дарство есть союз республик или, лучше сказать, образуется из нескольких постепенных наслоений республиканских союзов, так что каждый довольно значительный союз состоит, в свою оче- редь, из союза нескольких округов, — таково устройство Сое- диненных Штатов. В них каждал деревенька есть особенная республика; из соединения нескольких деревень образуется при- ход, который опять-таки составляет самостоятельную республику; из соединения нескольких приходов образуется новая республи- ка — графство; из нескольких графств — республиканский штат; из союза штатов — государство. Неужели это сколько-нибудь похоже на бюрэкратию? В Швейпарии каждый кантон может иметь у себя даже особенное войско. Откуда же взялось у г. Чи- черина мнение о бюрократни, как форме демократического устрой- ства? Это просто следствие той путаницы, какую слишком до- верчивый ученый может целыми ковшами черпать из великих мыслителей французской мнимо-либеральной, а в сушности реак- пнонной школы. Есть на свете разные мелкие французы, которые многим из нас кажутся великими людьми и ко'горые рассуждают следующим образом: Англия — страна аристократическая, и в ней нет ни централизации, ни бюрократии; Франция — страна демократическая, и в ней есть централизация и бюрократия. Следовательно, централизация и бюрократия суть принадлеж- ности демократии. Это умозаключение точно такого же рода, как, например, ученые греки, приехавшие в Рим, были развратные трусы; следовательно, просвещение ведет к разврату и трусости. Франция более 200 лет имела абсолютное правительство; в те- чение этого долгого времени абсолютизм успел выработать со- ответствующие себе формы управления, бюрократию и центра- лизацию и успел приучить к ним французов. Вековые привычки исчезают не легко и не скоро. Демократия не имеет такой вол- шебной силы, чтобы один звук этого слова мог перерождать нравы народсв в несколько лет; потому французы до сих пор не успели отделаться от бюрократии и централизации, введенной у них |[абсолютизмом], как не успели отделаться от многих других привычек, привитых к ним [абсолютизмом]. Французы, напри- мер, до сих пор мечтают о завогтаниях, до сих пор страшно мюбят шзгольство, франтовство, блеск и тому подобные пошло-

6:3 [653] сти: неужели все это принадлежности демократии? Нет, вто просто догнивающие остатки того порядка дел, какой был у них 100 и 200 лет тому назад. Именно потому, что эти старинные привычки еще недостаточно ослабели между французами, демо- кратическая форма до сих пор не могла утвердиться У них. Наполеон [ и реставрация старались воскресить аристократию; Орлеанская династия всячески старалась поддержать ее; Напо- леон Ш в третий раз старается воскресить ее. У французов еще недостает привычки к демократическому устройству, и все их правительства, возникавшие из погибели кратковременных попыток к созданию демократического устройства, нимало не могут служить образцами приверженности к тем новым формам, на подавлении которых основывали они свою власть. Наполеон [, Бурбоны, Луи-Филипп, Луи-Наполеон — все они одинаково дер- жались опорою партии застоя или даже чистой реакции. Уди- вительно ли, что при всех этих управлениях поддерживалась форма администрации, принадлежащая французской старине? Но все те французы, которые действительно, а не на словах только привязаны к демократическому принципу, — все они до одного враждебны теперь бюрократии и централизации. В ненависти к этим формам они не уступают самому заклятому английскому аристократу. Правда, до сих пор не успели они водворить во Франции того устройства, какое желали бы дать своему отече- ству; но из этого следует только, что Франция до сих пор не успела получить учреждений, соответствующих ее демократиче- ским стремлениям, а вовсе не то, чтобы централизация и бюро- кратия были принадлежностями демократического принципа. Французы похожи на горожанина, недавно переселившегося в деревню и прогуливающегося по полю в палевых перчатках и лакированных сапогах. Должны ли мы заключать по этим при- надлежностям его костюма, что палевые перчатки и лакирован- ные сапоги составляют принадлежность истинно-деревенского образа жизни? Надобно полагать, что, поживши в деревне, он отвыкнет от этой великосветской дряни.

Г. Чичерин, воображающий себе демократию по неразвив- шимся французским ее формам, искаженным сильною примесью старых учреждений, которые уцелели со времен абсолютизма, имеет самое фальшивое понятие о демократии. Не менее фаль- шиво его понятие о существенном характере абсолютизма, кото- рый представляется ему чем-то столь же враждебным аристокра- тии, как демократический принцип. Такой взгляд опять-таки почерпнул он из французских книжек, восхваляющих Мазарини или Ришелье, будто бы благодетелей Франции. Штука в том, что французские короли старались завоевать области, принадлежав- шие могущественным феодальным правителям, и, наконец, успели покорить их. Разумеется, пока шла война, была и вражда. Разу- меется, обе воевавшие стороны прибегали ко всяким средствам,

654 [654] чтобы достичь победы. Но если теперь австрийское правитель- ство было бы радо произвести революцию в Париже, лишь бы сбыть с рук Намолеона Ш и сохранить Милан и Венецию, из этого еще вовсе не следует, чтобы австрийское правительство отличалось сочувствием к республиканскому устройству и нена- видело деспотизм. Напротив, можно думать, что по своим прин- ципам оно очень мало разнится от своего противника. Точно так герцог бургундский, герцог бретанский ничем не разнились в своих принципах от короля французского, с которым враждовали. Вражда шла только из-за того, что разным герцогам и графам не хотелось потерять своих владений, а королю французскому хотелось приобрести эти области. Чтобы склонить к измене под- данных своего врага, король французский мог покровительство- вать притесненным горожанам его областей, но зато и какой- нибудь герцог бургундский помогал учреждению демократической республики в Париже. Все это было военною тактикою вроде того, как монголы могли для упрочения своего господства поднимать рязанских князей против московских или московских против тверских. Неужели в самом деле какой-нибудь Мамай или Узбек огорчались от притеснений, которым какой-нибудь Всеволод или Георгий подвергал соседнее княжество?

Но вот победа была решена, вся Франция соединилась под властью короля, отдельных владений не осталось. Каков принцип известного учреждения, мы можем видеть, когда оно одержит победу и получит полную силу перестроить жизнь по свсему духу. Являются ли французские абсолютные короли, начиная с Людо- вика ХШ или даже Генриха И, сколько-нибудь расположенными к «уничтожению сословных привилегий», как думает г. Чичерин? Напротив, они устраивают целое государство таким образом, чтобы весь народ жил исключительно для содержания двора и придворной аристократии. Все подати лежат на простолюдинах, почти вся масса простолюдинов обязана ‹сверх того личными повинностями дворянству. Одни дворяне имеют значение, они одни пользуются покровительством государственной власти. С Людовика Х| или, пожалуй, с Филиппа Прекрасного до самого конца ХУШ века ни одна ‘из привилегий дворянства не была отменена королевскою властью; напротив, с каждым поколением расширяется их покровительство дворянству и в администрации, и в богатстве, и во всех отношениях официальной жизни. Центр всей жизни есть двор; двор состоит исключительно из аристокра- тов — какая же тут противоположность принципа между абсолю- тизмом и аристократиею? Напротив, французский король есть представитель и глава аристскратического принципа. Он все госу- дарство устраивает в духе самой исключительной аристократии. Не понимать этого может только тот, кто не имеет правильного понятия ни об одном из фактов французской истории ХУ1, ХУП и ХУШ столетий.

655 [655] Но от Франции г. Чичерин переходит к Англии. Он видит, что в последнее время заметно стала падать в ней аристократия и быстро усиливается демократический элемент. Как вы думаете, в чем полагает он сущность этого движения? Он до того занят своею теориею неразрывной связи бюрократии с демократиею, что воображает, будто бы сущность развития английских госу- дарственных учреждений в паше время состсит.в развитии бюро- кратического начала, которое до сих пор было в Англии слабо к великому сожалению г. Чичерина. Это просто забавно. Из 28 миллионов англичан, шотландцев и ирландцев найдется ли хотя один человек от самого отсталого ультратори до самого го- рячего хартиста, который бы не гнушался бюрократиею, не при- шел в неистовство от одной мысли, что бюрократия когда-нибудь может быть введена в Англии? Английские аристократы очень щедро осыпают своих врагов демократов всяческими упреками, но никто в целой Европе никогда не слыхивал, чтобы они при- писываля им наклонность к бюрократии. Каждому ребенку из- вестно, что английские демократы с состраданием и презрением смотрят на французское бюрократическое устройство и если со- чувствуют каким-нибудь учреждениям, то единственно австра- лийским и северо-американским, в которых бюрократии еще го- раздо меньше, нежели в английских. Рассуждения г. Чичерина об усилении бюрократии в Англии от усиления демократии могут служить самым восхитительным примером того, до какого укло- нения от очевидной истины может доводить схоластика, отправ- ляющаяся от фальшизого основания и безбоязненно шагающая кривыми силлогизмами с полным пренебрежением к смыслу фак- тов. «Бюрократия есть принадлежность демократии. В Англии развивается демократия, следовательно Англия вводит у себя бюрократию». От Пальмерстопа до Эрнеста Джонса, от Росселя до Ферджуса О’Коннора все нововводители — и умеренные ли- бералы, и радикалы, и хартисты Англии — кричат в один голос: «мы гнушземся бюрэкратией»; но г. Чичерин мужественно по- учает их: «я лучше вас знаю, кто вы таковы: все вы отчаянные бюрократы». Начитавшись его книги, мы думали даже предло- жить Пальмерстону должность исправника в городе Туруханске; это место совершенно соответствовало бы его наклонностям по изображению г. Чичерина; с каким удовольствием писал бы он: «На отношение вашего высокородия за № 152147 имею честь ответствовать, что беспаспортиой солдатской жонки Авдотьи Никитиной на жительстве в Туруханском уезде не оказалось».

Впрочем, очень может быть, что г. Чичерин воображает себе бюрократию не в таком виде, как представляется она нам. Быть может, и абсолютизм, и аристократия, и демократия представ- ляются ему вовсе не в том виде, в каком привыкли представлять их себе мы. Действительно, это очень может быть; по крайней мере надобно предполагать, что если бы эти понятия не пред-

6:6 [656] ставлялись ему совершенно различным от обыкновенного пони» мания способом, то он не наговорил бы о них таких странных вещей, какими наполнена его книга.

Мы вполне выписывали из книги г. Чичерина длинные от- рывки, на которых основываем свое заключение, что он действи- тельно не имеет понятия о существенном смысле тех форм госу- дарственного устройства, объяснению которых посвяшена вся его книга. Читатели могли убедиться, что мы не взводим на него небылиц, когда говорим, что он не знает ни демократии, ни абсо- лютизма, ни аристократии, ни бюрократии, ни централизации. Получив такие результаты, мы можем прекратить выписки, по- тому что вся остальная запутанность понятий в его книге состав- ляет уже естественное следствие отсутствия правильного взгляда на эти основные предметы его рассуждений. Пересмотрим же коротко содержание его книги.

Первая статья «О политической будущности Англии», напи- санная по поводу книги Монталамбера °, начинается утешитель- ным уверением, что вопросы, волнующие Западную Европу, «не имеют для нас жизненного значения». Утешительно это потому, что очень благоприятствует смотреть нам на события Западной Европы «без гнева и пристрастия». Мы готовы были бы думать, что это уверение — просто избитая мысль, употребляющаяся мно- гими из нас по услозному правилу, имеющему свою внешнюю выгоду; но отрывки о роли публициста, выписанные нами из предисловия, убеждают нас, что г. Чичерин в самом деле вообра- жает, будто это так и будто это очень утешительно. Это удиви- тельно. Кому не известно, что вог уже очень много лет наша судьба связана с судьбою Западной Европы и каждое важное событие в ней отражается на нас? Фридрих П ограбил Марию Тере- зию, — и вот мы были запутаны в Семилетнюю войну. Европа стала поклоняться Вольтеру, и у нас началась комедия гуманных возгласов в угодность Вольтеру, лицемерное хвастовство либера- лизмом; но Вольтер имел у нас много и таких приверженцев, которые не были лицемерами. Вспыхнула французская револю- ция, и характер администрации у нас сделался решительнее, пря- мее, и пружины действия перестали прикрываться философскими украшениями. Из революции вышел Бонапарте, и мы были за- путаны в продолжительные войны, кончившиеся удачно, но разо- рившие Россию и присоединившие к ней Варшаву. Потом Меттер- них основал Священный союз, и кому не известно влияние этого учреждения на судьбу России? Продолжать ли этот перечень? Нам кажется, перечисленных фактов довольно, чтобы отказаться нам от возможности равнодушно смотреть на западноевропей- ские события. «Перевес либерализма или демократии, успехи ре- волюции или удача диктатуры в Западной Европе — все это вопросы, не имеющие для нас жизненного значения», — этих слов уже достаточно, чтобы показать совершенное отсутствие

42 Н, Г. Чегвы шевский, т. \ 6=7 [657] способности понимать положение ®оссии. Впрочем, напрасно мы останавливались на этом: мы уже знали, что г. Чичерин неспо- собен быть публицистом, а способен быть только ученым схола- стиком. Для схоластика нет надобности понимать отношения своего общества к фактам, которыми он занимается; ему только нужно знать факты.

Но и фактов г. Чичерин не знает сам, а принимает их на веру от других, которые не заслуживали его доверия. Гнилая оппозиция французских академиков называет Монталамбера великим оратором, а его книгу замечательным произведением; г. Чичерин смотрит на вещи не так, как французские академики, и потому мог бы думать о Монталамбере и его книге иначе. Но он принимает этого реакционного болтуна очень серьезно за за- щитника свободы, за представителя либерализма и серьезно рас- суждает о его понятиях, будто бы о мыслях дельного человека. Монталамбер говорит об Англии вздорные общие места вроде того, что «привязанность к старине составляет отличительную черту английского народа», что англичане «отличаются от дру- гих народов любовью к разоблачению своих собственных недо- статков», что английская аристократия «не враждебна никакому прогрессу»; г. Чичерин очень серьезно повторяет эти пустые слова, или несправедливые, или ровно ничего не выражающие: по всему видно, что Монталамбер для него кажется драгоценным источником сведений об Англии. Человек ученый не должен был бы принимать дрянную брошюру за что-нибудь значительное. Он спорит с Монталамбером очень важно, как будто бы с против- ником, заслуживающим уважения.

Такое же чрезмерное уважение к пустым репутациям видно в следующей его статье «Промышленность и государство в Ан- глии», составленной по поводу книги Леона Фоше?. Леон Фоше был человек довольно трудолюбивый, но вовсе не даровитый. Либерализм его всегда был очень узок и сильно отзывался кон- серватизмом. Г. Чичерину кажется, что он испортился только с 1848 года. Он думает, что только тогда Леон Фоше «покинул точку беспристрастного наблюдателя и сделался членом партии», что только тогда «примкнул ой к тому близорукому большинству французского Законодательного собрания, которое не умело основать новых учреждений». Напрасное прискорбие. Леон Фоше всегда принадлежал к близоруким людям, которые враждовали против новых учреждений. Г. Чичерин не имеет верных сведений об отношениях партий при Орлеанской династии; он не знает характера той оппозиции, которая признавала своим предводи- телем ‘Тьера, и характера той экономической школы, которая называлась тогда либеральною, но либерализм которой ограни- чивался хлопотами о понижении тарифа. Впрочем, книга Леона Фоше не есть пустая болтовня, как памфлет Монталамбера: в ней собрано много фактов. Мы не осуждаем г. Чичерина за

6:8 [658] то, что он вздумал серьезно пользоваться ею. Но любопытен вывод, к которому клонятся все его выписки из Леона Фоше и Лаверня 8. Мы уже говорили об этом выводе. Г. Чичерин вообра- жает, что сущность реформ, произведенных парламентом в эко- номическом устройстве Англии, ведет к усилению бюрократии; а между тем из этих реформ все важнейшие состоят в робком, неполном, иногда нелепом удовлетворении некоторым из эконо- мических потребностей английских простолюдинов; и если эти реформы принадлежат к какой-нибудь системе понятий, то разве к системе тех экономистов, которые думают прикрасить ветхое рубище своей теории некоторыми лоскутками социализма. На- пример, в Англии запретили держать детей на фабричной работе более 12 часов в день; потом запретили нанимать женщин для работы в рудниках; потом предписали, чтобы дети, работающие на фабриках, непременно посещали школу; ‘потом запретили дер- жать женшин на фабричной работе более 12 часов в сутки. По мнению г. Чичерина, это — бюрократия и централизация, а по мнению каждого экономиста, эти постановления принадлежат к тому, что г. Чичерин называет «безумными проявлениями со- циализма». Таких недоразумений в статье о промышленности Англии множество. Но вот место, которое показывает, что г. Чи- черин не знает не только того, к какому порядку идей принад- лежат перечисляемые им факты, но не знает даже того, к какому порядку идей принадлежат его собственные мысли. Он начинает говорить о том, что расширение центральной власти, или вмеша- тельство правительства, должно в Англии усилиться еще значи- тельнее, нежели насколько усилилось всеми произведенными ре- формами. Тут мы читаем между прочим следующее соображение:

«Правительству должны подлежать, — говорит г. Чичерин, — все те об- щественные установления, которые не ‘требуют личной предириимчивости и энергии. Таково, например, застрахование. В наше время оно производится частными компаниями, но нет сомнения, что оно с таким же успехом может быть предпринято правительством. Настоящее место частного капитала там, где он является орудием личной деятельности; здесь же капитал целого общества служит обеспечением риска, которому подвергастся каждый из его членов. Потому мы думаем, что с б5льшим и ббльшим развитием системы застрахования оно поступит, наконец, в ведомство правительственной власти, (Самое государство можно в некотором отношении рассматривать как обще- ство взаимного застрахования, составленное целым народом: каждый гражда- нин уделяет часть своего достояния в общую кассу для того, чтобы полу- чить от государства обеспечение личной своей деятельности».

Мы не станем разбирать, сам ли г. Чичерин написал это место или заимствовал его из Милля; ои не отмечает, что заимствовал его, следовательно представляет как свою собственную мысль. Нам остается только поздравить централизацию с приобретением такого нового характера. В старину подобные вещи назывались регалиями, или монополиями, казны, но никак не ‘централиза- циею, или бюрократиею; ныне называются они иначе; как именно

42% 6:9 [659] называются ныне они и к какому порядку идей принадлежат, мы не станем говорить. Но скажем, что присвоение государству страхования, по понятиям нынешних эксяомистов, ничем не отли- чается от присвоения государству исключительного права иметь железные дороги, от наложения на него обязанности давать ра- боту решительно каждому, не имеющему работы, принимать на общественное содержачие каждого бедного и т. д. Если мы не ошибаемся, все эти мысли составляют принадлежность теории, которая заслужила от г. Чичерина название безумной. Нам остается только жалеть, что г. Чичерин, повидимому, незнаком с этою теориею, а лишь слыхивал о ней от людей, подобных Мон- таламберу, Токвилю, Сюдру, Луи Ребо. Недурно было бы ему заметить вред, происходящий от этого пробела в знакомстве его с произведениями современной мысли: он украшает свои статьи лоскутами той самой теории, которую упрекает в безумстве.

Точно так же он имзл бы совершенно другое понятие о смысле демократического движения в Англии, если бы изучал его по до- стоверным источникам, например по парламентским прениям, по речам и сочинениям представителей этого движения, а не по книжкам, писанным отсталыми людьми вроде Леона Фоше или реакционерами вроде Монталамбера.

Третья статья «Старая французская монархия и революция» написана по поводу книги Токвиля?. Начинается она объясне- нием, что дурно поступают те историки, которые пишут под влия- нием современных политических событий, что историк не должен вносить страстей настоящего в изображение прошедшего. Словом сказать, г. Чичерин очень подробно и хорошо парафразирует известную характеристику летописца в «Борисе Годунове»:

Так точно дьяк, в приказах поседелый, Спокойно зрит на правых и виновных, Добру и злу внимая равнодушно,

Не ведая ни жалости, ни гнева,

Пушкин был, вероятно, прав, изображая такими наших лето- писцев, людей чуждых всякого понятия о жизни, сущих книжни- ков и притом чрезвычайно мало образованных; но г. Чичерин напрасно хочет, чтобы нынешние историки подражали им. Он, повидимому, не знает истинного смысла тех возгласов об истори- ческом беспристрастии, которыми наполнены все реакционные книги. Реакционеры называют историка беспристрастным тогда, когда он доказывает, что старинный порядок вещей был хорош. Напротив, например книгу г. Чичерина «Областные учреждения» все реакционгры называют пристрастною и несправедливою за то, что автор совершенно справедливо изобразил в ней старинную систему управления не в розовом свете, Живой человек не может не иметь сильных убеждений. От этих убеждений не отделается он, что бы ни стал делать: писать историю или статистику, фелье- тон или повесть; все написанное им будет написано для оправда-

650 [660] ния и развития какой-нибудь мысли, кажущейся ему справед- ливою. Если вы раздзляете эту мысль, вам будет казаться, что писатель изображает жизнь беспристрастно; если вы враждуете против его образа мнений, вам будет казаться, что он изображает жизнь пристрастно и несправедливо. Следовательно, дело не в том, проводит ли историк спол убеждения в своей книге. Не про- водить убеждений могут только те, которые не имеют их; а не иметь убеждений могут только или люди необразованные, или люди неразвитые, или люди тупые, или люди бессовестные; дело только в том, хороши ли убеждения, проводимые историком, то есть возникают ли они из желания добра, справедливости и бла- госостояния людям, или из каких-нибудь принципов, противных благосостоянию сбщества, и ясно ли понимает историк, какие учреждения и события содействовали и какие мешали осуществле- нию такого порядка дел, который пользуется его сочувствием. Если убеждения историка честны и если он понимает влияние изображаемых им событий и учреждений на судьбу народа, тогда. заслужиза:т сн уважения; и кроме честности убеждений, другого беспристрастия никогда не бывало ни в каком историке, если он был одарен человеческим смыслом, а не писал как бессмысленная машина. Откуда же взялссь у г. Чичерина мнение, что историк должен походить на пушкинского летописца? Опять-таки оно возникло от необдуманного принятия чужих слов на веру. Если бы он сам подумал о том, были ли равнодушны Фукидид, Тацит, Маккиавелли, де-Ту, Тьерри, Шлоссер, Гиббон или даже хотя такие историки, как Гизо, Тьер, Маколей, к тем событиям и людям, о которых писали, он увидел бы, что ни один сколько- нибудь сносный историк не писал иначе как для того, чтобы проводить в своей истории свои политические и общественные убеждения.

Но, приняв на веру чужие слова, лишенные положительного смысла, г. Чичерин вздумал, будто бы ‘Токвиль пишет дурно только потому, что проводит в своей книге политические убежде- ния известной партии, а не потому, что его убеждения во многом реакционны, во многом вздорны. Мы сочувствуем Токвилю гораздо меньше, нежели г. Чичерину, но должны сказать, что и в его нападениях на Токвиля так же мало ясного понятия о вещах, как в книге самого Токвиля, и притом главные нападения обрашены именн> на ту сторону, которая одна только и хороша у Гоквиля. Среди множества разного вздора в книге Токвиля проводится одна верная мысль, что абсолютизм наделал Фран- ции несравненно больше вреда, нежели пользы. Но абсолютизм учредил бюрократию, а по мнению г. Чичерина, бюрократия — вещь очень хорошая, и вот он считает своею обязанностью всту- питься за французский абсолютизм против Токвиля. Он надеется зашитить дело французских королей, взяв образцовым временем их принципа период раньше того, к которому относится характе-

661 [661] ристика Токвиля. В ХУШ веке, говорит он, абсолютный прин- цип уже испортился; чтобы оценить его, надобно посмотреть, каков он был прежде. Но сколько мы ни смотрим, никак не можем заметить, чтобы когда-нибудь защищаемый г. Чичериным прин- цип не был точно таков же, как в ХУШ веке. Нравственные и политические принципы Екатерины Медичи очень хорошо из- вестны; человек без сильного воображения никак не предположит, чтобы она могла сделать сама или допустить других делать что- нибудь действительно полезное для государства. С того времени до ХУШ века господсгвовала та же самая политика, Ришелье и Мазарини наверное не много принесли пользы нации, хотя, быть может, что они умели хорошо вести дипломатические ин- триги и выбирать хороших генералов. Но, быть может, и в конце ХУГ и в ХУП веке принцип, защищаемый г. Чичериным, был уже «испорчен». Если так, очень жаль, потому что и Карл УШ и Людовик ХИ ничем не отличались в своих тенденциях от Ген- риха П или Людовика ХУ. Но г. Чичерин смотрит на дело, вероятно, с иной точки зрения. Главным благодеянием для фран- пузской нации он считает то, что она получила политическое единство. О, если завоевывать области и по возможности увели- чивать свои владения значит быть благодетелем, то почему же не предголагать, что Аттила и Батый были представителями благодетельнейшего принципа: они хотели доставить всему евро- пейскому человечеству то благо, которым обязаны были фран- пузы Филиппу Прекрасному, Людовику ХПГ и другим собирате- лям земли франиузской. Результат завоевательной политики, правда, сказался недурен в том отношении, что французская на- ция соединилась в одно государство. Но людей, занимавшихся этим делом, не стоит называть благодетелями нации, потому что они имели в виду вовсе не пользу нации, а только удовлетворение собственному эгоизму, и одинаково вели всевозможные войны, не разбирая того, полезны ли эти войны для национального един- ства или нет. Походы на Бургундию, на Бретань проистекали из того же самого принципа, как и походы Карла УШ в Италию или Людовика ХГУ в Германию; разница была не в мысли, а только в том, что одии походы кончались удачно, другие — нет. Немецкий Эльзас был покорен на том же самом основании, как и французская Нормандия. Если завоевание Страсбурга не было внушено высокою идеею народного блага, то не было вну- шено ею и завоевание Дижона.

Но все-таки надобно же благодарить кого-нибудь за то, что Франция собралась в одно целое из раздробленных герцогств, графств и виконтств. Чтобы узнать, кого должно благодарить за это, надобно только сделать себе вопрсс, почему Шампань осталась во владении франиузских королей, а Италия, несколько раз завоеванная французами, все-таки постоянно отрывалась от французского государства. Ответ ясен: Шампань была населена

662 [662] французами, которые стремились составить одно целое с осталь- ными французами, а в Италии жили итальянцы, которым не было охоты присоединяться к французам. Теперь, кажется, не трудно сообразить, какой силе обязаны французы тем обстоятельством, что соединились в одно государство. Надобно предполагать, что они были обязаны этим своему собственному стремлению соеди- ниться в одно государство. Потому надэбно думать, что если французы должны кого благодарить за могущество, приобретен- ное Франциею, то должны благодарить за это только самих себя и больше нихого. Тот или другой эгоист, тот или другой често- любец мог находить выгодным для себя стремление к националь- ному единству, врожденное французам, но не он создал его, он только пользовался им и пользовался ‘почти всегда вредным для самих французов образом. За что же французам благодарить его, называть представителем каких-то высоких идей, когда все, что было в результате хорошего, произошло благодаря только их собственному национальному чувству? Если мы станем бла- годарить французских Валуа за то, что при них произошло вос- соединение французских провинций, всегда стремившихся к един- ству, то не должны ли мы благодарить Елизавету английскую за то, что при ней Шекспир написал «Гамлета»? Нам кажется, то за «Гамлета» следует благодарить Шекспира, за французское единство французы должны благодарить самих себя.

Таким образом надобно смотреть на степень заслуги абсо- лютного принципа в деле соединения французской земли. Этот принцип только эгоистически пользовался силою, существовав- шею независимо от него; и если оценивать достоинство этого принципа, надобно смотреть не на то, что приобретал он, потому что приобретение делалось не его заслугами, а национальным чувством, — нет, надобно смотреть только на то, что он делал с приобретенными провинциями. Тут ответ опять короток: искони веков с самого Гуго Капета до Людовика ХГУ главною заботою представителей абсолютного принципа было получение возможно большего количества доходов какими бы то ‘ни было средствами, начиная с постоянного разорения всей нации законными и неза- конными поборами до нарушения контрактов, продажи должно- стей и делания фальшивой монеты. Начиная с Х и кончая ХУП или ХУИШ веком, принцип, защишаемый г. Чичериным, брал с французской нации все, что только мог взять, и почти постоянно только этим да ведением войн ограничивалась вся государственная деятельность этого принципа. Само собою разумеется, что без исключений пичего на свете не бывает. В те- чение 800 лет Франция имела двух государей, действительно думавших о благе народа: Людовика Святого и Генриха 1\ и несколько гениальных министров. Но даже Генрих [У был занят своей Габриэлью и военными планами гораздо больше, нежели народными нуждами, а Людовик [Х не имел успеха ни в одном

663 [663] из своих предприятий, конечно потому, что его характер и его нравственные правила совершенно не соответствовали качествам, каких требует положение, доставшееся ему на долю. Что же касается до великих французских министров, то мы знаем, что Сюлли был отослан в деревню за неуживчивость характера, а Кольбер должен был все свои усилия напрягать к тому, чтобы доставлять Людовику ХУ как можно более денег на ведение войны. Итак, остаются только Ришелье и Мазарини. Они дей- ствительно управляли государством как хотели; но при извест- вых качествах этих людей кто отважится сказать, чтобы когда- нибудь приходила тому или другому из них в голову мысль о пользе нации?

Мы не надеемся, чтобы г. Чичерин удостоил прочтением нашу статью; мы даже не думаем, чтобы это было нужно, потому как непогрешительный мудрец он, конечно, не мог бы извлечь ника- кой пользы из наших замечаний; но если бы он прочел эту статью, он сказал бы, что мы смотрим на историю французского абсолютизма и предшествовавшего ему феодального королевства очень пристрастным образом, забываем все хорошее и выставляем ‘на вид только дурное. Мы точно так же говорим о его взгляде, что он преувеличивает все хорошее, приписывает своему люби- мому принципу многое такое, чем Франция вовсе не ему обязана. Г. Чичерин скажет, что мы пристрастны, а он беспристрастен; мы, наоборот, говорим, что мы беспристрастны, а он пристрастен. Как разобрать, кто из нас прав, кто нет? Каждый читатель решит это сообразно своему образу мыслей. Кому наш образ мыслей кажется справедливым, тот скажет, что и взгляд наш на фран- цузскую историю беспристрастен. Кто, напротив, разделяет убеж- дения г. Чичерина, тот назовет наши понятия о французской исто- рии чрезвычайно пристрастными. Но мы и не претендуем казаться беспристрастными в тлазах каждого. Г. Чичерин пре- тендует, но может быть уверен, что из 10 человек едва ли хотя один признает за ним то беспристрастие, о котором он так хло- почет. Какую же выгоду перед нами, прямо говорящими, что любим одних, не любим других исторических деятелей, доставила ему его забота казаться равподушным ко всем и ко всему? Этой фальшивой претензией может каждый из нас обольщать сам себя, но другие все-таки не будут обмануты его самообольщением. И, например, о г. Чичерине каждый говорит, что любовь к бюро- кратии и централизации заставляет его странным образом пре- увеличивать все хорошее и уменьшать все дурное в истории французского абсолютизма.

Четвертая и псследнял статья в книге г. Чичерина «О фран- пузских крестьянах» была гораздо менее замечена публикою, нежели три первые статьи. Это дает нам возможность не говорить © ней подробно. Заметим только одно место, интересное для определения нынешнего направления симпатий г. Чичерина. Из

[97 [664] трех книг, выставленных в заглавии этой статьи, г. Чичерин обращает внимание особенно на две: Дареста и Бонмера !0. Он характеризует ту и другую. Дарест сам объясняет свое направле- ние следующими довольно странными словами: «Там, где поверх- ностные историки видели между рабочими классами и высшими сословиями противоборство, существовала, иапротив, тесная связь, скажу более — полное почти обшение чувств и интересов». Из этого видно, что книга Дареста написана с целью доказать, что мятежи фрачцузских крестьян против дворян и страшная нена- висть поселян к феодальным господам была явлением мимолет- ным, неосновательным, и собственно говоря, жалобы крестьян были неосновательны. Сам г. Чичерин прибавляет: «Автор пред- ставляет многие средневековые учреждения с слишком выгодной стороны. Он нередко старается объяснить общественной пользой такие права, которые были явным последствием права сильного». Бонмер, напротив того, живо раскрывает всю тяжесть положения поселян и постоянно сочувствует им, не оказывая потворства средневековым гнусностям. Г. Чичерин сочувствует даже фран- цузскому абсолютизму, который кажется ему союзником демо- кратии, и не любит самоуправления за то, что в Англии имеет оно аристократический характер. После этого можно было бы ожидать, что к Бонмеру у него будет больше сочувствия, нежели к Даре- сту, защитнику феодализма. Но нет: Дареста он не лишает своей милости, но Бонмера казнит он нещадно.

«Г. Дарест и г. Бонмер могут служить представителями двух противо- положных направлений науки: один слишком старается оправдать все про- шедшее, другой слишком старается его унизить. Нельзя не сказать, однако, что первый показал несравненно более исторического и критического такта, нежели последний. И не мудрено: несмотря на некоторую односторонность, он стоит на истинной дороге и смотрит на историю не с точки зрения совре- менной страсти, а как ученый наблюдатель, который изучает лежащие перед. ним явления. Книга его может служить лучшим руководством длл изучения истории французских крестьян» (стр. 281).

«... Сочинение Бонмера написано с крайне односторонней точки зрения. Г. Бонмер, повидимому, принадлежит к тому разряду французских демокра- тев-социалистов, которые, подводя все эпохи под исключительную мерку настоящих своих требований, видят в истории не постепенное развитие на- рода, а постоянную несправедливость, от которой следует отделаться. Это направление вполне отрицательно. Автору нельзя отказать в начитанности, но приобретенный материал употреблен им без всякой критики и с явным пристрастием. Книгу его можно назвать не столько историею крестьян, сколько повествованием об испытанных ими притеснениях. К несчастию, даже и эта одна сторона далеко не удовлетворяет читателя. Весь рассказ преис- полнен декламациею, реторическими выходками и преувеличением, которые невольно застаяляют заподозревать самую фактическую верность изобра- жений» (стр. 280).

Из этого мы можем видеть, что, несмотря на все свои рассуж- дения о прогрессе, несмотря на всю нелюбовь к английским ари- стократическим учреждениям, г. Чичерин не колеблется отдавать

665 [665] преимущество приверженцам старины над людьми, которые ка- жутся еМу слишком живо сознающими вредную сторону старин- ных учреждений. Дарест оставляет без внимания ‘жизненную сторону учреждений и вносит в средневековые учреждения по- нятие нового времени с целью показать законность беззакония, пользу насилия; из этого, повидимому, надобно было бы г. Чи- черину заключить, что он лишен всякой способности быть исто- риком; но нет, «он стоит на истинной дороге, и книга его может служить лучшим руководством, показывая в нем исторический и критический такт». Из этого заключения г. Чичерин сам на себе может видеть, что такое скрывается под фразою об истори- ческом беспристрастии, которою он обольстился: под нею просто скрывается требование, чтобы историк старался оправдывать беззаконие и выставлять хорошие качества феодальных и тому подобных учреждений.

Мы кончили разбор, и нам остается объяснить странные ка- чества, найденные нами в книге г. Чичерина[; остается показать, какой вывод о положении русской литературы можно сделать из качеств, найденных нами в одном из ее лучших представи- телей]?

Демократия, готовая скорее согласиться на оправдание фео- дализма, нежели на его порицание, либерализм, состоящий в при- страстии к бюрократии, публицистика, равнодушная к вопросам, ею излагаемым, ученость, не знающая характера событий и лю- дей, известных каждому, — каким образом объяснить эти сочета- ния каждого качества с признаками решительно неуместными в нем, эту холодность жара, обскурантизм просвещения, реактив- ность прогресса, бесомыслие мысли? Мы приведем сначала общие причины, не относящиеся к лицу, [а принадлежащие почти всей хорошей части нашей литературы]. Мы видели, почему француз- ская демократия является с формами бюрократии: она еще слиш- ком слаба, чтобы отвергнуть въевшуюся в нее старину, против- ную ее собственной натуре. Она похожа на одного из недавно уво- ленных наших кантонистов, которые еще все по старой привычке делают под козырек проходящему офицеру, хотя человек, уволен- ный от военной службы, не должен уже делать под козырек. Все мы воспитаны обществом, в котором владычествует обскурантизм, застой [произвол]; потому, какими понятиями ни пропиты- ваемся мы потом из книг, все-таки большая часть ‘из нас сохра- няют привычное расположение к обскурантизму, застою [и произ- волу]. Мы похожи на ту ворону, обращенпую в соловья, которая часто по рассеянности каркала по-вороньему. Если бы мы все были таковы, нельзя было бы ожидать обществу ничего хорошего при нашем поколении.

Но есть и в Западной Европе люди, у которых под либера- лизмом скрывается обскурантизм; их образ мыслей нелеп и ду- рен, но он имеет некоторую связность, в нем нет режущих глаза

666 [666] логических несообразностей. Монталамбер, например, не станет хвалить Робеспьера, не будет восхищаться Кромвелем. Зачем же у наших просвещенных обскурантов такая путаница в понятиях? Почему русский человек способен на одной и той же странице восхищаться Жанной д’Арк и хвалить руанский трибунал, кото- рый сжег ее за сношения с бесами? Это происходит от двух при- чин. Наши либеральные обскуранты набираются, например, своих понятий из отсталых французских книжек; в этих книжках все так хорошо, гладко, связно; но они набиты узкими националь- ными предубеждениями, нелепость которых слишком заметна каждому иностранцу. Русский ученик по необходимости отбрасы- вает этот вздор вроде того, что Наполеон в 1812 году не был побежден, что бюллетени его не содержали бесстыдной лжи, что французы — единственная великая нация в свете и в этом каче- стве никогда не грабили Германию и Италию, а должны для счастия самих немцев владеть всем левым берегом Рейна, и т. д. От этих выпусков оказываются в системе большие пробелы, и русский ученик наполняет их, как умеет, лоскутами фактов и по- нятий, набранными откуда бог даст. Но мало того, что он сам наделал пробзлов необходимыми выпусками: и в полном своем иностранном виде отсталая теория не касалась многих вопросов, специально важных для русской жизни и неизбежно представ- ляющихся мысли русского ученика. Он также старается при- искать для них ответы, ввести их в чужую систему. По этим двум причинам жилет из французского атласа покрывают нашив- ками из английского коленкора, серо-немецкого сукна и русской выбойки. Все эти заплаты не производили бы арлекинского вида, если бы цветом своим подходили к основной ткани. Но главная нелепость состоит именно в том, что цвет заплат совсем не тот, какой нужен для гармонии. Первоначальная теория была состав- лена, как мы сказали, людьми застоя или реакции с целью охра- нения и защиты старины. Нам, русским, нечего жалеть в нашей старине и нет охоты защищать ее. Потому приставки наши имеют обыкновенно совершенно не ту тенденцию, как первоначальная теория. До сих пор мы говорили вообще, теперь сошлемся в част- ности на деятельность самого г. Чичерина в подтверждение по- следнему обстоятельству. Мы видели, какого оттенка иностран- ные писатели, изучением которых он занят, из которых он почерпает основные понятия свои о европейской жизни, с кото- рыми он, если и спорит, то не как с противниками своими по принципу, а как с людьми, имеющими только частные недо- статки. Эти люди — Токвиль, Лесн Фоше, Лавернь, Гизо, Ма- колей и т. п. господа, то есть это люди так называемого умерен- ного и спокойного прогресса, иначе сказать, людн, которым застой гораздо милее всякого смелого исторического движения. Он спо- рит с ними,. но и в спорах видно, что он чрезвычайно уважает их, и вообще, как мы сказали, их книги, их теории служат ему

667 [667] главным резервуаром мудрости. Но есть отрасль знаний, о ко- торой они, к несчастию, н® писали и которою занимается г. Чи- черин. Эта отрасль — русская история. И г. Чичерин написал превосхолную книгу о русской администрации в московский пе- риод !!. Прочтите эту книгу, и вы почувствуете надобность про- тереть глаза и снова заглянуть на обертку, чтоб удостовериться, действительно ли эта книга написана тем же г. Чичериным, который написал «Очерки Англии и Франции». Тот ли это человек, который предпочитает Дареста Бонмеру? Ведь об сго «Областных учреждениях» все умероиные западноевропейцы буквально сказали бы то самое, что сказал он о книге Бонмера:

«Направление г. Чичерина вполне отрицательное. Автору нельзя отка- зать в начитанности, но приобретенный материал употреблен им без всякой критики и с явным пристрастием. Книгу его можно назвать не столько историею русской администрации, сколько повествованием о притсснениях, сю оказывашихся. К несчастию, даже и эта одна сторона далеко не удовлс- творяет читателя. Весь рассказ преисполнен декламацией и преувеличением, которые невольно заставляют заподозревать самую фактическую верность изображений. Автор тщательно выбирает из источнихов всикую частность, которая может сгустить краски на его картине, и чем мрачнее событие, хотя бы оно случилось в каком-нибудь углу государства, тем ярче оно выстав- ляется на вид как характеристическая черта целой эпохи».

Эти слова списаны нами с 280—281 стр. книги г. Чичерина; читатель может сравнять их с отрывком, который представили мы выше из его суждений о Даресте и Бонмере. Нужно было только переменить фамилию и выпустить два-три слова, относя- щиеся к характеристике слога, — и то самое, что должно служить осуждением Бонмеру, буквально применилось к самому г. Чиче- рину, которому, впрочем, мы вовсе не ставим в упрек всех тех качеств, какими может возбуждаться полобный отзыв о его книге со стороны умеренных прогрессистов. В самом деле, как легко г. Чичерину опровергнуть их упрек! Он может сказать и действи- тельно говорил: вы заподозреваете фактическую верность мсих изображений. Проверьте цитаты, и вы найдете, что я пользовался источниками совершенно добросовестно. Вы говорите, что я вы- брал одни мрачные черты, — пересмотрите источники, я пред- лагаю вам найти какие-нибудь другие черты, кроме найденных мною. Вы говорите, что я преувеличиваю. Я прошу вас показать хотя одно место, в котором я сказал бы что-нибудь кроме того, о чем единогласно свидетельствуют все источники. Г. Чичерин говорил это, и оказалось, что он совершенно прав, оказалось, что не он, а самые источники, самая жизнь наших предков виновата в том, если все содержание его исследования сводится к одно- образному результату; что делала администрация в ЖХШ веке? — Грабила. Что делала она в ХУ веке? — Грабила. Что делала она в ХУП веке? — Грабила. Что ж было делать г. Чичерину, если так говорили источники? Он был честен, добросовестен, и если У него не вышла идиллия, не он виноват.

663 [668] И вот эта примесь собственной честной мысли, собственного добросовестного взгляда к целой массе понятий, на веру приня- тых из теории застоя, реакции, из теории, отвергающей все те живые силы, без которых невозможен прогресс, из теории людей, думающих взойги на гору без трула, сидящих в болоте, чтобы не подвергнуться одышке от усилий выйти из болота, — вот эта смесь собственной честности и собственного благородства с чу- жою пошлостью производит тот бессвязный хаос не клеящихся одно с другим понятий, который отпечатлелся на каждой странице «Очерков Англии и Франции». Это сочетание противоестест- венно, разнородные элементы хаоса лезут прочь один от другого. Нельзя долго служить Егове и Ваалу вместе. Надобно отказаться от Еговы или сжечь Ваала. Мы смело предсказываем, что г. Чи- черин скоро выйдет из той путаницы понятий, в которой нахо- дится теперь.

Но в какую сторону он выйдет из нее? Он человек честный, это мы видим, и потому следовало бы ему, когда он двинется с распутия, на котором стоит теперь, пойти по той дороге, по которой идут честные люди, если природа не обделила их умом, как не обделила г. Чичерина. Быть защитником притесняемых или защитником притеснений — выбор тут не труден для чест- ного человека.

Но мы начали с того, что г. Чичерин считает себя непогреши- тельным мудрецом. Ему трудно будет сознаться, — ни перед нами, ни перед публикой, — для людей с благородной гордостью не трудно созназаться в своих ошибках перед другими, — нет, перед самим собой ему трудно будет сознаться, что он был введен в заблуждение обманчивым благозвучием ложных слов; что име- нем беспристрастия прикрывалась вражда против нового для сохранения старинных бедствий, именем справедливости прикры- валось эгоистическое равнодушие к чужим страданиям. Успеет ли он одержать эту победу над самолюбием, успеет ли он стать тем, чем должен бы стать по своей честной натуре, — этого мы не знаем. А если г. Чичерин не успеет одержать победы над чуждыми его благородству понятиями, он не замедлит сделаться мертвым схоластиком и будет философскими построениями дока- зывать историческую необходимость [каждой статье Свода зако- чов] сообразно теории беспристрастия. Потом историческая необ- ходимость может обратиться у него и в разумность. [669] ВИННЫЙ АКЦИЗ*

Вред откупов сознан всеми! Единственным препятствием к их уничтожению выставляется затруднительность обойтись без посредства откупщиков при сборе налога, составляющего самую важную статью наших доходов. Говорят, будто казна, принимая этот акциз в свое собственное управление, не в состоянии устроить такую систему сбора, при которой корчемство не отняло бы зна- чительной части ее дохода с вина. Это возражение может дер- жаться только на незнании истории и на незнакомстве с теми способами взимания винного акциза, какие существуют в других государствах и каждый из которых для казны гораздо выгоднее наших откупов.

Когда-то существовали откупа по всей Западной Европе, и до самого их уничтожения повсюду слышалось то же самое возра- жение о затруднительности уничтожить их, какое слышим теперь У нас. Повсюду говорили, что для казны будет затруднительно предупредить недочеты и обманы в сборе тех налогов, которые отдавались на откуп. Но когда, наконец, уничтожились откупа, то повсюду оказывалось, что самой казне собирать эти налоги вовсе незатруднительно и что, начав собирать их сама, она тотчас же получала больше дохода, нежели сколько доставляли ей откуп- щики. В увеличении дохода сомнений быть не может для чело- века, хоть несколько понимающего характер операции, которая называется откупом. Откуп не пользуется нравственным уваже- нием от общества; он — дело рискованное; он требует затраты огромных сумм; он требует редкого соединения известных качеств ума с известными качествами совести; коммерческие люди знают, что за каждое из этих условий необходимо требуется особая вы* года. За нечистое дело надобно получить по крайней мере 10 про- центов лишней прибыли против чистого дела; за неверное дело надобно тоже взять процентов 10 или больше; а если это дело таково, что кроме известного рода совести нужна тут оборотли- вость ума, то опять-таки человек, соединяющий такие счастливые качества, извлекает из них 10 или больше процентов выгоды.

670 [670] Сочтем все эти десятки процентов и увидим, что откуп может существовать только с тем, чтобы вместо рубля, следовавшего в казну, отдавать в казну 60 или 50 копеек, а 40 или целые 50 оставлять у себя за комиссию. На-днях мы прочли в газетах исто- рию, превосходно объясняющую это обстоятельство. Турецкое правительство думает отдать теперь на откуп таможенные сборы Константинопольского порта. Сбор этот дал в прошлом году турецкой казне до 50 000000 пиастров. С каждым годом он быстро возрастает. Откупщики не дают за него более 40 000 000. Читая эти строки, невольно спрашиваешь себя: зачем ‘же отда- вать на откуп? Не выгоднее ли было бы для турецкой казны просто дарить по 5 миллионов в год тем лицам, которые хотят взять откуп? Все-таки у ней осталось бы выигрыша за нынешний год более 5 миллионов, а на следующий год еще больше. Но тут есть обстоятельство другого рода: свои 50 миллионов турец- кая казна получала постепенно в течение целого года, а ей нужно нынешний или завтрашний день непременно 10 или 20 миллио- нов; откупшики дадут их ей вперед, и вот она готова пожертво- вать десятью или больше миллионами, чтобы получить каких- нибудь 20 миллионов двумя-тремя месяцами раньше, чем они дошли бы до нее сами. Непонятна небрежность, которая доводит финансы до такого расстройства; когда они доведены до него, то понятна всякая сделка, как бы разорительна ни была она. Турция делает теперь то самое, что делает мот, подписывающий вексель на полгода в 2000 руб. для получения ныне тысячи, необходимой для него, чтобы не быть посаженным в тюрьму завтра.

Подобным образом держались и те откупа, которые наиболее знамениты в истории финансов, а егте збпёга]е старинной Фран- ции. Правительство постоянно забирало деньги ‘у откупщиков вперед и вперед, сначала на месяц, на полтора, за следующий год, потом больше и больше, так что под конец, бывало, в каком- нибудь апреле забраны были вперед не только деньги до самого конца года, но и половина откупной суммы за следующий год. Тут действительно можно было призадуматься над тем, как из- бавиться от откупов. Но то ли у нас? Разве наши откупщики ссужают вперед деньгами казну? Каждому известно, что они — мастера только на обороты совершенно противного рода, — они умеют только объявлять себя несостоятельными, выпрашивать себе льготы и отсрочки. Едва ли когда бывал случай, чтобы казна получила исправно в назначенные сроки всю откупную сумму. Не знаем, найдется ли и такой случай, чтобы хотя со всеми рассрочками была ею получена вся откупная сумма. Слава богу, наша казна ничего не должна откупщикам. Теперь всем известно, что она и не нуждается в забирании денег раньше срока. В чем же трудность отменить откуп? Но, говорят, трудно ре- шиться произвесть переворот в важнейшей отрасли доходов:

671 [671] откуп дает около третьей части всей суммы доходов. Опять-таки это еще не бог знает что по сравнению с тою трудностью, какая была для других государств и в этом отношении. Во Франции более половины всех доходов отдавалось на откуп, и все-таки это не помешало разом покончить дело с откупами. Да и что затруд- нительного в том, ксгда отрасль доходов, отдаваемая на откуп, есть самая обильная? Если 6 откуп давал миллион, вы говорите, что было бы легко его уничтожить и получать вместо одного мил- лиона миллион двести тысяч. Но если откуп дает 100 миллионов, а по его уничтожении казна будет получать 120, какая ж тут беда для казны? Напротив, кажется, что чем значительнее сумма, тем огромнее цифра пропорциональной прибыли казны от уничто- жения откупоз, стало быть тем сильнее причина не церемониться с откупами.

«Но, говорят, хорошо говорить «отменим откупа»; а как устроить, чтобы казна получила не убыток, а прибыль, сама за- нявшись сбором доходов? Как сделать то, чтобы сбор шел правильно, без большой утайки? Теперь утайка преследуется сткупщиками; возможно ли казне исполнить это так удачно, как делают откупщики? Если мы введем сбирание акциза казною, кто нам поручится, что огромная часть товара, подлежащего ак- цизу, не укроется от него?» Но, во-первых, ведь существует же контрабандный провоз заграничных товаров, и страх контра- банды, однако, не мешает казне самой собирать таможенные пошлины. Почему она не отдает таможен на откуп? Расчет тут ясен. Если товаров привознтся на 100 миллионов и при казенном управлении 20 процентов из них привозятся контрабандою, казна все-таки берет пошлину с 80 миллионов; положим, что частный откуп мог бы вдвое уменьшить контрабанду и оплачивалось бы пешлиною 90 миллионов; но откуп взял бы себе за комиссию по ` крайней мере третью часть, и казна получала бы пошлины только с 60 миллионов. Нет сомнения в том, что частный откуп действи- тельно может уменьшить контрабанду; но мы видим, что прави- тельство в таможенном деле принимает убытки, приносимые контрабандою, за потерю менее значительную той, какую при- несло бы ей введение откупа. Оно рассчитывает совершенно пра- вильно. Теперь, если правительство не боится контрабанды в при- возе иностранных товаров, то неужели оно может бояться контрабанды во виутреннем производстве, следить за которым во всяком случае легче, нежели за привозом иностранных това- ров? Впрочем, к чему эти рассуждения, когда есть факты, прямо показывающие, что государство у нас может обходиться без по- мощи откупа при взимании акциза. Разве не сама казна взимает налог с соли? А ведь и об этом налоге во Франции говорили, пока он был отдан на откуп, что казна не сумеет взимать его. Разве не взимает казна сама акциза с табаку? И разве кто-нибудь из нас не знает, что контрабанда в массе табачного производства

672 [672] вовсе не имеет огромных размеров, которыми бы чувствительно уменьшался доход с акциза? А между тем всякий может понять, что за производством и продажею табаку уследить гораздо труд- нее, нежели за винокурением и торговлею хлебным вином. Люди, которые говорят, что казна у нас могла бы получить менее дохода с хлебного вина, если бы стала взимать его сама, забывают дока- зать, что и акциз с табаку выгодно было бы казне отдать на откуп. А пока они не докажут этого, пока, напротив, казна думает и каждый из нас соглашается с нею, что табачный акциз выгодно ей взимать самой, до тех.пор каждый из нас имеет полное право пренебрегать всеми возражениями, какие представляются против уничтожения винного откупа. Пока я умею делать дело гораздо более трудное, до тех пор я могу пренебрегать всеми криками о том, будто бы не сумею справиться с делом гораздо более легким.

взимание акциза с хлебного вина самою казною — дело бесспорно вовсе незатруднительное. В разных государствах За- падной Европы оно устроено по разным основаниям, н каждое из них может быть принято у нас без особенных затруднений, и каждое даст казне больше дохода, нежели сколько дает откуп. Мы кратко изложим способы взимания акциза с водки и вообще спиртных напитков в главных государствах Западной Европы, и читатель увидит справедливость наших слов. Но само собою разумеется, что хотя каждый из этих способов заслуживает безусловного предпочтения перед откупом, все-таки они сами разнятся степенями простоты и удобства к практическому приме- нению у нас; потому, изложив их, мы представим соображение о том, каково было бы, по нашему мнению, удобнейшее основание сбора самою казною винного акциза у нас.

Основанием для акциза с хлебного вина могут служить или материалы, из которых оно приготовляется, или посуда, в которой совершается его производство, или, наконец, уже готовый про- дукт — вино, водка или спирт *.

В Пруссии основанием для акциза с водки принят материал, из которого она приготовляется; потому и водочный акциз назы- вается налогом на водочное сусло (Ма1зсВыеиег). Для этого опре- деляется, сколько водки известного градуса получается из дан- ного количества сусла при каждом заторе, и сообразно тому определяется подать, какую должен платить чан известной вели- чины при каждом заторе. Основание расчета принято такое, чтобы кварта водки в 50° (по градуснику Ттаез’а) платила 1/1в зильбергрошенов акциза (по переводе на наши деньги и меры это составило бы 49 коп. серебром с ведра полугара). По мере усовер- шенствования способов винокурения одно и то же количество СУсла стало давать больше водки, нежели получалось от него прежде. Первоначально полагалось, что из 25 кварт сусла полу-

• Ваш, «Ге Стипёаше 4ег РшаамиезелзнаЙ». 43 Н. Г. Чернышевскый, т. У 673 [673] чается одна кварта водки; потом то же количество стало полу- чаться из 205/5 кварт сусла; теперь, наконец, считают, что кварта водки получается из 15°/з кварт вместимости винокуренного чана, причем некоторая часть его полагается пустою при начале затора, потому что масса, приходя в брожение, увеличивается в объеме. По этому расчету берется ныне один зильбергрошен с каждых десяти кварт вместимости куба за каждый затор, или, переводя приблизительно на русские меры, с куба во сто ведер за каждый затор около 3 руб. серебром.

На том же основании взимается в Англии подать с солода, употребляемого для производства пива. Пивовары должны еже- месячно извещать о количестве приготовляемого ими солода; чиновники правительства поверяют эти показания и берут по 2 шиллинга 7 пенсов с бушеля (около 4 руб. 75 коп. с четверти). Эта подать собирается очень удобно в том случае, если мельница для солода не принадлежит самому владельцу приготовляемого на ней солода. Дополнительною пошлиной служит налог на хмель. Хозяева плантаций хмеля должны подавать известня о простран- стве земли, занятой у них хмелем, о местах для просушки хмеля, магазинах, в которые он складывается, и о днях, когда они будут взвешивать его и ссыпать в мешки. Центнер хмеля платит 18 шил- лингов 8 пенсов пошлины (около 1 руб. 95 коп. с пуда).

Подобные основания для подати с хлебного вина и пива при- няты в Австрии, в Баварин и в большей части других пемецких государств.

Другим основанием для взимания акциза служит посуда, в которой изготовляются спиртные напитки. Она берется с вино- куренных кубов, смотря по их размеру, за каждые сутки процесса винокурения нли за какой-нибудь другой срок, указанный опы- том. Так в курфюршестве Гессенском берется по 21/2 зильбер- грошена с каждых четырех масов вместимости куба за каждые 24 часа вннокурения (около 36 коп. с ведра вместимости за каждые сутки).

В некоторых государствах, например в Бадене, берется подать с вместимости куба помесячно, без различия продолжительности или краткости воемени действительного винокурения в этот период. В Бадене каждые три маса вместимости куба платят в месяц два крейцера.

Наконец третьим оспованием для взимания акциза служит уже самый продукт, выделанный и приготовленный к продаже. Этот способ принят, например, во Франции, где акциз имеет сле- дующие виды: пошлина с поступления вина в торговлю и потреб- ление (Чгой Че сисшаНоп её Че сопзоттаНоп), пошлина с привоза в большие города (гой Ч’епиёе) и пошлина с розничной про- дажи (Чгой 4е 4&ай).

Подать с поступления в торговлю и потребления берется при вывозе вина из складочного магазина. Бочка или бочонок с ви-

674 [674] ном не может быть привозим иначе, как с квитанциею на провоз, в которой обозначается имя человека, отправляющего винный транспорт, количество перевозимого вина, место, куда оно препро- вождается, и время, назначенное для перевозки. Этому налогу одинаково подлежат виноградное и хлебное вино, пиво, сидр и мед; величина налога изменяется от 60 сантимов за гектолитр, взимаемых с сидра и дешевых виноградных вин (менее 2 коп. за ведро), до 34 франков с гектолитра (около 1 руб. с ведра), взи- маемых за спирт.

Подать при ввозе в города и села, имеющие более 4 000 жите- лей, не заслуживает нашего внимания, потому что, к счастью, у нас вообще нет городских таможенных пошлин (осо), возбуж- дающих так много жалоб и затруднений во Франции.

Пошлина с розничной продажи составляет 10 процентов цены, по которой продается вино рюмками и бутылками в распи- вочных лавочках, в трактирах и тому подобных заведениях.

Нам кажется, что система взимания подати с материалов или посуды гораздо сложнее системы, по которой налог берется уже с готового продукта, и потому едва ли не следует предпочесть такое основание для акциза, при котором он взимается уже прямо с водки при ее поступлении из запасных депо в продажу. Глав- ным неудобством этой системы была бы затруднительность сле- дить за продажею водки из многочисленных маленьких виноку- рен, какие существуют в землях, где винокурение и продажа водки издавна были свободны. Но у нас этого неудобства иет. Хороша или дурна система откулов, но при реформе надобно брать в соображение факты, уже произведенные ею в народной жизни. У нас винскурение производится не в маленьких, почти домашних размерах, как, например, у финляндцев; оно издавна уже сосредоточилось в нескольких больших заведениях, по своему размеру подобных бумагопрядильным фабрикам или стеарино- вым заводам. Мы уже привыкли к такому порядку вещей, и никто не считает стеснением своих прав того, что не может курить вина для своего домашнего обихода; никому не приходит в голову требовать такого права. Пусть же все в этом отношении останется попрежнему; пусть существуют только немногочисленные обшир- ные винокурни, производящие товар для оптовой продажи. Ни- кто не огорчится даже тем, если у нас, как в Англии, будет постановлено правнлом, что винокуренный завод разрешается иметь только тому, кто хочет устроить его в обширном размере. В Англии наименьший размер винокуренного чана определеи в 400 галлонов (110 ведер). У нас можно определить эту гра- ницу наименьшего размера еще выше. Можно даже, не нарушая народных привычек и желаний, сделать еще один шаг дальше: можно прямым образом ограничить число винокуренных заводов, как существует подобное правило относительно аптек. Число аптек ограничено, вероятно, с той мыслью, чтобы они не подры-

45* 675 [675] вали одна другой излишним размножением, чтобы хозяин аптеки не был принуждаем незначительностью своего торгового оборота прибегать к подделкам в приготовлении лекарств. При ограниче- нии числа винокуренных заводов ясно будет представляться дру- гая цель: чем меньше их число, тем легче надзор за ними. Чтобы не было монополии, не надобно препятствовать основанию нового завода в таком месте, где существует только один завод на целый большой округ; но двух-трех заводов на уезд средней величины в большей части местностей, где существует какой-нибудь дру- гой сбыт хлеба, кроме винокурения, было бы достаточно. В Киев- ской губернии, имеющей 400 верст длины и 230 ширины по самым большим диаметрам, существовало в 1845 году 372 вино- куренных завода. Это слишком много для 900 квадратных миль. Если из них оставить только 35, расстояние между ними все-таки нигде не будет больше 50 верст, и каждое село, если недовольно условиями ближайшего завода, будет иметь на расстоянии одного дня провоза другой завод, куда легко может сбывать свой хлеб. Итак, мы говорим, что с сохранением полного удобства для зем- ледельцев в сбыте хлеба число винокуренных заводов, не очень значительное и в настоящее время, может чрезвычайно быть уменьшено для облегчения з сборе акциза. Те хозяева, заводы которых подверглись бы закрытию, легко могли бы употребить без убытка для себя готовое здание под какое-нибудь другое промышленное заведение, если были бы за год или полтора предупреждены о сроке закрытия их заводов, а посуда, остаю- щаяся ненужной для них, могла бы быть взята казною по третей- ской оценке, если они нз сбудут ее на остающиеся заводы. Во всяком случае, как бы щедро казна ни вздумала вознаградить владельцев закрываемых заводов, очень немного нужно истратить денег, чтобы они не остались в убытке, потому что капиталы, затрачиваемые на устройство винокуренных заводов, очень незначительны. Так, например, завод, выкуривающий 250 000 ве- дер в год, стоит весь не более 30000 руб. серебром, считая тут и здание, которое не пропадет, стало быть и не нуждается в выкупе.

Мы предполагаем, что если бы сбор акциза при сохранении нынешнего числа заводов оказался трудным (чему нельзя ве: рить), то правительству было бы очень легко отвратить это затруднение, уменьшив число заводов. Никто не может сказать, чтобы уездному смотрителю винного акциза нельзя было строго усмотреть за винокурением, если в его ведомстве будет всего два-три, или пять, или даже хотя десять заводов. Теперь, каким же образом взимать акциз с выделанного вина? Если брать акциз прямо при самой выделке еще до продажи, это может служить обременением для заводчика и препятствием к производству вина в довольно долгий запас. Если брать акциз при продаже вина из рук заводчика, открывается обширная возможность

676 [676] контрабанды; и, кажется, главное недоумение об устройстве акцизного сбора заключается в том, что, кроме этих двух неудоб- ных способов, не замечают еще одного, который свободен от вся- ких неудобств. Он состоит в том, чтобы, взимая акциз не при производстве, а при продаже, заставить заводчика производить продажу так, чтобы водка проходила под контролем казны, взи- мающей акциз. Надобно только узаконить, что все выделываемое вино должно поступать прямо и немедленно по выделке в скла- дочный магазин, находящийся под ведением акцизного сбор- щика; и только из этого магазнна, но никак не с завода, должна водка поступать в продажу. При таком порядке можно даже установить правило, чрезвычайно выгодное для заводчиков. Вино не такой товар, который подвергался бы порче или оставался бы без сбыта. Потому, принимая водку в складочный магазин, казна может, ничем не рискуя, выдавать заводчику по его просьбе половину или две трети низшей цены вина за три предыдушиг года, с вычетом этих денег из тех, которые он получит. за действи- тельную продажу вина.

Цель такого порядка состоит не в том, чтобы казна хотела сама участвовать в торговле вином, — нет, пусть сам заводчик продает свой товар кому хочет и по какой хочет цене; надобно только, чтобы вино не поступало в продажу без уплаты акциза, и казна только хранит вино до продажи, чтобы взять акциз, а не участвует в торговле им. Выпуская бочку с вином за дверь скла- дочного подвала и накладывая штемпель или бандероль на вы- пускаемую бочку, казна не принимает на себя далее никаких забот о путешествии и участи этой бочки. Пусть покупщик везет ее куда хочет, продает как хочет. Нам кажется, что хлопот для казны тут немного, хотя бы продажа из подвала производилась и отдельными бочками; но если бы оказалось нужным еще более упростить и облегчить это дело, можно поставить правилом, что отпуск из акцизного подвала производится только партиями более значительными, нежели одна бочка; например, нанмень- шим размером покупки можно было бы поставить 10 или 25 бо- чек; тогда можно было бы еще больше облегчить для надсмотр- щика это дело, определив только известные дни для выпуска вина из подвала, например один день в неделю и даже в две недели.

Что же далее? Далее — ничего. Весь механизм системы, одобряемой нами, состоит в двух словах: акциз берется при про- даже водки из подвала, в который водка поступает немедленно по изготовлении. Если угодно, можно даже сейчас же написать «Проект устава о порядке взимания акциза с хлебного вина» с разделением на параграфы и с переложением на деловой язык. Работа эта так легка, что можно было бы предоставить ее каж- дому читателю; но места этот проект займет немного, потому не будет беды поместить его здесь.

67 [677] Проект устава о порядке взимания акциза с хлебного вина

$1

Винокуренные заводы учреждаются не иначе, как по ходатай- ству местных жителей, с разрешения правительства.

Примечание 1-е к $ 1-му. Из существующих ныне заводов оставляются только некоторые из значительнейших, имеющие размер не менее определенного $ 2-м; прочие же закрываются по истечении годичного срока от обнародования этих правил.

Применание 2-е к $ 1-му. Владельцы уничтожаемых заво- дов, если не продадут посуду и прочие принадлежности, слу- жившие для винокурепия, на остающиеся заводы, должны сдать эту посуду с принадлежностями в казну по цене, опре- делеиной третейскою комиссиею, составленною из уездного сборщика акциза, одного депутата, назначениого губернато- ром, и одного из жителей уезда по выбору заводчика.

Примечание 3-е к $ 1-му. Во всяком случае по наступлении означенного срока винокуренпые кубы и прочие принадлеж- ности винокурения не могут оставаться ни в здании, ни вообще в даче уничтоженного завода, и бывший заводчик обязан представить удостоверение о том, что сбыл их законным по- рядком по смыслу примечания 2-го.

$2

Винокуренный завод должен быть устроен не менее как на 100000 ведер полугара годичной выделки.

$3

Выделанное хлебное вино сливается в бочки под надзором акцизного присяжного, определяемого состоять при заводе по назначению уездного сборщика акциза. К каждой налитой бочке при самой ее закупорке он прикладывает печать и вносит в шну- ровую книгу число налитых бочек.

$4

Неприкосновенность печатей и целость бочек остаются после того под личной ответственностью управляющего заводом до принятия их уездным сборщиком акциза в складочный подвал.

$5

При каждом винокуренном заводе находится складочный под- вал, ключи которого хранятся у акцизного присяжного, а печать У уездного сборщика акциза.

673 [678] $6 Уездный сборщик акциза прикладывает к дверям складочного подвала находящуюся у него печать, которая снимается только лично им самим при входе его в подвал и снова налагается им при удаленни его из подвала.

$7

Для принятия выкуренного вина в подвал назначаются опре- деленные дни не менее двух дней в неделю, в которые уездный сборщик акциза обязан являться на завод, если не будет предва- рительно извещен, что вина к принятию в подвал на заводе не имеется.

$8

По разлитии вновь выкуренного вина в бочки ни одна бочка не должна оставаться на заводе до принятия в подвал долее че- тырех суток, и во всяком случае все бочки, налитые в заводе к наступлению приемного дня, должны быть сданы в подвал в тот же первый приемный день. $9

Отпуск проданных бочек из подвала производится в дни, назначенные для приема. В случае надобности могут быть назна- чаемы для отпуска и особенные дни по требованию заводчика.

$ 10

Продажа производится совершенно свободно самим заводчи- ком без всякого вмешательства казны с тем одним ограничением, что должна совершаться не мелкими количествами, а оптом, то есть бочками.

$11

Отпуская проданные бочки из подвала, уездный сборщик акциза кладет на каждую из них установленный штемпель или бандероль.

$ 12

Акциз взимается немедленно по наложении штемпеля перед, отпуском бочек из подвала. Он уплачивается или заводчиком, или покупщиком по их взаимному соглашению.

$ 13

Уездный смотритель акциза еженедельно представляет гу- бернскому сборщику отчеты о числе бочек, хранившихся в под- вале в начале недели, о числе вновь поступивших бочек в течение недели, о числе отпущенных в продажу и количестве собранного с них акциза и, наконец, о количестве бочек, остающихся в под- вал® к следующей неделе.

679 [679] $ 14

За нарушение правил, постановляемых этим уставом, опреде- ляются штрафы и наказания в следующем размере:

За всякое контрабандное действие заводчик подвергается штрафу в пять раз большему той суммы акциза, которой лиши- лась казна с водки, поступившей в продажу без уплаты акциза.

При третьем случае подобного рода весь завод берется в казну и продается с публичного торга в ее пользу.

Акцизные присяжные за уклонение от своих обязанностей подвергаются тем же наказаниям, каким подлежат за подобные преступления нижние чины, которым вручена продажа гербовой бумаги.

Уездный и губернский сборщики акциза за нарушение своих обязанностей подвергаются тем же наказаниям, как уездные и губернские казначеи в подобных случаях.

Вот проект всего устава для взимания акциза с хлебного вина. Эти немногосложные правила достаточны для совершенного ограждения казны от контрабандной продажи вина с заводов.

«Так, скажут нам; но при этом предполагается, что сборщики акциза — люди совершенно добросовестные, которые не согла- сятся прикрывать контрабандные действия заводчиков ни за какие взятки; где же найти таких добросовестных исполнителей закона? Продажность наших чиновников составляет предмет всеобщих жалоб». Что сказать на это? Неужели в самом деле в России так мало честных людей? Кто захочет искать их, най- дет их десятки в каждом губернском городе, десятки в каждом департаменте какого угодно министерства. По личному опыту мы можем засвидетельствовать, что в самых ославленных ведом- ствах мы находили многих людей честности совершенно без- укоризненной, стоящей выше всяких соблазнов. Мы знаем таких людей и в комиссариатском, и в провиантском департаментах. И пи один честный человек, живший в свете, не скажет, чтобы трудно было найти честных людей для замещения какого угодно числа должностей, если только неподкупная честность составляет главное требование этих должностей. Надобно только знако- миться с людьми и хотеть искать честных людей, надобно при этом слушать мнения честных и умных людей, живущих в том кругу, из которого должны быть избираемы кандидаты. Само собою разумзется, кто знает людей только по формулярным спискам и официальным бумагам, тот ничего верного не может сказать о них. Немногим больше пользы приносят и личные свидания в официальных отношениях, хотя бы происходили каж- дый день. Но совершенно другое дело, если знать по опыту, что человек пользуется репутацией честности или недобросовестно-

680 [680] сти в том кругу, среди которого живет. Эта репутация редко бывает обманчива. Постарайтесь же войти в круг знакомства че- ловека, если хотите знать, можно ли положиться на его правила и характер. Кто соблюдает это правило, тот не будет иметь не- достатка в честных людях, ему нужных.

Само собою разумеется, что люди, котсрые станут честно исполнять известную обязанность, примут ее на себя только тогда, если ее действительно можно исполнять честным образом и если вознаграждение, ею представляемое, соответствует требо- ваниям общества относительно образа жизни людей, занимаю- щих положение в свете, даваемое этой должностью. Губернский сборшик акциза по своему положению необходимо должен при- надлежать к числу значительных членов губернского обшества. В нынешнее время нужно иметь не менее 5 000 рублей дохода, чтобы соответствовать требованиям этого положения. Для уезд- ного сборшика податей по тем же самым отношениям необходимо иметь 3 000 руб. При таком вознаграждении, половина которого обращалась бы в пенсию, можно иметь на этих местах людей честных, если только хотеть искать их. Мы говорили об условии, необходимом для того, чтобы уметь отыскивать действительно честных людей; это условие — короткое знакомство в том кругу общества, к которому принадлежат кандидаты. Выбор должен основываться на личном знакомстве с человеком в его обще- ственной жизни и на знакомстве с его репутациею в обществе, близко его знающем. Этому условию можно удовлетворить, если высшая админнстративная власть должна выбирать кандидатов только на места губернских сборщиков акциза. При существова- нии 60 или 70 таких мест число вакансий в год не будет превы- шать 10; из них половина будет доставаться уездным сборщи- кам, доказавшим свои права достойною службою, стало быть новых людей понадобится в год всего только человека четыре или человек пять. Кто захочет заняться, тот может иметь достаточ- ное знакомство в кругу, из которого должны выходить канди- даты, чтобы иметь в год четырех или пятерых людей, на которых можно положиться. Но сил человеческих недостало бы иметь сот- ни хорошо знакомых кандидатов, и потому выбор многочислен- ных уездных сборщиков был бы затруднителен для высшей адми- нистративной власти. Лучше оставить это дело власти и ответственности губернских сборщиков; это представляет и ту выгоду, что начальник вообще бывает доволен своими помощни- ками только тогда, когда сам выбирает их.

Мы думаем, и все люди, знающие наше общество, согласятёя с нами, что замещение акцизных должностей людьми совершенно честными очень удобно и верно при соблюдении этих условий. Мы не говорим о том, удобоисполнимы или нет самые эти усло- вия. Для решения такого вопроса нужно было бы близкое лич- ное знакомство с таким кругом общества, который недоступен

681 [681] пишущим людям. Мы, писатели, хорошо знаем людей только сред- него и низшего классов и за них мы можем поручиться; осталь- ное оставляем личному знанию других. Мы говорим только, что если высшая административная власть в состоянии употребить тот способ выбора, когорый изложен нами, то успех несом- ненен.

Но выбор честного человека и назначение ему достаточного вознаграждения — это только одна сторона обстоятельств, нуж- ных для честного исполнителя должности; другим условием, еще более важным, надобно признавать возможность не отступать от своего долга при отправлении служебной обязанности, с верною перспективою сохранить свою репутацию и место при соблю- дении своих обязанностей, потерять то и другое и подвергнуться законному взысканию в случае нарушения их. Чтобы видеть, в каких учреждениях нуждается это условие, надобно вникнуть в особенные качества обязанностей, лежащих на сборщике вин- ного акциза.

Прежде всего тут представляется нам то обстоятельство, что очень сильные интересы могут желать свести его с прямого пути или повредить ему за честное исполнение его долга. Завод, выку- ривающий 300000 ведер, вовсе не редкость; хозяин такого за- вода имеет годичный оборот на сотни тысяч рублей и обыкновен- но занимает в обществе положение более значительное, нежели даже главные лица губернской администрации. Почти всегда он имеет дружеские или родственные связи с людьми очень силь- ными, обыкновенно принят как свой в том кругу, куда губернская администрация является только с визитом или для должностных объяснений. Известно, в какой значительной степени может быть усилена выделка вина на данном заводе, если сбыт слишком выгоден. Положим акциз хотя бы только в один рубль серебром с ведра. Делясь выгодою от контрабанды даже пополам с покуп- щиком, заводчик имел бы выгоды 50 коп. с ведра. Усилив деятельность завода вдвое против нормальной цифры, он имел бы в остатке для контрабанды около 400 000 ведер, то есть до 200 000 рублей серебром ежегодно барыша. Кто знает жизнь, тсму известно, что человек с весом в высшем обществе всегда найдет случай задавить маленького человека, если находит вы- году не пожалеть для этого сотню тысяч и если маленький че- ловек лишен возможности выставить свои действия на ясный дневной свет, а должны они оставаться в ведении одного канце- лярского порядка. Из этого мы видим, что честному акцизному сборщику не было бы возможности удержаться на своем месте, если бы он захотел препятствовать контрабанде сильного завод- чика и не мог бы опираться на свидетельство общества в свою защиту. Сильный и денежный человек всегда может подвести кляузы, устроить прицепки, неотвратимые одним канцелярским порядком. Стало быть, для сборшика акциза необходима опора

682 [682] общего голоса, если он хочет быть честен: без этой опоры ов будет задавлен каждым заводчиком. С другой стороны, и высшая администрация только при помоши общего голоса может досто- верно знать, исполняют ли сборщики свою обязанность. Где замешаны ингересы, располагающие сотнями тысяч, там кан- целярские средства недостаточны для открытия истины. Госу- дарство может оставаться равнодушным к судьбе гражданских и уголовных дел, которые касаются только частных лиц; оно может оставлять на волю случая их ведение, довольствоваться слабым бюрократическим контролем для надзора за ними. Но нельзя шутить там, где от недосмотра могут погибнуть его соб- ственные миллионы. Именно таким делом представляется сбор акциза с хлебного вина. Выгода, приносимая казне вспомога- тельным контролем общего голоса, не стала бы в деле акциз- ного сбора омрачаться никакими неудовольствиями для высшей администрации. Все состояло бы единственно в обнаружении контрабанды, преследуемой самим правительством. ‘Только в общественном контроле сборщик акциза мог бы найти опору для борьбы с личными выгодами заводчика, а правительство нашло бы средство иметь полный сбор акциза через неподкупных чи- новников.

Никто не будет спорить, что и сборщику акциза и правитель- ству не стоило бы никакого труда знать и предупреждать каж- дую попытку заводчика к заведению контрабанды, если бы до- пущена была публичность всех дел, касающихся до сбора акциза. Мы говорим здесь пока не об изменении порядка судопроизвод- ства, а только о том, чтобы каждый, имеющий дело по сбору акциза, мог печатать всякие оправдания и объяснения по этим делам, а каждый, имеющий сведения о производстве контрабанд- ной продажи вина в том или рругом месте, мог доводить эти сведения до публики. От общества не может укрыться, если какой-нибудь заводчик сделал бы опыт контрабандной продажи водки; от общества не могло бы укрыться, если бы какой-нибудь сборщик акциза вошел в сделку с заводчиком. Нужно только допустить, чтобы общество говорило о том, что знает, и контра- банда со стороны заводчиков, потворство им со стороны сбор- щиков станет делом, немедленно подвергающимся наказанию. Случаи такой контрабанды будут столь же редки, как делание фальшивой монеты на многолюдной улице среди белого дня. Общество и укажет, и докажет всякую попытку к подобному нарушению законов. Словом сказать, чем больше думаем мы о влиянии изложенных нами условий акцизного сбора, тем более убеждаемся, что при таком порядке дел доход казны был бы совершенно огражден от всякой контрабандной продажи водки с винокуренных заводов. Мы уверены, что каждый, знакомый с житейскими делами и с влияннем разных учреждений на ход администрации, будет думать об этом деле точно так же.

683 [683] Если же при таком порядке дел казна была бы ограждена от контрабанды заводчика, то едва ли стоит говорить о безопасно- сти ее от мелочного контрабандного винокурения вне заводов, существующих законным образом. При печатном обнаружении всех дел, относящихся к винокурению и сбору акциза, скрытное сущестзование сколько-нибудь значительных винокурен было бы такою же физическою невозможностью, как, например, суще- ствование ярмарки неизвестной всякому, кому угодно справиться об ее существовании. Стоило бы выкурить какому-нибудь афе- ристу каких-нибудь десять или двадцать ведер вина и продать их, и в тот же день знало бы об этом целое село, через неделю знал бы об этом целый уезд; и уездному сборщику акциза ие было бы надобности отыскивать место или виновника тайного винокурения, — и виновник, и его адрес были бы указаны ему не далее как первым соседом за чайным или обеденным столом. Но не было бы надобности дожидаться и слов соседа; почти не было бы надобности заботиться сборщику акциза о преследова- пии тайного винокурения вне заводов: сами винокуренные завод- чики позаботились бы об этом раньше всех, потому что тайное винокурение подрывало бы сбыт их товара; преследование тай- ного винокурения требовалось бы выгодами самих заводчиков не меньше, чем выгодами казны, и она достаточно обеспечива- лась бы их проницательностью и деятельностью против этого зла; ей остазалось бы только пользоваться их усердными ука- заниями.

Мы останавливались на отпуске бочек с бапдеролями или штем- пелями из акцизного погреба, находящегося при каждом заводе. Следить за водкою далее нет надобности, если говорить только о сборе акциза: он взят при самом поступлении хлебного вина от заводчика в руки торговца, и что далее будет с вином, это все равно, если обращать внимание только на полноту настоящего сбора. Но для ограждения народного благосостояния и здоровья, то есть для того самого, чтобы не оскудевали, а увеличивались доходы казны с каждым будущим годом, конечно нужно принять некоторые правила для свободной торговли вином, чтобы по возможности предохранить общество от развратной спекуляции в этой торговле. В этом отделе статьи мы можем быть очень кратки, потому что принципы винной торговли ясны сами по себе и не возбуждают сомнений даже в людях, не знакомых ни с чем, кроме нашей рутины. Во-первых, продажа из лавок на вынос должна быть строго отделена от продажи в таких местах, где вино употребляется покупщиками. Лавки, в которых водка продается на вынос, никак не должны иметь комнат, в кото- рых бы можно было пить вино. За каждую рюмку вина, выпи- тую в такой лавке, хозяин лавки должен подвергаться значитель- ному штрафу, и при третьем или четвертом случае такого на- рушения лавка должна быть закрываема, а хозяин или сиделец,

684 [684] виновный в нарушении правила, должен сверх штрафа подвергаться заключению в тюрьму на известный срок. Места, в которых позволяется пить продаваемое вино, никак не должны оставаться только лавками для продажи вина или кабаками: такое право должно предоставляться только заведениям, промысел которых основан на приготовлении обедов для своих посетителей, то есть ресторанам, трактирам, харчевням и постоялым дворам. За соблюдением этих правил невозможно уследить без допущения того самого условия, которое одно ограждает казну от контрабанды при сборе акциза, то есть без допущения полной гласности по всем делам такого рода; зато при этом единственном условии не будет никакого труда охранить благосостояние и здоровье народа от возобновления нынешних табачных злоупотреблений. Как заводчики воспользуются этим правом для прекращения всяких попыток к тайному винокурению, так содержатели трактиров и харчевен воспользуются им для подавления всяких попыток обратить лавку, обязанную продавать вино только на вынос, в нечто похожее на нынешний кабак. Таким образом, главными правилами для розничной продажи хлебного вина должны были бы служить следующие принципы:

Для розничной продажи хлебного вина существуют, во- первых, лавки, продающие его на вынос, во-вторых, позволяется иметь вино для употребления гостей всем тем заведениям, в которых существует общий стол.

В лавках, продающих водку на вынос, под тяжелыми штрафами и наказаниями запрещается допускать питье вина.

Правила, существующие для трактиров и других подобных заведений, вообще удовлетворительны в том отношении, о котором теперь идет речь, и, кроме исправлений своих подробностей, нуждаются только в гарантии, которая обеспечивала бы их строгое соблюдение. Такою гарантиею служит свобода печатного слова по всем делам, относящимся к сбору акциза с хлебного вина и к торговле спиртными напитками. [685] СУЕВЕРИЕ И ПРАВИЛА ЛОГИКИ

Позволительна ли по правилам логики гипотеза о вредном влиянии общинного владения на земледелие? — Что такое называется азиатском и в чем заключаются действительные препятствия успехам нашего земледелия?

Нам, людям просвещенным, чрезвычайно смешны кажутся деревенские простяки, верящие в знахарство и заговоры. Пропадет У бабы холст, который разостлала она белить за огородом, — баба отправляется к знахарю, главе всех окрестных мошенников, и знахарь объявляет ей, что холст найдется в таком-то овине или хлеве. Долго бьет мужика неотвязная лихорадка; призывают знахарку, — она поит его вином, к которому примешан мышьяк, сопровождая лечение присчитыванием разных заговоров, и лихорадка проходит, если больной не умрет от мышьяка. И баба, нашедшая свой холст, и мужик, выздоровевший от лихорадки, остаются в твердом убеждении, что действие произведено причитаниями и таинственными жестами, с которыми знахарь гадал о потерянной вещи и знахарка давала лекарство. Какое нелепое, тупоумное суеверие! Но если вместо того, чтобы смеяться над ним, мы захотим разобрать, отчего произошло дикое заблуждение, мы найдем, что сущность его состоит в предположении, будто бы результат произведен фактом, только случайно совпавшим с другими фактами, обратить внимание на которые не хотят суеверные простяки и которые сами по себе уж очень достаточны для объяснения дела. Знахарь имеет сношения с ворами — это известно всем в селе; не было ли бы довольно этого, чтобы понять, как он может указать место украденной вещи, поделившись оброком от простодушной крестьянки со своими агентами ворами? Мышьяк— лекарство слишком вредное, но радикальное лекарство от лихорадки: не было ли бы довольно этого, чтобы объяснить излечение мужика? Но деревенские невежды, пренебрегая причинами положительными, непременно хотят строить гипотезы о мнимом влиянии таких фактов, которые ровно ничем не участвовали в совершении дела.

686 [686] Если мы не захотим забывать найденной нами существенной черты суеверия, то без всякого затруднения мы найдем слово, которым надобно характеризовать мнение отсталых экономистов о том, будто бы плохое состояние нашего земледелия имеет какую-нибудь связь с общинным владением. Это мнение, точно так же как вера в силу таинственных жестов знахарства, основывается исключительно на том, что отсталые экономисты непременно хотят придумать гипотезу для объяснения факта, слишком достаточно объясняемого действием причин очевидных и несомненных. В одной статье мы говорили о возражениях против общинного владения, проистекающих от незнакомства с философией, в другой — о возражениях, проистекающих из незнакомства с характером дельного законодательства, из неумения отличить его от бестолковой регламентации ; теперь мы будем говорить о предрассудке, возникающем из-за незнакомства с основными правилами логики.

Когда мы хотим исследовать, может ли какое-нибудь обстоятельство считаться причиной известного факта, логика предписывает нам, во-первых, рассмотреть, нужна ли гипотеза о какой бы то ни было лишней причине, или тот факт, происхождение которого мы хотим узнать, совершенно достаточно объясняется действием причин уже известных. Если окажется, что этих несомненных причин уже совершенно достаточно и что нет надобности придумывать новую причину, логика велит нам испытать, нет ли положительных указаний, что факт, происхождение которого мы объясняем, возникает исключительно от этих причин, совершенно независимо от обстоятельства, которому наше суеверие приписывало влияние на него. Для этого логика велит внимательнее обозреть природу и историю, чтобы видеть, не повторяется ли этот факт в полной своей силе и там, где не существует обстоятельства, которое суеверным образом ставится в связь с ним. Для человека рассудительного бывает обыкновенно довольно первой половины исследования; но тот, кто ослеплен суеверием, принужден бывает сознаться в своем заблуждении только по приложении к спорному вопросу и второго способа — способа отрицательной поверки. Положим, например, что я вздумал бы утверждать, будто поднятие ртути в барометрической трубке зависит от свойств стеклянной массы, составляющей стенки этой трубки. Как узнать, основательно ли мое мнение? Каждому известно, что ртуть поднимается в трубке давлением атмосферы, и логика велит прежде всего исследовать, достаточно ли влияния одной этой причины для поднятия ртути на ту высоту, какой она достигает в барометре. Если окажется, что достаточно одного давления атмосферы для произведения этого факта, рассудительные люди уже видят неосновательность моего мнения о связи этого явления с качествами стекла; но я в упорстве своего ослепления все еще могу твердить: «так, ртуть поднимается давлением атмосферы; но почему знать, [687] не поднимается ли она отчасти также и каким-нибудь свойством стекла?» Чтобы отнять у меня возможность такого пустословия, надобно сделать барометр из железа, кости или какого-нибудь другого материала: когда в роговой или глиняной трубке ртуть будет подниматься точно так же, как в стеклянной, нелепость моей гипотезы обнаружится таким осязательным способом, что, не отказавшись от нее, я представлюсь уже просто или человеком недобросовестным, или тупоумным суевером. Упрямство отсталых экономистов таково, что необходимо довести исследование о предполагаемой связи между низким состоянием земледелия и общинным владением до этого последнего результата. Для них мало будет простого указания на то, что предположение об этой связи — гипотеза совершенно лишняя, потому что и без нее факт слишком достаточно объясняется такими причинами, влияние которых на состояние земледелия несомненно.

Развитие сельского хозяйства в России слабо. Но могло ли оно достичь высокой степени, какова бы ни была у нас система владения землею? Существовало ли у нас до сих пор хотя одно из тех обстоятельств, от которых зависит усиленное развитие земледелия? Не очевидно ли, напротив, что все данные, которыми обуславливается положение сельского хозяйства, находились у нас до сих пор на ступени, чрезвычайно неблагоприятной его успехам? Пересмотрим поочередно главнейшие из этих данных, чтобы видеть, какого развития могло достигать у нас сельское хозяйство при каком бы то ни было способе владения землею.

Статистика говорит, что степень успехов сельского хозяйства везде соответствует густоте населения. Лучше всего в Европе земля обрабатывается в Англии, в Рейнской Германии и в Ломбардии: эти страны имеют от 5 до 6 000 населения на квадратную милю. Во Франции, где население простирается до 4000 человек на квадратную милю, земля обрабатывается далеко не с такой заботливостью. В восточных частях Австрийской империи, где население еще реже, обработка земли еще хуже. В собственной Венгрии, где на квадратную милю считается 2 500 населения, сельское хозяйство до сих пор остается под господством методов обработки совершенно первобытных. Еще меньше усовершенствований имеет сельское хозяйство в Трансильвании, где приходится на квадратную милю по 2000 человек. Венгрия и Трансильвания до такой степени отстали в методах сельского хозяйства от прочих земель Западной Европы, что статистика, говоря о земледелии в Западной Европе, никак не думает и вспоминать о восточных областях Австрии как о странах, сколько-нибудь похожих в этом отношении на земли более населенные, которые служат исключительным местом усовершенствований в земледелии. У нас нет ни одной губернии, которая густотою своего населения равнялась бы хотя Венгрии, и за исключением одной Московской нет ни одной губернии, которая. превосходила бы в этом отношении Трансильванию. [688] Если мы возьмем даже только одни так называемые земледельческие наши губернии, то есть западную часть центральной России, Малороссию и землю черноземной полосы, все-таки в общей сложности мы не получим более 1200 человек на квадратную милю в этом пространстве, где главным образом сосредоточено наше земледелие *. Скажите же, каких усовершенствованных методов, при каком бы то ни было способе владения, можно ожидать в сельском хозяйстве такой страны, которая имеет населения в два раза меньше, чем Венгрия и Трансильвания, где по много земли нет надобности в усовершенствованных методах? Если Франция, имеющая около 4000 жителей на квадратную милю, до сих пор держится трехпольного хозяйства, если она до сих пор остается почти совершенно чужда усовершенствованным способам производства, то не безумно ли приписывать мистическому влиянию общинного владения то обстоятельство, что мы, подобно французам, держимся трехпольной системы и, подобно французам, плохо удобряем свою землю? Кто, сравнивши густоту населенности в Европейской России и в Западной Европе будет нуждаться еще в гипотезе о вредном влиянии общинного владения, тот, по нашему мнению, должен в случае болезни лечиться не у докторов, а у знахарей: действие медицинских средств ему должно казаться тоже недостаточным, и он должен искать помощи себе в каком-нибудь заговоре колдуна.

Зависимость усовершенствованных способов обработки земли от густоты населения яснее всего выказывают Соединенные Штаты. Они в высокой степени обладают всеми другими условиями, вызывающими усовершенствованное сельское хозяйство: и громадным развитием городов, и превосходными путями сообщения, и страшным богатством капиталов, — всеми этими условиями, которых лишена Россия; они отличаются от Англии только тем, что густота населения в них невелика, и от разницы в этом одном обстоятельстве происходит то, что североамериканец пренебрегает усовершенствованными методами сельского хозяйства. Спросите его, почему оп не употребляет на улучшение акра земли в каком-нибудь Огайо по 100 долларов, между тем как англичанин тратит на улучшение своей земли гораздо больше,—он или захохочет, считая вас помешанным, или рассердится, думая, что вы принимаете его за дурачка, над которым можно потешаться. Но если вы объясните ему, что вы спрашиваете серьезно, и докажете, что вы человек не глупый, а только чересчур начитавшийся отсталых экономистов, то он растолкует вам, в чем дело. Он скажет: если я

• Мы отбрасываем губернии Архангельскую, Олонецкую, Вологодскую, Астраханскую и другие, в которых население несравненно меньше. Читатель знает, что если считать эти громадные пустыни, то средняя густота населения в Европейской России едва достигает 650 человек на квадратную милю. Но мы берем только ту половину Европейской России, в которой население по нашей русской норме считается уже довольно густым и которая преимущественно имеется в виду, когда речь идет о земледелии, [689] буду обрабатывать свою землю по английской усовершенствованной методе, я не обработаю и третьей части того количества, какое находится у меня теперь под посевом. Земля У нас так дешева, что тратить много денег на ее улучшение еще невыгодно. Отсталые экономисты вообще так сообразительны, что, пожалуй, тотчас же придумают новую гипотезу, все во вред тому же непостижимому для них общинному владению. Надобно поскорее сделать оговорку, чтобы предупредить их остроумную догадку. Хорошо, скажут они, затрачивать много денег на улучшение земли у нас нельзя потому, что земля слишком дешева и население не имеет такой густоты, как в Англии. Но причиною малой населенности и дешевизны наших земель не должно ли считаться общинное владение? Мы не сами выдумали это остроумное соображение, после которого остается только предположить, что нерасчищенность фарватера наших рек происходит также от общинного владения. Отсталые экономисты действительно говорили, что развитие населения у нас задерживается общинным владением; но это показывает только, что они не читали даже извлечения из русской истории Карамзина, которое приложено к немецкой грамматике г. Таппе для упражнения в переводах. Иначе они знали бы, что до половины XVII века вся Европейская Россия была театром таких событий, при которых можно дивиться разве тому, что уцелели в ней хотя те малочисленные жители, которых имела она при Петре. Татарские набеги, нашествие поляков, многочисленные шайки разбойников, походившие своей громадностью на целые армии, — все это постоянно дотла разоряло русские области. Они опустошались также страшною неурядицею управления. Мы знаем, что вольные люди записывались за помещиков, лишь бы найти себе какую-нибудь защиту, потому что закон был совершенно бессилен оградить их, — это факт, говорящий о таком положении вещей, соответствие которому в истории Западной Европы представляют лишь те мрачные времена средних веков, когда аллодиальные владельцы принимали на себя феодальную зависимость. Удивительно ли, что при таком положении дел народонаселение оставалось чрезвычайно малочисленным? Только с XVIII века внешние разорители были обузданы и внутренняя администрация стала несколько улучшаться; с тех пор, в течение 160 лет, она постоянно улучшалась, но по нынешнему ее состоянию можно судить о том, какова была она лет 70 тому назад. Если теперь производятся вещи, тысячной доли которых не мог описать Щедрин, то рассказы наших отцов и дедов свидетельствуют, что в их времена господствовал произвол, невероятный даже для нас. Не будет ли явным безрассудством отыскивать каких-нибудь других причин к объяснению того факта, что Россия заселена еще очень слабо? Мы удивляемся не тому, что теперь наше население еще слишком мало; напротив, скорее требовало бы объяснения то обстоятельство, каким образом могло оно уве[690]личиться хотя до настоящей цифры при известной нам судьбе русского народа в этот период. Сравнивая цифру населения собственно русских областей в наше время с населением их за полтораста лет, мы должны приписать натуре русского человека чрезвычайную переносимость — черта, которая обнаруживается также всею нашею историею и всеми особенностями нашего быта.

Мы сказали только об одной причине неразвитости нашего сельского хозяйства, и эта одна причина — малая населенность даже самых населенных наших земель — уже могла бы служить очень удовлетворительным объяснением тому, что наше земледелие еще не вышло из-под господства первобытных методов обработки; но сколько есть еще других несомненных причин, действующих в том же направлении. Замечено, например, что развитие сельского хозяйства идет в уровень с развитием городов. Дело очень понятное: методы производства улучшаются тогда, когда нужно усиленное производство; усиление производства возможно только тогда, когда есть сбыт для продуктов. В большой стране города собственного государства должны служить важнейшим местом сбыта сельских продуктов. Потому, чем значительнее пропорция городского населения в общем числе жителей страны, тем высшего развития достигает в ней и земледелие. Противники общинного владения восхищаются английским сельским хозяйством; но ведь в Англии более двух третей населения живет в городах. Один Лондон с принадлежащими к нему местечками представляет массу покупщиков хлеба, едва ли не большую, чем все города Русской империи от Петербурга до Якутска *.

В Англии более двух третей населения сосредоточено в городах. В Пруссии городские жители все еще составляют около третьей части всего населения; даже в Австрии в городах живет восьмая часть населения. У нас оно составляет едва двенадцатую часть. Итак, не сравнивая России с Англией, ни даже с Францией и Пруссией, довольно будет заметить, что по пропорции между городским и сельским населением русское земледелие находится в положении, в полтора раза неблагоприятнейшим, чем земледелие Австрии, самой отсталой западной державы по методам сельского хозяйства.

Отсталые экономисты могут в чем угодно обвинять общинное владение. Может быть, оно причиною того, что климат наш суров, что часты у нас засухи; но едва ли даже они дойдут до мысли приписывать ему неразвитость наших городов. А между тем

• В Лондоне с окрестными местечками считается до 3 миллионов жителей, а во всех городах Русской империи — до 5 с половиной миллионов. Но почти во всех наших уездных и даже во многих губернских городах большинство населения занимается хлебопашеством. Эти люди горожане только по имени, а в самом деле они такие же поселяне, как и деревенские мужики, несмотря на свой титул мещан. Нет надобности говорить, что в Лондоне, напротив того, каждый житель не производит, а только потребляет хлеб. [691] странно сказать, как ни малы наши города, они почти не увеличиваются, как будто бы нет у нас и потребности в них. Одесса, Харьков, еще два, три города — и кончен список всех центров, развивающихся заметным образом. Даже столицы наши увеличиваются далеко не так быстро, как большие города Западной Европы. В Москве, например, с незапамятных времен, чуть ли еще не при Иване Васильевиче, а наверно при Елизавете Петровне, считали более 300000 жителей. По прошлогоднему календарю считалось в ней 354 927 жителей. Надобно будет справиться в календаре за нынешний год, не вознаградился ли в последние десять месяцев застой целого столетия. Шутки в сторону. Каких успехов можно ожидать при каком бы то ни было способе землевладения от сельского хозяйства такой страны, где после двух столичных губерний и Херсонской губернии с ее полуиностранною Одессою первое место по пропорции между городским и сельским населением занимают провинции, недавно завоеванные от Турции, как будто бы самые передовые в экономическом развитии *.

Наши города оставались до сих пор какими-то пародиями на города. Но если они представляли для сбыта сельских произведений рынок столь ничтожный, что не могли поднять земледелия, зато есть у нас другой источник сбыта — заграничная торговля. Мы кричим очень много об отправляемом нами за границу хлебе. Но в целые десять лет, с 1844 до 1853 включительно, мы вывезли из всех наших гаваней всех сортов хлеба вместе всего 57 миллионов четвертей, по 5 700000 четвертей в год, то есть, считая по полторы четверти на продовольствие одного потребителя, весь наш заграничный отпуск равнялся присутствию четырех миллионов потребителей. Из этого следует, что если мы соединим размер внутреннего рынка (городские потребители) с продажею на заграничные рынки, мы получим, что все поощрение нашего земледелия к усиленному производству равнялось потребности 8 миллионов потребителей **. Итак, оба рынка, внешний и внутренний,

• Для курьеза — именно для курьеза, потому что цифры эти восхитительны, — выписываем верхнюю часть таблицы городского населения из Тенгоборского .

На 1000 человек населения считается городских жителей:

Губернии

1. С.-Петербургская...517
2. Московская...258
3. Херсонская (Одесса)...237
4. Таврическая (турецкая цивилизация)...172
5. Бессарабия (турецкая цивилизация)...163
6. Астраханская (калмыцкая цивилизация)...140
7. Курляндия (немцы)...121
8. Харьковская (слава богу, вот и мы, наконец)...114

** Мы полагаем из 5 с половиною миллионов городского населения до 4 000 000 человек, покупающих хлеб, — цифра слишком высокая —и к ним прибавляем 4 000 000 потребителей, которых мы продовольствуем за граинцей. [692] едва могут производить у нас на земледелие столько возбуждаюшего влияния, сколько производится в Англии одним внутренним рынком.

Отсталые экономисты могут приписать все это общинному владению; но дело известное, что слабое развитие наших городов имеет своею причиною неразвитость нашей промышленности и торговли, а отпуск хлеба за границу стесняется отсутствием сносных путей сообщения. Надобно ли говорить, что обе причины, кроме косвенного вреда, приносимого ими земледелию через ограничение заграничного сбыта и городского потребления, страшно вредят сельскому хозяйству и прямым образом? Надобно ли говорить, что, каково бы ни было число жителей в городах, земледелие не может делать успехов в стране, где слабы промышленность и торговля? Надобно ли говорить, что всякое производство, а в особенности земледельческое производство, нуждается для своего развития в удобных путях сообщения? Кому не известно, что Псковская губерния может умереть с голоду прежде, чем получит хотя четверть хлеба из Малороссии, которая в то же время будет страдать от невозможности сбыть куда бы то ни было свой хлеб? Или надобно говорить о том, что наша торговля находится в самом [жалком] положении, а пути сообщения до последнего времени находились еще в худшем?

Есть еще одно важное коммерческое обстоятельство, специальным образом тяготеющее над нашим земледелием. Из всех отраслей производства в сельском хозяйстве всего ощутительнее важность оборотного капитала. Фабрика или завод обыкновенно или создается, или покупается тем самым человеком. который бывает хозяином производства. При покупке или устройстве своего заведения он обыкновенно рассчитывает, чтобы нужное количество капитала оставалось у него для оборота. Не то в сельском хозяйстве. Земля чаще всего достается по наследству, и владелец, не получил вместе с нею оборотного капитала, обыкновенно и не понимает нужды в нем. Земля у него есть, работа даром и справляется крепостными людьми: о чем же еще думать владельцу? Если у него есть деньги, он пускает их в другие предприятия или чаще всего проживает, а земледельческое производство совершается у него решительно без всяких затрат оборотного капитала. Между тем известно, что успехи земледелия находятся в прямой зависимости от величины затрат на оборотный капитал. Каких успехов можно ожидать там, где нет понятия о надобности в оборотном капитале?

Это [дикое] положение приводит нас к одному из основных источников нашей [дикости и] отсталости во всех отношениях — к крепостному праву. Коренным образом крепостное право принадлежит сфере сельского хозяйства, и само собою разумеется, что если оно обессиливало всю нашу жизнь, то с особенной силой должны были отражаться его результаты на земледелии, которое [693] полнее всего подчинялось его силе. Неуместно было бы здесь распространяться об этом предмете, — о нем довольно наговорено в последнее время бесчисленными писателями, которые вдруг обнаружили благороднейшее негодование против бедствия, имевшего привилегию столь долго не вызывать никаких порицаний. Мы сами грешили этими внезапными вспышками благородства.

В те дни, когда нам было ново

Значение правды и добра 3,

и теперь не можем, не краснея, вспоминать о тогдашних наших подвигах 4. Итак, довольно будет сказать, что цена хлеба зависела от той части его, которая производилась крепостным трудом, то есть не имела ровно никакой цены в глазах владельца, и что крепостное право, переделавши в своем духе все наши обычаи, конечно не могло содействовать ни развитию духа предприимчивости, ни поддержанию трудолюбия в нашем племени. Если бы не было никаких других неблагоприятных обстоятельств, одного крепостного права было бы достаточно, чтобы объяснить жалкое положение нашего земледелия.

Крепостное право было одним из учреждений, ослаблявших народную энергию. Но не одному ему надобно приписывать страшный упадок ее. Крепостное право было только одним из множества элементов, имеющих такое же влияние на силу нации. Мы не хотим теперь перечислять всех этих вредных учреждений: для нашей цели довольно будет обратить внимание только на результат их. Русский народ [живет или, лучше сказать, прозябает или дремлет] в тяжелой летаргии, немногим отличающейся от расположения духа, владычествующего над азиатами. [Апатия у нас изумительная; она так поразительна, что многие называют нас народом ленивым. Мы не знаем, существуют ли на свете ленивые народы. Психология говорит, что страсть к деятельности врождена человеку, а физиология объясняет и доказывает это, говоря, что наши мускулы имеют физическую потребность работать, подобно тому как желудок имеет потребность переваривать пищу, нервы — потребность испытывать впечатления, глаза — потребность смотреть, и т. п. Оставляя в стороне этот общий принцип органической жизни, по которому каждая часть нашего организма требует соответственной своему характеру деятельности, мы заметим только, что в нашем климате леность никак не может находить себе места, если б и могла принадлежать каким-нибудь другим племенам, живущим под полюсами или под тропиками. Смешно говорить о наклонности к лени в человеке, который в пять или шесть месяцев должен запастись средствами к жизни на целый год; но между тем не подлежит сомнению, что мы работаем хуже, нежели, например, англичане и немцы. Это оттого, что энергия труда подавлена в нас вместе со всякою другою энергиею. Исто[694]рические обстоятельства развили в нас добродетели чисто пассивные, как, например, долготерпение, переносимость к лишениям [, обидам] и всяким невзгодам. В сентиментальном отношении эти качества могут быть очень хороши, и нет сомнения, что они очень удобны для людей, пользующихся ими к своей выгоде; но для развития экономической деятельности пассивные добродетели никуда не годятся. [Как вы хотите, чтобы оказывал энергию в производстве человек, который приучен не оказывать энергии в защите своей личности от притеснений? Привычка не может быть ограничиваема какими-нибудь частными сферами: она охватывает все стороны жизни. Нельзя выдрессировать человека так, чтобы он умел, например, быть энергичным на ниве и безответным в приказной избе тем, чтобы почесывать себе затылок и переминаться с ноги на ногу. Он будет таким же вахлаком и за сохою. Впрочем, об этом предмете можно было бы наговорить слишком много, если бы в самом деле нуждалась в доказательствах мысль, что энергия в русском человеке половина обстоятельствами, сделавшим из него какого-то аскета. Возвратимся лучше к той, более отрадной стороне его жизни, которая показывает, что по природе своей он вовсе не предназначен быть апатичным. Когда пробуждается в нем усердие к делу, он обнаруживает чрезвычайно замечательную неутомимость и живость в работе. Но для этого бывает нужно ему увидеть себя самостоятельным, почувствовать себя освобожденным от стеснений и опек, которыми он вообще бывает подавлен.]

Мы сказали, что не хотим перечислять причин, подавляющих энергию труда в русском народе. Это перечисление было бы слишком огорчительно для нашего с вами патриотизма, читатель. (Мы надеемся, что вы такой же яростный патриот, как и мы; что вы, подобно нам, восхищаетесь нашим общественным устройством во всех его подробностях, начиная с петербургских и кончая сельской администрацией.) Но мы должны обратить внимание на одну сторону народной жизни, которая, сама обусловливаясь благосостоянием и свободою народа, служит коренным источником всех успехов его экономической деятельности. Каждое человеческое дело успешно идет только тогда, когда руководится умом и знанием; а ум развивается образованием, и знания даются тоже образованием; потому только просвещенный народ может работать успешно. В каком же положении наше образование? В целой Западной Европе, имеющей около 200 миллионов жителей, не найдется столько безграмотных людей, как в одной нашей родине; в какой-нибудь Бельгии или хотя бы даже Баварии, при всей отсталости Баварии от других земель Западной Европы, на 5 миллионов населения считается столько же учащихся в школах, сколько в целой России и число всех грамотных людей в России таково, что едва ли бы достало его на одну провинцию в Прус[695]ском королевстве *. О том, насколько распространено у нас высшее образование, нечего и говорить: об этом слишком красноречиво свидетельствуют цифры изданий Гоголя, Пушкина, Тургенева и число экземпляров, в каком издаются наши газеты и журналы **.

Как из [апатичности] русского человека в материальной работе проницательные люди вывели, что он от природы расположен к лености, так из слабого развития нашей образованности они заключают, что русское племя мало имеет охоты к просвещению. Обе эти клеветы одинаково тупоумны и нелепы. [Об этих обоих делах надобно сказать одно и то же: «охота смертная, да участь горькая».] Стремление в народе чрезвычайно сильно; но обстоятельства [и учреждения] слишком не благоприятствуют его осуществлению 5,

Мы перечислили много причин, имеющих гибельное влияние на наше земледелие: отсутствие умственного развития в народе, упадок его энергии, крепостное состояние, недостаток оборотного капитала, неразвитость торговли и промышленности, плохое состояние путей сообщения, слабое развитие городов, незначительная степень населенности, — все это такие причины, из которых каждая сама по себе и без содействия других бывает в состоянии задержать сельское хозяйство на низкой степени развития. Из европейских народов нет ни одного, у которого хотя один из этих фактов, враждебных успехам земледелия, имел бы такой обширный размер, как у нас, и нет в Европе ни одного народа, у которого бы соединялись все эти факты, соединенные у нас. Что ж удивительного, если земледелие у нас находится в худшем положении, чем у западных народов? Когда есть так много и столь сильных несомненных причин, производящих данное положение, позволяют ли правила логики придумывать еще гипотетические и

• По самым щедрым расчетам предполагается, что из 65 или 70 миллионов жителей Русской империи людей, умеющих читать, набирается до 5 миллионов. Но эта цифра, по всей вероятности, слишком высока. Большинство грамотных людей сосредоточено в городах; в селах едва ли наберется половина того, сколько находится в городах. Но и в городах гораздо больше половины жителей еще не знают грамоте. Судя по этому, едва ли мы ошибемся, положив число грамотных людей в России не превышающим 4 миллионов.

** Все наши ежедневные газеты, вместе взятые, расходятся в числе 30 или много 35 тысяч экземпляров; все большие журналы, вместе взятые, далеко не достигают этой цифры. Предположив для каждого экземпляра доже по 10 человек читателей, мы увидим, что все наше образованное общество едва ли простирается до полумиллиона человек. Во Франции, где чтение распространено меньше, нежели в Германии и Англии одни только парижские ежедневные газеты печатаются в числе более 200000 экземпляров (провинциальных газет мы не считаем). Итак, во Франции приходится один экземпляр газеты на 180 человек, а в России один экземпляр на 2 200 человек. Но всего прелестнее цифры изданий наших классических писателей, Кто из людей сколько-нибудь образованных не читал Гоголя? Число всех экземпляров всех изданий Гоголя не простирается и до 10 тысяч. [696] мистические причины? При виде фактов, нами перечисленных, говорить, что наше земледелие задерживается общинным владением, значит подражать той даме, которая зимой поехала на бал, накинув на голые плечи только легкую мантилью, а потом, выдержав горячку, приписывала свою болезнь тому обстоятельству, что забыла взять с собою веер. Мы не знаем, имеет ли веер свойство предохранять от простуды; но можно думать, что если б он и был у ней в руках, он не заменил бы для нее шубы и теплых ботинок. Можно полагать, что, каков бы ни был способ землевладения в стране, где население мало, города не развиты, путей сообщения нет, торговли. и промышленности почти нет, оборотного капитала в земледелии нет, где [обстоятельствами и учреждениями подавлена] в народе энергия и нет простора умственной деятельности, — можно думать, что, каков бы ни был способ владения землею в такой стране, земледелие не могло бы достичь в ней никаких ‘успехов.

Говорить о вредном влиянии общинного владения на земледелие в России — значит приписывать цвету волос или величине усов неподвижность человека, у которого поражены параличом руки и ноги. Нас так восхищает гипотеза о вредном влиянии общинного владения, что мы предложим ряд вопросов, которые все могут быть разрешены посредством вредного влияния общинного владения с таким же успехом, как и вопрос о слабом развитии нашего земледелия.

Почему наши города так плохо развивались до сих пор? Общинное владение мешало их развитию, препятствуя купцам развивать свои дела покупкой земель у поселян. Почему неизмеримые леса наших северных губерний гниют на корню, между тем как средняя и южная Россия нуждается в лесе? Общинное землевладение останавливает поток колонизации, который без него устремился бы в благодатную Олонецкую губернию и пустил бы в торговлю ее леса. Почему ярославские мужики имеют рыжие бороды? Причиною тому должно считаться общинное владение, препятствующее ярославцам походить на французов, имеющих бороды темного цвета. Почему русские экономисты отсталой школы не в состоянии понимать самых простых и явных фактов? Причиною тому должно считаться общинное владение, задерживающее успехи русских людей как в отношении материальном, так и в отношении умственном.

Задерживая умственное развитие русских экономистов отсталой школы, общинное землевладение препятствует им удовлетворяться предыдущими доказательствами, совершенно достаточными для обыкновенного здравого смысла. Потому мы считаем недостаточным для них предшествующее положительное указание на факты, которые свидетельствуют, что нет надобности в гипотезе о вредном влиянии общинного владения для объяснения неразвитости нашего земледелия: надобно прибегнуть также к отрица[697]тельному методу поверки гипотез, чтобы показать еще очевидней- шим образом неуместность их предположения.

На земном шаре находится очень много стран, в которых состояние земледелия не лучше, или немногим лучше, или даже гораздо хуже, чем з Россини, но которые имеют способ землевладения, могущий, по мнению отсталых экономистов, поднять наше сельское хозяйство, будто бы убиваемое общинным землевладением. Мы сделаем обзор этих стран, чтобы видеть, в состоянии ли господство частной поземельной собственности помочь у нас тому делу, плохое положение которого занимает нас. В Испании положение сельского хозяйства едва ли лучше, чем у нас; многие из условий, не благоприятствующих нашему земледелию, существуют и там, хотя далеко не в такой степени. Население в полтора раза гуще наших земледельческих губерний, пропорция городского населения гораздо значительнее. Средиземное море и Атлантический океан представляют удобный путь сбыта для продуктов целой половины страны; но все-таки сходство с нашим положением довольно велико: население, хотя и больше нашего, все-таки не довольно густо, развитие городов все-таки неудовлетворительно, пути сообщения плохи, оборотных капиталов в земледелии нет, торговля и промышленность очень слабы, и общественные учреждения подавили прежнее просвещение и прежнюю энергию испанского племени. Сходства по этим основным условиям достаточно для того, чтобы земледелие производилось чрезвычайно небрежно, хотя испанцы не имеют и понятия об общинном владении. Дайте им общинное владение или уничтожьте его у нас, положение сельского хозяйства ни у нас, ни у них не изменится, если перечисленные нами условия останутся в прежнем виде. Точно таково же положение вещей в Неаполе ив Папской области, хотя и они не знают общинного владения.

Но если мы хотим видеть в Европе страну, где обстановка земледельческого производства представляет наибольшее сходство с нашей, мы должны взглянуть на Турцию. Не надобно и говорить, что и в ней успехи земледелия задерживаются общинным владением.

Слово Турция пробуждает в нас новую мысль, которая, к сожалению, до сих пор не приходила нам в голову: иначе были бы излишни все наши прежние рассуждения. Европейская Турция до сих пор остается в сущности азиатским государством, хотя и лежит в Европе, не правда ли? Итак, найден нами ключ к объяснению всего, о чем толковали мы с подробностями, которые теперь оказываются совершенно не нужны. Азиатская обстановка жизни, азиатское устройство общества, азиатский порядок дел, — этими словами сказано все, и нечего прибавлять к ним. Может ли земледелие получить европейский характер при азиатском порядке дел? [698] В самом деле Азия * представляет обширнейший прототип того земледельческого положения, о котором мы говорим, со всеми причинами, производящими его, то есть мешающими ему замениться чем-нибудь лучшим; а между тем Азия точно так же не знает общинного владения землею, как и Западная Европа. Анатолия, Сирия, Месопотамия, Персия, Кабул, Бухара, Жива, Кокан[д] — все эти страны точно так же имеют личную поземельную собственность, как и Англия, Бельгия, Рейнская Германия. Из этого, кажется, можно заключить, что личная поземельная собственность вовсе не служит ручательством за высокое развитие земледелия, что порядок землевладения, будучи необыкновенно важен по своему влиянию на распределение имущества между разными сословиями, не имеет ровно никакого влияния на развитие технической стороны сельского хозяйства. В чьи руки идет сбор хлеба, доставляемый десятиною земли, — вот это решается способом землевладения. Но как обрабатывается эта десятина и как велик сбор хлеба, ею даваемый, это зависит от совершенно других условий, важнейшие из которых мы перечислили. Теперь мы знаем также, как надобно называть совокупность тех условий, при которых обработка земли бывает плоха и сбор хлеба мал: совокупность этих условий, враждебных развитию сельского хозяйства, называется просто — азиатством. [Если бы мы писали статью об общинном владении для обыкновенных читателей, нам не было бы нужды останавливаться на разъяснении, что такое должно разуметь под словом азиатство; но мы пишем для отсталых людей, называющих себя учеными, то есть для людей с понятиями самыми сбивчивыми, потому, нечего делать, объясним, что обыкновенные, неученые люди понимают под словом азиатство. Если бы отсталые ученые могли снисходить до чтения статей, по заглавию своему относящихся к предметам неученым, мы просто указали бы на разбор сочинений г. Островского, помещенный в последних книжках «Современника»: понятие азиатства изложено в них с большой подробностью и обстоятельностью. Но могут ли люди, воображающие себя учеными, учиться

• Под «Азиею» мы разумеем здесь не всю ту часть света, которая известна под этим именем в географии, а только те земли в этой части света, которые издавна знакомы нашему народу и по которым составил он себе понятие об азиатстве. Это — страны, лежащие на запад от Китая и на север от Индии, собственно только мусульманская часть Азин. Столь ученое примечание мы сочли необходимым сделать, имея в виду обыкновенную сообразительность отсталых экономистов, иначе они тотчас возразили бы: «Не явное ли невежество говорить о том, что земля в Азии возделывается дурно, когда известно, что в Китае она обрабатывается самым тщательным образом?» Сделав такое возражение, они остались бы очень довольны собой, К сожалению, наша статья мест в виду не Китай, где по крайней мере прочность обычая служит некоторым вознаграждением за слабость закона, а только страны, имеющие порядок дел, подобный турецкому, персидскому, хивинскому и кокан[д]скому. [699] у какого-нибудь не известного западным их авторитетам г. — бова 6? Повторим же здесь кратко его основные мысли, чтобы познакомить с ними наших отсталых экономистов.

Азиатством называется такой порядок дел, при котором не существует неприкосновенности никаких прав, при котором не ограждены от произвола ни личность, ни труд, ни собственность. В азиатских государствах закон совершенно бессилен. Опираться на него — значит подвергать себя погибели. Там господствует исключительно насилие. Кто сильнее, тот безнаказанно делает над слабейшими все, что только ему угодно, а так как у него нет человеческих понятий, то руководится он в своих действиях только прихотями, добрыми или дурными, — это как случится, но во вся- ком случае совершенно бестолковыми; эта черта азиатства в раз- боре сочинений г. Островского очень удачно названа самодурством. Для человека постороннего она составляет самую поразительную особенность азиатского порядка дел. При безграничном владычестве самодурства каждый азиатец в сношениях своих с более сильным человеком руководится исключительно мыслью угождать ему. Угодливость, уступчивость, раболепство — это единственный способ не быть раздавленным от руки сильнейшего. Мы часто обвиняем азиатцев за их раболепство; но что же им делать, когда закон у них, как мы сказали, бессилен? Водворите у них законность, и вы увидите, что они сделаются такими же людьми, как мы, европейцы.]

Мы чувствуем, что [этот эпизод] об азиатстве решительно не достоин той серьезной идеи, которая служит основанием нашей статьи. Но что же делать! Наш язык не выработался настолько, чтобы можно было удовлетворительно выражать им серьезные понятия. Недаром все ученые жалуются на бедность нашей терминологии. Если бы мы писали по-французски или по-немецки, мы, вероятно, писали бы лучше. Но, не удостоившись от судьбы получить такое счастье, мы должны писать на языке, который по какому-то загадочному случаю устроен так, что никак не сумеешь излагать на нем своих мыслей связно и ясно. Наш язык, орудие слишком непокорное мысли и истине, беспрестанно увлекает писателя в такие уклонения от его идеи, которые могут быть неприятны не только читателю, но и самому автору, но которые должен извинять великодушный читатель. Удержаться на прямой дороге развития идеи нет возможности, когда пишешь по-русски, и писателю остается только, когда он заметит, что уклонился от своей идеи слишком далеко, делать крутые повороты, чтобы взяться опять за дело, ускользнувшее из-под его пера по сбивчивости нашего языка. Мы так и сделаем. Забывая наш неудовлетворительный эпизод об азиатстве, мы беремся опять за логику и смотрим, что велит она делать при рассуждении о неосновательных гипотезах, каково разбираемое нами предположение от[700]сталых экономистов о вредном влиянии, будто бы оказываемом на земледелие нашею системою общинного владения.

Логика говорит, что не довольно опровергнуть ошибочное мнение, а надобно также показать, каким образом могло оно произойти, потому что иначе ошибка оставалась бы делом произвольным, не имеющим достаточных причин, то есть загадочным. Чтобы исполнить это последнее требование логики, нам нужно только рассмотреть посылку, из которой отсталые экономисты вы водят свое ошибочное мнение. «Наше земледелие, —говорят они,— задерживается в своем развитии тем, что поземельная собственность не имеет у нас достаточной безопасности». Мысль совершенно. справедливая, и ошибка заключается только в том, что причиною небезопасности поземельной собственности принимается отсталыми экономистами общинное владение. В статье «Законодательство и регламентация» 7 мы подробно доказывали, что общинное владение землей из всех форм поземельной собственности форма самая прочная, безопасная, самая свободная от всяких придирок и юридических столкновений. Но мы оканчивали нашу статью согласием в том, что общинное владение при всем своем юридическом превосходстве далеко не оказывает у нас всех полезных действий, каких следует ожидать от его существенного характера. Мы обещались в нынешней статье разобрать причины такого несоответствия между сущностью принципа его результатами. К тому же самому делу приводит нас и надобность показать причину, вовлекающую отсталых экономистов в их фальшивую гипотезу.

Отыскать причину их ошибки очень легко. Они сравнивают поземельное владение у нас и в Западной Европе; они замечают, что в Западной Европе поземельная собственность безопасна, у нас не имеет безопасности; они видят с тем вместе, что на Западе существует одна форма поземельного владения, у нас — другая. И вот они делают из этих фактов следующее заключение: «В Западной Европе поземельная собственность безопасна, а форму ее там составляет присвоение собственности частному лицу; итак, присвоение поземельной собственности частному лицу дает ей безопасность. У нас, напротив того, поземельная собственность лишена безопасности и с тем вместе имеет форму общинного владения. Итак, форма общинного владения служит причиною небезопасности поземельной собственности».

Эта форма умозаключения очень обыкновенная у людей, не привыкших к логическим приемам: видя два факта известного рода соединенными в одном месте и два факта другого рода соединенными в другом месте, неопытные в логике умы тотчас же заключают без дальнейшего исследования, что в каждой паре фактов существует между двумя явлениями причинная связь. Если бы этот род умозаключений был пригоден для ученых изысканий, наука, уже давно постигла бы все тайны природы и общественной истории. Но, к сожалению, логика заклеймила такой легкий [701] способ отыскания истины знаменитою фразою cum hoc, ergo propter hoc и объявила, что подобные умозаключения решительно никуда ‘не годятся. Если бы отсталые экономисты были знакомы с логикой, они знали бы, что все нелепости суеверия были основаны на этой самой форме умозаключения, и знали бы, какое множество примеров приводится этому в логике.

Например, на чем были основаны ауспиции древних римлян? Однажды перед битвой они слышали ворону, каркающую с правой стороны, и проиграли битву; в другой раз слышали ворону, каркающую с левой стороны, и выиграли битву. Дело ясное: cum hoc, ergo propter hoc — совпадает, следовательно имеет причинную связь. Итак, карканье вороны с правой стороны приносит войску гибель, карканье с левой — дает ему победу.

Все суеверия основаны на этой форме умозаключения. Доказывать его нелепость было бы скучно: довольно будет сказать, что суеверную привычку делать заключения по форме, нами указанной, логика велит заменять строгим исследованием положительных причин, прибавляя, что очень часто могут совпадать между собой факты, тенденции которых противоположны, и что з таком случае результаты слабейшего факта подавляются противоположными результатами сильнейшего факта.

Положительно известно, например, что просвещение облагораживает человека, а благородство противоположно, например, хоть взяточничеству. Между тем сколько мы видим у нас взяточников, кончивших курс в высших учебных заведениях. По способу умозаключения, которого держатся отсталые экономисты, вывод из этого совпадения фактов таков: человек, кончивший курс в одном из высших заведений, берет взятки — итак, ученье делает человека. взяточником. Логика велит судить об этом иначе. Она говорит: если даже люди образованные становятся взяточниками, несмотря на противоречие между образованностью и взяточничеством, то надобно полагать, что в обстановке, среди которой живут эти люди, есть обстоятельства, столь могущественно влекущие к взяточничеству, что противоположное направление, внушаемое образованностью, может изнемогать под силой этих обстоятельств.

Другой пример. Светское воспитание, хорошо оно или дурно в других отношениях, но имеет ту несомненную хорошую тенденцию, что делает человека деликатным в обращении, отучает его от низких, грязных манер. Но сколько у нас есть людей, получивших светское воспитание, которые чрезвычайно грубы в обращении со своими подчиненными, которые невежливо обращаются с мелкими чиновниками, если бывают в гражданской службе, которые ругают солдат, если бывают офицерами. По умозаключению отсталых экономистов опять выходил бы такой силлогизм: люди, получившие светское воспитание, унижаются до пошлых грубостей — итак, светское воспитание отнимает у человека вежливость. Логика опять говорит напротив: если даже люди, получившие светское воспита[702]ние, бывают невежливы, грубы, пошлы в обращении с другими, то надобно думать, что в обстановке, среди которой живут эти люди, есть обстоятельства столь сильно располагающие к нахальному попиранию всякой слабой личности, что даже вежливость, даваемая светским воспитанием, подавляется этими обстоятельствами.

В подобных случаях логика велит вместо того, чтобы останавливаться на тупоумном предположении «совпадает, следовательно имеет причинную связь», пристальнее всматриваться в обстоятельства, среди которых происходит явление, чтобы отыскать истинные причины его. Так поступим и мы. Отыскать истинные причины небезопасности нашей поземельной собственности очень нетрудно. Можно даже сказать, что они известны каждому, кроме отсталых экономистов.

Собственность принадлежит к числу общественных учреждений. Чем же ограждается безопасность общественных учреждений? Законами. Прекрасно. Какими способами проявляется в обществе действие законов? Опять каждому известно, что для приведения законов в действие общество имеет два органа: администрацию и судебную власть. Итак, если мы рассуждаем о безопасности ‘какого-нибудь общественного учреждения в известном обществе, то не должен ли нам прежде всего приходить в голову вопрос о том, каково состояние администрации и судебной власти в этом обществе?

Мы не имеем намерения подробно отвечать здесь на такой вопрос, [говорить о взяточничестве, потворстве сильным, нахальстве над слабым, о медлительности, неуменье ничего хорошего исполнить надлежащим образом, о безграничном произволе, соединенном с бессилием, столь же безграничным]. Сколько бы ни наговорили мы об [этих] качествах нашей администрации и судебной власти, мы не сказали бы ничего такого, что не было бы не хуже нас известно каждому из наших читателей. Доказывать [эту] истину было бы тут не для кого и спорить не с кем. Мы полагаем, что даже отсталые экономисты, так мало понимающие нашу жизнь, понимают, каково положение администрации и судебной власти у нас. [Мы полагаем, что даже и они, подобно нам, скажут: наша администрация до сих пор не была способна удовлетворительным образом ограждать личность и собственность наших сограждан; от судебной власти до сих пор нельзя было у нас обиженному ожидать быстрого восстановления своих нарушенных прав.

Этого довольно для нашей цели.]

Мы нашли коренную причину не только явления, объяснением которого специально занимаемся в этой статье, но и всех тех фактов, которые представлялись нам ближайшими причинами его.

е только слабость успехов нашего земледелия, но и медленность в развитии нашего населения вообще, нашего городского населения в частности, неудовлетворительное состояние наших путей сообщения, торговли, промышленности, недостаток оборотного [703] капитала в земледелии — все это и не только это, но также и крепостное право, и упадок народной энергии, и умственная наша неразвитость, — все эти факты, подобно всем другим плохим фактам нашего быта, коренную, сильнейшую причину свою имеют в состоянии нашей администрации и судебной власти. [Весь наш быт во всем, что есть в нем печального, обусловливается этою основною причиною всех зол.

В самом деле, пересмотрим все недостатки его, для всех найдем одну и ту же главную причину. Начнем с экономической стороны. Все неудовлетворительные явления нашего материального быта подводятся под одно общее выражение: «наш народ беден». Если мы сознались в этом общем факте, кажется, не подлежащем спору, мы не станем удивляться ни одному из частных явлений, входящих в состав его или представляющихся его последствиями. Например, может ли быстро увеличиваться население, у которого бедностью отнята возможность вести жизнь в здоровой обстановке и потреблять хорошую пищу? Могут ли быстро развиваться города у бедного народа? Может ли у него процветать торговля, когда у него нет обильного запаса продуктов для обширной торговли или промышленности, когда ему не на что покупать произведений промышленности? Могут ли у него быть достаточные оборотные капиталы в земледелии, когда он вообще терпит чрезвычайный недостаток в капиталах? Словом сказать, в чем бы ни увидели мы недостаток, мы уже вперед сказали о нем, когда произнесли общую фразу: «народ беден».

Но может ли выйти из бедности народ, у которого администрация дурна и судебная власть не исполняет своего предназначения? Разве не каждому известно, что народное благосостояние развивается только трудолюбием и бережливостью? А эти качества могут ли существовать при дурной администрации, при плохом суде? Человек может работать с усердием только тогда, когда никто не помешает его труду и не отнимет у него плодов труда. Этой уверенности нет у человека, живущего в стране, где администрация дурна и суд бессилен или несправедлив. Бережливым можешь быть только при уверенности, что бережешь для себя и своей семьи, а не для какого-нибудь хищника. Если этой уверенности нет, человек спешит поскорее растратить — хотя бы на водку — те скудные деньги, которые успеет приобрести. Распространяться здесь об этом вновь едва ли нужно, потому что много раз говорил об этом «Современник». Приведем только небольшой отрывок из статьи, которая, по нашему мнению, довольно верно указывает причину зла.

«Кто говорит «бедность народа», тот говорит «дурное управление». Это — единственный источник народной бедности. Но что такое дурное управление? Зависит ли оно от лиц? Нет, каждый видел на опыте, что при самых благонамеренных начальниках порядок дел оставался точно таков. каков был при самых дурных. [704] Мы жили в провинции, губернатором которой был человек честнейший, редкого ума и чрезвычайно хорошо знавший дело *. Каждый житель того края скажет вам, что при нем делалось то же самое, что и до него. Должности продавались с формального торга. Суда и управы не было; грабительство было повсеместное: оно владычествовало в канцелярии губернатора, в губернском правлении, по всем ведомствам и инстанциям. Теперь мы нашли там начальником одного из частных управлений, человека также безукоризненной честности и большого ума **. Но когда, проезжая по провинции, мы спрашивали поселян его управления, меньше ли берут с них взяток, чем прежде, при отъявленных взяточниках или глупцах, они отвечали, что берут с них столько же, как и прежде. Мы поручимся, что и в соседней, также поволжской губернии, где губернатором теперь человек известной честности, дельности и ума10, делается то же самое, что делалось прежде; поручимся, что не исправилась администрация и в Р. губернии, где вице-губернатором один из наших благороднейших писателей, характер которого достоин его прекрасных произведений11. Итак, не личные качества людей причиною дурного управления. Или виновны в нем понятия народа, будто не сознающего всей гнусности гнусных дел? О, нет. Послушайте, как говорят о чиновниках люди всех других сословий: помещики, купцы, духовенство, мещане, крестьяне. Все, кроме берущих взятки, рассуждают о дурном управлении с теми чувствами, которых оно заслуживает. Или дурное управление зависит от привычек? Но нет, мы видим, что самые отъявленные взяточники на казенной службе бывают честными людьми, как помещики и хозяева: промышленных заведений. И притом, что значила бы привычка какой-нибудь горсти людей, действия которых осуждаются всем остальным обществом? Эти люди быстро исправились бы или бы уступили место людям другого образа действий, если бы на их местах возможно было действовать другим образом. И послушайте самых дурных чиновников: редкий из них доволен своим служебным поведением. Напротив, почти все скажут вам, что хотели бы действовать иначе, отправлять свои обязанности честно, и если не делают этого, то лишь потому, что это невозможно. Да, они правы: действительно, они не могут отправлять своих должностей иначе. Мы не говорим о недостаточности жалованья, потому что действуют беззаконно и те чиновники, которые получают достаточное жалованье; недостаточность жалованья служит причиною только мелкого, можно сказать невинного и безвредного взяточничества маленьких чиновников. Какой-нибудь бедняжка писец или помощник столоначальника гражданской палаты берет с вас полтинник за то, что сделает для вас справку,— тут нет еще большой беды.

• Мы говорим о г. К., бывшем саратовском губернаторе8. ** Мы говорим о г. М, управляющем удельною конторою9. [705] Дело не в этом взяточничестве. Нет, вопрос в том, почему дела у нас вообще ведутся беззаконно, с получением или без получения взяток, все равно. Если, например, я имею чин коллежского советника (это уже важный чин в провинции), я могу беззаконно прибить мещанина, и меня оправдают, не взяв с меня никакой взятки. Зато, если обидит меня генерал (каждый генерал в провинции важнее, нежели в столице генерал-адъютант или действительный тайный советник), его также оправдают, не взяв с него никакой взятки, и от меня не захотят взять даже огромной взятки, чтобы обвинить его. Только в тех случаях дело решается взяткою, когда обе стороны почти равны по общественному положению. Это случаи довольно редкие. Итак, вовсе не о взятках должна быть речь: речь должна быть о том, что вообще у нас дела ведутся беззаконно; то, что беззаконие доставляет доход чиновнику, есть уже только последствие системы, а не причины ее. Истинные причины беззаконности — безответственность и беззащитность чиновников. Чиновник наш подлежит одному только контролю — контролю начальства; ни общество, ни товарищи, ни подчиненные не могут ничего сделать с ним, если только начальство довольно им; зато ни общество, ни товарищи, ни подчиненные не могут спасти его, если начальство им недовольно. Он безответственен пред всем и всеми на свете, кроме начальства; зато перед начальством он беззащитен. Лишенный всякой независимости относительно начальства, он может держаться на службе только тем, чтобы угождать ему. Теперь представим себе такой случай. У начальника есть брат, который имеет тяжбу с человеком маленьким. Начальнику нет времени и охоты вникать в запутанные подробности дела, да если он станет вникать, все дело поневоле представляется ему в свете более благоприятном для его брата, нежели как может представляться постороннему человеку. Дело производится, положим, в уездном суде. Если маленькие чиновники чисты и секретарь уездного суда [не] произведет его, как считает справедливым пристрастный по родству глаз начальника, они навлекут на себя его неудовольствие. То же, что о брате начальника, надобно сказать о других его родных, и о его друзьях, и о его знакомых, и о знакомых его друзей и родственников. Что же будет, если во второй, в третий, в десятый раз члены уездного начальства навлекут на себя неудовольствие начальника? Они беззащитны, они вполне зависят от него. Каким же образом могут они занимать свои места, если часто не нарушают закона для того, чтобы их решения совпадали с предубежденным в пользу известной стороны мнением начальника? И как устоят они против искушения нарушить закон? Ведь это совершенно безопасно: лишь бы был доволен начальник, и никакая ответственность не упадет на них. Таким образом, они должны нарушать закон не для того, чтобы брать взятки, а для того, чтобы не подвергнуться несчастию самим. Вот истинный [706] источник беззаконного ведения дел. А если уже совестью надобно кривить, все равно, будет ли брать взятки, или нет: то почему же и не брать взяток? Когда надобно делать одно и то же — кривить душою — с выгодою и без выгоды, то, конечно, будем даже лучше кривить душою с выгодою. И без того не избежишь греха. Таким образом, взяточничество является только уже результатом предшествующей ему необходимости нарушать закон, по беззащитности исполнителей закона перед сильнейшими и безответственности перед обществом. Чтобы восстановить законность, надобно обратить внимание не собственно на взяточничество, а на эту коренную причину невозможности чиновникам обходиться без нарушения закона. Надобно изменить положение чиновников, дать им возможность не погибать от отказа нарушать закон в угоду сильным людям и, с другой стороны, сделать так, чтобы одно благорасположение начальства не служило для них залогом полной безопасности при нарушении закона. Читатель видит, что для этого должны быть изменены отношения должностной деятельности к общественному мнению. Оно должно получить возможность к тому, чтобы защищать чиновника, исполняющего свой долг, от погибели и подвергнуть ответственности чиновника, нарушающего закон. Для этого одно средство: надобно сделать, чтобы должностная деятельность перестала быть канцелярскою тайною, чтобы все делалось открыто, перед глазами общества, и общество могло высказывать свое мнение о каждом официальном действии каждого должностного лица».

Мы не знаем, возможно ли при нынешнем устройстве наших общественных отношений осуществление условия, которое предлагается выписанным нами отрывком для прекращения беззаконности: быть может, подобная реформа предполагает уничтожение отношений слишком сильных, не поддающихся реформам, а исчезающих только вследствие важных исторических событий, выходящих из обыкновенного порядка, которым производятся реформы. Мы не хотим решать этого, мы не хотим рассматривать, какие обстоятельства нужны для исполнения мысли, изложенной автором приведенного нами отрывка. Но можно сказать, что пока не осуществится изменение, необходимость которого он показывает, все попытки к водворению законности в нашей администрации и судебном деле останутся безуспешными12.

Впрочем, рассмотрение средств, которыми могла бы устраниться коренная причина бедности нашего народа — дурное управление, не составляет главного предмета этой нашей статьи. Мы должны показать только, что дурное управление есть общая коренная причина всех тех недостатков, которые задерживают развитие нашего земледелия. Начав с экономической стороны быта, мы сказали, что дурное управление — основная бедность нашего народа, которая, в свою очередь, не дает развиться ни одному из материальных условий, нужных для успехов земледелия.] [707] Другая сильнейшая причина нашей бедности [вообще и жалкого положения нашего земледелия в особенности] — крепостное право — произошло некогда от дурного управления и поддерживалось им. О происхождении крепостного права мы заметим только, что это учреждение развилось от бессилия нашей старинной администрации охранить прежние свободные отношения поселян, живших в известной даче, к владельцу дачи и удержать постепенное расширение произвольной власти, захватываемой владельцем над населявшими его землю людьми; заметим еще, что [превращение огромной массы вольных людей в крепостных крестьян никак не могло бы совершиться, если бы управление было способно защищать мелких вольных людей от произвола сильных соседей]. Возможность учредить крепостное состояние происходила только оттого, что вольные люди, слишком плохо защищаемые управлением, терпели слишком много притеснений, так что переставали дорожить своею свободою и не видели слишком большой потери для себя от записи в принадлежность сильному человеку. Излагать подробнее этот предмет, относящийся к старине, было бы неуместно в статье, говорящей о нынешнем положении дел. Мы хотели сказать, что если крепостное право держалось до сих пор, то оно было обязано такой продолжительностью своего существования только дурному управлению. Действительно, каковы бы ни были законы, определявшие права помещиков над крепостными людьми, но если бы даже эти законы соблюдались, то, во-первых, все помещики давно бы перестали находить выгоду в крепостном праве, во-вторых, почти во всех поместьях крепостное право было бы прекращено частными судебными решениями по процессам о злоупотреблении власти. [Мы уже сказали, что не намерены писать филиппик против крепостного права; но мы укажем факт всем известный, если скажем, что трудно было найти поместье, в котором пользование крепостным правом или не превышало бы границ, определенных ему законом, или не употреблялись бы для управления крестьянами средства, запрещенные законом, и не оставлялись бы в пренебрежении обязанности относительно крестьян, возлагаемые законом на помещика. В одних поместьях требовалась барщина выше трех дней, в других — крестьяне подвергались иным притеснениям, в третьих — оставлялись без надлежащего пособия во время неурожаев и т. д. Надобно сказать, что эти нарушения законов далеко не всегда проистекали оттого, что помещик был дурным человеком: нет, источник их лежал не в личных качествах отдельных людей, а в самой натуре крепостного отношения. По своей сущности крепостное право ведет к произволу, и какими бы законами ни определялось оно, оно неминуемо влечет и к нарушению, потому что произвол не может ужиться ни с каким законом. Если бы управление действительно хотело и могло преследовать все бесчисленные нарушения законов, неминуемо вы[708]текавшие из крепостных отношений, в каждом поместье беспрестанно возникали бы процессы против помещика, и, измученный справедливыми преследованиями, он давным-давно сам постарался бы вывести свое поместье из крепостных отношений, которые, прибавим, очень мало доставляли бы ему материальной и денежной выгоды, если бы управление не позволяло далеко превышать законных размеров и средств пользования крепостным правом. Много говорить об этом нет надобности: спросите какого угодно дельного чиновника, он скажет вам, что удовлетворительные формы ведения процессов гражданских и уголовных были невозможны при крепостном праве; а это значит, иными словами, что существование крепостного права было бы невозможно при хорошем управлении.

Если мы посвятили несколько страниц изложению последствий дурного управления в экономической стороне народного быта, то едва ли понадобится нам больше нескольких строк для обнаружения того, что дурное управление было также главной причиной неудовлетворительного развития нравственных и умственных сил народа. Говоря о бедности, производимой дурным управлением, мы уже видели, что оно производит ее через подавление нравственной энергии в народе. Действительно, может ли быть энергичным человек, привыкший к невозможности отстоять свои законные права, человек, в котором убито чувство независимости, убита благородная самоуверенность? Соединим теперь упадок нравственных сил с бедностью, и мы поймем, почему дремлют также умственные силы нашего народа. Какая энергия в умственном труде возможна для человека, у которого подавлено и сознание своего гражданского достоинства, и даже энергия в материальном труде, который служит школой, подготовляющей человека к энергии в умственном труде?]

Метода лечения знахарей и знахарок представляет драгоценную параллель с тою системою, по которой отсталые экономисты думают поправить неприятное для них явление экономического быта, например помочь жалкому положению нашего земледелия. Появился какой-нибудь веред на ноге: знахарь, не задумываясь, прикладывает к нему какую-нибудь лепешку и ожидает, что болезнь уступит этому местному медикаменту. О том, отчего произошел веред, он не думает. Он не думает видеть в нем только симптом общего худосочия, только ничтожное обнаружение болезни, недрящейся в целом организме, проистекающей от испорченности основного процесса организма, от испорченности крови, от расстройства питания. Наука, напротив, говорит, что какое-нибудь, повидимому местное, поражение очень часто не может быть исцелено никакими припарками и прижиганиями собственно больного места, что для исцеления болезни, обнаруживающейся этим местным симптомом, больной должен изменить весь образ жизни, чтобы исправился расстроившийся основной процесс организма. [709] Потому-то и отвратительно нам слышать рассуждения отсталых экономистов о том, как дурное состояние нашего земледелия может быть исправлено приложением местной припарки — уничтожением общинного землевладения и введением на его место частной поземельной собственности. Не потому отвратительно слышать нам эти тупоумные, суеверные рассуждения, что мы — приверженцы общинного землевладения: нет, все равно, мы негодовали бы на них и тогда, когда бы думали, что частная поземельная собственность лучше общинного владения. Каково бы ни было полезное или вредное влияние известной системы землевладения на успехи сельского хозяйства, все-таки это влияние совершенно ничтожно по сравнению с неизмеримым могуществом тех условий нашей общественной жизни, в которых нашли мы истинные причины жалкого положения нашего земледелия. Больной чувствует лихорадочный озноб оттого, что гнилой климат и изнурительный образ жизни развивают в нем чахотку; а вы, милостивые государи, советуете ему лечиться порошком из раковых жерновок. Я не знаю, действительно ли помогают раковые жерновки от лихорадки. Медицина говорит, будто бы это средство совершенно вздорное. Но все равно. Пусть оно будет и превосходным средством от лихорадки, оно все-таки никуда не годится в нашем случае. Болезнь не та, как вы думаете, милостивые государи. Она произошла не от легкой простуды, которую вы хотите лечить вашими милыми раковыми жерновками, и какие лекарства ни употребляйте против озноба, который один заметен вам из всех симптомов страшной болезни, вы не уничтожите не только общей болезни организма, но даже и этого частного ее проявления. Вы только губите больного, заставляя его терять время на пустяки, когда каждый день увеличивает опасность его положения. Всмотритесь получше в состояние организма, и вы найдете, что лихорадочный озноб производится причинами, против которых необходимо употребить средства, совершенно различные от рекомендуемых вами суеверных пустяков. Вся обстановка жизни больного должна измениться для того, чтобы прекратилось гниение основного органа его тела. А когда его легкие будут здоровы, сам собою, без всяких раковых жерновок исчезнет и мнимый лихорадочный озноб. Позаботьтесь о том, чтобы мы получили хорошую администрацию и справедливый суд, тогда вы увидите, что не нужно будет нашему земледелию прибегать к вашим раковым жерновкам — к разделению общинных земель на потомственные участки, тогда вы увидите, что общинное владение не будет мешать успехам сельского хозяйства, потому что тогда будет исчезать наша бедность, и явятся те условия, которых теперь нет и без которых ни при какой системе землевладения сельское хозяйство не может притти в удовлетворительное состояние. [710] УСТРОЙСТВО БЫТА ПОМЕЩИЧЬИХ КРЕСТЬЯН, № ХI

МАТЕРИАЛЫ ДЛЯ РЕШЕНИЯ КРЕСТЬЯНСКОГО ВОПРОСА1:

Очерк истории крестьянского вопроса в прошедшем году. — Национальное чувство, явившееся основанием для решения этого дела. — Пересмотр главных вопросов по крестьянскому делу.

Почти всегда в истории бывало, что дело при своем осуществлении обнаруживало такие стороны, которых не замечалось в нем прежде, когда только начинали браться за его осуществление. Иногда возникают затруднения, которых не предусматривали; иногда открывается, что вопрос в действительности гораздо шире, нежели как представлялся в теории; иногда оказывается, что люди, которых он касается, думают о своих правах и потребностях не совсем так, как предполагалось теорией. Результатом во всяком случае бывает то, что дело исполняется не совершенно по тому плану, по какому предполагалось исполнить его.

Когда у нас думали, как приступить к освобождению крестьян, большинству рассуждавших представлялось, что главная сторона дела состоит именно в освобождении личности. Правда, многие и тогда уже предвидели, что очень большую важность имеет также вопрос о земле. Но почти никто не предугадывал, какой решительный оборот всему делу даст на практике связь личности с землею.

До последней минуты предполагалось, что помещики наши в своей массе представляют сословие мало развитое, мало способное к обсуждению государственных вопросов. Когда созывались губернские комитеты, почти все мы и в том числе сами помещики полагали, что совещания комитетов будут иметь ребяческий характер.

[Главною опасностью представлялось то, что едва крепостные крестьяне услышат слово «воля», как начнутся беспорядки. Эта опасность казалась столь неминуемою, что невозможным казалось и произносить магическое слово: даже в частном разговоре между собою многие из нас старались избегать его, заменяя мудреным термином «эмансипация». В официальном языке вместо слова «ос[711]вобождение» также почтено было нужным употреблять другое выражение, казавшееся не столь резким: нам сказали, что государство приступает «к улучшению быта крестьян».]

Появились высочайшие рескрипты. Давно уже носился в массах глухой говор о приближении такого решения. Тревожное ожидание было возбуждено до чрезвычайной степени. Наконец дело началось. Оно заняло нацию в такой степени, что все остальное перестало обращать на себя внимание. Как же держат себя мужики, волнения между которыми опасались? Они держат себя так спокойно, как никогда еще не держали. Вот уже два года ждут они так терпеливо, так благоразумно, что дай бог самым образованным людям с самыми мягкими нравами выказать столько рассудительности и терпеливости. Число беспокойств и преступлений, возникающих из крепостного права, в последние два года было несравненно меньше, нежели в предшествовавшие годы2.

Собрались губернские комитеты, в которых все ожидали увидеть неспособность, невежество, бестолковость. Но бестолковости нигде нет и следа. Совещания ведутся правильно, основательно. В провинциальных захолустьях нашлось множество людей чрезвычайно образованных, привыкших думать, хорошо приготовленных к обсуждению задач, им предложенных. В каждом комитете явилось несколько человек, чрезвычайно замечательных по уму и таланту. [Подаются записки, составленные так логично, ясно, сильно, что не стыдно показать их государственным людям Западной Европы. Произносятся речи, которые сделали бы честь ораторам какого угодно государства. Комитеты ведут свои прения блистательным образом, так что прежнее сомнение заменяется в зрителе почтением и удивлением. Каждый имевший случай присутствовать в заседаниях губернских комитетов громко свидетельствует потом, что он видел зрелище величественное.

Дух решений соответствует их характеру. Только в очень немногих комитетах успевают взять верх люди несовременного образа мыслей. Во всех других большинство остается за людьми истинно благонамеренными и дельными. Благодаря рассудительности и твердости губернских комитетов, благодаря рассудительности дворянства, их избравшего, крестьянское дело получает] направление гораздо лучшее, нежели какого можно было ожидать прежде, чем обнаружилось их влияние.

Вопрос о личности был отделен от вопроса о земле. Землю должна была заменить усадьба. Даже и это определение возбудило сильный ропот, так что подвергалось ослаблению. Начались софистические истолкования, по которым было открыто, что усадьба — только строение без земли, к нему принадлежащей. Ободренные этим успехом софисты пошли далее и начали перетолковывать правила о выкупе усадеб даже в этом урезанном виде. Было открыто, что под выкупом понимается не необходимость выкупа, а только разрешение согласиться на него Для этого согласия [712] были придуманы условия, при которых согласие оказывалось невозможным в большей части случаев. Отделенная от земли личность отделилась даже и от усадьбы. Все это говорилось под предлогом выгоды помещиков.

Когда нашлись граждане, забывшие о личном спокойствии для охранения государственного спокойствия, когда они сказали, что дело получает неправильное истолкование, они подверглись преследованию, будто противники намерений правительства. Просвещенными людьми овладело уныние.

Но вот собрались комитеты. Они составились из людей, живших по деревням, знавших русский народ не понаслышке, знавших национальные чувства. Они нашли, что отделить личность от земли — дело невозможное; они показали своим свидетельством, что производить такое разделение под предлогом сохранения выгоды помещиков — значит жестоко обманываться. Они поняли и доказали, что подобная попытка была бы гибельна для помещиков. Они, выборные от сословия помещиков, объявили, что помещики не хотят отделения личности от земли и не могут хотеть этого, потому что иначе, вредя народу, они сами подвергались бы опасности [,становились бы предметом народной вражды и мести]3.

Таким образом, влияние губернских комитетов на ход крестьянского вопроса оказалось очень полезным4. Но, отдав им должную справедливость, нельзя нам скрывать от себя и того, что комитеты не сделали и не могли сделать всего, что нужно для успешного решения этой задачи. Одною из причин такой недостаточности надобно считать обстоятельства, при которых были созваны комитеты. Вопрос тогда представлялся еще очень смутно и, по своим программам, губернские комитеты не могли рассматривать некоторых важнейших сторон его в той широте, какая должна принадлежать им. Еще важнее было влияние самого состава комитетов: они были представителями исключительно только одной стороны, интересов которых касается крестьянский вопрос. Было бы напрасно доказывать, что для удовлетворительного решения надобно ближе узнать мысли и интересы другой стороны, именно самих поселян. Польза, принесенная делу приглашением помещиков к участию в ведении вопроса, должна служить доказательством того, что было бы очень полезно выслушать и мнения поселян, которых предполагается освободить от крепостной зависимости. В статьях, ряд которых мы теперь начинаем, мы хотим самым умеренным и спокойным образом обозначить, какое решение вопроса могло бы, хотя до некоторой степени, соответствовать идеям, с незапамятных времен существующим в поселянах.

Отлагая до следующего раза вопросы об административном устройстве и о государственных повинностях, мы теперь будем говорить только о той части экономической стороны дела, кото[713]рая касается отношений освобождаемых крестьян к частным владельцам. В этой части дела важнейшими задачами должны считаться следующие:

1. Неразрывная связь усадьбы с землею и с личностью, слава богу, уже решена. Но очень многие говорят, что при разделении крестьянской земли от господской нынешнее положение крестьянских усадеб в большей части случаев окажется неудобным для помещиков. Что ж тут делать? Очень многие говорят: надобно перенести крестьянские усадьбы на новые места.

2. Неотъемлемая принадлежность земли к личности, слава богу, решена. Но каков должен быть надел, это еще не решено.

3. Что помещики должны получить вознаграждение, этого никто из образованных людей не отвергает. Но на каком основании должен производиться расчет вознаграждения?

4. Должен ли выкуп земли быть совершен немедленно и быть объявлен обязательным или может быть отложен до будущего времени и предоставлен добровольному соглашению?

5. Каким способом может быть производима уплата вознаграждения — исключительно деньгами или также и обязательным трудом?

6. Можно ли поставить принудительным правилом перенесение усадеб?

Известна чрезвычайная привязанность крестьян к местам своих жилищ. Сами помещики знают, что принуждать крестьян к переселению — значило бы итти против их чувств. По закону принужденное переселение составляет один из видов наказания за уголовные преступления: возможно ли подвергать такой судьбе миллионы людей по произволу? Переселение само по себе, хотя бы и добровольное, соединено с разрушением всего хозяйственного обзаведения переселяющихся. Нет таких пособий, которые были бы достаточны для покрытия убытков переселения, когда оно должно совершаться огромными массами. Ни у помещиков, ни у правительства недостанет средств в вознаграждение крестьян за потерю времени и имущества при переселении. Притом для многих эгоистов принужденное переселение послужило бы поводом к приобретению притеснительных выгод. Переселяющимся крестьянам были бы отведены поселения в местах неудобных, на участках самых дурных; вместо удобренной земли, занимаемой усадьбами, крестьяне получили бы песок, солончак, болота. Мы уже слышали предположения о постройке деревень на таких местах, где даже нет текучей воды. Два переселения равняются пожару, по народной поговорке. Принужденное переселение было бы разорением для крестьян, было бы нарушением гражданского права, возмутило бы самые заветные привязанности человека: привязанность к родовому жилищу и к месту, где схоронены отцы. [714] Каковы были бы следствия такого факта? Разорение крестьян отняло бы у них возможность исправно выплачивать выкуп. Нанеся громадные убытки крестьянам, истратив огромные суммы на вспоможения им (впрочем, далеко недостаточные для покрытия их убытков), помещики сами отняли бы у себя возможность получить вознаграждение. Пробудив против себя вражду в окружающей их массе, помещики надолго подорвали бы возможность мирных отношений своих к поселянам. Надобно ли говорить о степени приятности и безопасности и даже выгодности житейских дел человека, который один остался бы среди сотен и тысяч недовольных им людей?

Принужденное перенесение усадеб было бы очень плохим расчетом со стороны помещиков.

Говорят о неудобствах чересполосности, о неудобствах иметь свой дом среди чужих участков. Но если терпели чересполосицу в течение сотен лет, можно потерпеть ее два-три года, пока она сама собою вследствие частных добровольных соглашений уничтожится там, где будет представлять действительное неудобство.

Говорят: «До сих пор можно было терпеть чересполосицу, потому что помещик имел власть над крестьянами и их недоброжелательство обуздывалось страхом; когда власть прекратится и недоброжелательство останется, неудобства чересполосицы будут невыносимы». Но от образа действий самих помещиков будет зависеть, останется ли недоброжелательство к ним у поселян, или оно увеличится, или, напротив, исчезнет, заменившись признательностью и преданностью. Привязанность людей бедных и угнетенных приобретается легко. Будьте только справедливы к ним, хотя даже не совсем справедливы, а лишь несколько справедливы, и они станут обожать вас. Не делайте им напрасных убытков и обременений без всякой выгоды для самих вас, и их любовь станет ограждать вас от всяких неприятностей; вы будете не только спокойны, но и сильны, как никогда еще не были. Обуздывать страхом — неудачное средство. [Вы знаете это из опыта.] И не думайте, чтобы опасности, среди которых жили помещики, зависели только от беспорядков нашего административного и полицейского устройства: когда масса не расположена к известному человеку, никакая полиция не оградит его от множества неприятностей. Примером того пусть послужит Ирландия. На Британских островах полиция и суд лучше, нежели где-нибудь; но безопасны ли ирландские землевладельцы?5

И не только безопасность, но и денежные выгоды основаны на доброжелательстве массы. Превосходные ирландские земли не дают и третьей части дохода, не стоят и третьей части тех денег, как английские земли далеко худшего качества. Главная причина тут — опять нерасположение массы населения к землевладельцам. Пусть не ищет расположения поселян, пусть пробуждает в [715] них вражду к себе тот, кто ничего не понимает в сельском хозяйстве. Рассудительный сельский хозяин знает, что любовь поселян — лучшее ручательство за успехи его хозяйства.

Но как же избежать невыгод чересполосицы, если не переносить усадеб поселянам? О, боже мой! Пусть только освобождение произойдет на основаниях, льготных для поселян, и вы увидите, что они будут вернейшими хранителями ваших интересов, и соседство их усадеб, которого вы так боитесь, послужит для вас источником чрезвычайных удобств и выгод. От сохранения усадеб на нынешних местах почти нигде не произойдет никаких неудобств, если отношения будут хороши; а если отношения будут дурны, ваше хозяйство все-таки будет терпеть множество невыгод, хотя бы на двадцать верст от вашего дома не было ни одного крестьянского жилища. Неудобство чересполосицы окажется только в очень немногих селениях, где нынешняя прирезка земли к крестьянским усадьбам произведена была помещиками без знания местных удобств. Эти немногие исключения не стоят того, чтобы ставить из-за них общее правило для государства. Да и для них не будет нужно никаких принудительных мер; если нынешнее расположение усадеб представит где-нибудь действительные неудобства, через год, через два эти неудобства отстранятся сами собой посредством добровольных сделок, до которых никому не будет дела, кроме жителей самого села.

Если крестьянское дело покончится хорошо, все толки о неудобствах нынешнего расположения усадеб окажутся пустыми, вздорными опасениями, и соседство деревни с господским домом будет выгодно помещику. Но [бойтесь того, чтобы] крестьянское дело не кончилось [нехорошо; чтобы] оно кончилось поселением неудовольствия в поселянах. А неудовольствие в поселянах было бы непременным следствием разорительных условий освобождения. Принужденное перенесение крестьянских усадеб было бы страшным источником разорения. Расчетливый человек должен отвергнуть всякую мысль о принуждении в этом случае: опасения, приводящие к этой мысли, пусты; но ее исполнение вело бы к последствиям очень дурным. Из них мы указали только одно: расстройство крестьянских хозяйств отняло бы у крестьян возможность исправно выплачивать выкуп. Нет нужды подробно говорить о других, еще гораздо худших.

2. Определение надела землею

Мы слышим много разных предложений о том, сколько дать земли крестьянам. Многие говорят, что в каждой местности надобно дать на душу или на тягло известную пропорцию земли, которая почти всеми такими проектами определяется в объеме, гораздо меньшем нынешнего надела. Полагают, например, дать. [716] считая вместе с усадьбою, всего 1 или 1 1/2 десятины на душу или 3—4 десятины на тягло. Зачем же такое уменьшение размера до величины, явно недостаточной к пропитанию крестьян? У некоторых есть желание присвоить себе часть крестьянской земли. Но число таких своекорыстных людей, надобно сказать к чести помещиков, очень невелико. Обыкновенно предполагают уменьшить крестьянский надел для того, чтобы у крестьянина была необходимость наниматься для обработки господских полей. «Наш крестьянин ленив и беспечен. Если вы ему дадите столько земли, чтобы она кормила его и давала уплату податей, он, обработав ее, все остальное время пролежит на боку и ни за какие деньги не пойдет на работу. Мы не найдем работников для своих полей, которые запустеют. Потому-то и нельзя оставить крестьянам столько земли, сколько теперь есть у них».

Не обманывают ли нас глаза и уши? Действительно ли мы читали и слышали подобные мысли? О ком это говорится, что он ленив? О каком-нибудь итальянце или арабе? Нет, о русском мужике. Почему ж бы не говорить также, что у русского мужика белые руки с изящно обточенными ногтями, что он любит играть в преферанс, что он обыкновенно обедает на фарфоровом сервизе? Почему бы также не говорить, что он исповедует ‘магометанскую веру или читает книги на английском языке? Ведь это было бы менее нелепо, нежели говорить о его лености. Нет в Европе народа более усердного к работе, потому что нет народа, который был бы в климате более суровом, требующем больше труда для ограждения существования. Разве только в северных частях Швеции зимы так суровы, как у нас, даже далеко на юг от Москвы. Если бы русский мужик работал не усерднее француза или немца, вся Россия замерзла бы, умерла бы с голода. Кому из европейских поселян нужно денег больше, нежели русскому мужику? [На ком лежат самые тяжелые подати?] Кому из европейских поселян нужен тулуп? Наша суровая природа не потворствует лени.

Наши учреждения таковы, что вольному мужику нужно работать без отдыха круглый год, чтобы хоть как-нибудь свести концы с концами. У кого на руках более многочисленная семья? У какого народа из каждых двух братьев один кормит две семьи, потому что другой взят рекрутчиной? Грех нам и стыдно говорить о недостатке охоты к работе у русского мужика. Мы, просвещенные люди, точно руководимся пословицей «дело не волк — в лес не убежит»; мы точно просиживаем изо дня в день чуть не с обеда, чуть не до утра за картами. Правда, где же и понять таким людям, как мы, русского мужика? Мы напрасно сказали, что грех и стыдно нам считать его ленивым: в нелепой сказке об его лени выразилось только то, что мы понимаем качества других классов сообразно нашей собственной натуре. Другого объяснения нет нашей клевете. [717] Но если наши привычки ленивы и испорчены, то должна же оставаться в нас по крайней мере хоть капля здравого смысла. И должны же мы, хоть по себе судя, знать, что от денег никто не отказывается. Что за нелепость воображать, будто не будет работников сколько угодно на всякое честное дело, за которое предлагают деньги? Гоголевская Коробочка, вероятно, предположила бы, что если ее Фетинья отойдет на волю, то не найдется для нее наемной прислужницы. Как бы умны и образованны ни казались люди, опасающиеся, что мужик не пойдет работать, если ему земли дать сколько следует, эти люди не лучше Коробочки.

Нынешний надел крестьян таков, что они кончают обработку своих полей не больше, как в три дня, а часто и меньше, потому что во многих поместьях не оставляют им и трех законных дней. Что же они станут делать в остальные три дня? Неужели в самом деле лежать на печи? Полноте! Ведь вы не дети и говорите не с детьми.

Уменьшать нынешний крестьянский надел для того, чтобы не остаться помещику без работников, нет никакой надобности. Ни в одном из тех селений, где ныне есть господская запашка, не останется она без работников, хотя бы не только оставить нынешний надел, но и увеличить его. «Был бы хлеб, зубы будут». Была бы надобность в работниках, найдется их вдоволь, найдется их гораздо больше, нежели нужно. Кроме надобности в работниках, других причин для уменьшения крестьянского надела никто не отваживался и выставлять. Уменьшать нынешний надел крестьян нет нужды, посмотрим, есть ли возможность уменьшить его.

Если я не смотрю на последствия, я могу сделать все, что захочу. Я могу взять нож и зарезать кого мне угодно; я могу взять дубину и прибить кого мне угодно. Но что хорошего будет из этого для меня? Мне самому придется очень плохо. Потому, когда говорят, что мне нельзя делать того или другого, это значит только, что если я хочу сберечь свою шкуру, то я не сделаю того или другого.

Почему комитеты признали невозможным освобождение без земли? Потому что национальное чувство было бы возмущено таким освобождением, потому что оно непреклонно хочет сохранения земли за крестьянином. Какую же землю хочет сохранить оно за крестьянином? Ту, которой он теперь владеет, — ту самую землю, в том самом объеме, те самые участки. Национальное чувство не принимает тут никаких тонкостей и подразделений, никаких обрезываний и переносов. Одно из двух: если [вы можете] итти против него, так нечего было и церемониться; зачем было говорить, что освобождение без земли невозможно? А если раздражать национальное чувство нельзя, то нельзя и уменьшать нынешнего надела, нельзя и переносить крестьянских участков принудительным образом с одного места на другое: эти уменьшения и перемены были бы точно так же противны националь[718]ному чувству, как и освобождение без земли. Не стоит делать дела наполовину; не стоит пожимать человеку руку правой рукой и в то же время давать ему толчки левой: ведь все равно вы раздражите его, так уж лучше или бейте его обеими руками без всяких дипломатичностей, или сохраните с ним доброе согласие. Если освобождать крестьян с землею, то сохраняйте нынешний надел; иначе не достигнете своей цели, не удовлетворите национальному чувству.

«Но при сохранении нынешнего надела могут встречаться неудобства от чересполосицы». Подобное возражение мы уже видели при вопросе о перенесении усадеб. Но тут чересполосица, сколько-нибудь неудобная, встречается еще гораздо реже, нежели в расположении усадеб. Будем же смотреть на это дело сообразно делу об усадьбах. Если освобождение крестьян совершится способом сколько-нибудь удовлетворительным для национального чувства, признательность поселян к помещикам будет безгранична. Тот не знает человеческого сердца, кто не уверен, что поселяне станут охранять тогда помещика и его имущество как вернейшие дети. Тогда, если где и останется чересполосица, она будет скорее выгодна, нежели убыточна помещику. Крестьянский участок, входящий клином в господское поле, будет только привлекать поселянина к более сподручной обработке этого поля за сходнейшую цену. А если где будет действительно неудобство, оно будет одинаково для обеих сторон; крестьяне сами без всякого принуждения убедятся в нем так же легко, как и помещик. Русский человек неглупый и небезрасчетный. Он сам предложит вам обмен участка, когда потребует обмена его удобство. А дело тут такого рода, что неудобство для помещика бывает только в тех случаях, когда есть неудобство и для мужика. Итак, эти случаи вовсе не нуждаются в принудительных правилах: все они очень легко отстранятся добровольным соглашением после освобождения. Надобно заботиться только о том, чтобы освобождение сделалось без проволочек и удовлетворило национальному чувству.

Если смотреть на дело с этой стороны, которая одна практична, то надобно не пожалеть части леса, потребной для снабжения крестьян всем нужным. Ведь до сих пор, если был у помещика лес, крестьяне пользовались им, и лишить их этой выгоды значило бы в сущности обрезать настоящий размер их пользования угодьями. На самом деле потери помещику не будет тут никакой: ведь до сих пор не в его пользу, а в пользу крестьян росла и стояла та часть леса, которая шла на удовлетворение крестьянских нужд. Сказать, что я не буду пользоваться тем, чем до сих пор пользовались другие, а не я, — тут нет никакого уменьшения моему прежнему пользованию.

Как надобно решить дело о той части леса, которою пользовались крестьяне, так надобно решить его и о других угодьях, которыми они пользовались во всех тех имениях, где, кроме [719] пахотной земли, лугов и леса, есть другие угодья. В серьезных делах не следует играть словами; не следует толковать их в ином смысле, кроме действительного. Что такое в сущности разумелось до сих пор под наделом крестьян? Разумелась вся та сумма угодий, которыми они пользовались. Смысл дела лежит в размере пользования, а не в том, как называются известные угодья — государственными, господскими или крестьянскими. Пользовался угодьем тот, кто им пользовался. Так и должно остаться относительно лесов, рыбных ловель и т. п.; иначе сумма пользования уменьшилась бы, то есть уменьшился бы надел.

Если вести освобождение крестьян с целью удовлетворить национальное чувство, надобно вести его так, чтобы национальное чувство действительно было удовлетворено. В большей части поместьев крестьяне не жалуются на нынешний надел, и потому-то надобно принимать его общей нормой. Но был бы нарушен смысл дела, то есть удовлетворение национальному чувству, если бы надел не был приведен к соответствию с ним в тех поместьях, где нынешний надел служил причиной справедливых жалоб по своей недостаточности. Впрочем, повторяем, что это частный случай и не трудно решить его в справедливом смысле, если все дело вообще будет ведено с желанием достичь справедливости.

В частном случае, о котором мы упомянули, особенного внимания заслуживают луга. Надел ими крестьян чаще бывал неудовлетворителен, нежели надел другими угодьями. И тут справедливость со стороны помещиков должна обратиться в их собственную пользу. Благосостояние поселян — необходимое условие для того, чтобы цены хлеба установились выгодные для помещиков. Достаточное снабжение лугами — самая важная вещь для лучшего устройства крестьянских хозяйств. Уступая десятину луга крестьянину, помещик избавляет его от необходимости спускать на полтину цену четверти хлеба; а с ценою крестьянского хлеба понижается или повышается и цена господского. Выгода от лишней полтины за четверть далеко превысит для помещика цену льготы, которую он оказал поселянину в наделе землею.

В самом деле, если смотреть на размер крестьянского надела со стороны выгод помещика, вывод окажется точно такой же, как и тогда, как если смотреть на это дело со стороны требований национального чувства. Если только помещики захотят сообразить истины, доказанные политической экономией, они сами не захотят уменьшать крестьянского надела. Дело решенное, что в России невозможно уничтожить крестьянские земледельческие хозяйства, невозможно сделать так, чтобы простолюдины не были сами производителями хлеба на своих участках, а были только наемными батраками, как в Англии. А если уже крестьянин необходимо остается производителем хлеба, то выгода других производителей, то есть помещиков, требует, чтобы ему не было необходимости сбивать цену на хлеб вообще. А если крестьянин будет [720] в нужде, он станет продавать свой хлеб в убыток себе, стало быть подрывать цену и на помещичий хлеб. Только обеспечив крестьянина, помещики обеспечат и свое хозяйство. Рассчитывать иначе было бы очень недальновидным расчетом.

3. Основания и размер вознаграждения

Крепостное право так противно здравому экономическому расчету, что приводит к цифрам, решительно не согласным одна с другою. Возьмем один пример. Нам говорят, что в губерниях, где средняя пропорция земли у помещиков 11 десятин на душу, земля продается по 40 руб. за десятину. Попробуйте же спросить, за сколько можно купить поместье в этих сторонах. Вам отвечают: по 250, много по 300 руб. за душу. Скажите же, что это за нелепость? При 100 душах находится 1100 десятин земли, каждая десятина стоит 40 руб.; стало быть, вся земля стоит 44 000 руб.; за сколько же можно купить это поместье? Его можно купить за 25000 руб., и дороже 30 000 никто не даст. Как объяснить такую несообразность? А вот как. Вся ли дача находится в пользовании у помещика? Нет, далеко не вся: десятин 400 или даже 500 отданы в пользование крестьян, и с этих десятин помещик не получает ни одного зерна хлеба. Если он захочет отнять у крестьян ту или другую десятину, она будет иметь цену для него; но пока она у крестьян, он не владеет ею, не получает с нее дохода. Стало быть, при продаже целого поместья сколько десятин идут в цену? Идут в цену только те десятины, которые остаются в пользовании помещика, а крестьянский надел в цену поместья вовсе и нейдет; эта часть земли, отданная крестьянам, как будто лежит под секвестром, она бесполезна для самого помещика. Разумеется, мы говорим о тех поместьях, которые на барщине: вся их ценность ограничивается ценою земли, остающейся в пользовании помещика, да степенью пользы, какую он получает от обязательного труда. Теперь, слава богу, помещики поняли, что обязательный труд приносил им не пользу, а чистый убыток. Если, например, при нем оборотного капитала на десятину господского поля нужно было иметь 3 руб., зато и дохода с десятины получал помещик только 12 руб., то есть чистой выгоды оставалось ему только 9 руб., а если бы земля обрабатывалась вольным трудом, тогда с прибавкою 4 руб. расхода на наем работников обработка десятины обходилась бы в 7 руб.; зато десятина давала бы дохода по крайней мере 20 руб., то есть чистой выгоды оставалось бы 13 руб. Таким образом, обязательный труд, производя сбережение в 4 руб. на расходе, производит 8 руб. уменьшения в доходе, то есть в конце концов дает чистого убытка помещику 4 руб. Этот убыток производится небрежностью обработки, безрасчетностью в употреблении труда и во всем хозяйстве и, наконец, низкостью цены земледельческих продуктов, — все это [721] необходимые принадлежности обязательного труда. Слава богу, помещики поняли это, и кроме немногих, слишком недальновидных людей все находят прямую выгоду себе в отмене крепостного права на личность без всякого вознаграждения. В этом случае, как и во всех других, выгоднейшая расчетливость совпадает со справедливостью и благородством6. Итак, право на личность в барщинных имениях по согласию самих помещиков решено отменить без всякого вознаграждения. В чем же остается вся ценность имения? Она остается в той части земли, которая до сих пор находилась в пользовании помещика. Увеличивается или уменьшается эта ценность через отмену другого элемента, которым уменьшался чистый доход? Конечно, увеличивается: теперь помещик будет получать с каждой десятины своих полей на целую треть или даже на половину больше того, что получал прежде. Ясно, что и продажная ценность этой земли увеличится соразмерно тому. Возвратимся к прежнему примеру. Ценность поместья, имевшего 1 100 десятин, была 25 000 руб., а каждая десятина стоила 40 руб. Это значит, что у помещика был в пользовании 625 десятин, и только они одни составляли цену; а остальные 475 десятин, отданные во владение крестьянам, ничего не прибавляли к ценности другой половины *. Но цена части, остававшейся у помещиков и составлявшей всю стоимость поместья, была сообразна доходу, получавшемуся при обработке крепостным трудом. Положим, что главный доход состоял в земледелии и что господской запашки в трех полях было 220 десятин (около двух десятин в поле на тягло). С этих 220 десятин по 9 руб. чистого дохода от десятины получалось 1980 руб. Это значит, что продажная цена поместья (25 000 руб.) определялась капитализациею дохода в 8%. С отменою обязательного труда десятина запашки будет давать 13 руб. Это значит, что от земледелия в прежнем размере получится дохода 2 860 руб.; по капитализации в 8 проц. это составило бы ценность поместья в 35 650 руб. Таким образом, хотя число десятин в поместье номинально уменьшилось через освобождение крестьян, но часть поместья, оставшаяся у помещика, получает гораздо большую ценность, нежели по какой можно было продать все поместье до освобождения крестьян.

Если брать предмет только с этой стороны, то очевидно, что в земледельческих имениях, состоящих на барщине, помещики прямо выигрывали бы, отказываясь без всякого вознаграждения и от крепостного труда, и от всей части поместья, употреблявшейся исключительно на пропитание этого обязательного труда, то есть освобождая крестьян с нынешним наделом без всякого

• Точно так же и усадьбы в барщинных имениях не дают помещику ни гроша дохода, следовательно ни на один рубль не входят в ценность поместья. Уже по одному этому не следует класть за них выкупа, не говоря о том, что они построены вообще самими крестьянами. [722] вознаграждения; следовательно, они по справедливости могли бы требовать с крестьян вознаграждения только тогда, когда бы при освобождении надел увеличивался против размера, в котором ныне крестьяне пользовались пахотною землею, лесом и другими угодьями. За эти прибавки, составляющие вычет из продажной цены поместья, конечно, следовало бы брать настоящую продажную цену. Дай бог, чтобы таких прибавок было больше. Но мы говорим не о них, — они все-таки будут только исключением из общего правила, — мы говорим о выкупе при освобождении с настоящим наделом, который не входит в продажную цену: с его отпадением ценность имения не уменьшается, а разве увеличивается. Погрязнув в крепостном праве, мы всосали так много фальшивых понятий; мало и плохо учившись, мы остались так чужды самым простым экономическим истинам, что взгляд, здесь изложенный, может показаться нов или сомнителен для некоторых. «Как же можно, чтобы поместье, имевшее 1 100 дес., не потеряло ни копейки из своей продажной цены, когда межа его уменьшается настолько, что остается в нем всего только 625 десятин?» А вот как это бывает. Если бы, например, остальные 475 десятин были заняты трясинным болотом, то ценность поместья не уменьшилась бы, а напротив, увеличилась, если бы вся эта трясина провалилась сквозь землю: тогда она по крайней мере не заражала бы своими тлетворными миазмами остальной моей земли, в ней не пропадал бы мой скот. Крепостное право — это гнусная, тлетворная трясина, которая не только совершенно отняла из ценности именья всю землю, отданную под прокормление крепостного населения, но и значительно понизила ценность остальной земли, которая взята в личное пользование помещиком.

Или вот еще что: умные люди говорят, что владение Ломбардским королевством не усиливало, а ослабляло Австрию. А ведь в Ломбардском королевстве несколько миллионов десятин превосходнейший земли и несколько миллионов жителей; между тем все-таки не подлежит сомнению, что Австрия, отказавшись от Ломбардии, стала богаче и сильнее. Ясно ли, что не всякое расширение межи выгодно, не всякое уменьшение пространства, называющегося моим, будет убыточно для меня? Какая мне польза называться господином такого участка, с которого я не получаю ни зерна?

Если смотреть только на эту сторону дела, нет надобности для помещика земледельческого имения ни в каком выкупе за нынешний крестьянский надел.

Но есть другая сторона в этом деле. Мы говорили, что чистый доход помещику от земледелия увеличится с отменою крепостного труда; но должен увеличиться и размер оборотного капитала, нужного на обработку каждой десятины. При крепостном труде для этого довольно было капитала в 3 руб., заключавшегося главным образом в ценности посева; теперь понадобится еще 4 руб. [723] на плату рабочим. Если спросить у любого экономиста: кто обязан доставить оборотный капитал на улучшение предприятия, когда это предприятие приносит выгоду исключительно мне и находится в полном моем хозяйстве? ответ не подлежит сомнению: достать оборотный капитал — личное дело хозяина; никто другой не обязан доставлять ему капитала, от которого выгоду получит он один. Нет сомнения в том, что помещик легко может получить взаймы те незначительные деньги, какие понадобятся на наемную работу, если не имеет их в наличности. Таким образом, заботу о получении 880 рублей, которые потребуются для обработки наймом 220 десятин в поместье, служащем для нас примером, следует оставить на самом помещике; смешно было бы сказать, что владельцу 625 десятин, имеющих цену по 40 рублей, трудно достать взаймы какие-нибудь 900 рублей. Но мнение очень многих добросовестных помещиков расходится с коренным понятием науки: они думают, что именно выкуп должен доставить им деньги на обзаведение новым хозяйством. В этом случае, пожалуй, можно сделать уступку предубеждению, потому что, как ни ясно свидетельствует против него наука, ее доводы не перешли еще в непреодолимое национальное чувство, и оно не возмутится подобным отступлением от точной справедливости, если государство согласится, что выкуп должен доставить деньги, нужные помещикам на введение наемной платы за обработку господских полей. Можно полагать, что надобность эта простирается от 5 до 6 рублей на каждую десятину ярового и озимого полей господской запашки, то есть от 3 руб. 50 коп. до 4 руб. на каждую десятину в трех полях.

Есть еще другое обстоятельство, гораздо более значительное в денежном отношении. Поместья более чем наполовину обременены долгами, между которыми важнейшую часть составляет долг в кредитные учреждения. Есть мнение, что в вознаграждение за уступку крестьянам нынешнего надела помещики должны быть вознаграждены перенесением части опекунского долга на освобождаемых крестьян. Многие расчетливые помещики полагают сами, что этого вознаграждения будет очень достаточно и никакого другого не нужно требовать помещикам. Но наука опять говорит, что долг по справедливости остается на том лице, которое воспользовалось для своей выгоды или своего удовольствия деньгами, полученными в долг. Если мы рассмотрим употребление ссуд, полученных помещиками из кредитных учреждений, мы найдем, что большая часть, две трети или больше, из этих денег пошли на удовлетворение личного расхода самих помещиков, желавших вести образ жизни, для которого недоставало их дохода; затем значительная часть была употреблена на покупку новых поместий или на основание промышленных заведений, то есть опять-таки в личную выгоду помещиков. Исключив эти две статьи из суммы долга, мы увидим, что едва ли одна пятнадцатая или [724] много-много одна двенадцатая часть его была обращена на пособие крестьянам. По точному требованию науки только эта часть долга, которою воспользовались крестьяне, должна быть перенесена на них.

Но, говорят, если почти весь долг останется на той части поместья, которая собственно принадлежит помещику, а не крестьянам, эта господская половина не будет служить для кредитных учреждений достаточным обеспечением по долговому взысканию. Такое мнение неосновательно в отношении к землевладельческим поместьям, состоящим на барщине. Мы видели, что вся их ценность зависела исключительно от одной той части земли, которая оставалась в пользовании помещика, а земля, бывшая в крестьянском наделе, нимало не увеличивала собою ценности поместья; следовательно, если бы даже цена земли не поднялась по освобождении крестьян, часть поместья, остающаяся за владельцем при сохранении нынешнего надела, представляла бы залог столь же достаточный, как прежде все поместье. Следовательно, для обеспечения уплаты кредитным учреждениям вовсе нет нужды переносить долг на крестьян.

Представляется еще другое основание для такого переноса. Говорят, что при заведении нового хозяйства с наемной работой доходы помещиков на год или на два могут подвергнуться затруднениям от переходного состояния и что поэтому было бы тяжело для помещиков взносить уплату в кредитные учреждения в это время хлопотливых переделок по хозяйству. Беспристрастный человек едва ли признает много основательности в этом соображении. В большей части земледельческих губерний доходы помещика не только на два года, но и на один день не подвергнутся никакому расстройству или замедлению от переделки хозяйства; напротив, с первого же года дадут против прежнего излишек, если освобождение совершится хорошо. Впрочем, если бы и принять это соображение в полной его силе, оно вело бы вовсе не к тому заключению, какое делают из него произвольным образом. В чем сущность соображения? На два года доходы помещиков подвергаются некоторому замедлению от переделки хозяйств: в эти годы будет затруднительно делать взнос по долгам в кредитные учреждения. Теперь спрашивается: какая же льгота была бы совершенно достаточной для устранения этой трудности во всем ее предполагаемом размере? О чем говорит само возражение? О трудности уплаты за два года. Итак, если дастся помещикам два года полной льготы в уплате, вся трудность уже устранена, вся жалоба уже удовлетворена в полном своем размере. Как дать эту двухлетнюю льготу, зависит уже от состояния кредитных учреждений. Если они могут выдержать отсрочку платежей на два года, не о чем и говорить. Если же не могут, то, пожалуй, можно наложить за эти два года взнос кредитным учреждениям на крестьян, хотя мы не видим, почему бы именно крестьяне [725] должны были удовлетворять надобность кредитных учреждений по уплате такого займа, которым воспользовались не они. Наложить на них эту тяжесть мы соглашаемся только потому, что она по незначительности своего размера, вероятно, не возбудила бы споров.

Сведем же теперь весь итог выкупа по тому поместью, которое служит для нас примером. Заметим при этом, что средняя величина опекунского долга составляет около 60 руб. на душу.

Пособия помещику на заведение хлебопашества с наемной платой по 4 рубля на десятину господских пахотных полей, всего 220 десятин. . . . . . 880 руб.

Одна двенадцатая часть займа помещика из кредитных учреждений, употребленная в пользу крестьян, то есть из 60 рублей с души 5 рублей, а со 100 душ. . . . . . 500—

В пособие помещику два годичные взноса в кредитные учреждения, по 6% с остальных 55 руб. долга, с души по 3 руб. 30 коп., за два года 6 руб. 60 коп., а со 100 душ. . . . . . 660—

Итого . . 2040 руб.

Вот весь итог выкупа, какой по нашему счету приходилось бы взять отчасти казне (660 рублей) с крестьян вместо помещика, отчасти помещику (1 380 рублей) с крестьян деревни, имеющей 100 душ и состоящей на барщине.

До сих пор мы говорили об имениях, состоящих на барщине. Теперь посмотрим на оброчные имения. В них доход получается помещиком не от собственного земледельческого хозяйства, а от прямой уплаты денег крестьянами; следовательно, и продажная ценность поместья возникает из капитализации денежных уплат, производимых крестьянами, а не из земледельческого дохода. Иначе сказать, основанием для определения выкупа должен служить оброк. Итак, мы должны рассмотреть юридическую сущность оброка. По закону оброк есть плата, взимаемая помещиком с крестьян за увольнение их от обязательного возделывания господских полей по три дня в неделю; иначе сказать, сущность оброчного положения состоит в том, что помещик передает крестьянам ту часть земли, какая могла бы остаться в собственном его пользовании за наделом крестьян землей по норме барщинных поместий, и берет с них сумму чистого дохода, приносимого этой собственно господской частью земли. Спрашивается теперь: чем должна определяться величина законного оброка? Величиной земледельческой прибыли с такого числа десятин, какое могли бы крестьяне обработать на господских полях. Какова же величина этого дохода? Крестьяне при барщине должны бы работать на себя такие же три дня, как и на барина; следовательно, величина дохода с господских полей никак не могла бы превышать поло[726]вины того, что они получают от земледельческих работ, пользуясь всей землей и всеми днями. Итак, если при освобождении вся земля, находящаяся в даче оброчного поместья, остается по-нынешнему за крестьянами, то выкуп этого поместья должен определяться по следующей норме.

Во-первых, надобно определить, сколько земли могло бы оставаться для господской запашки за достаточным наделом земли крестьянам. Для этого надобно из всего пространства полей вычесть пространство, которое может быть обработано в 3 дня, составляющие собственность крестьян. Остаток покажет, какой размер могла бы иметь в том селе господская запашка. Положим, например, что тягло обрабатывает во все 6 дней по 4 десятины в поле, то есть, что в 3 дня, составляющие собственность крестьянина, тягло могло бы обработать 2 десятины; ясно, что остальные две десятины могли бы составлять господскую запашку. Мы взяли такой пример, когда земли у деревни вдоволь и крестьяне обрабатывают ее столько, на сколько у них сил хватит. В таком случае господская запашка могла бы иметь размер запашки, производимой в 3 дня, то есть могла бы составлять ровно половину всего количества земли, обрабатываемой в 6 дней. Если же земли недостаточно, то за вычетом пространства, которое должны бы обрабатывать крестьяне на себя в три дня, остаток будет, конечно, менее половины. Например, если вся запашка целых 6 дней составляет только 3 1/2 десятины на тягло, то за вычетом 2 десятин, приходящихся на 3 крестьянские дня, остается только 1 1/2 десятины.

Определив таким образом пространство возможной господской запашки, надобно определить чистый доход с нее. Для этого надобно из валового дохода вычесть все расходы на обработку, то есть ценность посева, ценность удобрения, ремонт земледельческих орудий и наемную плату работникам. За этими вычетами из валового дохода останется, как мы сказали, чистый доход, какой могло бы доставлять по закону это имение своему помещику. Капитализируя эту законную величину по проценту, принимаемому в данной местности за процент среднего дохода с поместий, мы получим законную ценность оброчного имения.

Для ясности произведем такое действие над селом, которое принималось у нас состоящим на барщине. Положим теперь, что оно состоит на оброке, и сделаем оценку выкупа.

При оброчном положении вся земля отдана крестьянам, и все шесть дней они работают на себя. В три дня они успевали обработать в трех полях 220 десятин, следовательно в шесть дней обработают 440 десятин. Чистый доход с каждой десятины при нынешнем положении 9 рублей; итого крестьяне получают от земледелия чистого дохода 3 960 рублей. Господская запашка тут имеет такой же размер, как крестьянская, то есть из всего дохода половина составляет оброк. Итак, законная величина оброка [727] 1980 руб. Капитализируя эту ценность по 8%, мы получаем 24750 руб. как законную величину выкупа; а капитализируя по 7 1/2 %, получаем 26 400 руб. Продажная ценность всего поместья была около 25000 руб. Итак, цифра вознаграждения, принятая нами, как нельзя точнее соответствует продажной ценности имения. Так и следует быть, когда все имение остается в руках у крестьян. Из этого соответствия мы видим, что способ для определения законной величины оброка принят нами совершенно правильный.

[Итак, мы нашли выкуп для нашего примерного имения, предположенного состоящим на оброке, около 250 рублей за душу. Цифра очень приятная, но ее приятность уменьшается следующим замечанием.]

Мы предположили состоящим на оброке имение с 11 десятинами хлебородной земли на душу. Таких оброчных имений едва ли найдется в целой России десятка полтора. Ведь известно, что за исключениями чрезвычайно немногочисленными имение переводится с барщины на оброк только тогда, когда земли слишком мало или когда она неудобна для хлебопашества. Под тот или другой из этих случаев подходят 99 из 100 оброчных имений. [По ним выкуп явился бы вовсе не в таком приятном виде.] Если, например, земля хлебородна, но количество ее мало, например всего 5 десятин на душу, какой вывод получится тогда? За вычетом усадеб, лугов и так далее остается пахотных полей всего только 250 десятин или даже меньше. Из этой земли для надела крестьянам, считая менее 1 1/2 десятины в поле на тягло — надел не совсем удовлетворительный — и считая в 100 душах 40 тягол, понадобилось бы 180 десятин. Значит, для господских полей оставалось бы едва ли 70 десятин. С них по 9 руб. чистого дохода было 630 руб. Капитализируя эту ценность по 8%, мы получили бы всю величину выкупа только в 7875 руб. Спросим теперь, много ли найдется оброчных имений, которые имели бы 2 1/2 десятины запашки хлебородной земли на душу, то есть более 6 десятин на тягло? А если запашка меньше, то и места для господских полей останется меньше, а следовательно меньше останется земли, с которой бы мог считаться законный оброк.

Это еще хороший случай, когда есть хоть сколько-нибудь хлебородной земли: тут для законного оброка может оказаться нуль, по крайней мере не получается отрицательных цифр. Напротив, если земля в поместье такова, что обработка ее не дает чистого дохода или даже доходом не окупаются издержки производства, то получаются отрицательные цифры. Например, если ценность производства 15 руб. на десятину, а весь валовой доход 13 руб., то с каждой десятины получается 2 руб. убытка, и если бы помещик нашего примерного села в 100 душ вздумал на такой земле получать доход от земледелия, то есть держать крестьян на барщине, то с его полей не осталось бы ему ни зерна хлеба на про[728]дажу за прокормлением крестьян, и сверх того он должен был бы давать из своего кармана еще 880 руб. на прокормление крестьян, потому что со всех 440 десятин господских и крестьянских полей получалось бы валового дохода только 5 720 руб. (по 13 руб.); а на прокормление крестьян было бы нужно 6600 руб. (эта сумма, разложенная на десятины, дает 15 руб. на десятину издержек производства). Какова ценность имения, законный оброк с которого равняется ежегодному убытку в 880 руб.? Считая по 8%, мы увидим, что этот ежегодный убыток равняется одновременной уплате 11 000 руб. Иначе сказать, помещику было бы выгодно не только задаром отказаться от такого поместья, но и заплатить из своего кармана довольно значительную сумму, лишь бы отвязаться от него.

Не каждый из нас привык переводить математические уравнения на язык житейского разговора; но кто привык, тот знает, какой смысл имеют отрицательные цифры, оказывающиеся для выкупа в большей части оброчных имений. Что такое означает отрицательный выкуп, то есть платеж от помещика крестьянам? Мы скажем, что он означает, и заметим, что смысл наших слов очень важен, потому что они очень серьезны.

Крепостное право состоит в присвоении владельцу земли власти принуждать поселенных на этой земле крестьян к земледельческой работе в личную его пользу. Заметим слова «к земледельческой работе». Да, только к ней, ни к какой другой. Даже по судебной и полицейской практике из крепостного права вытекает только земледельческая работа, — никакая другая. Доказать это легко. Предположим, что портной или сапожник из крепостных людей, живший в городе и плативший оброк, является в деревню и говорит помещику: «Я не хочу заниматься своим ремеслом и платить оброк». Может ли помещик сказать, что этот крестьянин не исполнит своих крепостных обязанностей, если будет исправно ходить на барщину? Спросите исправника, станового, уездного судью: все скажут, что если крестьянин готов итти на барщину, он исполняет свою обязанность, и помещик не может жаловаться на него за то, что он только земледелец, а не ремесленник. Следовательно, если оброк получается с какого-нибудь другого занятия, кроме земледелия, он является только произвольной заменой земледельческой барщины, которая одна установлена законом как принадлежность крепостного права. Что же теперь? Если есть поместья, в которых или по малоземелью, или по бесплодию почвы ведение земледельческого хозяйства на основании крепостного права или не может давать порядочного дохода помещику, или даже не может прокармливать крестьян и, следовательно, обращается в убыток помещику, — если есть такие поместья, что из того следует? Следует то, что законное крепостное право, то есть обработка земли обязательным трудом, не применяется к таким поместьям: они не имеют экономической [729] возможности существовать при нем; они выходят за границы, которыми закон определяет крепостное право. Как бы ни думал кто из нас о крепостном праве, но в этих поместьях происходит нечто противное даже крепостному праву. А кроме крепостного права наш закон не признает других оснований для права на личность. Итак, если есть в каких-нибудь оброчных поместьях такой оброк, который выше дохода, доставляемого в тех поместьях земледелием, этот оброк есть нарушение [даже] крепостного права, и весь излишек оброка над земледельческим доходом не имеет юридического основания и существует только как злоупотребление. Только земледельческий труд подлежит крепостному праву в законном смысле слова; только на ценности, доставляемые земледельческим трудом, простирается крепостное право. За этим пределом денежные сборы лишены юридического основания.

Из этого мы видим, как незначительны должны оказаться законные цифры выкупа в оброчных имениях. В тех губерниях, где земледельческим трудом едва могли бы кормиться сами поселяне, крепостное право в законном размере своем не давало бы почти никакого дохода, следовательно и ценность поместий при законном пользовании ими представлялась бы ничтожнейшею цифрой.

Мы ошиблись, во многих оброчных поместьях цифры были бы значительны, очень значительны, но имели бы отрицательный знак, что мы уже видели.

Впрочем, мы до сих пор еще не объяснили именно того, что взялись объяснить, — не объяснили смысла отрицательных величин в переводе их с арифметического языка на разговорный. Вот каков этот смысл. Человек, принимающий дело убыточное в своей законной форме, или нерасчетлив (и за нерасчетливость свою должен нести убытки), или намерен вести дело каким-нибудь другим путем мимо законного (следовательно, должен подвергнуться ответственности по закону).

Дело в том, что действительно оброк почти всегда есть превышение крепостного права; он есть пользование правом над личностью при таких обстоятельствах, которые противоречат основному характеру крепостного права.

Какие юридические последствия возникают из такого отношения, мы не хотим разбирать здесь; но читатель вообще заметит, что дело идет о ценностях, которых не знает и не признает закон. Если мы не ошибаемся, пользование ценностями, не имеющими законного существования, не может ожидать для себя благоприятных результатов в случае рассмотрения по закону.

[Юридическая сторона дела не благоприятствует выкупу оброчных поместий. Возвратимся к поместьям, находящимся на барщине. Выкуп для них мы нашли чрезвычайно малый; но каков бы он ни был, все-таки надобно вспомнить, что из статей, составляющих этот итог, только одна, и то самая малая, имеет юридическое основание. Это перевод на крестьян той части займа, кото[730]рая была употреблена в пользу крестьян. Две другие статьи часто имеют характер пособия, оказываемого помещикам, могут являться только следствием доброжелательности, но вовсе не юридическою обязанностью.

В статье «Труден ли выкуп земли?» мы недаром говорили, что едва касались юридической стороны вопроса да и то с великой осторожностью. Теперь, когда мы вникли в юридические основания крепостного права несколько глубже, мы увидели, что исчезают, как снег под солнцем, и те цифры выкупа, на которых мы останавливались тогда. Но не должно думать, чтобы и теперь юридическая сторона предмета была исчерпана нами. Свод законов — такая вещь, про которую опасно и думать, когда дело идет о выкупе. Еще страшнее Полное собрание законов, в котором, не надобно забывать, сохраняют законную силу все те постановления, которые не были отменены последующими постановлениями. В Полном собрании законов могут найтись вещи, гораздо более сходные с национальным чувством, нежели те чуждые нашим законом основания, по которым многие желали определить выкуп. Если сличить Уложение с указами Петра I о вотчинах и поместьях и с жалованною грамотою дворянству, если сличить межевые инструкции прежних времен с основаниями генерального межевания, то оказываются вещи, довольно выгодные для казны и для крестьян. Но мы не хотим углубляться в эти подробности. Нам довольно и того вывода, который получен нами из фактов, известных каждому.]

В имениях, состоящих на барщине, ценность поместья определялась исключительно той частью поместья, которая оставалась в личном пользовании помещика. Земля, бывшая в крестьянском наделе, нимало не увеличивала продажной ценности имений; следовательно, с отделением крестьянской части от поместья ценность поместья не уменьшается.

От вознаграждения за право на личность помещики сами отказались и поступили справедливо, потому что в барщинных имениях это право было для них источником не выгод, а убытков.

В оброчных поместьях почти весь оброк или даже и весь оброк вытекал из нарушения законных оснований крепостного права.

Зачем мы делали этот вывод? Неужели затем, чтобы отказывать помещикам в вознаграждении? Вовсе нет. Мы хотели только показать, что юридических оснований для вознаграждения нет и что если идет о нем речь, то должна итти на основании государственной пользы и житейской справедливости.

Государственная польза требует, чтобы ни одно сословие не терпело напрасных убытков.

Справедливость требует, чтобы выкуп не превышал меры действительной надобности в нем для помещиков.

На этом основании размер выкупа может быть определен такой, что национальное чувство останется довольно. [731] Если в барщинных имениях, имеющих довольно земли, размер выкупа определится такой, чтобы за вычетом долгов в кредитные учреждения приходилось помещику получить сумму, достаточную для устройства земледельческого хозяйства с наемною платою, помещики не останутся в убытке; напротив, они очень много выиграют, потому что освободятся от долгов, которыми угнетены, сохранят всю часть поместья, от которой зависела его ценность, и устроят хозяйства более выгодным образом.

Они будут получать доходов больше прежнего. Они избавятся от обременительных уплат в кредитные учреждения. Поэтому продажная ценность их поместий значительно увеличится, хотя число десятин будет считаться менее, нежели было.

В таких поместьях каждый рубль выкупа есть чистый выигрыш для помещика.

Средний долг в кредитные учреждения составляет от 55 до 60 рублей на душу.

На устройство хозяйства с наемными работниками нужно наличных денег не более 4 рублей на десятину господской запашки, то есть, считая средним числом 33 тягла в 100 душах и 1 3/4 десятины в поле господской запашки на тягло, всего около 175 десятин господской запашки на 100 душ, нужно не более 700 рублей для переделки земледельческого хозяйства в поместье, имевшем 100 душ.

Таким юбразом, выкуп от 62 и до 67 руб. был бы совершенно достаточен для того, чтобы помещики заложенных имений не потерпели никакого расстройства в своем хозяйстве; а чистым выигрышем было бы для них освобождение от долга в кредитные учреждения, или, в имениях чистых от этого долга, получение суммы, равной среднему размеру долга заложенных поместий.

В оброчных поместьях справедливость требовала бы принять основанием оценки для вознаграждения такую величину оброка, которая считается в тех местах необременительной для крестьян. Во многих губерниях эта цифра не выше 15 рублей; в некоторых еще ниже; в немногих она доходит до 25 рублей. Среднюю величину для целой империи можно положить около 20 рублей. Считая 33 тягла на 100 душ и капитализируя по 7 1/2%, это составит около 89 рублей за душу.

Само собой разумеется, что если эти 89 рублей употребить на делание обедов, балов, покупку карет и браслет, этих денег окажется мало для жизни. Точно так же не для всех достаточен будет доход, если положить деньги в кредитные учреждения, лечь на диван и курить трубку с длинным чубуком, получая по 5% на свой капитал. Но в наш век никакого капитала не будет достаточно для человека, желающего жить сложа руки. А кто захочет пустить свой капитал в оборот, тот легко получит с него 8% и больше. Значит, из помещиков, владевших оброчными [име[732]ниями], не останется в убытке никто, если сам не захочет оставаться в убытке.

Мы не выставляем своих цифр за непременные и окончательные; мы просим только подумать, что при этих или близких к ним цифрах выкупа помещики оброчных имений не останутся в убытке, а помещики тех имений, где существовала господская запашка, будут иметь уж очень значительную выгоду.

Разумеется, мы говорим о тех помещиках, которые не злоупотребляли своей властью, не разоряли крестьян противозаконным увеличением барщины или такими оброками, от которых возмущались соседние честные помещики. Мы говорим о помещиках честных, совестливых, которые честным и рассудительным способом действий в губернских комитетах уже оказали и себе, и крестьянам, и государству великую услугу, доказав, что освобождение крестьян без земли невозможно.

Просим их подумать о величине выкупа так же рассудительно, как подумали они об освобождении с землею или без земли. Просим их подумать о том, есть ли для них надобность в таких страшных выкупах, какие определяются некоторыми софистами, рассчитывающими на остзейский манер?7 Есть ли честному помещику земледельческого имения надобность, оставляя у себя всю ту землю, которая составляла цену поместья, требовать с крестьян выкупа, который чуть ли не превышает всей цены поместья? Просим их подумать о том, останутся ли они в убытке, освободившись от долгов в кредитные учреждения и получив сверх того деньги, какие нужны для заведения хлебопашества с вольнонаемным трудом? Просим их также подумать о том, что при той величине выкупа, которую сами они по совести, вероятно, признают за безубыточную для себя, при этой величине выкупа от 70 до 90 рублей за душу очень легко произвести выкуп на таких основаниях, которыми национальное чувство останется довольно. Просим их также подумать о том, признается ли национальным чувством хотя какой-нибудь выкуп? Русский народ состоит не из экономистов, он не читал Адама Смита. Но пусть честные люди прислушаются к голосу народа, и они узнают, что нация думает о выкупе. Хотите ли знать, что думает нация? Нация спорит о том, что должно быть с господскими полями и лугами: останутся ли они за помещиком или также отойдут к крестьянам? И заметьте, о выкупе не бывает в этих спорах и помина. Просим прислушаться к голосу нации и проверить, правду ли мы говорим. При таком расположении национального чувства, что остается делать людям, которые желали бы, чтобы помещики получили выкуп не на бумаге только, а на самом деле? Остается думать о том, такова ли удовлетворительная для помещиков величина выкупа, чтобы этот выкуп был заплачен незаметно для крестьян, иначе сказать, такую ли величину имеет этот выкуп, чтобы он мог быть уплачен податью в 3 рубля, то [733] есть теми рублями, которые составляют разницу между нынешнею казенною податью крепостных крестьян и тою, которою они по освобождении были бы обложены наравне с государственными крестьянами. Нам кажется, что выкуп такой величины безубыточен для помещиков оброчных имений и составляет огромный выигрыш для помещиков имений с господской запашкой. Просим подумать о такой величине выкупа, потому что только она может быть примирена с национальным чувством. Мы говорим о национальном чувстве: почему не сказать и о науке? Почему не заметить, что она с своей стороны говорит то же самое, что говорит национальное чувство, хотя оно и не знает о ней. Наш взгляд на юридическую величину выкупа не согласен с предубеждениями, которые всосаны многими из нас от крепостного права или, лучше сказать, от его злоупотреблений (потому что законное крепостное право, то право, которое может требовать себе вознаграждения по Своду законов, приводит к таким же соображениям, какие изложены у нас); но спросите у любого экономиста, французского, немецкого, английского, какого угодно: каждый скажет о размере юридического вознаграждения то же самое, что должны были сказать мы для ослабления фальшивых и непрактичных претензий, предъявляемых некоторыми. Свод законов, национальное чувство, политическая экономия — все приводит к тому, что требовать выкупа едва ли выгодно и даже едва ли можно; но можно получить выкуп в таком размере, который допускается состоянием государственных финансов и национальным чувством. Этот размер мы старались определить. При выкупе от 70 до 90 рублей с души национальное чувство не будет возмущено; государство не потерпит расстройства; одна треть помещиков (помещики оброчных имений) останутся не в убытке; две другие трети помещиков (помещики имений с господской запашкой) будут иметь огромный выигрыш.

А если требовать выкупа в 150 рублей, народ изнеможет под такой тяжестью, и что тогда будет? Чего ждет теперь крестьянин? Он ждет воли. Чего ждет он от воли? Облегчения своей судьбе. Какое же почувствует он облегчение и поймет ли он волю, если его заставят платить оброк не меньше или даже больше нынешнего или заставят попрежнему ходить на барщину? Как поймет он такое освобождение? Он не поймет его, он почтет себя обманутым, — и что тогда будет?

4. Должен ли выкуп земли быть произведен немедленно и обязательным образом?

Человек, привыкший рассуждать о житейских делах практическим образом, никак не может сам собою дойти до того, чтобы даже вообразить возможность этого вопроса. Его уму представляются только два способа освобождения: или крестьяне осво[734]бождаются без Земли, и в таком случае нет надобности в самом термине «выкуп», — если крестьяне, освобождаемые без земли, впоследствии приобретут ее, это будет обыкновенною покупкою, не имеющею никакой связи с делом освобождения в том самом смысле, как ныне какой-нибудь мещанин или купец покупает дом или сад у другого; если же крестьяне освобождаются с землею, этим самым уже говорится, что выкуп соединен с актом освобождения, и [так] как освобождение производится общею, обязательною мерою, то и переход земли должен быть одновременен с самым освобождением и иметь характер обязательности. Таково понятие людей практических. Только идеализм, чуждый реального взгляда на житейские дела и лишенный возможности практического осуществления, может обольщать средним решением, которое, говоря, что крестьяне освобождаются с землею, прибавляет: «но выкуп ее предоставляется добровольному соглашению и может быть отсрочен». Действительно, эта прибавка, в сущности, значит, что крестьяне освобождаются без земли.

Добровольное соглашение только тогда может быть добровольным, когда обе стороны находятся в полной независимости одна от другой. Положение крестьян, хотя и освобожденных, не таково относительно помещика. Во-первых, крестьян в уезде десятки тысяч, а помещиков — только десятки или сотни; притом даже и эти немногочисленные продавцы привыкли уже сообразоваться в своих действиях с двумя или тремя богатейшими из своих сотоварищей: каждому известно, что в целом уезде, а иногда и в нескольких уездах общество дворян следует обыкновенно руководству одной, двух, много трех фамилий. Крестьянам по их многочисленности и разрозненности нет возможности действовать таким же способом. Следовательно, при так называемых добровольных сделках по выкупу земли одна сторона пользовалась бы преимуществом монополии, то есть вместо свободной сделки было бы совершенное диктование условий выкупа одной стороной. Само собою разумеется, что условия диктовались бы самые невыгодные для желающих купить, и земля осталась бы в руках помещиков.

Говорят, что можно постановить какие-нибудь правила, которыми предотвращалось бы диктование выкупной цены, например, определить высшую норму выкупа, взнос которого передавал бы землю крестьянам и без согласия помещика. Но постановить высшую норму — значит определить цену очень высокую, по которой могли бы без убытка быть выкуплены лишь немногие участки земли, самые дорогие в данной местности. Действительная цена всех остальных участков была бы по необходимости гораздо ниже этой нормы, и они остались бы не выкуплены. Притом, как бы точны ни были правила, которыми определялись бы условия взноса денег по нормальной цене, все-таки невозможно будет в этих правилах предусмотреть всех мелочей и [735] подробностей практического их применения, и всегда могут быть найдены предлоги и отговорки для уклонения от них, если осуществление выкупа будет поставлено частным делом между отдельным помещиком и крестьянами каждого села. Например, если деньги должны будут вноситься прямо в руки помещика, он просто может отказываться брать их, когда не согласен на выкуп, и вместо выкупа возникнет просто тяжебное дело о том, действительно ли помещику предлагался такой выкуп, от которого не должен был он отказываться; само собою разумеется, что эта тяжба может длиться до бесконечности по обыкновенному порядку наших процессов. Если положено будет взносить выкуп в руки известного чиновника, он может также отказываться принять его: кому не известно, что в некоторых уездных казначействах иногда не соглашаются принимать у поселян денег, приносимых ими даже в уплату государственных податей, за своевременным взиманием которых так бдительно следит правительство? Гораздо легче отказаться чиновнику от приема денег, предназначенных для передачи частному лицу, когда само это лицо просит его не принимать денег. Посредством подобных проволочек выкуп может быть оттягиваем очень долго в случае несогласия на него помещика, а выигрыш времени решит весь ход дела. Имея время, можно и обрезать крестьянские участки и перенести их с одного места дачи на другое. Что тогда будут делать крестьяне? Жаловаться, начинать процессы? Но сколько лет будут тянуться, и скольких (денег стоить крестьянам процессы, и как будут решаться, если когда-нибудь подойдут к решению?

Кто знает состояние нашей администрации и нашего судопроизводства, тот очень хорошо понимает, что у нас решительно непрактичны такие идеальные гипотезы, как предположение добровольных соглашений о выкупе земли между помещиками и освобождаемыми их крестьянами. Такие гипотезы требуют от судопроизводства и администрации такого совершенства, какого мы еще не находим вокруг себя. Определять, что выкуп земли предоставляется добровольным сделкам, значило бы у нас определять, что крестьяне в результате увидят себя освобожденными без земли.

Само собою разумеется, что предположение предоставить выкуп земли добровольным сделкам могло возникнуть только вследствие сомнений о возможности безотлагательно произвести его обязательным образом. Но если величина выкупа будет принята справедливая, то произвести его обязательным образом будет очень легко. Мы подробно доказывали это в статье «Труден ли выкуп земли?», где предлагали к осуществлению его множество разных способов, из которых каждый был бы легок. Государство может принять или не принять на себя производство этой операции; она может быть произведена с помощью или без помощи внешнего займа и кредитных билетов, — словом сказать, каковы [736] бы ни были положение государственных финансов и финансовые планы правительства, все-таки легко найти способ обязательного выкупа, соответствующий характеру этих условий, легкий и быстрый.

5. Можно ли поставить обязательный труд принудительным способом уплаты выкупа?

На этот вопрос ответ легко найти в самом имени того дела, часть которого составляет вопрос о выкупе. Крестьяне освобождаются от крепостной зависимости: в чем же состояла крепостная зависимость? Основною и единственною законною чертою ее был обязательный труд. Итак, сохранить обязательный труд — значило бы в сущности сохранить крепостное право. Народ не мог бы понять этого иначе и был бы прав. Нет надобности говорить, какие последствия были бы произведены, если бы народ остался при убеждении, что крепостное право уцелело.

При несообразности своей с ожиданиями народа сохранение обязательного труда было бы противно и требованиям науки. Экономическая сторона, конечно, самая важная в крепостном вопросе. В чем же состоит сущность крепостного права по объяснению политической экономии? Точно так же, как и по мнению народа, в обязательном труде. Если политическая экономия признает крепостное право гибельным для нации, убыточным для самих владельцев, она поставляет источником всех его таких действий обязательный труд. Пока он не прекратится, политическая экономия не будет признавать прекратившимся и крепостного права. [737] ВОПРОС О СВОБОДЕ ЖУРНАЛИСТИКИ ВО ФРАНЦИИ1

Часто говорят, что мы мало знакомы с бытом и учреждениями Западной Европы. Но, что еще хуже, надобно прибавить, что и те немногие понятия, какие мы имеем об этих предметах, чаще всего бывают фальшивы. Обыкновенно мы и хвалим учреждения Западной Европы неудачно, и осуждаем их несправедливо. Об ошибочности похвал случалось нам говорить очень часто, а теперь мы хотим обратить внимание на неосновательность порицаний. Примеры ее встречаются на каждом шагу. Начнем мы, например, порицать французскую централизацию и, чуть дело дойдет до задора, готовы мы бываем на основании одного этого факта объявить, что французы ни к чему порядочному непригодны. Но какова бы ни была чрезмерность французской централизации, все-таки она ничего не значит по сравнению с тем, как живем мы сами. У французов, например, нет и понятия о том, что если в каком-нибудь Кальвадосском департаменте подрались две государственные крестьянки (употребляем этот термин как более привычный нам для обозначения того, что обе эти женщины были свободного состояния, а не крепостные), то дело об их драке, не стоящее выеденного яйца, может дойти до высших инстанций парижского правительства и раза три возвращаться к местному начальству для дополнения справками, чтобы каждый раз являться опять в Париж в новом и толстейшем виде. Французы также не имеют понятия о том, что если какой-нибудь дижонский мещанин или разночинец вздумает переменить две доски в кровле своего домика, протекающей от дождя, то предварительно должно ему испросить на это разрешение от дижонской строительной комиссии, и дело пойдет на рассмотрение самого префекта. Мало ли о чем не имеют понятия французы! Если не ошибаемся, они не имеют понятия даже о строительных комиссиях, и мы употребили этот термин только для удобопонятности.

Из всех стран Западной Европы особенно много самых горьких изобличений перепадает от нас на долю Австрии и Франции. [738] Мы справедливо и очень сильно соблазняемся необыкновенной стесненностью австрийской жизни, и деспотизм, под которым изнемогают благодатные страны дунайского царства, возбуждает в нас сильнейшее негодование; мы даже краснеем от мысли, что столь унизительные для человека учреждения бесславят собою ту часть света, в которой живут такие просвещенные народы, [как англичане, бельгийцы и мы, но] для Австрии все-таки еще извинительно терпеть такую участь, какой она подвержена; по нашему мнению, это государство никогда не знало более легких времен. Но вот, посмотрите на французов. У них, не говоря уж о временах слишком дальних, на нашей памяти был Людовик-Филипп с палатою пэров и с палатою депутатов; о самом Людовике-Филиппе слышали мы в те времена очень мало (только потом догадались мы, что втихомолку распоряжался он во Франции всем, как хотел); палата пэров тоже вела жизнь не шумную; но зато палата депутатов! Вот в ней какие были ораторы и каким вольным языком обо всем рассуждали! Всходит, бывало, на кафедру Гизо и говорит: «Могущество Франции основано на ее свободе, и правительство ничего не делает иначе, как по свободному согласию свободных представителей страны». Каково! Ведь первый министр, а в двух фразах три раза произнес слово «свобода». Палата восхищается, и мы тоже. Только что сходит он с кафедры, карабкается на нее маленький Тьер и дает окрик на Гизо своим пискливым голосом: «Что ты там толкуешь о свободе? Ты вот бери пример с меня: вот я так уж можно сказать друг свободы; а ты мало ее любишь!» Вся палата аплодирует, и вся Европа восхищается горячностью любви Тьера к свободе. Но Гизо не дался в несправедливую обиду: он уже опять на кафедре и говорит: «Тьер утверждает, что я мало люблю свободу. Нет, я очень ее люблю; я должен сказать, что жить без нее не могу». Палата аплодирует больше прежнего, и Европа дивится великости любви Гизо к свободе. Вот какие были времена, а теперь что?2

Мы вспомнили все это по случаю недавних статей во французских газетах, жалующихся на свое нынешнее угнетение, вспоминающих о блаженных временах своей свободы и требующих ее восстановления. Читая эти статьи, мы подумали, что счастливы были бы, например, австрийские журналисты, если бы подвергались точно такому же угнетению, как французские.

Читателю известно, что вместе со многими другими конституционными правами общественного мнения после 2 декабря 1851 года была уничтожена во Франции также и существовавшая в ней свобода журналистики. Шума по этому поводу было очень много, и ниже мы увидим, кто, собственно, был виноват в этой потере: действительно ли вина падает главным образом на тогдашнего президента республики, нынешнего императора Наполеона III, или скорее на людей, хвалящихся тою любовью [739] к свободе, которую будто бы выказывали, когда были правителями государства при Людовике-Филиппе; а теперь прежде всего, чтобы понять жалобы и требования, надобно взглянуть на законы, которым подчинено печатное выражение мнений во Франции.

У нас многие полагают, что во Франции теперь в самом деле нет свободы печатного слова. Как сказать об этом? Оно, если хотите, ее действительно нет во Франции по сравнению с свободою печатного слова в Англии, в Швейцарии, в Бельгии, в Соединенных Штатах. Но если сравнить Францию даже с Пруссией, то окажется, что во Франции печатное слово едва ли не свободнее. Во-первых, все стеснения, какие только есть во Франции, относятся единственно к газетам да и то не ко всем, а лишь исключительно к политическим. Для книг решительно никаких стеснений не существует. Мы видывали людей, разумеется русских, которые до того высоко образованны и, можно сказать, учены, что для всех своих знакомых кажутся оракулами, и которые между тем очень приятно удивлены были появлением книги Токвиля о французской революции, книги, которая под предлогом истории содержит памфлет против нынешней правительственной системы во Франции3. Если бы они лучше знали нынешние французские законы о книгопечатании или по крайней мере помнили бы, какие книги беспрепятственно издавались в Париже постоянно с самого учреждения самодержавной власти Наполеона, они сами посмеялись бы своему восхищению по случаю напечатания в Париже книги Токвиля. Правительство Наполеона III, как ни сурово смотрит оно на политическую литературу, никогда не считало удобным присваивать себе власть просматривать книги до их напечатания. В форме книги французские писатели всегда могли издавать все, что хотели, да и не могли встречать в этом затруднения, потому что, как мы сказали, правительство никогда не брало на себя права останавливать печатание какой бы то ни было книги. Действительно, Прудон издавал свои новые сочинения в Париже так же беспрепятственно, как издавал бы их в Брюсселе или Лондоне, хотя основная мысль его постоянно одна и та же — мысль, что всякое правительство, в какой бы форме ни было, противно общественному благу, и хотя эта мысль по его обычаю выражается у него всегда самым резким, эффектным, часто циническим образом с постоянными обращениями к Наполеону III в том духе, что способ его действий подрывает во французской нации всякое доверие к правительству4. Постоянно также печатались в Париже новые томы «Истории французской революции» Луи Блана, хотя Луи Блан — изгнанник, осужденный на вечное заключение в крепости, и хотя вся его история написана в доказательство того, что единственная правительственная форма, пригодная для Франции, есть республиканская, а все другие правительства могут держаться во Франции только насилием, обманом, развращением народа и инквизиционными сред[740]ствами. Эти книги печатались в Париже, и подобные им продолжают печататься так же свободно, как будто какие-нибудь учебники арифметики или алгебры. Мы упомянули только о двух писателях, которые особенно известны своим крайним республиканским образом мыслей и непримиримым ожесточением против Наполеона III и которые могли бы казаться опаснее всех других по своему влиянию на публику. Но просмотрите списки книг, издаваемых в Париже: вы увидите между ними десятки и сотни республиканских сочинений. Точно так же вы увидите и множество сочинений, написанных в пользу Бурбонов или в пользу Орлеанского дома. Правительство Наполеона III никогда не решалось и не могло стеснять той части литературы, которая имеет форму книг.

Все жалобы на стеснение свободы печатного слова во Франции относятся исключительно к политическим газетам и к той части журналов, которые посвящены политике. Но и тут напрасно было бы думать, что правительство Наполеона III присвоило себе какие-нибудь прямые средства помешать напечатанию какой бы то ни было статьи в каком бы то ни было духе. Оно узнает о содержании номера газеты только уже по его напечатании. Итак, кто отваживается на риск, может и в газете напечатать, что ему угодно. В чем же состоит стеснение? Статьи, содержание которых было бы по французским законам преступно, подвергались бы судебному преследованию, которое и начинается и производится людьми, независимыми по своему положению от администрации. Но не это называется во Франции стеснением; напротив, газеты только того и требуют, чтобы их преследовали судебным порядком, определив какие угодно строгие правила о том, что должно считаться преступным в печати. Стеснены газеты совершенно другим средством, которое предоставило себе правительство знаменитым декретом 17 февраля 1852 года. Этот закон дает министру внутренних дел власть делать газетам замечания или выговоры (avertissements) и прибавляет, что издание газеты, получившей два выговора, может быть приостановлено на два месяца министром; по прошествии этого срока газета продолжает выходить, но если еще раз подвергнет себя замечанию, то может быть запрещена. Нет надобности говорить, что замечания делаются публично, печатаются в получающей их газете и во всех других газетах.

Не может подлежать ни малейшему сомнению то, что подобный способ наносить материальный вред газетам через временную остановку или запрещение их решением одной административной власти без правильного суда с свободною и полною защитою должен очень значительно стеснять свободу политических прений в газетах, и мы нимало не думаем находить удовлетворительным положение, в которое поставлены французские газеты введением системы замечаний. Но все-таки было бы ошибочно мерить [741] каким-нибудь австрийским или неаполитанским масштабом простор критики, остающейся у французских газет и при этой системе. Обратим внимание хотя на то обстоятельство, что замечания делаются публично с указанием мест, вызвавших замечание. Всякое замечание, перепечатываясь во всех газетах, становится предметом рассуждений целой публики, возбуждает сильные толки; поэтому было бы неосновательно сказать, что административная власть может действовать тут безотчетно: напротив, она должна действовать очень осмотрительно, чтобы не навлечь на себя насмешек или раздражения публики неосновательностью или мелочностью повода к данному ею замечанию; мало того, она не может быть щедра на раздачу замечаний, потому что иначе шум, возбужденный одним замечанием, превратился бы в сильный ропот, оживляясь новыми столкновениями: необходимо бывает ждать, пока затихнут толки по одному поводу, чтобы сделать новое замечание, — и действительно, самые суровые к политическим прениям министры, каков был Эспинас, прибегали к замечаниям очень редко.

Но еще важнейшим обеспечением для очень широкого простора газетной критики служит самая цель, для которой введены замечания. У нас многие, меряя, как мы выразились, французские отношения на масштаб вовсе не французский, воображают, будто бы правительство Наполеона III стесняет газеты для того, чтобы избавить свои распоряжения от печатной критики. Вовсе нет: как бы ни судил кто о принципах этого правительства, но нельзя отказать ему в сообразительности и просвещенности. Потому оно при всем своем полновластии никогда не забывало, что предоставление его действий свободному разбору публики приносит пользу ему самому. Оно знает, что самый сильный источник могущества есть популярность, а популярность предполагает живое участие общества в государственных делах, а без свободы судить о них угасает всякая охота интересоваться ими. Итак, предоставлять свои действия критике оно считает необходимым для собственного могущества. Этого мало: оно, как правительство просвещенное, понимает, что ошибки приносят больше всего вреда тому, кто их делает, и что исправлением своих ошибок может оно восстановлять свои выгоды, потерпевшие от ошибок; потому оно никогда не теряло, — не скажем просто: готовности... нет, надобно сказать сильнее: никогда не теряло искреннего желания слышать как можно больше рассуждений о своих действиях, видеть все свои ошибки обнаруживаемыми. Это в нем нельзя назвать терпимостью: это — внушение собственного его интереса. Итак, вовсе не желание прикрыть свои действия от критики заставляет правительство Наполеона III держаться некоторых стеснительных мер относительно газет: оно никогда не имело этого недальновидного желания. Причина стеснительных мер совершенно иная, не существующая нигде, исключая одной [742] Франции; кроме царствующей бонапартовской династии Франция имеет две династии претендентов: Бурбонскую и Орлеанскую. Мы знаем, что все другие европейские державы избавлены от этого странного и жалкого положения. Вдобавок Франция, также только одна из всех европейских монархий, имеет сильную партию республиканцев. Наши слова, что ни один престол в Европе не имеет такого отношения к идее республики, как французский престол, нуждаются в объяснении. У нас привыкли думать, что республиканцы существуют не в одной Франции, а также, например, и в Германии, в Австрии, в Италии. Да, действительно, есть в этих странах люди, горячо говорящие в пользу республиканской формы; но с ними такое практичное и сообразительное правительство, как правительство Наполеона III, поладило бы легко, потому что существенную идею всех этих республиканцев составляют стремления, весьма и весьма совместные с монархическою формою, и за идею республики берутся они только из-за того, что находят невозможным ожидать осуществления этих стремлений от своих государей. Например, в Германии жизненный вопрос — национальное единство, и если бы, например, немецкие республиканцы увидели, что прусское правительство энергически стремится к исполнению общего желания, они стали бы самыми горячими приверженцами этого монархического правительства. Если б королем прусским был теперь Фридрих Великий, не существовало бы ни одного республиканца в Германии: он сумел бы воспользоваться стремлением, которое теперь только с отчаяния приходит к республиканству, но при таком правителе, как Фридрих II, привело бы только к расширению владений прусского короля на всю Германию. Маццини вообще причисляется к самым непреклонным республиканцам, какие только существуют в Европе; он — оракул многочисленных республиканцев Италии. Что же сделал он теперь, когда явилась надежда, что король сардинский станет предводителем итальянской нации в осуществлении ее независимости и единства? Он объявил, что всеми силами своими будет поддерживать сардинского короля, и разослал к итальянским республиканцам циркуляр, предписывающий им делать то же самое. Это показывает, что для него и для них республиканская форма также служит только средством к учреждению национальной независимости и единства при нерасположении монархических правительств Италии серьезно стремиться к этому, и как только одно из этих правительств выказало такое стремление, они обнаружили полную готовность отбросить мысль о республике и быть самыми жаркими приверженцами монархического правительства. Таковы республиканцы и во всей остальной Западной Европе, кроме Франции: у них сущность желаний состоит не в учреждении республиканской формы, а в осуществлении национальных потребностей, которые сами по себе не только совместны с монархическою формою, [743] но которые даже придали бы небывалое с той поры могущество монархическому правительству, взявшемуся за их исполнение. Эти люди хотят республиканской формы только из отчаяния, только потому, что монархические правительства не хотят взяться за исполнение национальных потребностей. Если бы, сказали мы, Франция имела только таких республиканцев, правительство Наполеона III умело бы поладить с ними, сделать их самыми ревностными своими приверженцами, потому что оно готово удовлетворять всем национальным стремлениям, совместным с монархическою формою. Но, говорили мы, из всех европейских монархий в одной Франции есть республиканцы иного рода, — люди, которые хотят прежде всего не каких-нибудь частных преобразований, а именно учреждения республиканской формы; в одной Франции есть люди, которые действительно и в сущности республиканцы. Вот поэтому-то правительство Наполеона III принуждено бороться против них, они и оно непримиримы по принципу.

Итак, мы находим во Франции три партии: бурбонскую, орлеанскую и республиканскую, которые неприязненны не каким-нибудь действиям Наполеона III, а самому существованию его правительства, которые хотят исключительно низвержения империи. Только необходимость мешать этому их стремлению заставляет правительство Наполеона III иметь контроль над политическими газетами. Те газеты, которые не хотят именно низвержения нынешней династии, имеют полную свободу; администрация стесняет только те газеты, которые служат представительницами партий, непримиримо стремящихся к низвержению династии. Но и тут мы ошиблись бы, если бы стали судить о размере стеснения по нефранцузским понятиям. Правительство есть факт, а не теория; его деятельность состоит в практических распоряжениях, а не в метафизических размышлениях. Правительство Наполеона III очень хорошо понимает это и потому в самом контроле своем над газетами обращает внимание только на практику, а не на теорию. Всем известно и ему лучше всех, что такая-то газета защищает дело Бурбонов, другая — дело Орлеанской династии, третья — дело республики. Каждая из них открыто называет себя принадлежащею к той партии, которой держится: «Siecle»5, например, нимало не скрывает своих республиканских убеждений. Правительству до этого дела нет: оно не считает нужным заниматься теоретическими предпочтениями и отвлеченными рассуждениями; оно не хочет только того, чтобы прямым образом приглашали публику отвергать его власть. Таким образом, положение журналистики во Франции имеет следующие главные черты.

Газеты, подобно книгам, издаются без всякой зависимости от правительства: они могут печатать все, что хотят. Но книги подлежат только судебному преследованию в случае своей преступности, в отношении их существует полная свобода слова; газеты, [744] напротив, подлежат еще административному стеснению посредством замечаний и следующих за замечаниями временных остановок и запрещений издания. Но система замечаний имеет своею целью не стеснять газеты в разборе правительственных действий, а только ограждать существование царствующей династии от прямого возбуждения публики к ее низвержению. Итак, системе замечаний подлежат только специально политические газеты; те из них, которые признают царствующую династию, никогда не могут бояться замечаний, что бы ни говорили о правительственных действиях, как бы сильно ни указывали на их ошибочность. В этих границах пользуются свободою критики и те газеты, которые не признают нынешней династии: они могут сколько им угодно разбирать действия правительства и подвергаются опасности получить замечание лишь тогда, когда, не довольствуясь теоретическим защищением своих принципов, враждебных нынешнему правительству, хотят возбуждать публику к низвержению нынешней династии. Да и в таких случаях замечания даются очень редко, только в крайности, когда полемика против династии заходит уже слишком далеко. Однакож мы постоянно слышим жалобы французских газет на стеснительность такого положения, а в последнее время эти жалобы усиливались до того, что недели две или три составляли главный предмет газетной полемики. Правда, французы могут находить, что у них теперь журналистика стеснена гораздо больше, нежели как привыкли они при Луи-Филиппе; но даже из тех наполненных жалобами статей, которые мы приведем, читатель увидит, как велик простор критики, остающейся у французских газет.

Надобно рассказать, каким образом началась усиленная полемика французских газет против стеснительного положения, в которое поставлены они системою замечаний. В одном из наших политических обозрений было замечено, что неудовольствие, возбужденное во Франции условиями Виллафранкского мира, заставило правительство сделать разные уступки общественному мнению для смягчения порицаний за одно дело вызовом похвал за другие распоряжения6. Самою важною из этих уступок было обнародование амнистии7. Она простиралась не только на людей, но и на издания. Кроме того, что дано было позволение возвратиться во Францию всем политическим изгнанникам, объявлено было, что уничтожается действие всех замечаний и судебных штрафов, которые лежали на газетах. Это облегчение вместе с общим понятием о необходимости уступок произвело слухи, что правительство готовит изменение законов о тиснении для освобождения журналистики от прежних стеснений. Около того времени, когда усилились слухи об отменении декрета 17 февраля 1852 года 8, происходило открытие департаментских советов. Президентами департаментских советов назначаются почетнейшие лица государства, которые пользуются этим случаем для произ[745]несения политических речей, излагающих положение государства и намерения правительства. Граф Морни, председатель одного из советов, произнес речь, в которой нашлись два места, подтверждавшие слух об освобождении журналистики. Граф Морни доказывал, что англичане напрасно подозревают французское правительство в неприязненных планах против Англии, основываясь на враждебном тоне газет, служащих полуофициальными органами французского правительства. О том, что газеты, нападающие на Англию, состоят в дружеских отношениях к правительству, граф Морни, конечно, не захотел говорить; но зато доказывал, что французские газеты могут писать, что им угодно, потому что цензуры во Франции нет, и заключал, что правительство не должно быть подвергаемо ответственности за мнения журналистов, которые пользуются полною свободою. Зная положение французской журналистики, читатель видит, что граф Морни утрировал ее независимость. Но само собою выводилось из его слов, что правительство находит выгоду быть освобожденным от ответственности за мнения газет и, стало быть, не безусловно отвергает мысль возвратить им часть отнятой независимости. Кроме того, граф Морни употребил в своей речи общую фразу, которую истолковали в смысле расширения свободы вообще: он сказал, что амнистия служит вступлением в новую эпоху.

Утвержденные этою речью в доверии к слухам об отменении стеснительной системы замечаний, все больше или меньше либеральные французские газеты занялись этим вопросом и начали помещать статьи, доказывавшие вред, приносимый стеснительною системою. Начиная с 10 сентября нового стиля, явился целый по- ток статей подобного содержания. Из них мы выбираем ту, которая была помещена в «Journal des Débats» 14 сентября и носила подпись Камюса, секретаря редакции, в знак того, что все редакторы выражают в ней свое общее мнение. Она интересна не столько сама по себе, сколько потому, что послужила предлогом для более мужественного развития той же основной идеи в «Presse» 9. Вот статья «Journal des Débats»:

«Говорят и даже позволяют говорить, что в намерения императора входит в скором времени освободить журналистику от стеснений, вынужденных обстоятельствами, к счастью временными. Некоторые скромно радуются этому, другие до чрезвычайности тревожатся. Что касается нас, мы, конечно, были бы рады принять снова обычаи свободы журналистики, если эта свобода должна быть нам возвращена, и мы поспешим успокоить насчет нас тех, которые боятся, что восстановление свободы журналистики поведет ко всевозможным беспорядкам. Мы не злоупотребим правом, которое будет нам возвращено. Мы не злоупотребляли им, когда оно было бесспорным правом, торжественно признанным всеми государственными властями, подчиненным только контролю законов и надзору судебной власти. Точно так же мы не злоупотребим им, когда оно будет нам возвращено, потому что мы не забудем, что можем опять потерять его; что общие учреждения страны созданы не в видах защиты свободы печати; что общественное мнение довольно рав[746]нодушно в этом деле; что администрация, привыкшая к комфорту общего молчания, не будет с удовольствием смотреть на те противоречия, какие может встретить; что защитника мы будем иметь только в одном императоре, который, не побоявшись амнистии и дав ее наперекор многим, конечно не побоится свободы печати. Но этот всемогущий защитник не может быть всегда внимателен, всегда хорошо ознакомлен с делом. Итак, мы знаем, что если нам будут восстановлены права, то мы будем вновь подвержены и опасностям. Однакож мы не колеблемся. Опасность речи мы предпочитаем болезни молчания.

Болезнь молчания... мы расположены думать, что если есть побуждение, могущее склонить императора к восстановлению свободы печати, это побуждение должно состоять в том, что он видит и понимает, как распространилась в нашей стране эта болезнь. Для главы великого государства должно быть самым тяжелым чувством видеть, что общество, им управляемое, впадает в летаргию, находить себя, так сказать, окруженным пустотою, находить себя одного действующим, себя одного мыслящим, себя одного говорящим в толпе, отвыкшей от заботы думать и действовать. Я не то хочу сказать, чтобы французское общество дошло до такого состояния, — далеко нет; наш общественный организм во многих отношениях полон жизни и силы. Что может быть сильнее, могущественнее и энергичнее нашего военного общества? Что может иметь более здорового демократизма? Если б во Франции по действию какой-нибудь пневматической машины жизнь постепенно удалилась почти из всех частей общественного организма, эта жизнь вся вполне сохранилась бы в армии. Армия так популярна у нас потому, что мы чувствуем это. Мы восхищаемся тем, что живет, что действует, что обнаруживает вовне живую силу Франции,

Я не стану также обвинять в летаргии наше промышленное и торговое общество: оно деятельно, трудолюбиво, предприимчиво, и хотя резкие переходы от мира к войне нарушают иногда его равновесие, но жизненность Французской промышленности изумительна. Чего же вм нужно еще, если ваши солдаты храбры и ваши работники деятельны и развиты? — скажут нам приверженцы безусловного спокойствия. Эти честные квиетисты забывают, что не мы возвратим свободу печати. Император, верховный наблюдатель, делая медицинский осмотр общественного организма, находит, что есть у нас такая часть нравственной и политической жизни, которая страдает; находит, что эта болезнь, принимающая форму паралича, принуждает его возвратить деятельность этому великому ослабевающему телу, держать его в постоянном моционе, не давать ему дремать. Скажем более: бывают минуты, когда это великое дело не следует удовлетворительно тому направлению. какое получает, утомляет своим бессилием руку, им движущую.

Мы знаем, как затруднительно приводить на это примеры; но мы приведем их, делая опыт обещанной нам свободы с готовностью остановиться, если опыт окажется неудачным.

В январе 1859 император решился на войну. Франция не была к ней подготовлена. Не было публичных и свободных споров, которые показали бы Франции, что есть итальянский вопрос, что этот вопрос достиг кризиса, что нужна развязка или посредством европейского конгресса, или посредством итальянской войны. Император мог чувствовать тогда, как слаба поддержка общественного мнения: он мог жаловаться на его апатию. Только революционный дух, думавший найти себе простор в Италии, попытался несколько гальванизировать общественное мнение. Тогда к апатии общественного мнения присоединился страх, и война стала еще менее популярна в значительной части французского общества.

Мы слышали тогда, как нынешние консерваторы доходили в своем гневе до сожаления, что уничтожилось парламентское правление, как они говорили, что двадцать бурных прений произвели бы менее потрясения и пробудили бы менсе беспокойств, чем одно слово, произнесенное в Тюильри 1 января 1859. Разрушительность этому слову придавало то, что оно раздалось среди общего молчания. Если б оно было началом или продолжением совещания, оно [747] все-таки сохранило бы свою важность, оно все-таки было бы решением, как и должно быть, но оно не было бы неожиданным и потрясающим ударом.

Мы можем сказать о мире то же самое, что сказали о войне: он также был неожнданностью. Он явился среди множества воинственных и довольно декламаторских статей, а что еще важнее — эти статьи не встретили сопротивления, опровержения и поверки ни от какого спора в пользу шансов, благоприятных для мира; потому Виллафранкский трактат был истинно театральным эффектом, — эффектом, к которому не был приготовлен даже никто из действующих лиц. Что касается до нас, никогда мы не видели театрального эффекта более удачного и уместного. Правда и то, что мы смотрели на него преимущественно с Французской точки зрения. Мы имели на это право. Мы видели, что в два месяца войны Франция приобрела перевес, который признавался и упрочивался миром и который от продолжения войны подвергался бы риску, не вознаграждаемому надеждою на какие-нибудь новые выгоды для Франции. Итак, мы очень горячо одобряли мир и защищали бы его гораздо жарче и тверже, если бы было свободное прение или в газетах, или на трибуне. Но недовольные миром не были тогда в состоянии свободно выразить своего неудовольствия, как ие могли за полгода перед тем выражать своего неудовольствия недовольные войною: потому нам ка\залось, что молчание, будучи необходимостью для порицающих, составляет обязанность приличия для одобряющих. Притом мы думали, что в речах президентов великих государственных учреждений мир будет не только одобрен, но и объяснен. Объяснение исчезло под одобрением. Уже сам император, восполняя общее молчание, объяснил Виллафранкский мир с величайшею прямотою и величайшею твердостью, сказав то, что хотели бы высказать недовольные миром, дав на эти возражения ответ, очень справедливый, по нашему мнению. один приняв на себя роль всех в столь важном прении, высказавшись за всех, даже за тех, которые думают неодинаково с ним.

Не в первый раз император показывал эту смелую инициативу. Мы помним, что когда родился наследный принц, он сам с большим тактом высказал то, что все думают, и никто не говорил об этом четвертом наследнике престола, родившемся в Тюильри. об этом наследнике престола, о котором неизвестно, там ли он умрет, где родился.

Эти порывы к свободе мысли делают честь государю; ему прилично не обольщаться словами, с которыми являются к нему, и искать за стенами дворца общественную, народную мысль, чтобы отвечать ей, просвещать ее, умерять ве и направлять ее. Но этот дар говорить одному недостаточен для государя во Франции. Его мысль должна встречать отголоски, которые не были бы льстивыми; а для этого нужно, чтобы она могла встречать и противоречия. Эти условия необходимы для того, чтобы составлялось общественное мнение и чтобы страна принимала участие в событиях своей истории. Без того страна впадает в дремоту и расслабление. Благодаря превосходной военной организации она может быть способна на великое и удачное усилие; но сам государь чувствует, что это усилие не могло бы быть продолжительным, а в особенности, что оно нуждается в поддержке успехом, что ему трудно было бы перенести испытание неудачи. Государи думают справедливо, когда полагают, что всеобщая апатия — дурной пьедестал для них: их ве личие основывается на величии и силе их опор; а хороши только те опоры, которые не подгибаются, а выпрямляются от ударов.

Мы привели два примера невыгоды молчания и для войны, и для мира. Мы показали, как сам император мог почувствовать эти невыгоды, и как он помог им. Мы приведем третий пример. Он будет взят из сферы менее высокой: он показывает, как болезнь молчания тревожит также некоторых просвещенных сановников и администраторов империи.

"Теперь собраны департаментские советы, и один из бывших депутатов, граф д’Оссонвиль, написал для них письмо, которое они прочтут с пользой для себя. Г. д’Оссонвиль убеждает департаментские советы высказывать их политические мнения. Нам не удивительно слышать такой совет от г. д’Ос[748]сонвиля, принадлежащего такой школе и такой эпохе, которая любила пре- ния. Но речи, произнесенные гг. де-Морни и де-ла-Героньером при открытии. пюй-де-домского и верхневьенского департаментских советов, показывают нам, как просвещенные сановники и администраторы империи подобно императору желают, чтобы обычай прений несколько возвратился в умы. Эти обе речи чисто политического содержания, которое натурально вызывало к прению. Если они не вызвали его, это потому, что ныне в выборных корнорациях трудно встречать людей, способных противоречить. Мы даже убеждены, что префектам нужны будут некоторые усилия в смысле противном их прежним усилиям, чтобы иметь в департаментских советах людей, кого- рые противоречили бы.

Если бы мы имели честь быть членом пюй-де-домского или верхневьенского департаментских советов, мы отвечали бы на одобрительный вызов к прению, сделанный гг. де-Морни и де-ла-Героньером. Действительно, много можно сказать об этих речах, например о высказанном г. де-Морни мнении, что наша журналистика в настоящее время не подлежит никаким мерам предупреждения, как будто бы не должно было назвать самою строгою системою предупредительных мер такую систему, которая принуждает писателя избегать возможности не понравиться администрации под страхом замечаний, временной остановки и даже совершенного прекращения газеты, в которую он пишет. Но мы не имеем притязания вести прения вместо членов департаментских советов. Мы хотим только показать, что люди, наиболее посвященные в мысли императора, делают похвальные усилия для оживления духа прений и для противодействия болезни молчания. Восстановление свободы печати есть одно из лекарств, которые можно испытать против этой болезин. Мы ожидаем этого опыта и обещаем наше смиренное содействие тому, чтобы он был успешен.

Мы не хотим кончить этой статьи, не сделав замечания, которое, быть может, сделали бы многие из наших читателей и которое лучше сделать нам самим. В нынешних размышлениях мы часто говорили об императоре — это противно нашим прежним привычкам. В прежние времена мы всегда говорили только о министрах, потому что министры в прежние времена были ответственны; теперь они ответственны только перед императором, то есть ответственность лежит теперь на одном императоре. Итак, прение должно относиться к нему. Нам эта новая метода не представляется неприятной; она — мы твердо убеждены — не уменьшает нашей свободы, быть может даже увеличивает ее, а естественная почтительность, ею возлагаемая на прения, есть такая обязанность, которую мы принимаем с полною охотою и искренностью»,

В сущности статья довольно едка, но по обыкновению «Journal des Débats» написана с дипломатической тактикой, сущность которой состоит в льстивом противоположении либеральных тенденций императора с реакционными мнениями его советников. Если б не они, не эти обскуранты, окружающие императора Наполеона, Франция, по словам «Journal des Débats», давно пользовалась бы гораздо большею степенью свободы, чем теперь, потому что только реакционные мнения окружающих людей мешают императору вполне предаться своей любви к либеральным учреждениям. «Journal des Débats» очень хорошо знает, что взводит на императора ложь, утверждая, будто бы он так подчиняется мнению своих советников и будто бы не его желания управляют Франциею. Но «Journal des Débats» и вместе с ним многие другие либералы полагают, что подобное искажение фактов может быть полезно: они воображают, будто могут обмануть [749] Наполеона III своими похвалами его либерализму, как будто бы он не знает своего образа мыслей и не находит, что желания «Journal des Débats» несовместны с его политическою системою. Дальнейший ход дела послужит новым подтверждением той очевидной истине, что ребяческие обманы совершенно бесполезны: как ни сладко говорит «Journal des Débats» о либерализме Наполеона III, он все-таки не успел обольстить императора. Кроме этой тонкой, но совершенно ребяческой тактики — заставить человека сделать то, чего он не хочет, приписывая ему образ мыслей, которого он не имеет, — кроме этой уловки мелкого либерализма, мы должны обратить внимание и на проглядывающее в статье самохвальство прежними временами, когда партия «Journal des Débats» управляла государством. Послушать этого самохвальства — а его наслушались и ему поверили очень многие, — так подумаешь, что при Луи-Филиппе Франция в самом деле пользовалась конституционным правлением. Кто верит этому, тот никак не понимает возможности перехода от Луи-Филиппа к Наполеону III, и такому человеку достается только толковать о глубоком падении Франции, что и делают чрезвычайно многие. На самом деле перемена в действительном порядке дел вовсе не так огромна. При Луи-Филиппе конституция оставалась одною формою, а в сущности господствовало «личное управление». Формою без сущности могут дорожить только техники-специалисты, а толпа не придает ей особенной важности, и потому-то после Луи-Филиппа возможен был Наполеон 1: для этого стоило только отбросить форму. Что и говорить, личное управление действует теперь сильнее, нежели в орлеанский период; но разница в степени фактической зависимости действий правительства от общественного мнения тогда и теперь далеко ие так огромна, как думают поверхностные люди, ослепляющиеся формою. Мы здесь укажем только на одну отрасль конституционной жизни, составляющую прямой предмет этой статьи, — на свободу политических газет. Напрасно хвалятся бывшие правители орлеанского периода и «Journal des Débats», их орган, будто бы они покровительствовали полной свободе политической журналистики. На бумаге свобода существовала тогда, но и теперь на бумаге она существует; а на самом деле орлеанское правительство придумало всевозможные тогда средства для ее стеснения. Основание новых газет было очень затруднено требованием огромного денежного залога в обеспечение уплаты штрафов, которым могла подвергнуться газета; враждебные правительству газеты систематически убивались наложением множества огромных штрафов. Такая свобода политических прений, какая приобретена английскими газетами, не принадлежала французской журналистике и при Луи-Филиппе. Важнейший из сеньтябрьских законов, знаменитых в летописях реакции и изданных с одобрения нынешних защитников свободы, был направлен про[750]тив свободы газет 10. Кроме законов и штрафов, правительство постоянно старалось убить оппозиционные газеты полицейскими мерами. Таким образом, Наполеон III собственно не внес но- вого принципа в отношения французского правительства к политическим газетам: и при Луи-Филиппе, как при нем, правительство делало все, что могло, для стеснения свободы враждебной ему журналистики. Вся разница в том, что реакция после 1848 года получила гораздо больше силы, нежели сколько имела после 1830; только потому и стеснение журналистики стало значительнее. Чтобы держать себя подобным образом, у правительства орлеанского периода недоставало не охоты, а только силы. Они не дали французскому обществу привыкнуть к полной свободе журналистики; а если уже существовало правило стеснять по возможности газеты, то натурально, что при усилении реакции легко было ей больше прежнего стеснить их. Теперь «Journal des Débats» жалуется; но его собственная партия виновна в том, что французы остались способны жить без полной свободы печатного слова. Несколько больше стеснения, несколько меньше стеснения — это уже просто зависит от обстоятельств, когда не было допущено укорениться в умах понятию о совершенной несовместности стеснения с принципом участия общества в правительственных делах. Не Наполеон ПП, а люди, выставляющие ныне себя либералами, должны считаться истинными виновниками того положения, в которое ныне поставлены французские газеты. Даже и теперь, когда они открыто составляют непримиримую оппозицию, стало быть должны доводить до крайних пределов всю ту либеральность понятий, к которой способны, даже и теперь они не умеют говорить о свободе печатного слова языком, соответствующим защищаемому ими требованию. Этот недостаток был хорошо раскрыт в статье «Presse» (15 сентября), которая воспользовалась статьею «Journal des Débats», чтобы развить требование в более мужественной форме:

«Г. де-Морни (говорила «Presse») в своей речи при открытии пюй-де-домского департаментского совета объявил, что амнистия составляет «вступление к новой системе, в которую мы теперь входим». Но так как он не почел нужным объясниться точнее, то явился вопрос, в чем же состоит эта система, предназначенная довершить «дело успокоения и примирения». «Journal des Débats», повидимому справлявшийся об этом, извещает нас, что правительство, пораженное вредом, какой наносит общественному духу «болезнь молчания», хочет попытаться излечить эту болезнь возвращением свободы печати. Он ожидает, по его словам, этого опыта, обещает свое «смиренное содействие тому, чтобы он был успешен», и обязывается не злоупотреблять правом, которое будет ему возвращено.

Это обещание мы считаем излишним, чтобы не употребить более сильного слова, и, быть может, читатель найдет, что говорить о свободе подобным образом, значит говорить о ней очень дурно. «Journal des Débats» имеет свои причины быть скромным: он не забывает, что «общие учреждения страны созданы не в видах защиты свободы печати; что общественное мнение довольно равнодушно к этому делу; что администрация, привыкшая к комфорту всеобщего молчания, не будет с удовольствием смотреть на те [751] противоречия, какие может встретить; что защитника мы будем нметь только в одном императоре». Все это столь же странно, как и неверно.

Во-первых, очень странно утверждать, что глава государства единственный либеральный человек в целом правительстве и что теперь исключительно к нему одному должно «относиться прение». «Journal des Débats» признается, что это противно его прежним привычкам; но, прибавляет он, «теперь один император ответственное лицо». Об этом было бы можно сказать много, очень много; но все равно: согласимся, что, будучи один ответственным лицом как единственный властитель, он захочет отдать все свои действия на разбор газетам. Прочнее ли оградится через это свобода? «Journal des Débats» признается, что этот всемогущий защитник «не может быть всегда внимателен, всегда хорошо ознакомлен с делом». Итак, единственным результатом было бы, что смелые слова, внушаемые этим покровительством, правда всемогущим, но неверным, невнимательным или нехорошо ознакомленным или ознакомленным с, делом в превратном виде, отдали бы газеты на произвол администрации, которая будет к ним тогда еще строже и не простит ни того, что они нарушили «комфорт всеобщего молчания». Мы не понимаем, чем утешительна такая перспектива для «Journal des Débats».

Благорасположение, поддержавшее журналистику ныне, может покинуть ее завтра, — и в чем тогда найдет она безопасность себе? А что такое свобода без безопасности, составляющей сознание свободы? Кроме законов, которые гарантировали бы нам свободу пользоваться нашими правами, ни в чем другом нельзя найти никакой безопасности. Впрочем. нам надобно только указать нынешнему «Journal des Débats» на вчерашний «Journal des Débats», указать г. Камюсу, секретарю редакции, на г. Прево-Парадоля 11, который определительно и справедливо говорит: «Свобода печати не может опираться на терпимость администрации. Она существует только под условием, чтобы она была ясно определена репрессивными законами, которые обозначали бы точно указанные преступления и наказания за них и не оставляли бы никакого места произволу. Всякое другое положение для журналистики непрочно, и простор, которым она по временам может пользоваться при отсутствии этих существенных гарантий, никак не заслуживает названия свободы».

Вот истинные принципы, вот язык истины, опыта, здравого смысла и благородства! Свобода печати остается пустым словом, пока не составляет части свободной конституции. Мы не будем распространяться об этом предмете, который заслуживает отдельного исследования.

Но мы не хотим также оставить без протестации того, что «Journal des Débats» говорит о мнимом равнодушии общественного мнения к свободе печати. Этого равнодушия, слава богу, нет. Волнуемое или экзальтируемое с 1848 года революциями и быстрыми переменами власти, общественное мнение могло иметь временные пароксизмы утомления и неудовольствия; но никогда оно не бывало равнодушно к общественным делам. Мысль нации никогда не отвращалась от принципов нравственности и здравой политики и, следовательно, свободы.

Доказательства этой утешительной истины особенно теперь поражают все внимательные умы. Не подлежит спору то, что все политические, экономические или философские истины, произносимые людьми, заслуживающими уважения, падают на почву, готовую принять и оплодотворить их. Народная мысль открыта всякому полезному наставлению; она стремится к талантам, способным управлять ею, и в этом стремлении очищается и укрепляется. Изучая это стремление и руководя им, газеты должны стараться воспитать общественный дух, составляющий силу, величие и достоинство свободных народов.

Утверждать, подобно «Journal des Débats», что Франция равнодушна к свободе, значит говорить, что у ней недостает существенного элемента, великого двигателя национальной жизни; значит оправдывать тех, которые, утверждая, что свободою печати интересуются только журналисты, устраи[752]вают стеснительными мерами «комфорт всеобщего молчания». Прискорбно видеть, что уважаемые писатели, друзья всякой свободы, доставляют таким образом предлог для претензий и дурных наклонностей произвольной власти.

Если правительство расположено, как утверждают г. де-Морни и «Journal des Débats», возвратить свободу газетам, причинами его решения должно служить, во-первых, то, что общественное мнение неравнодушно к этой свободе; во-вторых, то, что власть для собственной твердости должна быть постоянно оживляема национальным голосом, который передается ей газетами. Без этого голоса все повергается в молчание, и когда он заглушен, государственные власти становятся отдельными от нации, безжизненными, бессильными, бесславными. Шестьдесят лет бурь, поочередно ломавших все наши старые и новые учреждения, достаточно показывают, что без свободы общественное здание опирасеся на основах слишком непрочных.

Англичане приписывают свободе печати все хорошие результаты своей конституции, Они считают ее столь же полезною для власти, как и для оппозиции. Она умеряет, направляет и исправляет ход их правительства, и они скорее поверят тому, что остров их погибнет, чем возможности ли- шиться этой свободы. Мы еще не дошли до такого убеждения, далеко не дошли, — но дойдем».

Полемика подобного рода продолжалась несколько дней с большим одушевлением. Наконец правительство увидело надобность положить конец ошибочным надеждам, которые иначе, укоренившись в умах, поставили бы его в затруднительное положение. 18 сентября «Монитёр» напечатал следующее извещение:

«Многие газеты объявляли о скором обнародовании декрета, изменяющего законодательство 1852 года о политической журналистике.

Это известие совершенно неосновательно.

Политическая журналистика во Франции имеет свободу подвергать разбору все действия правительства и объяснять их общественному мнению. Некоторые газеты, сделавшись незаметно для самих себя органами враждебных партий, требуют большей свободы, которая имела бы целью только облегчить им нападения на конституцию и основные законы общественного порядка. Императорское правительство не отступит от системы, которая, оставляя достаточный простор духу критики, прения и разбора, предотвращает гибельные последствия лжи, клеветы и ошибки».

Это извещение произвело неблагоприятное впечатление на публику, и газеты подвергли его строгому разбору. Для примера мы приведем статью, которую в тот же самый день напечатала «Presse»:

«Монитёр» произнес решение. Нового декрета о журналистике не будет: в законодательстве 1852 года не будет сделано никаких перемен. Газеты имеют достаточно свободы для того, чтобы подвергать критике действия правительства и объяснять их общественному мнению; те, которые требуют большей свободы, служат, сами того не зная, органами враждебных партий, хотящих низвергнуть конституцию и основные законы общественного порядка. Вот что «Монитёр» объявляет газетам. Мы не хотим спрашивать, не придает ли слишком много важности и журналистике и враждебным партиям предположение, что журналистика может вооружить враждебные партии силою, способною стремиться к таким результатам,

Если бы мы говорили от имени правительства, мы не захотели бы посредством таких слов представлять его существование зависящим от нескольких перьев. Но говорить от имени правительства не наша обязанность, и «Монитёр» — лучший судья того, что он говорит и хочет говорить. Но

48 Н. Г. Чернышевский, т. V [753] так как нынешнее объявление «Монитёра» неоспоримо есть правительственное действие, то мы заметим, что никто не просил правительство открывать простор «для лжи, для клеветы и ошибки». Ложь и клевета составляют проступки, подлежащие суду трибуналов, и даже ошибка, сделанная непреднамеренно, есть проступок, не ускользнувший от внимания законодателя, Мы, кажется, прочли решительно все написанное об этом предмете, в недолгий период надежды, прекращаемый ныне объявлением «Монитёра», но из тех желаний, которые мы находим в газетах, не было ни одного несовместного с конституциею и основными законами общественного порядка.

Была ли бы опасность для конституции, была ли бы опасность для общественного порядка, если бы газетам возвращена была общая свобода, принадлежащая труду и промышленности, через уничтожение предварительного разрешения, если бы через уничтожение замечаний они возвращены были в обыкновенное ведомство юридической подсудности? Мы не думаем этого и, пользуясь свободою, оставшеюся нам по «Монитёру», говорим, что не думаем этого. Нетрудно было бы доказать наше мнение, но бесполезно ратовать аргументами против факта, а факт здесь то, что «Монитёр» не разделяет нашего мнения. Этим решается вопрос. Положение дел остается прежнее, и газеты должны ладить с ним, как знают. Стеснение падает на них, но ответственность и— не побоимся сказать — важнейшая часть вреда упадет на других».

Правительству показалось нужным несколько смягчить впечатление, произведенное безусловным характером объявления «Монитёра» о том, что правила, которыми стеснены газеты, не подлежат никаким изменениям. На другой день явился в «Монитёре» циркуляр министра внутренних дел к префектам, дополнявший объявление «Монитёра» разъяснениями, которые могли бы несколько уменьшить неудовольствие. Циркуляр начинался тем, что из амнистии, освободившей газеты от наказаний, полученных ими по закону 17 февраля 1852, напрасно выводили заключение, будто бы самый этот закон отменяется, — напротив, амнистия была только милостью, а прежний закон сохраняет свою силу.

«Декрет 17 февраля 1852 года (продолжал циркуляр) не был, как утверждали, к сожалению, слишком многие, мерою временною, порожденною общественным кризисом и непригодною для обыкновенных времен. Без сомнения, как все политические законы, он может подлежать улучшениям, польза которых была бы доказана опытом; но принципы, на которых основан этот закон, тесно связаны с восстановлением правительственной силы во Франции и с учреждением единства власти на основании всеобщего вотирования.

Императорское правительство не опасается добросовестного разбора своих действий: оно так сильно, что не боится никаких нападений (и т. д. в этом роде). Но если неоспоримая его сила дает ему возможность безвредно переносить даже злоупотребления свободы, то соображения, не зависящие от боязни и основанные исключительно на общественном благе, налагают на него обязанность не отказываться от законных средств защиты, составляющих гарантию, а не стеснение для общества при правительстве, которое служит полнейшим выражением национальной воли.

Право излагать и обнародовать свои мнения, принадлежащее каждому французу, есть приобретение 1789 года и не может быть отнимаемо от нации, столь просвещенной, как французская. Но это право не должно быть смешиваемо с свободою периодических изданий. [754] Газеты суть организованные в государстве коллективные силы и при всех правительствах подлежали особенным правилам *. Итак, государство имеет права и обязанности предосторожности и надзора, исключительно относящиеся к газетам, и когда оно оставляет за собою власть прямо наказывать их проступки административным путем, оно не стесняет свободы мысли, оно только пользуется способом охранения общественных интересов. Пользование этим способом охранения, бесспорно ему принадлежащим, должно совершаться в духе великой справедливости, умеренности и твердости,

Прибавлю, что умеренность особенно необходима в административном суде относительно газет. Я самым сильнейшим образом обращаю ваше внимание на это. Правительство имеет решимость и обязанность не давать принципу своей власти ослабевать; но именно по этому самому оно должно вводить в свободу прения только те ограничения, которые предписываются уважением к конституции, к законности императорской династии, интересами порядка, общественной нравственности и религии.

Таким образом, правительство, далекое от мысли требовать раболепного одобрения своих действий, всегда будет допускать серьезное противоречие. Оно не будет смешивать права контроля с систематическою оппозициею и рассчитанным зложелательством. Правительство самым сильным образом желает того, чтобы его власть была просвещаема прением: но оно никогда не потерпит, чтобы общество было тревожимо преступными возбуждениями или враждебными страстями.

Содействуя мне, г. префект, вы будете равно удаляться и от слабости, допускающей злоупотребления свободы, и от излишества, стесняющего свободу».

Циркуляр, как видим, очень щедр на уверения, которыми могла бы смягчиться существенная мысль его о том, что административная опека над газетами должна продолжаться. Он содержит очень много либеральных фраз и даже дает косвенное обещание, что правила, которым ныне подлежит журналистика, будут раньше или позже изменены. Около того же времени правительство вздумало прибегнуть к новому способу останавливать газетную оппозицию и первый пример этого нового средства опеки показало на двух газетах, которые нарочно были выбраны из числа незначительных. Вместо «замечаний» (avertissements), которые посылались для напечатания в виновную газету, подвергавшуюся опасности временной остановки издания после двух таких замечаний, были только напечатаны в «Монитёре» «сообщенные объяснения» (communiqués), выражающие порицание, но не имеющие никаких юридических последствий. Это было косвенным указанием, что если правительство и не хочет формальным образом отменить систему замечаний, то вообще на практике расположено следовать более умеренной системе относительно журналистики. Газеты, поддерживающие нынешнее правительство, конечно распространились в похвалах умеренности его и «либеральным тенденциям» циркуляра министра внутренних дел. Но другие газеты не изменили своего мнения. Полемика против декрета 17 февраля 1852 года

• Вот мы видим, что само нынешнее правительство приводит оправданием для нынешнего положения политической журналистики те отношения, в которых старались держать ее прежние Французские правительства.

48* [755] естественно стала ослабевать, когда журналистика увидела из объяснения «Монитёра» 18 сентября, что критика этого декрета не достигает успеха, не поведет к его отмене. Но все-таки, постепенно ослабевая, полемика эта продолжалась еще довольно долго. Некоторые из статей, особенно в «Presse», отличались прежнею резкостью. В пример приводим статью из «Presse» 23 сентября:

«Два «сообщенные замечания», напечатанные ныне «Монитёром» (говорит «Presse»), вновь обращают наше внимание на циркуляр, посланный к префектам г. министром внутренних дел. Некоторые газеты, не замечая существенного его характера, подвергают разбору разные его подробности. Так, «Patrie» 12, ныне во второй раз радующаяся «либеральным тенденциям» этого циркуляра, жалеет, что оставила в прежней силе правила относительно замечаний, даваемых газетам, и к довершению своего довольства требует, чтобы эти административные замечания были сравнены с судебными приговорами, то есть, чтобы они теряли свою силу через два года, чтобы замечание не было нескончаемым наказанием. Сохраняя питаемое нами достодолжное уважение к «Patrie», мы осмелимся сказать, что она занимается мухами, не замечая слона. Министр внутренних дел понял смысл вопроса гораздо лучше, и надобно восстановить вопрос в том виде, в каком он представил его с откровенностью, за которую мы ему бесконечно благодарны.

Некоторые речи, произнесенные при открытии департаментских советов, подали надежду на перемену в нынешних законах о журналистике, и г. де- Морни формально сказал: «Амнистия служит вступлением к системе, в которую мы входим». Объявление г. министра внутренних дел прекращает эти химерические предположения. «Амнистия была просто свидетельством доброжелательства к французской журналистике», но она нимало не изменила декрета 17 февраля 1852. Этот декрет не есть временная мсра, «как утверждали, к сожалению, многие», это — по выражению, которое повторяет ныне «Монитёр», печатая фразу курсивом, — это органический закон, принципы которого «тесно связаны с характером императорской власти».

Вот вещи, которые нам важно было знать. Мы были убеждены в них; но другие, в особенности «Constitutionnel» 13, имели по этому вопросу сомнения, которые быстро рассеяны словами министра. Хотя и обманутые в своих ожиданиях, они поспешили объявить, что они совершенно свободны, и доказали это, приняв чрезвычайную отвагу безусловно хвалить объявление «Монитёра» и циркуляр министра.

Эта гибкая логика, которая умеет проповедывать всякую господствующую систему и вечно держаться принципов, которые угодно выражать правительству, нЕ составляет редкости, и Если мы теперь обратили на нее внимание, так это потому, что она бесполезна. «Правительство, говорит циркуляр, будучи далеко от мысли требовать раболепного одобрения своих действий, всегда будет терпеть серьезные противоречия. Оно само желает получать от прений полезные указания для своей власти». Если дело голько за нами, оно при всяком случае будет получать эти указания, и, чтобы начать ныне же, мы перечитываем циркуляр г. министра внутренних дел и, так как г. министр в двух нынешних сообщенных объяснениях снова говорит нам, что мы имеем «право подвергать критике правительственные действия» и что мы можем пользоваться этим правом «без всякой опасности», — так как он говорит это, то мы ему скажем, что его циркуляр не везде достагочно ясен.

Правительство обещает «не стеснять обсуждения ничем, кроме ограничений, налагаемых уважением к конституции, законностью императорской династии, интересами порядка, общественной нравственности и религии». Это выражения очень неопределенные и вовсе неуспокоительные. Не могут ли сказать, например, что мы нападаем на конституцию, если, поддавшись фан[756]тазии рассмотреть ее, мы заметили бы в ней недостатки и предложили бы некоторые изменения? Могли ли бы мы, не нарушая уважения «к законности императорской династии», рассуждать общим образом о политических принципах? Наши отвлеченные размышления, могущие приводить к применениям, не были ли бы сочтены за нападения? Если бы нам случилось похвалить у другого народа политическую систему, различную от той, под которой мы живем, не были ли бы мы обвинены в косвенном возбуждении презрения к конституции? Исторические вопросы так или иначе почти всегда касаются прошедших и нынешних учреждений, и потому не могут ли нам быть воспрещены исторические воспоминания, которые покажутся опасными по сближению? Не надобно ли будет оставлять по тьме прошедшее из страха, чтобы оно не бросило света на настоящее? Можем ли мы безнаказанно вспоминать о бедствиях наших отцов и о тех, которые перенесли мы сами? Вот наши недоумения. Мы просим г. министра внутренних дел разрешить их.

Неопределенность становится ужасна, когда циркуляр говорит об общественной нравственности и религии. Оскорбление благопристойности — вещь понятная: но что такое оскорбление общественной нравственности и религии, этого нельзя понять или это можно понимать тысячью разных способов, что одно и то же. Говорить, что какая-нибудь религия ложна, конечно, значит нападать на нее самым сильным образом, а между тем в странах, имеющих свободу исповеданий, каждому принадлежит право доказывать, что его религия одна только истинная и что, следовательно, все остальные ложны. Что касается до общественной нравственности, то г. министр внутренних дел, конечно, намерен понимать под нею только принципы, общие всем религиям, и в таком случае мы просим его заметить, что он обращает столы своего министерства в места метафизических состязаний.

Циркуляр утверждает, что «газеты суть коллективные силы, организованные в государстве», и что они «должны подлежать особенным правилам». Вот, по нашему мнению, заблуждение, хроническое заблуждение, внушавшее столько ошибочных мер французским правительствам. Газеты — только средство обнаруживать врожденную способность: это — машины и, подобно всем другим машинам, должны быть свободны в своем правильном действовании и подлежать суду только тогда, когда ими совершается преступление. По этому определению, которое мы считаем и справедливым, и благотворным, нет надобности создавать для газет особенные проступки и преступления — они должны подлежать общим законам: в этом и состоит единственное их требование, которое столь редко было исполняемо. Закон, общий для всех, говорит, что человек, злоупотребивший орудием для совершения преступления, должен быть наказан; но справедливость требует, чтобы наказывался только тот, кто действовал с полным сознанием преступности своего дела, то есть совершил преступление, предусмотренное, определенное законом, внесенное в закон. Мы очень твердо знаем теперь, что декрет 17 февраля 1852 года есть закон и притом органический закон; но определены ли в нем ясно все проступки, за которые газеты могут подвергаться замечаниям, временной остановке издания и запрещению? Бесспорно, не определены, — и вот почему мм считаем снисходительность правительства единственным обеспечением, какое в сущности имеем.

Важность, придаваемая правительством стеснительным мерам, — великое самообольщение. Правительство думает находить в стеснении источник силы, — оно обманывается. Единственный источник силы для правительства — признательность, внушаемая его благодеяниями, уважение, внушаемое его справедливостью. Уклоняться от испытания посредством безусловно свободной критики, когда имеешь сознание быть властью благотворною и необходимою, значит унижать и ослаблять себя.

Сделаем еще только одно замечание. Правительство обещает обнаруживать в наказаниях «дух великой справедливости, умеренности и твердости». Мы хотим верить, что его намерение таково; но от этого мы не подвигаемся ни на один шаг вперед, пока мы не имеем ясного определения различных [757] проступков, которые можем мы совершать. Стеснение остается в уме писателя, если даже не находится в намерениях правительства. Иго тогда тяжеле, чем хотят налагающие его. Чувство безопасности не внушается по произволу, и пока журналы не будут иметь других гарантий, кроме снисходительности правительства, к ним можно применять фразу великого оратора: «Посмотрите, каковы они стали благодаря снисходительности».

К счастию, жизненность их очень велика. Все французские правительства их преследовали, некоторые пытались убить их, и известно, каков был результат этой бессильной попытки, например, для реставрации. С 1739 года не раз шпага владычествовала над пером, своим вечным соперником; но перо, презирая бури, всегда могло сказать шпаге, как тростник говорил дубу: «я гнусь, но не сломлюсь». Если мы не безусловно свободны, то мы независимы, и этого довольно, — по крайней мере для читателя, а что касается до журналистов, мы им напомним для их ободорения слова, которыми 63 гола назад Портали14 заключил свою прекрасную речь о свободе печати:

«Пусть не унывают просвещенные н благородные писатели. Мы им скажем: «идите вперед вы, могущие разлить потоки свега на все важные вопросы, обсуждаемые в советах нации; идите вперед вы, имеюшие мужество провозглашать истину и бороться с несправедливостями и злоупотреблениями власти: идите вперед вы, по своей проницательности и патриотизму заслуживающие быть участниками в деле законодательства, хотя бы ваше положение и не позволяло вам быть членами законодательной власти, вы, достойные подготовлять наши труды и разделять славу за них, вы, ежедневно посеевающие в обществе благие мысли просвещения и планы, достойные отечества и лучших веков. Вы занимаете самую независимую из общественных должностей!»

Интерес, с каким общество следило за прениями о законах, которым теперь подчинена французская журналистика, конечно уменьшался с каждым днем, когда открылось, что эти прения не поведут ни к какому непосредственному практическому результату, и таким образом правительство увидело, наконец, возможность выступить энергичнее прежнего для прекращения полемики, ему неприятной. В «Монитёре» 27 сентября явилось следующее объявление:

«Под предлогом доказать, что журналистика не свободна, многие газеты производили на декрет 17 февраля 1852 года нападения, выходящие из крайних пределов права разбора.

Уважение к закону нераздельно с пользованием законною свободою.

Против писателей, забывающих это уважение, правительство могло бы воспользоваться властью, ему принадлежащею. Оно не хочет делать этого после недавней, добровольно принятой им меры, освободившей периодические издания от замечаний, которым они подверглись.

Правительство, оставаясь верно своим принципам умеренности, не может также не исполнять лежащей на нем обязанности охранять уважение к закону.

Итак, оно добросовестно предупреждает газеты, что оно решилось не допускать более полемических излишеств, которые должны считаться интригою партий».

Но и это объявление не произвело всего действия, какого ожидало от него правительство. Те из газет, которые особенно сильно полемизировали против декрета 17 февраля, поместили на другой день статьи, говорившие, что они не хотят принимать [758] такого истолкования их прежних статей и должны еще раз повторить, что остаются при своем мнении. «Siècle», например, объявил, что объявление «Монитёра» не относится к нему, потому что он никогда не допускал «излишеств» в своей полемике, и потому он считает себя сохраняющим право продолжать свои требования об изменении законов, определяющих положение журналистики. «Presse» объявила, что объяснение «Монитёра» не изменяет положения дел, потому что все-таки должны сохранять силу прежние уверения правительства о том, что журналистика имеет право подвергать контролю правительственные акты.

Полемика. продолжалась еще несколько времени, и даже осторожный «Journal des Débals» отважился вновь поместить две или три статьи, попрежнему доказывавшие неудобство нынешних законов о журналистике. Но давно потеряв свой практический ‘интерес, полемика постепенно и незаметно, наконец, прекратилась. [759] УПРЕК И ОПРАВДАНИЕ1

В «Journal des Saint-Pétersbourg» 31 октября (12 ноября) напечатано [очень интересное и, быть может, очень важное] письмо «одного из подписчиков» этой газеты, с рекомендациею от газеты, советующей обратить внимание на изложенные неизвестным автором письма «здравые мысли и превосходные советы». Мы с удовольствием [повинуемся приглашению «Journal des Saint-Pétersbourg», мы внимательно] выслушаем советы [и не только выслушаем их, но и постараемся последовать им. Итак, во-первых, слушаем].

«Мы получили (говорит «Journal des Saint-Pétersbourg») от одного из наших подписчиков письмо, содержащее здравые мысли и превосходные советы [(des réflexions judicieuses et d’excellents avis)]. Мы спешим сообщить его читателям. Комментарии были бы излишни: нашего корреспондента надобно только выcлушать. Мы хотим надеяться, что его выслушают [(il ne manque à notre correspondant qu’à d’être écouté. Nous voudrions croire qu’il sera)]. Вот его письмо:

[«Monseir le redacteur en chef,]

В статье о пересмотре законов относительно печати [«Journal des Débats»] 2 с большим тактом [указывает на] гибельные следствия направления, по его мнению общего в нынешнем французском обществе: удерживаться от всякой критики и всяких прений, — направления, называемого им поэтому болезнью молчания. Как бы ни был справедлив этот упрек относительно Франции, но, будучи обращен к чужой стране и к политическим и административным вопросам высшего порядка [(à des questions politiques at administratives d’un ordre supérieur)], он может интересовать нас, русских, разве только как предмет любопытства. Однакоже чтение статьи «Journal des Débats» навело нас на мысли о нас самих, и из этого совершенно случайного сближения в нас родилось убеждение, что между происходящим в этом отношении во Франции и замечаемыми у нас явлениями есть большое сходство. [760] Хотя наш горизонт несравненно менее обширен и не переходит пределов частной и общественной жизни, нимало не касаясь сферы власти или правительства. [(Bien que notre apercu ait une portée infiniment plus modeste et ne dépasse pas l'horizon de la vie privée et sociale, sans aucum rapport avec la sphère du pouvoir ou de l'authorité)], но мы находим необходимым предупредить упрек, который, быть может, нам сделали бы, что мы сравниваем вещи столь несходные, как французское общество и русское общество. На это мы отвечаем, что цель наша вовсе не в том, чтобы проводить параллель между этими двумя странами, не в том, чтобы выставлять могущие существовать черты сходства или различия между ними, а единственно в том, чтобы обратить внимание на явление, которое хотя и производится различными причинами, но обнаруживается в той и другой нации с одинаковою силою и с одинаково вредным влиянием [(avec la même force at une influence également perncieuse)]. Мы должны также сказать, что не принадлежим к людям, предпочитающим опасности речи спокойствию молчания, — далеко не принадлежим к таким людям. Но мы убеждены, что ни один благонамеренный человек ни на минуту не усомнится сказать, что с этой болезнью молчания соединяется у нас также немощь равнодушия к общественному делу [(l'infirmité de l'indifférence pour la chose publique)], — зло, которое гораздо более опасно и которое потому необходимо указать.

Действительно, что может быть в народе печальнее этой немощи, парализующей энергию и свободное развитие его мысли? [(par laquelle sont entravées l'essor et le libre développement de sa pensée)]. Привыкнув к комфорту молчания и к квиетизму равнодушия, еще более удобному, мы остаемся заперты за китайскою стеною, обводимою вокруг нас личным интересом, д тех пор, пока мысль, исходящая сверху, или какая-нибудь посторонняя инициатива пробьет ограду, охраняющую наш покой во что бы то ни стало. Потом, если эта идея или эта инициатива не соответствует тому, как мы думали или как нам казалось удобно, мы предаемся порицаниям и ропоту, находя, что осуждать легче, нежели содействовать по мере наших сил успеху ее. Антипатия, чувствуемая нами в этом отношении к слову и бумаге, равняется только великости нашей недобросовестности, слагающей на суровую строгость правительства или на мнимую чрезмерную строгость цензуры непростительность нашей апатии и нашей вялости, гибельных для общественного блага [(nous nous livrons aux récriminarions et au murmure, trouvant pius simple de blâmer que nous contribuer, selon nos forces à en assurer le succès. L'antiphaite, que nous éprouvons, sous ce rapport, pour la parole et le papier, n'est egalée que par la grandeur de notre mauvaise foi à rejetter sur un fâcheux rigorisime de l'authorité, ou sur le régime prétenduement excessif, adopté par la censure, ce [761] que notre tiédeur et notre mollesse ont d'inexcusable et de fatal à l'intérêt social)]. Всегда вооруженные самой строгой критикой, даже когда дело идет о распоряжениях правительства, не могущего извлечь никакой пользы из этой запоздалой критики, мы порицаем все и всех, не спрашивая себя, действительно ли приобрели себе это право и приняли ли на себя, чтобы действовать таким образом, по крайней мере труд предложить плод наших размышлений или помощь наших советов тем, которых порицаем с такой желчью. [(Toujours armés de la plus sévère critique, même quand il s'agit des actes du gouvernement, qui ne peut tirer nul profit de cette critique après coup, nous déversons le blâme sur loutes choses et sur tout le monde sans nous demander si ce droit nous est réellement acquis, et si, pour agir de la sorte, nous nous sommes au moins donné la peine d'offrir, à ceux que nous censurons avec tant d'acrimonie, le fruit de nos reflexions ou le secours de nos conseils.)]

Эта плохая уловка слагать на другого ошибку, порожденную нашим равнодушием, употребляется, к несчастью, чаще, чем думают, и под своим стеклянным прикрытием прячет множество умов, чрезвычайно способных быть полезными. К чему же ведет нас все это? Глухая оппозиция, ничем не примиримая в своей жесткости, недоброжелательство, едва прикрываемое страхом выговора или наказания, плохо скрываемая радость, если принятая мера случайно не имела ожидаемых результатов, совершенный недостаток доверия и доброго расположения, без которых не осуществим никакой прогресс, сонность и летаргия — вот к чему ведут нас это печальное равнодушие, сделавшееся, что бы ни говорили, почти общим в наше время. [(Une opposition sourde, dont rien ne peut pompre l'intraitable roideur, une malvelliance à pene dissimulée sous la crainte de la répression ou d'un châtiment, une joie mal contenue, quand par hasard une mésure adoptée n'a pas eu les résultats qu’on en espérait, un manque total de confiance et de bon vouloir, sans Jesquels, cependant, aucun progrès n'est realisable. Ja somnolence et la tropeur - voilà à quoi nous mène cette triste indifférence, devenue, quoi qu'on en dise, presque générale des nos jours.)]

Но всего непонятнее, всего страннее то, что это равнодушие является в стране молодой, здоровой физически и нравственно, при просвещенном правительстве, постоянно находящемся во главе прогресса и всегда шедшем впереди массы. Равнодушие было бы извинительно или по крайней мере натурально там, где инициатива шла бы снизу вверх, а не сверху вниз, как у нас, и где для получения реформы нация, опередившая власть, ею управляющую, должна вынуждать реформы у правительства. Но у нас, повторяем, имеет ли основание это вредное направление? Тем более надобно удивляться ему, тем более надобно жалеть о его ошибочности, что с каждым днем становится значи[762]тельнее масса здравых и практичных идей, благоразумных и справедливых замечаний о всех предметах, о всех вопросах, от самых важных до самых малых, постоянно возникающая и, как бы по произволу случая, носящаяся во всех классах общества. [(On a d’alutant plus de droit d’être surpris qu’elle existe el de dèplorer cette erreur, que la masse d’idées saines et pratiques d’odservations judicieuses et vraies, sur tous les sujets et toutes les quetions, depuis les plus graves jusqu’aux plus intimes, qu’on voit surgir sans cesse et flotter comme au hasard à la surface de toules les classes dela société, devient, de jour en jour, plus considérable.)]

По какому преступному равнодушию мы оставляем таким образом погибать без употребления эту богатую жатву нашей умственной жизни, погибать бесполезно для общественного дела и для частного человека? В такое время, когда все идет и развивается, когда всякое доброе зерно приносит плод, когда все вместе и каждый в отдельности, действуя рычагом мысли и слова, могли бы сделаться полезными отечеству и облегчить достижение результатов, обильнейших благодетельными последствиями для настоящего и будущего, — в такую эпоху мы остаемся холодными и бесстрастными, неподвижными в нашей немоте и нашей апатии. [(A une époque où tout marche en progrès, où chaque bon germe ne peut manguer de prospérer, où chacum et tous en s’armant du levier de la pensée et de la parole, pourraient se rendre utiles à leur pays et faciliter l’obtention des résultats les plus féconds en conséquences bienfaisantes pour le présent et l’avenir, — nous restons froids et impassibles, retranchés dans notre mutisme et notre torpeur!).]

Если видя, наконец, что мы ошибаемся, и убедившись в очень старых истинах, что единодушие дает силу, что нельзя собирать жатвы, не посеяв, что частное благо бывает только результатом общего блага, — если мы захотим прекратить эту преступную апатию и соединить наши усилия в общей любви к отечеству и общественному благу, то, без сомнения, возникнет лучшее и удовлетворительнейшее положение вещей. Из суммы личных мыслей, взглядов и суждений составилось бы также общественное мнение, которое, применяясь к вещам, показывало бы, которая из них лучше, а прилагаясь к людям, неизменно удерживало бы их в пределах обязанности».

Мы перевели статью «Journal des Saint-Pétersbourg» вполне [, прибавляя к нашему переводу французский текст в местах, кажущихся нам особенно важными]. Общий смысл статьи, без сомнения, заключается в том, что холодность нашего общества к своим делам представляется [правительству] явлением очень вредным для успехов России и что надобно было бы для пользы самого общества и для облегчения правительству его благонамeренных реформ желать прекращения той нравственной летаргии, в какой дремлет общество, каждый член которого думает только [763] о личных своих делах, не думая помогать общественному делу. В этой общей мысли мы совершенно согласны с письмом, если только верно выводим из него такой, а не другой главный смысл. Если бы нужно было только сказать, существует ли у нас холодность к общественному делу и приносит ли она вред, мы исполнили бы свою задачу, выразив наше согласие с этим общим положением, но само письмо требует от нас гораздо большего и требует совершенно справедливо. Оно указывает, что мало нам сознаться во вреде существующего у нас недостатка, а надобно отказаться от него; оно говорит, что надобно не только осудить эгоистическую привычку к апатии в общественных делах, но и принять деятельное участие в них, представляя на общую пользу плод наших размышлений или помощь наших советов. [Вызываемые письмом к такому направлению, мы] постараемся удовлетворить этому справедливому требованию, насколько то возможно будет для первого раза. Конечно, удобнее всего будет нам держаться в наших размышлениях и советах той самой статьи, которая возбуждает их. Мы еще раз просмотрим все ее содержание и к каждой мысли автора присоединим те мысли, к выражению которых естественно ведет она.

Письмо начинается тем, что при одинаковости одного из явлений общественной жизни у нас и во Франции положение двух этих стран различно. Это — совершенная правда, и существенная причина разницы, по крайней мере в том отношении, о котором говорит письмо, такова, что должна служить великим преимуществом нашего общества перед французским. В своих отношениях к обществу французское правительство должно по необходимости руководствоваться, кроме соображений о потребностях общества, также соображениями об ограждении собственной своей безопасности от непримиримых врагов. Его существование оспаривается двумя претендентами, Бурбонским и Орлеанским. Из этой необходимости обороны своего существования возникает для него потребность прибегать к стеснительным мерам, которые были бы совершенно излишни, если бы оно не видело себе никаких соперников. Надобно ли говорить, что положение [нашего правительства] совершенно не таково [,что наша династия не имеет себе соперниц]? Естественным выводом служит то, что недоверие к общественной мысли, вынуждаемое у французского правительства обстоятельством, не существующим у нас, лишено достаточных оснований, и стеснительные меры, понятные во Франции, были бы совершенно лишены основания и неуместны у нас. Правительство, знающее, что никто не сомневается в его правах быть правительством, может смотреть на все общественные вопросы как на дела, в которых оно заинтересовано исключительно своим желанием вести их как можно успешнее и полезнее для государства. Само письмо указывает главное условие, нужное для того: оно требует, чтобы каждый человек, способный быть полезным [764] своими замечаниями о деле, предлагал свои размышления и советы.

Однакоже в каком именно размере должен представляться нам круг вопросов, в которых наши советы требуются правитель- ством? Этот вопрос необходимо разрешить для того, чтобы мы не подвергались напрасной растрате сил и не расходились с тре- бованием правительства, выражая мнение по таким делам, в ко- торых его не спрашивают. Письмо очень хорошо определяет этот круг словами, что «наш горизонт не переходит предела частной и общественной сферы, нимало не касаясь власти или правитель- ства». Этими словами указываются две черты различия в отно- шениях нашего ‘и французского общества к вопросам, интересным для них. Французская пресса постоянно занята вопросом о за- конности нынешнего французского правительства: половина газет беспрестанно доказывает, что правительство законно осно- валось утверждением, какое дала ему нация при троекратной подаче голосов о том, должен ли быть нынешний император пра- вителем государства (в декабре 1848 года), на каких условиях должен он управлять им (после событий 2 декабря) и с каким титулом должен управлять (при провозглашении империи). Дру- гая половина французской прессы беспрерывно оспаривает зна- чение этих фактов. Нам этот вопрос о происхождении власти совершенно чужд.

Вторая разница в том, что нынешний порядок дел основался во Франции чрез уничтожение прежнего порядка, при котором пределы власти правительства определялись совершенно иначе, и потому французское общество постоянно занято вопросом о пре- делах правительственной власти. У нас также совершенно нет той причины рассуждать о подобных вещах, какая дана Франции ее политическими переворотами. Ручательством за то, что мы определяем разницу между кругом наших и французских обще- ственных мыслей совершенно согласно с идеею автора письма, служат его собственные слова, «что наш горизонт несравненно менее обширен, нежели французский, и что к нему не принадле- жат политические и административные вопросы высшего по- рядка». Известно, что в языке публицистики вопросами высшего порядка назызаются именно вопросы о форме правления, о ди- настии, о пределах правительственной власти. Автор письма совершенно прав, говоря, что к нам они не относятся. Что же должно, по его мнению, составлять предмет наших мыслей? То, что остается по устранении этих высших, не существующих у нас вопросов, то есть, по [прекрасному] выражению письма, «частная и общественная жизнь». Редакция «]ошгпа| 4е Зани-РеегзБоигв» совершенно справедливо замечает, что письмо не нуждается в комментариях, и действительно, например, это определение, какое дается письмом кругу наших размышлений и советов, совер- шенно ясно для каждого, знакомого с языком государственных

765 [765] наук. «Частная жизнь» — это значит круг тех вопросов, которыми определяются отношения отдельного человека к другим частным людям и его законные права. Итак, письмо предоставляет нашим рассуждениям законы о состояниях, о правах семейных, о правах по имуществу, о правах совести; итак, мы можем рассматривать, соответствуют ли понятию справедливости ‘и общего блага при- вилегии разных сословий, могут ли они быть отменены, и в слу- чае отмены какими общими правами должен пользоваться каж- дый гражданин Русской империи; можно рассуждать о том, должны ли оставаться в нынешнем виде законы об отношениях между детьми и родителями, условия брака и его расторжение. Не должны ли быть изменены полицейские законы для лучшего охранения личной безопасности и имущества частных лиц, и могут ли быть прекращены стеснительные меры против разных сект, может ли быть даже дозволен свободный переход из одного исповедания к другому; все эти вопросы относятся чисто к обла- сти частной жизни, стало быть, по определению самого письма, подлежат свободному обсуждению. Но, кроме того, письмо пока- зывает необходимость подвергнуть ему и общественную жизнь, круг вопросов которой не менее обширен. Общественная жизнь определяется, например, характером системы податей; потому мы обязаны, по словам самого письма, свободно высказывать наши соображения не только об откупной системе, но и о подушной подати и других источниках наших доходов. Рекрутская повин- ность также должна подлежать свободному обсуждению. Все вообще гражданские и уголовные законы также могут быть сво- бодно обсуждаемы. Все процессы, без сомнения, принадлежат к явлениям общественной жизни, точно так же как официальная деятельность судей и чиновников. Итак, мы не должны ограни- чиваться теми жалкими безыменными анекдотами и повествова- тельными выдумками, которые до сих пор составляли нашу жал- кую гласность 3; мы должны печатать все сколько-нибудь важные процессы и свободно рассуждать о том, как они ведены; мы можем прямо печатать о том, как действует по своей должно- сти тот или другой губернатер, члены той или другой казен- ной, гражданской или уголовной палаты и так далее. Все эти лица вовсе не составляют правительства, и деятельность их не имеет политического характера, не принадлежит к той сфере «высшего порядка», о которой не нужно нам рассуждать, а относится исключительно к более скромной сфере обществен- ной жизни, которая предоставляется письмом на наше обсуж- дение.

Почему же письмо хочет, чтобы мы свободно рассуждали обо всех этих предметах? Автор прямо говорит, что не принадлежит к людям, особенно любящим свободу печатных прений («мы не принадлежим к людям, предпочитающим опасность речи спокой- ствию молчания»). Если бы можно было обойтись без свободы

766 [766] печатного слова в назначаемых ей письмом пределах, письмо не стало бы поощрять нас свободно высказывать наши мнения; но оно само говорит, что от молчания развивается «зло гораздо более опасное», именно «равнодушие к общественному делу». Это равнодушие письмо находит столь вредным, что для излечения его призывает «свободное развитие мысли». Такое желание пре- красно, и мы постараемся исполнить его.

Письмо говорит, что, когда известная мера правительства не соответствует нашим желаниям, которых мы не высказывали, мы предаемся ропоту и порицаниям, вместо того чтобы содейство- вать успеху правительственной меры. Действительно грустно для правительства не слышать громких похвал от независимых ‘и увз- жаемых в литературе голосов. Ободрение честных и независимых людей действительно нужно для поддержания энергии прави- тельства в хороших начинаниях. [Приведем же некоторые при- меры в объяснение того, повидимому, странного факта, что по- хвалы от независимых людей так редко слышатся в нашей литературе даже таким мерам правительства, которые несомненно должны бы удостоиваться похвал. Мы страстно желали освобо- ждения крепостных крестьян. Правительство начало это дело, и в основных своих чертах дело ведется правительством так, как понималось и нами: личность предполагают освободить без зыкупа, за крестьянами оставляют землю в размере нынешнего надела. Что может быть лучше? а между тем вот уж более полу- тора года мы не позволяли себе сказать ни одного слова в похвалу правительства за такое дело. Значит ли это, что мы недовольны делом? Вовсе нет. Читатель вспомнит первую статью, напеча- танную нами об этом вопросе («О новых условиях сельского быта», «Современник» 1858 года, февраль). Она была наполнена такими восторженными похвалами правительству, что только чрезвычайная сила чувства могла заставить нас произнести этот панегирик, подвергавший нас риску показаться льстецами. Мы говорили, что за освобождение крестьян нынешнее царствование будет озарено перед современниками и потомством такою славою, какой не бывало еще примеров в новой европейской истории. Фридрих Великий, Иосиф 1, Наполеон, говорили мы, не сделали ничего, что могло бы итти хотя в какое-нибудь сравнение с вели- ким делом нынешнего царствования. Мы восторгались до того, что, не находя сами достойных слов, приводили из Библии слова, которыми, по объяснению церкви, характеризуется мес- сия, и применяли их к лицу, провозгласившему освобождение крестьян; мы доходили до обоготворения в своем восторге,

вдруг этот восторг замолк, и не произнесли мы с тех пор ни одного слова в ободрение делу, за успех которого многие из нас с радостью пожертвовали бы жизнью. Отчего такая перемена? Отчего мертвое молчание вместо панегириков? Во-первых, мы узнали, что людям, которые смотрят ‘на это дело иначе, нежели

767 [767] мы, не было позволено высказывать своих мнений. Когда про тивник не имеет права порицать, честный человек считает непри- личным хвалить. Если бы в русской литературе могли являться статьи, порицавшие освобождение крестьян, литература гремела бы горячими похвалами правительству, заглушая порицания. Но противникам правительственного дела было велено молчать, и замолкли голоса людей, готовых обоготворять @равительство за это дело. Это — факт всем известный .

Укажем другой, также относящийся к истории нашего жур- нала и известный каждому в Петербурге и в Москве. Вслед за первою статьею о крестьянском вопросе мы напечатали другую, в которой от себя сказали лишь несколько слов в рекомендацию плану освобождения, которая принадлежала не нам и напечатать которую в нашем журнале автор согласился только из горячей любви к делу, потому что лично был к нашему журналу в самых неприязненных стношениях 5. Он дал свое согласие, разумеется, в предположении, что его статья пойдет через цензуру обыкновен- ным порядком, и, нахсдясь, как мы сказали, в неприязненных лич- ных отношениях к журналу, уже ничего не знал о судьбе своей статьи с того дня, как она была послана в типографию. Когда она была напечатана, стали утверждать, что нарушена была при ее разрешении к печати одна из многочисленных цензурных фор- мальностей, которым ей пришлось подвергнуться. Предполагая, что обвинение было справедливо, оно не могло никак простираться на автора, который оставался совершенно чужд всей хлопотливой процедуры, пройденной его статьею, а ‘между тем автор ‘был под- вергнут неприятностям 6. После этого могли ли мы продолжать наши панегирики?

Вот] почему наша публика не привыкла слышать похвал пра- вительственным мерам от независимых писателей, хотя бы эти писатели сильнейшим образом сочувствовали той или другой ме- ре. [Противников заставляют] молчать, стало быть чувство при- стойности заставляет молчать и защитников. [Печатное выраже- ние мнений сопровождается получением таких неприятностей, по- сле которых неловко бывает хвалить меры, хотя бы и хорошие сами по себе, но подающие повод к очень странным неприятно- стям 7.] Кто хочет слышать похвалы от независимых людей, не должен подавлять всякое порицание. [А если намерения прави- тельства хороши, если оно действительно идет во главе движения, как уверяет нас письмо, которому мы охотно верим, правитель- ство могло бы быть уверено, что порицания, которым подверг- лось бы оно] от обскурантов, были бы заглушены похвалами благонамеренных людей, имеющих господствующий голос в нашей литературе и исключительно пользующихся уважением в публике.

Но не только похвал не слышит себе правительство в литера- туре, — по словам письма, оно не получает от нее и того содей-

768 [768] ствия, тех советов в своих полезных мерах, которого было бы должно ожидать. Автор письма справедливо называет неоснова- тельными жалобы на суровость правительства или чрезмерную строгость цензуры, приводимые в свое извинение людьми, по эгоистической апатии отказывающими правительству в содействии своими силами. Действительно, в последние годы не было приме- ров у нас тому, чтобы люди были заключаемы в крепость или отсылаемы на жительство в какую-нибудь отдаленную губернию за напечатание какой-нибудь статьи. Случались, правда, примеры того, что человек был принужден покидать службу, заслужив не- удовольствие своего начальника какою-нибудь статьею, которая в благоразумном человеке могла бы возбудить только признатель- ность к благонамеренному автору. Но мы согласны, что подоб- ных неприятностей нельзя называть гонениями, что они сами по себе не отвратили бы твердых и честных людей от печатного вы- ражения мыслей и что нельзя приписывать правительству суро- вости на основании нескольких случаев неуместного гнева того или другого частного начальника. Еще менее охоты у наших лите- раторов жаловаться на цензоров; напротив, нельзя не отдать полной справедливости благородству, < которым исполняют они свою трудную обязанность [шмельзя не сказать даже, что у многих из этих лиц благородство отношений к литературе дохо- дит до готовности на самопожертвование. Каждый, кто имеет постоянные дела с цензурою, выносит самое выгодное мнение > просвещенном патриотизме людей, которым оно вверено. Мы так далеки от мысли винить в чем-нибудь цензоров, что, напротив, удивляемся благородству, с которым каждый из них почти еже- дневно подвергается риску, лишь бы не упрекнула его совесть за то, что он стесняет литературу. Когда мы вспоминаем, ках часто ‘возникают для каждого из них действительные ‘и серьезные неприятности из этого благородства, мы не можем не иметь глу- бокого уважения к твердости характера почти в каждом из них]. Итак, было бы несправедливо сказать, что цензура у нас чрез- мерно страдает; напротив, благодаря личным качествам, патрио- тизму и твердости своих представителей она имеет ныне всю ту мягкость, к жакой способна 8.

Признав вместе с автором письма неосновательными оба объ- яснения нашей немоте, мы должны ‘искать причины ее в чем-ни- будь другом. Эту причину мы находим в неопределенности закон- ных отношений, в которых остается у ‘нас до сих пор печатное выражение мнений. Мы очень хорошо понимаем естественность такого переходного состояния. Было время, когда вопросы, веде- нием которых занималось правительство, не нуждались в под- держке общественного мнения и доверия. До последнего времени государств-нная жизнь России имела по преимуществу военный характер. Тут нужна была правительству дисциплина, беспреко:- ловное исполнение распоряжений без всякого выражения тех

<9 Н. Г. Чернышезский, т.] У 769 [769] мнений, какие могли иметь о распоряжениях люди, им подчинен- ные. Теперь наша связь с Европой стала так тесна, что не может ограничиваться одною военною сторэною. Мы вступаем в про- мышленный период, когда высшее государственное значение при- обретают финансовые, биржевые, прсмышленные, земледельче- ские, вообще экономические интересы. В этих делах все зависиг от мнения, от доверия и, скажем прямо, от знакомства с подроб- ностями государственной жизни, от свободы обнаруживать на них доброе влияние дельными советами. Лучше всего могут по- казать это цифры о положении государственного кредита ‘в раз- ных государствах. Мы берем три главные европейские державы после России: Австрию, Францию и Англию. Вот цены их фон- дов на лондонской бирже в начале нынешнего месяца:

Австрийские 5-процентные от 78 до 80. Французские З-процентные от 6934 [до]70'/4. Английские З-процентные от 953/+ [до] 96!/з.

Мы видим, что высота фондов совершенно пропорциональна степени участия, принимаемого обществом в делах. В Англии это участие наиболее сильно, потому и доверие общества к пра- вительству особенно велико, потому и государственные финансы находятся в таком цветущем положении, о котором ве имеют понятия ни во Франции, ни тем менес в Австрии. В Австрии участие общества в делах особенно слабо, потому и фонды стоят чрезвычайно низко (когда 5-процентные фонды имеют курс 80, это равпо курсу 48 или 50 для 3-проценлных фондов).

Таким образом, автор письма совершенно прав, утверждая, что правительство должно считать великим вредом для себя ту слабость участия в делах со стороны обшества, на которую ука- зывает письмо. Мы не хотим быть чрезмерно требовательны, мы понимаем, что полное заменение одной системы другсю требует времени и привычки как в самом правительстве, так и в обще- стве. Но можно желать одного: можно желать, чтобы ясно пони- мались необходимость и польза новых отношений, требуемых изменением характера государственной жизни. Можно желать, чтобы тенденция, свойственная прежнему, исключительно воен- ному, характеру государственной жизни, понималась как нечто несвоевременное и потому вредное; чтобы правительство и обще- ство смотрели на проявление этой устарелой тенденции, отвер- гавшей участие общества в делах, как на остатки порядка дел, отжившего свое время и заслуживающего не поддержки, а про- тиводействия.

Поясним эту мысль некоторыми примерами. Предположим, например, что какой-нибудь процесс решен неправильно в какой бы то ни было инстанции: в уездном суде или в сенате, все равно. При прежнем военном характере государство могло не интересоваться этим; лица, небрежность или недобросовестность

7:0 [770] которых дала процессу неправильную развязку, могли вынуж- дать обиженного молчать, чтобы не тревожилось их спокойствие, Теперь дело иное. Сознав пользу, какую приносит доверие об- щества, правительство, конечно, находит нужным, чтобы поря- док судопроизводства заслуживал доверия и чтобы процессы решались правильно; потому, если обиженный прибегнул бы к печатному слову для исправления вреда, которому подвергся, правительство, конечно, видело бы в этом свою собственную пользу, и если бы лица, самодовольство которых нарушалось бы обнародованием их ошибочных действий, начали бы выра- жать неудовольствие, требовать стеспительных мер или даже наказания нарушителю их самодовольства, правительство, ко- нечно, нашло бы, что их претензии несвоевременны и при ны- нешних потребностях государственной жизни вредны. Если бы оказалось также, что неудовлетворительное решение известного процесса зависело не от небрежности или недобросовестности лиц, а просто от неудовлетворительности гражданских или уго- ловных законов, правительство также нашло бы выгоду не ме- шать обнаружению этих недостатков, вредных для него самого при нынешней потребности в доверии от общества, и, конечно, не одобрило бы людей, негодующих на подобные указания.

Мы говорим, что можно желать только ясного сознания о пользе общественного участия в делах, можно ожидать содей- ствия развитию этого участия, но мы никак не должны ждать, чтобы старые привычки исчезали без всяких попыток задержать обнаружение новых потребностей. Само письмо служит свиде- тельством тому. Сущность его — вызов общества к участию в делах. И эту основную мысль мы совершенно одобряем. Но есть в том же самом письме выражение, показывающее, что автор не всегда умел предохранить себя от привычки, против которой сам так сильно восстает. Эта привычка заставляет его быть иногда несправедливым к нашему обществу.

Письмо горько упрекает общество за его антипатию к печат- пому выражению полезных советов и видит в этой антипатии даже недобросовестность. Нам кажется, что подобный взгляд проистекает из тенденции, породившей ту болезнь молчания и ту немощь равнодушия, вред которых изобличает письмо. Дей- ствительно, далеко не все мысли, которые бы могли бы[ть] полезны для общественного дела, выражаются у нас печатным образом. Но виною тому едва ли можно считать нашу собствен- ную «антипатию к слову ‘и бумаге» [;скорее надобно искать причины тому в затруднениях, которым дс сих пор подлежит пе- чатное выражение мнений. Мы уже говорили, что не жалуемся на лица, которым поручена цензура; напротив, часто удив- ляемся патриотической самоотверженности многих из них. Но самое положение этих лиц чрезвычайно неопределительно и опасно. Они сами постоянно не знают, что считается дозволи-

43* ти [771] тельным и что недозволительным, они не имеют сами никаких обеспечений, когда дейслвуют по внушению здравого патрио- тизма, и самое невинное слово, пропущенное цензором, может стать гибельным для него, если случайно попадется человеку или проникнутому старыми понятиями, или даже не умеющему по- нимать прочитанного.

Итак, прежде всего надобно обеспечить литературу от не- приятностей, которым подвергают ее недобросовестнссть или не- пониманне людей, не имеющих ничего общего с настояшею цен- зурою °. Средством к тому могут служить только законы. До сих пор литература оставалась подчингна прежним постановлениям, не соответствующим новому направлению государственной жиз- ни. Эти постановления должны быть изменены, если правитель- ство хочет, чтобы к печатному слову с уверенностью прибегал каждый, кто может высказать полезный совет. До сих пор она не была ограждена от незаконного вмешательства со стороны лиц, которые собственно не должны были бы иметь над нею никакой власти '0. Их незаконное вмешательство в дело, кото- рого они не понимают, должно быть отстранено. До сих пор все ограничивалось полумерами или простою снисходительностью. Этого недостаточно, и нужны определительные законы, соот- ветствуюшие новым потребностям. Полумеры и простая снисходи- тельность ни к чему не ведут. Мы укажем это на одном примере. Читателю известно, что месяца два тому назад правительство почло нужным объявить, что не принимает на себя никакой от- ветственности за политические статьи о западноеврспейских делах, что миения, выражаемые пашими газетами о действиях французского или английского правительства, не должны быть принимаемы за выражение мнений русского правительства '. Западноевропейские газеты отзечали на это объявление, и из множества статей, явившихся по этому обстоятельству, мы вы- бираем одну, помещенную в «Типез’е» 14 сентября. Мы берем ее потому, что она более других проникнута доверием к искрен- ности нашего правительства и написана самым спокойным и са- мым доброжелательным тоном *.

«Среди разнообразных мероприятий по внутренней реформе, введенных недавно в Российской империи, наибольший интсрес в Англии вызовет на- ряду с озвобождением крестьян свобода печати. Газеты являются ныне при- знанными органами международного общения. Несмотря на все наши путс- „шествия и на всю нашу торговлю, лешь небольшая относительно часть на- селения имест возможность посещать чужие страны и знакомиться с обы- чаями и мнениями их обитателей путем собственных наблюдений. Большин- ство народа можст получать подобные сведения только из газет, в кото-

• Так как выписка, сделанная Чернышсвским из статьи «Типсз», до нас не дошла, то мы во избежание ошибки помещаем всю заметку англий- ской газсты, ибо не знаем, привел ли Чернышевский се целиком или ча- стично, и если частично, то какую именно часть. — Ред.

772 [772] рых нация высказывается вслух и в которых отражаются ее чувства и при- вычки. За последние месяцы мы нередко давали выдержки из русских га- зет, при помощи которых можно до некоторой степени судить э настроениях в этом государстве, и нельзя отрицать, что газеты эти обсуждают вопрозы дня настолько свободно, насколько это, по нашим предположениям, воз- можно при данных обстоятельствах. Кажется, однако, что русское правитель- ство натолкнулось на специфическое неудобство, которое неразрывно свя- зано со всякой цензурой псчати, как бы либеральна эта цсизура ни былг. Все гнают, конечно, что газеты в России не пользуются полной свободой говорить все, что им хочется. Содержание их представляется на просмотр лицам, уполномоченным на то правитсльством, и сстественным результатом этого язичось возникшее за границей убеждение, что если власти допустили данные высказывания в печати, значит они их безусловно одобряют. Иными словами, мнения русской газеты считаются также мнениями русского пра- вительства, поскольку чиновники правительства, осуществляя предваритсль- ную цензуру, могут без труда приостановить опубликование всего, что им только кажется предосудитсльным.

Для того чтобы разбить впечатление, столь естественно создавшессл, «]ошгпа| 4е 5. РёкзБошга» только что опубликовал статью, в которой, по <сго словам, излагаются подлинные взаимоотношения между правительством и прессой. В ней говорится, что предполагаемая связь нс существует вовсе и что в действительности русское правительство, предоставляя свободу пс- чати, как раз намеревалось сложить с себя до известной степени отястствен- ность. Оно попрежнему наблюдаст за печатью, но только с целью охрансния нравственности, религии и порядка. От подобных обязанностей оно не мо- жет отказаться; но— с этой единственной оговоркой — русские газеты мо- тут печатать, что хотят, и поэтому их мнения должны считаться мнениями их редакторов, а не мнениями правительства. Пусть только будут соблюдены основные условзт благопоистойности, большим цензора не интересуются. Все сверх этого должно быть отнесено на счет самой газеты, несущей обыч- пую ответственность перед читателями и обществом.

Мы полагаем, что это заявление сделано добросовестно м искренне. Без сомнения, тут есть вечотосая загвоглка, но вряд ли можно было этого избежать при данных обстоятельствах. Свободу — как в приложении к ие- чати, так и в приложении к индивидууму —должно отличать от распущеп- ности; и свобода прений вовсе не подразумевает привилсгии совершать дур- ные поступки. Утверждение русского правительства, что нужно препятство- вать появлению в печати оскорблений принципов, пользующихся всеобщим уважением, совершенно справедливо; но так же справедливо, что в правильно организозанном гесудаостве такое препятствие создает само общественное мнение. У нас в Англии тоже есть законы, надзирающие за печатью, ио практика показала, что ими можно пренебречь и что истинный корректив. носит здравый смысл общества. Судебное преследование газеты за призыв к мятежу, или богохульство, или подобные им преступления, для предотвра- щения которых существует руссчая цензура, у нас — вещь неслыханная, и пс вполне понятным причинам. Голос народа значительно сильнее, чем го- лос генерального прокурора, и народ выскагывастся вместо него. Газета, сскопбившая общественные приличия, не пгрежила бы этого оскорбления.

У нее не было бы читателей: и. лишизшись, таким образом. возможно- сти вредить, она была 6ы предоставлена самой ссбе и тихо скончалась бы.

днако, когда печать находится еще в младенчестве; а страна недостаточно сще пивилизована, то есть основания сомневаться, что подобный корректив. мог бы представиться тотчас же, и у нас нет права порицать русское пра- рительство за то, что оно настаивает на необходимости наблюдения за га- зетлми в течение сше некоторого времени.

Но все же невозмажно будет совершенно снять с правительства ответ“, ственность за прессу. Поскольку оно поизнает, — как оно это и делает в ле- жашей перед нами статье, — что оно берет на себя просмотр и санкцию с6- держания газеты, иностранные читатели будут всегда считать его более ил

773 [773] менее ответственным за выражаемые в’ прессе мнения. Если, например, в ка- кой-нибудь русской газете появилось бы резкое порицание Англии или ве политики, мы не были бы в состоянии расценивать подобные замечания как отражение частного или даже общественного мнения, так как мы знали бы, что эти высказывания, хотя и не инспирированные правительством, были им во всяком случае «рассмотрены и одобрены». Так как нам известно, что русское правительство обязалось запрещать все «противное уважению, ко- торого заслуживают государи и правительства», мы, само собою разумеется, решили бы, что раз предполагаемая тирада не была запрещена, значит цен- зора питают к нам весьма малое уважение. Возможно, что эти мнения не были бы действительно и непосредственно мнениями правительства, но ведь во всяком случае они таковы, что власти после предварительного рассмотре- ния их и имея право поступать так, как им угодно, не потрудились вос- препятствовать появлению их в печати.

Есть еше и другая сторона вопроса, заслуживающая обсуждения. В на- стоящее время мы являемся свидетелями зарождения общественного мнения, более широкого и более мощного, чем когда-либо существовавшее, создаваемого не одной страной только, но и всеми цивилизованными странами, вместе взя- тыми. Надо надеяться, что с мнением Европы будут считаться даже само- державные правительства, что оно будет защищать принципы мира и про- тиводействовать проповеди войны, что оно будет популяризировать основы правильного управления и содействовать счастью человечества. Короче говоря, то, что общественное мнение делало до сих пор для отдельных стран, оно будет соединенными силами делать для вссго христианского мира. Мы с удовлетворением встречаем всякого нового сотрудника, помогающего нам в достижении столь желанной цели, и выражаем все наши симпатии русской прессе; но ссли эта пресса действительно хочет оказывать подобающее ей влияние, то она должна иметь полную свебоду и независимость. Мы хотим слышать русский наоод. В настоящее время мы слышим его голос в несколько искаженном виде. Мы узнаем его мнение, но только после предварительного просмотра и исправления, так что мы никогда не можем быть уверены в правильности наших выводов. Может быть, из-за «уважения, которого за- служивает британское правительство», были вычеркнуты некоторые здравые суждения по поводу нашей политики; или из-за уважения к какому-либо другому правительству не могло увидеть света приятное нам одобрение на- шего образа действий. Одно сознание, что подобный случай возможен, не позволяет нам доверять собственным выводам и, следовательно, уменьшает влияние русской прессы. Как это ни удивительно, но у нас иногда забывают ©б этом очевидном принципе. Недавно нскоторые выдающиеся политики вы- разили пожелание, чтобы английская пресса либо совершенно не подвергала критике действий французского правительства, либо говорила о них с такой же сдержанностью, как это делалось бы в самой Франции. Но тут же они признают, что французское правительство с особенным вниманием прислу- шивается к ‘английскому общественному Мнению и считается с ним. Пола- гаем, что в этом факте сомневаться не приходится, — и это доказывает муд- рость императора. Но какой вес придавал бы Наполеон ПП английскому общественному мнению, если бы он его получал не из уст народных неизуро- дованным и истинным, а измененным и согласованным с предполагаемыми сго желаниями? Отнимите свободу изложения, и общественное мнение потеряет все свое значение. Французский император хочет знать, что в действитель- ности и на самом деле думает английский народ, и он меньше всего на свете желал бы, чтобы эти ценные сведения доходили до него в искаженном или неполном виде.

Но, делая эти замечания, мы не думаем осуждать или упрекать русскую прессу. Быть может, нельзя ожидать, чтобы правительство, которое совсем недавно было одним из самых деспотических в мире, вдруг провозгласило неограниченную свободу печати. Мы принимаем реформу как она есть и с полным удовлетворением. В России явно имеются способные писатели, и се газеты, ссли они будут продолжать, как начали, вскоре завоюют почетное

7714 [774] положение в глазах Европы. Нам сообщают, кроме того, и мы охотно верим этому сообщению, — что даже в сельских округах имеется большое коли“ чество читателей газет, что число их быстро увеличивается и что вопросы, способные возбудить страсти толпы, как то освобождение крестьян, обсуж- даются без запальчивости и волнения. Одним словом, говорят, что в Пе- тербурге печать уже пользуется большею свободою, чем в Вене, и все поклон- ники свободы в Европе должны от всей души приветствовать столь сущест вснную реформу».

Эта статья может служить нам свидетельством того, дости- гают ли своей цели полумеры. Объявление должно было пока- зать, что иностранные правительства и газеты не должны отно- сить к правительству ответственности за мнения, выражаемые нашими писателями о политических вопросах. Мы видим, что газета, вполне верящая искренности объявления, все-таки нахо- дит, что и после него дело остается в таком положении, как прежде, и что сомнение нимало не рассеяно им. Точно ‘таково же бессилие всяких полумер. Публике говорят, что цензура снисходительна, что правительство не хочет стеснять частных людей в печатном выражении нх мнений об общественных во- просах, но пока законы не приведены в сообразность с новыми потребностямн, пока не дано свободе слова прочных обеспече- ний, публика все-таки не думает, чтобы ей можно было участво- вать своими советами в общественных делах. В этом надобно искать причину того, что она не имеет охоты «предлагать плод своих размышлений и помощь своих советов». Она думает, что этих советов все еше не хотят слышать].

Еще более отразилось влияние старой привычки в обвинении нашего общества за какую-то недоброжелательность, недобросо- вестность, враждебность. Трудно даже понять, каким образом подобные выражения могли явиться в статье, доказывающей пользу доверия и вызызающей общество к участию в делах. Доверие рождается доверием; оно необходимо требует взаимно- сти. Люди не могут с доверием итти на помощь к тем, которые сами не доверяют им.

И в чем же можно находить доказательство той недобросо- вестности и враждебности, которая таким странным образом при- писывается нашему обществу? По смыслу самого письма видно, что эти дурные качества не обнаруживаются печатным словом. Какими же средствами узнано их существование в обществе? Разве только изустными разговорами автора письма с окружаю- щими его людьми.

Да, он мог знать только мысли этих людей и отзывы их о расположении мыслей в обществе. Но какое ручательство имел он в том, что кружок людей, в котором он вращается, служит верным представителем всей публики? Напротив, можно поло- жительно сказать, что эти люди составляют в обществе неза- метную, низтожную частичку, и общество нимало не разделяет их чувств. Можно смело прибавить также, что они не понимают

7715 [775] нашего общества, и потому их отзывы о нем не заслуживают. доверия. Будем говорить прямо. К чему могут относиться слова письма о ропоте против правительства, о глухой оппозиции, о зложелательстве, о радости при кажущемся неуспехе прави- тельственных мер? Из тех дел, успех или неуспех которых зави- сит от правительства, есть только одно, служащее предметом общественного внимания: это — вопрос об освобождении крепост- ных крестьян. Только к нему могут относиться слова письма. В ком же можно замечать недовольство этим делом? Уж, ко- нечно, не в образованных людях какого бы то ни было сосло- вия. Даже огромное большинство дворян желает всякого успеха этому начинанию; нерасположение существует только в не- скольких отдельных лицах, и вольно же было автору письма ограничивать знакомство с нашим обществом этими немногими лицами, которые [как бы высоко ни стояли,] не могут быть на- званы представителями образованных людей . Если судить об обществе по ним и по их отзывам, то надобно было бы воз- вратиться к азиатскому варварству и истребить типографские станки.

Невежественные мнения этой горсти людей заслуживают внимания не потому, чтобы в них отражалась общественная мысль или чтобы они имели какое-нибудь влияние на нее, — нет, только потому, что благодаря счастливым обстоятельствам про- исхождения, связей или богатства эти люди толпятся в тех ме- стах, где дается напразление нашим делам '3. По этому неза- служенному счастью они слишком часто обнаруживают влияние не на общественное мнение, которое не имеет с ними ничего общего, а на тех благонамеренных лиц, к которым охотно мы причисляем автора письма. Пока будут слушаться черные отзывы о нашем обществе, до тех пор не будет доверия к обществу, стало быть не проникнется и общество тем полным доверием, которого требует автор письма.

Горсть неблагонамеренных людей, против которой мы гово- рим и по отзывам которой автор письма составил себе понятие о чувствах общества, ввела автора в заблуждение, оказывающее вредное влияние на ход наших дел и, между прочим, порождаю- щее ту болезнь молчания, которая неприятна ему. Автор письма хочет, чтобы мы исцелились от этой болезни, чтобы мы пред- ставляли советы и не скрывали наших мыслей. Если бы он ближе знал наше общество, он знал бы, что никогда не скрывало оно ни одной такой мысли, высказать которую имело возможность, и никогда не оставляло без советов тех, которым нужны были советы, лишь бы только хотели они выслушивать советы. [Нам кажется, что вызов автора открывает возможность выражать мысли и предлагать советы по делу, к которому относится пись- мо. Мы с рэдостью пользуемся этой возможностью. Вот наше мнение.]

776 [776] Пусть будет в точности определен круг тех дел, в которых [правительство допускает] свободное выражение мнений. Широк или тесен будет этот круг, [пусть будет определен самим прави- тельством. И пусть будут изданы законы, которыми обеспечи- валось бы свободное выражение мнений в этих пределах. Если, например, не должно рассуждать о нашем судоустройстве или <удопроизводстве, то пусть будет это положительно сказано; если же можно излагать свои мнения об этом предмете, то пусть ке будет определено, что можно рассуждать о них и что чело- век, высказавший о нем свое мнение, не подвергнется сам и не введет других в неприятности и опасности, низвергающисся не- законным путем. Если будет дана законная безопасность печат- ному выражению] мчений о тех предметах, которые само пра- вительство считает нужным предоставлять обсуждению обще- ства, тогда каждый увидит, что наше общество не так апатично и не так злонамеренно, как думает автор письма. [777] ПРИЛОЖЕНИЯ [ДВА ОТРЫВКА ИЗ «СОВРЕМЕННОГО ОБОЗРЕНИЯ)»:

..Прежде всего заметим, что тот самый расчет, которым г. Гуфэйзенберг * хочет заменить наш расчет, дает вывод также в пользу общинного владения: по счету самого г. Гуфэйзенберга выходит, что если бы даже при частной собственности валовой доход земли возвысился на 66%, то все-таки даже и при таком огромном возвышении на долю земледельца приходилось бы тораздо менее, нежели при общинном владении. Выгода для большинства земледельцев от сохранения общинного владения все-таки значительна, — она, по выводу самого г. Гуфэйзенберга, равнялась бы 18 р. 75 к. или 19% *.

Итак, по выкладке самого г. Гуфэйзенберга, считающего об- щинную землю под феодальными правами, положение земле- дельца на общинной земле оказывается лучше, нежели на земле, отошедшей в частную собственность. Но выгода эта, по его рас- чету, менее, нежели по нашему, — оттого, что мы не отделяем ренты из доходов земледельца, — он упрекает нас за это и вы- читает ренту.

Этот вычет нам кажется следствием того, что он не захотел вникнуть в сущность мыслей, подробно изложенных нами в преж-

• Кстати заметим, что расчет процентов у г. Гуфойзенберга произведен не по тем правилам, которых деожится точное вычисление. При общинном владении, по его выводу, земледелец получает 100 р.; при фермерском хозяй- стве, по нашему выводу, принимаемому г. Гуфэйзсибергом, 81 р. 25 коп. Как же велик был бы выигрыш земледельца при переходе от фермерства к общин- ному владению? К 81 р. 25 коп. его дохода прибавилось бы еще 18 р. 5 к.-_то есть (8 124; 1875100 :Х)=22'/3%, а не 19%, как прини- мает г. Гуфэйзенберг. Он принимает за основание при вычислении возраста- ния суммы не основную сумму (81 р. 75 коп.), а сумму, уже увеличив- шуюся от прибыли. Если купец, заплатив за товар 1000 р., продает его за 2000 р. то надобно сказать, что он получил рубль за рубль, или 100% выгоды, а не полтину на рубль, или 50% как следовало бы сказать по расчету г. Гуфэйзенберга.

778 [778] них статьях и кратко повторенных в настоящей. Именно потому мы и предпочитаем общинное владение, что оно единственная форма, при которой рента остается в руках земледельца, между тем как при частной собственности она непременно отделяется на большей части территории от доходов земледельца. При част- ной собственности почти вся земля сосредоточивается в руках меньшинства, перестаощего быть земледельцами и живущего исключительно рентою, — при общинном владении ею поль- зуются сами земледельцы. Это именно и составляет сущность нашей мысли. Но как общинная, так и частная земля может находиться в двух юридических положениях: та и другая равно может подлежать феодальной зависимости или быть чиста от нее. Само собою разумеется, что мы в читателях наших не пред- полагали приверженцев феодального устройства, — и мы искрен- не уважаем г. Гуфэйзенберга за то, что он прямо объявляет себя против него. Мы надеемся, он согласится, что сравнивать надобно вещи однородные, частную землю, чистую от феодальных прав, с общинною землею, также чистою от феодальных прав; мы так и сделали. Будем говорить, например, о Франции. Там поземель- ная собственность некогда подлежала феодальным правам; там и здесь она очистилась от них; там ‘и здесь на большей части территории рента не принадлежит земледельцу, потому что по действию принципов частной собственности она постоянно со- средоточивается и выходит из землевладельца. При общинном владении этого не бывает. И земля, находящаяся в нем, может подлежать феодальному устройству, как подлежала ему в Европе частная собственность; но очистившись от этих отношений, земля общинного владения уже навсегда остается в руках земледель- цев, которые навеки пользуются и рентою с нее. Потому на- прасно г. Гуфэйзенберг вводит в свой счет феодальные права, — именно на том и основано наше мнение, что мы предполагаем землю очистившеюся от них. Мы не забываем о них, — напро- тив, мы говорили со всею ясностью, к какой только способен наш язык ?, что прежде всего предполагаем ликвидацию 4. Мы говорим о том, какое состояние земли после ликвидации феода- лизма (разумеется, в Западной Европе) было бы лучше для земледельцев — государственная собственность с общинным вла- дением или частная собственность.

Потому напрасно г. Гуфэйзенберг переделывает наш расчет: прежде ему нужно было бы доказать, что после ликвидации феодальных отношений рента может выйти при общинном вла- дении государственною поземельною собственностью из рук земледельцев.

Мы полагаем, что г. Гуфэйзенберг одинаково с нами отвер- гает феодальное устройство средних веков. Напрасно же он в свой расчет вводит вычеты, которыми предполагается феода- лизм. Мы много раз и очень сильно говорили о том, что всякую

719 [779] форму владения землею без феодализма надобно предпочитать какой угодной форме владения при феодализме.

Мы готовы пояснить это одним из тех примеров, которые уже столько раз были приводимы в наших прежних статьях.

Сушность феодализма состоит с экономической точки зрения в том, что феодал представляется отдавшим вассалу в постоян- ное пользование излестный предмет, материальный или не ма- териальный (жизнь, право торговли, землю, ремесло и т. д.), и за это получает с него чистый доход от этого предмета. На- пример, в городе Блуа был мост, а в городе Суассоне плотина, находившиеся в феодальном отношении. Горожане Блуа и Суас- сона ходили, одни через свой мост, другие через свою плотину; феодал считался отдающим этот мост или эту плотину в пользо- вание каждого проходящего, и потому при каждом проходе пла- тилась известная сумма (рёазе) за проход. Теперь эти сборы отменены, отчасти с выкупом, отчасти без выкупа, и жители проходят через Блуасский мост и Суассонскую плотину, не давая за то никакого сбора *.

Это мы говорим, чтобы выставить разницу между предметом подлежащим и предметом, не подлежащим феодализму. Г. Гуфэй- зенберг согласится, что таково же было во Франции и отноше- ние земли. Теперь другой пример, чтобы показать разницу между направлением ренты пря частной собственности и общинном владении по очищении предмета от феодализма.

Близ Орлеана ** лежит озеро Ришфон с рыбными ловлями. На озере стоит дерезня Бюзак, жители которой с незапамятных времен живут рыболовством. До ХУП века озеро находилось в феодальных отношениях к барону Сен-Бюзаку, и он (по фео- дальной гипотезе, что уступает озеро в пользование жителям села Бюзака) брал с каждого домохозяина или деньгами по два турнейских ливра (принамая в соображение тогдашнюю цен- ность депег, около 80 франков нынешних), или натурою, по 200 авуар-дю-пуасских фунтов (около 6 пудов) рыбы в год, или повинностью — улов рыбы в продолжение 104 дней в году. В 1525 году король Франциск |, сюзерен барона Сен-Бюзака, проезжая через Орлеан, был тронут просьбами бюзакцев и при- казал Сен-Бюзаку отдать бюзакцам озеро Ришфон за 3,532 лив- ра и 8 су турнейских (около 140000 франков). Такой суммы бедствовавшие бюзакцы не могли взнести вдруг, — платеж рассрочен был на 30 лет. Теперь пришлось бюзакцам думать, как им быть с своим озером. Они, отвыкшие от принципов об- щинного владения, разделили между собою берега озера на 150 участков, по числу семей, и каждый получил исключительное. право ловить рыбу у своего берега,

• Смотри Гизо «Ныне 4е [а сзацо еп Ртапсе», лекция ХХХУ. ** Смотри там же, лекция ХХХУШ.

730 [780] Мы приводили ничтожный этот пример потому, что, по сча- стию, имеем в «ОезсирНоп 4е а уе 4”Ойёапз» (Опвапз, 1611, ш 8-го) статистические сведения о Ришфоне и бюзакцах около 1595 года, черзз 70 лет после очищения озера от феодальных прав. Число домов в Бюзаке оставалось почти прежнее — 175, но три четверти берегов озера принадлежали уж только пяти семьям; еще 12 семей имели порядочные участки берега; все остальные жители нанимали право ловли у берегов, принадле- жавших пяти семьям. Ныне озеро Ришфон принадлежит одному владельцу — имя его Флогерг (см. «банзНаие 4е Па Етапсе» Тенйойе).

Флогерг получает от озера 40000 франков дохода. Бюзакцы (теперь в их селе считается 210 домов) попрежнему занимаются рыбною ловлею на своем озере; но ловят они ее [рыбу] для г. Флогерга.

Спросим теперь г. Гуфэйзенберга, могло ли бы озеро Риш- фон с 40 000 франков дохода перейти в руки одного г. Флогерга, ссли бы бюзакцы в 1525 году оставили озеро в общинном вла- дении целого села? Нет, этого не было бы. Этот доход до сих пор оставался бы в руках бюзакцев.

Потому-то, если мы сравниваем обшинное владение с част- ною собственностью, и нельзя вычитать ренты из дохода общин- ников, — мы предполагаем, что надобно сравнивать землю, чис- тую от феодализма, с землею, также чистою от феодализма. Нам кажется поэтому, что расчет г. Гуфэйзенберга неверен, а наш остается совершенно верным.

Г. Гуфэйнзенберг, конечно, извинит нас за то, что мы подни- маем архивную пыль для пояснения наших мыслей: он, конечно, заметит, что ссылки на старииные фраипузские летописи были нам необходимы, — без этой необходимости мы, разумеется, и не прибегли бы к ним 5.

Нам показалось несколько странно, что он и другие нападаю- щие на нашу мысль о преимуществах государственной собствен- ности с общинным владением основывают свои возражения на такой форме общинного владения, устранение которой пола- гается нами первейшею потребностью государственной жизни. Мы говорим о государственной собственности с общинным вла- дением, они говорят против общинного владения на частной собственности. Мы защищаем ренгу земледельша против всяких форм, имеющих своим сснованнем или следствием отделение ренты от доходов земледельша, они полагают, что возражают против нас, доказывая, что земледелеи мало выиграет, если с общинным владением не будет соединено предоставление ренты земледельцу, — боже мой, да мы совершенно уверены в этом, и все наше мнение возникает единственно из желания предоста- вить земледельцу ренту. [781] Мы нимало не огорчаемся таким несправедливым возраже- нием со стороны г. Гуфэйзенберга и других спорящих против нас: тут мы видим дело очень обыкновенное в спорах: возра- жения против какой-нибудь мысли чрезвычайно часто осповы- ваются на том, что возражающий предполагает своего против- ника говорящим вовсе не то, что действительно говорит этот человек. Есть и другая причина, по которой мы остаемся совер- шенно холодны к возражениям против общинного владения: мы видим, что если бы вопрос, нами поднятый, состоял единственно в наследственности или не наследственности поземельных участ- ков, как поворачивают его противники обшинного. владения, то противники эти уже в настоящее [время] были бы совершенно опровергнуты фактами жизни, сохраняющими общинное владе- ние на всем том пространстве территорни, которое было в нем. Но глубоко печалит нас то, что между защитниками общинного владения есть люди, не замечающие разницы между этими фактами, признающими общинное владение н основания, на ко- торых должно утверждаться общинное владение в новой истории. Мы слышали даже поздравления будто бы торжеству принимае- мой нами системы, на основании этих фактов, —и эти поздравле- ния были для нас тем прискорбиее, чем искреннее были. От противников общинного владения переходя к тем защитникам его, которые забывают вопрос о ренте и выражение «государ- ственная собственность», мы должны вновь изложить свое мне- ние для ограждения его с другой стороны, с которой оно теперь единственно и подвержено опасности. Противники слова «общин- ное владение» теперь уже вовсе не страшны ему; но гибельны для защищаемого нами дела могут быть такие приверженцы об- щинного владения, которые оставляют в своей теории слово без реального смысла, которые хотят в практике оставить под новым именем средневековые факты.

Оградить против них истинный смысл принимаемого нами „мнения мы постараемся точно тем же способом, который послу- жил нам для объяснения наших желаний г. Гуфэйзенбергу и лю- дям, разделяющим его взгляд на сельский быт. Мы прибегнем к сухим ученым доказательствам, заимствованным из старинных летописей Западной Европы.

В «Аппа!ез 4е Мм его!» мы находим под 1463 годом сле- дующее место: «Призрел всемилостивый бог на молитвы верую- щих своих и послал им избавителя, благочестивого короля Лю- довика, заступлением всеславной матери своей, чистейшей девы Марии и всех святых своих. И пришла грамота благочестивого короля, возлюбленного богом и людьми (4е ГУ\еи её 4ез Воттез Ыеп анпе). И по грамоте этой дано было жителями деревень Бле (Вешх), Сенакура (Зезпасош(Е) и Больё (ВеаиЦеих) высоко- родному монсеньйору графу Мвраку (]еугас) 2000 ливров тур- нейских за десятый сбор (]а 4зте), и поголовный сбор (1а

782 [782] 1аШе), и подневную повинность (1а согуёе), и другие сеньйериаль- ные обычаи (изавез Че зевпеи) над вышесказанными землями и жителями. И разделили между собою сказанные жители ска- занные земли по домам и дворам в наследство, а прежде того каждому новоженившемуся (аи свасип |е поцуеаи тай) давалась часть сказанной земли от его милости высокородного графа и по смерти сказанного новоженившегося бралась у вдовы его и да- валась другому новоженившемуся. А ныне разделились эти земли, как объявила им сказанная грамота могущественного ко- роля, по домам и родам сказаиных деревень Бле, Сенакура и Больь, на веки веков, и возрадовались сказанные жители великим восхищением (Чип зиргезте ехилзе з’епуоиёгепЕ ]езЧИз уШазео!5) и восхвалили подателя всех благ бога всемогущего и пресвятую его матерь и благосердного господина короля нашего Людовика (позые та!зте гоу [.ошз Че Боп соеиг)» *.

Из этого мы видим, что до 1463 года в деревнях Бле, Сена- куре и Больё существовало общинное владение землею и суще- ствовал феодализм; в 1463 году феодальные отношения были отменены, и вместе с тем, по грамоте Людовика Х], уничтожи- лось общинное владение и земли, находившиеся до сих [пор] в феодальном пользовании жителей Бле, Сенакура и Больё, обра- тились в их наследственную [собственную]. Жители эти были в великом восхищении, которое, как видно, овладело и монахом- летописцем при виде такого счастия.

Неужели защитники общинного владения могут сказать, что жители Бле, Сенакура и Больё радовались напрасно? Нет, мы далеки от такой мысли. Тяжесть феодализма, как вльдно по вос- торгу жителей, была так велика, что ею совершенно уничтожа- лись выгоды общинного владения, и сенакурцы могли по всей справедливости восхищаться, когда от[п]латились от этой тя- гости. Г. Гуфэйзенберг и другие наши противники, конечно, скажут, что считали бы себя недостойными жить в ХХ веке, если бы [не] разделяли восторга, который был понятен даже наивному летописцу ХУ века, — и в этом случае мы совершенно согласны с ними, потому что рента, прежде 1463 года отделяв- шаяся от доходов жителей Бле, Сенакура и Больё, теперь при- соединилась к этим доходам.

И вот, чго нам чрезвычайно горько, что находятся люди, которые не замечают, что при феодализме, существовавшем в средние века в Западной Европе, никуда не годилось и общинное владение, там существовавшее, как никуда не годилось никакое из тогдашних учреждений, как скоро искажалось феодальным соприкосновением. При фесдализме не существовало ничего столь драгоценного, чтобы им нельзя было с радостью пожертво-

• «Ныюоне 4е Па Ртапсе», раг Непи Мани, уо|. ХИ, р сез уазисайуев,

№ ххш. 183 [783] вать для избавления от феодализма. Если бы г. Гуфэйзенберг доказал нам, что без феодализма не может существовать общин- ное владение, мы обеими руками выдали бы не только общинное владение, но и все, что только угодно. Факт, приведенный нами из «Аппа]ез 4е М№Ммегпо», достаточно объясняет наше мнение об этом, — наивный монах-летописез пишет совершенно так, как написали бы мы на его месте.

Нам кажется, что приведенными ‘из французаких летопи- сей фактами дсстаточно пояснена сущность ‘нашего мнения. «Эти факты вздор», — скажет иной читатель. Наша цель была вовсе не та, чтобы знакомить читателя < мелочными событиями французской истории, — мы хотели только изложить свое мнение.

Итак, мы говорим, что если с общинным владением не со- единена принадлежность ренты х доходам того, кто пользуется участком земли по общинному принципу, принцип этот извра- щается, и мы, защищая его, непременным условием его благо- творности ставили очищение его от таких искажений.

Словом сказать, если бы существовал выбор только между двумя формами быта: 1) общинным владением на частной соб- ственности с отделением ренты от доходов земледельца и 2) при- надлежностью ренты земледельцу по праву частной собствен- ности, мы были бы совершенно сотласны с противниками об- щинного владения в предпочтении второй формы. Мы думаем, что г. Гуфэйзенберг защищает эту вторую форму, несправедливо полагая, что мы согласились бы на первую, — если он действи- тельно защищает вторую форму, мы ценим его мнение гораздо выше мнений тех, которые желают первой формы и против ко- торых направлена вся наша настоящая статья.

Но мы находим, что есть третья форма обладания землею: государственная собственность с общинным владением, причем рента остается в руках земледельца. Вот эту именно форму мы защишаем на том основании, что цель наших желаний — соеди- нение ренты с доходами земледельна — навсегда ограждается этою формою, незыблемо, навеки, между тем как предоставле- ние очищенной от феодализма земли в частную собственность даст ему ренту только на срок более или менее непродолжитель- ный, — и действием принципов, управляющих движением част- ной собственности, рента непременно уходит из рук земледельца, которому предоставлена была вначале. Людей, думающих спра- ведливо, мы видим только в тех защитниках общинного владе- ния, которые защищают его с целью предоставить ренту земле- дельцу.

Для разрешения сомнений о принадлежности ренты земле- дельцу при государственной поземельной собственности с об- щинным владением следует нам сделать одно замечание, кото- рого, признаемся, мы сначала не считали нужным, полагая пред“

784 [784] Мет, к которому должно относиться это замечание, ясным для каждого и без всяких рассуждений. В первых наших статьях мы ничего не упоминали о подати, взимаемой с государственных земель. Странные мнения об этом деле заставили нас сказать несколько слов о нем в нашей последней статье («Современ- ник», 1857, ноябрь), и, излагая теперь в общем перечне наши убеждения, подробно высказанные прежде, мы должны повто- рить те слова.

С земель, своих земель, отдаваемых в общинное ‘владение, государство берет подать. По странному недоразумению, эта по- дать представляется иным тождественною с рентою. Повод к такой ошибке дается тем, что от подобной подати освобождены некоторые земли, находящиеся в частной собственности.

Наши объяснения будут относиться к Франции и Германии. В этих странах терр[итория] разделялась на две части: одна, бывшая в собственности у простолюдинов, несла поземельный налог; другая, принадлежавшая лицам привилегированных клас- сов, не несла никакого поземельного налога. Ясно основание этого различия: оно не в форме обладання, потому что форма обладания была совершенно одинакова для обеих частей, — та и другая равно были в ‘полной частной собственности и нимало не были собственностью государства; основание различия было то, что собственники принадлежали к различным сословиям, — одни пользовались привилегиями, другие не пользовались. Когда же привилегии были отменены, поземельной подати равно под- вергались все земли.

Последний принцип признается юриспруденциею и политиче- скою экономиею за единственный справедливый принцип в деле податей. Какова бы ни была форма владения — частная ли собственность или общинное владение, — земля должна подлежать одинако[во]му налогу.

Теперь, возможно ли смешивать государственный позсмель- ный налог с рентою? Каждый, имеющий хотя малейшие сведе- ния в юриспруденции и политической экономии, скажет, что это вещи столь ‘же различные, как, например, государственный налог на дом и плата за квартиру в этом доме, как государственный налог на свеклосахарный завод и плата, отдаваемая арендато- ром этого завода его владельцу. Смешивать такие понятия мо- жет только человек, совершенно незнакомый с первыми основа- ниями юриспруденции и политической экономии.

Мало даже и того, чтобы совершенно не иметь понятия об этих науках, — нужно также быть совершенно невнимательным к фактам, которые под глазами у каждого, — только тогда мож- но смешать поземельный налог с рентою. Во-первых, эти уплаты совершенно различны по своей величине. Поземельный налог всегда в пять, в шесть, часто в десять, в пятнадцать раз меньше ренты. В какой-нибудь области владетель государственной

50 Н. Г. Чернышевский, т. \ 785 [785] [земли] платит по 2 рубля в год за эту землю, а если бы он вздумал в том же округе нанять такое же количество такой же земли, он заплатил бы 15 или 20, а может быть, даже 30 рублей. Во-вторых, известно, что сверх населенных земель, которые не отдаются в аренду, существуют ненаселенные государственные земли, которые отдаются в аренду, — это одно уже могло бы фактически показать каждому, что рента и поземельный налог совершенно различные вещи.

Мы полагали, что эти факты не могут не припомниться сами собою каждому; мы полагали также, что люди, защищающие или отвергающие общинное владение, должны иметь хотя неко- торые сведения в политической экономии и юриспруденции, по- тому мы сначала и не считали. нужными этих замечаний; но странные мысли, встреченные нами у некоторых как из числа защитников, так и из числа противников общинного владения, показали нам необходимость объяснять предмет, который, пови- димому, не нуждался бы в наших объяснениях.

Мы хотели посвятить большую часть этого обозрения обзору новостей в жизни Западной Европы, но теперь видим, что рас- суждения об общинном владении надолго завлекли нас во Фран- цию и Германию. Хотя и не современной, а прошедшей жизни этих народов мы касались, но все равно, девольно много уже говорили мы о делах заграничных, и пора нам приняться за отчет о наших. Потому не будем мы рассказывать ни об Ост- Индском вопросе 6, ни о землетрясении в Неаполитанском коро- левстве”, ни о знаменитом процессе Жёфос и Гильйо 8, ни о десятках других дел и событий, более или менее интересовав- ших Европу в последнее время, — из всей этой огромной мас- сы фактов упомянем только о двух, — о некоторых следстви- ях ‘коммерческого кризиса ®, который ‘наделал столько ‘бед в Америке и Западной Европе, и о споре между английски- ми газетами по поводу распоряжений французского правитель- ства, косвенным образом возобновившего торговлю ‘неграми. Да и об этих предметах мы упомянем только самым кратким образом.

Известно, что когда было отменено невольничество, сначала в английских, потом и во французских колониях, там и здесь плантаторы одинаково жаловались на леность черных, которые будто бы не хотят наниматься работать и гредпочитают прово- дить время в праздности; от этой лености, от недостатка рабочих рук, говорили плантаторы, сахарные и хлопчатобумажные план- тации пришли в упадок, многие земли остались невозделанными, количество производимого колониями сахара и других продук“ тов уменьшилось.

Здравый смысл должен был бы, повидимому, подсказать до- верчивым слушателям этих жалоб в Западной Европе, что ника- кая леность не устоит против приманки денег, что нет такого

786 [786] ленивца, который не стал бы работать очень усердно, как скоро предлагается ему за труд приличное вознаграждение, и что, ка- ковы бы ни были черные, все-таки они одарены желаниями, — ну, хоть бы выпить лишнюю чарку рисовой водки или лишний флакон рома, а даже одного этого желания уже достаточно, чтобы труд за хорошие деньги был ими предпочтен праздности без денег, — не говорим уже о том, что у черных надобно же предполагать и другие потребности, — например, желание при- нарядиться, нарядить жену и дочерей, желание иметь удобное помещение и т. д., — все эти потребности должны бы служить достаточным побуждением для них не отказываться от работы, если даже и думать, что они не имеют ни скопидомства, ни рас- четливости, ни даже любви к деньгам, которой, кажется, не ли- шено ни одно племя в мире. Эти очень простые соображения не приходят в голову европейцам, слушавшим ‘жалобы плантаторов на леность черных, и вот, наконец, в прошедшем году француз- ское правительство вздумало разрешить привез черных из Аф- рики на работу во французских колониях, не поверив тому, что черные, населяющие эти колонии, в самом деле не хотят тру- диться. Читателям известно, что английские газеты очень сильно восстали против этого распоряжения, восстановлявшего торговлю черными людьми, хоть продажа и покупка прикрыта была име- нем добровольного контракта. Для нас интересен не ход этого дела, которое может итти как ему угодно, нимало не касаясь нас, — какое нам дело до французских колоний? — нас интере- суют только факты, сообщенные по поводу этих споров англий- скою газетою «ПаЙу Мемз»; интересны кажутся они нам в пси- хологическом отношении, потому что ими устраняется нелепость, которой привыкли было мы верить, приняв без критики односто- ронние показания вест-индских колонизаторов. Дело оказывается очень простым: черные, избавленные от прежних стеснений в вест-индских колониях, вовсе не составляют странного противо- речия всему человеческому роду, как уверяли нас колонисты. Эти люди, точно так же, как и все люди всех племен и сословий в мире, готовы трудиться как нельзя усерднее, лишь бы только труд их вознаграждался надлежащим образом, и если некото- рые плантации в Вест-Индии остаются невозделанными, так это вовсе не потому, чтобы черные ‘не хотели трудиться, а потому только, что колонисты, привыкшие пользоваться даровым тру- дом, не хотят давать порядочной платы. Вот что говорит «ОаЙу Мемз»:

«Напрасно вест-индские плантаторы жалуются на леность освобожденных негров и на разорение своих плантаций, — не- справедливость этих сетований можно доказать статистическими фактами. Обороты отпускной и привозной торговли английских вест-индских колоний возрастают с каждым годом и свидетель- ствуют о чрезвычайно высоком благосостоянии плантаций, столь

50* 787 [787] плачевно жалующихся на свой упадок. Каким образом можно там жаловаться на недостаток рабочих рук, мы также решительно не понимаем, потому что тысячи этих негров, упрекаемых в ле- ности, ежегодно переселяются на Панаму, где — разумеется, за приличную плату — усердно занимаются самыми тяжелыми ра- ботами и где никогда никто не жаловался на их леность. План- таторы не хотят давать им порядочной платы — вот в чем вся разгадка дела. Эта порода неисправима. Они взяли 20 миллио- нов фунтов стерлингов вознаграждения от государства, а потом и принимаются горевать, что не получают работу задаром, как прежде, а должны нанимать работников. Им, видите ли, ка- жется, что наемная плата слишком убыточна для них, они все хлопочут о том, как бы понизить ее, а она и теперь так мала, что не вознаграждает труда. Да, единственная причина, по ко- торой черные в Вест-Индии неохотно работают на плантациях, то, что плантаторы дают страшно низкую плату, а между тем подати, лежащие на черных, тяжелы. Плата за рабочий день на сахарных плантациях в Сен-Киттсе, Невисе, Монферрате, Доминике — от 16 до 24 коп. серебром, между тем как в тех же самых местах в городе поденщик получает от 40 до 50 коп. се- ребром. Какая же охота черному работать на плантации? С тем вместе статистика показывает, что в колониях, где плата выше других мест, и производство идет успешнее, — например, в Бри- танской Гвиане и на Ямайке. Но большинство плантаторов остается глухо и слепо к указаниям опыта на условия своей соб- ственной выгоды. Они не хотят платить за труд, вот и все. Да, надобно еще прибавить, что они любят разыгрывать роль маг- натов, ничем не заниматься и ни о чем ие думать. Это, ко- нечно, неудобно при таком положении, в котором плантацию надобно вести не спустя рукава, как прежде, а заботливо и рас- четливо. Прибавим также, что им очень приятно было преж- нее самовластие. Вот из этих-то ‘источников и возникают их жалобы».

Таким образом, психологическая несообразность, придуман- ная близоруким своекорыстием, наконец обличена статистиче- скими фактами, и остается теперь только дивиться тому, что Западная Европа могла так долго верить этой несообразности. Нашлись будто бы, видите ли, на земном шаре люди, которые не хотят работать за деньги! Кто же такие эти люди? Вероятно, какие-нибудь миллионеры, до пресыщения пользующиеся всеми житейскими благами без всякого труда? — Нет, это бедняки негры. Что за диво! Остается только руками всплеснуть от изум- ления. А на деле оказывается, что эти негры готовы работать самым усердным образом там, где дают им плату, вознаграждаю- щую труд, и не слишком охотно берутся за работу на сахарных плантациях только потому, что тут не дают им порядочной пла- ты, — какие негодные люди, подумаешь! Мало того, что они,

788 [788] хорошо работая за хорошую плату, плохо работают за плохую плату, — они еще уходят с плантаций в города, где плата вы- ше, — многие даже уходят в другие области отыскивать себе более выгодной платы, и там работают не жалея сил, — а между тем в местах, из которых ушли они, плантации остаются (будто бы) невозделанными. Какой ужас! Человек не хочет жерт- зовать для вашей выгоды своим временем в убыток себе! Этот человек ужасен! Тут поневоле припомнишь изречение одного старинного путешественника об оранг-утанге: «Сие животное столь свирепо, что защишается, когда его хотят убить!..» — Сии люди столь ленивы, что хотят работать за хо- рошую плату.

Нас иногда упрекали в том, что мы не безотчетно и не без- условно принимаем все мысли экономистов старой французской школы. Что делать, наука движется вперед, и теперь оказываются не совсем основательными многие из мнений, которые казались, например, Жан-Батисту Сэ бесспорными единственно потому, что он не имел времени или материалов, чтобы надлежащим образом исследовать вопрос. Но во многих случаях. истинные решения были отысканы еще экономистами старой школы, и в таких делах мы совершенно разделяем тот образ мыслей, которого дер- жались они. Нам хочется доказать людям, говорящим, будто мы отвергаем, например, все мысли какого-нибудь Сэ от первой до последней, что мы умеем соглашаться с ним в тех вещах, в ко- торых он прав; нам хочется даже показать — читатель извинит самолюбие наше, мы откровенно [признаемся], что это слабость и за такое признание заслуживаем снисходительности — нам хо- чется даже показать нашим зоилам, что мы умеем рассуждать в духе старой школы ничуть не хуже, нежели рассуждают они, наши зоилы. Этот опыт мы, по правилу медицины и хирургии, произведем на «существах низкого рода», ш апипа уШ, — на ост-индских плантаторах, которые удалены от нас на целый диаметр земного шара и, стало быть, не могут быть для нас особенно драгоценны [ми].

Положим, что их плантации запустели. Почему? Потому, что наемная плата на них очень низка. Что же тут особенно дурного для экономиста? Он очень рассудительно будет отвечать сле- дующим рассуждением на все их жалобы:

Производство сахара по наемной Цене, которая могла бы привлечь работников, для вас невыгодна: цена сахара не окупала бы расходов на производство. Мз этого следует, что ваш сахар производился в противность экономическому расчету, а такое производство разорительно для страны. Работники, не находя у вас выгодной работы, займутся ремеслами и другими промыс- лами. Производство сахара уменьшится. Результатом этого воз- вышения будет возвышение цены на сахар. Когда цена его возвы- сится, вы будете в состоянии платить хорошее вознаграждение

789 [789] работникам, и они придут к вам, и ваши сахарные плантации снова процветут. И не думайте, что этим вы только возврати- тесь к прежнему вашему благосостоянию, — нет, новое будет для вас лучше прежнего. Прежде вы производили сахар невы- годным для страны образом, то есть истощали страну вашим производством, каждый шиллинг получаемого вами дохода из- влекается из потери десяти, двадцати шиллингов вашею страною. Разорением страны уменьшается потребление, уменьшается за- прос, — сахару требовалось гораздо менее того, нежели сколько могли бы производить вы, и < каждым годом становясь по вашей милости более и более бедною, страна ваша с каждым годом более и более вовлекала вас в общее разорение, виновником ко- торого было ваше близорукое своекорыстие, по которому вы упорно держались ненатуральных, противных человеческой при- роде и здравому смыслу способов производства. Теперь не то: вы производите сахар, давая хорошую плату вашим работни- кам, — это значит, вы производите его способом, который один признается в науке выгодным для страны. Труд на вас теперь не разоряет ваших работников, напротив, поддерживает их в благосостоянни, делает их даже год от году зажиточнее. С каж- дым годом страна богатеет, запрос на все товары, в том числе и на сахар, увеличивается, — с каждым годом ваше производство расширяется в объеме и вместе становится более выгодным для вас. Вы жалеете о прежнем состоянии, — но вспомните, что вы были кругом все в неоплатных долгах, все ваши плантации были заложены и перезаложены — какое же тут благосостояние? Ничто не могло быть хуже вашего прежнего состояния. Теперь будет не то: вы увидите, что когда производство сахара на ваших плантациях установится по способу здравой политической эко- номии, вы будете гораздо благосостоятельнее, нежели были прежде.

Мы уверены, что ни один экономист старой школы не найдет в этом рассуждении ни одного сомнительного слова, — оно по- кажется ему непреложно, как изречения самого Сэ или Бастиа. Что касается до последователей новой школы !0, за их согласие на эту тираду мы ручаемся. Таким образом, все знающие люди всех школ и партий соединяются в единодушном отвержении неле- пых жалоб, о которых мы говорили. Удивительно, каким обра- зом Западная Европа могла слушать эти пустые жалобы без смеха и негодования. Такое странное внимание к голосу бли- зорукого своекорыстия объясняется только разве тем, что белые привыкли полагаться на слова белых.

Кстати, о привычке. Привычка — великое дело, как всем известно. О ком привыкли говорить, что он хорош, каждый по- ступок того ббльшая часть людей готова хвалить без всякого разбора; о ком привыкли думать, что он дурен, того каждый по- ступок готовы считать дурным также без всякого разбора. Это

790 [790] мы говорим к тому, что хотим привести здесь отрывок любопыт- ‘ного письма, на-днях полученного нами из Царства Польского.

Австрийское правительство, как известно, издавна не поль- зуется особенною популярностью: Западная Европа привыкла отыскивать во всех его распоряжениях преимущественно дурные стороны и коварные намерения. Такова была участь и тех мер, которые оно приняло для отстранения последних остатков фео- дализма в поземельных отношениях своих разнородных провин- ций. К нам особенно близка Галиция: она более всех других провинций Австрийской империи интересует нас по единопле- менности своего населения с двадцатью миллионами наших поль- ских и малорусских сограждан. До сих пор почти исключительно слышали мы, что Галиция сильно пострадала вследствие отмены феодальных отношений; мы безусловно верили жалобам, кото- рые доходили до нас; мы верили, что доходы землевладельцев, в Галиции уменьшились, что поземельные владения упали в цене и проч. Нам очень приятно теперь сообщить мнение человека, смотрящего ‘на дело беспристрастно и находящего, что в слухах, которым мы привыкли доверять, гораздо менее основательности, нежели у нас думали. Письмо, полученное нами, заключает обо- зрение современной польской литературы; мы надеемся вполне представить его читателям в следующей книжке «Современника»!', а здесь приведем только страницы, имеющие отношение к делу, ныне занимающему нас. Сказав, что на польском языке мало выходит сочинений по политической экономии, автор продол- жает:

И

..никому на Руси нет надобности ни писать, ни читать. Дурно делает тот, кто начинает писать без строго обдуманного плана. Так, мы сами теперь видим это и, чтобы исправить свою вину, погружаем свое внимание в кипу наших журналов за прошлый месяц. В них мы заметили очень интересные статьи Гакстгаузена (в №№ 22 и 23 «Русского вестника») об освобождении крестьян в Австрии и Пруссии и довольно любопытную статью г. Рыжова о Штейне (№№ 11 и 12 «Отечественных записок»), но зна- комить публику с этими статьями нет надобности, потому что они помещены в журналах, очень распространенных между пуб- ликою, и мы находим более полезным обратить свое внимание на № 4 «Русской беседы» за прошлый год. Если бы мы не боя- лись, что уже успели довольно надоесть на этот раз толками об общинном владении, мы прежде всего стали бы говорить 0б ючень дельной статье г. Кошелева по этому предмету; но читателю, вероятно, хочется уже услышать о чем-нибудь, кроме этого дела, и мы переходим к другим статьям «Русской беседы».

791 [791] ЖИЗНЬ И ЛИТЕРАТУРНЫЕ ТРУДЫ ИМПЕРАТОРА КОНСТАНТИНА БАГРЯНОРОДНОГО

Выпуск первый. Сочинение 4. Зернина. (Из читанного в специальном курсе истории в императорском Харьковском уни- верситете в 1858 году.) Харьков. В университетской типографии. 1858. Печатано по определению Совета императорского Харь- ковского университета '.

Сочинение под выписанным нами заглавием разбирается нами по следующим причинам: 1) Оно заключает в себе спе- циальные исторические лекции, читанные в одном из русских университетов, и напечатано на казенный счет, по определению совета университета. 2) Византийские писатели недоступны для большинства читателей, а их язык, и в грамматическом и в ри- торическом отношениях, представляет немаловажные затрудне- ния и для тех, кто долго и много упражнялся в его изучении. А потому и не удивительно, что любознательный читатель, про- читавши предварительно весь заглавный лист, поддастся увле- чению, примет многое на веру и усвоит себе ложные понятия об одной из важных эпох византийской истории. 3) Это сочинение составляет только первый выпуск, за которым может следовать ряд подобных же выпусков. 4) Г. Зернин уже не в первый раз является печатно пред публикой с своей странною манерой в обработке истории *. Мы молчали долго, ожидая естественного усовершенствования, собственного убеждения. Мы ждали на- прасно и теперь почти уверены, что напрасно и будем ждать. Пора указать читателям на характер исторических работ г. Зер- нина.

В начале своего предисловия г. Зернин делает длинную вы- писку из статьи г. Куника, помещенной в «Ученых записках ‘императорской Академии наук» по 1 и 3 отд., т. Ш, выписку, которая, по нашему мнению, не ведет ни к чему в настоящем случае и не имеет ни малейшего отношения к тому направлению занятий византийскими источниками, какое, по непонятным для нас соображениям, избрал для себя наш автор. А почетный ака- демик в своей статье основательно объясняет, в чем должны состоять в настоящее время ученые занятия византийскими ис- точниками, распределяя эти занятия на 8 категорий. Несоответ- ствие труда г. Зернина программе г. Куника само по себе, разу- ‘меется, ‚не имеет важности, и мы вовсе не намерены нападать

• Приведем для примера одну, недавно напсчатаниую его статью «о са- мозванцах» («Библиотека для чтения», январь, 1858), в которой круглым счетом оказывается на 64 страницы 9 страниц, принадлежащих автору (соб- ственно 81/4); все же остальное приходится на выписки из истории г. Со- ловьева и на перевод из сочинений Мериме.

792 [792] на свободу г. Зернина в выборе направления занятий византий- скою историею, но все-таки остается нерешенным вопрос: для чего приведена длинная выписка из статьи г. Куника. Если ав- тору непременно хотелось, чтобы его предисловие занимало ‘именно пять страниц, а не две с половиною, то мы, конечно, ни- чего не можем сказать против такого невинного желания.

«Отдавая должную справедливость, — говорит г. Зернин, — заключениям почтенного академика, полагаю, не без пользы бу- дет, если мы употребим в дело те средства, которые теперь пока заключаются в так называемом «Согриз зсирюгии Ызюизе ВузапНпае» (стр. 6). Неужели теперь пока только в этом сборнике заключаются все средства для изучения византизма? Неужели Согриз зепрюгит ес. — предел, внутри которого только и мо- гут вращаться все исследования по византийской истории? С дру- гой стороны, неужели мы должны указывать г. Зернину на со- вокупность тех исторических материалов, из которых воспроиз- водится эпоха, восстановляется организм народной жизни? По- лагаем, что такие указания совершенно излишни, тем более, что в той самой статье г. Куника, из которой сделал выписку г. Зер- нин, указано и на предшествовавшие занятия византийскою исто- риею, на иностранные источники и на церковно-славянские пере- воды византийских летописей и хронографов. Впрочем, мы уви- дим ниже, как пользовался г. Зернин и боннским сборником, который признал своим единственным источником. Мы, пожалуй, были бы готовы согласиться, что на основании всех материалов, напечатанных в боннском издании, можно себе составить д0- вольно определенную идею о византизме вообще; но никак не можем допустить, чтобы можно было извлечь такую же идею из очерка «жизни и литературных трудов Константина Багря- нородного». С этим, думаем, согласится всякий, кто только при- мет на себя труд ознакомиться с этим, поистине нехитрым, очерком.

«Главным источником, — продолжает г. Зернин в своем пре- дисловии, — кроме сочинений Багрянородного, были для меня византийские летописи, известные под общим названием продол- женнозо (то есть продолжателей) Феофана» *. Здесь ошибка: нужно ‘было, соблюдая справедливость, написать не злавным, а почти единственным (со включением нескольких страниц из истории Кедрина и из дзух сочинений Багрянородного), в чем мы тотчас можем убедить читателя, обратив его внимание только на ссылки по всему пространству сочинения, заключающего в себе 109 страниц. Выписки дослэвные, буквальные из Феофанова продолжателя начинаются с 370 стр. (боннск. изд. 1838) и идут до 469 стр.; следовательно, всего извлечено почти (не счи-

• Маии: Напкй. Ше Вузапёпагии тегиш зспрёонЬие. Грыае, 1677, рав. 469.

793 [793] тая выпусков) 99 страниц. На долю Кедрина приходится 6 ссы- лок *; всего выписано из Кедрина около 14 стр. На сочинения Константина Багрянородчого приходится 3 ссылки **; всего извлечено из последних около 11 стр. Итак, всех выписок при- близительно около 124 страниц печати боннского издания. Из- лишек 15-ти страниц против числа страниц сочинения г. Зер- нина (109) легко объясняется различием самой печати и сокра- щениями, которые оказались нужными по разным уважительным причинам.

«Неизвестные технические названия я счел нужным печатать курсивом, приложив в конце указатель их с более или менее (?) обстоятельными объяснениями, составленными на основании сочинений Георгия Кодина, глоссариев Дюканжа — греческого и латинского, равно комментариев Рейске и друзих известных знатоков византийской литературы» (стр. 9). Не правда ли, прочитавши эти строки, вы ожидаете ученых, подробных и само- стоятельно обработанных комментариев? Между тем, обращаясь к 9-ти страницам этих ученых объяснений ***, вы тотчас откры- ваете, что автор целиком выписал их из лексиконов Дюканжа, из обширных и действительно обстоятельных комментариев Рейске и из сочинения Кодина «Ое о сйз» (15 раз ссылается он на Дюканжа, 7 — на комментарии Рейске и 7 — на сочинение Кодина). Где же, спросите вы, разумеется, другие известные знатоки византийской литературы, послужившие будто бы источ- ником для объяснений г. Зернина? Их нет и следов... Извините, есть одно указание на сочинение Ганкия, которое профессор приводит, объясняя, почему Константин называется Базряно- родным. Две выдержки из Алексиады Анны Комнены, приве- денные для той же цели, и имена Леунклавия, Гешелия и Гоара, а равно и комментаторов Гнеронима Вольфа, Бонавентуры Вул- каниуса и Каспара Бартнуса, — читатель, конечно, уже дога- дывается, — забрели сюда из сочинения Газкия. Действительно, все это примечание с сокращениями извлечено из трех страниц последнего сочинения. Здесь, впрочем, находим мы, что г. Зер- нин высказывает и собственное мнение. Это такое замечательное явление в сочинении, состоящем из сплошных выписок, что мы спешим немедленно передать это мнение читателю, тем более, что у него, может быть, недостанет терпенья докопаться до него. «По моему мнению, — говорит г. Зернин, — все это дело (то есть, почему Константин называется Багрянородным) можно объяснить гораздо проще: Константину, рожденному до брака Льва с Зоею, нужно было название Багрянородного именно для

• Стр. 29, 67, 82, 96, 104 и 109. ** Стр. 59, 91 и 94. *** Очерк, по собственному признанию автора, — нехитрый; мы думаем, что следовало бы приложить тот же эпитет и к объяснениям.

794 [794] того, чтобы узаконить за ним права на престол, которых он, по рождению, не имел» (стр. 112). Объяснение, если хотите, и про- стое и мудреное: простое потому, что оно приводится просто, без всяких оснований и доказательств, мудреное потому, что трудно понять, каким образом одно название, как бы ни было оно громко, могло узаконить права на престол того, кто по рож- дению не имел этих прав. Весьма легкий способ узаконения прав! И для кого такой странный способ мог иметь силу? Для народа, которому известны были права Константина на престол, или для самих родителей Константина?.. Смеем думать, что такие по- буждения не могли в то время никому входить в голову. Это образчик мнений г. Зернина. Остальные объяснения все выпи- саны из названных выше сочинений, да и то без всякого уменья, неполно и неверно.

Мы остановились на предисловии г. Зернина потому, что ведь собственно оно только и принадлежит ему. Вслед за тем вы вступаете в туманную область сплошных и механически пристав- ленных друг к другу выписок из Феофанова продолжателя, Кедрина и двух мест из сочинений Константина Багрянородного. Мы должны познакомить читателя с характером этих выписок посредством извлечения двух-трех мест, после чего ясно пред- ставится и состав всего сочинения.

«Константин Базрянородный, — так начинает свое сочинение г. Зернин, — родился в сентябре 905 года. Патриарх Николай крестил его в самый праздник богоявления 906 года; восприем- никами от купели были: родной брат императора Льва, Але- ксандр, и патриций Самона; в церемонии участвовала вся знать. Желая ознаменовать такое радостное событие в семействе делом благотворительности, Лев учредил богадельню для немощных стариков: заведение это названо было куфою. Мать Констан- тина, Зоя, была уже четвертою супругою Льва; до самого рож- дения сына жил он с нею без венца; теперь же он изъявил же- лание вступить с нею в формальный брак. Но патриарх Николай был против такого союза, нарушавшего церковные правила, и не хотел дать своего благословения — по крайней мере до тех пор, пока не будет получено согласие из Рима и от прочих патриархов. Не дожидаясь, когда все это дело устроится законным поряд- ком, Лев ввел Зою во дворец и провозгласил императрицею; обвенчал их священник, по имени Фома. Когда это сделалось гласным, то патриарх немедленно наложил на него запрещение, да и самому императору не велел входить в церковь. Такая строгость только раздражила Льва, не привыкшего к противоре- чиям. Подстрекаемый Самоною, этим приспешником во всяком беззаконии и всяком зле, он задумал недоброе дело и против самого патриарха. Первого февраля 906 г. потребовали его во дворец; здесь прежде всего стали заставлять его, чтобы он снял запрещение. Когда же Николай остался непреклонным, то его

795 [795] тут же отправили в ссылку в Гиерию, и бедный принужден был итти пешком по глубокому снегу до самых Галакерн», и т. д. *.

Все это составляет переложение Феофанова продолжателя на русский язык, не всегда точное, и в таком виде оно идет до окончательного присвоения себе власти Романом (41 стр. соч.), причем наш автор не замедлил присовокупить и следующее вос- клицание простодушного летописца: «Себя он (Роман) возвысил на первую степень под предлогом, что боится заговоров и самой смерти, могущей быть следствием их. О дела человеческие! а греха клятвопреступления не боится, ибо клялся, что никогда не будет добиваться стать на первую степень» **. «Что касается до внешнего положения Византии при Романе Лакапине, про- должает г. Зернин (стр. 41), то здесь, как и в прежнее время, на первом плане стояли болгарские отношения. Взяв в основание византийские известия, мы можем представить их в следующем виде». Не правда ли, после этой фоазы вам тотчас представится, что автор по крайней мере внешнее положение Византии изложит систематически, после критического пересмотра и исследования всех относящихся сюда византийских писателей; ведь недаром же он сказал, что в основание своего изложения примет визан- тийские известия. Тщетные ожидания, читатель. Г. Зернин упорно верен самому себе и продолжает неотступно переписы- вать Феофанова продолжателя, выпуская кое-что, по благо- усмотрению. После известного вам восклицания, благочестивый византийский летописец тотчас же начинает рассказ о внешнем положении (выражение профессора; Феофанов продолжатель не

• Мы намерены только в этом случае, для образца, приложить латинский (для удобства печати) подстрочный перевод, напечатанный в боннском изда- нии: «биз ШИ оего [ео сх Со, диама ихоге зиа, ННит Сопуапйтит; п сиди оти сотеез аррагий; га4!о$ шегзиз оцешет егасшапз, Чездие диадгайта ас пос!ез [шхИ. 1пащет Барйтай М'соаиз райчагсва п тавпа ессе$аФезасгоТитпит(1.е.Еррнатогит)зизсерюгфизехзаего]отеАехапаготрегаог5дегтапое!батопарайосипси,диергосетиз.Еойет1етрогеехугисйае5!\text{c◯}!велитгпоаЙ4огит4отиз,диатСиркат@сит(вподлинникевовсенеупоминаетсяоцели,накоторуюуказываетг.Зернин),т4еехрий55тегей-сфиз(переводэтоговыраженияг.Зернинупоказалсяпочему-тонеприлич-ным).Вепе@сНопетзаопирНагитгИиситСоёихогесопзесшиз[лоаТкотаргезИего,4ШваехсашзаоЁНФотошзезё;диатейатГеоаивиматргосатаьй.ЁоастогерайчЧагсва,есеенаепагеззи[еопётегЁхИ;‘диатоБгет!з,аехгарамегалет,ааМеюнитзезегесреБа!.батопазассиБИогргаеЙсИиг,диоа4отпефастизастаЙЦаттрегайога4рогеззей;соерегимаиеатьотойтауегзизессфейат(уг.Зернинатолькопротивпатриарха).УосшюИациеМ№Мсойаорачагсаритафефтиагй,ийтесрегешгсепбфиз,годобат.ИИашете]изехривпа!аттитЧедшоегат,асопойфоасерш!$ ех Висойеопе и (троешез т Нёенат 1тадихегиг; ип4е аеге редез а4 Саастепоз издие ргаепййит пёта сорёа иепй, с/с».

** Каков язык перевода! Последнее выражение переведено неверно. По смыслу подлинника, Роман клялся только в том что не будет до- биваться стать (1) на первую степень прежде Константина (обход черосйзу Йо зргею).

796 [796] делает таких ученых различий) так: «бушеоп \его аЧуегзиз Вотапоз пизит аппа тоуеё; епиззадие Ви]загогит шапи» и т. д. — и идет длинная речь о набегах болгар и о действиях против них византийских императоров. Приведу здесь несколько строк пе- реложения г. Зернина, чтобы показать, как рабски следует он простодушному рассказу Феофанова продолжателя, для кото- рого, как современника, каждая мелочная подробность имела значение и была предметом общего внимания: «Сведав об их движении, Роман из опасения, чтобы они не сожгли дворец в Пегах и не пробрались бы оттуда к Золотому Рогу, велел итти против них ректору Иоанну со Львом и Пофом Аргирами, дав им сильное войско, состоящее из гвардии, гетериев и рядовых (сазтразиибу)*. Находился вместе с ними и Алексей Му- зел, патриций, друнгарий флота. Было это на пятой неделе великого поста. Войско расположилось в лощине около Пег. Когда же болгары вдруг вышли из-за холмов и с оглушительным криком стремительно ударили на римлян, то Иоанн ректор пер- вый бросился бежать и едва добрался до дромоны. Бежал за ним и друнгарий Алексей, но спастись не успел, ибо второпях поскользнулся на всходе на дромону, упал в воду и утонул вме- сте с протомандатором» (стр. 42). Не правда ли, как все это идет к рассказу о жизни Константина Багрянородного? А такой перевод, загроможденный мелочными и ничтожными подробно- стями, только затемняющими и запутывающшими главное содер- жание, идет до самого конца сочинения! Прочитавши все со- чинение, вы тотчас почувствуете, что в вашей голове образова- лась страшная путаница, хаос; вы сами себе не можете дать отчета, что тут главное: болгаре ли, византийские ли дела во- обще, церковные ли в частности, личность ли Константина Ба- грянородного в особенности: не проскользнет нигде связующая общая мысль или хоть основной факт.

Переложение известий Феофанова продолжателя о нападе- ниях болгар и о действиях против них полководцев Романа и самого Романа лично идет до 59-й стр. сочинения. Затем приво- дится несколько фактов, касающихся домашней жизни, благо- творительности и благочестия Романа. И все эти факты, приво- димые современником, страстным партизаном Романа, с благо- говением и умилением взирающим на его личность, приняты на слово, без всякой проверки, и переводятся с подлинника с наив- ностью, образчик которой мы прилагаем здесь. «Между всеми монахами Роман особенно отличал Сергия, славившегося строго подвижническою жизнью. Был этот Сергий брат магистра

• Переводить слово “а1р1иио? словом рядовой — нельзя. Неужели автору неизвестно, что рядовые могут быть и были в Византии и в гвардии, и в гетериях. Здесь под ‘а1рачио‹ — разумеется строевое туземное, ви- зантийское войско, Такими промахами испешрен весь перевод г. Зернина.

797 [797] Космы, первозо председателя в суде *. Он равно достиз и совер- шенства в добрсдетели, и совершенства в знаниях, притом в такой степени, что трудно было решить, что преоб- ладало в нем: так ревностно упражнялся они в том, и другом. Отличался он совестливостью, соединенною с мягкостию нрава и умеренностию суждений. Не супил он бровей, как это делают обыкновенно так называемые ученые **, и ни- когда не являлся надменным и заносчивым. Речь его слаще меду лилась из уст его. В правилах он был тверд и постоянен; образ мыслей его был скромен и проникнут смирением ***. 'Та- кого-то человека Роман имел при себе неотлучно для того, «чтобы с образом и правилами его жизни согласовать свою жизнь», и т. д. (стр. 63). И все это простодушное сказание современника г. Зернин повторяет от своего лица.

Наконец г. Зернин на 64 стр. покидает Феофанова продол- жателя. «Так как из всех византийских писателей, говорит г. Зернин, только Кедрин с ббльшею подробностью излагает обстоятельства свержения Романа, то мы и даем ему предпочте- ние даже над современными свидетелями, уклонившимися в ре- лилиозное сострадание и упустившими из виду сущность дела». Какая громкая и ученая фраза! Подумаешь, что пред г. Зерни- ным стояли целые ряды современных свидетелей, а не один только Феофанов продолжатель, как то оказывается несомнен- чым из всего сочинения г. Зернина. Впрочем, сам г. Зернин в примечании (на стр. 69), как бы мимоходом, выражается уже прямо против пристрастия Феофанова продолжателя. Другое солнце взошло теперь для г. Зернина. Это солнце для него те- перь — Кедрин. И как полюбил вдруг Кедрина наш автор. Мы уже заметили, что г. Зернин человек с увлечением и крайне по- ложителен: он отдал предпочтение Кедрину за езс большую подробность в изложении событий (автору, разумеется, нет нуж- ды до истины событий)... Итак, с 65-й стр. начинается букваль- ное переложение рассказа Кедрина о свержении с престола Ро- мана; переложение, отличающееся тою же запутанностью, бес- порядочностью и тою же неточностью. Ни достоинства, ни не- достатки самого рассказа не имеют, конечно, никакого отноше- ния к нашему автору: ведь он только переводчик, и то не всегда точный.

• Это выражение взято из латинского перевода: рип! и!илабит ргаез!4!5; по-гречески просто: 166 120709 ву хритриву. И что значит первый председатель?

** Здесь г. Зернин в выноске замечает как будто от себя: «он (т. е. Сергий) был внуком патриарха Фотия». В подлиннике: «Ни Зегвиз Рош рашагасвае пероз» (рав. 454).

*** В подлиннике: хат 1603 бу 00805, как нынешние ученые. И здесь г. Зернин перевел с латинского перевода: шйпофо зарепНЬиз сотрагашт оз

798 [798] Роман свержен с престола. Константин провозглашен импе- ратором. Как вы думаете, кого теперь избирает г. Зернин в свои вожди при изложении царствования Констаитина Багрянород- ного? Не угадаете... Опять Феофанова продолжателя. Вы ска- жете, что этот старый знакомый теперь, может быть, испра- вился; ведь Романа уже нет налицо, а на Константина он, может быть, смотрит иначе, беспристрастно. Нисколько! Г. Зернин сам говорит: «Описав падение Лакапинов и упомянув, как небесный гнев постигнул виновников их низвержения, неизвестный Фео- фанов продолжатель переходит к описанию действий и распо- ряжений Константина Багрянородного. Изображение его отли- чается самым неумеренным хвалебным тоном, так что походит более на панегирик, чем и уменьшает доверие к себе (здесь, как видите, уже нег пощады бедному византийцу). Похвалы, которые он расточает Константину, не только не нашли отголоска в дру- гих византийских писателях, но еще у Кедрина мы находим не- сколько таких известий, которые заставляют думать, что общее впечатление, какое оставил по себе Багрянородный, скорее было нс в пользу езо». И, тем не менее, автор заключает: «Но изло- жим сперва главные черты характеристики неизвестного Феофа- нова продолжателя в том виде, в каком она дошла до нас». И вот начинается опять буквальное переложение сказаний ста- рого нашего знакомого, снова понадобившегося г. Зернину, и на- полняется этим переложением целых 8 страниц. Кажется, опять послужил Феофанов продолжатель, — и между тем опять на него неудовольствие. «Таким хвалебным тоном, — заключает выписку г. Зернин, — отличается изложение и прочих деяний * Багря- нородного у неизвестного Феофанова продолжателя», и т. д. (стр. 79). Потом буквально переводится весьма невыгодный, с примесью некоторой похвалы, отзыв Кедрина о Константине, занимающий две страницы сочинения (до 82). Вы, может быть, подумаете, читатель, что этот отзыв Кедрина приведет вас, нако- нец, на истинный путь в понимании личности Константина, и, конечно, обрадовались, что, наконец, отделались от скучного и однообразного панегирика Феофанова продолжателя. Напрасные ожидания, напрасная радость! Из переложения отрывка из исто- рии Кедрина вы узнаете только, что «хотя сначала Константин обнаружил прекрасные свойства и все были уверены, что когда он сделается единовластным, то отлично будет управлять делами, однако он не оправдал выгодного о себе мнения и не сделал ни- чего такого, что соответствовало бы возлагаемым на него на- деждам», — узнаете, что «он был невоздержан, в делах важных

• Просим заметить, что для образца изложения Феофанова продолжателя переведено г, Зерниным слишком 7 страниц поданнника (то есть для того, чтобы сказать, что это не нужно). Осталось только 6 страниц до путеше- ствия Константина на Олимп, с которого опять начинается перевод в с0- чинении.

799 [799] судил легкомысленно, был неумолим и безжалостен в наказаниях за проступки, начальников назначал безразлично... Первому, попадавшемуся на глаза, вручал начальство над войском или гражданскую какую-нибудь власть без всякого предварительного испытания» и т. д. (стр. 80); узнаете из Кедрина также, что Константин «не совершенно был чужд похвальных деяний (1?), что он старался восстановить науки, заботился о ремеслах, ру- кодельях, был благочестив, щедр, что в выходах в храмы божии, установленных церковью, никогда не являлся празден и беспло- ден перед лицом господа бога, всегда делал богатые приношения, какие только приличествовали христолюбивому императору» (81—82). Не правда ли, что обе эти выписки из истории Кед- рина, вставленные механически, вместе с предлинными выпис- ками из Феофанова продолжателя, окончательно поставили вас втупик относительно разумения характера Константина как го- сударя и человека, что вы решительно не знаете, чему верить, множеству ли страниц выписок из Феофанова продолжателя, или двум страницам выписок из Кедрина. Судя по числу стра- ниц, можно бы было отдать предпочтение первому, но г. Зернин отдает предпочтение последнему. Вы не знаете, что думать и о Константине, и об авторе жизни Константина. Ваше недоумение еще увеличивается, когда г. Зернин сознается на 82 стр «из приведенных отзывов лезко усмотреть, что мы не далеко бы ушли при разъяснении личности Константина Базрянород- нозо, если бы нам пришлось озраничиться только ими». А между тем до сих пор г. Зернин, при разъяснении личности Констан- тина Базрянороднозо, переписывал пока только тех же двух пи- сателей, о когорых теперь вдруг объявляет, что при разъяснении личности Константина с ними далеко не уйдешь!..

Однако, что же это? В разъяснении личности Константина Багрянородного мы в самом деле не далеко ушли; а нужно же как-нибудь покончить дело... и вот г. Зернин (уже за 27 стра- ниц до конца своего сочинения) объявляет следующее: «Но мы имеем сочинения Багрянородного» *. Вы удивляетесь, читатель, недоумеваете, потому что знаете, что весьма трудно на основании сочинений Багрянородного обрисовать личность самого автора, — на основании сочинений, которые состоят из записи различных форм, обрядов, обычаев, установившихся издавна в деле управ- ления государством и в совершении разных придворных цере- моний... Вы уверены, что из них весьма трудно извлечь какое- либо понятие о нравственном значении личности Константина. Для вас такой способ характеристики кажется удивительным, странным и даже невозможным. Г. Зернин сам, повидимому, знает это. Он замечает, что «Константин, заботясь о будущности

• Здесь разумеются пока только два сочинения: «Ое сегетопйз ащае Вугаппае» и «Ое ати наядо ппрено».

800 [800] своего сына, Романа, передает ему такие наставления, которые были нужны для него как для римского императора, об условиях же, необходимых для нравственнозо совершенства езо как чело- века, нет в них ни малейшезо намека» (стр. 83), что «Константин увлечен был внешнею формою и не обращал внимания на вну- треннее содержание» (стр. 92). «Поэтому (1) я и намерен, — говорит автор сочинения, — привести здесь главнейшие из него (сочинения Константина Де адтицзтап4о ппрепо) места». И вот опять начинается сплошное переложение двух мест из двух на- званных выше сочинений Багрянородного, занимающее в сочине- нии 11 страниц * (83—94). Здесь снова повторяется мысль, что из сочинений Константина нельзя извлечь идеи о личности их автора, что «холодным формализмом» отзываются и все прочие наставления, преподанные Багрянородным Роману» (стр. 94). Наконец г. Зернин, уверивши читателя, единственно силою своего авторитета, что «на основании приведенных данных (>) нетрудно уже решить, какое значение в истории Византии осталось за Константином Багрянородным» (95), бегло, на 8-ми страни- цах, переводит из Феофанова продолжателя еще несколько расска- зов о военных действиях в царствование Константина, в Италии и Африке, о действиях известного Варды (единственно по Феофа- нову продолжателю!!!). Теперь читатель не может пожаловаться, что личность Константина недостаточно разъяснена, потому что в этом его окончательно убедил г. Зернин на 95-й странице. Далее автор представляет описание самых грустных обстоя- тельств — болезни, смерти и погребения его героя (104—109 стр.).

• Обратим внимание читателей на неточность и иеправильность начала перевода из сочинения «Пе сегетопйз», чтобы они могли судить о достоин- стве всего перевода двух мест из двух сочинений Багрянородиого. Точный

Перевод г. Зернина. перевод.

От многих

От многих ты услышишь потреб- ное тебе, но природа не вложит в тебя спасительных правил доброде- тели, если ты не услышишь об них от отца...

Нужнее же всего иметь разум“ ную толковитость в ратном деле и в 10 же время знать древний мудрый порядок предков, который соблюдают они на войне и вообще, козда случались походы в присут- ствии самих императоров... (93 стр.)

51 Н, Г. Чегпышевский, т. У

ты услышишь по- требное тебе, но ты не внесешь в свою природу наставлений в добоо- детели, если не выслушаешь наилуч- ших наставлений от отца...

Что же иное может быть необхо- димее военной храбрости (кори '1*) и древнего блазоустройства = <) предков, какое они соблю- дали прежде в царских походах

(йа

(СС шеи К чате)... Г. Зернин перевел, как видно, с латинского перевода, где читаем: «Ош апе

ет аПиЯ диаезо, таз 8 изи уещаё е! ЗЙ пав!5 песеззагит,. дшат зтелиив сё ассег м Ъе5 апйпиз сё усшшз 18 Ше Ъопиз её Чесогши огфо, дист позНт тпафогсз шт Бе еЫпгевй, $ ацае соп- бабсгепЕ ехред от Ъиз оБзегуаБате.

801 [801] Какие скорбные чувства наполняют душу нашего автора, стоящего у смертного одра Константина и у гробницы, скры- вающей царственное бездыханное тело! (106). С каким уми- лением взирает он, вместе с Феофановым продолжателем, как «кроткого и щедрого Константина обступили невидимые сонмы святых и праведных иноков, мучеников и святителей и как он передал свою святую душу в их ангельские руки»; как обмывали тело усопшего и выставили в палате 19 аккубитов; как с ним прощались и как, после третьезо воззласа, вынесли из дворца в Церковь; как Василий Паракимомен, по обычаю, обвил его по- лотном и как, наконец, опустили его в ту же гробницу, в которой положен был Лев, отец его. Мир праху твоему, Константин, кроткий, щедрый, блаточестивый, образцовый тосударь и чело- век, — по Феофанову продолжателю; невоздержанный, легкомыс- ленный, неумолимый, безжалостный, не оправдавший никаких на- дежд современников, — по Кедрину, и нам вовсе неизвестный, — по сочинению г. Зернина!

Итак, читатель, вы теперь несколько ознакомились с сочи- нением о жизни Константина Багрянородного; вы теперь, ве- роятно, положительно убедились, что это сплошной перевод из сочинений трех византийских писателей, — работа весьма не- хитрая; вы убедились, что самый перевод страдает весьма часто неточностью и заключает в себе весьма значительные искажения подлинника. Последнее обстоятельство легко объясняется, с од- ной стороны, слабым знакомством автора с внутреннею исто- риею византийской империи, с духом своеобразного и оригиналь- ного быта народа, < другой — весьма недостаточным знанием языка памятников. И тому, и другому недостатку, разумеется, не мог ‘помочь и латинский перевод, приложенный к боннскому изданию византийских писателей. Приведем здесь еще два-три места на выдержку из первых же двух открывшихся страниц (читатель поверит нам, если мы скажем, что мы и не хотели испытывать своего терпенья, просматривая весь перевод). На стр. 18: «Сами они до того забылись, что, вскочив с мест, бро- сились с яростию на подсудимого (патр. Николая), стали рвать его за бороду, толкать в шею, и мнозо еще непристойнозо позво- ляли они себе, называя несчастного похитителем, блудником, посязателем на замужних женщин». В подлиннике (приводим подчеркнутые нами выражения) сказано: ‹бдер @утиери как дикие звери; за @\а= боупиютовеЕ кома тоутю @тефероу — и другие невыносимые мучения наносили ему (в этом другой смысл); епеВату в’‘похадобиЕ жар рошибу, хай лота етикбтий ума ТУУабй называя его насилователем (это слово, по обыкнове- нию, показалось неприличным г. Зернину), прелюбодеем, завла“ девшим чужою женою (здесь летописец, без сомнения, указывает на какой-либо частный факт, ложный или истинный, мы не знаем;

802 [802] выражение же г. Зернина имеет общий, обширный, а следова- тельно, и совершенно неверный смысл). На стр. 19 слово х^р!х0= переведено причетник, совершенно неверно. Автор не знает, что это слово перешло к нам и теперь еще существует в народе в форме клирошан, под которыми разумеется весь духовный, цер- ковный чин, даже с своею женскою половиною. Приведем здесь одно место из лексикона Дюканжа, в котором даже перечис- ляются лица и должности, сюда относящиеся; это место следо- вало знать г. Зернину: 1005 те пргофуерос хор баибуоос, ха будут, ми Фалес, 05; пота; Ло кадозреу, то есть пресвитеров, дьяконов, чтецов и певчих, которых всех называем клириками. МочеШа, 123, стр. 19. Дюканж, греческий лексикон под словом КАтр!х0у. На той же странице находим преувеличение смысла подлинника в характеристике императора

лександра. У г. Зернина: «..не было в нем ни одной черты, которая хотя сколько-нибудь соответствовала бы царственному достоинству... Сделавшись полновластным, он остался тем же и показал, что решительно неспособен ни на одно, хоть сколько- нибудь возвышенное действие; нечем было ему оставить по себе добрую память». Следовало бы перевести: «и не сделал никакого царского дела (ха! р1беу Вазй\зес ртоу З!апрачез0а!) —сделав- шись единовластным (р0%0а<0“), не сделал ничего благород- ного или достопамятного (008зу 15700 Й \5105 алоу халекрйзато) И здесь г. Зернин погрешил, следуя латинскому переводу, где также преувеличен смысл (паШат вепегоае ш4о$ зресйпеп еФй ес)... Здесь мы окончим сличение и не будем злоупо- треблять терпеньем читателя. Такими неточностями и неправиль- ностями отличается все переложение г. Зернина, так что даже в смысле сплошного перевода отдельных мест из трех византий- ских писателей сочинение не имеет никакого значения.

В конце рецензии мы обратим внимание читателя и на эпи- граф к сочинению г. Зернина. Мы решительно не понимаем, ка- кое отношение имеет выражение: «И рече царь: переклюкала мя еси, Ольга» — к содержанию всего сочинения. По всему видно, что это выражение почтенного Нестора крепко понравилось на- шему автору, но ни из чего и ни для кого не видно, для чего оно поставлено эпиграфом. Пора перестать шутить.

51* [803] РИВА

БИБЛИОГРАФИЯ ЖУРНАЛЬНЫХ СТАТЕЙ ПО ВОПРОСУ ОБ УСТРОИСТВЕ И УЛУЧШЕНИИ БЫТА ПОМЕЩИЧЬИХ КРЕСТЬЯН!

С обращением общего внимания в России на вопрос об устройстве и улучшении быта помещичьих крестьян появилось в нашей литературе много статей по этому предмету и возникли даже два специальные по сему вопросу журнала ?.

Все вообще сочинения и статьи такого рода можно, кажется, подвести под три главные категории: в одних описывается исто- рическое развитие быта земледельческого сословия в разных государствах, что может иметь целью указать нам примеры, до- стойные подражания, или предостеречь нас от ошибочных мер, навлекших бедствия на другие страны. В других статьях заклю- чаются общие юридические и административные рассуждения, клонящиеся к разъяснению способа применения мер, какие сле- дует принять для улучшения быта помещичьих крестьян в Рос- сии. Третьи статьи, наконец, более практического содержания, излагают лишь местные сведения о сельскохозяйственном устрой- стве имений в разных краях России и могут служить, с одной стороны, некоторым пособием при определении частностей и по- дробностей в предполагаемых правилах об устройстве крестьян- ского быта, а с другой стороны, могут указать частным лицам удобнейшие и выгоднейшие способы к преобразованию хозяйств своих сообразно с потребностями времени.

В статьях первого рода мы находим историческое опи- сание устройства крестьянского сословия во Франции, в Прус- сии, в Польше, в остзейских губерниях и, наконец, в самой России.

История французских крестьян изложена в статьях гг. Чиче- рина и П. Ш. — ва, напечатанных — первая в «Атенее», вторая в 1 № «Русского вестника» за нынешний год 3. Составление этих статей было авторам облегчено изданием в недавнее время во Франции нескольких сочинений по этому ‘предмету. Из них по

804 [804] полноте и последовательности изложения более замечательно со- чинение Лемари ([Геутаце — Нвюйе 4ез раузапз еп Ртапсе), которым преимущественно руководствовался г. П. Ш—ъ. Но сочинение это доведено лишь до времени революции; потому, что- бы ознакомиться с позднейшим развитием быта французских земледельцев, следует обратиться ко второй половине второй ча- сти сочинения г. Бонмера (Воппетёге — Нзюйе 4ез раузапз). К сожалению, это сочинение, все вместе взятое, не представляет довольно ясной и верной картины истории устройства француз- ских крестьян. В г. Бонмере слишком высказывается стремление растрогать читателей изображением постоянных бедствий, пре- терпенных французскими крестьянами, что вредит последова- тельности и беспристрастию, которые совершенно необходимы историку. Одним словом, книгу г. Бонмера правильнее было бы назвать Мапугоове Чез раузапз еп Етапсе.

Из приведенных статей и сочинений видно, что французские земледельцы, образовавшись частью из рабов, частью из свобод- ных людей, покоренных новыми обладателями Галлии или зака- баливших себя добровольно, чтобы избавиться от притеснений и насилий, слились в первые времена французской монархии в сословие крепостных людей (зегЁз). С развитием феодальной системы крестьяне получили во многих местах право потомствен- ного пользования землями за повинности, определенные местными обычаями. Наконец крепсстная зависимость на деле почти уни- чтожилась, так как она не лишала уже крестьян права перехода с места на место, а выражалась только в лежавших на них лич- ных повинностях или услугах, считавшихся унизительными. Кре- стьянин мог продать свою землю другому, принимавшему на се- бя исправление в пользу господина поземельных повинностей; но крестьянин, считавшийся крепостным, не освобождался при этом от личных своих повинностей. Помещики во второй половине ХУШ века мало вмешилались в управление крестьянами, а ста- рались только умножать под разными предлогами их повинности. Крестьяне, считавшие уже землю своею и не видевшие от господ ни участия, ни помощи и не чувствовавшие даже над собою их власти, смотрели на них как на чуждых себе соседей, которые по сословному праву рождения требуют с них разных поборов; по- тому крестьяне и помещики поставлены были между собою в опасный антагонизм. Настала революция, уничтожившая фео- дальные права и преимущества. Многие крестьяне сделались пол- ными собственниками своих участков. Быт их, конечно, улуч- шился, но еще не везде. В настоящее время благосостоянию французских крестьян вредит чрезмерное размельчение поземель- ных участков (многие владеют лишь '/з десятины), а в других местах непомерное возвышение арендной платы на землю “.

Об истории крестьян в Пруссии помещена в 1, 2 и 4-м №№ «Сельского благоустройства» замечательная статья г. Самарина 5,

805 [805] которая, впрочем, еще не окончена. Статья эта весьма замеча- тельна по полноте, последовательности и правильности своего изложения. Она представляет нам живую картину не только прежнего положения прусских крестьян и мер, принятых к улуч- шению их быта, но и различных воззрений современников на эти меры, порядка составления и приведения в исполнение новых пра- вил, последствий применения их и впечатления, произведенного реформою на крестьян и на дворянство. В первой части статьи г. Самарин описывает устройство имений в Пруссии под влиянием феодальных начал: тут мы видим вредные и невыгодные послед- ствия прикрепления лица к лицу, лица к земле и земли к сосло- вию. Люди, поставленные по рождению в тесную и определенную сословную рамку, стеснены в приложении к делу своих способ- ностей. Купля и продажа земли подвержены разным ограниче- ниям, понижающим поземельную ценность и препятствующим хо- зяйственным усовершенствованиям. К счастию, Пруссия ‘не за- коснела в слелой приверженности к старому порядку вещей, не стала, подобно Франции, дожидаться насильственного ниспро- вержения этого порядка. Явился великий государственный муж, Штейн, мудрым начинаниям которого Пруссия наиболее обязана настоящим своим благоустройством и благосостоянием. Описа- вию государственной деятельности Штейна по крестьянскому вопросу посвящена вторая часть статьи г. Самарина. В 1807 году прусские крестьяне приобрели личную свободу, сохранив при этом право пользования землею, исстари носившею название крестьянской. Личные повинности крестьян, истекавшие из кре- постной зависимости, были упразднены; поземельные же господ- ские повинности крестьян изменены не были. Оставалось опре- делить справедливый размер сих повинностей и облегчить кре- стьянам возможность приобрести поземельную собственность. Описание принятых в этом отношении мер, возбудивших сперва сильное сопротивление и порицание дворянства, но увенчавшихся благими для всего края последствиями, заключается в третьей части статьи г. Самарина. Принято за правило, что повинности крестьян в пользу помещика не должны превышать трети всего чистого дохода с владеемых ими участков. Крестьяне, владевшие участками своими наследственно за постоянные повинности, могли выкупить их в собственность или, уступив помещику одну треть своей земли, сохранить в своей собственности остальную часть. Из участков, владеемых крестьянами по срочным условиям, они должны были уступить половину помещику для освобождения себя от повинностей. Был назначен срок для добровольных сде- лок между помещиками и крестьянами, по истечении коего регу- лирование производилось особо назначенными для того чинов“ никами. Наконец, прусское правительство содействовало выкупу крестьянских земель финансовыми учреждениями, © которых,

806 [806] верно, будет более подробно говорено в последней статье г. Са- марина.

Что касается истории устройства польских крестьян, то об этом напечатана довольно подробная и дельная статья в послед- них двух номерах «Русского вестника» 6. Но читатели наши могли уже познакомиться с этим предметом, прочитав статью г. Кар- новича, помещенную в июньской книжке «Современника» 7.

Довольно много статей вышло относительно устройства кре- стьян в остзейских губерниях, а именно: 1) Очерк истории эст- ляндских крестьян — в 3-м № «Журнала министерства внутрен- них дел» за 1857 год; 2) (Очерк истории лифляндских крестьян — во 2-м и 3-м №№ «Отечественных записок» за 1858 год; 3) Извлечение из законоположений о крестьянах ост- зейских губерний П. Шульца, напечатанное сперва в «Журнале министерства внутренних дел» 10, а потом отдельной брошюрой; 4) Письма о крестьянах Прибалтийского края, напечатанные в «Ге №4» и переведенные в «Русском вестнике» '. Последнее сочинение довольно краткое, но достаточно ‘полное изложение постепенного изменения устройства крестьянского сословия во всех трех остзейских губерниях. Все вообще писанное по этому предмету приводит к убеждению, что дарование крестьянам одного только права перехода из одного имения в другое без права собственности или постоянного пользования на землю неминуемо должно иметь вредное влияние на быт крестьян; потому-то пришлось изменить и исправить эстляндское положе- ние 1816 года и лифляндское 1819 года, коими не было предо- ставлено тамошним крестьянам такого права.

У нас нет еще полной, хорошей истории крестьянского сосло- вия в России; все, что мы имеем, пока заключается в небольшой статье, помещенной в «[.е Мог4» и переведенной с некоторыми замечаниями, дополнениями, возражениями и цитатами разных документов г. Вельтманом в первой книжке «Журнала землевла- дельцев» !2. Статья г. Вельтмана с полным знанием дела разо- брана во 2-м № «Русской беседы» за нынешний год.

Перейдем теперь к разбору статей, посвященных разъяснению вопроса о лучшем устройстве помещичьих крестьян в России. Но скажем наперед несколько слов о самых журналах, специально посвятивших себя этому предмету или открывших для того 0со- бые отделы,

Более всего внимания обращает на себя в этом отношении «Сельское благоустройство», издаваемое при «Русской беседе». Вот какими словами издатель, г. Кошелев, объясняет назначение своего журнала: «У нас, — говорит он, — об устройстве крепост- ного сословия еще не было общезо суждения. Теперь необходимо зознаградить упущенное время. Теперь каждый из нас обя- зан спешно приобретать все нужные сведения, соображать их и

807 [807] придумывать средства к разрешению предлежащей нам задачи. Сверх того — и это еще вахенее первого — мы должны свои мне- ния высказывать, чужие выслушивать и таким образом уяснять и вырабатывать общее мнение».

Статьи, помещенные в первых четырех нумерах «Сельского благоустройства», довольно разнообразны. Не говоря уже об упомянутой нами выше статье о прусских крестьянах, укажем сперва на прекрасно составленные статьи г. Самарина '3 о тепе- решнем и будущем положении помещичьих крестьян. Г. Самарин в первой статье доказывает, что конечная цель улучшения быта помещичьих крестьян должна состоять в образовании состояния крестьян-собственников, но что внезапный выкуп всей крестьян- ской земли посредством финансовой операции представлял бы огромные затруднения, что даже общее превращение барщинных повинностей в оброчные было бы вдруг невозможно и что потому необходимо переходное состояние. Издатель журнала в примеча- нии к этой статье объяснил, что, соглашаясь во многом с мне- нием г. Самарина, он считает, однако, нужным представить в сле- дующей книжке некоторые замечания на эту статью. Но г. Кошелев, видно, переменил намерение, потому что замечаний этих мы в следующей книжке «Сельского благоустройства» не читали.

Во второй статье, помещенной в 4-м № «Сельского благо- устройства», г. Самарин возбуждает вопрос: не лучше ли вместо немедленного обязательного выкупа усадеб предоставить крестья- нам усадьбы их в постоянное неотъемлемое пользование вместе с пахотною землею и дозволить им выкупить впоследствии, когда сами пожелают и будут иметь к тому средства, всю отведенную им землю вместе с усадьбами? 14

В третьей книжке «Сельского благоустройства» ‘помещен про- ект устройства крестьянского быта г. Шишкова !5. По мнению его, следовало бы наделить крестьян землею по две десятины на душу, брать с них оброку по 4 руб. серебром с десятины, что составит 20 руб. с тягла; затем крестьяне платили бы в казначей- ство для составления выкупного капитала по 5 руб. серебром с души (то есть 121/з руб. серебром с ‘тягла); через это в 18 лет составилась бы сумма, достаточная для выкупа отведенной кре- стьянам земли, и тогда крестьяне получили бы землю эту в соб- ственность и избавлены были бы от всех повинностей в отно- шении к помещику. Хотя, конечно, трудно опровергать человека практического, но трудно также понять: каким образом кре- стьяне, которые, пользуясь значительным количеством земли, могли до сих пор платить только 20 руб. серебром с тягла, — что составляет средний оброк у нас, — будут в состоянии с отнятием у них части земли платить сверх оброка еще 121/› руб. с ‘тягла за выкуп. Едва ли можно также надеяться, чтобы крестьяне, не бывавшие прежде на оброке, а исполнявшие барщинные работы,

803 [808] могли бы вдруг сделаться способными к ежегодной уплате 331/› руб. серебром, то есть суммы, превышающей обыкновенные оброки крестьян в самых промышленных и богатых губерниях.

ругие статьи, помещенные в «Сельском благоустройстве», более практического содержания и указывают на способы при- менения новых правил к отдельным местностям или особым случаям.

Так, например, в статье г. Кошелева !6 высказаны предполо- жения об устройстве быта крестьян, принадлежащих мелкопо- местным владельцам, посредством выкупа мелких имений.

Г. К — н в статье своей рассматривает вопросы, относящиеся собственно до Рязанской губернии, а именно, каким количеством земли следует наделить там крестьян, каким образом лучше устроить вотчинное управление и обеспечить исправный взнос податей и повинностей крестьян !7.

В других статьях и в письмах, адресованных к издателю журнала, заключаются разные местные сведения и соображения, сообщенные помещиками.

Такие практические замечания и данные составляют полез- ное дополнение к общим предположениям и к историческим ис- следованиям, о которых говорено выше. Все это вместе дает журналу надлежащую полноту и разносторонность. Нельзя по- куда сказать того же о «Журнале землевладельцев», издаваемом г. Желтухиным. Тут мы находим почти исключительно практиче- ские сельскохозяйственные данные и соображения. Впрочем, г. Желтухин и не имеет, кажется, прямого намерения вырабаты- вать, как г. Кошелев, общественное мнение. Он желает соединить в своем журнале даже самые противоположные мнения, хочет сам быть до того беспристрастным, что журнал его не будет иметь определенного ивета. Он не берет на себя соглашать противоре- чий, но «избегая голословного выражения собственных мнений, постарается выразить их в подробном и откровенном рассказе о своем деревенском хозяйстве». Зато, независимо от вопроса об устройстве быта помещичьих крестьян, г. Желтухин обещает нам статьи, касающиеся разных усовершенствований в сельскохозяй- ственном устройстве. Он указывает, например, на недостаток у нас в ветеринарах, землемерах, хороших мельниках, бухгалтерах, приказчиках и проч. и приглашает практических людей указать на способы к устранению этого недостатка; обещает помещать статьи о гонке смолы, о поташном производстве, о виноделии, о фабриках и т. п., лишь бы статьи эти имели отношение к улуч- шению быта крестьян и усовершенствованию помешичьего хо- зяйства *.

После предисловия от издателя следует в первом номере «Журнала землевладельцев» статья «По поводу речей 22. Позо-

• «Журнал землевладельцев», № 1, «От издателя», стр. 7, 11 и 22.

809 [809] дина и Кокорева»!8. Статья _эта замечательна по отсутствию всякого определенного цвета. Прежде, нежели мы прочли ее, мы о ней слышали от двух лиц: один господин хвалил ее, говоря с приятной улыбкой, что это — претонкая, но преколкая ирония насчет г. Кокорева; другой не нашел в ней ничего, кроме преуве- личенной похвалы нашему Монтекристо '9. Прочитав статью со вниманием, мы не могли вполне разъяснить нашего недоумения и сказать положительно: чего хотелось автору, похвалить или посмеяться. Скорее должно принять эту статью за ‘похвалу, но похвалу не совсем ловкую. Если же самую неловкость эту должно объяснить в смысле преднамеренной иронии, то она так тонка, что даже человеку, заранее предупрежденному, трудно ее понять. Где тонко, там и рвется, гласит пословица. Если хвалить в чело- веке то именно, чего в нем недостает, — это, пожалуй, будет иро- ния довольно горькая; тут хвалят «светлый практический ум» г. Кокорева, которого у него никто не оспаривал, даже говоря о его влечении к гласности. Вместе комментарии и дополнения к речи г. Кокорева, помещенные в этой статье, кажется, совер- шенно согласны с его собственными словами и мнениями. Где же тут ирония? В одном только месте автор статьи делает что-то вроде возражения на слова г. Кокорева, что, где доходы поме- щиков при будущем устройстве крестьян не возместят доходов, ими получаемых, там нужно пожертвование. Слово это не нра- вится автору статьи, но он «так убежден в чувствах деликатности и благоразумия г. Кокорева», что он объясняет это выражение следующим образом: автор говорит, что г. Кокорев имел в виду не даровое пожертвование в пользу помещиков, а ссуду крестьян выкупным капиталом. Сколько нам известно, вывод этот совер- шенно верен мысли самого г. Кокорева, который мог думать об устройстве банка для выкупа крестьянских земель или усадеб, но, конечно, не предполатал выдавать даровые пособия помещи- кам. И тут опять нет иронии, а просто развитие собственной мысли г. Кокорева. С другой стороны, трудно поверить, чтобы автор статьи этой хотел просто выразить свое искреннее одобре- ние речи г. Кокорева и не умел сделать это попроще, поестествен- нее, так, одним словом, чтобы не было места истолкованию статьи в противную сторону. Нет, это — верно, ирония! Но если так, то в чем она заключается? ТрВаЕ 15 1Не диезНоп, и не легко раз- решить этот вопрос; разве сам автор потрудится написать к своей статье пояснительные комментарии.

Мы слишком долго заговорились об этой статье, увлекшись любопытством, возбуждаемым всем тем, что остается для нас неразгаданным.

Из других статей «Журнала землевладельцев» мы заметили в 3-м номере статью г. Протасьева 20 и письмо в редакцию о быте нынешнего харьковского крестьяпина ?!. Г. Протасьев, подтверж- дая свои выводы подробными числовыми данными, доказывает,

810 [810] что если его барщинное имение Рязанской тубернии, заключаю- щее в себе 201 душу крестьян и приносящее ему 3 000 руб. сереб- ром среднего годового дохода, обратить в оброчное, причем от- дать крестьянам в аренду всю землю по существующим в тех местах вольнонаемным ценам, то имение принесет ему 3 300 руб. серебром чистого дохода. Вместе с тем каждое крестьянское се- мейство будет иметь 45 руб. серебром ежегодной чистой прибыли. Тем не менее он считает, что он потеряет часть своего дохода с уничтожением обязательного труда, потому что ему придется содержать вольнонаемную прислугу, покупать провизию и сено, рубить и привозить на свой счет дрова и т. д., что составит в год расход до 1200 руб. серебром более против того, что издержи- вается ныне на содержание дворовых, которых у г. Протасьева мужского пола 29. Значительная разница в расходе объясняется тем, что у г. Протасьева 24 человека домашней прислуги обоего пола дворовых, а вместо них вольнонаемных он считает необхо- димым иметь в услужении 16. Показанная сумма 1200 руб. должна, по мнению г. Протасьева, быть заменена процентами с соответственного капитала за отходящие от помещика собствен- ность и рабочую силу. «Конечно, — говорит далее г. Про- тасьев, — выведенный мною расчет расходов на удовлетворение потребностей не может служить нормой для определения выкуп- ного капитала по имениям вообще, потому что размер потреб- ностей не может быть пропорционален количеству душ; так, на- пример, владельцу имения в 2000 душ не потребно же 160 чело- век прислуги и т. д.».

Вот новый взгляд на вещи! Оставим в стороне то, что поме- щик, получая собственно поземельного дохода с имения более, чем ему приносил обязательный труд крестьян, не имеет ни- сколько права требовать выкупной суммы. Положим, что отхо- дящая от него рабочая сила должна бы быть выкуплена (что не согласно с смыслом высочайших рескриптов, по коим выкуп полагается только за отходящую от помещика недвижимую соб- ственность — крестьянские усадьбы), и тогда цена выкупа должна бы соразмеряться с размером ‘местной вольнонаемной платы, со средствами и местными выгодами крестьян, а уж никак не с потребностями помещика. Иначе можно бы дойти до самых странных выводов: потребность помещика — вещь весьма отно- сительная. Холостой помешик 1000 душ довольствуется иногда пятью человеками домашней прислуги, а если не живет в деревне, то часто и теперь вовсе не держит при себе крепостных людей, кормит лошадей и теперь покупным сеном и т. д. и потому по системе г. Протасьева не потерпит вовсе убытка. Семейному же помещику ста душ, может быть, по прежним привычкам его нужно человек двадцать прислуги, а вместо них человек пятна- дпать вольнонаемных людей; нужно много разной провизии, сена, дров и т. п. Взамен всего этого он потребует от крестьян

81 [811] большого вознаграждения. Впрочем, ошибочность вывода г. Про- тасьева так очевидна, что нечего более доказывать, к каким явно несправедливым в отношении крестьян результатам могла бы привести его система. Недаром г. издатель «Журнала землевла- дельцев» обещал помещать у себя самые противоположные мнения!

Письмо из Харькова, о коем мы упомянули выше, статья совсем другого рода. Тут есть очень интересные факты о прежнем бедственном положении тамошних военных поселений и благоде- тельных последствиях обращения военных поселян в государ- ственные крестьяне и некоторые статистические сведения о быте харьковских крестьян вообще.

Кроме этих двух издаваемых в Москве специальных журна- лов по крестьянскому вопросу, «Русский вестник» посвятил этому вопросу особый отдел.

В статье от редакции, помещенной в начале сего отдела в 5-м № «Русского вестника» за 1858 год, высказан следующий взгляд на крепостной вопрос: «Главною целью предполагаемых мер к устройству крестьянского быта должно быть предоставле- ние крестьянам полных гражданских прав. Прежде всего над- лежит собрать точные местные сведения, по коим следует опре- делить надел крестьян землею и повинности их сообразно с настоящим порядком вещей. Дальнейшим шагом должно быть превращение барщины в денежный оброк. Окончательною мерою в последствии времени могла бы быть капитализация оброка и выкуп крестьянских повинностей с предоставлением крестьянам права собственности на состоящую в их пользовании землю. Последняя мера при помощи финансовой операции со временем, вероятно, была бы охотно принята многими помещиками.

Из статей по крестьянскому вопросу, сообщенных «Русскому вестнику» и помещенных в 5-м и 6-м №№ сего журнала, обра- щают на себя внимание статьи: 1) «О необходимости поземель- ной собственности» — Х. Д., и 2) «О возможности выкупа кре- стьяноких участков без участия правительства» — г. Пушкина. Выкуп, по мнению г. Пушкина, могут произвести дворяне при участии других сословий, если согласятся вносить ежегодно 100 часть оценочной суммы земли, уступаемой крестьянам. Образующийся таким образом ежегодно складочный фонд был бы употребляем на выкуп имений по очереди; оброк с выкупленных крестьян присоединялся бы к окладочному фонду и обращался бы на выкуп других имений. По расчету г. Пушкина, выкуп по всей Тульской губернии (о которой собственно он говорит) продол- экился бы 34 года, но взнос помещиками по 1% с оценки — лишь 31 год. При этом дворяне внесли бы на 100 руб. — 31 руб. в тече- ние 31 года, а получили бы выкупной капитал разом, то есть не по частям, хотя и не все вдруг; но всякий, пока до него дойдет

812 [812] очередь получить выкупную сумму, стал бы попрежнему поль» зоваться доходами с имения.

Трудно составить себе положительное мнение с таком проекте, не зная, как смотрят на него сами тульские помещики, до коих дело касается и которых г. Пушкин приглашает к ежегодному по- жертвованию 1% с ценности своих имений. Очень может быть, что такое временное пожертвование оказалось бы впоследствии выгодным и для самих помещиков; но все-таки нужно знать, согласятся ли они сами с этим мнением.

Из замечательных статей, появившихся в других журналах, относительно предметов, связанных с устройством крестьянского быта, мы могли бы указать на статьи г. Я. Соловьева «О позе- мельном пользовании в России» ??. Но автор представил покуда только свод мнений разных поборников и противников общин- ного владения землею и сравнительные сведения о поземельном владении в Европе. Лучше поговорить подробнее об этих статьях, когда г. Соловьев доведет их до конца и выскажет собственные свои взгляды и заключения.

БИБЛИОГРАФИЯ ЖУРНАЛЬНЫХ СТАТЕЙ ПО КРЕСТЬЯНСКОМУ ВОПРОСУ

Наконец в прошедшем июле месяце вышел давно ожидаемый 5-й, майский, номер журнала «Сельское блазоустройство», с ко- торого мы и начнем настоящий разбор.

Книжка эта начинается статьею Е. С. Г — ко под заглавием: «Мысли об улучшении сельского хозяйства и быта землевладель- цев». Автор начинает с описания различных способов владения землею и доказывает необходимость точнейшего определения У нас права собственности и различия между общинною и лич- ною собственностью. Потом он выводит необходимость законно- го ограничения делимости имений и поземельных участков. «В Ан- глии, — говорит он, — считают наиболее выгодными имения от 150 до 200 десятин. Размер, впрочем, зависит от местных усло- вий. У нас при трехпольном хозяйстве, при неизобилии воды объем этот можно определить от 800 до 1000 десятин в черно- земных губерниях». Предела дробимости имений в прочих губер- ниях автор вовсе не указывает. Объем крестьянского участка он определяет по 4 десятины в клину, кроме выгона общинного и двух десятин сенокоса. Здесь автор опять имеет в виду одни мно- гоземельные губернии. Жаль, что автор не разобрал этого вопроса более подробно. Если он знаком с устройством помещичьих име- ний в разных местностях Россни (что можно предположить из общих замечаний его о помещичьем хозяйстве), то он имел бы воз- можность разделить Россию на полосы сообразно местным усло- виям и ‘затем определить для каждой полосы предел, до которого

813 [813] могут быть раздробляемы помещичьи имения и крестьянские участки без нарушения выгод владельцев, то есть без допущения такото размера владения, при котором земледелие не вознаграж- дает уже достаточно трудов хозяина. Такая статья — будь она написана добросовестно и с полным знанием дела — была бы весьма занимательна, а главное — практически полезна, особенно если бы выводы автора были подкреплены точными числовыми данными.

Далее автор делает сравнение между временным и потом- ственным владением землею и доказывает невозможность вне- запного и насильственного уничтожения общинного владения; между тем он предлагает «образовать особое сословие фермеров или арендаторов. Оно может составиться: а) из мелкопоместных дворян, Ь) из чиновников заштатных, с) из купцов и других лиц, владеющих капиталами.

Не знаем, понимает ли автор под словами «нужно образовать сословие фермеров» необходимость принятия в этом отношении каких-либо особых правительственных мер. В таком случае с ним согласиться трудно. Фермерство, конечно, образуется в свое время и, может быть, довольно скоро само собою: найдутся люди, го- товые посвятить земледелию свои труды и капиталы — и в зем- лях им у нас недостатка не будет. Все, чего можно желать ‘в этом отношении, это — содействия правительства и высших сословий к распространению между лицами среднего состояния агрономи- ческих сведений; а возможности принять какие-либо правитель- ственные меры собственно для образования особого сословия фер- меров мы не понимаем. Притом мы желаем образования ферм лишь в том смысле, чтобы рядом с нынешними крестьянскими хозяй- ствами возникли ‘на пустопорожних или вообще на тосподских или казенных землях, не состоящих ныне в пользовании крестьян, фермы, которые, превосходя способом обработки своей, так же как и самым размером, крестьянские участки, могли бы служить соседним крестьянам жизым примером земледельческих усовер- шенствований. Но никак нельзя желать, чтобы фермы заменили крестьянские хозяйства, то есть, чтобы вместо крестьян образо- вались два сословия: фермеров, или хозяев, и бездомных батра- ков. С этим, конечно, согласится сам автор разбираемой нами статьи.

За этой статьей следует в «Сельском благоустройстве» статья 2. Лободы по поводу статьи г. Кошелева «О мелкопоместных дво- рянах».

Г. Кошелев предлагал при устройстве быта помещичьих кре“ стьян принять для обеспечения средств к существованию мелко“ поместным дворянам следующие меры; 1. В имениях, где хлебо- пашество прибыльно, оставить в собственности и непосредствен- ном распоряжении помещика всю землю, а крестьянам доставить

814 [814] прочную оседлость на иных землях. 2. В таких же местностях, где земля плоха и доход доставляется личностью крестьян, там крестьянам отдать всю землю, а помещикам дать возможность приобрести земли в более хлебородных местах. Из мелких вла- дельцев этих могут образоваться впоследствии фермеры. В этом случае, конечно, предполагается выкуп земли крестьянами при известном пособии.

Г. Лобода разбирает невыгоды и неудобства переселения по- мещиков и крестьян, выводит вредное влияние крупного фермер- ства на массу земледельческого сословия, когда большие владения и фермы поглощают мелкие хозяйства, и приходит, наконец, к за- ключению, что «состояние мелкопоместных дворян будет самое прочное только в таком случае, когда они составят из себя отдель- ные общины с правом общинного владения землею или, еще лучше, если войдут с крестьянами в общий состав общин».

Через это, по мнению г. Лободы, устранится надобность пере- селения и разъединения мелкопоместных дворян и крестьян их. Помещик, получив от крестьян вознаграждение за усадьбы и на- резанную им землю, будет пользоваться оставшеюся ему землею и войдет в состав общины как равный. Лишнюю землю он может продать; если ему земли мало, он может прикупить на получен- ные с крестьян выкупные деньги. «К. такому сближению двух раз- личных классов нужно, — говорит г. Лобода, — откинув вкоре- нившиеся исстари в нас предрассудки, стараться всевозможно содействовать. Польза, от того проистекающая, нами хорошо оце- нима и сознаваема еще быть не может (так она для многих должна показаться дика), но она вместе с тем и видима с первого же раза».

Предоставляем читателям отдать преимущество предположе- нию г. Кошелева или т. Лободы, статья которого написана ясно, последовательно и, как видно, с искренним убеждением. Мы убеж- дены, что статьи, написанные в таком духе, — если бы они и не во всех отношениях были практически верны и удобопримени- мы, — должны, однако, много содействовать к уяснению разби- раемого вопроса.

Следующие за этой две статьи о наделе крестьян землей и воз- награждении, какое следует помещикам за эту землю, представ- ляют практические и притом местные данные и соображения.

Затем помещена в «Сельском благоустройстве» статья з. Ко- шелева «О дворовых людях».

Автор в живом и верном описании настоящего положения дворовых людей показывает нам, что содержание их в большей части имений невыгодно, а если и приносит материальную пользу помещику, то У небогатых владельцев, при низведении дворовых до самого трустного положения. Из этого г. Кошелев выводит, как полезна была бы замена дворовых вольнонаемными людьми,

815 [815] Для самого же освобождения дворовых он предлагает следую- шие меры:

Допустить выкуп их на волю на прежнем основании по со- глашению с помещиком, но вместе определить высшую норму выкупной суммы для взрослого мужчины от 20 до 30 лет в 200 руб. серебром, пропорционально уменьшая эту сумму для не достигших или перешедших этот возраст. Жен и малолетних де- тей откупающихся дворовых увольвять бесплатно; девок и вдов от 18 до 30 лет — за 40 руб., также уменьшая эту сумму сообразно возрасту. Если же помещик издержал сумму ‘на обучение дворо- вого какому-либо мастерству, то, когда это будет доказано, допу- стить требование за то вознаграждения сверх выкупа на следую- щем основании. Издержанная сумма (которая, однако, не должна быть признана превышающею 200 руб. для мужчины и 40 руб. для женщины) делится на 20 (считая срок службы дворового от 20 до 40 лет); затем помещик может требовать уплаты издер- жанной на обучение дворового суммы по числу лет, остающихся последнему до достижения сорокалетнего возраста: например, если за обучение дворового заплачено 200 руб. и ему от роду 28 лет, то он должен уплатить помещику сверх выкупа за остаю- щиеся до 40-летнего возраста 12 лет по 10 руб. за каждый год, а всего 120 руб.; если же ему 25 лет, то 150 руб. и т. д. Вместе с тем дозволить помещикам отпускать безвозмездно на волю дворовых людей без согласия последних, но с тем, чтобы при от- пуске на волю калеки, больного или старика, имеющего свыше 50 или 60 лет, помещик вносил 150 руб. в пользу общества, в которое отпущенный поступит и которое обязано иметь о нем по- печение; за женщин старее 40 или 50 лет вносить 75 руб. Сверх того постановить, что все дворовые, рожденные с 19 февраля 1855 года, уже свободны, а также определить 12-летний срок, по истечении коего все невыкупившиеся люди освобождаются уже бесплатно.

Конечно, хотя личный выкуп вовсе нет необходимости уста- новлять в отношении к крестьянам, но в отношении к дворовым он имеет свое основание, так как помещик, очевидно, пользовался тут доходом исключительно с личности людей, без всякого. уча- стия поземельной ренты. Этот доход помещика может быть воз- натражден ‘или единовременным выкупом, или срочною обяза- тельною службою, как это было в Остзейском крае. Г. Кошелев признает оба способа ‘вознаграждения, так как он, кроме выкупа, полагает постановить, что через 12 лет все дворовые освобож- даются безвозмездно. С этим нельзя не согласиться, потому что один выкуп без назначения срока общего освобождения не до- стиг бы своей цели, даровав свободу одним только зажиточным дворовым. С другой стороны, и при назначении срока общего освобождения необходимо определить норму выкупа для ограж- дения ремесленных, промышленных и вообще способных к хоро-

816 [816] шим заработкам дворовых от вымогательств некоторых алчных помещиков или недобросовестных управляющих. Мы видали ку- черов из дворовых людей, на обучение коих помещик не истра- тил ни копейки и которые платили до 60 руб. серебром оброка в год; для иных даже оброк не был ясно определен, а с них тре- бовали почти все их жалованье, а в случае малейшего замедления в высылке денег ‘не высылали им паспортов и через это лишали их мест. Хороший человек легко бы нашел хозяина, который за- платил бы за него выкуп 200 руб. серебром с постепенным выче- том этой суммы из его жалованья. Таким образом, многие дво- ровые люди избавились бы от грустной необходимости трудиться 12 лет, отдавая господину все плоды ‘трудов своих и не имея воз- можности улучшить свое положение. Потому мы убеждены, что норма выкупа принесла бы во многих отдельных случаях несо- мненную пользу, уничтожив возможность налагать на дворовых отяготительные оброки, но это не привело бы к общему выкупу дворовых, большинство коих освободилось бы не раньше общего срока. Потому нам казалось бы достаточным определить одну высшую цифру выкупной суммы, присоединив к ней, пожалуй, вознаграждение за издержки на обучение дворового мастерству без распределения выкупа по возрастам. Вымогательства можно ожидать лишь в отношении к дворовым, платящим весьма высо- кий оброк; остальных помещики согласятся отпустить и за не- большую сумму, имея в виду, что через 12 лет они получат сво- боду даром.

Еще одно предложение г. Кошелева нам кажется неуместным: он предлагает признать свободными дворовых, рожденных с 19 февраля 1855 года. К. чему это, если через 12 лет он предла- гает даровать свободу всем дворовым? Неужели мальчику, не достигшему 12 лет, будет легче от того, что он вольный? С дру- гой стороны, малолетние эти могут осиротеть; оставаясь дворо- выми, они были бы в течение 12 лет, то есть до всеобщего осво- бождения, на попечении помещика; родившись свободными, они будут иметь лишь меньше права на его заботливость. Вот все, что мы можем заметить на статью г. Кошелева, которая, без сомне- ния, не останется в настоящее время без пользы и применения.

В статье г. Д. Самарина под заглавием «Барон Польц фон Ашераден и доктор Меркель» выставлены две личности, замеча- тельные по влиянию, какое они имели на освобождение крестьян в Лифляндии.

Барон Шульц, человек в высшей степени благородный и проникнутый искренней любовью к справедливости, далеко опе- редил свой век истинно-человеколюбивыми своими стремлениями и ясным, беспристрастным, просвещенным взглядом на совре- менные ему ‘вопросы. Он сам был богатый лифляндский поме- щик, но подчинял свои расчеты попечениям о благосостоянии крестьян своих. Для доставления крестьянам своим надлежащей

52 Н. Г. Чернышевский, т. М 817 [817] самостоятельности и тех льгот, на которые они, по его мнению, имели полное право, он издал в 1764 году для своих имений осо- бое положение, определявшее в точности права и обязанности крестьян и ограничивавшее произвол помещика. Таким образом, он прежде всего выразил свое стремление к улучшению быта крестьян собственным примером, самым делом, а не одними рас- суждениями. Потом он принимал живое участие в прениях ланд- тага, предшествовавших изданию положения 1804 года, и под- конец получил на ход этого дела значительное влияние, хотя сначала высказанные им либеральные убеждения до того не понравились некоторым дворянам, что его чуть не выбросили в окошко!

Честь и слава людям, которые для пользы человечества и для поддержания справедливых убеждений не страшатся ярости и на- реканий людей с узкими и отсталыми понятиями и алчных эгои- стов. А без сопротивления, без нареканий от противной стороны никакая полезная реформа совершиться не может. Чем менее противники реформы могут представить в свою пользу основа- тельных доводов, тем более они горячатся, тем превратнее тол- жуют они значение, цель и последствия реформы, тем скорее до- ходят до резких выражений, до брани, даже до насилия, как чуть не случилось на лифляндском ландтаге при выслушании предпо- ложений барона Шульца. Но вспышки эти истощают послед- ние силы противодействующей партии, роняют окончательно пар- тию эту в глазах людей благомыслящих и уступают место спо- койным прениям, служащим к уяснению и здравому решению вопроса. Тогда разливается и растет влияние людей, подобных барону Шульцу, память коего глубоко уважается теперь между потомками тех самых дворян, которые некогда на него восста- вали.

Что касается доктора Меркеля, то сочинения его об остзей- ских крестьянах, живо представлявшие несчастное положение их и убедительно высказывавшие новые еще в то время мнения о способах к улучшению крестьянского быта, много содейство- вали к распространению по этому предмету более справедливых понятий.

К этим двум достойным всякого уважения именам г. Самарин мог бы еще присоединить имя г. Самсона фон Гиммельштирна, который в позднейшее время и по сочинениям своим и по уча- стию в прениях дворянства также не мало содействовал к улуч- шению положения лифляндских крестьян.

За этой статьей помещена в «Сельском благоустройстве» пе- репечатанная из «Журнала министерства внутренних дел» статья «О положении крестьянскозо сословия в Молдавии, о занятиях нынешнезо молдавскозо дивана по предмету освобождения кре- стьян».

818 [818] Издатель присоединил к ней примечание следующего содер- жания:

«Мы перепечатываем статью сию из «Журнала министер- ства внутренних дел», будучи уверены, что читатели наши най- дут весьма любопытные сведения, здесь сообщаемые, о заня- тиях нынешнего молдавского дивана по предмету освобождения крестьян. Думаем, что из сей статьи мы можем для себя извлечь несколько полезных предостережений и уроков. Дай бог, чтобы наши комитеты не презрели плодов опытности соседних стран, чтобы они все более и более убеждались в необходимости для крестьян прочной, в собственность переходящей оседлости и чтобы паче всего они воздержались от наложения на одно сосло- вие в пользу другого обязанностей многосложных, не строго опре- деленных».

Из статьи этой видно, что в Молдазии крестьяне находятся в некоторой степени крепостной зависимости, так как переход их из одного имения в другое затруднен множеством условий и формальностей и повинности их в отношении к помещикам опре- деляются законом, а не добровольным договором. Порядок этот установлен более 100 лет тому назад и был в отношении к раз- меру повинностей крестьян неоднократно изменяем, однако норма барщины и оброка часто не соответствует теперь дейст- вительной ценности земли и вольнонаемной арендной плате. Из этого возникают между помещиками и крестьянами разные не- доразумения и неудовольствия. Там, где законная норма повин- ностей ниже вольной арендной пены, помещики весьма стеснены правилом, которое обязывает их наделять землей прибылых кре- стьян за узаконенные повинности. Теряя через это часть своего дохода, помещики стараются вознаградить свои убытки вымо- гательством у крестьян лишних против положения повинностей всякими неправдами, возбуждающими в народе негодование. Крестьяне не могут свободно располагать своим трудом, а поме- щики своею землею. Те и другие тяготятся своим положением. Все это происходит оттого, что воображали возможным по- стоянное сохранение порядка, который мог быть хорош лишь как мера временная, переходная. Теперь весьма многие сознают в Молдавии, что как для помещиков, так и для крестьян всего лучше было бы окончательно развязаться с обязательными взаимными своими отношениями. Если бы крестьянам дали право и открыли бы возможность и средства откупиться от своих обязательных повинностей и сохранить состоящие в постоян- ном пользовании их земли или хотя часть их на правах полной собственности, то помещики с помощью выкупного капитала бы- стро увеличили бы доход и ценность остальных своих земель, которыми они могли бы уже вполне распоряжаться по собствен- ному усмотрению. Взаимные интересы сблизили бы помещиков с крестьянами; теперешний антагонизм между ними исчез бы, не

52* 819 [819] было бы поводов к спорам, жалобам, притеснениям. Все это ясно сознается уже в Молдавии большинством; вопрос в том лишь: каким способом выкупить крестьянские повинности и какое коли- чество земли предоставить в собственность крестьянам? Вопрос этот по разногласию мнений и по волнению, возбужденному шум- ною оппозициею некоторых бояр, не мог быть решен диваном и представлен на рассмотрение Парижского конгресса.

В последнее время вышел еше 6-й, июньский, номер «Сель- ского благоустройства». В нем заключаются между прочим сле- дующие статьи.

Статья «О крестьянских усадьбах» Г. С. Голубцова имеет значение чисто практическое, то есть не разбирает самого во- проса, а указывает на способы применения предполагаемых пра- вил к особым местным случаям. Такие статьи могут быть на деле весьма полезны, нс они все-таки имеют интерес преимущественно для людей специальных; притом достоинство и польза их заклю- чаются не в развитии новой идеи, но в ‘гочности и верности по- дробностей, которых в разборе сочинения передать вполне невоз- можно. Потому, отдавая полную справедливость подобным статьям, мы будем вкратце только указывать их содержание, не вдаваясь в подробный разбор их, который бы утомил большин- ство читателей. Те же, которые хотели бы с практической целью вникнуть в подобные статьи, те должны изучать их в подлин- нике: для них недостаточно и самого полного разбора. Итак, ог- раничимся насчет статьи г. Голубцова указанием, что автор в статье этой разбирает значение крестьянских усадеб, состав их, случаи переноса усадеб, способ оценки и выкупа их.

В статье з. Харламова «О наделе крестьян землей и об ее оценке» автор доказывает, что лучше предоставить крестьянам в пользование всю владеемую ими теперь пахотную землю, и оп- ровергает доводы лиц, предполагающих, что выгоднее было бы отделить в постоянное пользование крестьян возможно меньшее количество земли. Далее автор примерно определяет размер об- рока, рассчитанный соразмерио ценности известной части хлеба и других произведений, которые крестьяне могут получить с от- данной им в пользование земли.

Далее помещена статья Е. С. Г — ко «О народных нравах и обычаях». Автор выставляет леность малороссиян, склонность их к пьянству, недостаточное уважение к праву собственности (он говорит, что хотя в Малороссии почти нет воров по ре- меслу, но крестьяне не считают грехом лесную порубку или по- траву чужого хлеба '), недостаток кредита и взаимного доверия, отсутствие людей специально технически образованных и страсть крестьян раздроблять свои хозяйства, то есть страсть сыновей жить отдельными домами от отцов своих и друг от друга и т. п. Леность ‘крестьян, конечно, происходит отчасти от зависимого положения их. Трудолюбивым часто ‘приходится отдавать гос-

820 [820] подину значительную часть добытого ими; ленивых барин по- неволе кормит. Когда каждый будег сам от себя зависеть, сам о себе пещись, когда ленивому не на кого будет надеяться, а усердный крестьянин будет уверен, что заработанное им пойдет впрок ему и его семейству, тогда лености верно будет меньше. Что касается лесных порубок и т. п., то мы читали в сочинении г. Сарганта (Есопоту оЁ !фе ]аБошие с1аззез), что и во Франции они не считаются в народе грехом; это общая черта нравов на- рода, недостаточно еще образованного, а не исключительно мало- российских крестьян. Прочие обличения автора основательны, но должно надеяться, что все это год от году будет исправ- ляться. Но не можем не заметить, что гнев г. Г — ко ‚на пьян- ство завлекает его очень далеко: он выводит, что каждое семей- ство в Харьковской губернии тратит ежегодно на водку до 15 руб. серебром, и затем высказывает желание, чтобы «прави- тельство вовсе запретило употребление пенного вина и устано- вило прямой налог на каждое семейство по 15 руб. серебром за право пить его!»

В статье г. Половцева «Мысль об освобождении крестьян в ХИШ столетии» заключается рассказ о предложенном в 1766 г. С.-Петербургским вольным экономическим обществом конкурсе на тему «О пользе для государства от развития крестьянской поземельной собственности». Премию на конкурсе этом получило сочинение на французском языке доктора прав Беарде (Вбаг4$ 4е ГАЬЬауе). В сочинении этом выведены все выгоды, которых должно ожидать в государственном и экономическом отноше- ниях от предоставления крестьянам личной свободы и позе- мельной собственности. Для своего времени появление такого со- чинения и напечатание его в России — факт весьма замечатель- ный.

К 6-му № «Сельского благоустройства» приложена состав- ленная И. В. Сабуровым «Хоезяйственно-статистическая про- зрамма для описания дворянских имений». Этот труд весьма полный, обдуманный и во многих отношениях полезный.

Перейдем теперь к обзору вышедших с издания последней нашей библиографической статьи 4, 5 и 6 номеров «Журнала землевладельцев».

В 4-м № помешен составленный г. Шульцем разбор сочине- ния 2. Сарганта сб устройстве рабочих классов в разных госу- дарствах — «Есопоту оЁ Ше 1аБоиипе с1аззез», Гопдоп, 18957. В разборе этом извлечено из сочинения г. Сарганта преимущест- венно все то, что относится до быта земледельцев.

Систему хозяйственнсго устройства земледельческого сосло- вия г. Саргант рассматривает в четырех видах, а именно: «1) система патриархальная, под именем которой автор разумеет отношение главы семейства к домочадцам у первобытных кочую-

821 [821] щих племен; 2) система покровительственная (ранопазе), суще- ствующая там, где сохраняется еще рабство или крепостное состояние, где работник служит господину не по найму, а по обя- занности, но вместе с тем находится на его попечении; 3) об- щинное устройство и 4) система личной самостоятельности и лич- нозо владения».

Г. Саргант доказывает, что каждая из систем этих, представ- ляя свои выгоды и неудобства, свойственна известной эпохе жизни народов и что каждая в свое время может быть в изве- стной степени полезна, хотя последняя система одна только возможна в государстве вполне развитом. Затем г. Саргант при- водит в пример существующие ныне системы устройства земле- дельческого сословия в разных государствах и разбирает послед- ствия различных систем, выражающиеся в большем или меньшем нравственном и материальном благосостоянии крестьян. При- меры патриархального устройства автор находит в Аравии и на Урале; примеры крепостного права — у нас в России и в Бол- гарии. Положение у нас крепостных людей он еще видит в до- вольно розовом свете, хотя и сознает, что Россия вступает в тот период гражданского своего развития, когда уничтожение кре- постного права делается полезным и необходимым. Между тем г. Саргант сильно нападает на существование невольничества в Соединенных Штатах, и, сравнивая страну эту с Россиею, где принимаются уже меры к улучшению быта помещичьих крестьян, он доказывает, что для низшего класса народа самодержавное правление часто благодетельнее республиканского. Общинного владения < переделом земли по тяглам г. Саргант не знает, а под этим именем указывает нам лишь на общинное пользование угодьями. Наконец, из стран, где развита личная самостоятель- ность крестьян, автор выставляет наилучшим положение крестьян в Норвегии, где значительно раззита мелкая поземельная соб- ственность, а самым жалким в Ирландии, где население состоит из бездомных батраков или мелких фермеров, нанимающих клочки земли с полуразвалившимися хижинами за огромную цену.

Сравнивая положение земледельцев в разных государствах,

Саргант представляет довольно любопытные факты о пище, жилищах, рабочей плате, нравах и смертности крестьян. Но тем, кто желал бы ближе ознакомиться с влиянием, которое имеет на крестьян развитие между ними мелкой поземельной собствен- ности, мы можем посоветовать прочесть сочинение Джона-Стю- арта Милля или по крайней мере одну главу сочинения этого из- вестного экономиста, посвященную описанию положения кре- стьян-собственниксв. Глава эта отдельно переведена в №№ 5— 8 «Сына отечества» за нынешний год. В 30-м № этого журнала начат перевод другой части сочинения г. Милля, а именно:

822 [822] «О системах пользования землею». Но возвратимся к «Журналу землевладельцев».

В 4-м же номере помещена статья г. Гелинга «Об устройстве крестьян и помещичьих имений в литовских зуберниях». Описав происхождение там инвентарей, существо крестьянских повин- ностей и устройство там отдельных ферменных хозяйств, автор приходит к весьма основательному заключению, что усадьбы крестьянские, представляющие отдельные фермы, следовало бы вместе с прилегающими к ним полевыми участками отдать в потомственное пользование крестьян за умеренную ренту с об- легчением крестьянам средств приобретения поземельной соб- ственности.

В том же номере «Журнала землевладельцев» еще весьма до- стойна внимания статья под заглавием «Крестьянин-торзовец». Это верный н во многих отношениях весьма занимательный очерк быта промышленных и торговых крестьян Калязинского уезда. Тут мы знакомимся не только с общими характеристиче- скими чертами этого быта, но вникаем в самую внутреннюю, все- дневную жизнь крестьянина-торговца, следим за ним со вступ- ления его на поприще торговли до преклонных лет его, видим хорошую и дурную сторону его образа жизни, видим богатство, которое крестьянин-торговец быстро накопляет благодаря своей сметливости и могучей силе воли и нередко также быстро расто- чает по разгульной и беспечной своей натуре. Не отвергая ма- териальных выгод, доставляемых краю промышленным и тор- говым направлением его жителей, автор жалеет о непрочности богатства в руках крестьянина-торговца, а еше более об упадке нравственности торгового сельского населения вследствие столичной жизни молодых людей и разъединения их с семей- ствами.

Для отвращения этого зла автор полагает полезным развить нравственно-религиозное образование крестьян, воспретить им жить на стороне без жен, обязать одного из трех братьев остаться земледельцем. Нравственно-религиозное образование, без сомнения, полезно; но мы не можем решиться желать вме- сте с автором вмешательства закона в семейные и хозяйственные отношения крестьян. Неужели хорошо, если бы полиция стала привязываться к каждому женатому крестьянину, пришедшему в город, отсылать его обратно в деревню, если он не привез с собой жены! Да этого достаточно было бы во многих случаях, чтобы удержать крестьян от брака, а иначе как же исполнить закон, предлагаемый автором статьи о крестьянах-торговцах? Обязание одного из-трех братьев оставаться дома тоже было бы иногда стеснительно для крестьян. Богатому и еще бодрому крестьянину-торговцу, имеющему трех взрослых сыновей, удоб- нее и выгоднее может быть отпустить всех троих в город, а за- зедовать хозяйством самому с помощью наемного работника.

82% [823] Нам кажется, что все подобные меры будут не нужны с распро- странением между крестьянами частной поземельной собствен- ности и с развитием в них охоты к приобретению ее. Теперь раз- богатевший крестьянин оставляет детям лишь капиталец да хо- рошую избу (оставаясь крепостным, он ничем более не может обеспечить благосостояния их); или же он откупается на волю и вовсе оставляет свое сословие. Со временем, близко ли, далеко ли — не знаем, расторговавшийся крестьянин непременно по- старается купить в полную и потомственную собственность по- рядочный участок земли, где он устроит детям своим прочное хозяйство. Если в Англии разбогатевший работник, сделавшийся торговцем, но никогда не бывший земледельцем, почти всегда етарается сделаться поземельным владельцем и, оставив тор- говлю, берется для отдыха за сельское хозяйство, то неужели это стремление будет слабее в нашем крестьянине-торговце, ро- дившемся среди полей? Тогда каждый ловкий и дельный кре- стьянин, вступая в торговлю, будет иметь перед собою ясную и определенную цель: нажить капитал и с помощью его сде- латься вблизи родного селения маленьким помещиком. Конечно, эта мысль будет лестнее для него, чем надежда перейти навсегда в город: там он был бы мещанином, человеком незначащим; у себя, в своем сельском обществе он, владея порядочным именьи- цем, будет лицом значительным. Удастся это одному, другие всеми силами будут стараться добиться того же, и тогда нечего бояться, чтобы земледелие в Калязинском уезде было забро- шено. Сыновья разбогатевшего торговца сами, пожалуй, не пой- дут в город, а останутся у себя хозяйничать. Мы вполне убеж- дены, что именно промышленные и торговые уезды России должны быть, ‘и со временем непременно будут, даже без вспомо- гательных к тому мер, центром крестьянской поземельной соб- ственности.

В 5-м номере «Журнала землевладельцев» мы можем указать на статью г. Жеребцова «О распространении знаний в России». Тут сравнивается современное состояние просвещения в России и в западных государствах Европы. Автор доказывает, что За- падная Европа далеко опередила нас в этом отношении, но что это происходит от некоторых особых обстоятельств государст- венной жизни России в последних полтора века, а не от недо- статка восприимчивости русского народа, так как еще при царе Алексее Михайловиче Россия вовсе не уступала Европе в про- свещении и даже шла впереди ее по развитию некоторых госу- дарственных понятий.

Далее следует небольшая статья «О возможности выкупа для крестьян не только усадеб, но и части полевой земли». В этой статье излагается, впрочем, не система выкупа, а только оценка земель и определение цифры ежегодного платежа, который сле- довало бы возложить на крестьян, Затем автор полагает пре-

824 [824] доставить крестьянам заключать с помещиками частные сделки о постепенном погашении долга за уступленную землю. Мы не спорим с автором статьи этой относительно верности его вычи- слений и соглашаемся вполне, что крестьяне будут в состоянии и рады выкупить земли по его оценке погашением долга в 33 года; но вопрсс в том: согласятся ли помещики отдать землю за постепенно погашаемый капитал? Ведь имение приносит обык- новенно до 7% или хотя 6% с капитала и при этом еще возвы- шается понемногу в цене. Согласится ли помещик вместо по- стоянных 6% или 7% с капитала получать в течение 33 лет только 5%, а потом ничего? Другое дело, если бы помещик мог получить выкупной капитал или значительную часть его разом. Тогда бы он сумму эту употребил или на усовершенствование остающейся у него земли и своего хозяйства, или на промыш- ленное предприятие и во всяком случае стал бы рассчитывать так, чтобы получить не менее прежнего процентов с капитала своего. На такую сделку многие помешики, конечно, согласи- лись бы, а крестьяне стали бы платить меньше прежнего (то есть 52% с ценности земли, а не 6% или 7%) и через 33 года ос- вободились бы от всякого долга и от всяких взносов, кроме ка- зенных податей. Так именно делается с имениями, покупаемыми министерством государственных имуществ; но число их очень ограничено. Где взять капиталы, чтобы расширить эту меру? Будет ли небольшое количество земли, какое автор статьи пола- гает отделить крестьянам, служить достаточным обеспечением в исправности погашения крестьянами ссуды на выкуп? Нако- нец, возможен ли выкуп крестьянами земли без ссуды? Вот три существенные вопроса, возбужденные в нас чтением помянутой статьи.

В статье под заглавием «В каких имениях замена крепост- нозо труда свободным не будет убыточна» г. Протасьев сравни- вает стоимость обработки земли барщинными и вольнонаем- ными крестьянами. Гут узке не говорится о вознаграждении по- мещика соразмерно потребностям сзо за освобождение крестьян, как это было выведено в прежней статье г. Протасьева, разобран- ной нами в июльской книжке «Современника». Но тут г. Про- тасьев упускает также из виду сделанный им в прежней статье расчет, по которому, если обработка земли наймом для поме- щика не выгодна, то отдача земли в аренду по существующим вольным ценам (в Сапожковском уезде Рязанской губернии) еще увеличила бы доход помещиков, если не принимать в расчет выгоды от дворовых и т. п. Теперь г. Протасьев сравнивает только барщинный труд с вольнонаемным и приходит к следую- щим результатам.

Там, где полевые земли приносят в средней сложности до- хода не менее 10 руб. серебром, «владельцы их ничего не поте- ряют от уничтожения барщинской работы и могут без убытка

825 [825] для себя согласиться на безвозмездное увольнение крепостных крестьян. Получив в распоряжение свое землю, находящуюся теперь в пользовании мира, они за обработкою ее наймом по 5 руб. серебром получат еще чистого барыша по 5 руб. с деся- тины и на этот доход, которозо теперь не имеют, обработают свои поля вольными рабочими».

Другими словами, г. Протасьев вопреки смыслу высочайших рескриптов соглашается на уничтожение крепостного права без личного выкупа (и то при известных выгодных для помещи- ка условиях), только с обращением находящейся в пользова- нии крестьян земли в распоряжение помещика, то есть с пре- вращением всех крестьян в батраков! Такой вывод и опровер- гать, кажется, нечего, лотому что он, очевидно, применен к делу быть ‘не может. Правительство не допустит такого оборота дела, да верно и весьма немногие дворяне решились бы желать этого ?.

В имениях, где поземельный доход ниже, г. Протасьев пола- гает установить выкуп рабочей силы; но при этом следовало бы посредством кадастра определить поземельный доход и потерю помещика от уничтожения обязательного труда. Не говоря уже о самом принципе личного выкупа, мы не можем не заметить, что во всяком случае в имении, которое находится в условиях имения г. Протасьева, личный выкуп был бы крайне несправед- лив в отношении к крестьянам, так как хотя обработка господ- ских полей по вольному найму и обошлась бы дороже барщины, но, с другой стороны, отдача господской земли в аренду по воль- ным ценам, как видно из прежней статьи г. Протасьева, доста- вила бы 300 руб. прибыли против нынешнего доходз. Убытка же в таком случае г. Протасьев ожидает главным образом от освобождения дворовых людей и от найма домашней прислуги. При таких обстоятельствах может быть речь разве о выкупе дворовых, а уж ‘никак не крестьян, которые будут платить по- земельной ренты более, чем доставлял помещику их труд, и ни в каком случае не обязаны платить за увольнение дворовых людей.

В следующей затем статье г. Герпизорева предлагается уч- редить на акциях земледельческое общество, которое брало бы в аренду помещичьи земли, не состоящие в пользовании кре- стьян, и вводило бы таким образом усовершенствование в си- стеме хозяйства, старалось бы о размножении мелких собствен- ников, способствовало бы к разведению шелководства и других новых отраслей сельской промышленности и к распространению в народе, полезных сведений.

кажем еще в том же 5-м № «Журнала землевладельцев» на статьи г. Грузинова «Быт крестьянина Тамбовской зубернии» иг. А. З— на «О причинах измельчания и болезненности народа». В первой статье доказывается, что материальное благосостояние

826 [826] русского крестьянина стоит на гораздо высшей степени, нежели некоторые полагают, что крестьяне в хлебородных губерниях хотя имеют и худшие жилища против промышленных крестьян и хуже одеваются, но едят хорошо и вообще нужды не терпят. По представленному примерному бюджету тамбовского крестья- нина, который преимущественно не только кормится собствен- ными произведениями, но и одевается домашними же средствами, крестьянское семейство расходует, однако, ежегодно деньгами 351 руб. 25 коп. (считая в том числе уплату казенных и частных повинностей и наем земли вместе в 49 руб. 20 коп.), а получает в приходе от продажи разных произведений и от извоза зимою 354 руб. 71/2 коп. Стало быть, удовлетворяя всем своим глав“ ным потребностям, не отказывая себе по праздникам в мясной пище и т. п. крестьянин имеет еще в остатке по окончании года 3 руб. 461» коп. серебром.

Во второй статье, напротив, говорится о дурном влиянии на народное здоровье в России неудобных, тесных, душных и не- опрятных жилищ крестьян и недостаточность сытной пищи. Впрочем, автор статьи этой кроме того признает причинами бо- лезненности народа слишком ранние браки лиц, не достигших полного развития, частые отлучки из дому мужей и происходя- щие от того безнравственность и сифилитические болезни, ча- стое употребление вина и чаю и, наконец, недостаток смешения пород.

В 6 № «Журнала землевладельцев» заслуживает особого внимания статья г. Рощаковского «О применении основных начал к улучшению быта помещичьих крестьян Новороссийскозо края». Статья эта написана ясно, последовательно, просто, без пышных фраз, а главное — добросовестно. Если и нельзя во всем согла“ ситься со взглядом автора, все-таки должно сознаться, что он писал ситБопа Н4е, с искренним желанием пользы, и если оши- бался, то невольно, а не с намерением защищать интересы поме- щиков в ущерб крестьянам.

‘оворя о наделе крестьян землей, г. Рощаковский объясняет, что надел этот делается на все время переходного состояния. Из этого выражения можно бы, пожалуй, вывести, что по окончании срочно-обязанного положения крестьян они уже потеряют право на постоянное пользование отведенной им землей. Но мы скорее приписываем это недомолвке со стороны автора и не думаем, чтобы такова была его мысль. Самый надел земли он полагает сделать по числу всех ревизских душ, а не по числу наличных только работников. Выкуп усадеб автор полагает производить по определенной комитетом общей средней цене. Вознаграждс- ние от крестьян помещику за отведенную им землю он полагает ограничить двумя рабочими днями в неделю, с тем чтобы це- лому обществу было указано заранее количество земли, которое оно должно обработать во весь год по числу причитающихся

$27 [827] рабочих дней. Тогда помещику уже не будет дела до наряда на работу отдельных крестьян. Крестьяне сделаются между собою и могут, если у них есть лишние руки, отпустить скольких хотят из среды себя на посторонние заработки. Это уже будет не бар- щина, а лежащий на всем обществе годовой урок работы, по исполнении коего крестьяне свободны от повинностей помещику. Пастбища, когорые должны быть в Херсонской губернии весьма обширны, г. Рощаковский полагает отдавать в наем не всему обществу, а отдельным крестьянам, взимая с каждого плату про- порцнонально количеству его скота. Далее автор доказывает не- обходимость признать неприкосновенною крестьянскую движи- мую собственность и предоставигь крестьянам распоряжаться своим имуществом по собственному усмотрению, без всякого вмешательства помещика. Эта аксиома, казалось бы, и не требо- вала доказательств; потому и сам автор говорит, что он и не стал бы излагать своих убеждений, «если бы не прочитал недав- но одной газетной статьи». Жаль очень, что автор не указал статьи этой. Любопытно было бы узнать, какая газета решилась оспаривать право крестьян распоряжаться собственным имуще- ством.

Далее автор говорит об устройстве сельских обществ, о пользе заменить общественные сельские магазины, которые до- рого стоят и в которых хлеб постоянно портится, запасными капиталами, на которые в случае неурожая легко было бы при помощи железных дорог купить привозный хлеб. К. этому автор присовокупляет несколько соображений о способах к распро- странению грамотности, к обучению крестьян ремеслам, к при- зрению сирот, больных и увечных.

В статье г. Е. Протасьева «О будущем положении помещиков и крестьян их» изложены предположения об устройстве народных школ и сельских больниц.

Укажем еще на два письма, помещенные в смеси того же но- мера «Журнала землевладельцев».

омещик пишет из Симбирской губернии, что он спрашивал крестьян, какое впечатление произвела на них «Печатная правда»; они ответили, что «не мало было смеху от этих прибауток»; неко- торые сказали, что «не понимают, правда ли это или сказка». Справедливо все то, что писал о «Печатной правде» г. Жемчуж- ников в превосходном разборе, помещенном в «Русском вест нике» 3.

Другое письмо получено редактором «Журнала _ землевла- дельцев» от Матвея Зыбина, вольного хлебопашца Пензенской губернии, который прислал начало составленной им статьи. На- чало это, занимающее всего одну печатную страничку, говорит покуда только общими словами (и довольно книжными, а вовсе не простонародными выражениями) о необходимости облегчить сбыт сельских произведений, о пользе железных дорог и обществ

828 [828] для закупки по губерниям хлеба. Посмотрим, что будет дальше. Мы очень обрадовались, увидя в печати первую статью русского крестьянина, но жалеем, что он набрался нерусских слов, отни- мающих национальный колорит у его статьи, в которой вообще есть лишние мудреные фразы. Странно звучит, например, в устах крестьянина выражение «нормальные цены» и т. п.

последних четырех книжках «Русского вестника» мы нахо- дим несколько довольно замечательных статей, имеющих связь с вопросом об устройстве быта помещичьих крестьян.

В № Пи 12 помещена статья г. Победоносцева под заглавием «Заметки для истории крепостнозо права в России». В статье этой встречается много дельных замечаний и указаний на раз- личные древние документы, которые могут уяснить с юридиче- ской стороны порядок введения у нас крепостного права в нравы наших предков и в самое законодательство. Из этой статьи видно, каким образом полицейские меры, имевшие пелью предотвратить бродяжничество и обеспечить казенный интерес, послужили пред- логом к подчинению одного сословия другому; каким образом власть господ над крестьянами постепенно расширялась, а прави- тельство, желая положить пределы произволу, освящало законом то, что до этого времени совершалось самовольно. Это явление можно сравнить с тем, если бы владелец поля, самовольно захва- ченного соседом, поставил на самой середине поля межевые знаки и сказал бы, что по сю сторону знаков этих сосед его полем вла- деть не смеет. Это действие, конечно, послужило бы к узаконе- нию права соседа на владение остальной половиной захваченного поля. Если бы, утвердившись тут, сосед стал опять захватывать часть остального поля, а владелец стал бы отодвигать свою гра- ницу, кончилось бы тем, что все поле современем сделалось бы полной собственностью соседа. Так-то и у нас крепостное право вкралось сперва в действительную жизнь, а оттуда в законода- тельство. Заметки г. Победоносцева останавливаются на Уложе- нии царя Алексея Михэйловича и на узаконекиях ХУИП века; но он подробным разбором узаконений этих и даже некоторых современных им архивных дел доказывает, что и в то время «закон не достиг еще до понятия о бесправности крепостного человека на суде и что это понятие образовалось уже в ближай- шую к нам эпоху!»

Статья г. Победоносцева представляет вообще довольно пол- ное юридическое исследование разбираемого им вопроса и может потому служить весьма полезным источником для тех, кому предстоит важный знаменательный труд составления истории крепостного права в России.

В 13-м № «Русского вестника» помещена статья г. Бутов- ского под заглавием «Общинное владение и собственность». Статья эта написана очень беспристрастно, и автор не увлекается крайними воззрениями двух партий, из коих одна желала бы

829 [829] немедленного уничтожения общинного владения, а другая — под- держания его на вечное время во что бы то ни стало. Г. Бутовский сознает, что самый выгодный для государства и для обществен- ного благосостояния способ владения землей есть дробная, кре- стьянская, поземельная личная собственность; но этот способ владения сроден государствам в окончательном периоде их раз- вития. Эту мысль г. Бутовский подкрепляет полной картиной постепенного образования в государствах понятия о собствен- ности, перехода от захватного способа владения землей к общин- ному, а потом к личному. Далее он доказывает невозможность скорого и насильственного уничтожения общинного владения и говорит, что у нас земли, которые будут выкуплены общинами, должны принадлежать общинам, но что потягольный способ вла- дения этой землей не должен быть сделан обязательным для крестьян навсегда. Таким образом, общинное владение само собой в свое время уничтожится. С возрастанием в общине числа тягол прибылым будут сперва давать запасные участки; ‘потом, пожалуй, станут увеличивать число тягловых участков при переделах; но когда участки дойдут до такого размера, что их дробить будет невозможно, явятся лишние крестьяне, которые земли уже Не получат, и переделы прекратятся, а участки станут переходить по наследству, оставаясь в одном и том же семействе. Тогда необходимо будет определить, кому оставаться в общине и кому за недостатком земли оставить ее.

Г. Бутовский признает вредными всякие меры, которые могли бы насильственно остановить такой исход дела, препятствовали бы образованию личной крестьянской собственности и приковы- вали бы к малоземельной общине лишних крестьян, стесняя их только через это в способах к заработкам.

Кажется, подобных насильственных мер у нас опасаться нечего, когда теперь уже крестьяне имеют право приобретать земли в личную собственность и когда крестьяне, увольняемые в звание государственных крестьян, водворенных ‘на собствен- ных землях, должны по закону или разделить земли между со- бою при самом увольнении, или определить в увольнительном договоре способ, по которому они могли бы сделать это впослед- ствии.

В следующем, 13-м, № «Русского вестника» находится на- чало другой статьи об общинпом владении— г. Неелова,Он сперва в опровержение коммунистических теорий пространно доказы- вает законность поземельной собственности; далее, основываясь на свидетельстве разных экономистов, доказывает выгоды кре- стьянской поземельной собственности и превосходство личного владения землей перед общинным и, наконец, для применения своих выводов к России, приводит факты, относящиеся к соб- ственному его мнению и представляющие невыгодные стороны общинного владения. Вообще направление статьи етой односто-

830 [830] роннее, нежели мнения г. Бутовского. Г. Неелов — безусловный противник общинного владения,

Возвращаясь к предыдущему номеру «Русского вестника», укажем на статью, написанную В. П. Безобразовым в опровер- жение статьи г. Николая Безобразова, защищающего свое сочи- нение «об усовершенствовании узаконений, касающихся до вот- чинных прав дворянства». В. П. Безобразов омотрит на г. Николая Безобразова как на замечательное физиологическое явление, и действительные рассуждения г. Николая Безобразова представляются нам какими-то некстати воскресшими призра- ками давно забытых средневековых понятий. Кто бы подумал, что в ХХ веке, когда все сочувствует у нас благим преобразова- ниям, предпринятым мудрым правительством, когда современная литература наша так единодушно содействует развитию в обще- ственном мнении человеколюбивых и справедливых понятий по крепостному вопросу, явится магистр законоведения, человек, стало быть, образованный, который станет доказывать, что в го- сударстве должно быть два сословия — одно властвующее, а дру- гое подвластное; одно просвещенное, предприимчивое, а другое трудящееся; что такой порядок должен быть утвержден и на- всегда обеспечен законом и что в установлении такого закона и должно состоять предполагаемое устройство быта крестьянского сословия. Г. Н. Безобразов говорит, что пришел к таким убеж- дениям посредством изучения исторического хода нашего зако- нодательства. Это обстоятельство мы можем объяснить себе сле- дующим образом: г. Безобразов заметил, что правительство наше в течение известного времени постепенно узаконяло расширяв- шуюся власть помещика над крестьянами. Приняв явления этой эпохи нашего законодательства за ‘непреложный закон историче- ский, г. Безобразов, отбросив все бывшее ранее и позже этого времени, заключил, что мы должны следовать прежнему пути, то есть облекать злоупотребления в законную форму! Между тем историческое направление законодательства и жизни народной можно бы, кажется, сравнить с движением маятника; уклонив- шШись до известной степени от закона справедливости, оно непре- менно под влиянием непреодолимой силы возвращается назад. В постановлениях о крестьянах это обратное шествие к лучшему началось слишком полвека тому назад. Теперь высочайшие рес- крипты об устройстве губернских комитетов нанесли уже крепост- ному праву решительный удар — и тут-то г. Н. Безобразов взду- мал предлагать: остановить настоящий ход законодательства и возвратиться к давно оставленной, пагубной для настоящего времени системе!

Понятия, несколько сходные с этими, нам случилось встретить в книжке, изданной бароном Нолькеном в Берлине в 1857 году под заглавием: «Кизз]ап Ва аЙет поср 4е /аЩ». Автор дока- зывает, что европейские государства погубили себя либераль-

831 [831] ными преобразованиями и что Россий одной предстоит еще выбор, итти ли по стопам Европы, или возвратиться к патриар- хальным началам, то есть установить полное подчинение одного сословия другому. Автор рассматривает вопрос с духовной сто- роны и уверяет, будто бы самим богом так установлено, чтобы дворянство властвовало над народом фмге Что. Возрождение среднего сословия, распространение богатства в народе, всякое правительственное действие, клонящееся к представлению народу Участия в управлении, предоставление гражданам достаточной самостоятельности, чтобы обеспечить им возможность трудиться для улучшения своего положения, все это, по мнению барона Нолькена, внушается дьяволом, чтобы развить в людях стремле- ние к материальным благам, то есть поклонение мамоне. Лучше, говорит он, оставаться бедным и терпеть притеснения с уверен- ностью, что это ниспосылается по воле божией, нежели возлагать надежды на собственные силы, на собственный труд. Для уст- ройства крестьян в России барон Нолькен предлагает оставить крестьян навсегда крепостными; уничтожить деревни, заменив их отдельными фермами и обратив часть крестьян в батраков; запретить оброки и ввести повсеместно барщину по определенной законом норме. Таким образом, по мнению его, увековечится власть и значение дворянства.

Пусть те, которые не поверят возможности существования таких понятий, прочтут брошюру г. Нолькена: они увидят, что мы не исказили мысли его, а только сгруппировали главные его доводы, которые, конечно, таким образом резче бросаются в глаза, чем разбросанные по всему его сочинению и прикры- тые громкими фразами, цитатами и текстами из священного писания.

Что подобные идеи могут еще гнездиться и изредка высказы- ваться в стране, где долго господствовала феодальная система, еще понятно. Однако и там, как мы слышали, большинство осу- дило эту брошюру. Но чтобы подобные понятия могли привиться в России, где ничего феодального никогда не было, этого мы никак не ожидали. Несмотря на то, никак нельзя сказать, чтобы между брошюрой г. Николая Безобразова и сочинением барона Нолькена не было ничего общего. Разница в том, что последнее идет несколько далее, но ло тому же направлению. Потому-то книжка барона Нолькена несравненно полезнее: она доводит свои принципы до таких крайних и диких результатов, что служит им самым ярким опровержением. Она хоть кого вылечит от фео- дального направления. Это, собственно, и побудило нас о ней разговориться.

следующей затем статье о «Гласности в крестьянском вопросе» «Русский вестник» прекрасно выводит несомненную пользу, которую можно ожидать в таком деле от столкновения противоположных мнений, от критики и антикритики каждого

832 [832] вопроса, от искренних и основательных прений, посредством кото- рых вырабатывалось бы общественное мнение.

В последнем, 14-м, № «Русского вестника» опять открыт для статей по крестьянскому вопросу особый отдел.

Отдел этот начинается статьей от редакции — вроде ргоЁез- зюп Че юЁ «Русского вестника». Тут доказывается, что первой целью улучшения быта крестьянского сословия должно быть освобождение труда, уничтожение современем обязательных кре- стьянских работ; что и помещики при этом не потеряют, так как возвышение расходов на обработку земли вознаградится несо- мненным возвышением ценности произведений и самой поземель- ной собственности. Но вместе с тем «Русский вестник» признает необходимым предоставить крестьянам в постоянное пользование земли, коими они доселе владели; обмен земель и перенос усадеб он полагает допускать только в виде исключений, в случае дей- ствительной в том необходимости, а отнюдь не по произволу помещика. Уничтожение чересполосности может совершиться и впоследствии посредством полюбовных размежеваний и не дол- жно теперь задерживать хода и услеха главной реформы. В под- тверждение этого мнения «Русокий вестник» приводит замеча- тельные факты о том, что меры к уничтожению чересполосности в Германии приняты были гораздо позже освобождения крестьян и даже выкупа ими земель, а именно в Веймаре в 1848 году; в Ангальт-Дессау и Ангальт-Кетене— в 1850 году; в Ганно- вере, Готе, Кобурге — в 1853 году; в Мейнингене — в 1855 году; в Шварцбург-Рудольштадте —в 1856 году; в Альтенбурге — в 1857 году и в нынешнем лишь году в герцогстве Гессенском; в Австрии размежевание еще не начиналось. Между тем в Гер- мании сушествует местами значительная чересполосность в поземельном владении; так приведенная «Русским вестни- ком» в пример община Кирхгейм раздроблена на 5600 полос, принадлежащих 413 владельцам; и это не помешало выкупу земли.

Конечным, наиболее экслательным результатом мер к улуч- шению ‘быта крестьян «Русский вестник» признает выкуп владее- мой ими земли в полную собственность. Но, признавая преиму- щество полной крестьянской поземельной собственности перед Условным пользованием или совладением земли помещиками и крестьянам (когда последние будут иметь ее в постоянном поль- зовании, а первые получат < нее определенный доход), «Рус- ский вестник» не считает, однако, нужным повсеместного, обя- зательного выкупа земли крестьянами, а полагает предоставить выкуп этот соглашению помещиков с крестьянами и содейство- вать оному посредством поземельного кредита. «Русский вест- ник» полагает, что тогда продажа крестьянам земли, отданной им в вечное пользование, будет выгодна для помещиков, ибо развяжет их окончательно с обязательными отношениями к кре-

53 Н. Г. Чернышевский, т. М 833 [833] стьянам и доставит им оборотный капитал для улучшения обра- ботки господской земли, которая остается в полном и неограни- ченном распоряжении помещика.

Предположение это совершенно верно. Мы прибавим еще к этому, что распродажа земли по мелочи так выгодна уже сама по себе, что, пожалуй, составит еще предмет слекуляции, как это случилось в Лифляндии. Когда после 1849 года был там учреж- ден особый банк для выдачи крестьянам ссуд на выкуп поземель- ных участков, многие помещики (для поддержання ли своего значения н влияния на крестьян, или по другим соображениям) не захотели воспользоваться этим случаем продать свои земли крестьянам; но нашлись люди более расчетливые, которые поку- пали целые имения собственно с Целью распродать тотчас же крестьянские участки, и они остались в барыше. Мы слышали про одно имение, которое было куплено за 80000 руб. серебром; вслед за тем состоящие в пользовании крестьян земли были от- дельно распроданы и с них выручены все эти 80000 руб. Впо- следствии оставшаяся господская земля тоже продана за 80 000 руб. Таким образом, на этом имении в довольно короткое время выручен капитал на капитал!

Остальные статьи, помещенные в этом отделе 14-го № «Рус- ского вестника», не много представляют особенно нового и заме- чательного.

Г. Дмоховский в статье об усадебном устройстве крестьян, по- сле некоторых общих рассуждений, пространно доказывает, что железные заводы гг. Шепелевых потерпели бы убыток и недоста- ток в рабочих от предоставления усадеб в собственность при- писанным к сим заводам крестьянам.

Г. Тихменев в статье о крепостном праве и его стоимости выводит, что выкуп усадеб должен вознаградить помещика за убытки, которые он может потерпеть при Увольнении крестьян. Потому для определения выкупной суммы следует вычислить нынешнюю стоимость имения н вычесть из суммы этой стоимость остающейся земли за отделением усадебной; остаток должно разделить на число крестьянских дворов в имении, и получится сумма, следующая помещику за выкуп каждой усадьбы. Автор полагает возможным по средней стоимости населенных имений и собственно земли определить для каждого уезда нормальную цену крестьянских усадеб.

Наконец, небольшие статьи гг. Р — ва и Ланге, опираясь на наше законодательство, доказывают несправедливость требова- ння с крестьян личного выкупа. Если бы можно было вполне высказаться по этому предмету, то следовало бы когда-нибудь вопрос о личном выкупе крестьян разобрать поподробнее и по- стараться опровергнуть основательно все доводы, представляе- мые в пользу его если не в печати, то весьма часто в раз- говорах.

834 [834] БИБЛИОГРАФИЯ ЖУРНАЛЬНЫХ СТАТЕИ ПО КРЕСТЬЯНСКОМУ ВОПРОСУ

«Сельское блазоустройство», № 7

Ответы на некоторые вопросы по сельскому благоустройству Н. П. Шишкова

(Статья эта начинается определением значения крестьянских усадеб и способа их выкупа.

Где усадьбы не имеют большой ценности и как бы соединены с полевою землею, от качества и количества которой зависит главный доход владельца, там крестьянские усадьбы должны быть выкуплены по цене занимаемой ими земли. В Данковском уезде Рязанской губернии г. Шишков ценит усадебную землю в 180 руб. на десятину, а выгонную — в 120 руб. на том основа- нии, что усадебная земля должна цениться втрое, а выгонная вдвое дороже полевой. По этому расчету крестьянам пришлось бы платить с тягла 100 руб. серебром единовременно, или по 8 руб. 33 коп. ежегодно в течение 12 лет, за выкуп '/з десятины усадебной земли и '/5 десятины выгонной земли, что будет весьма тяжело крестьянину в такой местности, где усадьбы не имеют самостоятельной ценности и до сего времени не прино- сили помещику никакого дохода. К счастью, не все помещики разделяют по предмету оценки крестьянских усадеб в хлебород- ных губерниях мнение г. Шишкова. Приведем здесь в подтвер- ждение этого несколько слов из дельного и вполне благонаме- ренного письма г. Никифорова, помещенного в 7-м № «Журнала землевладельцев». Доказав сперва необходимость выкупа уса- деб, чтобы крестьянин был домохозяином, а не бездомным бат- раком, г. Никифоров определяет следующим образом ценность усадьбы: «Думаю, — говорит он, — что ценность усадьбы со включением огорода и конопляника должна быть равна цене 1400 сажен обыкновенной пахотной земли. Почему? Потому, что такою досталась она крестьянину, когда вьнила из рук поме- щика, и хотя в настоящее время ценность ее увеличилась, но Усовершенствование принадлежит самому крестьянину; помещик не помогал ему ни в труде, ни в удобрении». Отрадно слышать такое мнение от почтениого и добросовестного помещика, в кото- ром чувство справедливости заглушает всякие личные интересы; отрадно читать это в «Журнале землевладельцев», которого, ка- жется, никто уже не может обвинить в равнодушии к выгодам помещиков.

В промышленных губерниях г. Шишков ценит крестьянские усадьбы еще дороже, а именно в 260 руб. серебром на тягло; сле- довательно, для выкупа их крестьянам пришлось бы платить в те- чение 12 лет по 21 руб. 66 коп. с тягла сверх оброка, что, оче-

53* 835 [835] видно, для них невозможно кроме редких случаев. Уже легче бы было выкупить всю крестьянскую землю, если бы можно было рассрочить платежи на долгие сроки и помочь крестьянам ссу- дою из кредитного учреждения. Все имение часто обошлось бы не больше, чем в полтора раза дороже, нежели г. Шишков ценит одни усадьбы; а крестьяне, уплачивая долг в 400 руб. на тягло, стали бы вносить лишь по 22 руб. серебром в течение 33 лет.

Далее следуют в статье г. Шишкова практические рассужде- ния о размежевании господских и крестьянских полей, о повин- ностях крестьян и т. д.

Об отношениях между помещиками и крестьянами на время переходного состояния, г-на Петрово-Соловово

Статья эта, перепечатанная в «Сельском благоустройстве» из № 47 и 48 «Одесского вестника», статья весьма дельная и бла- гонамеренная, хотя трудно согласиться с некоторыми отдельными предположениями автора, о которых скажем ниже.

Автор вполне убежден в несправедливости крепостной зави- симости крестьян. «Те обязанности, — говорит он, — которые лежали на дворовых и крестьянах вследствие личной их зави- симости от помещиков, должны быть теперь уничтожены без всякого за то вознаграждения, по чувству справедливости. Но так как в видах общей государственной пользы крестьянам дол- жна быть оставлена их усадебная оседлость и вместе с тем должны быть они наделены полевою землею в пользование, то помещики ак собственники должны быть вполне вознаграждены за то и за другое». Вот коренное основание мнения г-на Петрово- Соловово; дай бог, чтобы все помещики его разделяли. Перейдем теперь к отдельным соображениям почтенного автора.

Крестьянские усадьбы должны быть выкуплены не отдель- ными семьями, а целым миром. Под усадьбами разумеется земля под крестьянскими строениями с огородами и гуменниками; зем- ля эта по выкупе становится общественною собственностию мира, но строения на ней составляют личную собственность крестьян. На каждую усадьбу можно положить по 3/4 десятины, то есть по 1800 квадратных саженч. За выкуп земли этой крестьяне должны платить в течение 12 лет по '/4 коп. серебром ежкегодно за каждую квадратную сажень, что составит в 12 лет по 72 руб. серебром за десятину. Цена полагается вдвое против обыкновенной цены десятины в Тамбовской губернии (к которой автор относит ‘пре- имущественно свои предположения) потому собственно, что выкуп- ная сумма получается помещиком не вдруг и что следует принять в расчет проценты на капитал или 12-летний доход с выкупае- мой десятины. В имениях, где усадьбы доставляют крестьянам особые промысловые или торговые выгоды, а также в имениях не хлебопашественных, помещики которых более потеряют от

836 [836] упразднения крепостного права, выкупная сумма может быть возвышена до '/2 коп. и даже до 1 коп. серебром за квадратную сажень. Но высшая против нормальной плата за усадьбы может быть допущена лишь по определению губернского комитета. По расчету на '/з коп. за сажень крестьянам придется платить за выкуп усадеб в течение 12 лет по 21!/з руб. серебром с тягла ежегодно.

Количество земли, предоставляемой в постоянное пользование крестьянам, должно быть различнс, смотря по качеству почвы и местным обстоятельствам. «В Новороссии, где господствует пере- ложная система хозяйства (земля возделывается известное число лет, истощается и должна быть оставляема потом в залежи), следовало бы, по мнению г. Петрово-Соловово, выделить вдвое бдльшее количество десятин против того, какое может обеспечить существование крестьян, — половину его отдать им в пользова- ние и взимать с них за то плату, другою же половиною пока пользоваться самому помешику как землею пастбишною или сенокосною (но без права употреблять ее под посевы); потом, когда первая половина, возделываемая крестьянами, истощит свое плодородие, заменить ее второю половиною до времени, когда и она истощится, а первую употреблять помещику в свою пользу, как было сказано». Против этого г. издатель «Сельского благо- устройства» делает следующее весьма основательное замечание: «Как крестьянам также необходимы луга и пастбиша, то эта отдыхающая земля могла бы оставаться в пользовании крестьян, и тем было бы исполнено предположение г. министра внутренних дел, в силу коего земля, раз крестьянам отведенная, должна оста- ваться в их неотъемлемом пользовании».

В Тамбовской губернии г. Петрово-Соловово полагает доста- точным отделить в пользование крестьянам '/2› десятины земли на каждую ревизскую душу. Те же, кому этого будет мало, могут нанимать себе сверх того земли у помещика, который, если у него затем останется еще по 1/2 десятины на душу, обязан отдавать им до десятины в поле по цене, установленной за отведенную в пользование крестьян землю, а именно по 3 руб. серебром за де- сятину, не взимая платы за землю, остающуюся под паром. Кре- стьяне за пользование землею в размере по 12 десятины на душу, то есть по 41/2 десятины на тягло, должны будут платить с тягла (за вычетом десятины под паром) за 3 десятины по 10/› руб. серебром в год.

Недоимщики должны быть обращаемы на господские работы по три дня в неделю с зачетом за мужской день с лошадью 20 коп., без лошади 15 коп., за женский день 10 коп. Автор вычисляет, что крестьячское тягло, оставаясь на барщине весь год по три дня в неделю, заработало бы по приведенному расчету 36 руб. 80 коп.; таким образом, за уплатою помещику за землю 10/2 руб., за усадьбу 21/4 руб., а казенных повинностей 6 руб., крестьянину.

837 [837] осталось бы в свою пользу 18 руб. 10 коп. Но вопрос в том, стал ли бы помещик требовать работ круглый год, не удовольствовался ли бы он заработкой крестьянином оброка в летние месяцы, когда. помещику весьма выгодно иметь работника по дешевой цене.

Далее г. Петрово-Соловово говорит, что пска пахотная земля состоит лишь в пользовании крестьян и помещик получает с нее доход, то долги кредитным учреждениям должны оставаться на помещике; но если бы он кроме усадеб продал крестьянам и всю состоящую в их использовании землю, то кредитное учреждение рассматривает, обеспечивается ли долг оставшеюся во владении помещика землею, и в противном случае требует себе вырученные деньги.

Справедливость первого -предложения очевидна; но при про- даже крестьянам земли перевод на них части долга не только не обременил бы их, но весьма облегчил бы им возможность к при- обретению поземельной собственности, так как им легче было бы уплатить долг кредитному учреждению, нежели помещику, кото- рый не может довольствоваться весьма малыми процентами. По- стараемся пояснить это примером.

По расчету г. Петрово-Соловсво, десятина земли стоит в Там- бовской губернии 36 руб. серебром, а помещик должен получать с десятины ежегодно 3 руб. серебром, то есть 8!/з процентов с капитала. Для выкупа 4'/з десятин крестьянскому тяглу потре- буется 162 руб. серебром; за неимением же этой суммы в на- личности крестьянину придется, если помещик согласится рас- срочить уплату выкупной суммы, платить не менее 8!/з процентов с неплаченной части суммы этой, то есть прежний оброк, — иначе помещик потерял бы часть своего дохода; легко ли будет крестьянину скопить выкупную сумму при обязанности платить <верх того оброк? Между тем кредитное учреждение может до- вольствоваться 4 процентами с капитала, взимая сверх того по 11/2 процента в погашение долга. Таким образом, уплатив с помощью кредитного учреждения разом всю стоимость выкупае- мой земли, — что для помещика удобнее, спокойнее и выгоднее, крестьянин с 162 руб. стал бы платить ежегодно по 8 руб. 91 коп. серебром (то есть менее, нежели прежчий оброк) и через это в

3 года погасил бы долг свой. На это могут сказать, что отве- денная крестьянам земля не может служить достаточным обеспе- чением в исправности платежей их для выдачи в ссуду под залог ее полной стоимости, то есть 36 руб. за десятину. Если так, пусть выдадут хоть половину, пусть переведут на выкупаемую крестья- нами землю хоть часть лежащего на всем имении долга, — все- таки сумма, зачтенная крестьянам в счет выкупа, послужит им к облегчению в платежах, так как с этой суммы они будут уже платить по 5/› процента с погашением вместо 8!/з процента без погашения. Получив, например, в ссуду 81 руб. на тягло (или, что все равно, при переводе на крестьян долга в 81 руб.), им

838 [838] придется платить помещику за выкупленную в половину землю по 5 руб. 25 коп. с тягла и в кредитные учреждения 4 руб. 451/› коп. серебром с погашением, а всего 9 руб. 70 копеек се- ребром, то есть все-таки менее, чем прежний оброк. Через 33 года выданная в ссуду половина выкупной суммы будет пога- шена, и тогда можно будет без всякого риска ссудить крестьянам еще 81 руб. на тягло для окончательного выкупа владеемой ими земли. Очевидно, кажется, что перевод долга на крестьян может быть выгоден и для них и для помещиков.

Переселение крестьян г. Петрово-Соловово полагает допустить во время переходного срочно-обязанного положения лишь с со- гласия общества и помещика нли же с соблюдением следующих условий: на крестьянах не должно быть недоимок, притом те, которые докажут, что ими в другом месте приобретена в соб- ственность земля или что они переходят к другому помещику, согласному их принять и наделить их землею, должны внести обществу сумму, причитающуюся им за выкуп усадьбы; те же, которые такого доказательства не представят, должны объявить, к какому состоянию они желают приписаться, и сверх выкупа за усадьбу внестн в мирской капитал по 3 руб. серебром за каж- дый год, остающийся до истечения срока переходного состояния.

Мелкопоместным владельцам можно предложить на выбор: принять общие для других помещиков правила, или продать в казну все свое имение, или, накопец, оставить всю землю за собою; крестьян же просить переселить на казенные земли.

Для управления сельскими обществами г. Петрово-Солово- во полагает учредить мирские сходки и старост; для суда же над провинившимся мирские суды из 3 до 7 избранных обществом членов.

Мирскому суду подведомы все члены общины по нарушению своих обязанностей и по маловажным гражданским делам между собою. Приговоры мирского суда должны быть безалелляционны. Но если помещик или заменяющий его управляющий заметят, что суд злоупотребляет своею властью, то должны доносить о том земскому присутствию.

Таким образом, по проекту г. Петрово-Соловово мирской суд поставлен в довольно независимое от помещика положение, так как последний не утверждаст и не отменяет приговоров этого суда, а только жалуется на него земскому присутствию. А как суд этот разбирает не только дела крестьян между собою, но и судит крестьян за нарушение их обязанностей, то помещик, следова- тельно, лишается несправедливого права быть судьей в собствен- ном деле и произвольно наказывать крестьян за неисполнение их повинностей, за нарушение какого-либо из поземельных прав владельца.

Все это прекрасно, и тем страннее нам показалось прочитать вслед за этим следующую фразу:

839 [839] «Но если какой-либо крестьянин или крестьянка провинится лично против помещика, нанеся ему или семейству какую-либо обиду, оказывая ему явное неуважение, то он вправе употреблять и сам против таких домашиее наказанис, как, например, содержа- ние до трех дней под арестом на хлебе и воде в здоровом месте или телесное наказание розгами до 40 ударов, а для малолетних и женщин — до 20. Это право свое помещик может передать своему управителю, смотрителю или уполномоченному, но за их злоупотребление этим правом ответствует он сам. Если управи- тель в отсутствии помещика не решается привесть в исполнение какой-либо меры, то испрашивает разрешение от земского при- сутствия, которое в этом случае вполне заменяет помещика. В имениях малолетних, сумасшедших и др., состоящих под опе- кой, опекуны и попечители вступают в права помещика за исклю- чением права самовольно изменять существующий порядок хозяй- ства и управления, что могут делать только с разрешения дворянской опеки и с ведома земского присутствия.

Если наказанный несправедливо или не в меру крестьянин принесет жалобу тому же присутствию и оно найдет ее основа- тельною, то после двукратного выговора и предостережения поме- щику в третий раз оно отнимает у него право наказания на- всегда».

Предположение это так несогласно с общим благонамеренным духом статьи г. Петрово-Соловово, что нельзя на нем не остано- виться. Любопытно бы знать: как объясняет и чем оправдывает автор предположение это в собственных своих глазах. На чем основывает он право помещика произвольно наказывать крестья- нина за оказанное ему неуважение. До сих пор право это выте- кало из личной крепостной зависимости крестьян. Но со вступ- лением крестьян в срочно-обязанное состояние, по словам про- граммы занятий губернских комитетов, прекращается личное крепостное право на деле и во всех актах. Крестьянин становится, стало быть, гражданином, получает личные права и достоинство человека самостоятельного, и отношения его к помещику опреде- ляются уже законом, а не произволом последнего. Почему же произволу этому, ограниченному в отношении надела крестья- нина землею и требования с него повинностей, должен быть дан простор для унижения личности крестьянина посредством телес- ного наказания? Очевидно, права домашнего наказания крестьян нельзя основывать на владельческом праве помещика.

Но, может быть, автор основывает право это на втором пункте высочайших рескриптов, где сказано: «Помещикам предостав- ляется вотчинная полиция», т. е. помещик может распоряжаться своими крестьянами уже не по праву собственности над ними, а как орган правительства, которому вверено полицейское управ- ление людьми, поселенными на его земле. Почему же в таком слу- чае г. Петрово-Соловово, устранив почти вовсе влияние помещика

840 [840] на мирские сходки и мирские суды и предоставив сходкам и судам этим разбирательство всех крестьянских дел, кроме лич- ных обид против помещика, предоставил этому последнему право расправы без суда в том именно случае, где помещик никак не может быть беспристрастным органом правительства, а является судьей в собственном деле, раздраженным самоуправным кара- телем нанесенного ему оскорбления?

Вотчинно-полицейскую власть мы понимаем в том смысле, что помещик может иметь право и даже обязанность наблюдать в своем имении за порядком, за соблюдением законов, за испол- нением крестьянами их обязанностей и затем провинившихся должен отсылать на расправу в мирской суд. В предположении, что крестьяне должны непременно исподволь быть подготовлены к некоторой самостоятельности и самоуправлению, что в пере- ходное время им нужна будет еще опека над ними помещика, иные допускают некоторое влияние его на мирские сходки и мирские суды, право утверждать их приговоры и даже отменять их с ответственностью за несправедливое в этом случае распоря- жение. Но г. Петрово-Соловово того не требует, и тем лучше, ибо это доказывает в нем убеждение в достаточной степени раз- вития крестьян для немедленного составления правильного, са- мостоятельного общинного управления. Но как же, оградив та- ким образом самостоятельность целой общины, отдать личность каждого из ее членов ‘на произвол помещика или даже его управ- ляющего, человека или вовсе чуждого крестьянам, какого-нибудь немца, или одного из среды их самих, имеющего поэтому мно- жество поводов к лицеприятию?

Предложение это, не оправдываемое, в сущности, никакими началами справедливости и законности, привело бы на практике к самым несообразным результатам, к самым вредным злоупо- треблениям. Например, управляющий мог бы высечь по личной вражде или в минуту гнева крестьянина под предлогом, что тот, проходя мимо, не снял ему шапки; ведь это тоже можно назвать «явным неуважением». Наконец это «явное неуважение» сдела- лось бы постоянным предлогом, условною формою, под видом которой крестьяне за все, про все наказывались бы совершенно произвольно попрежнему, а мирской суд существовал бы только номинально. Легко ли бы крестьянину было илти жаловаться в уездный город, легко ли доказать законным порядком свою жа- лобу? Да и всего этого было (бы) мало: нужно три вполне доказанные жалобы на несправедливое и жестокое наказание, чтобы лишить помещика права наказания! И неужели помещики могут дорожить правом домашнето, то есть произвольного на- казания, которое с приобретеннем крестьянами некоторой само- стоятельности верно станет возбуждать в них негодование и жалобы? Не лучше ли вовсе отказаться от этого постыдного права, предоставив его мирским судам, которые верно не станут

841 [841] прикрывать виновных? ‘Тогда наказание сделается справедли- вым, законно наложенным взысканием того, кто его налагает, а не того, кто его терпит.

Мы старались потому собственно довольно подробно опро- вергнуть это предположение, что оно особенно поразило нас в статье, очевидно благонамеренной.

Далее г. Петрово-Соловово излагает следующие предположе- ния об устройстве уездного присутствия, о рекрутстве и о дво- ровых людях. Уездно-земское присутствие составить из предсе- дателя и одного члена по выбору дворян и двух членов из волост- ных 30л0в по назначению предводителя дворянства *. Отдачу в рекруты производить по приговору общества с назначением сперва порочных и нерадивых крестьян, а потом очередных. Жа- лованье дворовым определить от 6 руб. до 36 руб. в год, а не- совершеннолетним вполовину. Незначительность такого жало- ванья автор оправдывает тем, что дворовые получают от госпо- дина жилище и пищу, держат на господском корму скот и поль- зуются огородом. Но ведь наемная прислуга везде получает от господ пищу и жилище, а вместе с тем получает жалованье, по крайней мере мужчины, не менее четырех руб. в месяц, а в боль- ших городах не менее шести рублей. Притом не все дворовые пользуются огородом и правом держать скот, а если и поль- зуются, то это им служит для пищи необходимым дополнением к выдаваемой помещиком муке, тогда как наемные люди полу- чают не одну муку и крупу, а готовую пищу, стало быть и в этом отношении пользуются преимуществом против дворовых, кото- рые должны еще прилагать свой труд для добывания себе ово- щей, молока н масла, должны покупать соль и разные мелочи. За что же дворовый человек получает жалованье в пять или девять раз менее, чем вольнонаемный? Разве за то, что те из них, которые, как говорит автор, «находятся при какой-либо должности или работе, получают приличную одежду»? Не де- шево же достанется им эта одежда.

Дворовый для получения паспорта на отлучку должен внести 25 руб., из которых 6 руб. на уплату податей, 5 руб., представ- ляющие четвертую часть среднего жалованья (часть эту пред- положено откладывать для образования вспомогательного капи- тала, который должен быть роздан дворовым по истечении пе- реходного срока), и 14 руб. в пользу помещика **. Осиротелые дети дворовых остаются на попечении помещика до совершенно- летия своего. Дворовый во время переходного состояния посред- ством уплаты миру по 5 руб. серебром за каждый остающийся

• Стало быть, настоящего представителя крестьян автор не допускает. Если сам г. Петрово-Соловово определяет доход помещика с дворо- вых по 14 руб. то и жалованье дворовым, служащим у помещика, следовало бы определить сообразно вольной цене, вычитая из нее эти 14 руб., а также деньги на уплату податей.

842 [842] до срока год и помещику за столько же лет половины положен- ного оброка, то есть по 7 руб. серебром за каждый год. Напри- мер, если дворовый человек выкупается через два года по введе- нии положения, то есть за 10 лет до истечения переходного срока, то он должен заплатить миру 50 руб. серебром и помещику 70 руб., а всего 120 рублей. Выкуп платят только мужчины от 18 до 50 лет; прочие же члены семейств их увольняются вместе с ними безвозмездно.

Эти условия кажутся нам довольно умеренными и доставили бы весьма многим дворовым возможность выкупиться.

«Крестьянские повинности» г. Голубцова

В статье этой автор доказывает, что в Михайловском уезде Рязанской губернии можно положить наемной платы по 6 руб. серебром за десятину земли и что крестьянское тягло за пользо- вание шестью десятинами пахотной земли следует обложить оброком в 36 руб. и за полдесятины луга взимать еще 4 руб., а всего 40 руб. серебром. Оброк, без сомнения, слишком высо- кий. Зато г. Голубцов полагает также весьма высокую плату за рабочие дни крестьян, так что по этим ценам крестьянское тягло может заработать у помещика 52-мя конными, 48-ю пешими и 54-мя женскими днями 47 руб. 80 коп. серебром.

Г. Кошелев по поводу этой статьи весьма основательно заме- чает, что назначение слишком высокого оброка и несоразмерно высокой заработной платы противоречит высказанному г. Голуб- цовым стремлению к уничтожению барщины и к замене ее сво- бодным трудом, без чего невозможно развитие самостоятельно- сти крестьян. Если для помещика не обязательно брать крестьян- скую работу по установленной цене, то платеж 40 руб. с тягла будет обременителен; если же помещик не может не брать кре- стьянской работы по этим ценам и в указанном количестве, то барщина сохранена.

О крестьянском вопросе в Польше

Это — краткий разбор вышедшего недавно в Варшаве пер- вого тома сочинения графа Северина Уруского под заглавием «Крестьянское дело, извлечение из новейших экономистов». Не- которые места из предисловия князя Уруского вполне заслужи- вают внимания. Двтор опасается всяких полумер и желал бы окончательного наделения крестьян поземельною собственностью с вознаграждением помещика посредством закладных крестьян- ских билетоз; но он не отвергает, однако, возможности вместо немедленного выкупа крестьянами своих участков предоставить им земли эти в постоянное пользование за неизменный оброк,

843 [843] который < пользою может быть допущен на время и нисколько не будет препятствовать впоследствии выкупу, то есть капита- лизации оброка, тогда как оброк временный (арендная плата по срочным договорам) становится помехою при наделении крестьян поземельною собственностью.

С этим мнением нельзя не согласиться. При определении не- изменного оброка крестьянин тотчас становится в известной степени собственником владеемой им земли, а помещику при- надлежит уже только право на известный постоянный доход, который уже не увеличивается < возвышением ценности земли. Крестьянину остается выкупить, капитализировать оброк этот, а не весь доход с своего участка, а это для него с каждым годом становится легче по мере увеличения производительности земли, причем цифра общего дохода все более и более превышает цифру оброка. Зная, что землю эту у него не отнимут, крестьянин не жалеет на нее ни труда, ни денег. С другой стороны, помещик охотно продаст землю, которою он не может распоряжаться по своему усмотрению и дохода с которой он не может получить когда-либо более против прежнего.

Совсем другое выходит при срочной аренде. С каждым возоб- новлением контракта арендная плата возвышается пропорцио- нально возвышению ценности участка, н плоды трудов аренда- тора обращаются в пользу землевладельна; при этом почти не- возможно арендаторам скопить деньги на выкуп участка. В то же время и производительность земли увеличивается медлен- нее, — кому охота делать улучшения, которыми не успеешь вос- пользоваться? Под конец контрактного срока арендаторы иногда еще истощают сколько могут землю, чтобы не отбили у них участка другие. Чем кратковременнее контракты, тем все эти невыгоды ошутительнее. Помещики при этом выигрывают толь- ко на первых порах. Истощение почвы и упадок земледелия скоро останавливают приращение их доходов. Примером этого явления может служить Ирландия.

В вышедшем первом томе своего сочинения князь Уруский представляет полный обзор польской литературы по крепостному вопросу.

Приведем буквально некоторые из выводов, заканчивающих том этот:

«Освободить крестьян, не доставив им способов к приобрете- нию поземельной собственности и не утвердив за ними права свободного ею распоряжения, значило бы ухудшить, а не улуч- шить быт наших крестьян».

«Вечный и неизменный оброк ведет крестьянина к поземель- ной собственности; временный же, то есть ограничивающий вла- дение землею известным сроком, лишает крестьянина даже поль- зования, права, приобретенного им издавна, утвержденного за ним веками, не ограниченного никакими законными постановле-

844 [844] ниями. Договоры при временном оброке, хотя бы и носили на- звание добровольных, современем сделались бы выгодными только для одной стороны, то есть для помещиков».

«Крестьянские семьи, поселенные ныне на помещичьих зем- лях, должны получить в наследственную собственность сперва свои дома с огородами, а потом и всю остальную ими обраба- тываемую землю».

«Возражение, что наделение крестьян землею будет вредно для помещиков, опровергается тем, что только подобная реформа может доставить помещикам капитал, необходимый для устройст- ва господских хозяйств на настоящем коммерческом основании, и уравнять ценность земель с ценностью оных в соседних странах».

Весьма было бы желательно, чтобы сочинение князя Уруско- го, составленное с таким дельным и справедливым направлением, появилось у нас в русском переводе в ‘полном своем составе.

Несколько слов о крестьянском труде в баршинвом хозяйстве, по поводу статьи «О повых условиях сельского быта», напечатанной в № 2 «Современника» 1858 года, Новороссийского помещика

Г. Новороссийский помещик, как весьма справедливо заметил г. издатель «Сельского благоустройства», представляя барщину в статье своей как нечто вроде образовательной шкслы и поприща деятельности для отеческих попечений и патриархального быта, счел свои р!а Чейеца за действительность и старался выставить общим правилом то, что встречается разве в крайне редких хозяйствах. Тахим образом, автор впал в ту самую ошибку (хотя и с противоположной стороны), в которой он упрекает статью «Современника», говоря, что в статье этой несправедливо при- дан общий характер таким отношениям помещиков к крестьянам, которые свойственны лишь дурным помещикам. Но г. Новорос- сийский помещик, не довольствуясь этим, всвсе отвергает неко- торые факты, приводимые «Современником» насчет существую- щЩего порядка отправления барщины и основывает свое опровер- жение на том, собственно, что у него в имении и в известных ему хозяйствах существует другой порядок. Но ведь если бы стали положительно ствергать существование всего того, чего мы не видели собственными глазами, то пришлось бы перестать верить очень многому, весьма достоверному, и круг знания каждого был бы весьма ограничен. Не думаем, чтобы читатели нашли такой способ опровержения удовлетворительным. Эта система мышления доводит г. Новороссийского помещика до отрицания фактов, даже самых общеизвестных. Например, он говорит: «нельзя пропустить факт, что бездомных бродяг, просящих ми- лостыни, вовсе нет между крепостными крестьянами».

Не будем возражать против этого, что мы сами везде на больших дорогах ‘ив Санктпетербурге и в окрестностях его видели

845 [845] нищих, называвших себя помещичьими крестьянами; но приве- дем выписки из «Журнала землевладельцев», которого, конечно, никто не обвинит в предубеждении против помещиков.

В 7-м № «Журнала землевладельцев» в статье г. Чарыкова об улучшении быта крестьян в Пензенской губернии (стр. 123), сказано:

«К несчастию, нищенство во многих местах нашей губернии существует весьма давно». Далее описано, как сильные и здоро- вые мужики нанимают мальчиков, которых они заставляют про- сить милостыни, «странствуя с ними по разным местам по не- скольку месяцев».

В 8-м № того же журнала в статье г. Бэля под заглавием «А что сделать с крестьянами нищими?» сказано (стр. 156): «Есть целые деревни, скажем больше — целые имения крестьян нищих даже, — не знаем, как где, а в губерниях Ярославской, Владимирской и Тверской найдется и не мало таких имений».

Что скажет на это г. Новороссийский помещик? Это написано помещиками, а не «кабинетными политико-экономистами». Мо- жет быть, он возразит, что это нищие не бездомные; да не все ли это равно, когда они в домах не живут. потому что в них есть нечего, а может быть и жить нельзя; а если которые и жи- вут в своих селениях, но не имеют возможности или потеряли охоту снискивать пропитание своим трудом и живут сбором подаяния у соседних крестьян; разве это лучше? Разве это не одинаково доказывает вредное влияние крепостной зависимости?

«Сельское блазоустройство», № 8

Этот номер «Сельского благоустройства» начинается статьею з. Кошелева под заглавием «Общинное поземельное владение, — ответ 1. Гернеру». Нечего, кажется, и говорить, что статья эта заключает в себе полное опровержение всех доводов противни- ков общинного владения. Г. Кошелев всем известен за защитника этого способа владения землею. Что всякие насильственные меры к отмене общинного владения теперь были бы весьма неуместны и опасны, — в этом, конечно, согласятся с г. Кошелевым все здра- вомыслящие практические люди, и, вероятно, о подобных мерах не может быть и речи в губернских комитетах по устройству быта помещичьих крестьян. Потому вопрос об общинном владе- нии — настолько, насколько он связан с составляемыми ныне проектами об устройстве крестьянского быта, — нам кажется, если не решенным, то уже достаточно разъясненным, чтобы не могли быть сомнения в решении большинства. Но г. Кошелев идет гораздо далее: он «подает решительный голос не только за удержание общинного землевладения в настоящую пору, но и за охранение и поддержание его на будущее время, то есть на-

846 [846] столько, насколько дано человеку настоящим определять буду- щее». Трудно в этом безусловно согласиться с г. Кошелевым, трудно вперед сказать, чтобы обшинное владение должно было всегда сохранить абсолютное преимущество пред личным, но трудно также и опровергнуть мнение г. Кошелева, так как он требует опровержения, основанного на фактах и притом на фак- тах местных, русских, а не на примере европейских государств. Трудно на оснозании фактов современных положительно доказать верность или неверность предположения о будущем. Лучше по- дождать, и время разрешит задачу самым удовлетворительным образом. Вопрос о личном и общинном владении землей непре- менно разрешится в смысле наиболее выгодном для большинства. Теория в разрешении этого вопроса будет ‘бессильна, так как интересы всех в этом случае будут между собою сходны. Другое дело — вопрос о выкупе усадеб, о наделе крестьян землею; тут два различные интереса: выгоды крестьян н выгоды помещиков. Несправедливое разрешение вопроса может иметь важные по- следствия. Одна сторона, опираясь на закон, будет стоять за свои права; другая будет недовольна и, пожалуй, выразит энерги- ческим образом свое неудовольствие. Придется или ‘уступить неудовольствию одной стороны (а вынужденная и сделанная не во-время уступка столь же вредна, сколь своевременная уступка спасительна), или насильственно поддерживать несправедливый закон. В вопросе об общипном владении такого столкновения быть не может. Что бы теперь ни решили, все впоследствии может еще измениться само собою; положим даже, что закон увекове- чил бы общичное владение, но что через 50, через 100 лет кре- стьяне и помещики целого округа, целой губернии нашли бы этот способ владения для себя невыгодным и просили бы об отмене его. Какое основание имело бы правительство противостоять общему желанию? Не лучше ли в этом случае допустить в законе личное владение наравне с общинным и предоставить каждой общине решить по соглашению с помещиком, какой способ владе- ния для нее удобнее и выгоднее.

Говоря о желании нашем, чтобы общины ‘были предоставлены собственному своему развитию, без всякого насильственного вмешательства закона к поддержанию нли к уничтожению их, мы нисколько не хотим предугадывать, чтобы общинное владение должно было непременно исчезнуть в России в более или менее продолжительный срок. Если на Западе, где в народной жизни давно исчезли (если и существовали когда-либо вполне) эле- менты общинного владения, теперь высказывается стремление к восстановлению общего владения землей, к составлению ассо- циаций земледельцев для обработки сообща значительных участ- ков земли; если во Франции существуют такие общины, как, например, община Жо (сопипипашё 4ез ]аи8), о которой говорит г. Бонмер в своей истории Французских крестьян, то почему

847 [847] общинное начало не может сохраниться и у нас, где оно так срод- нилось с духом народным? Чем наша община хуже западных тео- ретических общин или отдельных ассоциаций? К чему восставать против нее, пока народ еще ее держится? Если она действительно стеснительна, невыгодна, препятствует успехам земледелия и т. д., то это современем поймут сами члены общин; тут все интересы будут на одной стороне; тогда общины уничтожатся сами собою прекращением переделов и обращением тягловых участков в на- следственные. Но покуда общины будут держаться, покуда они в сознании народном будут считаться полезными, не следует, кажется, желать уничтожения их.

За статьей г. Кошелева следует статья г. Голубцова «О кре- стьянских обществах и мирском управлении». В выноске сказано, что издатель удерживается от всяких примечаний к сей статье, потому что в будущем нумере будет предложено об этом же предмете мнение князя Черкасского, с основными положениями которого издатель «Сельского благоустройства» вполне согласен. Потому мы полагаем настоящую статью рассмотреть вместе с статьей князя Черкасского под заглавием «Некоторые общие черты будущезо сельскозо управления», помещенной в 9-м № «Сельского благоустройства».

Г. Голубцов полагает допустить составление отдельных сель- ских обществ из всех тех помещичьих имений, которые заклю- чают в себе достаточное число душ, дабы иметь средства к содер- жанию отдельного мирского управления. Мелкие имения соеди- нять в одно общество по соглашению между собою помещиков, вотчинно-полицейскую власть в обществах, составленных из не- скольких поместьев, предоставить одному из помещиков по вы- бору остальных или по жребию на трехлетний срок с тем, чтобы через каждые три года вотчинно-полицейская власть переходила к другому помещику из числа тех, имение которых входит в со- став общества. Мирское управление в не очень больших обще- ствах составить по выбору крестьян из старосты, выборных ГС одному от каждого селения), смотрителя запасного магазина и сотского или десятского для сношения с земскою полициею. Для имения и общества от 500 до 1 000 душ и более, может быть, по- требуется большее число должностных лиц. Жалованье лицам этим назначить от общества. Общественные дела обсуживать на мирских сходах, для разбора же частных споров между крестья- нами учредигь мирской суд из сельских начальников и допустить третейский суд, составленный из стариков. Приговоры суда утверждать начальнику общества — помещику. Ёму же предо- ставить разрешать собрание мирских сходов. За маловажные проступки налагать на виновных небольшой денежный штраф по приговору мирского суда и помещика; важные проступки пред- ставлять к суду уголовному; но за лесные порубки и потраву лугов налагать немедленно штраф по приговору мирского суда.

848 [848] Тему же суду предоставить расправу за неисполнение крестья- нами повинностей перед правительством и помещиком.

Князь Черкасский полагает в основание статьи своей следую- щие главные начала:

1. Дворянству, из-под непосредственной власти которого ныне рыходит сельское сословие, должно быть предоставлено преимущественное право местного наблюдения за его интересами и местного над ним суда, но в новых просветленных формах и с перенесением по возможности на все дворянское сословие как бы в виде местной магистратуры тех из прежних дворянских прав над низшим сословием, которые в прежнем быту принадлежали лицу каждого отдельного помещика и будут еще сочтены совмест- ными с новым порядком вещей.

2. Крестьяне должны быть по возможности ограждены от непосредственного соприкосновения с сословием, так сказать, профессионального чиновничества, к которому они не питают ни любви, ни дозерия.

3. С передачею сельского управления и суда в руки местного дворянского сословия правильное управление крестьянскими де- лами должно с своей стороны быть обеспечено против сословных злоупотреблений посредством подчинения дворянских выборов в местные земские должности контролю как правительства, так и самого крестьянства в заранее определенных згконом размерах.

4. Вновь учреждаемые органы местного управления и суда должны быть так устроены, чтобы не могли послужить к дальней- шему искусственному, еще большему разъединению обоих сель- ских ‹ословий; они, напротив, должны по возможности служить общими центрами, около которых могли бы постепенно более и более группироваться все сельские обыватели, постоянно между собою в течение времени сближаясь и постепенно свыкаясь в общей жизни.

5. Местное устройство должно быть непременно основано на спасительном для государства начале местного самоуправле- ния в ущерб всякой мертвящей централизации.

6. Первообразною единицею сельской жизни и управления должно быть признано не вымышленное какое-либо географиче- сксе подразделение, но единица живая, уже существующая, по возможности носящая, так сказать, исторический характер и соответствующая действительным отправлениям народной жизни.

7. Вся общинная автономия должна быть сосредоточена в этой избранной единице, и потому друг над другом не должно быть воздвигаемо нссколько общин, как бы несколько админи- стративных ярусов или инстанций, порождающих лишь прово- лочку в делах и лишние расходы. .

8. Сельское и местное управление и суд должны быть крайне сподручные лицам управляемым. Быстрота, гласность и деше- визна должны составить главное достоинство нового учреждения.

54 Н. Г. Чернышевский, т. М 849 [849] 9) Сельское управление и суд должны быть снабжены воз- можными ручательствами; но вместе < тем система народного представительства в этом управлении и суде должна быть по возможности упрощена и согласована с действительными потреб- ностями и обычаем народным.

10. Наконец новое учреждение должно быть приспособлено как к сельским отношениям, имеющим возникнуть в период окон- чательного устройства крестьянского быта, так и к переходному состоянию, ему предположенному высочайшею волею.

Изложив эти главные основания и указав таким образом цель, к которой он стремится, князь Черкасский разбирает сель- ское устройство по ведомству государственных имуществ и то Эстляндскому положению 1856 года; при этом он указывает на выгоды и недостатки того и другого устройства и выводит, на- сколько постановления эти могут служить полезным примером для применения их к России.

Результатом всех соображений этих являются следующие предположения князя Черкасского.

За единицу образуемых из помещичьих имений сельских об- щЩеств следует принять приход. Приход же по приблизительному расчету, сделанному автором на основании разных официальных данных, будет заключать в себе средним числом по всем вообще губерниям по 1654 души обоего пола или по 795 душ мужского пола. Средняя цифра значительно возвысится, если откинуть те губернии, где весьма мало помещичьих крестьян и где, следова- тельно, значительное большинство жителей каждого сельского прихода состоит из государственных крестьян, составляющих из себя отдельные общества. Сравнивая этот средний объем общин с средним населением французских общин (сотштипез) и англий- ских приходов (рапзсНез), автор говорит, что в первых, то есть французских, считается по 895, а в последних ‘по 1529 жителей.

Различные поместья, входящие в состав поиходских обществ, должны образовать каждое отдельный участок, имеющий своего старосту; но каждый участок должен заключать в себе не менее 0 душ.

Князь Черкасский полагает, что устройство крестьянского быта «должно совершиться в двух главных моментах: во-первых, должен быть определен точный и неизменный оброк и крестья- нину должно быть предоставлено принятием на себя исправного платежа этого оброка избавиться навсегда от барщины; во-вто- рых, оброк должен быть капитализирован и крестьянину должно быть дозволено вполне откупиться от него, выкупив при этом занимаемую им землю в полную собственность. Этим двум перио- дам должны, само собою разумеется, соответствовать и некото- рые особые формы сельского управления». На этом основании автор полагает участкового старосту назначать от помещика, пока крестьяне будут на барщине, и лишь по переходе крестьян на

8:0 [850] оброк допустить назначение старосты по выбору их. Участковому старосте автор полагает предоставить право наказывать крестьян за проступки 18-ю ударами розог независимо от наказания, какое может быть присуждено за тот же проступок. Мы даже не понимаем необходимости и справедливости вовсе предостав- лять участковому старосте право произвольного телесного нака- зания, тем более что в барщинных имениях староста этот по смыслу предположения князя Черкасского будет нечто более как господский приказчик. Отдавая полную справедливость предположению князя Черкасского относительно предоставления крестьянам права сперва переходить с барщины на постоянный, определенный законом оброк, а потом выкупать свои земли по- средством капитализации этого оброка, мы не можем, однако, не заметить, что в проекте автора слишком мало обеспечивается благосостояние и самостоятельность крестьян на то время, пока они будут еще оставаться на барщине. Если участкового старосту будет назначать помещик, то староста этот не может считаться мирским начальником. Конечно, помещик должен иметь право назначать для управления хозяйственною частью своего имения, для надзора за барщинными работами приказчика, которого можно назвать хотя и старостою, но обязанность этого старосты, поставленного для охранения собственно помещичьих интересов, должна, по нашему мнению, быть чисто хозяйственная, а не поли- цейская, и ему никак не должно быть предоставлено право сечь крестьян без суда. Нерадивых и неисправных крестьян он должен представлять в мирской или приходский суд.

Но князь Черкасский не довольствуется предоставлением по- мещику права назначать участкового старосту; он говорит, что, покуда крестьяне будут состоять еще на барщине, приходский старшина и его помощник должны быть назначаемы от поме- щика, а если в приходе несколько помещиков, то самым крупным из них. С переходом же крестьян на оброк староста и помощники его избираются мировым судьею. Этим предположением до пере- хода крестьян на оброк исключается всякая возможность учреж- дения хоть сколько-нибудь самостоятельного мирского управ- ления; а скоро ли барщинные крестьяне, оставаясь под гнетом зависимости, близкой к крепостному состоянию, будут в состоя- нии перейти с барщины на оброк?

Приходский суд, по мнению князя Черкасского, должен со- стоять из шести или более стариксв. Производство должно быть словесное и гласное. Суд этот может решать дела по спорам до 15 руб. серебром и о краже до 10 руб. серебром и может налагать штрафы до 3 руб. серебром и телесное наказание до 50 уда- ров розгами. Приходский суд должен быть подчинен мировому судье.

Крестьянские мирские сходы должны ‘быть двоякого рода: «во-первых, общий сход стариков: а) для ежегодного избрания

54* 851 [851] должностных лиц по приходскому сельскому обществу и для неочередного замещения тех из них, которые отрешены высшим начальством или выбыли за смертию или иною какою-либо достаточною причиною; Б) для принятия мер ко взысканию не- дсимок в сборах денежных и хлебных; с) для раскладки недоимок на все общество и для предоставления мировому судье, или для изъявления согласия на его предложение об отдаче в рекруты, или для предоставления в распоряжение правительства неиспра- вимых и злостных недоимщиков; 4) для назначения опекунов к сиротам; е) для определения нуждающимся вспомоществования из мирского магазина и для назначения меры вспомоществования. Во-вторых, общий народный приходский сход, в коем должны иметь право участвовать все без исключения совершеннолетние домохозяева, кроме оглашенных за какие-либо особенные вины. Ведомству его исключительно должно принадлежать лишь не- сколько дел самого всеобщего интереса или для разрешения кото- рых важно нравственное ручательство возможно большей мест- ной гласности. Сюда относятся: а) ежегодная поверка денежных отчетов, представляемых приходским старшиною; Ъ) раздел общественных земель, накладка и снятие тягол; с) раскладка подати, повинностей и сборов; 4) прием в сельское общество и увольнение из оного; е) лишение вследствие предложения при- ходского старшины, приходского суда или мирового судьи кого- либо из домохозяев права участия в общем ‘приходском сходе или кого-либо из стариков права заседания в приходском суде; К) рассмотрение и назначение очередных рекрутских очередей сообразно местному обычаю; 8) наконец, изъявление согласия на предложение приходского старшины, схода стариков или миро- вого судьи касательно удаления ‘из общества предоставлени- ем в распоряжение правительства или неочередной отдачею в рекруты (кроме как по делзм о недоимке, подлежащим особен- ному течению) члена общества, не ‘могущего быть в нем терпи- мым».

Помещикам князь Черкасский полагает предоставить право домашнего наказания над дворовыми людьми до 18 ударов роз- гами.

В заключение князь Черкасский доказывает, что нет надоб- ности учреждать высшую инстанцию мирского управления под названием волости; очевидно, что если учредить, по проекту автора, приходские общества, то волости составили бы уже лиш- нюю инстанцию.

Предоставляем читателям сравнить сущность предположений князя Черкасского с мыслями г. Голубцова. Затем возвратимся к № 8 «Сельского благоустройства».

В статье «О свободном труде» г. Гордеенко сперва раз- бирается настоящая стоимость барщинной работы и доказы- вается, что работа эта обходится помещику вовсе не так дешево,

8:2 [852] как иные полагают, и что обработка земли наймом в Западной Европе несравненно выгоднее, чем обработка у нас бесплатными рабочими. Далее говорится о трудности достать у нас исправных вольнонаемных работников. Вывод из всего этого автор делает следующий:

«Если дать крестьянину излишек земли, он делается поме- щиком, а помещик без рабочих рук сам должен работать. И так каждый будет сидеть не на своем месте».

«Надел земли не составляет еще главного условия для буду- щего устройства».

«Крестьянину существенно нужно, чтобы он мог приобретать для себя, чтобы труд его был свободен. Русский крестьянин не останется без работы и плата сго — довольно порядочная в сравнении с платою работникам в других государствах».

«Для помещика еще мало потери, если он более или, менее земли уступит в пользу крестьян. (Существенно ему нужно иметь под рукою верных, усердных, трудолюбивых рабочих, чтобы цены были постоянны, чтобы всякие сделки выполнялись честно, чтобы он не был запутан в тяжбы, чтобы собственность его была обеспечена от всяких посягательств, и какою бы ценою труда ни приобрел эти драгоценные права, он не останется в убытке».

Чтобы достигнуть всего этого (прибавим мы от себя, хотя мы, признаться, не совсем убеждены, к этому ли именно конеч- ному выводу хотел привести нас г. Гордеенко вышеприведенными афоризмами), самым верным и лучшим средством может слу- жить предоставление крестьянам прочной оседлости и достаточ- ной для обеспечения их быта поземельной собственности. Кре- стьяне свободные собственники будут всегда для помещика самыми мирными соседями, самыми усердными рабочими в сво- бодное от обработки собственных полей время. А времени этого У них будет довольно, потому что у них останутся свободными те три дня в неделю, которые они проводят на барщине; уж, ко- нечно, всякий дельный крестьянин предпочтет постоянную и вер- ную заработку у соседнего помещика неверным барышам на сто- роне. Не будь у крестьян прочной оседлости, они станут бродить из губернии в губернию и искать высоких рабочих цен; тогда трудно будет ожидать постоянства в размере рабочей платы и добросовестности со стороны работников.

Статья князя Черкасского «О биржевом курсе закладных листов в Германии» заключает в себе весьма занимательные дан- ные об успешном действии в разных государствах земских банков.

Учреждения поземельного кредита разделяются на два глав- ные рода: во-первых, учреждения, все выгоды которых обра- шаются в пользу землевладельцев, которые взаимно друг за друга ручаются и образуют из самих себя поземельный банк,

853 [853] выдающий им же закладные письма на половину или на две трети стоимости закладываемых ими имений, и, во-вторых, учреждения, основанные столько же для выгод капиталистов, ссужающих свои капиталы (а иногда и правительства, ссудившего капитал), сколько и для выгоды помещиков. В Пруссии существует шесть разновременно основанных обществ земского кредита. Все они принадлежат к учреждениям первого из указанных выше разря- дов. Учреждения эти не вдруг получили правильное, основатель- ное устройство; прежние уставы банков были иногда крайне для них стеснительны; например, должники банка не могли погашать долга постепенными взносами, а должны были уплатить его ра- зом; кредиторы имели право требовать уплаты должной банком суммы в шестимесячный срок; банк же, напротив, не имел права заставить кредитора принять по принадлежащему ему обяза- тельству уплату а| рам. Недостатки в уставах банков исправлены лишь в тридцатых годах. Между тем даже ранее этого времени и несмотря на неудобства, вытекавшие из самого устройства бан- ков, кредит их был весьма значителен; это ясно доказывается тем, что они имели возможность понизить платимые ими про- центы в 1776 году < 6% на 4?/з, в 1788 до 4% ик 1839 году до 3'/2%.

Приложенные к статье князя Черкасского весьма любопытные таблицы о биржевой цене прусских закладных писем в разные годы доказывают, что ни голодные 1846 и 1847 годы, ни даже страшный для Западной Европы кризис 1848 года не в силах были значительно поколебать поземельный прусский кредит. В заключение выпишем приводимый князем Черкасским отзыв Жоссо о выгодах земских банков: «Облигации этих обществ, — говорит он, — имеют почти всегда однообразную ценность и не следуют за колебаниями государственного долга. На них мало действует упадок, которому подчас подвергается последний вслед- ствие политических событий, — ажнотаж имеет на них мало влия- ния... Ни одному из правительств, заблагорассудивших принять некоторые меры к поощрению возникающих такого рода обществ, не пришлось от этого пострадать, а государственное ручатель- ство оставалось всегда в сущности гарантиею лишь нравственною, ибо никогда не вовлекало правительство в убытки». Далее Жоссо говорит о несправедливом пренебрежении банкиров к операциям земских банков. Что не все банкиры разделяют такое предубеж- дение, это доказывается напечатанным недавно в «[е Мог4» проектом банкиров Френкеля и Гомберга об устройстве земских банков в Россин.

Нам остается повторить желание, выраженное в примеча- нии к статье князя Черкасского почтенным ‘издателем «Сельского благоустройства», чтобы на статью эту обратили внимание лица, занимающиеся высшими финансовыми соображениями

оссии,

#4 [854] В 9-м № «Сельского благоустройства» кроме разобранной зами выше статьи князя Черкасского об устройстве сельского управления помещены, между прочим, следующие статьи:

«Мнение о способах к улучшению быта помещичьих крестьян Харьковскозо уезда».

Неизвестный автор предлагает наделить крестьян землею на тягло до 1'/2 десятин пахотной земли в каждом поле, Мз деся- тины сенокоса, '/з десятины под усадьбу и огород; всего, следо- вательно, 5'/4 десятин на тягло, и за это требовать двух- дневной барщинской работы от крестьянской семьи, то есть от работника тяглового, работницы и подростка, или оброк в 28 руб. серебром. Эту оценку автор основывает на вычислении поземель- ного дохода с отведенной каждому тяглу земли.

«Беседа о злавных основаниях улучшения быта помещичьих крестьян» г. Вишневского. Г. издатель «Сельского благоустрой- ства» в примечании к статье счел нужным объяснить, что он пе- чатает эту беседу потому, что всем мнениям он обещал простор в своем журнале.

Мы не видим необходимости входить в подробный разбор подобной статьи; для указания характера и направления ее до- статочно сказать, что автор силится доказать преимущество бар- щины перед оброком!

«О поземельном кредите в Царстве Польском».

В 9-м № «Сельского благоустройства» помещено только на- чало этой весьма занимательной и полезной статьи. Автор гово- рит сперва о важности поземельного кредита и доказывает, что для правильного устройства его необходимы меры двоякого рода:

1. гарантия, внушающая заимодавцам доверие к прочности обес- печения долга, — гарантия эта предоставляется ипотечными за- конами, — и 2) учрежденче кредитных установлений, сообразных с нуждами сельского хозяйства. Затем автор представляет крат- кое, последовательное и ясное изложение ипотечных законов Царства Польского.

Ипотека означает обеспечение долга каким-либо определен- ным имуществом, а не личностью должника; потому долг взыски- вается со всего имения, которым он был обеспечен, хотя бы име- ние было перепродано прежним владельцем или даже раздроб- лено по наследству. Разница ипотеки от заклада заключается в том, что заимодавец получает по закладу имущество должника в свое владение; для действительности же ипотеки требуется лишь, чтобы долг был заявлен и внесен в особую книгу, затем имение остается в полном распоряжении должника и может им быть продано третьему лицу, на которого переходит лежащий на имении долг. Ипотечные долги обеспечиваются заложенным имуществом в порядке внесения ипотек в долговую книгу, то есть в случае несостоятельности должника и продажи имущества из вырученной суммы сперва удовлетворяется сполна тот из

855 [855] кредиторов, долг которого записан ранее, потом второй, третий ит. д., и вырученная сумма не разверстывается поровну между всеми кредиторами, как это делается у нас. Это и составляет главное обеспечение вещественного кредита и главное преиму- щество ипотечной системы перед нашим способом удовлетворения кредиторов.

При существовании ипотек всякий, желающий дать деньги взаймы под залог имущества, может справиться по ипотечной книге о ценности имущества должника и лежащих уже на нем долгах; он верит ему ровно настолько, насколько считает иму- щество достаточным для обеспечения долга и уверен, что по- следующие долги, сделанные под залог того же имущества, не ослабят этой гарантии. У нас совсем другое. Во-первых, затруд- нительно определить с точностью стоимость закладываемого иму- щества и узнать, заложено ли оно и во сколько именно. Но по- ложим, что заимодавец удостоверился бы, что имение, под залог которого у него просят 50000, стоит не менее ста тысяч и что оно не состоит под запрещением и никому не заложено. Разве он этим вполне обеспечен? Разве кто мешает должнику это же имение заложить потом другому или даже выдать безденежную па него закладную в 150 000? В ‘таком случае при продаже име- ния с публичного торга за 100 000 первый кредитор получит только 50 коп. на рубль. Неудивительно после этого, что кредит может быть основан у нас лишь на личном доверии к должнику и что при недостатке доверия требуют огромных процентов за риск.

В Польше начало первенства в вещественном обеспечении было признано еще конституциею 1588 года. В 1808 году вве- дены там французские ипотечные законы, которые изменены в 1818 году и окончательно дополнены и усовершенствованы по- становлениями 1825 и 1830 годов.

Основанием ипотечных прав служат ипотечные книзи. Книги эти разделяются на две части: первая представляет вкратце содержание всех прав и обязательств, обеспеченных имуществом, и составляет собственно то, что называется ипотечною книгою-

Она состоит из четырех отделов: первый заключает в себе опись недвижимых имуществ; второй — названия владельцев; здесь отмечаются перемены владельцев. при переходе имения по наследству или при продаже; в третьем отделе отмечаются все лежащие на имении постоянные обязательства или ограничения в праве собственности, как то: право выкупа, запрещение отчуж- дать имение или отдавать его в залог, право сторонних лиц на пользование в имении известными угодьями и т. п.; в четвертом отделе указываются лежащие на имении долговые обязательства.

Вторая часть ипотечной книги назначена для внесения всех договоров или актов, которыми устанавливаются права, обеспе- ченные ипотечным порядком. Ведение ипотечных книг и произ- водство дел по ипотекам поручено членам мировых Или окруж“

8:6 [856] ных судов под ведомством ипотечного отделения, состоящего при каждом губернском гражданском трибунале. Споры по ипо- текарным делам решаются в определениях этих большинством голосов членов и оттуда переходят по апелляции в апелляцион- ный суд Царства Польского и, наконец, в правительствующий сенат,

С нетерпением ожидаем продолжения статьи этой, где мы на- деемся найти полезные сведения о земских кредитных учрежде- ниях Царства Польского.

статье под названием «Крестьянский вопрос не с одной по- мещичьей точки зрения» т. Рачинский излагает разные разго- воры помещика с крестьянами и представляет сцены довольно натуральные и близкие к характеру русского человека.

Из разговоров этих азтор выводит между прочим следующие заключения:

«Оказывается, что у крестьян есть понятия, в чем некоторые доселе сомневались» (надеемся, весьма немногие и притом такие, у которых у самих не было никаких понятий © крестьянах). «Крестьяне опасаются, что за переходное время иные помещики поспешат взять с них все возможное и к наступлению личной для них свободы крестьяне увидят себя попрежнему связанными; только связь эта может принять вид совершенно безнравствен- ный». Грустно это слышать; но можно еще, кажется, надеяться, что дворянские комитеты и правительство устансвят такие пра- вила, при которых подобные злоупотребления сделались бы не- возможными.

Обозрев таким образом последние три номера «Сельского благоустройства», мы оставляем до другого времени разбор ста- тей по крестьянскому вопросу, помещенных в других журналах; но мы хотим теперь же сказать несколько слов в ответ на за- метку, сделанную г. Протасьевым в 10-м номере «Журнала землевладельцев» против разбора в июльской книжке «Совре- менника» его статьи под заглавием «Приложение к настоящей системе хозяйства вольнонаемного труда». Г. Протасьев обви- няет нас в том, будто мы перетолковали его статью, приписав ему мысль, которой он не имел.

В разборе статьи г. Протасьева мы говорили о расчете ав- тора, по которому ему придется с уничтожением обязательного труда потерять часть своих доходов, потому что ему нужно бу- дет содержать вольнонаемную прислугу вместо дворовых людей, покупать провизию и сено, рубить и привозить на свой счет дрова и т. п., что составит в год расход до 1200 руб.; мы ска- зали, что сумма эта, по мнению г. Протасьева, должна быть заменена процентами с соответственного капитала за отходящие от помещика собственность и рабочую силу, хотя выведенный им

81 [857] расчет расходов на удовлетворение потребностей не может слу- жить нормой для определения выкупного капитала по имениям вообще, потому что размер потребностей не может быть про- порционален количеству душ. Наконец мы выразили наше мне- ние, что если бы и следовало допустить личный выкуп, и тогда цена выкупа должна бы соразмеряться с местной вольнонаемной платой, с средствами и выгодами крестьян, а уж никак не с потребностями помещика.

Г. Протасьев в своей заметке вовсе не опровергает нашего мнения, а, напротив, соглашается < ним, говоря, что в после-. дующих статьях, сообщенных им в «Журнал землевладельцев», вопрос о мере вознаграждения помещиков разрешается именно этим путем *. Но, не желая сказать, что в последующих статьях своих он сам изменил прежний свой взгляд на вепрос о выкупе, и через то признать ошибочность прежнего своего взгляда, г. Протасьев вовсе отрекается от мысли, которую мы будто бы приписали ему «по непростительной оплошности», исказив его расчет и «упустив из виду, а может быть и с намерением скрыв», что все его расчеты сделаны собственно для него и для его име- ния и что он вовсе не думал представлять их в виде проекта «О способе вознаграждения помещиков вообще».

Не принимая к сердцу резких выражений г. Протасьева, мы считаем, однако, обвинение нас в злонамеренном искажении мысли его довольно важным, чтобы постараться оправдаться в этом перед публикой.

Лучшим опразданием могут служить нам подлинные слова самого г. Протасьева. Потому мы выпишем здесь буквально те места из статьи его, на которых преимущественно основаны наши замечания. В статье этой на странице 56-й № 3-го «Журнала землевладельцев» г. Протасьев говорит:

«Помещики всегда найдут возможность отдать внаймы всю свою землю. Рассчитывая, что, за исключением усадебной земли, у меня будет с лишком 1 100 десятин и что я отдаю ее внаймы по существующей ныне цене, не выше кругом как по 3 руб. серебром за десятину, ежегодного дохода получу 3 300 руб. серебром.

С первого взгляда кажется, что при новых обстоятельствах я буду иметь в год 300 руб. серебром лишних против нынешнего, но это потому, что я не упомянул еще о тех выгодах, получаемых с имения кроме чистого дохода, которые прекратятся по уничто- жении крепостного права и по отдаче полевой и мировой земли внаймы.

При настоящих обстоятельствах имение доставляет:

1. Прислугу и людей, необходимых для разных домашних и хозяйственных должностей. К разряду этому принадлежат:

• О последующих статьях г, Протасьева мы говорили з 10-м № «Совре. менника»,

858 [858] лакеи, горничные, повара, кухарки, садовники, караульные при доме, ключники, столяры, кузнецы, садовники, прачки, кучера, огородники и т. п.

В число людей, необходимых при имении, не включаю скотни- ков, скотниц, овчаров, птичниц, ткачей и т. п., так как жалованье и содержание этих лиц должно окупаться доходами от заведы- ваемых ими частей.

2. Содержание на всех должностных людей и часть одежды и обуви.

3. Содержание на необходимое при доме число лошадей, скота и птицы, без которых обойтись нельзя.

4. Привоз около 200 саж. дров, доставляемых ежегодно кре- стьянами за 9—10 верст на отопление дома, флигелей, дворовых изб, прачечной и иных зданий; также подвоз материалов, необ- ходимых для ремонта строений и поправку их».

Высчитав подробно расходы по указанным четырем статьям, г. Протасьев говорит далее:

«Следовательно, при новых отношениях помещиков к кре- стьянам, не упоминая уже о прихотях, которые каждый из нас может иметь или не иметь ‘по произволу, собственно на удов- летворение разумных и необходимых потребностей представятся расходы, достигающие, по моему мнению, до следующей суммы:

На жалованье, продовольствие, одежду и обувь на-

емных людей по разчым частям домашнего хозяй-

ства в числе 16 человек ось... 864 ре. На содежание 6 лошадей, 5 коров и 200 штук до-

машчей птицы, для которых придется покупать

Хм еее нее 340—

За привоз дров, материалов для ремонта строений

и за поправку их. еее тьньньн. 300— Всего будет расхода... 1501 —

Выше показано, что, отдав поля и луга внаймы кругом по 3 руб. серебром десятину, я получу против настоящего дохода 300 руб. серебром лишних, значит действительных расходов, которые теперь не существуют, так как они заменяются произ- ведениями земли и крепостным трудом, ляжет 1200 руб. се- ребром.

Показанная здесь сумма в 1200 руб. серебром должна быть заменена процентами с капитала, который значится за отходящие от помещика недвижимую собственность и рабочую силу.

Конечно, выведенный мной расчет расходов на удовлетворе- ние потребностей не может служить нормой для определения выкупного капитала по имениям вообще, потому что размер потребностей не может быть пропорционален количеству душ; так, например, владельцу имения в 2000 душ, следовательно

859 [859] вдесятеро большего, чем мое, не потребно же 160 человек при- слуги, 50 лошадей для разъездов и т. п.

Я привел этот расчет в виде примера, а не для сравнения с ним других имений, из которых каждое может иметь свою осо- бенность; может быть, комитеты, обсуждая норму выкупа, при- знают нужным разделить имения на разряды, тем более, что здесь в особенности пострадают мелкопоместные дворяне, когда лишатся рабочей силы и иных выгод, проистекающих из крепо- стного права».

Пусть беспристрастные читатели, сличив эти строки с нашим выводом, сами решат, имели ли мы право заключить из слов г. Протасьева, что он полагает соразмерить цену личного выкупа крестьян с потребностями помещика; могли ли мы угадать, что г. Протасьев вовсе не думал представлять свой расчет в виде про- екта о способе выкупа вообще и сделал его собственно для себя, когда он говорил, напротив, в своей статье об изменении размера потребностей помешика, судя по величине имений, и о том, что комитеты могут признать нужным, обсуждая норму выкупа, раз- делить имения на разряды; одним словом, мы предоставляем чи- тателям решить: мы ли «по непростительной оплошности» пере- толковали статью г. Протасьева, или сам автор до того теперь удалился от высказанного им прежде мнения, что не только от него отрекается, но даже вовсе забыл о нем?

Г. Протасьев укоряет нас еще в том, будто мы «косвенно обвиняем г. издателя «Журнала землевладельцев» за намере- ние допускать в свой журнал самые противоположные мнения». Затем г. Протасьев намекает на людей, принадлежащих к какой- то партии, и на «желания, несвойственные благомыслящим людям».

Мы не обвиняли ни прямо, ни косвенно г. издателя «Журнала землевладельцев» за намерение допускать в свой журнал проти- воположные мнения; мы только указали, что он обещал это де- лать и исполнил свое обещание. Мы вовсе не желали бы, чтобы г. издатель отказывался вовсе помещать статьи, несогласные с здравыми и благонамеренными началами устройства крествян- ского быта, потому что мы убеждены, что ложные понятия скорее потеряют всякий вес, будучи гласно высказаны и затем печатно опровергнуты, нежели если понятия эти будут передаваться в частных разговорах и рукописях, так как в последнем случае они могут избежать приговора общественного мнения и увлекать лю- дей даже добросовестных, но мало знакомых с предметом. Нам кажется, однако, желательным, чтобы г. издатель «Журнала землевладельцев», следуя в этом примеру г. издателя «Сельского благоустройства», — взял на себя труд делать некоторые заме- чания против помещаемых им статей, несогласных с его убежде- ниями, и слагал бы с себя ответственность за выраженные в ‘подобных статьях понятия,

860 [860] Не знаем, на какие партии и на какие желания намекает г. Протасьев. Неужели он называет партиею весь разряд людей, искренно желающих справедливого разрешения крепостного во- проса, без убытка по возможности для помещиков, но и без отягощения для крестьян? Неужели не следует всем благомысля- щим людям желать действительного, а не мнимого улучшения быта помещичьих крестьян и прочного обеспечения их в сред- ствах к существованию? Г. Протасьев не мог иметь в виду этого нашего желания. Может быть, он хотел тонким образом на- мекнуть, что мы желали придать ему чуждую мысль, чтобы иметь удовольствие ее опровергнуть. Против такого странного предпо- ложения и оправдываться нечего. Мы искренно желаем избегать всяких личностей; мы восставали против вывода, который можно было сделать из статьи Г. Протасьева и который мы считали вредным, а вовсе не желали затронуть самолюбие автора. И в настоящем возражении нашем мы старались избежать всяких резких выражений, всяких колких намеков, на которые так щедр Г. Протасьев в своей заметке. Мы убеждены, что колкости и наме- ки ровно ничего не доказывают и непозволительны в серьезном де- ле. Несправедливые же намеки вредят тому лишь, кто их себе доз- воляет.

УСТРОИСТВО БЫТА ПОМЕЩИЧЬИХ КРЕСТЬЯН БИБЛИОГРАФИЯ ЖУРНАЛЬНЫХ СТАТЕЙ ПО КРЕСТЬЯНСКОМУ ВОПРОСУ

«Мурнал землевладельцев», Л 7

Статья г. И. Капниста: «Несколько данных, на основании ко- торых можно улучшить положение крестьян в Южной России». Автор начинает ссылкою на статьи Свода законов, на основании которых в каждом помещичьем имении должно быть земли не ме- нее четырех с половиной десятин на ревизскую душу, а крестья- не обязаны работать на помещика три дня в неделю, половину всего рабочего времени. Из этого г. Капнист выводит, что нор- мальный надел крестьян землею по смыслу законов составляет 2'/1 десятины на душу, что, однакоже, вовсе не следует из при- водимых им статей, потому что в имениях, заключающих в себе шипит допускаемого по закону количества земли, часть тягол обыкновенно сажалась на оброк, а, следовательно, господское хо- зяйство устраивалось не по полному числу тягол, а в гораздо меньшем размере и занимало менее половины земли. Затем, пола- гая тяглое семейство в три души, автор считает, что каждое се- мейство будет иметь 63/4 десятин, которые распределятся следую- щим образом: 3/4 десятины под усадьбою и огородом, 3 десятины под посевом хлеба (следовательно, по 1! десятины в поле; не маловато ли это: по 11/2 ‘десятины в поле на продовольствие целой

861 [861] семьи из 3 душ мужского пола, то есть 6 душ обоего пола?), 11/2 десятины под сенокосом и полторы под паром. Относительно тех ‘имений, в которых вся земля составляет менее 4 десятин на душу или где за выделом этой пропорции осталось бы слишком мало земли для помещика, автор полагает, что владельцам сле- дует обратиться к государю императору со всеподданнейшей просьбой о дозволении излишним крестьянам переселиться на пустопорожние казенные земли или на земли других владельцев. (Не легче ли помещику, если он имеет охоту заниматься непре- менно сельским хозяйством, купить себе землю на те деньги, ко- торые он получит за отданную крестьянам землю? Ведь ему рас- чет один и тот [же] — остаться при прежних 100 десятинах, стоя- щих по 50 руб., или, получив за них деньги, купить 100 десятин по 50 руб. в другой даче. Он тут не теряет ничего, а для крестьяя переселение — очень убыточное дело. Но об этом после.) За каждую десятину отведенной крестьянскому обществу земли оно должно поставлять одного рабочего на 30 дней по урочному по- ложению с разделением их на четыре времени года, считая рабо- чий день женщин и мальчиков до восемнадцати лет в половину против дня взрослого мужчины и с предоставлением крестьянам отбывать рабочие дни по произволу натурой ‘или деньгами. (По- чему же 30 рабочих дней за десятину, почему не 50, или, вернее сказать, почему не 15 или не 12? Этого мы ‘не видим, а видим только — но и об этом после.) Подати и земские сборы должны быть раскладываемы че подушно, а по рабочим силам (40 про- центов всего лежащего на обществе оклада) ‘и по имуществу (остальные 60 процентов), облагая податью силы всех крестьян от 14 до 60-летнего возраста, а податью с имущества всех без исключения пропорционально количеству земли, которой онн владеют. Помещикам автор полагает предоставить право самим обрабатывать свою землю или отдавать ее в арендное содержание вместе с следующими от крестьян днями по контрактам, утвер- ждаемым уездным комитетом и ‘под наблюдением его. Мы по- лагали бы, что уже довольно и того, если барщина останется принадлежностью самого помещика, — обязательный труд не та- кая вещь, чтобы его можно было передавать по контрактам из рук в руки да еще арендатору. Если остается обязательный труд, помещик остается не просто собственником земли, а попрежнему лицом, которому правительство вверило известную степень вла- сти над людьми. Известно, что гражданское право не допускает власть над людьми, то есть обязанность, вверяемую правитель- ством, передавать по контрактам из рук в руки.

Затем автор делает расчет доходов, которые наделенное по принятой им норме семейство может получать с своей земли, и исчисляет, что с трех десятин, полагая 15 коп. с каждой умоло- том по четыре меры или по четыре пуда зерна, получится 45 коп., или 180 пудов, из которых на годовое продовольствие потре-

862 [862] буется 140 пудов, а остальные 40 мотут быть проданы и принесут 8 руб. серебром, сумму, достаточную для уплаты лежащих на се- мействе податей; притом получится соломы достаточно для про- кормления трех штук крупного скота и шести овец. За отведен- ную семейству землю оно обязано дать помещику около 200 муж- ских рабочих дней, а так как хозяин имеет в год 300 дней, жена его, считая ее работу в половину против мужской, 150, и осталь- ные члены семейства, которых полагается примерно четыре, при- нимая их день за /4 дня, еще 300, всего 720, для обработки же собственной земли достаточно 200 дней, то остается 350 дней, в которые посредством посторонних заработков могут быть приоб- ретены средства, достаточные на одежду, обувь и прочие крестьян- ские надобности.

Помещик, имеющий 450 десятин земли, на которых поселены 100 душ крестьян, употребляя из числа следующих ему от кре- стьян 7750 рабочих дней только 3 948, по расчету автора может продавать хлеба примерно на 1209 руб. 60 коп., шерсти и овец на 500 руб. и сверх того получать за остальные 2802 дня пэ 10 коп. серебром за день, что составит всего дохода с имения 1989 руб. 80 коп.

В расчетах г. Капниста прежде всего поражает нас огромное количество барщинного труда, которое он считает возможным по- ложить на крестьян за отводимую в пользование их землю: по су- ществовавшему при крепостном состоянии порядку помещик не имел права требовать более 150 ‘или даже 140 мужских и столько же женских рабочих дней с тягла, а на практике получал обыкно- венно значительно меньше, каким бы количеством земли кре- стьяне ни владели; и этот размер работы ныне почти всеми при- знается преувеличенным и превышающим ценность отдазаемых крестьянам земель, так что общее мнение требует уменьшения рабочих дней по крайней мере до двух в неделю. Между тем г. Капнист полагает еще большее число мужских дней, примерно до 200 с тягла; правда, что он зато вовсе не предполагает женских рабочих дней, которые, следовательно, ‘могут отчасти заменять со- бой мужской труд, но, считаясь в половину против мужского дня, весьма мало облегчат отбывание наложенной на семейство бар- щины, так что хозяин, чтобы уменьшить число своих барщинных дней хотя пятьюдесятью, до прежнего размера, должен послать на тосподскую работу свою жену на 100 дней. Притом самое назна- чение земли не по тяглам, а по душам, и рабочих дней по количе- ству земли требует усвоения крестьянами общинного понятия до крайних его последствий, так как барщинные дни должны будут отбываться по особому сделанному внутри самой общины рас- пределению, совершенно независимо от количества отведенной каждому семейству земли; иначе крестьянин, имеющий много де- тей и получивший по числу их самый большой участок, отбывал бы столько барщинных дней, что ведение собственного хозяйства

863 [863] и прокормление семьи сделались бы для него невозможными. Про- исходящая от этого сложность расчетов необходимо должна производить частые споры и несогласия между крестьянами. Что же касается до самого размера, в котором их должно наде- лить землей, то, по нашему мнению, едва ли не лучше всего былэ бы, не принимая никакой общей нормы, оставить надел в том виде, в каком он был сделан тогда, когда интересы крестьян были ближе связаны с выгодами владельца.

Замечательна еще обыкновенно дешевая оценка крестьянского труда, по 10 коп. за мужской рабочий день, без различия работы пешей или на волах. Весьма сомнительно, чтобы в Полтавской губернии существовала такая средняя цена, между тем как в по- граничных с ней уездах Харьковской (ст. г. Данилевского в том же нумере «Харьковский поселянин в настоящее время») летний мужской день стоит от 20 до 30 коп. сер., а зимний — от 10 до 20.

Что касается до предположения г. Капниста о переселении не- которых из крестьян малоземельных имений на казенные земли других владельцев, то оно, с одной стороны, нарушило бы общий. порядок оставления крестьян на тех же местах, а с другой сто- роны, при отводе им, конечно на общих правах государственных крестьян, земель из казенных дач, могло бы подать повод к не- удовольствию тем, которые остались бы на землях помещика с обязанностью так или иначе выкупить усадьбы и отбывать бар- щину. Проще было бы в подобных имениях или оставить весьма незначительную по количеству остающейся земли господскую за-- пашку, или даже разделить всю землю крестьянам с обложением их соответственным оброком.

Эту статью мы потому разобрали так подробно, что хотя и не- возможно согласиться с основными положениями автора ее, но она заключает довольно полное и со всех сторон обработанное пред- положение о будущем устройстве поземельных отношений.

Статья г. Николая Чарыкова «Об улучшении быта поме- щичьих крестьян в Пензенской губернии» заключает в себе много жалоб на леность крестьян и расположение их к нищенству, ко- торым многие из них, по удостоверению автора, занимаются систе- матически: нанимают для прошения милостыни мальчиков, с ко- торыми отправляются в более или менее далекие путешествия, и возвращаются с несколькими сотнями рублей. Какие странные люди! Имеют расположение к нищенству! Не имеют ли они также расположения к голоду, холоду или к лежанию больными? Пред- положение г. Чарыкова о будущем устройстве крестьян заклю- чается в том, чтобы им для образования оседлости дать, конечно с выкупом через какое-либо кредитное учреждение или банк, усадьбы и по возможности выгон ‘и сверх того по десятине на душу полевой земли с тем, чтобы они за нее работали на поме- щика 1/2 дня в неделю и обрабатывали ее миром для уплаты госу-

864 [864] дарственных податей, процентов за выкуп и образования капи- тала. Этот оборот автор рассчитывает таким образом. Полагая на 100 душ 100 десятин пашни в трех полях, на каждом поле будет ЗЗ\з дес.; при хорошей обработке уродится сверх семян ржи 6 чет- вертей и овса 10 четв. на десятине, итого 200 четв. ржи и 330 четв. овса; из этого количества в первые три года следует исключать для образования хлебного мирского запаса по четверти ржи и овса на душу; поступит в продажу ржи 100 четв. по 2 руб. сео. и овса 233 по 1 руб., всего на 433 руб. На уплату податей потребуется 200 руб. сер. и столько же ‘на проценты и погашение долга в кредитное место, уплатившее за выкуп усадеб; останется, таким образом, в первые три года 100 руб. сер., а затем в следую- щие 9 лет к окончанию переходного времени за вычетом ежегод- ного расхода по 400 руб. составится капитала с нарастающими на него процентами 4 368 руб. 76 коп. сер. — сумма, достаточная на покупку значительного участка земли в собственность общины. Для обработки означенной мирской земли весьма достаточно 11/2 дня в неделю, так что крестьяне имели бы для прокормления себя < семействами посредством наемной работы у помещика или возделывания снятых у него по добровольным условиям земель остальные три дня.

В заключение г. Чарыков говорит, что можно бы было обще- ству дать и более земли, но пришлось бы ему тогда гораздо больше работать на помещика — до трех дней и более; работа, как при- нужденная, исполнялась бы небрежно, возникали бы с обеих сто- рон жалобы, и вследствие того отношения крестьян к помещикам сделались бы враждебными. На это мы можем возразить, что если бы кредитное учреждение, давшее капитал на выкуп усадеб, выкупило и достаточное для прокормления крестьян количество полевой земли, то они, зарабатывая сверх доходов от своей земли, для возделывания которой достаточно бы было половины тягол, довольно значительные по ‘их быту деньги наемной работой у по- мещиков, могли бы посредством мирской запашки или ежегодных взносов в течение известного числа лет погасить долг и тогда без принужденной работы, о которой говорит автор, сделались бы независимыми собственниками отведенной им земли. Вообще же, хотя многие опровергают все проекты, основанные на мирских запашках, тем, что мирские земли будут скупо Удобряться и плохо обрабатываться, а потому не принесут ожидаемых урожаев, — предположения г. Чарыкова ‘можно было бы признать довольно практичными, если бы крестьяне могли понять освобождение с со- хранением барщины. А если необходимо отменить барщину, то, конечно, надобно несколько изменить расчет. Во всяком случае, назначаемый крестьянам размер работы на помещика 11/2 дня в неделю за землю, отведенную в количестве одной десятины на душу, следовательно от 21/2 до 3-х десятин на тягло, нам кажется преувеличенным.

55 Н. Г. Чорчышевский, т. У 865 [865] Статейка помещика Старобельского уезда г. Гаршина заклю- чает ‘в себе развитие одной весьма справедливой мысли, а именно, что если земли, отводимые крестьянам, не будут выкуплены и крестьяне должны будут за них работать на помещика, то лучше вместо определенного оклада работ назначить оброчную плату с предоставлением помещикам и крестьянам по обоюдному соглаше- нию заменять денежную плату работой, отчего эта работа поте- ряет характер принужденного труда.

Статья г. Ильи Никифорова «Об усадьбах» заключает в себе ответы на некоторые вопросы, предложенные в № 1 «Журнала землевладельцев». Так как между этими вопросами большая часть таких, которые общественным мнением уже решены окончательно, то мы обратим внимание. только на один из них, о котором до сих пор происходят нередко горячие споры.

пространстве усадебных земель, которые должны быть от- ведены крестьянам, автор говорит, что, как известно ему на прак- тике, в настоящее время усадьбы средней мерой простираются от 1400 до 1600 сажен и что первая из этих цифр могла бы быть принята за норму. А как в настоящее время многие хозяева, чтобы иметь особое обеспечение в исправной уплате крестьянами податей, прибавляют к каждой усадьбе 1 000 саж. земли, которая за неуплату отбирается, то г. Никифоров предлагает принять эту меру и при переходе крестьян в срочно-обязанное состояние.

Предполагаемый автором размер усадеб, основанный на све- дениях о ныне принятом среднем. пространстве их, нам кажется почти достаточным; что же касается до прирезания к каждой усадьбе добавочного участка, то главное неудобство, по нашему мнению, заключается в том, что если так или иначе выкупятся полевые земли, состоящие в пользовании крестьян и окружающие деревню со всех сторон, то эти мелкие участки, данные им для обеспечения уплаты податей, но принадлежащие собственино по- мещику, будут находиться посреди крестьянской земли и, следэ- вательно, образуют чресполосное владение.

В статье г. Персианова «Оценка вознаграждения за труд кре- стьянина в барщинном имении Тульской губернии» автор делает расчет, по которому оказывается, что крестьянин, наделенный на тягло 6 десятинами полевой земли, 11/2 десятины сенокоса ‘и усадь- бой в !/2 дес., получает примерно валового дохода 71 руб. 20 коп., а за исключением того, что стоит обработка земли по наемным ценам — 29-ти руб. 98-ми коп., остается чистой прибыли 41 руб. 22 коп., следовательно вознаграждение его землей составляет ровно половину действительной ценности его работы. Этот ре- зультат был бы поразителен, если бы из расчета г. Персианова не было видно, что он принял за норму господской запашки 21/4 десят. на тягло в каждом поле; мы не можем не усомниться, чтобы в большей части имений Тульской губернии действительно существовали такие огромные запашки, требующие по самому рас-

866 [866] чету автора 200 мужских и стольких же женских дней, а, по на- шему мнению, едва ли не более, следовательно по меньшей мере 50 мужскими и 50 женскими днями более дозволенного законом.

«Мурнал землевладельцев», № 8

Статья г. Кривцова «Мнение орловского и саратовского поме- щика» заключает в себе мысли автора по поводу некоторых $5 предложений г. министра внутренних дел начальникам губерний об открытии комитетов для улучшения быта крестьян; так, на- пример, по поводу $ 1, в котором сказано: «устройство крестьян должно быть произведено не вдруг, а постепенно, для того кре- стьяне должны быть в переходном состоянии», — автор говорит, что «ни в каком случае не должно допускать крестьян к участию в составлении каких бы то ни было условий, ...так как от столкно- вения интересов по ‘невежеству крестьян могут произойти разные неприятности и беспорядки». Но мы полагали, что по Своду за- конов только те дела считаются правильно веденными, в которых одинаково выслушивались обе стороны, и только те контракты признаются действительными, в которых условия не продикто- заны одной стороной без согласия другой. Относительно нату- ральных повинностей, которыми крестьяне должны быть обло- жены за землю, автор находит, что прежнего порядка трехдневной работы не должно изменять, ни ограничнвать никакими инвента- риями, разве только для т0зо, чтобы поравнять общие интересы, назначить в тягла всех без исключения крестьян и, заведя за- пашку по числу этих новых тягол (которых будет более прежнего по крайней мере в полтора раза), отделить половину земли для помещика с тем, чтобы из каждых двух тягол одно постоянно находилось на барщине, которая, таким образом, составит гораздо ббльшее число рабочих дней, чем могло быть при прежнем по- рядке (заметить должно при этом, что говорит помещик много- земельной губернии Саратовской, где количество пашни большей частью ограничивается только числом рук), и сверх того еще пре- доставить помещику право требовать на 12 дней каждый год все тягла сгоном в уплату долга за усадьбы, который таким образом должен быть платим в течение 12 лет. Предоставляем читателям оценить мысли г. Кривцова.

Статья г. Кичеева «Мысли по крестьянскому делу» заключает в себе почти те же предположения. Автор сверх того признает справедливым обрабатывать господские и крестьянские поля со- обща и урожай делить пополам, а в оброчных имениях меру кре- стьянской повинности предоставить определять помещикам с пра- вом изменять ее при каждой ревизии и с тем, чтобы даже те из крестьян, которые уже выкупили свои усадьбы (выкуп предпола- гается отдельный по семьям), не имели права отказываться от ле-

55* 867 [867] жащих на них повинностей, а за отказ облагались двойным обро- ком. Эти предположения, кроме ограничения права прибавлять оброк временем ревизий, ничем не разнятся от порядка, сущест- вующего при крепостном праве.

Статья г. Бэля «А что сделать с крестьянами нищими?» начи- нается описанием состояния двух имений, доведенных до совер- шенного разорения: одно необдуманными нововведениями, беспо- лезными постройками и т. д., а другое постоянным выжиманием из него крайних возможных выгод всеми средствами, в числе ко- торых была поголовная барщина по пяти дней в неделю с вычетом ненастных дней и наверстанием ‘их в хорошую погоду. От положе- ния самих имений автор переходит к нравственному состоянию крестьян, которые, по его мнению, так унижены и убиты духом, так сроднились со своей нищетой, что не только по бедности своей не имеют никакой возможности выкупить усадьбы или без посто- роннего пособия обзавестись всем нужным для успешного хозяй- ства, но даже и при оказании им помощи не способны употребить ее в пользу без учреждения над ними строжайшей опеки. В пример трудности, которую представляет улучшение состояния подобных крестьян, г. Бэль приводит одно небольшое имение в Московской губернии, которое после нескольких владельцев, разорявших его, наконец ‘досталось благонамеренному человеку: несмотря на не- усыпные труды ‘и значительные пожертвования помещика, едва в десять лет удалось ему несколько улучшить состояние крестьян; а до тех пор все, что он давал им для поправки их хозяйства, пропивалось в Москве. В виде первого шага к улучшению состоя- ния нищих крестьян и вознаграждения их за понесенные сверх законной меры труды автор предлагает стдать им усадьбы без- возмездно.

На это редактор «Журнала землевладельцев» в сделанной им выноске возражает, что хотя, конечно, помещик, посредством зло- употребления крепостного права доведший крестьян своих до ни- щенства, еще весьма немного вознаградит их, если отдаст им усадьбы даром, но сделать такое пожертвование обязательным не- возможно по самой невозможности доказать, что разорение кре- стьян произошло именно от этого злоупотребления, а не от дру- гих причин; относительно же имений, переходивших в разные руки, — доказать, что настоящий владелец расстроил имение, а не один из его предшественников; и если бы даже это было вполне доказано, то как разуверить соседних крестьян, что они не имеют права на такое же снисхождение?

Ответа на это возражение — сознаемся с прискорбием — мы не находим кроме того, который может быть найден в Своде за- конбв, именно в тех статьях, которые говорят о превышении и злоупотреблении власти и о взысканиях за то. Но единственным средством к открытию истины могли бы быть показания сосе- дей: можно ли ожидать от них беспристрастия? Нам кажется, что

868 [868] возможно, потому что было бы оскорбительно для помещиков предполагать в большинстве соседних помещиков расположение давать фальшивые показания; притом о фальшивых показаниях есть статьи в ХУ томе Свода законов. Не забудем также, что и соседние крестьяне также соседи. Притом могут быть свидетелями разные чиновники, купцы и разночинцы; в каждом уезде можно найти множество людей разного звания, хорошо знакомых с бы- том окрестных деревень и хозяйством помещиков. А по закону достаточно показание двух свидетелей. Можно бы также спро- сить: как, — не говоря уже о лицах, спокойно умерших, — при- влечь к ответственности тех, которые, выжав из крестьян послед- ний сок (техническое выражение) и составив иногда таким об- разом значительные капиталы, продали выгодно имения, хотя и за несколько меньшую цену против благоустроенных и наслаж- даются теперь плодом своих праведных трудов? На это в Своде законов также есть правила, которые были бы достаточны для большей части подобных случаев (о вознаграждении лица, по- терпевшего убыток по взысканию с имущества, проданного ему другим и подвергшегося взысканию). А если бы некоторые не- многие из лиц, продавших такие имущества, и могли ускользнуть от взыскания, то эти. исключения не могли бы служить препят- ствием действию общего постановления: нет такого проступка, по которому некоторые виновные не успевали бы укрыться от действия закона. Надобно, впрочем, вообще сознаться, что еще не скоро могут быть излечены все язвы, нанесенные России крепостным состоянием. Но во всяком случае излечение самой глубокой между этими язвами — нравственного унижения кре- стьян, под гнетом нищеты потерявших сознание человеческого достоинства, — должно ожидать от благотворного действия вре- мени и новых, истинно человеческих отношений, в которые они будут поставлены, а не от предполагаемой г. Бэлем опеки, кото- рая в глазах крестьян составила бы продолжение крепостного состояния, в то время как вокруг себя они видели бы других свободными. В высокой степени желательно было бы, чтобы нашлось средство подкрепить этих несчастных на пути к нсправ- лению только действительным, хорошо рассчитанным пособием, а не опекой — да и кому поручить эту опеку? Лучше предоставить их собственным силам, предполагая, конечно, что им была бы дана в ссуду с рассрочкой на известное число лет сумма, нужная на выкуп усадеб и необходимого количества полевой земли, так как мы и вообще считаем это единственным хорошим способом к прочному улучшению быта помещичьих крестьян. При этом выкупе владельцам разоренных имений, от которых отошли бы во владение крестьян разоренные также усадьбы и истощенные поля, могло бы быть назначено вознаграждение в меньшем про- тив других помещиков размере, и, следова гельно, крестьянам при- шлось бы уплачивать меньшую сумму. Затем можно надеяться,

869 [869] что сначала опомнятся между ними самые энергические натуры и при свойственной русскому крестьянину практичности поймут, что положение их уже не безвыходно, а нашедши счастливый исход, покажут пример и подадут руку помощи остальным. Из- вестно на практике, что иногда обогащение одного двора в де- ревне распространяло благодетельное влияние на целую общину, так что многие помещики нарочно не отпускали на волю семей- ство, могущее заплатить за себя значительный выкуп, чтобы с удалением его не иссяк источник выгодных занятий для осталь- ных.

«Журнал землевладельцев», № 9

В етом номере, между прочим, находится статья г. Данилова «Практические замечания на статью «О новых условиях сель- ского быта», помещенную в февральской книжке «Современ- ника». Не желая вдаваться в полемику, мы не станем в подроб- ности разбирать опровержения, приводимые г. Даниловым про- тив выраженных в помянутой статье мыслей, ‘предоставив суж- дение об них читающей публике, а ограничимся тем, что бросим взгляд на самые главные из этих возражений.

Г. Данилов находит несправедливым мнение, что избранные дворянством в разные должности по местному управлению чи- новники хотя и знали о происходящих в некоторых имениях вопиющих злоупотреблениях помещичьей власти, но большей частью не вступались, чтобы не восстановить против себя людей, от которых зависит их выбор и в зависимости от которых они находятся постоянно во все время отправления своих должно- стей. Автор говорит, что зависимость этих чиновников от изби- рателей с окончанием баллотировання их также оканчивается, — вероягно, потому, что от избирателей не зависит сменять чинов- ников до окончания срока их службы. Сменять их, конечно, изби- ратели не могут, но перестанут посылать им почти окладные посо- бия птицей, маслом, овсом и пр., на которые низшие между выборными чиновниками привыкли также рассчитывать как на ‘свое жалование, а потом ни за что не выберут в другой раз: по- следнее опасение, равно как и уверенность за беспристрастный ‚разбор крестьянских жалоб быть поставленными на враждебную ногу не только с лицами, злоупотребляющими помещичьею вла- стью, но и с большинством других дворян, которые по сословному самолюбию примут их сторону, и иметь вследствие того ‘неприя?- `ности на следующих выборах, удерживало и многих предводите- лей. Такие объяснения мы сами неоднократно слышали от благо- намеренных, но слабых характером людей, служащих по выборам.

Не соглашается еще г. Данилов и с той мыслью, что практи- ческая польза образованности наименее чувствительна для отца, оставляющего своим детям крепостное состояние, и делает для

87, [870] опровержения ее сильнейшее нападение на людей (исключи- тельно?) светски образованных и схоластически ученых. Но спросим мы, если бы крепостное состояние не существовало, то было ли бы возможно наше рутинное, невежественное хозяйство? Не сделалось ли бы для помещика необходимостью знание науки сельского хозяйства, а следовательно и других естественных наук? Наконец, возможно ли ‘предположить, чтобы человек, при- обретший основательные познания в этих науках, остался бы совершенным невеждой в других предметах?

Далее г. Данилов восстает против того мнения, что обязатель- ный труд или, что то же, крепостное состояние было одной из главных, а может быть, и самой главной причиной накопления долгов на дворянских имениях; автор приписывает это явление исключительно расточительной жизни помещиков и пренебре- жению их к собственным делам. Но мы убеждены, что ни при какой другой организации сельского труда это расстройство дел не могло сделаться столь всеобщим. Или помещики сами вынуж- дены были бы более или менее заниматься своими имениями и, встречая постоянную нужду в капиталах для затрачивания их на хозяйство, зная, что без чистых денег и получение текущих доходов для них невозможно, тем самым были бы останавли- ваемы от истощения своих денежных средств бесполезными из- держками или, может быть, водворился бы у нас какой-либо порядок, сходный с фермерством на Западе: тогда строгая опре- деленность доходов, не увеличивающихся ни при каком урожае, полагала бы предел расточительности. Между тем при крепост- ном состоянии крестьян помещик, имеющий нормального дохода, положим, около 5 000 руб. серебром, в неурожайный год получал иногда менее трети — каких-нибудь 1500 руб. и должен был кормить 300 или 400 душ. А подобных годов бывало иногда в течение пяти лет три. Прибавьте к этому убеждение, свойствен- ное людям, не привыкшим ‘рассчитывать, и никогда, впрочем, не оправдывавшееся на деле, что один год хорошего урожая все вознаградит и что, как бы ни были расстроены денежные дела владельца имения, хозяйство, движущееся единственно обяза- тельным трудом, будет итти своим порядком, и вы получите целый ряд причин разорения нашего дворянства, которых общий корень — крепостное право.

Опровергать одно за другим все возражения г. Данилова про- тив статьи «О новых условиях сельского быта» значило бы, с одной стороны, доказывать давно признанные всеми истины, с другой — далеко перейти за пределы настоящего обозрения. Скажем только, что цель этих доводов одна: доказать во что бы то ни стало необходимость, хотя относительную, обязательного труда. Не имея уже явно никакой возможности отстаивать этой мысли для целого государства, автор опирается на мнение Тен- гоборского, что в тех местностях, где торговля и промыщленность

871 [871] слабы, крестьянину удобнее отбывать свои повинности работой, нежели деньгами. Разделив подобные местности, обыкновенно называемые глухими сторонами, на два вида: на хлебородные, но очень удаленные от торговых пунктов, и на не-хлебородные н вместе не-мануфактурные, автор говорит, что в первых хлебопа- шество при отмене обязательного труда должно значительно уменьшиться в размере, а в других оно может существовать только при этом условии и с уничтожением его вовсе прекра- тится. Если бы это даже было справедливо, то, кажется, жалеть не о чем, так как уменьшиться при отмене неестественных условий может только производство, искусственно развитое сверх долж- ной меры, а уничтожиться — совершенно излишнее; но мы и с тем не согласны, так как местности первого рода с улучшением путей сообщения, которое мы надеемся увидеть в весьма непро- должительном времени, перестанут быть глухими сторонами, а сделаются житницами России; в краях же, отнесенных ко вто- рому роду, где земледелие и теперь производится преимуще- ственно женщинами для прокормления их самих, детей и стари- ков, между тем как мужчины находятся на заработках в столи- цах, оно в настоящем виде своем обусловливается не крепостным правом, а необходимостью и, несмотря на уничтожение этого права, будет существовать в том же виде.

Статья г. Клеофаса Дымши «О необходимости введения ипо- текарной системы» заключает в себе кроме доводов об этой необходимости, в которой все более или менее убеждены, некото- рые предположения о самом способе введения ипотек. Для этого автор предлагает:

1. Чтобы все кредитные учреждения, правительственные и су- дебные места и, наконец, частные общества и лица в назначенный срок дали знать надлежащим уездным судам о всех числящихся на каждом имении взысканиях и претензиях, причем помешики, владеющие несколькими имениями в разных уездах, должны указать, на которое из них они желают отнести обеспечение казк- дого из своих долгов, а если не пожелают это сделать, то немед- ъленно бы уплатили долг.

2. Чтобы в то же время все помещики предъявили судам акто- вое право свое на владение имениями со всеми относящимися к ним нужными сведениями.

3. Чтобы судьи, заведя алфавитные долговые книги и внося в них полученные сведения, дополняли их извлечением из дел своих и местной гражданской палаты, внося в эти книги выписки о всех производящихся по имениям спорах и тяжбах.

4 и 5. Чтобы впредь до составления общей оценки имениям владельцы не имели полного права ответственной ипотеки, но получали из суда выписки, удостоверяющие только меру свобод- ности их имений; в самой же капитальной ценности имуществ частные лица, желающие вступить в какие-либо сделки © влал

873 [872] дельцами, могут удостоверяться сами, а казенные места и кре- дитные учреждения — принимать ее на основании установленных правил.

Эти предположения нам кажутся совершенно соответствую- щими своей цели и вполне заслуживающими внимания. Только ввеление ипотекарной системы может положить твердое основа- ние столь шаткому у нас частному кредиту.

В двух статьях своих «Земля в пользование» и «Назначение работ по оценке за землю» г. Н. Никифоров сначала доказывает, что при существовавших до сих пор условиях хозяйства ни наем- ная, Ни продажная цена земель не могут дать верного понятия об истинной ценности их, которая может быть выведена только из среднего дохода; потом, полагая, что чистый доход от хлебо- пашества можно с некоторой верностью принять в половину вало- вого, так как во многих местностях Россин земли отдаются под обработку из половинного урожая, автор исчисляет, что помещи- чий крестьянин в центральных губерниях, наделенный на тягло 1!/2 десят. в поле, '/4 десят. конопляника, 1 дес. луга и сверх того пользующийся выгоном, получает всего дохода с пахотной земли 71 руб. 64 коп., половина которых составляет 35 руб. 82 коп., а прибавив за луг наемной платы 3 руб. 50 коп. и за выгон 1 руб., всего 40 руб. 34 коп. Принимая же во внимание, что 1‹ цене барщинных работ, которые крестьянин отбывает за право пользования этим доходом, следует прибавить стеснение в упо- треблении свободных дней, происходящее для него от необход» мости работать на помещика.в назначенное время, автор считает справедливым по примеру Остзейских губерний убавить за это одну шестую, вследствие чего из 40 руб. 34 коп. следует отчис- лить 6 руб. 62 коп., и останется 33 руб. 62 коп. На основании этой цифры, считая мужской день

летний конный в... ... > 5: 25 коп. » пеший ® еее еее еее +20 ь зимний коеный эх еее еее 15 » пеший еее еее 10 № жекский день в жнитво в. ес... 20 » » летний и весекний кроме жкитва в ....10 » » зимний по короткости времеки » .... 5»

т. Никифоров полагает справедливым обложить крестьянина, владеющего угодьями в предположенном у него размере, баршине ной работой по 134 летних конных дня, заменяя некоторое число этих дней пешими, зимними и женскими днями, соразмерно с цен- ностью их, так что выходит всего мужских дней 120, в том числе конных 79, и женских 123. В доказательство же справедливости своего расчета г. Никифоров приводит ныне существующее в Эстляндии положение о барщинных работах, исполняемых ‘крестьянами. за землю, и, переводя употребляемые в нем размеры

873 [873] угодий на русские, выводит, что отношение между количеством земли и числом рабочих дней в нем то же самое.

Кроме несколько уменьшенной оценки крестьянских рабочих дней (в большей части местностей центральной России конный день в рабочую пору стоит 35 коп.), расчет г. Никифорова ка- жется нам не совсем верен уже и по своему главному основанию, полагающему чистый доход равным целой половине валового. Известно, что чем теплее климат, тем больше часть дохода, остающаяся на долю ренты. В Англии и Франции климат теплее, нежели в России. Но по де-Лаверню (Езза зиг '’6сопопце гигае .4е 'Апаеиегте, 3-е издание. Париж, 1858, стр. 98) чистый доход составляет менее одной третьей части валового дохода, именно только 30%. Каким же образом у нас можно считать его в целую половину? Один из сотрудников самого «Журнала землевла- дельцев», г. Волков («№. з.», № 12, отделение [, стр. 99), на- ходит, что одна только наемная плата за обработку, не считая процента на другие статьи оборотного капитала (то есть не счи- тая семян, ремонта, амбаров, издержек по управлению), погло- тит более двух третей валового дохода; стало быть, мы должны считать чистый доход менее чем в одну треть валового. А если так, то расчет г. Никифорова совершенно изменяется, и по его собственным основаниям следует считать на крестьянине вместо 33 руб. 82 коп. только 23 руб. 20 коп. или еще менее. Это значит, что и число рабочих надобно по его же основаниям уменьшить на третью долю. Из этого мы видим, что если увеличить крестьян- ский надел хотя до двух десятин в поле, то все-таки согласно с замеченной нами разницей в цене рабочего дня итог барщинной работы нужно уменьшить на третью часть против того, что кла- дет г. Никифоров.

«Турнал землевладельцев», № 10

Из числа статей, помещенных в этом номере, мы заметим статью г. Протасьева «Предположения об устройстве крестьян Сапожковского уезда Рязанской губернии». За надел землей примерно по семи десятин на тягло автор полагает назначить барщинной работы 93 дня, или 28 руб. серебром оброка с обес. печением помещика круговой порукой мира, имеющего право при- нимать против неисправных членов своих понудительные меры, из которых первая — принуждение их зарабатывать недоимочные деньги в свободное время по определенной таксе; сверх того, автор считает нужным постановить, чтобы при рекрутском на- боре на второй очереди после штрафных состояли недонмщики, конечно за исключением тех, которые пострадали от каких-нибудь несчастных случаев: пожара, падежа скота и т. п., а совершенно неисправные отдаваемы были в солдаты или в распоряжение праз

874 [874] вительства с продажей всего их имущества на покрытие недоимки, и чтобы отказывающиеся от установленной работы подвергались наказанию как ослушники закона. Помещикам, по мнению автора, следует по возможности устранять себя от столкновений с отдельными лицами, а стараться действовать на них посред- ством мирского управления, которое не должно безусловно подчи- няться власти помещика, а только состоять под его контролем вроде того, как присутственные места второй инстанции подчи- нены начальнику губернии; только в важных поступках против своего лица помещик должен иметь право представлять крестьяч в уездное присутственное место для отдачи в рекруты или уда- ления из имения. Подати должны быть взыскиваемы особым избранным крестьянами сборщиком, а помещик совершенно осво- бождается от ответственности за них. В случае такого требования со стороны помещика, которое покажется крестьянину непра- вильным, он может обратиться в мирское управление с просьбой указать ему статью устава, на которой требование основано, и если статьи не окажется, то ему предоставляется жаловаться уездному правлению, а на определения этого присутствия апелли- ровать высшему начальству, но независимо от жалобы он должен исполнить требование, за неправильность которого помещик отве- чает ‘уплатой убытков втрое.

Крестьяне каждого прихода составляют общество, подведом- ственное одному мирскому ‘или вотчинному правлению, состоя- щему, если в приходе около 1000 душ, ‘из трех, а если около 1500, из пяти членов, избираемых сходкой хозяев и носящих название старшин, которые при вступлении в должность приво- дятся к присяге и изъяты на все время службы от рекрутства и телесного наказания, а жалованья получают 30 руб. серебром в год. Тому же правлению присваивается и судебная власть: оно имеет право подвергать крестьян за проступки наказанию роз- гами не свыше 40 ударов, налагать на них штрафы работой или деньгами до 5 руб. и отдавать их в смирительные дома и аре- стантские роты сроком до 6 месяцев. Впрочем, дела, касающиеся собственного хозяйственного порядка, обслуживаются отдельно обществом крестьян каждого помещика. Участие в делах мир- ского управления принадлежит из числа владельцев прихода только одному, избираемому прочими дворянами на три года и называемому помещиком-расправником, или вотчинным началь- ником, который утверждает членов вотчинного правления и обя- зан наблюдать за ходом дел, но без права решительного голоса, так что в случае его несогласия с старшинами дело переходит в уездное правление, составляющее вторую инстанцию. Оно со- стоит из трех членов от крестьян, избираемых на три года пред” варительно выбранными по одному от каждого прихода предста- вителями, и стольких же от дворян и собирается, если нет осо- бенно спешных дел, раз в неделю; почему дворяне, не отвлекаясь

815 [875] этой службой от управления своими имениями, могут служить без жалованья, а крестьяне получают по пятидесяти руб. Если же по многочисленности дел признано будет нужным установить ежедневные заседания с тем, чтобы члены жили в городе, то дво- рянам назначается содержание по 500, а крестьянам по 120 руб. в год. В порядке судебном уездное правление никакому другому месту не подчиняется и дает отчет в своих действиях только по требованию министерства внутренних дел, по апелляции же дела правления переходят к начальнику губернии.

Дворовых людей автор разделяет на три разряда. К. первому относятся собственно слуги и должностные, никакому мастерству не обученные, которые могут быть или отпушены на волю без земли и без всяких ограничений, или с их собственного согласия обращены в крестьян. Ко второму — мастеровые, за обучение которых платил помещик; они должны оставаться в обязанном состоянии, если помещик того пожелает, пока не внесут уплачен- ной за них суммы или соразмерното с ней выкупа: год службы по выходе из учения зачисляется мужчинам за 25 руб., а женщинам за 15 руб. Дворовые третьего разряда — земледельцы увольня- ются на тех же условиях, как крестьяне. Старики свыше 55 лет остаются на попечении владельцев, равно и сироты, которых они обязаны стараться обучить ремеслам без платежа денег посред- ством отдачи на года с тем, чтобы по выходе из учения молодые люди могли приписаться к мещанским или сельским обществам.

Относительно всего этого мы должны заметить: за неуплату повинностей отдавать в солдаты с продажей всего имущества — не мало ли такое наказание? Не лучше ли было [бы] колесовать или по крайней мере ссылать в каторгу? По мягкости сердца мы готовы были бы согласиться на назначение каторги; но спра- ведливость, как нам кажется, требует колесования. Боже мой! Неужели мы до сих пор не совестимся не понимать, что по гражданскому иску уголовные наказания не могут быть назна- чаемы?

Дхя распространения грамотности г. Протасьев полагает сна. чала обязать сельских священников принять на себя обучение хотя двух мальчиков на каждые 100 душ в приходе и обратить особенное внимание на трех-четырех из способнейших с тем, чтобы они могли со временем быть хорошими учительскими по- мощниками, а в вознаграждение назначить священникам около 60 руб. в год. Автор не определяет, из каких средств должны производиться эти расходы, но, повидимому, полагает отнести их на особый сбор с крестьян, так как далее он говорит, что через семь или восемь лет, когда взносы крестьян облегчатся, можно будет учредить училища в большом размере. На тот же источник, повидимому, предполагается отнести и расход по содержанию при каждом приходе богадельни, а в каждом стану больницы: последний должен простираться до 1 600 руб. серебром. Хорошо,

$15 [876] если все это действительно должно быть содержимо на счет крё- стьян. Мы, люди образованные, желаем просветить их, — так пусть они платят деньги. Кажется, прежде всего надобно бы сообразить, тяжелы или легки для них повинности и подати и без этих прибавок.

В заключение своей статьи г. Протасьев говорит, что тогда только быт крестьян можно будет считать приведенным в удов- летворительное состояние, когда:

1. в каждом селе будет училище, в котором все без исклю- чения могут получать умственное и нравственное образование;

2. в каждом приходе будет больница и богадельня;

3. застрахуются крестьянские строения от огня, скот от бо- лезней, поля от града;

4. под рукой у крестьян будут фермы, где они могли бы на- Учиться на опыте улучшенному хозяйству, и заведения для об- учения ремеслам и мастерствам; .

) когда уничтожат кабаки, губящие их нравственно и мате- риально, или по крайней мере разрешат вольную продажу вина, которая доставит им средства без больших расходов удовлетво- рять столь сильной в народе наклонности к пьянству, что она может казаться врожденной. В доказательство пагубного влияния кабаков можно указать на государственных крестьян.

При всем нашем сочувствии к первым четырем желаниям г. Протасьева мы, однакоже, не можем разделить мысль, выра- женную в пятом: по нашему мнению, не кабак вреден, а происхо- дящие в продаже питей злоупотребления, и если с отменой откупной системы и введением вольной продажи вина он сде- лается просто местом розничной торговли хлебным вином, где крестьянин будет иметь возможность за сходную цену удовле- творять не страсти к пьянству, а естественной потребности север- ного жителя, то пускай кабак продолжает свое существование. Что же касается до упоминаемой автором страсти, то она при таком понижении цен на вино, которое даст возможность крестья- нину употреблять его ежедневно, будет встречаться гораздо реже, а при постепенном распространении в народе образования даже сделается исключением.

Г. Протасьев, говоря о барщинной или оброчной повинности крестьян за занимаемую ими землю, ничего не говорит о выкупе усадеб; вероятно, он думает, что при взимании платы за пахот- ную землю и полевые угодья платеж за усадьбу был бы двойным взиманнем за одну ценность. Мы не можем не одобрить такого мнения. Некоторые из его предположений об устройстве мирского управления нам кажутся довольно основательными. Тем не менее, при этой организации, как и при всякой другой, крестьяне, обраба- тывающие чужую землю не по добровольному, а по определен- ному извне договору, неминуемо будут поставлены в неприяз- ненные отношения к землевладельцам; для этого не нужно ни

877 [877] особенных притязаний со стороны помещика, ни большого свое- волия со стороны крестьян: враждебность отношений явится необходимым последствием сложности и неопределенности их. Чтобы убедиться в этом, достаточно несколько вникнуть при рас- смотрении всевозможных проектов такого рода в смысл статей, определяющих степень зависимости мирского управления кре- стьян от помещика. Единственное средство, могущее устранить эту запутанность отношений, — выкуп земли чрез посредство кре- дитной операции погашением долга в более или менее продолжи- тельное время, который сразу обеспечит прочным образом благо- состояние помещиков и поставит общину в независимое ‘и совер- шенно определенное положение.

К статье г. Протасьева приложено составленное им по при- менению к местным условиям края урочное положение и допол- нительная записка об обработке земли наймом, из которой видно, что наемный работник с работницей, которые заменят собой два полных мужских и женских тягла, со всеми причитающимися рас- ходами на содержание и ремонт лошадей, орудий, строений и пр., будут стоить помещику 88 руб. серебром; при поденном же найме обработка полевой десятины с обмолотом хлеба и достав- кой на пристань, принимая в круглом счете и паровую десятину, обойдется в 5 руб. 14 коп., а уборка луговой в 1 руб. 60 коп.

«Мурнал землевладельцев», № 11

Статья г. П. Сумарокова «Данные для поземельного кре- дита в хлебородных губерниях России» в числе разных сведений об иностранных и русских кредитных учреждениях заключает в себе весьма любопытную таблицу курса закладных листов, вы- данных обществами Силезским, Бранденбургским, Померанским, Западной Пруссии, Восточной Пруссии и Познанским с 1807 по 1848 год. Изложив вообще недостатки нашей системы поземель- ного кредита, автор обращается к вопросу о выкупе крестьян- ской земли и указывает на удобства, представляемые лучшей ор- ганизацией кредита, для приобретения крестьянами с весьма незначительными чистыми деньгами участков, достаточных для обеспечения их благосостояния.

Из других статей этого номера заметим статью «По крестьян- скому вопросу» князя Шаховского. Автор, выразив свое полное сочувствие к мысли о выкупе земель, находящихся во владении крестьян, в собственность их с немедленным освобождением их от власти помещиков изъявляет сомнение в том, чтобы они при многолетней привычке к постоянному за ними наблюдению и при недостатке энергии, произведенном в них крепостным состоя- нием, были способны настолько усвоить себе свое новое положе- ние, чтобы, ведя свое хозяйство совершенно самостоятельно, без-

878 [878] недоимочно уплачивать проценты и капитал лежащего на них за выкупленную землю долга. Для избежания недоимок и достав- ления им возможности приобретать самостоятельность по мере развития в них трудолюбия и надлежащей расчетливости князь Шаховской полагает: оценить все состоящие в пользовании кре- стьян земли и угодья и составить подробную таксу на все поле- вые работы, обложить сначала каждое тягло барщинными ра- ботами в таком размере, чтобы стоимость их, считая не по дням, а по обработанной земле, составила на ценность состоящей в пользовании тягла земли семь процентов. Из числа этих семи процентов автор полагает шесть собственно в доход помещика как нормальный размер ныне получаемого дохода с населенных имений и один на составление выкупного капитала. За работы, составляющие седьмой процент, помещик обязан вносить при- ходящуюся сумму в губернское присутственное место, которое будет учреждено для заведывания крестьянским делом. Между тем крестьянам должно быть объявлено, что кто из них желает освободиться от барщинной работы, тот должен к 1 марта внести сполна вперед за год оброк, равный ценности причитающихся : него работ. С переходом на оброк соединяются все права сво- бодного состояния; только за накопление значительной недоимки крестьянин опять переводится на барщину. Естественно, что первые воспользуются этим предложением самые зажиточные между крестьянами; но затем и другие, побуждаемые их приме- ром, будут стараться также освободиться от барщины; а для того, чтобы в имениях, где много зажиточных крестьян, [от] вне- запного перехода слишком большого числа тягол на оброк не произошло затруднения в работах, предоставляется помещику право перечислять с каждым годом на оброк не более одной две- надцатой полного числа; таким образом, автор надеется, что в несколько лет большая часть тягол перейдут на оброк, на бар- шине же останутся только самые бедные и неспособные, но и те, постоянно побуждаемые желанием освободиться от нее, наконец найдут средство достигнуть этого. Из оброка, так же как из цены работ, помещик обязуется вносить седьмую часть на со- ставление выкупного капитала, и из этих ежегодных взносов, составляющих один процент с ценности всех крестьянских зе- мель, будут составляться значительные суммы. Губернское место, заведывающее ими, будет ежегодно вызывать желающих к получению капитальной суммы. Если явится желающих больше против количества собранных денег, то преимущество от- дается тому, кто сделает против оценки большую уступку. Полу- чивший сполна всю оценочную сумму теряет всякое право на крестьян и земли их, а они продолжают платить попрежнему до окончательного выкупа всех земель в губернии. Не разобранные владельцами деньги могут быть отдаваемы для приращения про- центами в Опекунский совет. При самых благоприятных для

879 [879] Этого денежного оборота условиях, то есть если вносимые на вы- куп суммы будут каждый год разбираться, все крестьянские зем- ли могут быть выкуплены через 33 года, а при самых худых, пред- полагая приращение 3-мя процентами, в 47 лет, 4-мя в 41 год. По скончании этого срока останутся невыкупленными только те земли, которых владельцы не захотят их продать. Крестьяне та- ких имений могут или положить составившийся для них капитал в кредитное учреждение, тогда проценты будут почти достаточны для уплаты владельцу ренты, а при более выгодном употребле- нии даже превзойдут ее, или купить земли в другом месте и пе- рейти на них, причем имеют право перенести с собой все свои постройки.

Если бы мы разделяли с князем Шаховским его недоверие к практическим способностям русского крестьянина и если бы счи- тали возможным растягивать существование барщины и обреме- нительных уплат за выкуп на 33 или более года, то, может быть и нашли бы в его проекте какие-нибудь стороны преимущества перед некоторыми другими проектами подобного рода; но ив этом случае мы признали бы необходимым сделать уступку этих земель за уплату стоимости их по оценке из крестьянского капи- тала, обязательной для помещиков, так как крестьяне, выплатив эту сумму деньгами или работой и сверх того платя столько лет на нее обременительный процент, неоспоримо приобретают право на возделываемую ими землю, тем более, что к истечению вы- купного срока цены на землю должны значительно возвыситься, вследствие чего крестьяне с своим капиталом не будут в состоя- нии приобрести тогда такое количество земли, как ныне, и сочтут себя (впрочем, весьма справедлизо) обижепными против соседей.

«Мурнал землевладельцев», № 12

Статья г. Селиванова «Об усадьбах». Автор начинает исчис- лением различных неудобств, могущих оказаться при отводе уса- деб и полевых земель крестьянам в тех имениях, где дом по- мещика и все хозяйственные строения его находятся посреди деревни. До сих пор, говорит г. Селиванов, три поля, принад- лежащие крестьянам, располагались около деревни таким образэм, чтобы к каждому из них можно было проехать, не переез- жая другого, и чтобы во время нахождения его в пару скот мог быть прогоняем без потравы других полей. Но земли ближайшие к деревне, будучи ежегодно лучше других удобряемы, приобрели большую ценность, и потому нельзя ожидать, чтобы помещик нашел возможным эти земли отдать крестьянам, а вероятно, бу- дут отделены им другие, более отдаленные. Таким образом, не только уничтожится прежнее удобство особого проезда к каж- дому полю, но еще усадьбы крестьян будут отделяться от выде“

880 [880] ленных ‘им полевых земель землями помешика, по которым они должны будут ежедневно и сами проезжать и прогонять скот.

Сверх того, при слишком близком соседстве лиц, ведущих со- вершенно различный образ жизни, могут беспрерывно от всевоз- можных мелочей встречаться поводы к столкновениям, имеющим чисто личный характер. Для избежания этих неудобств автор предлагает, чтобы в подобных имениях помещику предоставлено было право отвести крестьянам место для усадеб вне деревни, где окажется удобнее, и непременно к тем полям, которые будуг отведены им в пользование, но зато без всякого вознагражде- ния и < принятием на его счет всех издержек по переселе- нию. Принятие этого пожертвования, где помещик пожелает его сделать, автор полатает признать для крестьян обязатель- ным, а самый выбор мест предоставить добровольному согла- шению.

Мы должны сделать об этом следующие замечания. Если слишком близкое соседство помещичьей усадьбы с крестьянскими окажется для кого-нибудь неудобным, когда крестьяне будут освобождены, недовольному соседством будет полная воля пересе- ляться куда ему угодно; разумеется, если он хочет, он будет иметь полное право испытывать и другое средство: он может убеждать неприятных ему соседей переселиться от него; ра- зумеется, тут будет уже полюбовная сделка, которая тогда будет действительно добровольной, — качество, которого не имела бы она при переселении крестьян до освобождения. Во всяком слу- чае, мы ‘не находим, чтобы в предполагаемой безденежной уступке крестьянам мест для усадеб заключалось действительное пожертвование, потому что помещик взамен приходившегося ему вознаграждения, которое за какие-нибудь 1 400—1 600 квад- ратных сажен полевой земли не может быть слишком значи- тельно, приобретает не только старую селитьбу, составляющую несколько десятин превосходно удобренной земли, которая стоит в пять или шесть раз дороже, чем такой же участок в другом месте, но еще сверх того лучшие из крестьянских полей. В име- ниях, расположенных тахим образом, ‘как, описывает г. Сели- ванов, обыкновенно примыкают к селению с одной стороны гос- подские, с другой — крестьянские поля, и потому нам казалось бы, что чересполосности тут еще нет. Невыгодность предпола- гаемого автором обмена видна уже и из того, что он предлагает сделать принятие его для крестьян обязательным. Вообще пере- селение крестьян с возделанных ими мест на невозделанные мы полагали бы допустить не иначе, как по освобождении крестьян. Если же делать переселение принудительным для крестьян при самом освобождении, крестьянские хозяйства расстроятся от принужденного переселения.

56 Н. Г. Чернышевский, т. У 881 [881] Г. Башкатова «Предположения о будущем устройстве поме- щичьих крестьян в зуберниях хлебородных и зусто населенных». Автор находит, что для сохранения хороших отношений между помещиками и крестьянами надобно, чтобы они были как можно менее связаны искусственным образом, и потому полагает раз- вязать настоящие отношения ‘их способом простым, но невоз- можным в исполнении по своему решительному несогласию с на- циональными обычаями и всем бытом нашим, а именно он пола- гает: ‘наделить крестьян на душу таким количеством земли, которое бы вместе с усадебной составило на душу ценность в 50 руб. серебром; немедленно заложить эту землю на 33 года в кредитном учреждении в полную цену и удовлетворить за нее помещика, обязав крестьян уплачивать проценты и погашать долг; перевести их на новые места, где окажется нужным, с по- собием от владельца по назначению комитета, и затем прекра- тить все обязательные отношения между помещиками и крестья- нами. При этом автор полагает ценить старую усадебную землю, где она останется за крестьянами, 50 процентами дороже полевой и надеется, что переход их в новое положение мог бы быть со- вершенно окончен в три года. Но если выкупается полевая земля, то за усадьбу уже не должно полагать еще особенной платы: ведь они собственно не приносят никакого дохода поме- щику отдельно от земли, да и сами по себе не имеют для него никакой продажной ценности. Сверх того, если надел по 50 руб. на душу предполагается автором менее настоящего надела, та- кое освобождение было бы для крестьян хуже крепостного права; отбирать у крестьян часть той земли, которой они теперь пользуются, значило бы не улучшать, а сделать худшим преж- него их быт. Но, быть может, автор полагает, что и за настоя- щий надел вместе с усадьбами не надобно полагать более 50 руб. на душу? Если так, он действительно желает пользы крестьянам да и самим помещикам, которые останутся сами в убытке, если освобождение станет производиться невыгодным для крестьян образом. Что касается его мысли о необходимости развязать всякие обязательные [и принудительные] отношения между помещиком и крестьянами, этот взгляд есть единственный справедливый и практичный взгляд.

Статья з. С. Волкова «Об отдаче земель в аренду и о вольно- наемном труде» начинается весьма справедливыми соображе- ниями о невыгодах барщины, на которой, по мнению автора, еже- дневно пропадает по крайней мере четвертая часть употребляе- мых на хлебопашество рабочих сил, что составляет в год ничем не вознаградимого убытка до 28600 000 руб. серебром. Затем звтор исчисляет неудобства, могущие встретиться при отдаче зе- мель крестьянам в аренду; из них главное, по его мнению, и служащее корнем всем прочим есть отдаленность полей, ныне составляющих запашку помещика, от крестьянских дворов,

882 [882] вследствие которой крестьяне не будут иметь возможности уна- воживать их, и земли, истощаемые в продолжение нескольких лет, совершенно потеряют цену. Что же касается до обработки наймом, то она, по мнению г. Волкова, не для всех возможна, потому что требует‘ затраты значительных капиталов и незави- симо от того поглотит две трети валового дохода, до 25 руб. се- ребром с десятины, — цена до такой степени огромная, что она может относиться разве только к самым промышленным уездам Московской губернии. По всем этим причинам автор полагает, что самым выгодным способом хозяйства как для Московской губернии, так и для всего Северного края следует приэнать по- ловщину или половничество, между прочим и потому, что при этой организации сельского труда работник, который должен получить полозину урожая, имеет прямой интерес трудиться доб- росовестно. Стоимость этого способа обработки для землевла- дельца та же, что при наемной обработке, так как кроме земли он даст и удобрение; ‘но зато он ‘избавляется от большей части предварительных расходов. Впрочем, автор сознается, что в на- стоящее время еше нет возможности безошибочно судить как о стоимости наемной обработки вообще, так и о том, что будет вы- годнее: содержание ли постоянных батраков, ‘или наем поден- щиков.

Половничество — система вовсе несправедливая в наших се- верных землях; оно обременительно даже и в Южной Франции. У нас чистый доход, как мы уже замечали, едва ли составляет и 30 процентов валового дохода. Как бы то ни было, в промыш- ленных и сильно населенных губерниях, каковы Московская, Вла- димирская и Ярославская, половничество, по нашему мнению, может быть только скоро преходящим фазисом сельского хозяй- ства, как бы переходом от обязательного труда к совершенней- шим формам земледелия. Мы не сомневаемся, что с изменением условий сельского быта капиталы, до сих пор никогда почти не сбращавшиеся у нас к хозяйству, в числе других путей исхода направятся и на этот, один из самых выгодных; по самому при- знанию г. Волкова, суммы, употребленные им на хозяйственные улучшения, приносят ему 15 процентов. Топда указываемое авто- ром затруднение к успешному арендованию крестьянами зе- мель — отдаленность помещичьих полей от деревень — уничто- жится устройством среди самих отдаваемых в аренду земель нужного числа отдельных дворов или ферм, которые, конечно, не останутся без съемщиков; с другой стороны, и самая обработка обширных дач наймом со введением улучшенных способов хозяйства и при существующих уже теперь высоких ценах на все естественные произведения распространится повсеместно и будет приносить значительные выгоды предприимчивым капи- талистам.

Е6* 883 [883] «Шурнал землевладельцев», № 13

Г. И. Сабурова «Соображения, касающиеся до улучшения быта крестьян». Из этих соображений мы узнали, что комитетам невозможно будет отчетливо окончить свое дело без точного объ- яснения того хозяйственного положения, в котором находятся помещики и крестьяне; что дворянство не должно считать этого дела легким; что оно повсеместно будет иметь самое сильное влияние на земледелие, и несколько других столь же несомнен- ных истин. Из мыслей, не принадлежащих к этому разряду, мы заметили одну, также весьма справедливую, что крепостное право в отношении к земледельческим имениям тягостно не столько по юридическому, политическому и хозяйственному своему значению, СКолько по тем злоупотреблениям, которым оно служит опорой. Действительно, по злоупотреблениям крепо- стное право нередко составляло зло решительно невыносимое, а там, где они не доходили до высшей степени, мозло быть вы- несено, что самым очевидным образом доказывается огромным числом людей, его выносивших.

Статья з. Н. Волкова «Соображения об устройстве крестьян в Чернизовской зубернии». Эта статья начинается изображе- нием, и, должно отдать автору справедливость, весьма верным, бесчисленных неудобств и затруднений, сопряженных с барщин- ною организацией сельского труда во время переходного состоя- ния. «Положим, — говорит автор, — крестьянин дурно пашет, неровно сеет, высоко косит и т. д.— нужно тотчас бежать в присутствие, звать члена; яначе через несколько часов не будет уже никакой возможности поправить дело и взыскать с винов- ного. Явится член, крестьянин станет оправдываться, отнеки- ваться, сваливать вину на другого и т. д. Что тогда делать?» Если допустить бесконтрольное право взыскивать по жалобе по- мещиков — это значит оставить крестьян в прежней или еще худшей зависимости; если же члены правления будут находиться под влиянием крестьян, помещик не только лишится всего предо- ставленного ему по новому положению дохода, но постоянно бу- дет играть жалкую и смешную роль человека, не получающего удовлетворения на свои справедливые жалобы. Наконец, пред- положив даже невозможное, состав присутствия из членов со- вершенно добросовестных, какие же взыскания установить за дурно исполненные рабочие уроки? Телесное наказание может быть допущено только за уголовные преступления по суду, а при- менять его к упущениям в исполнении обязательной работы бес- человечно, безнравственно и несовременно. Денежный штраф также неприменим: у большей части крестьян, особенно у нера- дивых, нет гроша за душой. Об аресте даже и говорить смешно: какого размера нужен был бы дом, чтобы ввести систему одиноч- ного заключения? А ввести нужно было бы именно эту систему,

884 [884] иначе ленивые крестьяне будут стараться попасть под арест. Последний способ наказания — принуждение за дурно исполнен- ную работу отработать лишнее число дней — надавал бы поме- щикам при неизбежном влиянии их на присутствие столько штрафных дней, что число их далеко превзошло бы размер трех- дневной барщины, следовательно улучшение быта крестьян оста-

лось бы одной мечтой. Единственным средством к избежанию таких ложных и не-

естественных отношений автор признает выкуп и, переходя к определению следующего помещикам вознаграждения, говорит, что безрассудно было бы требовать уплаты, соразмерной с коли- чеством получавшегося при крепостном праве и злоупотребле- ниях его дохода от имений, и потому расчет следует делать един- ственно на основании продажной стоимости их. Для примера г. Волков берет имение в 100 ревизских душ с 450 десятинами земли, которое по настоящим средним ценам 240 руб. серебром за душу стоит 24000 рублей; если в этом имении наделить кре- стьян по 1!/› десятины на душу, то у помещика останется 300 десятин ценой по 40 руб., всего на 12000 руб.; следова- тельно, чтобы быть вознагражденным за понесенную им потерю, он должен получить 12 000 руб., или по 120 руб. за ревизскую душу, вместо которых правительство может выдать четырехпро- центные облигации по 125 руб. серебром с погашением их кре- стьянами по банковому расчету и с выдачей капитала по тиражу. Для ускорения уплаты автор полагает даже на первое время упо- треблять на нее капиталы, внесенные в кредитные установления с благотворительными целями, и все дворянские суммы с возвра- том израсходованных денег из поступающего с крестьян сбора и сверх того предоставить помещикам облигациями взносить уста- новленный в привилегированных губерниях акциз за винокуре- ние и платить за работу крестьянам, для чего должен быть уста- новлен размер облигаций на известное число контрамарок. Насколько верна, по нашему мнению, начертанная г. Н. Вол- ковым картина затруднений и беспорядков, сопряженных с бар- щиной во время срочно-обязанного состояния, настолько же при- страстным кажется нам расчет вознаграждения помещикам. Хотя автор и говорит, что это вознаграждение должно быть со- ображено не с получаемыми при крепостном праве доходами, а с продажной ценой имений, но на чем же основана эта продажная цена, если не на получавшихся до сих пор доходах? В приведен- ном здесь примере владелец 450 десятин, стоящих, по словам самого автора, по 40 руб. серебром за десятину, за отходящие от него 150 десятин должен бы был получить по ценности земли не 12 000 руб., как рассчитывает г. Волков, а 6 000 руб. серебром с некоторой прибавкой за усадебные земли, если только они не заключаются в предположенном наделе по 12 десятины на душу, остальные же 6000 руб. составили бы выкуп личности

885 [885] крестьян, которого в настоящее время перестали требовать и са- мые настойчивые приверженцы крепостного права. Притом и самый надел по 11/2 десятины на душу, следовательно 33/4 деся- тины примерно на тягло, слишком мал, чтобы обеспечить надле- жащим образом не только благосостояние крестьян, но и платеж по 6 руб. 25 коп. с души, составляющий 5% на сумму, вдвое большую против ценности отведенных им угодий. Что же ка- сается до предположений автора о платеже винного акциза в казну облигациями и задельной платы крестьянам контрамар- ками, то первое, кажется нам, могло бы быть принято, хотя с не- которыми ограничениями, и в особенности при повсеместной от- мене откупной системы значительно бы ускорило непосредствен- ное удовлетворение помещиков, а второе едва ли оказалось бы удобным на практике по самому неудобству применения к мел- ким суммам процентного расчета, составляющего главное усло- вие обращения всякого рода облигаций.

«Мурнал землевладельцев», № 14

А. Потулова «Общая формула для оценки поземельных узо- дий и крестьянских повинностей». Основною единицею для определения поземельного дохода автор принимает доход с деся- тины, засеянной рожью, и сравнительно с ним определяет цен- ность сенокосов, выгонов, усадебной и огородной земли.

Отношение этих ценностей, также и ценности урожая ярового хлеба к доходу от ржи зависит от местности имения и от мест- ных промыслов, и автор по разнообразию этих условий разде- ляет имения, во-первых, на исключительно земледельческие, зем- ледельческие и промышленные; во-вторых, на подгородние, близгородние и дальние, и затем еще подразделяет промышлен- ные имения на такие, в которых крестьяне занимаются промыс- лами дома или по крайней мере в ближайших местностях, и та- кие, из которых они для промыслов отлучаются в дальние места и на продолжительные сроки. Для каждого из этих разрядов г. Потулов полагает особую норму отношения дохода от земель, состоящих под усадьбами, лугами и проч., к доходу от ржи. Ос- новная идея автора относительно оценки усадеб состоит в том, что, от каких бы промыслов или занятий крестьянин ни получал свой доход, его все же следует считать поземельным доходом, так как получение его обусловливается владением землей или по крайней мере усадьбою, а потому и часть, приходящаяся на долю помещика, должна быть принимаема за доход от земли. Как на самый яркий пример осуществления этой идеи, автор указывает на некоторые имения в промышленных губерниях, где крестьяне вовсе не занимаются земледелием, но живут весьма зажиточно, платя по 10, по 15 и более рублей оброка с тягла, так что по по-

836 [886] лучаемому с него помещиком доходу полудесятинный участок усадебной земли стоит от 400 до 600 руб. серебром. В таких имениях, считая валовой доход с полудесятины ржи в 10 руб. ренту равною !/з этой суммы —3 руб. 33 коп. серебром, а об- рок с тягла в 20 руб., по расчету г. Потулова доход с усадебной земли в 6 раз более получаемого от ржи — высшая мера это- го дохода. Напротив, в селениях исключительно земледельче- ских и притом отдаленных от городов доход с усадебной земли принимается только в полтора раза против дохода от ржи, а остальные разряды селений находятся между двумя крайно- стями.

Обращаясь затем к распределению валового дохода между владельцами ‘и крестьянами, автор говорит, что самой справед- ливой нормы для него надобно искать в местном обычае относи- тельно найма земель с некоторым понижением цены в пользу крестьян, платящих ренту деньгами. Таким образом, в местно- стях, где наемщики обрабатывают землю за '/з произведений, крестьяне должны быть обложены оброком в “/т (немного менее 23) получаемого ими дохода, а где наемщики отдают половину урожая, оброк должен быть 3/7 (несколько менее '/э).

Чтобы лучше объяснить применение этих положений, автор берет в пример промышленное имение в окрестностях Петер- бурга, где, по его мнению, доход с усадебной земли в 6 раз бо- лее получаемого от ржи, от ярового поля равен ему, а с луга и выгона составляет 3/4 его; крестьяне наделены '/2 десятиной земли под усадьбами, 1 десятиной в каждом поле и !/з десятиной луга с выгоном, всего 5 десятинами. Урожай ржи, за исключе- нием семян, по три четверти с десятины, а цена ржи 4 руб. 50 коп., следовательно доход с ржаной десятины 14 руб., оброк с тягловой земли предположен в '/з валового дохода.

Валовой доход с тяглового участка:

С |, десятины усадебной и огородчой земли 42 руб.

я десятичы ржи еее ноьнь: 14 9

деягичы прового еее не М в

» 1/, десягины луга и выгона ....... 15 » 75 коп. Итого. ... 85ру6. 18 коп.

Оброк © тягла еее нннс +. 28 руб. 60 коп,

Для определения стоимости исполняемых крестьянами земле- дельческих работ автор предполагает, что хотя она в действи- тельности менее дохода, получаемого от тягловой земли, но ее следует считать равной этому доходу с тем, чтобы крестьяне имели копейку на черный день и работали на помещика не по точному расчету стоимости работ, а несколькими процентами выше; при этом условии, по мнению автора, труд их во время

887 [887] переходного состояния не будет ниже свободного труда. Со- гласно с этим положением г. Потулов считает, что самая спра- ведливая цена рабочего дня получится, если цифру валового до- хода, получаемого крестьянином от тяглового участка, разделить на все число рабочих дней, необходимое ему для исполнения как барщинных, так и своих домашних работ.

Мы не видим, к чему бы послужило на практике предполо- жение автора об определении дохода с каждого рода земель по сравнению с доходами от земли, находящейся под рожью, так как эти доходы могут быть всего лучше определены действи- тельною ценностью среднего урожая; принятие же особой, неиз- менной формулы для каждого рода имений невозможно по бес- конечному разнообразию местных хозяйственных условий и по невозможности провести определенную черту раздела, например между имениями исключительно земледельческими и просто зем- ледельческими, следовательно заключающими в себе некоторые начатки промышленности, и между этими имениями и промыш- ленными. Что же касается до огромной ценности земель там, где крестьяне хлебопашеством вовсе не занимаются, основанной на получаемых ими промысловых выгодах от усадеб, то эту цен- ность мы признаем действительною только в таком случае, если будет доказано, что посторонние наемщики дали бы за эти усадьбы плату, равную получаемому от крестьян оброку, и при- том эта плата приходилась бы не за возведенные крестьянами большею частию на свой счет строения, а собственно за местные выгоды. Ежели же оброк много превышает могущую получиться с посторонних наемщиков плату, то он есть налог на промыш- ленные способности крепостных людей, подобный взыскиваемому ‘некоторыми помещиками оброку по 100 и более рублей серебром с особенно даровитых крестьян или дворовых людей, занимаю- щихся ремеслами или торговлей в столице, ничего не получаю- щих от своего владельца, кроме освобождения от полевых или домашних работ, разве только обученных ремеслу на его иждиве- нии н то большею частию посредством отдачи на года, следова- тельно почти бесплатно. Подобный оброк вовсе не может быть принимаем в соображение при определении ценности крестьян- ских угодий.

Способ, придуманный автором для определения ценности ра- бочего дня посредством разделения получаемого крестьянами дохода на сумму барщинных и домашних рабочих дней, нам ка- жется весьма неудобным, потому что домашние работы крестьян исполняются кроме тягловых людей и полурабочими, а при не- сколько усиленной барщине почти исключительно лежат на Полурабочих, которых отношение к числу тягол во дворе совершенно случайное; таким образом, в одном дворе оказа- лось бы одно число рабочих дней, а в другом — совершенно иное.

888 [888] УСТРОИСТВО БЫТА ПОМЕЩИЧЬИХ КРЕСТЬЯН, № 10 БИБЛИОГРАФИЯ ЖУРНАЛЬНЫХ СТАТЕЙ ПО КРЕСТЬЯНСКОМУ ВОПРОСУ

«Русский вестник», ноябрь, книжка вторая

В этой книжке, между прочим, находится статья Покорского- Жоравко, предводителя дворянства Мглинского уезда Чернигов- ской губернии: «Что стоило нам крепостное право». Автор, не признавая бесправности крепостного состояния, которого закон- ность, по мнению его, родилась в России велением Бориса Году- нова, рассматривает это учреждение сначала с нравственной сто- роны ‘и весьма справедливо выводит из него почти все, что мы находим дурного как в существующих отношениях между кре- стьянами и помещиками, так и в отдельном характере обоих со- словий: с одной стороны, ложное понимание ценности труда и безотчетное употребление его; затем раздражительность, презре- ние к подвластному сословию и жестокость; с другой стороны, вследствие отсутствия права распоряжаться своим трудом и не- прочности самой собственности — отвращение от работы, всевоз- можные обманы для уклонения от нее и леность, не оставляю- щая крестьянина и на домашней работе. Затем, обращаясь к цене, в которую обходился помещику труд крепостного крестья- нина, г. Покорский-Жоравко говорит, что за эту цену мы бы могли купить правильный, честный и хорошо вознагражденный труд и распоряжаться им с чистым сердцем и неповинными рука- ми, а в подтверждение такого суждения делает следующий расчет.

В имении, состоящем из 200 душ, поселенных в 75 дворах, и выставляющем ежедневно на господскую работу 50 мужчин и 50 женщия, помещик дает крестьянам:

1. Топлизо
2. По две десятичы на дзор (то же, что в великороссийских губерниях тягло) пахотной земли. 3 По дее десятичы сечокосчой земли и
3. По одной десятиче огорода. Помешику это вознаграждечие стоит: Топливо на 75 печей по 1 сажени в месяц це- ною в 2 руб. серебром... ...... 1800 руб. Пахотнгя земля по 2 руб.50 коп. за десятину, принимая плату только за чезыре десятины из шести + еее еее. 750 №

Сенокосная земля по 6 руб. 70 коп. за десязину 1005 » Огородчая земля по 30 руб. серебром за де- Ятсена ньено 2220»

И... ..... 5808 руб.

Между тем по существующим ценам для вольного найма 50 работников и 50 работниц стоили бы, полагая на мужчину платы по 30 руб., а на женщину по 20 руб. серебром в год и на

889 [889] харчи каждому лицу по 18 руб. серебром, не более 4 300 руб. се- ребром, так что по этому расчету помещик переплачивает за крепостной труд сравнительно с свободным 1 505 руб., то есть по 15 руб. на каждого работника и работницу. От этого излишка платы, по ‘мнению автора, происходит убыточность большей части промышленных предприятий нашего дворянства, основан- ных на крепостном праве, так как в хозяйстве земледельческом дефицит маскируется невыдачею денег, а в фабричном выра- жается очевидным убытком и вследствие того упадком заве- дения.

При внимательном рассмотрении расчета, сделанного г. По- корским-Жоравко, оказывается, что не только сго нельзя при- знать правильным выражением стоимости крепостного труда вообще в земледельческих имениях России, но и для Чернигов- ской губернии сомнительно, чтобы принятые в нем основания могли быть признаны верными. Конечно, в имении, подобном приведенному автором, хотя и было бы по великороссийской норме от 70 до 90 тягол, из которых ежедневно исправляла бы пригон только половина, но с лишними или сгоновыми днями, существовавшими во всех почти хозяйствах, составилось бы кру- гом немногим менее 50 человек рабочих каждого пола; зато в других цифрах, выражающих получаемое крестьянами вознаграж- дение за обязательный труд, при сравнении приводимых авто- ром условий с существующими в других краях, оказывается огромная разница. Снабжение крестьян дровами по сажени на двор или на тягло в месяц автор оценивает в огромную сумму 1800 руб. серебром, между тем как в большей части империи 900 сажен дров поленных могут быть куплены на городских рынках, следовательно со включением в продажную цену стои- мости привоза, за сумму от 500 до 800 руб. серебром. Весьма сомнительно, чтобы в Черниговской губернии отопление кресть- янских изб производилось столь ценными дровами, так как в лесных местностях для этого употребляется валежник, сухие сучья, в совершенно безлесных — солома, бурьян и приготов- ляемые из навоза кирпичи. Равным образом, и за луговую землю автор полагает такую наемную плату, которая за пустошные луга, какими большей частью владеют крестьяне, почти нигде не получается и едва не доходит до платы за ‘'поемные луга. Нако- нец за десятину огородной земли и наем усадьбы г. Покорский- Жоравко назначает примерную плату по 30 руб. серебром на том основании, что за огороды, отдаваемые внаем посторонним лицам, землевладельцы получают иногда до 60 руб. серебром с десятины; но в настоящее время почти все согласны с тем, что огородные земли крестьян, как получившие высшую против по- левых земель ценность единственно от потребленного ими трудз и удобрения, без всякого участия помещика, должны быть це- нимы по размеру пространства наравне с полевыми, — следова-

890 [890] тельно, и при оценке вознаграждения за крепостной труд ого- роды должны быть принимаемы с той только ценностью, кото- рую они имели, когда были отведены крестьянам. Что же касается до строений, то их можно было бы считать полной соб- ственностью помещика, отдаваемою крестьянам внаем, только в таком случае, если бы помещик прежде заплатил крестьянину за употребленный ‘на возведение их труд, — чего, разумеется, нико- гда не бывало, — или по крайней мере на соответствующее число дней уволил его от барщины, — что хотя ‚и встречалось, но весь- ма редко.

Изменив согласно с этими замечаниями выведенные автором цифры, мы нашли бы итог получаемого крестьянами вознаграж- дения за крепостной труд несравненно меньший против ценности самого труда, и этот итог подтвердил бы мнение, ныне всеми принятое, что при крепостном состоянии крестьяне даже в хо- рошо управляемых имениях давали работою несравненно более ценности отведенных им угодий. В известной степени равновесие могло восстановиться обязанностью помещика кормить своих крестьян в неурожайные годы, но мы знаем, как эта обязан- ность исполнялась: в такие годы благодаря всеобщей безрасчет- ливости помещик бёльшею частию находился в невоэможности даже удовлетворить нуждам своего семейства — и только разре- шаемые правительством ссуды выручали бедствующий край, во- влекая его в то же время в неоплатимые недоимки на будущие годы. Если кроме вредных нравственных последствий крепостное состояние имело вредное влияние и на материальное благосо- стояние класса помещиков, то это произошло через посредство нравственных причин, так как возможность вести хозяйство почти без всяких расходов и растрачивать безрасчетно время и труд человеческий произвела в помещиках беспечность и расто- чительность, а эти пороки, как естественное последствие, при- вели за собою почти всеобщее расстройство денежных дел и са- мих имений.

Во второй декабрьской книжке «Русского вестника» поме- шена между прочим статья г. Ржевского «Опыт разрешения во- проса о выкупе земли». Прежде изложения своего проекта автор считает необходимым разрешить четыре вопроса:

1. Желают ли крестьяне кулить, а помещики согласны ли продать землю, предоставляемую крестьянам в пользование?

2. Каким образом определить размер и цену этой земли?

3. Где взять капиталов на ссуду крестьянам для покупки земли?

4. Чем можно обеспечить возврат этой ссуды, то есть каким образом устроить, чтобы крестьяне исправно уплачивали про- центы и капитал в те сроки, которые будут назначены?

Обращаясь сначала к первому из этих вопросов, автор гово- рит, что крестьяне будут ‘желать приобретения в собственность

891 [891] предоставленной им в пользование земли только в таком случае, если от этого не увеличится сумма ежегодных повинностей или платежей и если они увидят на самом деле примеры удобства подобной сделки. Помещики же будут желать продажи крестья- нам означенных земель в таком только случае, если им будет предложен капитал, относящийся к получаемому от этих земель доходу так, как относится обыкновенно покупной капитал к по- лучаемым в виде дохода процентам. На основании этих сообра- жений г. Ржевский полагает необходимым поставить правилом, чтобы за основание расчета как постоянная величина была при- нимаема та сумма, которую крестьяне могут без затруднения вносить ежегодно в виде уплаты процентов и капитала, чтобы эта сумма могла быть уменьшаема только в таком случае, если они пожелают купить земли менее, нежели сколько предоставлено им будет в пользование, и вообще, чтобы ни покупка, ни про- дажа не были обязательны.

В определение размера и Цены земель, имеющих перейти в собственность крестьян, правительству, по мнению автора, всту- паться не следует: оно должно только удостовериться в том, что договор действительно заключается с полного согласия обеих сторон, для чего г. Ржевский предлагает постановить, чтобы по- верка производилась на месте несколькими лицами, друг от друга не зависящими, и чтобы утвержденные условия публико- вались и могли быть обсуживаемы в журналах.

Затруднение в приискании капиталов для уплаты помещикам за крестьянские земли, по мнению автора, частию устранится тем, что выкуп будет производиться постепенно, и потому одни и те же деньги, оборотившись, могут послужить к выкупу более нежели одного селения или может быть избегнуто выдачей поме- щикам вместо денег свидетельств, по которым они будут полу- чать проценты до уплаты капитала. Для доставления же поме- щикам возможности удобнейшим образом продавать выданные им свидетельства, которые г. Ржевский называет выкупными листами, он полагает раздробить их на небольшие суммы в 1000 или 500 руб. серебром, принимать их в залоги по казен- ным подрядам и допустить залог их в местных банках и прика- зах общественного призрения в “/5 номинальной цены.

Обращаясь, наконец, к четвертому вопросу —о том, чем мо- жет быть обеспечен возврат ссуды, г. Ржевский сначала опро- вергает пример, на котором многие основывают свое убеждение, что крестьяне неспособны исправно уплачивать проценты на ссу- жаемый им капитал, а именно накопление недоимок на крестья- нах государственных имуществ. По мнению автора, недоимки накопляются неизбежно в следующих случаях: а) если места и лица, обязанные взыскивать срочные платежи, не исполняют своей обязанности или по каким бы то ни было причинам нахо- дят для себя выгодным допускать накопление недоимок; Б) если

892 [892] сроки платежей слишком отдалены один от другого, а потому и суммы, требуемые к уплате в один срок, слишком значительны; и, наконец, с) если взыскание производится по правилам круго- вой поруки, которая представляет как бы премию за несостоя- тельность в платеже податей и притом может служить более или менее действительным обеспечением исправного поступления только в соединении с временным рабством-кабалой или с крепо- стным состоянием.

По нашему мнению, круговая порука, в особенности при предстоящей ныне самостоятельной организации сельских мир- ских обществ, не может иметь того вредного влияния, которого ожидает от ‘нее г. Ржевский. На первый взгляд может показаться весьма выгодным для каждого отдельного крестьянина, чтобы другие уплачивали за него подати; но в действительности поло- жение недоимщика до такой степени незавидно, что едва ли кто, за исключением людей совершенно порочных, которых не испра- вит и никакая личная ответственность, себя поставит в это поло- жение, если только имеет какую-нибудь возможность его избег- нуть. Обмануть помещика притворной бедностью было возможно и во многих случаях даже легко; ‘но обмануть мир, знающий о каждом приходе и расходе своих членов, невозможно. Притом действительный, безвозвратный платеж исправных кре- стьян за недоимшиков может встретиться лишь весьма редко; в большинстве случаев мир, без сомнения, найдет возможным принудить неплательщиков какими-нибудь общественными ра- ботами, например, отбыванием за все селение дорожной повин- ности и т. п., вознаградить сделанное для них пожертвование, а между тем от подобного обязательного труда по мирскому приговору весьма далеко до кабалы. Сам автор, считая необхо- димым устранить круговую поруку, говорит, что ее должно за- менить несколько усиленной личной ответственностью, не прибе- гая, однакоже, ни к мерам жестокости, ни к таким, которые могли бы привести к пролетариату; но при полной личной ответ- ственности с человеком, накопившим неоплатные недоимки и не старающимся об очишении их, невозможно принять другую окончательную меру, кроме лишения его поземельного участка и, следовательно, обращения в пролетариат или, что почти то же, насильственного переселения. Предположить же, как делает г. Ржевский, отдельную от мирского управления власть, которая имела бы право распорядиться принятием строгих мер против неплательщика или взятием в свое ведение его поземельного уча- стка, — неизбежное последствие отмены круговой поруки, — значило бы окончательно уничтожить всякую надежду на само- стоятельное развитие сельских обществ. Впрочем, и г. Ржевский, так горячо восстающий против круговой поруки, не мог обойтись без того, чтобы не ввести в свой проект, как мы увидим ниже, некоторые меры, отчасти основанные на этом начале.

893 [893] Самый проект г. Ржевского состоит в следующем:

По введении срочно-обязанного положения крестьянам и по- мещикам предоставляется заключать между собою доброволь- ные условия о цене и количестве покупаемой земли. Совершение подобных сделок ни для той, ни для другой стороны не обяза- тельно. Условие излагается на бумаге, по возможности в кратких и понятных крестьянам выражениях, и рассматривается уездным и губернским предводителями дворянства, начальником губер- нии, председателем палаты государственных имуществ и, нако- нец, приказом общественного призрения. Получив условия и планы к 1 сентября, приказ не позже 1 декабря объявляет, со- гласен ли он сделать ссуду или нет и по каким причинам; затем, рассчитав ссуду с 1 января наступающего года, выдает помещику следующее ему вознаграждение выкупными листами в 500 руб. серебром каждый, а сумму, меньшую 500 руб., деньгами; если имение заложено в кредитном учреждении, то приказ уплачивает долг и удерживает соответствующую часть выкупных листов. Срок займа — 33-летний; крестьяне платят 4% интереса, 1:/:% на погашение капитала и /2% в пользу приказа, на уси- ление его состава. При самом заключении условия крестьяне обязаны представить в обеспечение сумму, равняющуюся годовому платежу, а затем вносят проценты помесячно, за каждый месяц вперед; по окончании же заемного срока взнесен- ная предварительно сумма зачитается в уплату последней части капитала. Наблюдение за платежом крестьянами процен- тов возлагается ближайшим образом на самый приказ общест- венного призрения, который между тем независимо от поступаю- щих к нему платежей ежегодно после 1-го января выдает по 4% предъявителям закладных листов и сверх того из полученных им процентов погашения уплачивает по известному числу этих листов капитал, руководствуясь старшинством нумеров, а для предварительного извещения владельцев публикует в ведомостях обеих столиц список нумерам, назначенным к уплате; такой же спи- сок выставляется и во всех присутственных местах губернии. Про- центы на билеты, заложенные владельцами в приказе (как выше сказано за %/5 капитальной суммы), зачисляются в пользу при- каза, а когда эти листы поступят на очередь к уплате, то приказ доплачивает на них владельцам остальные сто рублей.

Следующие от крестьян взносы распределяются помесячно и зачисляются приказом по каждому селению отдельно сначала в уплату процентов до составления полной годовой суммы их, а по- том в погашение капитала; в самих же селениях назначаются из крестьян по выбору общества и с утверждения окружного на- чальника особые сборщики, которым чрез окружное правление выдаются ежегодно контрамарки для раздачи лицам, внесшим причитающиеся с них части платежа; о неплательщиках окруж- ной начальник обязывает сельский сход сделать приговор для

894 [894] возбуждения их к платежу зависящими от него мерами. Приказ ежемесячно сообщает палате о всех недоимках по сбору, и если к 1 января наступающего года на каком-либо селении останется за истекший год недоимка, то он пополняет ее из суммы обеспе- чения, а когда она истощится, то уведомляет об этом палату для . принятия более строгих мер взыскания. Палата предписывает волостному начальству отдать наиболее неисправных платель- щиков в заработки к частным лицам, которые пожелают их взять < уплатой всей условленной за работу суммы вперед. Срок отдачи в заработки не должен быть более одного года, а за побег от хозяина до окончания срока работник наказывается по военным законам, о чем ему объявляется при самой отдаче. В случае не- достаточности этой меры к пополнению недоимки палате предо- ставляется отдать часть угодий селения внаем посторонним лицам на более или менее продолжительные сроки, а если коли- чество недоимок накопится до общей суммы сделанной первона- чально ссуды, то приказ имеет право назначить половину всей земли в продажу с публичного торга, которая признается дей- ствительной и утверждается только тогда, когда предложенная сумма будет равняться двум третям всей ссуды; остальная же часть обеспечивается остальной половиной земли, и платежи за нее назначаются прежним порядком. Если, наконец, за продажей половины земли селение окажется слишком малоземельно, то палата государственных имуществ делает распоряжение о высе- лении в дальние губернии тех из крестьян, которые были наибо- лее виновны в накоплении недоимок.

На первый из предлагаемых автором настоящей статьи вопро- сов — желают ли помещики продать, а крестьяне купить землю, г. Ржевский отвечает за обе участвующие стороны: «да, если только цена будет безобидная». Мы полагаем, что это согласие, кроме. справедливого назначения цены, может зависеть и от дру- гого обстоятельства, по влиянию которого или помещик может быть вынужден взять за известное количество земли гораздо менее действительной стоимости его, или крестьяне могут согла- ситься дать гораздо более. Это обстоятельство есть будущая организация срочно-обязанного положения. Смотря по тому, в пользу которой стороны на самом деле сложится: эта организа- ция, та или другая сторона будет иметь явное преимущество в переговорах об окончательной сделке. Далее автор говорит, что за основание расчета как постоянная величина должна быть при- нята сумма, которую крестьяне могут без затруднения ежегодно платить, в виде уплаты процентов и капитала, и хотя он не дого- варивает, но так как мысль без этого добавления не полна, то мы полагаем, что означенная сумма в мысли г. Ржевского должна быть признаваема нормой справедливого вознаграждения за ко- личество земли, вполне обеспечивающее благосостояние крестьян. По нашему мнению, эта норма слишком неопределенна, понятие

895 [895] о затруднении совершенно относительное (в некоторых, богатых промышленностью, местностях крестьяне могут без слишком большого стеснения платить ежегодно, как и платят ныне, суммы, далеко превосходящие ценность отведенных им угодий) и по не- возможности во всех тех краях, которых население живет не ис- ключительно земледелием, определить, какое именно количество земли составит достаточное обеспечение. Проще было бы принять за основание доход, действительно получающийся от отдачи внаймы разного рода земель, и по расчету процентов, как го- ворит ‘несколько выше сам г. Ржевский, вычислить продажную цену.

Относительно денежных оредств, необходимых для выкупа, г. Ржевский полагает, что сумма их должна значительно умень- шиться от того, что выкуп будет не понудительный, а основанный на добровольных сделках, и, следовательно, даст время возврату и обороту капиталов. Нам кажется, что подобный оборот мог бы произойти в таком только случае, если бы назначение ссуд разде- лено было на несколько десятков лет; но такое предположение едва ли возможно допустить, а надобно полагать, напротив, что если только сопряженные с выкупом повинности не будут слиш- ком стеснительны и в особенности если они, как, вероятно, и бу- дет, не превысят установленных по срочно-обязанному положе- нию, то в течение каких-нибудь трех или четырех лет во всех имениях крестьяне, обязанные и без того выкупить усадьбы и пробыть 12 лет в срочно-обязанном состоянии, изъявят желание выкупить землю, кроме разве некоторых исключительно промыш- ленных селений, которых жители и теперь не занимаются земле- делием, да и те если бы отказались от выкупа земли, то сделали бы весьма вредную для будущности их самих и их потомства ошибку. К изъявлению этого желания побудит крестьян даже и самое, сопряженное с получением ссуды, освобождение от личной зависимости. Конечно, могут быть и действительно есть в селениях отдельные личности, которым по особенной способности их к ремеслам или торговле, вообще к промыслам городским, вы- годно как можно скорее и проще разорвать связь, прикрепляю- шую их к земле; но чтобы целому селению могло быть полезно отказаться от выкупа земель, могущего положить прочное осно- зание благосостоянию его на несколько поколений, мы никак до- пустить не можем. Весьма трудно также предположить, чтобы крестьяне, отказавшись от выкупа той земли, которая им была отведена в пользование, без пособия кредита, приобрели землю в другом, более выгодном для них месте; так что вопрос заклю- чается единственно в том, выкупить им эти земли или остаться вовсе без поземельной собственности? Между тем даже в тех краях, пде теперь земля имеет весьма малую ценность и где хле- бопашество почти исключительно производится женщинами и детьми, приобретение земли весьма важно для крестьян, так как

896 [896] оно доставит им возможность, отправляясь на заработки в сто- лицу, самым дешевым образом обеспечивать свои семейства, ко- торых содержание в городе стоило бы несравненно дороже, а со временем, при увеличении населения, земля должна приобрести еще бёльшую ценность; разумеется, однакоже, что в этих краях выкупная цена ее будет несравненно ниже, чем в губерниях зем- ледельческих.

Насколько, по нашему мнению, крестьянам выгоден в настоя- щее время выкуп отводимых им полевых земель, — конечно, за умеренную цену, — настолько же выгодно было бы помещикам оставить их за собой, совершенно независимо от той цены, кото- рая может быть за них получена. Удержание земель в руках по- мещиков, в особенности в густо населенных губерниях, и если бы на это решились несколько самых значительных владельцев, со- вершенно изменило бы то отношение, которое должно образо- ваться между сословиями помещиков и крестьян, и поставило бы последних в столько же почти стеонительную зависимость от произвола первых, какая существовала при крепостном состоя- нии. Поэтому, хстя, конечно, от выкупа земель стало бы укло- няться только меньшинство помещиков, но во всяком случае, чтобы произвол одного лица, движимого своекорыстными расче- тами, не мог лишить несколько семей, а может быть, и несколько тысяч человек, тех прочных основ благосостояния, которые до- ставляются всему сословию, нам казалось бы справедливым сделать уступку полевых земель в каком-нибудь определенном размере, составляющем шшипит надела, и за определяемую посредниками из обоих сословий цену обязательной для поме- щика.

Для удержания предполагаемых г. Ржевским выкупных ли- стов в надлежащей ценности он, между прочим, считает возмож- ным допустить залог их в приказах общественного призрения с выдачей чистых денег в “/5 нарицательной их цены, но едва ли средства приказов окажутся достаточными как для этого обо- рота, так и для уплаты другим кредитным установлениям за все заложенные в них имения. Впрочем, и без этого права, если только взимание процентов на выкупной капитал будет хорошо организовано и платежи будут поступать безнедоимочно, нет причины предполагать, чтобы выкупные листы, принимаемые в залог правительством, не сохранили своей цены и в сделках между частными лицами, подобно облигациям разных земских банков в Германии, в числе которых многие выпущены были для той же цели, то есть для выкупа крестьянских повинностей.

Главную черту в предполагаемой г. Ржевским организации взыскания с крестьян выкупных платежей составляет непосред- ственное участие в делах сельской общины местного управления государственных имуществ. Нам кажется, что при образова- нии общины более всего надобно стараться о том, чтобы поста-

57 Н. Г. Червышевский, т. М 897 [897] вить ее по воэможности в самостоятельное положение и оградить ее не только от произвола помещика, у которого для нее выку- паются земли, но и от всякого излишнего вмешательства мест- ной администрации. Что такого рода зе!-воуегпетепи * у нас воз- можен, доказывается примерами многих оброчных имений, в ко- торых владельцы и управители не бывают по нескольку лет, а между тем крестьяне под управлением выбираемых ими самими старост, которые только для формы утверждаются помещиком, безнедоимочно уплачивают как подати, так и лежащий на них оброк, инопда довольно тяжелый, и сверх того нередко достигают значительной степени благосостояния. Особенно счастливым об- стоятельством для подобных имений бывает то, если владелец занимает более или менее значительное место в службе или носит особенно громкое имя, так как в этом случае имя его ограждает крестьян от притеснения местных властей, которым иногда бы- вало довольно одного какого-нибудь повода, — совершенного в деревне преступления или даже найденного на земле ее мертвого тела, — чтобы обременить всю деревню. Если при крепостном состоянии крестьяне, предоставленные самим себе, умели так хо- рошо вести свои дела, где им никто не мешал, то тем более можно ожидать счастливого результата от самоуправления их, когда, сделавшись членами самостоятельной общины, они почув- ствуют свое достоинство и поймут, что лица, ими избранные в представители, назначаются не к тому, чтобы быть безответными орудиями в руках непосредственно над ними стоящей власти и в случае нужды отвечать за мир спиною или карманом, а к тому, чтобы действительно управлять мирскими делами для общей пользы. Это убеждение заставит крестьян совершенно иначе смо- треть на право выбора должностных лиц, чем до сих пор смо- трели те из них, которым это право было предоставлено. Стар- шинами, старостами, вообще под каким бы то ни было названием представителями общины будут самые умные и деятельные люди ее, и если бы даже мир когда-нибудь ошибся в выборе, то необ- ходимость отдавать отчет мирской сходке и в важнейших слу- чаях действовать с ее утверждения пресечет в самом начале мо- гущие произойти злоупотребления. Слишком близки всем этим людям интересы, которые будут поручены выборным, чтобы можно было предположить равнодушие общины к дурному управ- лению ими. Такое равнодушие является только тогда, когда или дела, поручаемые избранным людям, не до всех избирателей равно касаются, или копда избиратели уверены, что, кого ни назначь, никто не будет в состоянии принести истинную пользу; а это убеждение вселяется в них только тогда, когда над выбор- ными лицами слишком близко стоит другая, чуждая общине власть. Конечно, для самоуправления, по крайней мере при том

• Самоуправление. — Ред.

898 [898] положении, в которое будут поставлены наши сельские общины, необходимо существование в том или другом виде круговой по- руки; но мы старались доказать, что это начало в действитель- ности не имеет тех дурных сторон, которые в нем находят неко- торые теоретики. Более того, мы даже убеждены, что при хоро- шей организации мирского управления, — а первою чертою такой организации мы признаем самостоятельность его внутри самой общины, — и при умеренном размере платежей за выкуп земли вовсе не представится надобности в тех крайних мерах, какие предполагает г. Ржевский относительно селений, на которых на- копятся значительные недоимки, и что мир сам сумеет спра- виться с недоимщиками. Необходимо только, чтоб ему не мешали.

«Библиотека для чтения», 1858, декабрь

В декабрьской книжке «Библиотеки для чтения» окончен на- чавшийся еще в июне ряд статей г. Тернера под заглавием «Очерки современных сельскохозяйственных вопросов». В этих очерках, разделенных на 13 отделов, автор сначала обозревает и обсуживает по каждому из частных вопросов, на которые распа- дается общий вопрос об устройстве быта помещичьих крестьян, мнение других писателей, а потом излагает свои мысли о спорном предмете. Мы не будем следовать за г. Тернером в этом обозре- нии, заключающем в себе довольно полный свод всего, что было писано в последнее время о крестьянском вопросе, а ограничимся извлечением из всего ряда очерков главных его мнений.

Необходимою предварительною мерою к освобождению кре- стьян от крепостной зависимости г. Тернер признает введение срочно-обязанного состояния, которое, по его мнению, должно иметь весьма важное нравственное значение: оно приучит обе уча- ствующие в нем стороны к почитанию взаимных прав и испол- нению своих обязанностей, увеличит приверженность крестьянина к отводимой ему земле и сделает его достойным предстоящего ему нового положения. Независимо от того срочно-обязанное со- стояние предотвратит как необходимость в единовременном вы- купе, так и недостаток рабочих рук, могущий произойти от вне- запного прекращения баршины.

Необходимую принадлежность этого положения составляет выкуп усадеб и отвод крестьянам полевых земель в пользование; для достижения же при том и другом должной правильности нужны справедливые оценки как, с одной стороны, усадеб и по- левых земель, так, с другой стороны, и самой работы. Относи- тельно оценки усадеб г. Тернер полагает, чтс строения должны быть включаемы в нее только в таком случае, если они возведены с помощью денежной ссуды от помещика; если на купленный им за свои деньги лес — тогда к оценке усадебной земли может быть

57* 899 [899] прибавлено от 30 до 90%; самую же землю автор считает нуж- Е ОО: на деле в настоящее время стоит гораздо дороже. В тех краях, где усадьбы имеют промысловое значение, по мнению г. Тернера, для правильной оценки следует отделить от получаемого ныне помещиками оброка часть, приходящуюся на полевые земли, — она будет большею частию весьма незначительна, — а остальное капитализировать или даже для сокращения расчетов капитали- зировать вместе весь оброк и обязать крестьян примерно в тече- ние 30 лет платежом сверх оброка или процентов интереса одного процента погашения выплатить составившийся капитал. (Жорошо улучшение быта: заставить крестьянина, платящего ныше 25 руб. в год, платить в продолжение тридцати лет — целого поколе- ния — по 29 рублей!) Для оценки полевых земель. автор считаег лучшим способом исчислить три главные элемента, а именно:

1. продажную цену десятины, или наемную плату при непринуж- денном договоре; 2) могущий получаться с десятины доход натурой и 3) средний оброк, или среднюю норму барщинной повинности; средний результат, выведенный из всех трех исчис- лений, будет ближе всех к действительной цене земли. Что ка- сается до оценки барщинного труда, то г. Тернер для исчисления ее предлагает употребить следующий способ: взять цифру пла- тимого в известной местности среднего оброка и разделить ее на число барщинных дней, — от этого получится оценка самая низкая; потом — цифру средней наемной платы в той же мест- ности и умножить ее на дробь, выражающую отношение работы барщинника к наемной работе (так, например, если 5 барщинни- ков в день сделают столько же, сколько 3 наемных работника, а поденная плата каждому батраку 40 коп., то на каждого из первых приходится в день 40 ЖХ 3/5 = 24); наконец сложить это произведение с прежде полученной цифрой и сумму разделить на 2, — последняя цифра и будет приблизительно верная цена барщинного дня.

Независимо от этих исчислений г. Тернер признает заслужи- вающим уважения и предлагаемый многими писателями способ оценки земель и причитающегося ‘за ‘них вознаграждения по сравнению с ценностью четверти ржи (одно из подобных предпо- ложений мы рассмотрели в библиографии, помещенной в фев- ральской книжке «Современника») и, сверх того, советует коми- тетам обратить особенное внимание на произведенный министер- ством государственных имуществ при переложении податей < душ на землю так называемый народный кадастр. Этот способ, со- ставляющий нечто среднее между ученою кадастрациею и эмпи- рическими средствами оценки, при весьма незначительной стои- мости — по 8 коп. серебром с десятины —пдал возможность ми- нистерству оценить весьма скоро и довольно верно все земли го- сударственных имуществ в 13 губерниях.

900 [900] Обращаясь к конечной цели настоящего преобразования, г. Тернер говорит, что при совершении его необходимо преиму- щественно иметь в виду:

1. Не развивая бродяжничества, облегчить переселение.

2. Развить класс крестьян-собственников.

Для достижения первой цели автор считает совершенно до- статочным средством выкуп усадебных оседлостей, который, при- вязав в известной степени крестьян к земле, заставит их решаться на переселение только при очевидной и весьма верной выгоде, а притом еще даст им возможность чрез продажу усадеб приобре- тать денежные средства на подъем. Что же касается до второй цели, то г. Тернер, признавая, как мы видели выше, весьма по- лезным, чтобы в местностях исключительно промышленных, где полевые земли имеют весьма малую ценность, выкуп их начался одновременно с выкупом усадеб, для других краев считает доста- точным в настоящее время ограпичиться последним с тем, чтобы потом, 'когда экономическое состояние крестьян улучшится, выкуп полевых земель был ими произведен или на собственные средства, или с помощью местных банков. Относительно существующего ныне почти повсеместно общинного владения землями мнения г. Тернера, как он их кратко выразил в 13-м отделе своих очер- ков, следующие:

1. Общинное владение (от которого, впрочем, совершенно независимо общинное устройство) не имеет в себе элементов по- степенного развития и потому постепенно должно перейти в част- ную собственность.

2. Этот переход должен совершиться естественным путем посте- пенного преобразования, а потому нельзя и думать о насильствен- ном превращении общинного владения в личную собственность.

3. Так же вредно было бы сдерживать общинное владение насильственными законодательными мерами там, где оно по мест- ным обстоятельствам уже стало вырождаться в личную собствен- ность.

4. В бёльшей части мест переход этот начнется не скоро и будет совершаться целым рядом переходов; но в некоторых се- лениях уже теперь показываются симптомы перехода к личной собственности.

5. Сдерживать эти переходы — значило бы сдерживать есте- ственное развитие России, потому что производительность земли при общинном ‘владении ‘не может быть так сильна, как при лич- ной собственности; между тем богатство жителей страны прямо пропорционально ее производительности, распределение же бо- гатств играет только вторую роль, следующую за производством.

Согласно с этими убеждениями г. Тернер предлагает для при- менения их на практике принять следующие правила:

1. Поля должны быть выкупаемы там, где существует общин- ное владение, сообща всем миром.

901 [901] 2) По совершении выкупа общинники могут переходить по- степенно по собственному желанию к системе личной собственно- сти на землю, — такой постепенный переход может совершиться и до окончательной уплаты долга, если помещик или кредитное учреждение изъявят на то согласие, заменив круговую поруку поземельной гипотекою.

3. Усадьбы с принадлежащею к ним землею должны выку- паться в личную собственность крестьян по состоянию их в на- стоящее время большею частию в личном потомственном владении крестьянских семей.

4. В случае, если выкуп усадеб происходит при посредстве кредитного учреждения, при встретившемся неплатеже со стороны собственника круговая порука опять возлагается на мир; но затем миру отдается половина огородов, конопляников и вообще всей усадьбы должника на пользование, пока доходы с нее не окупят его долга, причем эта половина может оставаться в пользовании мира или того крестьянина, который внес деньги за несостоятель- ного должника, и после окончательного выкупа земли от поме- щика, до уплаты частного долга мнру за внесенные им помещику или банку выкупные за нее деньги (на уплату этого долга идет только половина усадьбы, чтобы никогда не оставить крестьянина без крова и без всяких средств к существованию).

5. По окончательном выкупе усадеб собственники ‘имеют право продать их даже постороннему лицу, но только с согласия мира (впрочем, произвольные отказы должны быть ограничены) и при согласии со стороны покупателя подчиниться всем усло- виям общинного устройства и жизни, связанным с этими клоч- ками земли.

За исходную точку своих предположений об устройстве быта помещичьих крестьян г. Тернер взял введение орочно-обязанного состояния, о неудобствах которого мы уже неоднократно выска- зыгвали свое мнение и потому не считаем нужным его здесь повто- рять. Относительно оценки усадебных земель мы полагаем, что включать в нее стоимость строения на том основании, что поме- щик на свои деньги купил лес, из которого они построены, было бы то же самое, что взыскивать с крестьян при освобождении их от крепостной зависимости все деньги, употребленные на прокорм- ление их в неурожайные годы, или от дворовых людей требовать возвращения сумм, истраченных на содержание их во все время их службы. Помещик в той же мере был обязан помогать крестья- нам в обстройке усадеб, как и кормить их во время голода или содержать дворовых людей. Равным образом не имеет он ника- кого права на особое вознаграждение за приобретенную усадеб- ными землями, без всякого труда и пожертвования с его стороны, высшую ценность против полевых. Что же касается до опреде“ ления ценности усадеб в промышленных краях посредством ка- питализации получаемого ныне оброка, то о неверности этого

902 [902] мерила не стоит и говорить. Не упоминая уже о том, что в этих именно краях и взимаются те чудовищные оброки, которые мы иначе не можем характеризовать, как назвавши их налозом на способности, и, следовательно, составились бы по многим име- ниям громадные оценки; но чем виноват помещик, который при крепостном состоянии, не желая стеснить своих крестьян, доволь- ствовался умеренным оброком, а теперь должен быть наказан за свою умеренность получением ‘меньшего вознаграждения? Чем виноваты, с другой стороны, крестьяне, платившие до сих пор оброк в преувеличенном размере и осужденные именно за это заплатить ‘несоразмерный выкуп, — разве только пото- му, что за освобождение от большего зла и заплатить можно дороже?

О русской сельской общине автор говорит, что она не имеет в себе элементов постепенного развития, а потому должна пе- рейти в личную собственность, и будто бы ‘даже в некоторых ме- стах это преобразование началось. По нашему мнению, это заклю- чение весьма преждевременно: если до сих пор община не выка- зала на самом деле таящихся в ней начал высокого развития, то это нисколько не доказывает, что по снятии тяготящих ее оков она не пойдет к этому развитию быстрыми шагами. Притом не очень блистательны вообще и результаты стоящего рядом с об- щиной помещичьего хозяйства, которое, однакоже, имеет основою совершенно отдельную, личную собственность. Если нам укажут на несколько отдельных примеров помещичьих хозяйств, дове- денных до высокой степени процветания, то мы со своей сто- роны готовы назвать не мало деревень, в которых при общинном владении землею хозяйство крестьян находится в таком положе+ нии, какого только можно желать при настоящих экономических условиях земледелия. Скажем более, почти везде, где бремя кре- постного состояния заметно облегчалось, крестьяне, если они только не были совершенно убиты духом от предшествовавшего угнетения, в скором времени приводили свое хозяйство в порядок и достигали весьма удовлетворительных результатов: общинное владение землею, повидимому, им не мешало. Почему же не- возможно было бы дальнейшее развитие общины в этом направ- лении? Если теперь при мало-мальски благоприятных условиях хозяйство крестьян-общинников не уступает помещичьему, то по- чему с развитием вообще экономических понятий в нашем народе не могли бы привиться к его хозяйству и дальнейшие улучшения, в особенности если бы крестьяне увидели вокруг себя примеры удачного применения этих улучшений? Общинное владение со- всем не требует таких частых переделов земли, как хотят дока- зать противники его; во всяком случае они не могут быть до- вольно часты, чтобы служить препятствием к тому, чтобы кре- стьянин хорошо унаваживал и тщательно обрабатывал свою полосу, а тем более когда вследствие возвышения цен на землю

903 [903] обработка ее вообще будет несравненно лучше настоящей. Недо- статок кредита также не составит препятствия к улучшению хо- зяйства, потому что при надлежащем развитии его круговая по- рука целого общества достаточных землевладельцев будет доста- точным обеспечением для довольно эначительной ссуды, которая притом по мирскому приговору может быть обеспечена даже ги- потекой на какой-нибудь отдельный участок земли. Вообще мы полагаем, что зло, к которому пришли западные народы вслед- ствие чрезмерного развития личной собственности и неизбежно следующего за нею пролетариата, так велико, что для избежания его, — если ‘бы мы и не имели стольких причин, как имеем те- перь, верить в будущность нашей сельской общины, — все же следовало бы сделать попытку и не прежде отчаяться в успехе, как топда, когда несостоятельность этого порядка была бы до- казана несомненным опытом.

Что же касается до начавшего уже, по мнению г. Тернера, пе- рехода от общинного владения к личной собственности, которого признаки автор находит в образовании в ‘малоземельных селениях более или менее значительного числа затяглых, то мы полагаем, что этому факту совсем не следует придавать такого значения. Затяглые хотя и не владеют непосредственно землею, но все-таки принадлежат к общине и по самой принадлежности своей к се- мействам, которых другие члены владеют землей, не могут счи- таться пролетариями точно так, как не должен быть отнесен к этому разряду неотделенный сын достаточного землевладельца. Притом независимо от возможности для каждого затяглого при будущем переделе получить во владение особый участок земли, — если с распространением лучших понятий о хозяйстве окажется возможным на том же количестве земли посредством увеличения суммы труда прокормить большее число людей, то затяглые мо- гут вступать в непосредственный состав общины как полноправ- ные ее члены, а не как бездомные батраки. Одни уже эти черты различия, по нашему мнению, достаточны, чтобы резко отделить положение наших затяглых от безотрадного и безысходного по- ложения западных пролетариев, а следовательно, и образовав- шуюся в селениях, к которым затяглые приписаны, организацию ‘поземельного владения — от полной личной собственности, об- Условливающей существование пролетариата.

«Мурнал министерства внутренних дел», 1898, декабрь

В декабрьской книжке «Журнала министерства внутренних дел» помещена весьма любопытная статья, составленная чинов- никами министерства гг. Колошиным, фон-Шульцем 1-м, баро- ном Штакельбергом, фон-Шульцем 2-м и фон-Брадтке: «Об уст- ройстве уездного управления и полиции и о круге действий

901 [904] мирных судей во Франции, Англии и Пруссии». Эта статья, во- обще весьма добросовестно и по лучшим источникам составлен- ная, между прочим заключает в себе некоторые сведения об организации общин в означенных трех государствах и об отношениях их к должностным лицам, заведывающим местным управлением. Считаем не излишним привести их в кратком из- влечении.

Во Франции пространство общин определено в 1789 году на основании прежнего разделения на приходы и муниципалитеты. Число жителей в общинах весьма неравномерно: в некоторых ме- нее 500, а в других более 10 000 жителей. Каждая община, в том числе и города, за исключением Парижа и Лиона, управляется мэром, назначаемым в главных городах и значительных общинах императором, а в прочих — префектом департамента. Заведыва- нию мэра предоставлена часть ‘исполнительная, а где нет особого полицейского комиссара, — и полицейская. Кроме того, учрежден в каждой общине муниципальный совет из членов, избранных жителями ее на 5 лет, числом от 10 до 36. Этот совет, в котором мэр по званию своему занимает председательское место, разре- шает все вопросы, касающиеся до управления общественными имуществами, составляет общинный бюджет и поверяет отчеты мэра о вверенных его заведыванию суммах. Попечителем всех общин в департаменте считается префект, на рассмотрение ко- торого восходят все дела их, даже те, по которым муниципальный совет имеет право давать окончательные разрешения; в случае возникновения жалоб, которые префект признает справедливыми, он имеет право эти разрешения своей властью отменять. Вторую административную инстанцию составляет подпрефект с окружным советом из 9 членов по выбору, к которому он стоит, за исклю- чением права председательства, почти в тех же отношениях, как мэр к муниципальному совету. Третья инстанция — префект < советом префектуры, состоящим из советников от короны, и глав- ным департаментоким советом, которого члены избираются всем департаментом по одному от каждого кантона (кантон состоит из нескольких общин, около 10). Судебная власть в низшей ин- станции поручается мирному судье, назначаемому правительст- вом из числа трех кандидатов, которых представляет президент местного гражданского суда. На каждый кантон назначается один мирный судья.

В Англии должности местного управления разделяются на исполнительные и судебно-полицейские. К первому разряду при- надлежат должности: 1) шерифа, который назначается королем из числа трех кандидатов, представляемых собранием высших государственных сановников, и считается первым лицом в граф- стве, а на этом основании председательствует в народном собра- нии его; 2) коронэра, избираемого народным собранием граф- ства и имеющего главным атрибутом власть следственную, и,

905 [905] наконец, 3) констэблей, которые разделяются на сотоких и де- сятских и избираются общинами; впрочем, сотские констэбли (Ы& сопмаЫез) нередко назначаются собраниями мирных судей; обязанность констэблей заключается в ближайшем надзоре за полицейским порядком и в сборе податей. Составляющие второй разряд должностей мирные судьи назначаются особою королев- скою грамотою; каждый землевладелец, имеющий не менее 100 фунтов стерлингов (625 руб. сер.) дохода с собственной или со- стоящей в пользовании его земли, имеет право изъявить желание быть мирным судьею. Комплект судей не ограничен, и потому отказа не бывает иначе как по каким-либо особенно важным при- чинам. Круг действий мирного судьи двоякий: когда он действует один, то сущность его обязанностей, по объяснению немецкого юриста Финке, составляет общая полиция, вспомоществуемая судебною властью настолько, сколько того требует полное и ус- пешное выполнение полицейских обязанностей; впрочем, эта власть простирается до права заключать праздных и беспорядоч- ных людей (е ап 41зог4е|у регзопз) в тюрыму на один месяц, а негодяев и бродяг (товиез ап уазаБоп4д$) до следующего глаз- ного заседания. Конечно, в статутах с точностью определено, кого именно следует разуметь под этими названиями. В главных заседаниях, имеющих кроме весьма обширной судебной власти также и административный характер, собрание всех мирных су- дей графства рассматривает отчеты разных полицейских чинов- ников, определяет сумму общего налога на удовлетворение потребностей графства и распределяет его между общинами про- порционально доходу, получаемому ими с земли. Община, кото- рая почтет распределение неправильным, представляет об этом главному заседанию или приносит жалобу одному из тосудар- ственных судей, причем должна представить сто фунтов стер- лингов в залог уплаты судебных издержек ‘на случай, если жа- лоба будет признана неправильной. Главные заседания также заведывают расходованием общего сбора ‘и имеют ‘надзор за всеми содержимыми на счет его общественными заведениями. Сборы на нужды прихода, в числе которых находится подать на содержание бедных, и все распоряжения, относящиеся к управ- лению приходским общественным имуществом, определяются со- бранием всех прихожан, которое избирает для заведывания иму- ществом особых старост. Вообще выборы производятся не по сословиям, а по общинам, и всякий землевладелец, лорд ли он, купец, или крестьянин, одинаково участвует в народном собра- нии. Способ, употребляемый для самого акта выборов, есть так называемый ро! — открытое наименование избираемого лица или написание его имени.

Пруссия в административном отношении разделяется на про- винции, которые подразделяются на округи и уезды. Части уез- дов составляют общины. Главное лицо в уездном управлении —

905 [906] ландрат, избираемый из числа владельцев дворянских имений собранием представителей уезда, которое состоит из всех по- мещиков, нескольких городских и трех сельских депутатов. За- ведывание полицейским управлением города или селения при- надлежит самим обществам, которые избирают из своей среды бургомистров, членов магистрата, шульцов и шеппенов; в важней- ших городах, крепостях и в общинах, имеющих более 10 000 жи- телей, местная полиция может быть поручена по распоряжению министра внутренних дел чиновнику государственной службы, ко- торому и назначается жалованье от правительства, всем же про- чим лицам оно производится из собственных средств общины. Власти, заведывающие местной полицией, по совещанию с пред- ставителями общины, имеют право обнародовывать полицейские распоряжения и за неисполнение их налагать штрафы до трех талеров, а с разрешения окружного правления и до 10 талеров. Всякое распоряжение местной полиции может быть отменено ок- ружным правлением, которое при этом обязано только в пред- писании своем объяснить причины, побудившие его к отмене. Жалобы на полицию могут быть приносимы тому присутствен- ному месту, которому она непосредственно подчинена; а в неко- торых случаях, к которым относится, между прочим, нарушение прав собственности, действия полиции могут быть предметом гражданского иска. Следствия о совершенных в общине преступ- лениях и проступках начинаются местной полицией и за- тем передаются особым чиновникам, называемым поверенными государства (Эаа!зап\уа!Е), которых обязанность — преследовать виновных пред уездным судом (Гапдаенер!); для предвагритель- ного же рассмотрения дел, равно как и для разрешения мало- важных споров, назначаются в Рейнокой провинции мирные судьи от короны, а в восточных провинциях чиновники от вы- бора, с несколько меньшим кругом действия, называемые посред- никами (ЗсЫедзтёппег).

Рассмотрев эти три различные организации местного управ- ления, мы находим в каждой из них свои особенные недостатки. Во Франции, где даже представитель общины, мэр, назначается от короны, и всякое постановление общинного совета должно быть рассмотрено ‘и утверждено префектом, община совершенно задавлена административной централизацией. В Англии при пре- восходно развитом самоуправлении в каждой волости присвоено слишком сильное преобладание классу значительных землевла- дельцев, и если бы не либеральный дух, которым проникнуты все учреждения государства, то это преобладание перешло бы в совершенное самовластие. То же самое замечаем и в сфере политической: несколько десятков лет влияние землевладельцев с успехом противилось отмене законов о пошлине на иностранный хлеб, неоднократно подвергавших бедное население государства гнету страшной дороговизны на все съестные припасы, В Прус-

907 [907] сии мы находим смешение обоих элементов: с одной стороны, ландраты, представители уездной власти, избираются собранием всех владельцев дворянских имений, в котором участвуют только три депутата сельских общин; с другой стороны, не только об- щины, но и ландраты совершенно подчинены окружным правле- ниям, состоящим из коронных чиновников, и даже для заведы- вания местной полицией в значительные общины назначаются чины от короны. Должно желать, чтобы мы, позже всех народов Европы ставшие на стезю общественного развития, основанного на полноправности всех граждан, избежали в равной мере всех означенных недостатков и показали пример административной организации, вполне обеспечивающей эту полнопразность.

«Сельское блазоустройство», № 10

«Рекрутская повинность, подати, обеспечение народното про- довольствия и распространение зрамотности в крестьянстве», 2. Голубцова. Статья эта касается вопросов, которые имеют не- сомненную важность в деле устройства быта помещичьих крестьян и теперь особенно выдвигаются вперед, когда главные основания этого дела (надел крестьян землею завыкуп или в постоянное пользование впредь до‘выкула за определенные повинности) уже, можно сказать, почти решены общественным мнением. Вопросы о преобразовании рекрутской повинности ‘и порядка взимания податей г. Голубщовым только слегка затронуты; точнее он раз- бирает недостатки нынешней системы обеспечения народного продовольствия, которые заключаются, по мнению г. Голубцова, в том, что в сельские запасные магазины хлеб засыпается по числу только душ ‘ревизских, не считая женщин, и что ежегодные взносы хлеба в магазин прекращаются по достижении в мага- зине известной пропорции хлеба, а именно по одной четверти ржи и по получетверти ярового на каждую душу. Г. Голубцов думает, что правильного обеспечения народного продовольствия можно бы достигнуть установлением постоянного ежегодного взноса хлеба в магазины с каждой души или устройством мир- ской запашки. С этим трудно вполне согласиться. Если пропор- ция хлеба, указанная в настоящее время, мала (г. Голубцов доказывает, что ее может быть достаточно в случае голода на про- кормление крестьян лишь в течение трех месяцев), то можно до- казывать необходимость увеличить ее; но из этого еще не сле. дует, что нужно отменить всякое указание нормального количе- ства хлеба, какое должно накопиться в магазинах для достиже- ния предположенной цели, а сбирать хлеб постоянно, сколько бы его ни накопилось и хотя бы количество его и превышало уже

908 [908] действительную надобность. Нам случилось года два тому назад лично Убедиться в невыгодных последствиях такого порядка. В одной губернии по какому-то административному недоразуме- нию сбор хлеба в магазины продолжается ежегодно, хотя в ма- газины давно уже засыпано указанное его количество. Что же выходит? Крестьяне, не видя конца сбору, не понимая, к чему ведет такое накопление хлеба, когда им в ссуду выдают все-таки не более четверти наличного хлеба, а остальной лежит так, смотрят на взнос хлеба как на новую повинность и стараются под всеми возможными предлогами и всеми законными и незаконными пу- тями избежать исполнения ее. Мерные магазины, построенные соответственно законной пропорции хлеба, не могут вмещать лишнего засыпа, который ссьтается в амбаграх, где поверить ко личество его невозможно; а как по магазинным книгам весь хлеб, засыпанный как в магазине, так и в амбарах, записывается вме- сте, то поверить по книгам наличное количество хлеба тоже не- возможно. В магазине хлеба мало: вам скажут, что сверх того в амбарах столько-то (а правда это или нет, неизвестно) и что магазинный хлеб роздан в ссуду крестьянам... Вообще всякое требование, основанное на здравых соображениях и на справед- ливости, должно быть определенно и ясно; неопределенное тре- бование всегда представится произвольным.

По нашему мнению, одно из главных неудобств нынешней системы запасных магазинов заключается в затруднениях и фор- мальностях, с которыми сопряжено для крестьян получение в ссуду хлеба. Там, где закон строго соблюдается, где в ‘действи- тельности, а не на бумаге только магазины наполнены указан- ным количеством хлеба (то есть далеко не везде), там, как мы лично имели случай убедиться, крестьяне считают запасный ма- газин неприкосновенным казенным имуществом. Ссуды получать из него так трудно, что независимо от так называемого крестья- нами казеннозо магазина крестьяне сами устраивают свой обще- ственный магазин, куда засыпают хлеб добровольно, но зато и получают оттуда без всякого правительственного контроля. Это мы видели в нескольких оброчных помещичьих имениях, где кре- стьяне были вверены собственному своему управлению и делали это без всякого побуждения со стороны помещика. Стало быть, крестьяне легко могут понять пользу общественных запасных ма- газинов, а не любят собственно казенных.

На это могут сказать, что предоставление распоряжения хлеб- ными запасами крестьянским обществам без правительственного надзора не может обеспечить народного продовольствия на слу- чай общего голода, что крестьяне будут заботиться об удовле- творении ежегодных своих нужд, будут брать хлеб весною и засыпать осенью, но не позаботятся о составлении большого запаса на случай совершенного неурожая. Это, ‘может быть, и

909 [909] справедливо; но тогда лучше всего отделить обеспечение народ- ного продовольствия в крайних случаях (что должно составлять предмет заботливости правительства) от обеспечения ежегодных нужд крестьян, что может быть вполне предоставлено обществам с указанием им только некоторых правил для устройства сель- ских магазинов, но без обременения крестьян при выдаче ссуд обязанностью испрашивать разрешения у начальства... На случай же голода могут быть устроены правительством в известных пунктах особые запасные магазины, которые должны находиться под постоянным надзором начальства и откуда ссуды должны допускаться лишь во время голода. С улучшением путей сооб- щения общественное продовольствие может быть значительно обеспечено запасными капиталами, с помощью которых при мест- ных неурожаях можно будет выписывать хлеб из других гу- берний.

Г. Голубцов вполне сознает необходимость распространения между крестьянами грамотности. С этой целью он предлагает вменить в обязанность каждому сельскому обществу делать еже- годно денежный сбор, определенный заранее мирским пригово- ром и достаточный на устройство сельской школы. На это, по мнению г. Голубцова, потребуется незначительная сумма. Изба, нужная для сельской школы, легко найдется; книг, бумаги и чер- нил потребуется немного; учителя за 25 руб. в год можно найти в сельском священнике или его причте. Многие жены, сестры и дочери помещиков, как полагает г. Голубцов, с готовностью примут со временем на себя обязанности сельских учительниц. Курс учения будет начинаться осенью, после уборки полей, и кончаться великим постом, потому что весной и летом даже дети нужны и полезны в крестьянском хозяйстве.

«Ответы по устройству быта помещиков и крестьян», з. Шепе- лева. Характер и направление статьи этой будут достаточно ясны, если мы приведем из нее буквально некоторые места. Буквальнз мы считаем нужным привести их для того, чтобы нас не заподо- зрили (как то оделал раз г. Протасьев по поводу разбора его статьи) в преувеличении несправедливых в отношении к кре- стьянам предположений автора-помешика; да и в самом деле выражение подобных идей в настоящее время довольно неправ- доподобно: |е уга! дие]дие!о!5 п’езЁ раз угазетЫаЫе *.

«Теперь наши крестьянс поселены по ббльшей части подле помещичьих усадеб, что было весьма удобно при крепостном праве; но по освобождении крестьян близость эта только послужит поводом к частым неприятным столкновениям и тяи:бам. Помешику должно быть предоставлено право указать крестьянам места для их нового поселения; а никак нельзя при этом основываться на обоюдном соглашении помещика и крестьян. Конечно, крестьяне пожелают остаться на теперешних своих местах, ибо помещики для

• Правда нс всегда правдоподобна. — Ред.

910 [910] поселения крестьян, своих крепостных, а не свободных, избирали лучшие места в своих дачах; но помещики не могут согласиться уступить эти места свободным крестьянам и перейти со своими, часто многоценными усадьбами в места не столь удобные. Можно положить за правило, чтобы помещик назначал для нового поселения крестьян два или три места, из которых крестьянам предоставить право выбора.

Перенесение крестьянских усадеб вообще должно совершиться на счет самих крестьян, коим помещики даруют свободу.

Собственно оседлость крестьянскую в наших местах составляют не бо- лее 200 кв. сажен на душу; но, кроме того, крестьянину нужно имсть выгон и полезно иметь хотя небольшую полевую запашку. Для всего этого в на- ших местностях достаточно одной десятины на ревизскую душу, больше чего помещики уделить и не могут. Такое количество земли обеспечит крестьянское продовольствие и выполнение обязанностей пред правитель- ством.

Половина крестьян может уходить для заработков в дальние местности, а другая половина будет наниматься в батраки у ближайших помещиков. Таким способом они приобретут для своих домов до 1400 рублей серебром в год. 40 тягловых работниц в наших местностях, нанимаясь жать и вязать хлеб, как это и теперь делается, выработают болсе 100 четвертей ржи; их поля и огороды легко обработаются затяглыми».

Короче сказать, г. Шепелев предлагает сделать из крестьян- земледельцев не землевладельцев, а батраков. Хорошее улучше- ние быта! И какая польза крестьянам в их усадьбах и огородах, если целая половина их для снискивания себе пропитания долж- на, по отзыву самого автора, уходить ежегодно в дальние места? Уж тогда лучше бы не навязывать им и усадеб; тогда эта поло- вина крестьян совсем переселилась бы в те дальние места и при- обрела бы там оседлость на более выгодных условиях. Понятно еще, что можно говорить о наделении одними усадьбами батра- ков там, где они теперь есть (например, в тех уездах Витебской губернии, где землей пользуются не все крестьяне, а только хо- зяева, или фермеры, обрабатывающие свои 20-десятинные участки с помощью батраков); но решиться предлагать образование бат- рачества там, где его не было, отнятие у крестьян той земли, которой они пользовались и которую они орошали своим потом не одно столетие, и присоединение земли этой к господским по- лям для образования каких-то огромных плантаций —‘это уж что-то слишком странно! А что, если помещику вздумается за- пустить часть этих плантаций под лес: куда денутся тогда кре- стьяне с своим трудом и с своими дорого выкупленными усадь- бами? При фермерном хозяйстве батраку перейти от одного фермера к соседнему недалеко, да и фермер, обязанный платить ренту, не может сократить своего хозяйства. А помещику, имею- щему 20000 десятин земли, нетрудно отделить из них под лес хоть 300 и оставить без работы соответственное число крестьян, которым придется или бросить усадьбы, или ходить далеко на заработки, разлучаясь беспрестанно с семьею. А г. Шепелев остается своим предположением совершенно доволен и говорит еще, что помещики приносят великую жертву, освобождая лич-

911 [911] ность крестьян. Хороша жертва! Всякому известно, что свобод“ ный и голодный ирландец работает лучше и стоит дешевле, чем негр, работающий из-под палки.

Странно было нам увидеть подобную статью в «Сельском бла- гоустройстве». Впрочем, издатель поместил ее с оговоркой, что он вполне не согласен с автором.

«Соображения по улучшению быта крестьян», з. Еремеева. В небольшой статье этой автор весьма основательно доказы- вает, что в Киевской губернии уменьшение существующего на- дела крестьян землею не только будет разорительно для кре- стьян, но и для всех других сословий. Далее г. Еремеев пред- ставляет оценку рабочих дней и делает некоторые, к сожалению, не вполне развитые предположения о превращении натуральных повинностей в денежные.

«О поземельном кредите в Царстве Польском». Главы Г и 1. Первая глава статьи этой, излагающая сущность и значение ги- потечных постановлений, действующих в Царстве Польском, была помещена в 9-м № «Сельского благоустройства» и разобрана нами в ноябрьской книжке «Современника» прошлого года. Во второй и третьей главах изложены довольно подробно правила о производстве обеспечений по гипотечной системе и о порядке, по которому удовлетворяют права, обеспеченные гипотекою.

«Сельское блазоуст ройство», № 11

«Предположение об устройстве быта крестьян», Н. П.

примечании к этой статье издатель «Сельского благо- устройства» объясняет, что под буквами. Н. П. скрывается имя опытного хозяина, известного своими многосторонними сведе- ниями.

Рассказавши в начале статьи неудавшуюся ему попытку пере- вести крестьян своих < поденной барщины на круговое обяза- тельство всего мира обработать в его пользу известное простран- ство земли, г. опытный хозяин Н. П. излагает следующие пред- положения.

За выкуп усадеб он полагает назначить с тягла по 105 руб. серебром; потому для выкупа усадеб в течение переходного две- надцатилетнего срока крестьянам пришлось бы уплачивать еже- тодно по 7 руб. 75 коп. с тягла; а как такая уплата была бы для них слишком обременительна, то автор предлагает предоставить усадьбы крестьянам в постоянное пользование, пока они будут оставаться в составе общества, с уплатой за то по 2 руб. в год; сверх того взимать с каждого двора по 2 руб. страховой премии: деньги эти вносить в уездное казначейство, которое, обращаясь таким образом в страховое от огня общество, обязано было бы выдавать по 100 руб. на каждый сгоревший двоп. Крестьян

912 [912] наделить землей в пользование в количестве двух десятин на ревизскую душу в многоземельных имениях, 1'/› десятин в сред- неземельных и 1 десятины в малоземельных. Этот нормальный надел назначить в тех видах, чтобы крестьяне имели право при- обрести его в полную собственность, когда правительство сочтет возможным совершить выкуп земли; на переходное же время оставить в пользовании крестьян всю ту землю, какой они вла- дели до настоящего времени. Землю разделить по числу налич- ных тягол с оставлением нескольких запасных тягольных участ- ков для прибылых душ.

Все казенные, денежные и натуральные повинности распре- делить не по душам, а по поземельным участкам, кроме рекрут- ской повинности, которая должна лежать на крестьянах и дво- ровых людях и исполняться по очередному порядку, по каждому селению особо. Для уравнения между семействами тягости рек- рутского набора, которая вся ложится на те семьи, где есть рос- лые и здоровые мужики, и не касается тех, где члены семейства имеют какие-либо телесные недостатки, автор предлагает: при объявлении набора взимать со всех тягол денежный сбор на сумму, которая составила бы по 300 руб. серебром на каждого следующего с общества рекрута. Из этой суммы производить все расходы при сдаче рекрут; затем четвертую часть суммы вручать отданным в военную службу, а остальное — их семей- ствам.

При наделе земли по 7 десятин на тягло требовать с крестьян барщину по три дня в неделю, то есть по 140 дней в году, или оброк в 30 руб. серебром; при меньшем же наделе соответственно уменьшать повинности. Работы отправлять по урочному положе- нию и обеспечить исправное выполнение повинностей круговою порукою мира. Дворовым выдавать во время обязательной служ- бы их сверх пищи и одежды жалованье по состоянию и быту их; срок обязательной службы дворовых ограничить 60-летним воз- растом; но новорожденных после [Х ревизии считать уже сво- бодными; если же помещик примет на себя попечение о них в малолетстве, то они должны прослужить ему от 5 до 6 лет по обоюдному согласию.

Мирское полицейское управление составить из старосты с по- мощником. Распределение повинностей и разрешение разных хо- зяйственных вопросов, касающихся общества, производить на мирских сходках. Для разбора жалоб и проступков крестьян уч- редить мирской суд из старосты и двух выборных. Полицейскую власть, начальство над обществом и право утверждения мирских приговоров предоставить помещику.

Вполне признавая, что статья эта изобличает в авторе опыт- ного хозяина и помещика, мы не можем не заметить, что он весьма справедливо и основательно назвал статью предположе- ниями об устройстве быта крестьян, а не вздумал, как некоторые

58 Н. Г. Чегнышевский, т. У 913 [913] другие помещики, называть статьи подобного содержания пред- положениями об улучшении быта крестьян. Где же тут в самом деле улучшение? Прежде крестьяне пользовались усадьбами да- ром; г. Н. П. предлагает им платить за пользование усадьбами по 2 руб. в год. Прежде крестьяне работали по три дня в неделю без уроков и круговой поруки; по предложениям г. Н. П. они должны впредь работать те же три дня, но по урокам ‘и с кру- говой порукой, что будет стоить добрых четырех дней. Дворовые остаются на обязательной службе до 60 лет, а освобождаются от нее только родившиеся после [Х ревизии. Г. Н. П. забывает, что по истечении 12-летнего срока все дворовые и че достигшие 60-летнего возраста освободятся по воле правительства от обя- зательной службы; немедленное же освобождение рожденных после [Х ревизии составляло бы только освобождение помещи- ков от обязанности призревать малолетних, потому что к концу переходного срока едва ли кто из дворовых, рожденных после 1Х ревизии, то есть после 1851 года, успеет достигнуть совер- шеннолетия.

«О крестьянском поземельном наделе», *. Троцины. Более нежели самая статья эта, заслуживает внимание напечатанное в выноске к ‘ней письмо, при котором статья доставлена к изда- телю «Сельского благоустройства».

Приводим небольшую выписку из этого письма, где весьма метко очерчены те побуждения, под влиянием которых состав- ляются помещиками предположения о возможно меньшем наделе крестьян землею:

«В прежнее время, надсляя крестьянина средствами к жизни в виде ли земли, или чего иного, мы не принимали строго в расчет ни труда кре- стьянина, ни его услуг; собственные наши соображения были мерилом в этих случаях; назначалось такому-то столько, такому-то столько; большею частью было общее убеждение, что крестьянину нужно очень мало, и если вследствие недостаточного обеспечения крестьянин вывужден бывал обра- щаться к помещику с просьбой о пособии, то мы смотрели на оказываемую ему помощь не как на свою обязанность в отношении к нему, а как на акт великодушия. Обязанностей своих к крестьянину помещик ‘не признавал почти никаких, разве каких-то общих, в которых не отказывается и всякому постороннему человску. От этой-то старой привычки смотреть на крестьянина как на обязываемого нами, а не как на имеющего права, мы и теперь не можем вполне освободиться. При решении многих вопросов об улучшении быта крестьян мы все еще отчасти действуем под влиянием прежних взгля- дов и убеждений. Например, при определении количества земли, которым крестьяне должны быть наделены, мы прежде всего рассчитываем, довольно ли се останется у нас. С этим бы еще можно согласиться; естественно, что собственный интерес ближе всего; но беда в том, что нас трудно удоволь- ствовать; нам все кажется, что сколько ни уделяй себе, для крестьян оста- нется слишком много; не легко успокоить мас в этом опасении; правда, до сего времени мы предоставляли крестьянам гораздо более земли, чем сколько теперь мы хотим им дать, но тогда крестьяне были наши, говорим мы, а теперь не то. Основываясь на каком-то внутреннем чувстве, которого я не умею назвать, большинство склоняется в пользу самого ограниченного на- дела. Такому соглашению много помогает недостаток сознания, каковы те

914 [914] нужды крестьянина, которые должны быть обеспечены землею. Многие даже хорошо расположенные к вопросу люди опасаются, что крестьяне при доста- точном количестве земли, удовлетворясь ею, не будут иметь побуждения к заработкам, отчего мы лишимся рабочих; так, все соглашаются в том, что обязательной работы будет недостаточно. Посреди такого-то довольно рас- пространенного расположения к наделу, по моему мнению недостаточному, я написал прилагаемую статью».

В начале своей статьи г. Троцина доказывает, что улучшения быта крестьян должно стараться достигнуть: во-первых, наделе- нием крестьян землей в количестве, достаточно их обеспечизаю- щем; во-вторых, установлением правильной соразмерности между трудом крестьян и предоставляемым им за него вознаграждением и, в-третьих, предоставлением им более свободного времени для собственных работ.

После всего этого можно было ожидать от автора безобидных для крестьян предположений о размере поземельного надела. Между тем, выведя подробными вычислениями, что 13/4 деся- тины на душу едва ли будет достаточно для полного прокормле- ния крестьянина и обеспечения его обязанностей перед прави- телкством и что такой размер надела может быть принят лишь за тайьтит, автор приходит к заключению, что надел в 2 десятины на душу может быть принят за норму и будет совершенно до- статочен. Но неужели такая слабая прибавка к наименьшему, едва ли достаточному, наделу может привести к общей, везде до- статочной норме надела? Для определения размера надела мало общих теоретических вычислений, надо принять в расчет и су- ществующий надел. Если оставить при прежнем наделе крестьян, У которых было по 5 десятин на тягло, то они, конечно, будут в относительно лучшем положении, нежели те, у которых прежде было 10 десятин и у которых отняли бы половину. Больший раз“ мер надела редко происходит без основания, по одному произ- волу помещика. В многоземельных имениях земля вообще хуже: притом, так как ее слишком много, то на всю нехватает навоза. (Скоро ли многоземельные крестьяне, у которых бы отняли часть их земли, успели бы довести свои поля до той степени плодо- родия, до какой по необходимости доведены поля у малоземель- ных крестьян; а покуда — чем стали бы питаться лишенные части своих угодий крестьяне? Уменьшать существующий надел можно только в крайних случаях, то есть тогда, когда в поль- зовании крестьян числилось более земли, нежели они действи- тельно могли обработать. Это правило принято было правитель- ством при составлении инвентарных правил; например, в ин- вентарных правилах, введенных в Витебской губернии (в пункте 5 отдела Г), сказано, что если крестьяне имели при введении правил земли менее 43/4 десятины на тягло, то им должен быть дополнен надел до этого количества (вот справедливое значение наименьшего надела, который по выводам г. Троцины можно определить для Полтавской губернии в 2 десятины на душу);

58* 915 [915] если же крестьяне имели от 434 до 9 десятин на тягло, то на- дел остается прежний; излишнее же количество земли против 9 десятин на тягло помещик может или отделить себе, ими оставить в пользовании крестьян по добровольному < ними условию.

Если бы применить подобные правила к Полтавской губернич и принять за наименьший надел по 2 десятины на душу, то выс- шим нормальным наделом следовало бы назначить по крайней мере 4'/э десятины на ‘душу, то есть норму, принятую в извест- ных случаях существующими законами.

«О ценности крестьянских усадеб», з. Раковича. В этой не- большой статье автор доказывает, что крестьянские усадьбы 4е ао и по обычаю всегда почитались собственностью крестья- нина, что они помещику прежде никакого дохода не приносили и в цену не ставились, а что если «уже непременно надобно положить цену приобретению этой мнимой собственности», то нельзя ценить десятину усадебной земли дороже, чем вдвое про- тив полевой.

«Упразднение крепостнозо права и устройство отношений между помешиками и крестьянами в Пруссии», Ю. Ф. Самарина. Статья [/. Первые три статьи замечательного сочинения г. Са- марина о крепостном праве и поземельных отношениях в Прус- сии помещены были в 1, ди 4 №№ «Сельского благоустрой- ства» за 1858 год. Мы довольно пространно говорили уже в про- шлогодней июльской книжке «Современника» об этих статьях, где так живо и верно представлены были меры, принятые Штейном к установлению между помещиками и крестьянами правильных и справедливых отношений.

В настоящей, не менее занимательной и поучительной статье г. Самарин говорит о мерах, принятых в Пруссии по крестьян- скому делу в позднейшее время. Любопытно проследить, как за- конодательство о поземельных отношениях помещиков и крестьян в Пруссии, беспрестанно допомняемое и изменяемое после 1814 года, под влиянием изменившегося политического направ- ления и более успешной оппозиции дворян постепенно усложня- лось и запутывалось и вместо того, чтобы привести посредством правильного выкупа крестьянских повинностей к удовлетвори- тельному для обеих сторон разрешению вопроса, к устранению для общей пользы всех обветшалых остатков феодальных преиму- ществ, стеснявших и раздражавших крестьян, не принося по- мещикам соответственной выгоды, послужило одним из глаз- ных поводов к смутам 1848 года. Вследствие этих смут 20 ап- реля 1848 года обнародован манифест к поселянам, кото- рым правительство принимало на себя обязательство в самом непродолжительном времени пересмотреть законы об отношениях крестьян к помещикам с целью ускорить и удешевить упраздне- иче повинностей. Опасность была так очевидна, что те самые

916 [916] помещики, которые прежде всех успешнее противодействовали мерам правительства, теперь сами просили порешить вопрос о по- винностях и удовлетворить крестьян.

В государственной конституции, обнародованной в 1850 году, объявлено крестьянам право неограниченного распоряжения не- движимой собственностью и выкупа повинностей, безвозмездное упразднение вотчинной юрисдикции и полицейской расправы, а также и сохраненных некоторыми владельцами вотчинных прав, основанных на феодальной подчиненности им сельских обывате- лей. 2 марта 1850 года утверждено заменявшее собою все преж- ние постановления новое положение: вместе с тем указана фи- нансовая операция для окончательного освобождения крестьян от личной зависимости и предоставления им полной поземельной собственности посредством выкупа поземельных повинностей, ле- жавших на владеемых ими участках. С этою целью учреждены в каждой провинции, за исключением левого берега Рейна, рент- ные банки.

«Сельское блазоустройство», № 12

«Мысли о крестьянском деле», 1. Ладыженскозо. В статье этой автор излагает весьма дельные мысли и соображения о том, что для обеспечения благосостояния крестьян необходимо:

1. По возможности сократить переходное время для скорей- шего освобождения труда и личности крестьянина от зависимости помещика и дозволения крестьянам свободно выбирать места и занятия для своего труда, не стесняя их при переходах из- лишними формальностями.

2. Соразмерить повинности крестьян с предоставленными им в пользование угодьями; причем уравнять барщинные работы с об- роком, а не оброк с работами, потому что трехдневная барщина и сгоны, произвольно прежде налагаемые, не могут служить ме- рилом для оброка, иначе настоящий оброк должен вдвое увели- читься, а это не покажется улучшением для крестьян.

3. Наделить крестьянам всей земли не менее 4'/› десятин на душу, предоставив им по собственному усмотрению принять эту землю в общинное пользование или разделить ее по участкам в личное пользование отдельных семейств.

4. Обеспечить крестьян против притеснений и несправедли- востей властей, назначенных для их управления.

5. Принять меры для распространения между крестьянами грамотности.

«Барон Шульц фон Ашераден и доктор Меркель», 1. Сама- рина. Начало этой статьи, где описана замечательная и заслу- живающая полного уважения деятельность барона Шульца по вопросу об освобождении крестьян в Лифляндии, помещено в 5-м

«Сельского благоустройства». Мы уже говорили о статье этой

917 [917] в библиографии, помещенной в 10-м № «Современника» за про- шлый год. Во второй части своей статьи г. Самарин говорил о докторе Меркеле, который своими сочинениями много содей- ствовал развитию в Лифляндии мысли об уничтожении крепост- ного права. Будучи сыном сельского пастора, Меркель с детства насмотрелся на возмутительные примэры злоупотреблений поме- щичьей власти. Накипевшее в нем справедливое негодование от- разилось в его сочинениях. Сперва он выражал свое сочувствие крестьянам стихотворениями. Но вскоре он почувствовал необ- ходимость серьезно заняться вопросом об освобождении кре- стьян; изучив на месте быт несчастных латышей, он отправился в Германию и там напечатал замечательное сочинение, в котором ярко выставил вредное влияние и жалкие последствия крепостной зависимости и в то же время разобрал постановление лифлянд- ского ландтага 1765 года, указавшего только полумеры, которые не в состоянии были обеспечить благосостояние крестьян. Сочи- нение это произвело глубокое впечатление в Германии, подей- ствовало на многих находившихся там молодых лифляндцев и подготовило будущих деятелей для предстоявшей реформы. В са- мой же Лифляндии оно, разумеется, было принято дворянством очень неблагоскл-нно. Но семена здравых идей были все-таки посеяны и принесли со временем свой плод. Этим и последую- щими сочинениями доктор Меркель возбудил в литературе жи- вое участие к вопросу об уничтожении крепостного права; в этом отношении доктор Меркель своими литературными трудами не менее содействовал освобождению крестьян, чем барон Шульц, который действовал своими речами на дворянских ландтагах и собственным примером. [918] ПРИМЕЧАНИЯ *

КАВЕНЬЯК (Стр. 5)

1 В настоящей работе Н. Г. Чернышевский разоблачает предалельскую политику французских либералов во время восстания парижского пролета- риата в июне 1848 года. Великий русский революционный демократ беспошадно вскрывает таже гнилую сущность «социалистов»-реформистов, предавших трудящихся Парижа. В строках, полных негодования и ненави- сти к буржуазной реакции, описывается расстрел народа, организованный ставленником французской буржуазии — военным диктатором генералом Луи Кавеньяком.

В июне 1848 года «буржуазия впервые показала, с какой безумной жестокостью мстит она пролетариату, когда он осмеливается выступить про- тив нее как особый класс с собственными интеоесами и требованиями» (К. Маркси Ф. Энгельс, Соч., т. ХУ, ч. ИП, стр. 85).

«Кавеньяковские палачи» — так оценивает Чернышевский вожаков бур- жуазного либерализма, итеологов буржуазной «демократии». «Мирные ре- форматоры», «кабинетные ученые» — таков его приговор «социалистам» типа Луи Блана, предлагавшим рабочим надеяться только на мирные средства,

Статья Чернышевского «Кавеньяк» относится к рялу таких его исто- рико-публицистических произведений как «Тюрго», «Борьба партий во Франции», «Франция при Людовике-Наполеоне», «Вопрос о свободе журна- листики во Франции» (см. настоящий том).

В этих произведениях Н. Г. Чернышевский, рассказывая о событиях, развертывавшихся во Франции, обращается к русскому читателю с замеча- тельной по силе революционной проповедью, наталкивая его на аналогии < русской действительностью, указыьая на единственно правильное — револю- ционное решение задач, стоявших тогда перед передовой русской обществен- ностью. Говоря о пороках буржуазного общества, о гнилости и реакционности либерализма и реформизма во Франции, Чернышевский разоблачает также и русских либералов, выступает с критикой капитализма и буржуазного «демократизма». Выступая против реформизма, он дает понять, что кресть- янская реформа, подготовляемая. парем, не улучшит положения крестьян, что союз нарола и царя в крестьянском вопросе невозможен, что единственным выходом является революционное уничтожение крепостничества и свержение самодержавия.

? Имеется в виду контрреволюционный переворот 2 декабря 1851 года, совершенный президентом французской республики Луи-Бенапартом при активной полдержке буржуазии. В результате этого переворота Луи-Бона- парт стал императором под нменем Наполеона 1.

Соотавлены: К, Н. Журавловым, М, В. Рыбаковым, К, И, Бочецким,

919 [919] з «Декабрьская система» — диктатура реакционной финансовой и про- мышленной буржуазии, установленная переворотом 2 декабря 1851 года. Это была система буржуазной диктатуры «в особенно гнусной форме» (В. И. Ленин, Соч. изд. 4е, т. 25, стр. 76).

4 «Умеренные республиканцы» (они же «чистые», или «трехиветные республиканцы») — буржуазно-либеральная республиканская партия, пред- ставлявшая интересы широких кругов промышленной и торговой буржуазии и цензовой интеллигенции свободных профессий,

5 «Мопйсиг» — французская официальная правительственная газета. «Сопяйи!опе!» — орган буржуазных либералов. После революции 1848 года эта газета приобрела бонапартистский оттенок.

6 Речь идет об участии Годфруа Кавеньяка в революции 1830 года во Франции.

7 Марра Арман (1800—1852) — французский буржуазный политиче- ский деятель, республиканец. Во время революции 1848 года был членом Временного правительства.

8 «Ге Майопаь — орган «умеренных республиканцев» (см. 4-е примеч.).

9 «Га Кеогте» — газета демократической мелкобуржуазной партии.

ю Речь идет об участии Луи Кавеньяка в колониальной войне, которую вела Франция против арабов в Алжире в 30-х годах ХХ века. Крепость Тлемсен была захвачена французами в 1836 году. Арабы неоднократно пы- тались освободить ее от захватчиков.

Слова Чериышевского: «Первое замечательное дело Кавеньяка» — следует, конечно, понимать отнюдь не как одобрение этого и друтих «дел» будущего палача парижских трудящихся. Чернышевский просто хочет под- черкнуть, что Кавеньяк начал карьеру нменио с момента «защиты Тлемсена».

и Исполнительной комиссией называлось буржуазное правительство, созданное 10 мая 1848 года. В состав Исполнительной комиссии вошли предстапители правого крыла буржуазных республиканцев.

12 Классическую оценку Люксембургской комиссии дал К. Маркс:

«Рядом < министерствами финансов, торговли и общественных работ, рядом с банком и биржей учреждена была социалистическая синазоза, пер- восвященники которой Луи Блан и Альбер имели своей задачей открыть обетованную страну, возвестиль новое евангелие и отвлечь внимание париж- ского пролетариата. В отличис от всякой обыкновенной государственной вла- сти они не располагали никаким бюджетом, никакой исполнительной вла- стью» (К. Маркси Ф. Энгельс, Соч. т. УШ, стр. 11).

Таким образом, Чернышевский, говоря, что «комиссия придумана только для того, чтобы временному правительству увернуться от требований работников», дал правильную оценку этого ведомства Луи Блана, являв- шегося «хвостом буржуазии, игрушкой в ее руках» (В. И. Ленин, Соч. изд. 4-е, т. 25, стр. 45).

1з Имеются в виду: кровавое подавление правительством Июльской мо- нархии рабочего восстания 13—14 апреля 1834 года в Париже и массовые судебные преследования республиканцев, участников восстания 1834 года в Лпоне и Париже.

и Имеются в виду трактаты, выработанные в 1815 году Венским кон- грессом. К. Муравлев

0 НОВЫХ УСЛОВИЯХ СЕЛЬСКОГО БЫТА [Статья первая] (Стр. 65)

т В двух статьях под этим заглавием Чернышевский впервые открыто, но в крайне ограниченных цензурой пределах отзывается на первые рескрил* ты Александра П о крестьянской реформе,

920 [920] Рескрипты ис явились для Чернышевского неожиданностью, так как он, занимаясь крестьянским вопросом, был в курсе подготовки крестьянской ре- формы в правительстве. Он посвящал этому вопросу слои публицистические выступления еще в 1855—1857 годах (см. т. П, Ши 1У) *. К ноябрю 1857 года в своих статьях, публиковавшихся в «Современникс», Чернышев- ский сформулировал аграрную часть своей революционно-демократической программы. Последующая его борьба против крепостничества и самодержавия являлась последовательным применением и дальнейшим развитием приннипов этой программы.

Подготовлясмый в 1857 голу правительством проект рескринтов оп оце- нивал в септябрьском письме 1857 года к А. Зеленому, сотруднику «Сояое- менника», не как «указ об освобождении», а как «продолжение указа 1842 тода». «Потому, — заключает он в своем письме, —я не защищаю и не пре- возношу» этот указ (см. письмо № 256 в т. ХУ).

Не «восхищается» рескриптами и нс «превозносит» он их и в первой статье «О новых условиях сельского быта». Придерживаясь для притупле- ния внимания цензуры либерально-монархической фразеологии, Чернышев- ский пишет о «всемирно-историческом» значении «освободительных» рескрип- тов. В ряде случаев он для видимости принимаст и отдельные практичсские меры рескриптов. Как бы в защиту этих мер Чернышевский вступает в тсо- ретическую полемику с защитниками крепостного права — Тенгоборским и Гакстгаузеном. Однако в ходе этой полемики Чернышевским разоблачаются самые «начала» рескриптов, совпадающие с некоторыми основными поло- жениями тех, против кого ведется полемика.

Указывая на то, что сословие дворян со своим царским правительством (сословис, «имеющее своими сочлснамн почти вссх лиц, руководящих испол- нением законов») по противоположности своих классовых иплересов интере- сам крепостиого крестьянства, поставленного в государстве «вие закона», нс пойдст на уничтожение крепостного права («никак нс захочст... изгнать из суда и администрации нсправду, которая одиа полезна сму по большому происссу»), Чернышевский противопоставляет решительно всем пунктам ре- скриптов свои революционно-демократические требования по крестьянскому вопросу. Основанию рескриптов — «помещикам сохраняется право собствен- ности на всю землю» — он противопоставляст свос ‘гребованис: «Наш крс- стьянин считаст поле, которое он обрабатывает на себя, свосй собственно- стью, или, лучше сказать, собственностью своей общиных. «..М этот факт/— подчеркивает он, —мы должны запомнить как можно тверже».

Политический смысл этого требования, сволящийся по сути дела к тре- бованию неционализации помещичьих земель, поняли правяшие круги. В рас- поряжении главного комитета по крестьянскому делу от 22 аирсля 1858 года указывастся по адресу «Современника», что «в некоторых... изданиях... пред- лагаются нс те начала, кои указаны правительством... стараются доказать право собственности крестьян на помещичью землю..» Петербургский цен- зурный комитег 15 апреля предписал цензорам: «Не допускать к напечата- нию сочинений и журнальных статей, в которых, вопреки главным нача- лам... рескриптгов]... будет излагаться мнение о принадлежащем будто бы им [крестьянам. — К. №] праве собственности на землю владельцев, которою они пользуются».

Настоящая статья Чернышевского заканчивается предъявлением требо- вания революционных демократов (Мод видом «требования всех экономи- тов») к самодержавию произвести крестьянскую реформу. «..Правител ство имеет не только право, — пишет Чернышевский, — оно, по требованию вссх экономистов, имест прямую обязаниость удалять от пародной жизви все препятствия (то есть крепостное право и ‘г. п. — К. 4.) действию экономи-

ческих принципов» (то есть развитию свободного труда и т. д. — К. №.).

• Элесь и дало селаки а сочная М. Г. Чериячззсного даюгей по иастотщьму

‘наданто.

921 [921] При этом Чернышевский замечает, что «этот аргумент совершенно достато- чен для здравого смысла». «Но, кроме здравого смысла, — заключает оне бывают в людях страсти. Против них с)ществуют аргументы еше более точные.» Под этими «точными аргументами» Чернышевский подразумевал крестьянскую революцию.

Это подтверждается и письмом Н А. Добролюбова Славутинскому С. Т. сотруднику «Современника», от начала марта 1860 года « Мы нот уже тре. тий год (то есть с 1857 года, когда Добролюбов пришел в «Современник». — К. М) из кожи лезем, — пишет он в нем. — чтобы ре дать заснуть обще- ству. под гул похвал, расточаемых ему Громекой (бывшим жандармским пол- ковником. сотрудником «Русского вестчика» и «Отечественных записок». — К. №.)... и К ; мы всеми способами смеемся над «нашим великим временем...», над «исполинскими шагами», над бумажным ходом совремсиного прогресса. Точно будто в самом деле верите Вы, что мужикам лучше жить будет, как только редакционная комиссия кончит свои занятия... Нст.. умоляю Вас, оставьте эти радужные вещи... У пас другая задача, другая идея. Мы знасм (и Вы тоже), что современная путаница не может быть разрешена иначе, как самобытьым позлействием народной жнлни» (то ®ть коестьянской револю- цией, —К. №.) («Огни», кн. 1, П. 1916, стр. 67—68).

Свидетельства М. А. Антоновича о якобы проявленном Чернышевским и Добролюбовым либеральном отношении к перым рескриптам и вообще ко всей «освободительной» политике Александра П нс выдерживают никакой критики.

Дипломатические «восхваления» Александра П и иронически восторжен- ные оценки рескриптов, которыми пестрят первые страницы статьи, рассчи- таны на то, чтобы противопо“тавить самодержавие дворянству, основная мас- са которого враждебно встретила первые рескрипты, и тем самым обострить политический кризис в империи, «чтобы правительство запуталось в свосй эквилибристике между либералами и помсшиками и получился крах, кото- рый бы вывел Россию па дорогу открытой борьбы классов» (В. И. Ленин, Соч. изд. 4-е, т. 1, стр. 264).

Таким образом, содержание первой статьи «О новых условилх сельского быта» прямо противоположно смыслу се эпиграфа и «основапиям» или «на- чалам» царских рескриптоз. Так Чернышевский «сохраняет в своих сочинс- ниях неуязвимую с точки зрения закона форму и вместе с тем открыто изли- вает в них яд» (К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч. т. ХЖУ, стр. 349).

2 Намек на известные слова революционного просветителя А. Н. Ради- щева о том, что в царской Россин последней четверти ХУ века крепост- ной крестьянин был «в законе мертв».

3 «Большой процесс» — вопрос об отмене крепостного права.

4 Чернышевский имеет в виду книгу Л. В. Тенгоборского, изданную в 1852—1855 годах на Французском языке под заглавием «Елифез зиг 65 КЮгсев ргофисцуез 4е |а Визые» (русский пеоевод И. В. Вернадского «О про- изводительных силах России», М.— СПБ. 1854—1858 гг.). Тензобор- ский — консервативный вульгарный экономист.

5 Чернышевский имеет в виду «Исследования о внутренних отношениях народчой жизни и в особ”ниости сельских учреждениях России» прусского реакционного экономиста А. Гакстгаузена.

6 «Пропинация», или «пропинационное право» — исключительное (моно- польное) право помещиков на продажу спиртных напитков на территории своего имения, существовавшее в Заплдном крае, Бессарабии, Царстве Поль- ском и Прибалтийских губерниях. Обычно помещики передавали это право в аренду или на откуп.

7 Чернышевский здесь ссылается на книгу Кеппена П. И. «Девятая рс- визия», СПБ, 1857.

8 Чернышевский, видимо, имсет в виду главный труд английского эко- помиста, предшественника А Смита, Токера (Тукеоа), Т. «Рош масв ап4 170 зегтопв ап роЁса| ап сопитегс!а! зиБес!з» (1774), в котором проводнтся мысль, что источником богатства народа является труд.

922 [922] эР шер В.-Г.-Ф. — вульгарный экономист. Чернышевский пользуется в данном случае сго «аргументами» по Цензурным соображениям, подобно тому, как он использовал «аогументацию» своих теорстических и политических про- тивников: Бентама, Тенгоборского и Гакстгаузена в работе «шфел...» Гакеугаузена» (т. У).

10 Шторх Г. (А. К) — буржуазный экономист. Чернышевский ссылается на его шеститомный «Курс политической экономни» (т. 1, 1815) как на «благонадежный» труд, цитируя ие дословно, но точно передавая мысль Шторха, который с либеральных позиций отрицал крепостной труд.

! Аллегория Чернышевского «о безопасности на дорогах», «о безопасно- сти труда и собственности», «о разбойниках (разбойнике)», «о грабителях», «о мошсиниках» являлась одним из подцензурных приемов для оооснования требования о напионализации помещичьего э^млезлаления бел вычупа Тер- минами «разбойники», «грабители» и т. д. Чернышевский обозначал поме- щиков. К. Журавлев

О НОВЫХ УСЛОВИЯХ СЕЛЬСКОГО БЫТА

[Статья вторая] (Стр. 108)

1 Статья Чернышевского состоит из краткого введения и заключения к приводимым в ней выдержкам из «Залиски об освобождении крестьян В Россин (1855)» К. Д. Кавелина, распространявшейся в то время з рукопис- ных списках.

«Записка» либерала Кавелина безусловно защищает праяз собственности помещиков на землю и на личность крестьян. В интерссах сохранения зсм- левладения и власти помещиков Кавелин предлагает мирно разрешить полити- ческий кризис в стране путем ссвобождения крестьян от крепостной зависи- мости за баснословно высокий выкуп ими своей земли и свободы личности у помещиков.

При подборе выдержек из «Записки» Кавелина Чернышевский опустил или несколько вилоизменил некоторые ес главы и отдельные места из них, содержащие в себе либерально-монархические идеи и сводящие политическое значение крестьянского вопроса до местного. Некоторые места «Записки» так изменены Чернышевским, что освобождение крестьян изсбражалось уже решен- ным положительно, что особенно восстановило крепостников против ли- бералов.

«Записка» содержит в себе некоторые оппозицнониые самодержавию элементы (критику крепостного общества, предложения о выкупе полевой земли и т. д.), правда, сформулированные Кавелиным трусливо и нереши- тельно. Однако, исходя из того, что в первой половине 1858 года вопрос о выкупе полевой земли еще не был разрешен в правительстве, что крепост- ники пытались приостановить вообще подготовку крестьянской реформы, Чернышевский призвал в этой статье сторонников отмены крепостного права объединиться на основе «Записки» Кавелина. Этот тактический маневр Чер- нышевского имел целью использовать все оппозиционные самодержавию и крепостничеству элементы в интересах революционно-демократического дви- жения. Совершенно ясно, что Чернышевский никогда не разделял экономи- ческих и политических принципов «Записки» умеренного либерала Кавелина. Заявление же Чернышевского о том, что он принимает «Записку» как выра- жение «наших собственных мнений» и желаний, представляет тактический

маневр. Появление в «Современнике» статей «О новых условиях сельского быта»

вызвало со стороны царского правительства и помещиков бурную реакцию: крепостпики объявили «красными» даже либеолюв. выступавших за отмену «репостнего прала, добились устранения К. Д. Кавелина с места воспитателя

923 [923] наследника престола и провели 15, 19 и 22 апреля 1858 года правитель- ственные распоряжения о запрещении публиковать статьи о праве собствен- мости крестьян на землю, о выкупе земли, о вотчинной власти помсшика итд. Главный удар был направлен против «Современника». Ему «окончье тельно приписана была... злонамерениая тенденция» «возмущать Россию про. тив правительства».

2 Имеется в виду К. Д. Кавелин, помещик, историк и публицист, один из лидеров русских либералов 50 —60-х годов ХПХ века, скатившийся в начале 60-х годов в лагерь реакции. Кавелин — «один из’ отвратительней- ших типов либерального хамства.» (В. И. Ленин, Соч, изд. 4-е, т. 18, стр. 13).

з Речь идет о «Записке об освобождении крестьян в России (1855)»

К. Д. Кавелина,

К. Журавлев

ЗАПИСКИ ОБ ОСВОБОЖДЕНИИ КРЕПОСТНЫХ КРЕСТЬЯН] (Стр. 137)

1 «Записки» написаны в связи с цензурно-полицейским обвинением «Со- временника» в «злонамеренной тенденции», в «желании возмущать Россию против правительства». Обвинение эго было предъявлено журналу за напе- чатание статей «О новых условиях сельского быта».

Доказывая, что основные мысли второй статьи «О новых условиях сель- ского быта» полностью соответствуют духу и букве рескриптов по вопросу наделения крестьян землею и что «Современник» является «сторонником» этих рескриптов, Чернышевский пытался путем этого тактического маневра отвести от «Современника» предъявленное ему обвинение.

Вместе с тем он, видимо, добивался того, чтобы царское правительство публично выступило с пояснением смысла рескричтов об освобождении кре- стьян, крепостнический характер которых самому Чернышевскому был вполне ясен.

2 «Облизации польского долза» — облигации внешнего и’ внутреннего долга Царства Польского по погашению им расходов бывшей Речи Посполи- той па разделы ее ь 1772, 1793 и 1795 годах и бывшего герцогства Варшав- ского (1807—1815 гг.) на войны Наполеона 1812 года.

К. Журавлев

ОТВЕТ НА ЗАМЕЧАНИЯ Г. ПРОВИНЦИАЛА (Стр. 144)

1 «Лаицарони» — здесь: люмпен-пролетарии.

Образ итальянского лаццарони Чернышевский использует здесь для ино- сказательного обозначения русского дворянства современной ему эпохи. Слова Чернышевского о том, что «национальное благо требует уничтожения тех условий неаполитанской жизни, под эгидой которых лаццарони ведут свой вредный для государства образ жизни», означают призыв к уничтожению крепостного права, дворянства и самодержавия.

Чернышевский имеет в виду записки (проскты) об отмене крепостного права, написанные либеральными помещиками Ю. Ф. Самариным, А. И. Ко- шелевым, К. Д. Кавелиным, А. М. Унковским и др.

3 Имеется в виду постановление нижегородского дворянства, от 17 де- кабря 1857 гола, за подписью 128 дворян, с просьбой к Александру П раз“ решить организацию дворянского комитета для составления проекта об осво- бождении крестьян. Нижегородское дворянство первое выступило с просьбой . начале 1858 года о дозволении ему обсудить вопрос об учреждении местных анк

ков для выкупа крестьянских наделов. К. Жиравлев

94 [924] РУССКИЙ ЧЕЛОВЕК НА ВЕМОЕ?-У00$* (Стр. 156)

1 Повесть «Ася» впервые напечатана в «Современнике», 1858, № 1, с ползаголовком «Рассказ Н. Н.».

В редакции «Современника» повесть Тургенева получила вссьма поло“ жительную оценку. Некрасов писал 25 декабря 1857 года Тургеневу, что «по- весть... прелесть как хороша... Даже Чернышевский в искреннем восторге от этой повести». О том, какое большое значение придали произведению Гургс- нева в «Современнике», свидетельствует письмо Ив. Панаева Тургеневу от 10 января 1858 года: «Повесть тьоя — прелесть... Корректуру читал х, кор- ректор и сверх того Чернышевский. Уж если будут ошибки, — то значит сде- лали все что могли и лучше не умеем».

Статья Чернышевского, написанная накануне революционной ситуации 1859—1861 годов, во время первого демократического подъема в России, представляет замечательный образец использоьания художественного произ- ведения в целях пропаганды революционно-демократических идей. Основной политический смысл выступления Чернышевского заключался в разоблачении враждебного революции буржуазно-дворянского либерализма. В этом отно- шении статья «Русский человек на геп4е2-уоиз» прямо перекликается с по- явившейся в том же году статьей «Борьба партий во Франции», в которой Чернышевский открыто заявил о противоположности интересов и целей либе- ралов и демократов. «У либералов и демократов существенно различны корен- ные желания, основные побуждения... либералы почти всегда враждебны демо- кратам и почти никогда не бывают радикалами» (см. наст. том стр. 216—217).

В комментируемой статье эти положения высказаны чрезвычайно отче ливо: «Мы не имеем чести быть его родственником, — пишет Чернышевски; о герое повести, олицетворяющем характерного представителя российского либерализма, — между нашими семьями существовала даже нелюбовь, потому что его семья презирала всех нам близких». Чернышеьский называет «пустой мечтою» веру в то, что герой повести «представитель нашего просвещения, будто он лучший между нами, будто бы без него было бы нам хуже». Напро- тив, — утверждает Чернышевский, — «есть люди лучше его (героя повести. — К. Б.), именно те, которых он обижает», «без него нам было бы лучше жить».

Накануне революционного столкновения, «решительной минуты» Черны- шевский указывает на невозможность объединения либералов с демократами: «Против желания нашего ослабевает в нас с каждым днем надежда на про- ницательность и энергию людей, которых мы упрашиваем понять важность настоящих обстоятельств и действовать сообразно здравому смыслу, но пусть по крайней мере не говорят они, что не слышали благоразумных советов, что не было им объясняемо их положение».

Резкая критика Чернышевским русских либералов была отмечена маркси- стами. Г. В. Плеханов об этой статье писал, что ему «никогда не случалось читать такой злой и вместе ло такой степени мегкой характеристики россий- ского либерализма» (Г. В. Плеханов, Сочинения, т. У, стр. 85).

сознавая вредность влияния либералов на мировоззрение и творчество Л. Толстого, Тургенева и других русских писателей, Чернышевский пытался оторвать автора «Записок охотника» от Боткина, Дружинина и прочих представителей русского либерализма. Весной 1857 года Чернышевский писал Тургеневу: «Вы по доброте Вашей слишком снисходительно слушаете всех этих гг. Боткиных с братиею. Они были хороши, пока их держал в ежо- вых рукавицах Белииский, — умны, пока он набивал им головы своими мы- слями. Теперь они выдохлись и, начав «глаголати от похотей чрева своего», оказались тупицами... в делах искусства или в другом чем-нибудь подобном не смыслят ни на грош» (см. ХГУ т., стр. 345).

» Примечания к этой стагьз состазлены К, И, Бонецким.

925 [925] В другом письме Чернышевский, призывая Тургенева не «останавливаться мнениями этих тупцов», советовал писателю «описать их златую мудрость».

В комментируемой статье Чернышевский псдчеркиваег реалистический характер изображения ‘Тургеневым русской либеральной интеллигенцин. «В том и состоит грустиос достоинство его повесги, что характер героя верси нашему обществу».

Однако разрыв Тургенева в пачале 1860 года с «Созремепииком» сви- детельствовал о резком отходе Тургенева в либеральный лагерь. В 1856— 1858 годах писатель еще испытывал серьезные колебания. Так, например, в письме к Некрасову от 17 сентября 1858 года Тургенев положитсльно ото- звался о статье Чернышевского «Борьба партий во Франции»: «Отличную статью написал Чернышевский о борьбе партий во Франции. — Поклонись ему от меня». (Тургенев и круг «Современника», Асафетиа, 1930, стр. 122). В письме к Ив. Панаеву от 3 октября 1856 года Тургенев писал: «Кланяйся Чер- нышевскому, — я уверен, что вы вдвоем можете очень хорошо вести журнал».

Против основных положений статьи Чернышевского выступил либеральный критик П. В. Анненков, напечатавший в 32 номере «Атенея» за 1858 год статью «Литературный тип слабого человека». В ней Анненков безуспешно пытался доказать, что либерализм «в будущем даст основу для всего дель- ного, полезного и благородного».

2 Релакция «Атенея» снабдила это место следующим примечанием:

«Впечатление от повести г-на Тургенева безотрадное и глубже именно потому, что в ней видно более глубокое понимание жизни, в ней художественно воспроиззедены живые типы в той органической, загадочно-увлекательной, многонамекающей полноте, какую представляет нам действительность с се светлыми и темными оттенками, перевивтимися как нити пестрой ткани и оттого незаметно персливающими из одного в другой. Впечатление от «дело- вых рассказов» вовсе не так безотрадно и уж созсем ие глубоке, а большею частью тяжко н отвратительно, потому что вы видите перед собой более или менее похожих на человека механических кукол. выпущенных нарочно для того, чтобы показать вам исключительно то или другое низкое свойство, ту или другую грязную сторону, а этого не бывает да и быть никогда ие может на деле, кроме разве особенно редких патологических случаза. Туг уже нет места ни жизненной полноте, ни узлекательной загадочности, ни глу- боким намекам; тут не остается ничего додумывать, ничего довоображать; экстракг грязи прямо выставлен перед вами, — смейтесь иля плюйте, а4 ПЬиит. Нет, художественность никогда не поладит с односторонним обли- чением, сколько бы ни потратили на пего таланта»,

3 Дальше Чернышевский развивает мысли, подробнее изложенные Н. Добролюбовым в статье «Что такое обломовщина?», напечатанной в май- ской книжке «Современника» -а 1859 год.

4 Заклинание будлистов Непала и Тибета, обращенное к божеству и дол- женствующее предохранить произносящего это заклинание от всяких опасностей.

5 Редакция «Атенея» спешит обезвредить столь «узкий» материализм, делая к этому месту следующее примечание:

«Автор, верэятно для краткости, облегчает себе труднейтую из Философ- ских задач, оставляя в стороне случаи неоспоримой и существенной разно- сти характеров, развивающихся среди созершенно одикаковых обстоятельств».

6 Персонаж из сказки Гофмана «Повелитель блох».

ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ПЕРЕВОДУ ИСТОРИИ ХУШ СТОЛЕТИЯ ШЛОССЕРА (Стр. 175)

1 Напечатано в предисловии к первому тому русского перевода «Истории восемпадцатого и девятнадцатого столетий», вышедшего в восьми томах с 1858 по 1872 год. Приблизительная дата написания этого предисловия и

926 [926] его опубликования устанавливается датой цензурного разрешения: на обо- роте тигульного листа | тома «Исторической библиотеки» имеется следующая заметка: «Печатать позволяегся.. СПБ, марта 5 дня 1858 г. Ценсор В. Бе- кетов».

Чернышевский ценил Шлоссера как историка. Переводить «Историю ХУ века» он начал еще в Сарагове. К участию в переводе оп привлек пе- которых из молодых литераторов (В. Обручева, Е. Белова и др.). Он же организовал издание этой рабогы при «Соьременнике» п виде «Исторической библиотеки». Обширный отзыв Чернышевского о Шлоссере смотрите в УП т. наст. изд., стр. 453—457.

О СПОСОБАХ ВЫКУПА КРЕПОСТНЫХ КРЕСТЬЯН (Стр. 179)

1 Чернышевский, выступая как представитель «крестьянской стороны», в настоящей статье определяет свое отношение не только 1‹ «Вопросам по сельскому благоустройству» Кошелева, но и вообще к основным вопросам кре- стьянской реформы.

Чернышевский ставит в этой статье важнейшие вопросы классовой борьбы 8 связи с крестьянской реформой, разоблачает царское правительстьо, кре- постников и либералов, подготовлявших ограбление крестьянства путем обез- земеливания его и взятия с него высокого выкупа за «Освобождение». Чер- пышеьский особсино выступает против размежевания усадебных и полевых крестьянских и помещичьих земель, под предлогом которого в 1857—1858 го- дах помещики экспроприировали крестьянское землевладение.

2 Фамилия вымышленная.

з Мейср Д. И.— либеральный профессор, юрист, буржуазный просве- титель. Высказывания о Мейере Чернышевского см. в ПУ томе.

4 Резул и Гораций Коклес — полулегендарные древнеримские герои.

5 Статья А. И. Кошелева «О крзстьянских усальбах» помещена в книге «Сельского благоустройства» (отдел «Русской беседы», 1858, кн. 1).

6 Чернышевский ссылается здесь на «Статистическое описатие Киев- ской губернии, изданное тайным советником сенатором Иваном Фундукле- ем», чч. 1—Ш. СПБ, 1852, обработанное либеральным ученым-стаги- стиком Д. П. Журавским. Огзывы Чернышевского об этом издании см. в Ш томе.

7 Здесь Н. Г. Чернышевский откровенно объясняет свое истинное отно- шение к возможности «освободить крестьян» путем реформы сверху без уча- стия самих крестьян.

Так называемое «образованное общество» — дворянское общество, по мнению Чернышевского, в крестьянском вопросе неизбежно будет склоняться «(< стороне помещиков... гораздо более, нежели на сторону мужика». Отсюда следовало, что настоящее, справедливое решение кресльянского вопроса могло быть сделано только самими крестьянами. В условиях того времени это означало полное отрицание целесообразности пути реформ и призыв

встать на другой путь — путь крестьянской революции. К. Журавлев

БОРЬБА ПАРТИЙ ВО ФРАНЦИИ ПРИ ЛЮДОВИКЕ ХУШ И КАРЛЕ Х

(Стр. 213)

1 В этой работе Н. Г. Чернышевского под одним заголовком объедине- ны два очерка, написанные на основе критического исследования ряда источ- ников. Однако, кроме мемуаров Гизо и «Истории десяти лет» (т. [, Париж,

927 [927] 1841) Луи Блана, источники, какими пользовался Чернышевский для напй- сания этой работы, остались невыясненными.

Анализируя борьбу партий во Франции в период Реставрации, Чер- нышевский разоблачает антинародную сущность и «совершенную пустоту» буржуазного либерализма. В очерках вскрывается предательская роль Французских либералов в июльской революции 1830 г., остро и глубоко критикуется буржуазный парламентаризм, а попутно и монархический строй.

Разумеется, говоря о явлениях общественной жизни во Франции, Чер- нышевский косвенным образом дает характеристику и соотношению классо- вых сил в России во 2-й половине 50-х годов Х[Х века.

Эта работа Чернышевского вызвала большой интерес в русском обще- стве. Даже либерал И. С. Тургенев, которому прстил «мужицкий демокра- тизм» Чернышевского, вынужден был в письме Н. А. Некрасову 17 сентября 1858 года признать: «отличную статью написал Чернышевский о борьбе пар- тий во Франции».

2 «оигпай 4е5 Оёфа!5» — французская политическая газета; во время Реставрации — орган роялистов, во время Июльской монархии — орган орлеанистов, в период Второй империи — газета, оппозиционная Напо- леону Ш.

3 «Эспинасами» Чернышевский называет министров «железной дикта- туры Луи-Наполеона». Название Чернышевский производит от фамилии ге- нерала Эспинаса, министра внутренних дел и общественной безопасности Франции (январь — июнь 1858 года), проводившего политику террора про- тив революционного движения.

4 Здесь Чернышевский проводит четкую грань между либерализмом, с одной стороны, и демократизмом или «радикализмом» — с другой. Следует оговориться, что под зрадикализмом» Чернышевский понимает несомненно революциониость; его рассуждения о том, что «радикалом был бы в Север- ной Америке монархист», объясняется стремлением обойти цензуру, внушив последней, что «радикализм» есть всего лишь крайние взгляды (прогрессив- ные или реакционные — все равно). Однако главным в характеристике «ра- дикализма» является присущее ему убеждение, «что известное политическое устройство, водворение которого кажется полезным, не согласно с коренными существующими законами, что важнейшие недосталки известного общества могут быть устранены только совершенной переделкой его оснований, а не мелочными исправлениями подробностей (то есть не путем реформ. — К. Ж.)».

Чернышевский подчеркивает, что «переделка оснований» общества в понимании «радикала» может быть произведена только «с помощью мате- риальной силы» — то есть < помощью революционной борьбы, насиль- ственного переворота. Либералы, говорит Чернышевский, предпочитают обходиться без помощи «материальной силы», они постоянно ищут «пово- дов, чтобы избежать надобности в коренных переломах общественного устройства»,

Единственно приемлемый для либералов путь— это путь реформ, путь «маленьких исправлений». Они всячески оберегают «гражданские сло- боды», их политическим идеалом является парламентаризм. Но так как свобода слова «становится обыкновенно средством для демократической, страстной и радикальной пропаганды, то свободу слова они (либералы. — К. №.) желают держать в довольно тесных границах, чтобы она не обрати- лась против них самих». Именно в силу этих же причин либералы ие хотят, чтобы парламент состоял из представителей большинства нации — ТО есть народа. Либерал — враг демократии, таков конечный вывод Чернышев ского.

Совершенно очевидно, что разоблачение западноевропейского либера- лизма самым непосредственным образом относилось и к русским либералам, которые «так же, как и крепостники, стояли на почве признания собствен- ности и власти помещиков, осуждая с негодованием всякие революционные

928 [928] мысли об уничтожении этой собственности, о полном свержении этой власти». (В. И. Ленин, Соч., изд. 4-е, т. 17, стр. 96).

Вскрывая теоретическую несостоятельносль либерализма, Чернышевский показывает лживость и антинародность буржуазной «демократии», нашедшей свое политическое воплощение в парламентаризме.

«Нужда и невежество, — пишет он, — отнимают у народа всякую воз- можность понимать государственные дела и заниматься ими...

Нет такой европейской страны, в которой огромное большинство народа не было бы совершенно равнодушно к правам, составляющим предмет жела- ний и хлопот либерализма».

Идеологи буржуазного парламентаризма, отражавшие всегда интересы людей «с независимыми материальными средствами», ничего не могут дать трудящимся, ибо они нисколько не заботятся «о житейском блазосостоянии масс, которое одно и дает возможность к реальному осуществлению права» (курсив мой. —К. №).

Комментируемая статья является одним из классических образцов рус- ской революционно-демократической мысли, направленной своим острием против либерализма, сводившего дело освобождения крестьян к спору с кре- постниками «исключительно из-за меры и формы Уступок» (В. И. Ленин, Соч., изд. 4-е, т. 17, стр. 96).

5 Имеется в виду атака Парижа и его предместья — высот Монмартра — союзными войсками 30 марта 1814 года.

$ В битве при Ватерлоо (18 июня 1815 года) армия Наполеона [| была наголову разбита союзными англо-прусскими войсками, Исходом этой битвы был положен конец вторичному царствованию Наполеона | (так называе- мые «Сто дней») и упрочен режим Реставрации.

7 Имеется в виду народное восстание в Париже в июле 1830 года (Июльская революция 1830 г.).

8 Тьер и Гизо — французские буржуазные историки, лидеры француз- ского либерализма. Оба впоследствии выступали в качестве злейших врагов пролетарского революционного движения. "Гьер в 1871 г. был организато- ром расправы с парижскими коммунарами. Гизо, будучи главой правитель- ства (1840—1848), преследовал К. Маркса, жившего тогда во Франции, душил пролетарское движение в стране. Министерство Гизо было сметено революцией 1848 г.

з Ришелье Жермен-Эммануэль — герцог; долгое время жил в России, куда эмигрировал во время революции 1/69 года. В 1545 году был назначен царем Александром | на пост генерал-губернатора Одессы. После реставра- ции Бурбонов вернулся во Францию, где занялся политической деятель- ностью.

10 Шатобриан Франсуа-Рене — реакционный писательромантик, монар- хист, защитник дворянских привилегий, один из ярых сторонников восста- новления средневековых форм господства католической церкви.

И Рассуждение Чернышевского о том, что «взрослому человеку непри- лично ожидать виноградных гроздьев на терновнике», то есть такого поло- жения вещей, когда монархия будет опираться в своей политике на народные массы, направлено против либерально-монархических иллюзий о надклас- совости королевской (а в России — царской) власти.

12 «Свобода тиснения» — здесь свобода периодических печатных изда- ний.

13 «Великий референдарий» — член палаты пэров, заведовавший ее пе- чатью и исходящими от нее актами и хранивший архив палаты.

М «[е Тстрз» («Время») — либерально-республиканская газета.

К. Журавлев

59 Н. Г. Чернышевекий, т. М 929 [929] ТЮРГО (Стр. 292)

1 «Гаёззег айе, 1а155е2 раззег» (франц.) — «не мешайте действовать|» — принцип, выдвинутый Французской школой буржуазной политической эконо- мии в ХУШ веке, так называемыми физиократами. Полигический смысл этого принципа сводится к требованию невмешательства государства в эко- номическую деятельность, капиталистов.

Торо Анн-Роберт-Жак — один из представителей школы Физиократов. «У Тюрго мы находим физиократичсское учение в самом развитом его виде» (К. Маркс, Теория прибавочной стоимости, т. |, стр. 40).

В его учении «физиократическая система является... выражением нового копиталистического общества, пробивающего себе дорогу в рамках феода- лизма» (Там же, стр. 34).

В 1774—1776 годах Тюрго, будучи государственным контролером (мн- нистром финансов, торговли и внутренних дел), провел ряд буржуазных ре- форм, отменяющих всякого рода монополии, феодальные привилегии в тор- говле, таможни и многочисленные сословные сборы и пошлины. Последние были заменены Тюрго единым налогом, обязательным для всех сословий. Враги Тюрго — приверженцы старых феодальных монополий и привилегий — объединились против него и добились его отставки.

Основы экономического учения Тюрго изложены в его труде «Размыш- ление о накоплении и распределении богатств».

2 Сь (или Сэй) Жан-Батист — французский буржуазный экономист. За- нимаясь популяризацией учения Адама Смита, С» вульгаризировал его. В своих трудах — «Трактат политической экономии» и «Курс политической экономии» — Сэ выступает как один из основоположников буржуазной вуль- тарной политической экономии.

‚3 Здесь Чернышевский показывает ограниченность буржузной политиче- ской экономии, которая, критикуя пороки предыдущих общественных форма- ций, не способна понять пороки капиталистического общества.

4 Эта аллегория о «выпрямлении палки» неоднократно встречается в ста- льях Чернышевского (см. напр., «Труден ли выкуп земли?») и означает признание революционного пути «законом общественной жизни»,

$ Чернышевский проницательно подметил то, что принцип «[айззех Гайе, 1а153е2 раззег» (см. примеч. 1) превратился со временем из прогрессивного («не мешал... вести общество вперед») в реакционный (в не удовлетворяю- ЩиЙй «требованиям своего времени»). Подробнее об этом см. в работах Чер- нышевского: «Экономическая деятельность и законодательство», «Суеверие и правила логики».

6 Это, конечно, намек на русских либералов. Анализируя преобразователь- ную деятельность Тюрго, Чернышевский вскрывает бесплодность реформизма,

«Он хотел, — пишет о Тюрго Чернышевский, — отменить феодальные пра- ва; уничтожить привилегии дворянства... переделать гражданские и уголов- ные законы...» и т. п. Эти же планы были свойственны и русскому либе- рализму. «Разумеется, — продолжает Чернышевский, — если бы ему (Тюрго. — К. №.) удалось совершить все эти преобразования, не было бы революции. Но спрашивается: откуда бы он взял силу сделать хотя сотую часть того, что хотел сделать?» Здесь, как и во всех других случаях, когда Чернышевский пишет о либерализме, подчеркивается бессилие последнего.

К. Журавлев, М. Рыбаков

ОТКУПНАЯ СИСТЕМА (Стр. 318)

1 В статье доказывается, что ликвидация откупов являстся частью обще“ национальной задачи уничтожения всего крепостнического строя. Однако, пока крестьянством не будет осознана эта задача, ее разрешить нельзя

930 [930] (<. дурную траву из поля.» нельзя удалить, пока крестьяне «не убедятсй в необходимости переработать почву своих полей более глубокою пропаш- кою...»). Решлющую роль в революции (в «более глубокой пропашке») Чер- нышевский отводит народу. Все эти идси проводятся в иносказательной форме, в ходе обсуждения пользы от замены откупов зкиизом. то, разумеется, ирония. Всем своим творчеством Чернышевский до- казал, что для него самодержавие не имеет никакого «морального значения». Речь идет о статье лисерального экономиста И. №. Баста «Еще ис- ‘сколько замечаний об откупной системе» («Атеней», 1858, № 4). 4 «Данаиды» — по древнегреческому преданию, дочери аргосского царя Даная, осужденные за убийство своих мужей на вечное наполнение в аду бездонной бочки. Отсюда — «работа Дананд» — бесплодная работа.

К. Журавлев

ЗАМЕТКА ПО ПОВОДУ ПРЕДЫДУЩЕЙ СТАТЬИ * (Стр. 335)

1 3 июля 1858 года в Петербурге скончался выдающийся русский худож ник Александр Андреевич Иванов (1806—1858).

Преждевременная смерть А. Иванова была ьоспринята в передовых кру- тах русского общества как трагическое событие, связанное с пренебрежи- тельным отношением правящих классов к «одному из лучших представиге- лей» русского искусства: «Больной, измученный нуждой, — писал в «Коло- коле» Герцен, — Иванов не вынес грубого прикосновения царской дворни н — умер». Сообщая в частном письме о подробностях кончины А. Иванова, И. С. Тургенев писал: «Дрянная газетная статья, полная оскорблений, раз- ные оттяжки, рассчитанное пренебрежение — вот все, что дала ему родина за короткое время между его возвращением и смертью».

Редакция «Современника» проязляла большой интерес к личности и теорчеству замечательного живописца. Из переписки Ив. Панаева с И. С. Тургеневым и В. П. Боткиным за 1858 год узнаем, как настойчиво добивалась редакция получения материалов о картине А. Иванова «Явле- ние Христа народу». «Напиши о картине Иванова хоть с пол-листка, — обращался в феврале 1858 года Панаев к Боткину, — твое мнение в этом случае важно. «Современник» должен будет сказать об этой картине что- нибудь, когда она прибудет сюда».

В ноябрьской книжке «Современника» за 1858 год была опубликована «Переписка Н. В. Гоголя с А. А. Ивановым» за 1839—1851-е годы с об- ширными комментариями украинского писателя П. А. Кулиша. В оценке личности и творчества А. Иванова Кулиш оказался в зависимости от изве- стного письма Гоголя к М. Ю. Велигурскому. Гоголь считал Иванова ре- лигнозным живописцем, которому суждено было воплотить на полотне «истинное обращение ко Христу». В лице А. Иванова Гоголь видел рели- гиозного подвижника, воилощающего «богом внушенную мысль». Кулиш, получивший от матери писателя письма Иванова к Геголю, развил в при- мечаниях точку зрения Гоголя. По мнению Кулиша, Иванов -- зотшельник- живописец». Жарактеризуя значение труда А. Иванова, Кулиш приводит обширные выдержки из письма Гоголя, в котором дано сугубо религиозное телкование творчества А. Иванова и его знаменитой картины «Явление Христа народу». Углубляя мистический взгляд Гоголя, Кулиш представлял А. Иванова человеком, «пожертвовавшим всем для выражения невырази- мсго... законами живописи», «чаявшим воскресения мертвых в жизни буду- его века»,

• Примечания к этой статье сосгавлены К. И. Бонецены.

55* 931 [931] Чернышевский в «Заметке по поводу предыдущей статьи», решительно возражая прогив идеалистического искажения оолика А. Иванова, ооращает внимание читателей на те изменения, которые произошли во взглядах А. Ива- нова (под плодотворным влиянием Герцена, Сеченова, Фейербаха и револю- ции 1848 года), бывшего «несколько лет в настроении духа, подобном тому, жертвою которого сделался Гоголь, оставивший памятник своего заблуждения в «1Переписке с друзьями». «Иванов, — продолжает Чернышевский, —прожил несколько долсе Гоголя, и У него достало времени, чтобы увидеть свою ошибку, отказаться от нее и сделаться новым человеком».

Точность воспроизведения Чернышевским беседы с А. Ивановым * под- тверждается перепиской художника 50-х годов с Герценом и С. Ивановым, сопос‹авлением заметки Чернышевского с некрологом, написанным Герценом на смерть А. Иванова, мемуарами В. В. Стасова, Е. Ф. Толстой-Юнг (см. седьмую часть «Былого и дум», «Книгу для чтения по истории русского искусства», выпуск 1, изд-во Искусство, 1949, стр. 192—206).

. Иванова «Явление Христа народу» была доставлена из

2 Картина Италии в Петербург в феврале 1858 года.

3 Имеются в виду неблагоприятные отзывы о картине А. Иванова «Явление Христа_ народу» со стороны В. Толбина, поместившего под влия- иием Бруни в «Сыне отечества» статью «О картине господина Иванова» («Сын отечества», № 25 за 1858 г.).

зВ статье-некрологе Герцен писал: «Он каким-то чуждым явился с своей картиной перед толпой цеховых интриганов, равнодушных невежд, ка“ зарменных, эстстиков» («Былое и думы», ч. У).

4 П. Кулиш писал, что А. Иванов «сбился с прямого пути» религиозной

живописи. $ Речь идет о «Жизни Иисуса», сочинении левого гегельянца Давида

Штрауса (1808—1874). 6 Неандер Август (1789—1850) — немецкий теолог, автор сочинения

«Жизнь Христа».

7 Имеется в вилу написанное п 1846 году письмо Гоголя к М. Ю. Вели- гурскому. Письмо вошло в книгу «Выбранные места из переписки с друзьями» под названием «Исторический живописец Иванов».

8 [|од «другими исследованиями подобного рода» подразумеваются сочи- нения Л. Фейербаха «Сущность христианства» (1841), «Лекции о сущности религии» (1845).

9 В марте 1858 года А. Иванов в письме к брату выразил мысль о не- обходимости «приспособить искусство к требованиям и времени и настоя- щего положения России», — за это, — прибавлял художник, — «нужно будет постоять, то сть вычистить его от воров, разбойников, влезающих через за- бор, а не дверьми входящих».

О НЕОБХОДИМОСТИ ДЕРЖАТЬСЯ ВОЗМОЖНО УМЕРЕННЫХ ЦИФФ ПРИ ОПРЕДЕЛЕНИИ ВЕЛИЧИНЫ ВЫКУПА

(Стр. 341)

1 В «Современнике» эта статья была напечатана под заголовком «О не- обходимости держаться возможно умеренных цифр при определении величины выкупа усадьб», в котором слово «усадьб» добавлено цензором (согласно рескриптам, тогда допускалось писать только о выкупе усадьб). С этим же за- главием она перепечатана и в Полном собрании сочинений Чернышевского, изд. 1906 года. В настоящем издании восстанавливается подлинное се заглавие.

Замечание Чернышевского в работе «Труден ли выкуп зсмли?» © том, что в комментирусмой статье он касался только выкупа усадьб, сделано им,

видимо, для того, чтобы сбить цензуру с толку. В «Записке редакции жур“ *О воггезе Чернышевского с А. Ивановым сы, Никитонко, Таписки и девини, т. 1,

стр. 520, 932 [932] мала «Современник» [о преобразовании цензуры]» Чернышевский называет „эту статью так: «О необходимости возможно умеренных цифр оброка и вы- мупа», раскрывая этим вопросы, обсуждаемые в ней.

ернышевский разоблачает крепостнический характер требования поме- пциков © произвольно высоком выкупе за землю, усадьбы и «крепостные души». При этом он последовательно доказываст недопустимость вообще ка кого бы то ни было выкупа за зсмлю и личное освобождение крестьян.

К. Журавлев

КРИТИКА ФИЛОСОФСКИХ ПРЕДУБЕЖДЕНИЙ ПРОТИВ ОБЩИННОГО ВЛАДЕНИЯ

(Стр. 357)

' Настоящая работа написана в ответ на статьи И. Вернадского «О по- земельной собственности» (см. примеч. 3), на выступления вообще всей ли- беральной и помещичьей журналистики об общинном землевладении в 1857—1858 годах и на мероприятия царского правительства по подготовке крестьянской реформы.

Работа представляет собой философское исследование процессов истори ческого развития общества, обосновывающее идеологию русской революцион- ной демократии 50—60-х годов ХХ века и её политическую програм- му, особенно в части аграрных вопросов. Чернышевский здесь доказывает, что феодализм и капитализм не высшие и не извечно существующие общественные формации и что их гибель неизбежна. В этой работе Черны- шевский выступает «замечательно глубоким критиком капитализма несмотря на свой утолический социализм» (В. И. Ленин, Соч. изд. 4-е, т. 20, стр. 224).

«Критика философских предубеждений» является одним из лучших про- изведений в литературном наследстве революционных демократов, которые ‘подняли развитие русской общественной мысли «бесконечно выше всего того, что создано в Германии и Франции офипиальной исторической наукой» (К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч. т. ХХУИ, стр. 389).

Давая оценку философским взглядам Чернышевского, В. И. Ленин пи- сал: «Чернышевский — слинственный действительно великий русский писа“ тель, который сумел с 50-х годов вплоть до 88-го года остаться на уровне ‘цельного философского матерчализма и отбросить жллкий вздор неокантиан- цев, позитивистов, махистов н прочих путаников. Но Чернышевский не сумел, вернее: не мог, в силу отсталости русской жизни, подняться до диалекти“ ческого материализма Маркса и Энгельса» (В. И. Ленин, Соч., изд. 4-е, т. 14, стр. 346).

Касаясь политической части «Критики», В. И. Ленин подчеркивает, что Чернышевскому было свойственно «глубокое и превосходное понима- ние... современной ему действительности, понимание того, чтё такое крестьян- ские платежи. понимание антагонистичности русских общественных классов»,

«Нужна была именно гениальность Чернышевского, чтобы тогда, в эпоху самого совершения крестьянской реформы... понимать с такой ясностью ее основной буржуазный характер, — чтобы понимать, что уже тогда в рус- ском «обществе» и «государстве» царили и правили общественные классы, бесповоротно враждебные трудящемуся и безусловно поедопределявшие ра“ зорение и экспооприацию крестьянства. И при этом Чернышелский пони- мал, что существолание правительства, прикрывающего наши антагонисти- ческие общественные отношения, лвляктся сграшным злом, особенно ухул- шаюшим полоз®ние трудящихся.» «Чернышевский понимал. что русское кре- постническо-бюрократическое государство не в силах освободить крестьян, то есть ниспровергнуть крепостпиков. что оно только ив состоянии поо- извести «мерзость», жалкий компромисс иитересов либералов (выкуп — та же покупка) и помещиков, компромисс, надувающий крестьян призраком

933 [933] обеспечения и свободы, а на деле разоряющий их и выдающий головой по- мещикам. И он протестовал, проклинал реформу, желая ей неуспеха, желая, чтобы правительство запуталось в своей эквилибристике между либералами и помещиками и получи ‘ся крах, который бы вызел Россию на лорсгу отклм- той борьбы классов» (В. И. Ленин, Соч. изд. 4-е, т. 1, стр. 263-264),

«Критика философских предубеждений» нанесла удар как по философии слапянофилов, опорочивающей и принижающей роль и значение великой рус- ской культуры в мировой цивилизации, так и по филогофии либеральных западников («пустых панегиристов» Западной Европы), культивировав- ших дворянскую тралипию раболепия и низкопоклонства перед реакинон- ными и контрреволюционными элементами западной буржуазной цивилизации,

ернадский И. В. — поофессор, издатель и редактор журнала «Эко- номический указатель» (1857—1861 гг., с 1859 г. «Указатель Экономиче- ский, политический и промышленный»), вульгарный экономист, буржуазный идеолог 50—60-х годоз ХХ века, проповедник реакционной теории о веч- ности капитализма, о гармонии классовых интересов трудящихся с эксплоа- таторами, ярый враг революционного демократизма.

3 Полемика об общинном землевладении межлу «Современником», с од- ной стороны, и «Экономическим указателем» и либеральными и помешичьими журналами и газетами — с другой, началась по инициативе Чернышевского с 1857 года Открылась она статьями Чернышевского «Заметки о журналах. Февраль, 1857» и «Заметки о журналах. Апрель, 1857 г» (см. т. [), в которых он справедливо обвинил либеральную журналистику в том, что последняя занимается схоластикой, а не насущными вопросами общественной жизни. Чернышевский решительно напал на «Экономический указатель» за помещенную в нем статью Д. Струкова «Опыт изложения главнейших усло- вий успешного сельского хозяйства» (1857, №№ 5, 7, 9 и 10), в которой развивались ограниченные либеральные взгляды по вопросу аграрного пре- образозапия России,

«Экономический указатель» в №№ 22, 25, 27 и 29 1857 года ответил на это статьями И. В. Верналского «О поземельной собственности».

Чеонышевсиий в июне 1857 года выступил поотив него со свосй рабо- той «Эшфел» Гакстгаузена», а в августе — октябре ответил ему другой из- вестной своей работой «О поземельной собственности».

Так, еше з период «секретной подготовки» крестьянской реформы в пра- вительстве Чернышевский под видом «отвлеченных споров» об общинном землетлалении выступил в «Современние» против самодержавия, помещиков и либералов. Чернышевский придал в 1857 году «вопросу об общине» «прак- тическую важность», поставив в печати на обсуждение общественного мнения в0по0с «о преобразовании сельских отношений» (см. письмо Чернышевского к А. С. Зеленому, от июня 1857 г. т. ХПУ), то есть крестьянский во- прос, вокруг которого завязалась острая полемика о двух путях дальнейшего общественного, экономического и политического развития России — револю- ционном или реформистском.

полемику втянулись «Русский вестник», «Русская беседа», «Атеней», «Отечественные записки» и многие другие журналы и газеты.

До дех"бря 1858 года Чернышевский «молчал» в том смысле, что только в «Критике философских предубеждений» он ответил либеральной журналистихе по вопросам общинного землевладения. В дальнейшем ходе полемики Чернышевский выступил с дзумя другими изчестными работам «Экономическая деятельность и за“онодательство» и «Суевепие и правила логики» (кпоме того, с октября 1857 г. по октябрь 1859 г. Чернышевский писал в «Современнике» по крестьянскому вопросу как никогла много, но тае»е под видом других тем или в связи с иными ьопоосами). В октябре 1859 года статьею «Суеверие и правила логики» Чернышевский заканчизает полемику, впослелствии неоднократно возвращаясь к ьопросу об «общине» В свялч с коестьенским и доугчми вопросами.

4 Действительно, в самом начале полемиии, то есть в феврале — апреле 1857 г., Чернышевский заявлял об этом в «Заметках о журналах» за фев- 934 [934] раль и апрель 1857 года (т. [, стр. 759 и другие), а также в более общем виде еще в «Замстках о журналах. Май 1856 года» (т. ПП), имся в виду «литературные партии», то есть ученых, историков, экономистов, литератур- ных критиков, литераторов. публицистов, сотрудников журналов «Русский вестник», «Русская беседа» и других. Однако заявление Чернышезского об его «уважении» к этим партиям относится лишь к отдельным представителям последних, например, к историку М. С. Сслояьеву, либеральному экономисту И. Бабсту, публииесту-славянофилу 0 Ф. Самаоину. либеояльчому публи- цисту и критику Н. Павлову и В. И. Ламанскому, выступления которых в печати против крепостного права они поддерживал.

Огромное большинство либеральных «партий», журналы «Русский ве- стник», «Экономический указатель», «Русская беседа», «Отечественные за- писки» и другие единым фронтом выступили в 1857—1858 годах против революционно-демократических требований Чернышевского по крестьянскому вопросу. Но это обстоятельство «нс могло смутить» Чернышевского, который проводил резкую грань между своей программой по крестьянскому вопросу и взглядами либеральных западников и славянофилов.

$ Чернышевский, видимо, имест в виду либеральных деятелей К. Д. Ка- велина, И. Бабста, Н. Павлова, Я. А. Соловьева, 10. Ф. Самарина и неко- торых других. Степень их «авторитета» в глазах Чернышевского опреде- ляется тем, что он выразил удивление, почему они не напали на него, хотя и занимали по крестьянскому вопросу диаметрально противоположную по- зицию.

Среди тех, которые «выражали свое сочувствие к нему», он, видимо, имеет в виду Н. Тупицына (Е. Ф. Корша) и М. Н. Юрьина, выступивших на страницах «Атенея» (№ 40 и 44 за 1858 г.) против редакционной статьи «Русского вестника» — «Русская сельская община» (1858, сентябрь, кн. 1), направленной против Чернышевского М. Н. Юрьин в своей статье спра- ведливо отвечал «Русскому вестнику», что со стороны последнего «спор принимает в этом случае характер уже ссоры, взывающей к полиции, а не к общественному мнению».

6 Чернышевский говорит о своей работе «О позсмельной собственности» (см. т. ТУ).

7 Имеется в виду школа вульгарной буржуазной политэкономии Ж.-Б. С», Бастиа и др. Чернышевский говорит о написаниых представителями этой школы «сотнях плохих французских книжек о политической экономии», кото- рые брались в основу экономической теории и политики «Экономическим указа- телем», «Русским вестником» и другими русскими либеральными журналами.

8 Действительно, «Журнал землевладельцев», «Русская беседа» и другие журналы высказались в 1857—1858 годах за сохранение общинного земле- владения, как средства, предохраняющего от революции и обеспечивающего крестьянские платежи круговой порукой. Эту их «уступку» Чернышевский дипломатически относит на свой счет.

3 В действительности Чернышевский не стыдится своих произведений об общинном землевладении и ие раскаивается в «безрассудстве» и «глупости», якобы допущенных им в постановке крестьянского вопроса в 1856— 1858 годах.

Напротив того, Чеонышевский говорит с гордостью о своей тсоретиче- ской победе над противниками. Эта гордость «любящего колебать старые и надменные предрассудки» чувствустся в «Критике философских предубежде- ний» очень сильно.

И все же он «признает»: «Как был я глуп, что хлопотал © деле (© «сохранении» общинного землевладения». — К. №.), для полезности ко- торого не обеспечены условия». «Как высшая гарантия благосостояния людей, — разъясняет он, — до которых относится этот принцип (общинного землевладения. — К. №.), получает смысл только тогда, когда уже даны другие, низшие гарантии благосостояния, нужные для доставления его

935 [935] действию простора. Такими гарантиями должны считаться два условия»: «Во-первых, принадлежность ренты лем самым лицам, которые участвуют в общинном владении»; во-вторых, чтобы эта работа была чистой от «всяких обязательств», «по крайней мере», чтобы «уплата по этим обя- зательстьам [была] не очень велика по сравнению с рентою», чтобы кре- стьяне не были «обременены» кредитными обязательствами, «вытекающими из самого ее получения». Оба эти условия сформулированы Чернышевским в статьях по крестьянскому вопросу к ноябрю 1857 года.

Отстаивая нанионализацию земли («государственную собственность с общинным землевладением»), Чернышевский указывает, что ей подлежит на- ходящаяся «в общинном владении» и «под общинною обработкою» поме- щичья и государственная земля без всякого выкупа, так как «масса народа до сих пор понимает землю, как общинное достояние», и так как «по юриди- ческому.. правилу, грабитель (феодал-помещик. — К. №.) не заслуживает ровно никакого вознаграждения» (см. «О поземельной собственности», т. [, стр. 436 и др., «Заметки о журналах. Апрель, 1857», там же, стр. 743; «Заметки о журналах. Июнь, 1857»; там же, стр. 800).

«Но форма владения не есть сще единственное основание... нужны дру“ тие условия...» — «..водворение хорошей администрации» («О поземельной собственности», т. [М, стр. 436). Уничтожение феодально-крепостного обще- ства и государства и завоевание революционно-демократической республики («хорошей администрации») путем крестьянской революции является, по Чернышевскому, предварительным решающим условием демократических и социалистических преобразований (там же, стр. 459—460; см. также «Гу бернские очепжи», т. ГУ, стр. 273; «Заметки о журналах. Июль, 1856», т. Ш, стр. 679 и др., «Суеверие и правила логики» в наст. томе).

Таким образом, Чернышевский решал крестьянский вопрос всегда по- следовательно в духе своих революционно-демократических воззрений. По- этому никаких действительных поводов для «самораскаяния» у него не было. Это «самораскаяние», как явствуст из содержания настоящего произведе- ния и из прямых объяснений Чернышевского, имеет лишь дипломатическое и ироническое значение. Ложное преувеличение («ложная парабола») яв- ляется одной из его подцензурных литературных «эффективных манер», ко- торую он многократно применял и в других своих произведениях.

10 Чернышевский говорит, видимо, о лекциях Т. Н. Грановского по всеобщей истории, читанных в 40-х годах в Московском университете.

и Безобразов' — предводитель дворянства Петербургского уезда, иуб- лицист, воинствующий идеолог крепостников.

'Иронизируя нал его дворянским чванством, Чернышевский прибавляет к его фамилии французскую частицу «де».

? Чеонышевский, абстрагируясь в своей оценке «административной формы» Шзейцарии и США 50-х годов ХХ века, не останавливается здесь на классовой сущности этих государстненных форм. Вопрос о классовом со- держании государственного строя’ США освещается Чернышевским в статье «Заграничные известия» («Современник», 1857, № 7), отделе «По- литика» 1860—1861 годов и в статье «Аитропологический принцип в фи- лософии».

13 .Р. Кобдена и Р. Пиля, проведших, как известно, в 40-х годах реформы против протекционизма, Чернышевский называет «дейсгвительно замечатель- ными людьми» по сравнению с французскими и русскими вульгапными эко- номистами. Но, признавая некоторую прогрессивность реформ Кобдепа и Пиля, Чернышевский видел и другую сторону. В своей работе «Г. Чичерин как публицист» он отмечает, что из «реформ, произведенных парламентом В экономическом устройстве Англии», «все важнейшие состоят в робком, не- полном, иногда нелепом удовлетворении некоторым из экономических потреб- ностей английских простолюдинов». Чернышевский отрицательно относился к этим реформам еще и потому, что они были связаны с дальнейшими коло- ннальными завосвапиями Англии. Он указывал также, что эти реформы были

936 [936] вызваны «влиянием» трудящихся и что трудящимся необходимо самостоя- тельно разрешить вопросы этих реформ.

!\ Чернышевский говорит о своей будущей работе «Экономическая дея“ тельность и законодательство».

15 Эти строки взяты из стихотворсния Г. Гейне «Доктрина».

6 Из «\Уапйаз!.» Гете.

И Выдержка из стихотворсния Н. А. Некрасова «Новый год». Черны- шевским опущена из нес строка: «Живем мы для минут...»

К. Журавлев

ФРАНЦИЯ ПРИ ЛЮДОВИКЕ-НАПОЛЕОНЕ, (Стр. 393)

1 «Эстминстерское обозрение» — английский либеральный журнал. Ис- пользование Чернышевским статьи «Франция при Людовике-Нанолсоне», на- печатанной в этом журнале, состоит в том, что он приводит ее текст в со- ставе своей одноименной (комментирусмой) статьи. При этом, по его словам, он «почти постоянно довольствуется более или менее близким сс переводом».

Однако в своей статье Чернышевский развивает вполне самостоятельные философские, исторические и политичсские взгляды. Вместо «ослабления пут» диктатуры Наполсона Ш, в чем либеральный английский журнал видит одно из главных условий возрождения Франции, Чернышевский указываст на необходимость уничтожения («смерти») этой диктатуры. Начало конца по- следней оп видит в росте, сплочении и просвещении городского пролстарната («городских работииков») и развития его классовой борьбы против капитализ- ма за торжество социализма (торжество «новых экономических интересов»).

2 Чернышевский имеет в виду покушение на Луи-Наполгона Ш, совер. шенное итальянским мелкобуржуазным революпионером Орсини 14 ян- варя 1858 года.

3 Речь идет о пребывании Луи-Наполеона Бонапарта, впоследствии На- полсона И, в 1840—1546 годах в крепости Гам, куда он был посажеи Француаским королсм Луи-Филиппом за попытку в 1840 году произвести государственный персворот.

4 «Мётома 4е Затще Н@ёне» — сборник записей графа Ласказа (8 то- мов. Париж, 1821—1823), последовавшего на остров св Елены за Наполео- ном [ в качестве сго секретаря.

5 Речь идет о выборах в Законодательный Корпус 1857 и 1858 годов.

$ Даты народных восстаний и демонстраций в период Французской ре- волюции 1848—1852 годов.

7 Чернышевский товорит о политическом обозрении № 1 «Современ- ника» 1859 года (т. У1).

К. Журавлев

ЗАМЕЧАНИЯ НА ДОКЛАЛ О ВРЕЛНОМ НАПРАВЛЕНИИ ВСЕЙ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ (Стр. 441)

Написано, судя по содеожанию, в коние 1858 и начале 1859 года.

Происхождение этого «Объяснения» таково

Разгром царской армни во время Крымской войны поставил на очередь вопрос о отформах в воснном деле. В связи с этим в 1858 году основан был журнал «Военный сборник», первая книжка которого вышла в мае. Програм- ма журнала, кроме офипиальной и военно-научной части, включала литера- турный отлел и смесь. Релактирование журнала позложено было на профессо- роп поенной академии Н. Обручева и В. Аничкова по военной части и на Н. Г. Чернышевского по части литературной. Н. Обручев и В. Аничков принадлежали к тем офицерам, которые стояли близко к кружку «Совре-

937 [937] менника» (Обручев был другом Герцена и (Огарева и одним из созда- телей общества «Земля и Воля»). При этой редакции журнал получил живой характер. Журнал добился небывалой по тому времсни популярности: число подписчиков его дошло до шести тысяч, в том числе военных подписчиков было пять тысяч восемьсот. Прогрессивная печать приветствовала нового собрата.

Так, ь «Современнике» помещен был сочувственный отзыв о № 1 «Военного сборника», кончавшийся следующими словами: «Писать такие своевременные статьи... по нашему глубокому убеждению, не значит только, заниматься военной литературой, нет, это значит действовать посредством ее на пользу общую умно и честно, это значит служить родине не только шпагой, но и пером. Служите же в этом духе нашей ‘родине, потому что пером ва- шим руководят и умы, и сердие».

Но те же причины, которые делали новый журнал популярным в про- трессивных кругах, возбуждали неприязненное чувство в консервативном лагере. Военный цензор полковник [Штюрмер написал донос, обвинявший «Военный сборник» в радикальных тенденциях. В ответ на этот донос Чер- нышевский и написал «Замечания». Были ли они доложены Александру ПИ и в какой именно форме, неизвестно, но победа осталась за реакционерами: направление «В. С» было царем признано несоответствующим взглядам пра- вительства, и с 1859 года редактором сго назначен был военный писатель генерал П. К. Меньков, при котором большинство прежних сотрудников ушло и подписка сократилась.

т Речь идет о статье Н *** «Несколько замечаний по поводу статьи «Взгляд на состояние русских войск в минувшую войну», помещенную в № 1 «Военного сборника» («Воснный сборник», № 7, стр. 2692288),

2 На обложке журнала стояло: «Военный сборник», издаваемый по высо- чайшему повелению при штабе отдельного гвардейского корпуса.

3 Против этого места нместся следующая пометка воснного министра: «В журнальной статье это могло бы быть допушено, но не здесь».

4 В № 1 «Военного сборника», вышедшем в мае 1858 года, помещены, между прозим, следующие статьи: 1) — — — ъ — «Взгляд на состояние русских войск в минувшую войну»; 2) Н. Обручев — «О вооруженной силе и ее устройстве»; 3) Н. Ф. Т. — «Голос из армии»; 4) 3. С.—«Мысли по пово- ду преобразования в артиллерии»; 5) Д. С. — «Заметки командира стрэлко- вой роты»; 6) Л. К. — «Влэгляд на степень образования русских офицеров в армии»; 7) С. Федоров — «Потапов. Из воспоминаний казака-артиллериста».

Указание Штюрмера относится к № № 3, 4, 5 и 7.

5 Против этого места имеется следующая пометка военного министра: «здесь редактор впадает в ту же ошибку, в которой обвиняет Г. Штюрмера, то есть осуждает целую французскую армию за действия нескольких подпо- ручиков. Все это не может быть здесь долущено. Это должно быть рассказано без брани и обвинений целой армии».

6 Эти выпады насчет неблагонадежности Французской армии явно встав- лены с расчетом воздействовать на Александра И, отразить атаки Штюрмера на «Военный сборник».

7 Речь идет об очерке И. Панаева «Внук русского миллионера», поме- щенном в № 7 «Современника» за 1858 год и о романе А. Ф. Писемского «Тысяча луш».

ЗЕ. Меньшов — «Ружейная охота в применении к военному делу и во- енной жизни», «Военный сборник», 1858, № 2, стр. 387—394. Инкримини- руемое место находится на стр. 388. Оно Штюрмером искажено.

3 В «Обозрении военных журналов», помещенном в № 1 «Военного сбор- ника», дается похвальный отзыв о «Морском сборнике» и приводится отгуда несколько цитат (стр. 236—247), в частности из статьи Шестакова «Старые мысли на новое дело», где говорится о нсправильном воспитании в России морских офицеров и о нсобходимости введения по флоте товарищеских судов.

«Морской сборник» — основанный в 1848 году журнал морского ми- нистерства. После Крымской войны принял либерально-реформаторский ха- рактер, причем тираж его в 1856 году достигал шести тысяч. К сотрудниче-

938 [938] ству в нем были привлечены Гончаров, Писемский, Островский и другие, Но вследствие сопротивления рсакционеров, недовольных тем паправлением, которое придано было журналу, «Морской сборник» был в 1858 году подве- ден под общую цензуру и потерял свое значение прогрессивного издания.

И Против этого места имсется следующая пометка военного министра: «полагаю выпустить».

12 Здесь министр помстил: «ругательства».

13 Снова пометка военного министра: «опять ругательство»,

и Имя и фамилия главного героя романа Д. Григоровича «Рыбаки».

15 «Военный журнал» — третий журнал того же наименования возник в 1827 году при воснно-ученом комитете, первоначально носил сугубо офици- альный характер и имел ничтожное распространение. Радикально преобразо- ванный в 1846 году новым редактором полковником Болотовым, при сотруд- ничестве Д. Милютина, кн. Голицына и других, журнал сделался более жи- вым и добился пятисот подписчиков (вместо 150). Направление, данное журналу Болотовым, сохранилось до его конца. Закрылся в 1859 году с за- крытием военно-ученого комитета.

16 Военно-ученый комитет учрежден в 1812 году для «усовершенствова- ния ученой части военного искусства и распространения военно-научных све- дений о войсках». В 1836 году был подразделен на три отделения: генераль- ного штаба. артиллерийское и инженерное. В 1859 году артиллерийское отде- ление было выделено в самостоятельный орган, упразднено отделение гене- `рачвного штаба, и в таком виде Военно-ученый комитет просуществовал до 1862 года.

Й «Артиллерийский журнал»—основан в 1808 году. С 1812 по 1839 год не издавался. С 1856 до 1868 года выходил при Артиллерийском отделемии Военно-ученого комитета.

18 Батарея Раевского прикрывала центральную часть позиции, занятой русскими войсками во время Бородинского сражения.

№ Речь идет о статье генерала М. Богдановича «Следует ли называть укрепление. находившееся в фентре боротинской позиции, батареею Раев- ского?» («Военный сборник», № 1, стр. 296—298).

20 Птоломеева система—астрономическая система греческого ученого Пто- ломея, или Птолемея, жившего во | веке н. э., создавшего теорию, по которой ентром вселенной является земля, вокруг которой вращаются светила,

31 На корректуре первой редакции «Зомечаний» военный министр сде- лал следующую пометку: «Здесь дело идет не об оправлании одних только р”дакторов, но и об опоавдании мозм и вашем, как наблюдавших за направ- лением сборника, а потому я требую, чтобы никаких ругательств не было употреблено в выражениях, а только одни хладнокровные оассуждения и ясные доводы; все оскорбительное как на счет полковника Штюрмера, так и для Французской армии прошу непременно отбросить, иначе я не берусь предста- вить это объяснение государю императору.

Гг. редакторы, по мнению моему, справедливо определяют правила чести, товоря о неблагородных действиях нескольких французских подпоручиков, но’ правила чести также требуют не обвинять пелую армию за действие несколь- ких лиц. Эти же правила требуют, чтобы, несмотря на сделанную нам несправедливость и неправильный донос, ответ нами написан был с достоин- стром и без всяких оскорбительных выражений, иначе прения могут кончиться площадными ругательствами, как и бывает иногда между гг. журналистами»,

ЗАМЕЧАНИЯ НА ПРЕДЫДУЩУЮ СТАТЫО (Стр. 492)

1 «Замечания» должны были сопровождать статью либерала П. В. Дол- горукова «Проект выкупа помещичьих крестьян», присланпую им в декабре 8 тода в «Современник». Оба документа не были напечатаны вследствие

939 [939] протеста автора, оскорбившегося «Замечаниями» Чернышевского и цензурно- полицейского запрета.

Первоначальный «гуманный проект» Долгорукова (видономенснный авто- ром он был опубликован в эмиграции, в книге «Га уегиё зиг а Визые», Париж, 1860, 1861) предлагал за сокращенный почти вдвое крестьянский земельный надел взять выкуп 100—125 руб. с души, то есть в общем до 1,5 миллиарда рублей серебром, в основном за счет помещичьих крестьян, меньше за счет государственных и частично за счет купцов и мещан.

В своих «Замечаниях» Чернышевский отстаивает свое мнение о недопу- стимости выкупа, изложенное им в работах «О поземельной собствен- ности» (т. ГУ), «О новых условиях сельского быта», «Критика филосэф- ских предубеждений» и др. К. Журавлев

ТРУДЕН ЛИ ВЫКУП ЗЕМЛИ? (Стр. 500)

1 В настоящей работе Чернышевский выступает со своим основным тре- бованием уничтожения крепостничества и самодержавия р национализации помещичьего землевладения без всякого выкупа.

В 1-й главе этой работы под видом «ошибочного» расчета в размере вы- купа доказывается, что не крестьяне помещикам, а помещики крестьянам должны, то есть не только не признается никакой выкуп крепостными своих зсмель у помещиков, но даже делается намек на «долг» помешликов крестья- нам, то есть на то, что сверх существующего земельного крестьянского надела крестьянам должна отойти и другая часть помещичьих зсмель.

ю 2-й главе в притче «о таскании воды в решсте» доказывается, что фак- тически размер выкупа, «причитавшегося» помешикам за предоставляемую ими землю освобождаемым крестьянам, равен пулю, то есть опять-таки — выкуп отрицается.

В главе 3-Й предлагается произвести выкуп за счет помещиков и госу дарства.

4-Й главе предлагается произвести тот же выкуп за счет помещиков и купцов (ср. с «Прологом», где дается аналогичное решение, относимое Чернышевским к 1857 г.). В первоначальной рукописи этой работы Черны- шевский доказывает путем своего любимого иносказания о «разбойниках», что помещики, как «разбойники», «грабители», «мошенники», не только не за- служивают вознаграждения за возврат достояния (земли), захваченного ими путем грабежа у крестьян, но и подлежат «наказанию», как всякие граби- тели.

Против этой работы открыто выступили «С.-Петербургские ведомости» (в № 42, фельетон Я-ва «Концертный сезон в одном из русских журналов»; в № 101, статья помещика Порховского уезда И. Заклинского «Отзыв мелко“ поместного владельца о статье «Труден ли выкуп земли?»), «Сын отечества» (в № 18, ответ того жс Я-ва па заметку К. Д. «Объяснение» я «С.-Петербург- 2 ведомостях», № 56), «Русский вестник» (1860 г., август, кн. |, статья

С. Цвет «Экономическая деятельность и законодательство») и др., оспаривая достоверность ее источников и нападая на Чернышевского за его разобла- чение помещичьих и либеральных выкупных проектов, за его мысль о том, что помещичи ие только не имеют права на выкуп, а обязаны еще приплатить крестьянам сверх отводимого им существующего крестьянского надела, за сго «намерения разорить помещиков». С. Цвет прямо выступил против аллего- рии «о выпрямлении палки», как революционного призыва к насильствен- ному уничтожению эксплуататорского общества и экспролриашии частной собственности на землю и средства производства в пользу трудящихся (см. прим. | к «Экономической деятельности..»). «Мелкопоместный, владелец», напуганный Чернышевским, волил о «конце концов» дворянской России,

940 [940] 2 Эпизраф — свободный перевод Чернышевского следующих слов Маль туса, сказанных последним в оправдание своего реакционного закона о на» родонаселении: «Вероятно найдя лук слишком сознутым в одну сторону, я слишком перезнул ео в друзую, желая езо выпрямить».

Политический смысл этого эпиграфа, завуалированного в мстафориче- ‹кую подцензурную форму, разъяснен в работах Чернышевского «ТГюрго» и «Г. Чичерин как публицист».

Указывая в первой из них, между прочим, на то, что капиталистическая собственность на землю была создана буржуазной революцией, Чернышевский выводит на основе этого следующий закон общественного развития: «когда палка искривлена в одну сторону, ее можно выпрямить, только искрививши в противоположную сторону: таков закон общественной жизни. Будем ува- жать его, хотя он прискорбен («прискорбен» в том смысле, что влечет за со* бой гражданские войны, историческую ответственность за которые Черны- шевский правомерно возлагает на эксплуататорские классы. — К. Ж.); будем признательны даже к ошибавшимся за их ошибку (то есть французским рево- люционерам, утвердившим путем революции не социалистическую собствен- ность, а буржуазную. — К. 4.), если она содействовала исправлению других более важных и гибельных ошибок», то есть привела к уничтожению феода- лизма. «До сих пор, — разъясняет он этот же закон в работе «1. Чичерин как публицист», — история не представляла ни одного примера, когда успех получался бы без борьбы... До сих пор мы не знали, что крайность может быть побеждена только другою крайностью, что без напряжения сил нельзя одо- леть сильного врага..» Чернышевский решительно выступаст против либе- ральной «теории» о вреде классовой борьбы вокруг крестьянской реформы, о вреде народной революции для разрешения крестьянского вопроса и стоит за победу «одной крайности», то есть народной революции, над «другой крайностью», то есть над помещичье-либеральной реакцией и контрреволю- пися во главе с царем. Применительно к вопросу о выкупе это означает, что

ернышевский не допускает «среднего», «безобидного» для сторон решения вопроса (среднего размера выкупа и т. п.), а стоит за победу крестьянской «крайности» (крестьянский захват помещичьей земли) над помещичьей «крайностью» (безземсльное или малоземельное освобождение крестьян за грабительский выкуп земли и личности крепостного и т. д.).

Политический смысл аллегории Чернышевского о «выпрямлении лука», или о «выпрямлении палки», прямо противоположен реакционной теории Мальтуса, против которой он всегда нспримиримо и решительно боролся.

3 Чернышевский имеет в виду свою статью «О необходимости держаться возможно умеренных цифр при определении величины выкупа», называя се далее неточно «О необходимости умеренных цен выкупа» и т. д.

4 «Добросовестные» — здесь — «выборные» от государственных и удель- ных крестьян, сельские судьи, ведавшие разбором мелких крестьянских тяжб и споров.

Чернышевский делает здесь вывод, что никакая власть из крестьян на местах не в состоянии защищать их земельные интересы, пока «земля остает- ся в зависимости от интересов, желающих сократить ее размер», то есть в зависимости от помещиков и от самодержавия.

5 Соображения Чернышевского имеют реальные основания. По преуве- личенным данным, средняя стоимость десятины земли по продажным ценам 1854—1858 годов, взятая вместе для нечерноземных, черноземных и запад- ных губерний, равнялась 16—16,6 руб., а отдельно по каждой группе губер- ний соответственно: 12—13,5 руб. 19—18,7 руб. и 17,4—18 руб. (см. Ло- сицкий А., Выкупная операция, СПБ. 1906, стр. 38—39).

6 Иронический намек на «Записку об освобожлении крестьян в Рос- сии (1855)» К. Д. Кавелина. См. 2-ю статью «О новых условиях сель ского быта».

7 Чернышевский имеет в виду «Статистическое описание Киевской губер: нии» (чч. 1—-П, СПБ. 1852), составленное Д. П. Журавским и изданное

И. Фундуклеем. 941 [941] ® Чернышевский ссылается на труд Я. А. Соловьева «Сельскохозяй- ственная стагистика Смоленской губ.». М. 1855.

9 Эта цифра и другие, ириводимыс на следующих страницах и в неко- торых случаях округленные Чернышевским, взяты им из названного «Стати- стического описания Киев. губ.», ч. Ш, стр. 230—231.

16 Посессия — временное владение, или аренда, в Киевской губ. и вообще в Западном крас, обычно краткосрочная, трехлетняя, в которую сдавали крупные помещики свои населенные имения арендаторам («посес- сорам») из беспоместных дворян, мещан и других свободных слоев насе- ления,

И «Чинш» — здесь: 1) феодальный оброк в денежной форме крепост- него крестьянина помещику за пользование усадебными землями, прноапоч- ными полевыми землями и другими угодьями — сверх инвснтарной нормы и 2) капиталистическая арендная плата в денежной форме свободных граждан (однодворцев, мещан, колонистов и других лиц, «вольноживущих в поме- щичьих имениях») тому же помещику за арендуемые у него землю и другие угодья.

12 Это подтверждается в частности таким соображением: в черноземных губерниях оброк, равняясь по высокому уровню барщины, был выше, чем в нечернозсмных, за исключением С.-Петербургской губ.

13 По вычислениям И. И. Игнатович в ее книге «Помещичьи крестьяне накануне освобождения» (изд. 3-е, Л. 1925, стр. 379), в 40 губерниях Евро- пейской России оброчные крестьяне составляли 28,3%, барщинные 71,7%.

И В середине ХХ века средний денежный оброк колебался от 12 р. 20 к. до 27 р. 56 к. с тягла, не считая «столового запаса» (взносов курами, бара- нами, грибами, ягодами и пр.), чаще всего также заменявшегося добавочным денежным оброком.

5 Чернышевский имеет в виду статью либерального чиновника А. Г. 'Тройницкого «О числе крепостных людей в Россни» в «Приложении» к «Жур- налу министерства внутренних дел», 1858, кн. 5.

16 В августе 1858 года председатель главного комитета по крестьянскому делу Ростовцев называл цифру выкупа в 1,5— 2 млрд. руб. сер. требуемую помещиками. Он же определял ее — до 1 млрд. руб. сер.

Й Эти данные Чернышевского совладают с вычислениями. И. И. Иг- натович: в 5 великороссийских губ. средний оброк колебался между 20 и 25 руб. с тягла, в 18 губ. — между 15 и 20 руб. и в одной был ниже 15 руб. (назв. соч. стр. 108).

18 В названном «Статистическом описании Кисвской губернии» средняя продажная цена души выведена в 178 руб.

9 По данным И. И. Игнатович, в Киевской губ. оброчные крестьяне со- ставляли 1,6% (назв. соч. стр. 76).

20 В действительности большинство дворянских комитетов высказывалось за сохранение временно-обязавных отношений,

21 Чернышевский имеет в виду так называемую оброчную подать в сред- нем в 2 р. 92 к. с души, которую платили в конце 50-х годов государ“ ственные крестьяне сверх подушной подати,

22 По данным А. Г. Тройницкого (назв. соч., стр. 8).

23 Об этом см. работу Н. Г. Чернышевского «Материалы для решения крестьянского вопроса».

24 Чернышевский говорит о реформе Киселева 30—50-х годов ХХ века, заменявшей подушную подать поземельным налогом, которая, по его мнению, не достигла своей цели — равномерности между платежами и доходностью хозяйства.

25 Чернышевский имеет в виду таблицы из названной статьи А. Г. Трой- ницкого.

26 Речь идет о долгах помещиков по ссудам под заложенные имения нля земли с 7103 тысячами крепостных душ (66% всего крепостного насе“ ления России); долги эти государственным кредитным учреждениям воз- никли ещев 1824 году. В 1859 году они составляли 425 млн. руб.

942 [942] 27 Настоящая таблица, предусматривающая выкупиую операцию на 27 лет, представляет собой окончательную авторскую редакцию, отличную от редакции эгой таолицы в автор-кои корреклуре, где выкуцнал операция рас“ считана в 30 лет.

К. Журавлев

ВРЕДНАЯ ДОБРОДЕТЕЛЬ (Стр. 571)

1 Статья посвящзна началу массового крестьянского движения, так на- зывасмым «питейным бунтам» в Российской империи в 1858—1859 годах. Движение это было направлено против винных откупов, однако в процессе своего развития оно перерастало в движение против крепостнических поряд- ков вообще.

Героические черты крестьянского движения, сочувствие к нему ремес- ленников, мещан и мелких купцов и классово-враждебное отношение к нему либералов, отмечаемые в настоящей статье Чернышевским, дали ему основа- ние призвать народ к всероссийскому движению «трезвости» против откупов, к протесту против действия царских властей и неповиновению им, к осво- бождению от помещичьей неволи.

Революционные демократы придавали этому движению большое зна- чение в деле пробуждения политического сознания в народе. «Может быть, — писали они в феврале 1860 года, — это пробуждение недалеко, царские шпицрутены. щедро раздаваемые верноподданным за разбитие царских ка- баков, разбудят Россию скорее, чем шопот нашей литературы о народных бедствиях...» («Письмо из провинции», т. УП).

2 В Ковенской губернии еще в 1858 году началось движение крестьянства. в форме организации «братств трезвости» против винных откупов.

3 «Тихвинский купеческий сын Бадейкин» — вымышленное имя.

4 Намек на классово-враждебное отношение либералов к движению крег постных крестьян против откупов. «В свое время мы сообщали «Письмо ку- печеского сына Бадейкина» («Свисток», № 1), — замечает Добролюбов по поводу этой статьи Чернышевского, —в котором переданы были рассужде- ния этих ревнителей порядка (то есть представителей царских властей и либеральных публицистов. — К. №.). Основанием их мнений было то же пренебрежение к народу, которое заставляло многих не верить справедли- вости известий о трезвости, То же самое пренебрежение к нравственной силе народа заставило многих приписать псе дело ксендзам, когда факт ока- зался несомненным и прочным» («Народное дело», «Современник», 1859,

К. Журавлев

ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ И ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВО (Стр. 576)

1 В настоящей работе Чернышевский под видом полемики об общинном землевладении продолжает борьбу за революционный путь аграрных преоб- разований против пути рэформистского. Требование национализации поме- щичьего землевладения он подчиняет вопросу о «качестве государственной власти», иными словами, — вопросу о предзарительном ниспровержении само- державия и создании демократической республики. Этому подчинено и его требование о вмешательстве государства в экономические отношения обще- ства.

Комментируемая работа является дальнейшим теоретическим обоснова- ‘нием политической программы Чернышевского, наиболее полным изложением его государственно-правового воззрения.

943 [943] Великий революционер-демократ и социалист-утопист даст также острую н глубокую критику феодализма и капитализма, доказывая историческую неизбежность их гибели и необходимость революционного уничтожения их.

Именно поэтому против этой работы Чернышевского единодушно высту- пила либеральная печать того времени, вдохнозляемая и паправляемая Чичериным и Катковым.

Отстаивая свою вульгарную экономическую теорию и реакционную по- литическую программу, эта печать усилила на своих страницах кампанию травли, гнусных полицейских провокаций и политических доносов против

ернышевского и его «партии», прямо призывая самодержавие охранять землевладение и имущество помещиков.

2 «Экономистами отсталой школы», «отсталыми экономистами», или иро- нически: «знаменитыми экономистами», «домашними знаменитостями», Чер- нышевский называет русских последователей школы вульгарной буржуазной политэкономии («школы») Сэ: И. Вернадского, В. Безобразова, Н. Х. Бунге, В. К. Ржевского и других.

Критика учения этой «школы» дана Чернышевским в сго работе «Кри- тика философских предубеждений против общинного владения».

3 Доктор Санзградо — персонаж романа Лесажа «Жиль Блаз».

4 Л. Воловский — французский вульгарный буржуазный экономист, пред- лагавший освободить русских крепостных крестьян без земли.

3 Строка из стихотворения Н. А. Некрасова «Маша». Далее стихотвор- ные тексты приводятся оттуда же.

6 Чернышевский, видимо, имеет в виду свой перевод политической эко- номии «Оснований» Дж.-Ст. Милля.

7 Коклен и Гильйомен — французские вульгарные экономисты, издатели «Словаря политической экономии».

8 Бодрильяр А-Ж.-Л. и Гарнье Ж. — французские вульгарные экономи- сты, редакторы журнала «Экономист».

9 Об отношении Чернышевского к Л. Блану см. его сочинения: «Ка- веньяк» и «Вопрос о свободе журналистики во Франции» в настоящем томе, «Осиования политической экономии» Дж.-Ст. Милля, т. [Х.

10 Чернышевский имест в виду свои рассуждения о трехчленном разви- тии исторических явлений в «Критике философских предубеждений против общинного владения»,

И Повидимому, речь идег о книге Монталамбера «О политической бу- дущности Англии», Париж, 1855.

2 Чернышевский, вероятно, имеет в виду двенадцать «Памфлетов по- следних дней» (1858) и «Историю Фридриха И» (1858) Т. Карлейля, ан- глийского писателя, историка и философа либерально-прогрессивного направ- ления п первую половину споей деятельности,

13 Передовицы славянофильской литературной газеты «Молва», выходившей в Москве в 1857 году, Чернышевский иронически называет «Ргепцег» по примеру «Ргепиег Рапз» — передовиц парижских газет.

1 Чернышевский имеет в виду свою статью «буезерие и правила ло- тики».

К. Журавлев

ВОЗВРАЩЕНИЕ КНЯЗЯ МИЛОША ОБРЕНОВИЧА В СЕРБИЮ* (Стр. 627)

1 Статья написана совместно с В. А Обручевым и является непосредст- венным продолжением рецензии Н. Г. Чернышевского «История Сербии по сербским источникам», напечатанной в мартовской книжке «Современника» за 1857 год (см. т. ГУ, стр. 544—556). а также политического обозрения международной жизни за февраль 1859 года, помещенного в третьем

• Примечания к этой статьз состазлены К. И. Бонецкиы.

944 [944] номере «Современника» за 1859 год (т. УТ, стр. 66—67, 106). «Сербские события, — писал в этом обозрении Чернышевский, — особенно любопыт- ные для нас по нашему родству с сербами, мы решились изложить в осо- беиной статье» (т. У1, стр. 106).

Детальному обзору внутреннего положения Сербии в связи с возвра- щением на престол Милоша Обреновича и посвящена статья «Возвращение князя Милоша Обреновича».

В 1857 году Чернышевский в обширной рецензии на книгу пемецкого историка Л. Ранке «История Сербии» показал предательскую роль Милоша Обреновича как «турецкого агента» и коварного честолюбна, «управлявшего со всею безграничною властью, какую имели паши» (т. ГМ, стр. 554).

Факт отречения М. Обреновича в 1839 году от престола раскрыт Чернышевским в свете столкновения монархии с сербским народом, стре- мившимся к политической свободе. После того как турецкое правительство вынуждено было в 1830 году обнародовать указ, «обеспечивающий само- стоятельность Сербии... — пишет Чернышевский, — начинается борьба сер бов против Милоша, который имел в виду исключительно свои личные вы- тоды» (см. т. ГУ, стр. 554).

В комментируемой статье подробно раскрываются причины, вследствие которых Милош Обренович вторично занял в 1859 году сербский престол. Борьба различных политических группировок обрисована авторами с рево- мюционно-демократических позиций. Обличая антинародных политиканов типа «честолюбивого вельможи» Вучича, Чернышевский и Обручев подчер- кивают, что «верховная власть» в Сербии должна принадлежать народу, который «вправе низложить князя, когорого сам над собой поставил».

Политический смысл статьи, направленной против славянофилов, прово- дивших реакционные идеи панславизма, заключен в доказательстве того по- ложения, что «народ с оружием в руках» должен добыть себе «свободу политическую и с нею народно-экономическую независимость». «Всякое по- литическое движение, — утверждают авторы, — необходимо должно быть движением демократическим».

Днаметрально противоположную позицию.в этом вопросе заняли сла- вянофилы, обратившисся в 1860 году с посланием к сербам, в котором настойчиво рекомендовали «Положить в основу государственной жизни (Сербии славянофильские принципы» (см. П том «Истории СССР», Госпо- литиздат, 1949).

Сжатый анализ Чернышевским международного положения Сербии в мо- мент возвращения М. Обреновича смотрите в обозрении «Политика» за февраль 1859 года (т. УТ, стр. 66—67, 106).

Г. ЧИЧЕРИН КАК ПУБЛИЦИСТ (Стр. 644)

1 Статья написана в ответ на программно-политическое выступление в апреле 1858 года одного из лидеров русского либерализма Б. Н. Чичерина с историко-публицистическим сборником статей «Очерки Англии и Фран- ции». Попутно Чернышевский дает здесь отпор той кампании травли, кото- рую подняла русская либеральная журналистика против «Современника» за его известное мартовское политическое обозрение (1859), разоблачавшее сделку либерализма с абсолютизмом (см. т. УТ).

Выступление Чичерина, основанное на сознательной фальсификации ис- тории (под флагом буржуазного «объективизма»), имело цель предотвратить нарастание революционно-демократического движения в России, укрепить по- зиции либерально-монархических кругов, защитить и спасти «благие» начала самодержавного государственного строя и мирио, путем «законных» ре- Форы, осиованных «на взаимном уважении различных общественных сил», приспособить крепостничество к потребностям капиталистического развития

[5] Н. Г. Чернышевский, т. У 945 [945] России, В конце 1858 года Чичерин выступил снова. На этот раз ов в письме к А И Гершену (см. «Колокол» от 1 декабря 1858 Ро лис № 29) открыто заявил © своей непримирныости с революцнонерами-демократами и рано обанния ых в подготовке революции, Писания Чнчерина по суще ву лвлялись политическим доносом на «Колокол» и «Современник,

Представители правых и умеренных либералов поддержали выступле- ния Чичерина против Чернышевекого, Добролюбова н Герцена. Это озна чало переход части либералов в 1857_'1858 годах в лагерь реакции,

Чернышевский, равоблачал сделку либералов © царем н кропостинками, называет подготовллемую ими крестьянскую реформу жалкой подачкой. Ош вновь повторяет политическую часть своей программы © ниспровержении са“ модержавия Н завоевании революнонно-деыократинеекой республики в Рос- сни. Обрашаяьь к революцнонной демократни, Черньшевекий пишет о полн” тических задачах публицистики, о необходимости решительной борьбы с ли- берально-монархическимн иллюзиями, раболепием перед заладноевропейской культурой н космополитизмом, о недопустимости соглашений с самодержавнем,

3 Чернышевский товорнт © евосы мартовском политическом обозрении («Современник», 1859, № 3), в котором он разоблачает сделку неаполн танского либерала Поэрио с феодальной монархией. Это обозрение вместе с тем разоблачало соглашательскую политику русских либералов,

3 Чернышевекий ныеет в внду статью Н. А. Добролюбова «Литера- турные мелочи прошлого года» («Современник», 1859, № Ти 4), называя ее далее статьей «О прошлогодней литературе»,

• "Это замечание Чернышевского © силе общественного мнения в США середины ХХ века является не чеы ниым, как риторнческим приемом.

Ссылка на американский «демократнзы» нарочито занметвована ны из арсенала либеральной публицистики. Истииные свои отношения к этому во- прогу Чернышевский высказывает, например, в работе «Антропологиче. скай принцип в философии» (т. УИ), где ви подчеркивает, что в южных штатах общественное мпение находится «под владычеством плантаторов», «ато до сих пор сохранили над Союзом (то есть веемн США. — К. 2.) пре обладание арнстократы южных (невольнивских) штагов». Апалогианые суж- дения об американской «демократии» имеются и в ряде других работ Черны- шевекого (ем, например, политические обозрения за 1860-1861 тг. т. УП.

$ Действительно, США в середине ХИХ века еще не обладали разви. тыми формами государственной централизации, бюрократизма и милитариз- ма. Однако впоследствии, как наюастно, они превратились в унитарную бур. жжуазную республику (см. И. В. Сталин, Сочи т. 3, стр. 24-25), страну «самого бешеного нипернализма, самого босстыдного угнетения и удушения слабых и малых народов» (В. И. Ленин, Соч, изд. 3-е, т ХХИЬ етр. 292), в нанболее бюрократическое и мнлнтарнетичеекое ив всех калнта знетических гоеударете.

8 Речь идет о книге французского либерального публициста и политиче- ского делтеля Монталамбера «Пе Гачепи рошние 4 РАпемене»,

7 Имеется в виду книга французского либерального публициста Л. Фоше «Рае зи РАлеаеть» (1856).

8 Речь идет о книге франиузского экономиста и политического деятеля Л. Лаверня «Ёзвав зш Раоолоше пнайе еп АпаеНеге»,

® Рочь идет о книге А. Токвиля, французского либерального историка и политического деятеля, «Старый порялок н революция» (1856).

№ Чернышевский имоет в внду книги: Ш. Дарьта (французский нсто- рик) «Ныюйе 48 саззез ависо[ев еп Ргапсе» (1854), Э. Боимера (фраицуз- ский писатель) «Нюне 965 раузапз» (1856) и М. Донноля (Ффрапиузский историк и администратор) «РИноне дез савев пша[ез еп Расе @: де [ви рота Чаи ГеваШё се @ В рторнёФ» (1857).

11 речь ндет © диссертации В.Е. Чичерниа «Областные узрежления Рос- сии в ХУП веке». Подробнее о ней см. в решеизин Н. Г, Чернышевского (т. П1)-

К. Журавлев

946 [946] ВИННЫЙ АКЦИЗ (Стр. 670)

1 Эта статья входит в серию статей Чернышевского, посвященных с од- ной стороны, откупной системе, а с другой — финансовым вопросам. К_вопро- су о винном акцизе Чернышевский вернулся через год, в заметке «Предло- жение г. Закревского относительно винного акциза» («Современник», 1860, № 12).

К. Журавлев

СУЕВЕРИЕ И ПРАВИЛА ЛОГИКИ (Стр. 686)

1 Чернышевский говорит о своих работах «Критика философских пре- дубеждений против общинного землевладения» и «Экономическая деятель- ность и законодательство».

2 Чернышевский имеет в виду книгу Л. В. Тенгоборского «О произво- дительных силах России», М. и СПБ. 1854—1858. См. примеч. 4 к 1-й статье «О новых условиях сельского быта».

3 Из стихотворения Н. А. Добролюбова «Наш демон».

4 Смотрите наши примечания к статьям «О новых условиях сельского быта».

$ Чернышевский всегда вел непримиримую и последовательную борьбу против распространяемой либеральными и дворянскими кругами клеветы на великий русский народ о том, что якобы русский человек «от природы рас- положен к лености» и что «русское племя мало имеет охоты к просвещению». Клевета эта связана своим происхождением с тем раболепным преклонением перед Западом, которое распространено было среди части русского дворян“ ства и русской буржуазии. Чернышевский доказывал, что русский народ своим трудолюбием превосходит все народы в Европе и что «стремление в [русском] народе» к развитию производительных сил и культуре «чрезвы- чайно сильно», но самодержавно-крепостнический строй («обстоятельства и учреждения») являются преградой на пути прогресса в России.

Чернышевский говорит о статье Н. А. Добролюбова «Темное царство».

7 «Законодательство и резламентация» — работа «Экономическая дея- тельность и законодательство» Чернышевского. В этом и в некоторых дру- гих случаях Чернышевский сознагельно изменяет название своих произве- дений.

8 Речь идет о М. Л. Кожевникове, саратовском губернаторе (40—50-е годы ХПХ века).

э Речь идет, видимо, о Н. А. Мордвинове, управляющем саратовской удельной конторой, либеральном деятеле.

№0 Вероятно, имеется в виду К. К. Грот, самарский губернатор, либе- ральный деятель крестьянской реформы.

п Имеется в виду М. Е. 'Салтыков-[Цедрин, бывший тогда вице-губерна- тором Рязанской губернии.

1? Здесь, конечно, намек на единственно возможный выход из положе- ния — свержение самодержавно-крепостнического строя.

К. Журавлев МАТЕРИАЛЫ ДЛЯ РЕШЕНИЯ КРЕСТЬЯНСКОГО ВОПРОСА (Стр. 711)

' Комментирусмая работа Н. Г. Чернышевского лвляется одним из его основных программных произведений по крестьлискому вопросу. Здесь из- лагается его проект освобождения помещичьих крестьян, противопоставлен- ный проектам, выработанным губернскими дворянскими комитетами и ре.

60* 947 [947] дакционной комиссией. Чернышевский, учитывая цензурные условия, придал своим предложениям умеренную форму.

Прямо указывая ма крепостнический характер подготовляемой реформы, он противопоставляет ей революционно-демократические требования. Ана лизируя крестьянский вопрос в плане историческом и юридическом, а также с точки зрения крестьянского правосознания, он неопровержимо доказываст, что помещики ие имеют никаких оснований для получения выкупа как за освобождасмых от крепостной зависимости крестьян, так и за крестьянские земли и усальбы. Выдвигая частные лозунги об удвоении существующего крестьянского надела земли, о прирезке крестьяпам леса и других угодий, Чернышевский в сущности боролся вовсе не за наибольший крестьянский земельный надел и наименьшие выкупные платежи при сохранении поме- щичьего землевладения, а за полную экспроприацию последнего.

«Последовательные демократы Добролюбов и Чернышевский справед- ливо высмеивали либералов за реформизм, в подкладке которого было всегда стремление укротить активность масс и отстоять кусочек привилегий поме- щиков, вроде выкупа и так далее» (В. И. Ленин, Соч. изд. 3-е, т. ХХХ, стр. 211).

2 Это заявление Чернышевского является не чем иным, как маневром для усыпления бдительности цензуры (о крестьянских волнениях писать запрещалось).

3 В действительности большинство губернских дворянских комитетов (то есть все комитеты черноземной и степной полосы) высказывалось за «отделение» лнчности от земли, за наделение крестьян нищенским полевым наделом и то только на переходное время. За освобождение крестьян с зсм- лей высказались комитеты нечерноземной полосы, где помещику выгодно было ее продать крестьянам в принудительном порядке за высокий выкуп.

4 Из контекста данной работы Чернышевского и других его работ явствует («Письмо из провинции», т, УП, и «Писем без адреса», т. Х), что он отрицательно относился к дворянскому составу губериских дворянских комитетов и их деятельности, так как «они были представителями исклю- чительно только одной стороны»,

$ Чернышевский намекает на борьбу ирландских крестьян в ХХ веке против эксплоатации и национального угнетения их английскими лендлор- дами и правительством, доведшими ирландцев до нищеты, голода и выми- рания. Ирландские крестьяне отвечали убийствами помещиков, поджогами их усадьб и т. п. вызывая массовое бегство английских поработителей из ир- ландской деревни. Об этом см. также «Современисе обозрение» из № 12 «Современника» за 1857 год (т. ГУ).

5 Это, конечно, ирония. В действительности все помещики в разных фор- мах требовали выкупа за потерю ими прав на личность и труд крепостного крестьянина.

7 Намек на кабальные условия освобождения крестьян без земли в Ост- зейском крае (Эстляндской, Курляндсхой и Лифлянгской губ.) в 1816— 1819 годах.

К. Журавлев

ВОПРОС О СВОБОДЕ ЖУРНАЛИСТИКИ ВО ФРАНЦИИ (Стр. 738)

1В настоящей статье Чернышевский освещает полемику, развернувшуюся во французской прессе в сентябре 1859 года, по вопросу о свободе журнали- стики во Франции в 1852—1859 годах. В общих чертах Чернышевский здесь касается и вопроса о положении печати в Австрии, Пруссии и в некоторых других европейских государствах ХХ вска. Но в сущности под этим пред- логом он (правда, весьма осторожно, намеками и сравнениями) определяет свое отношение к царской цензуре и вообще самодержавию

948 [948] 2 Зло насмехаясь над бессодержательной парламентской болтовней вожа- ков французских либералов Гизо и Тьера, Чернышевский приводит читателя к мысли, что в сущности именио они, столь упорно рекламировавшие свое «свободолюбие», виноваты в установлении диктаторского режима Напо- леона Ш.

(в 56" идет, видимо, о книге 'Токвиля «Старый порядок и революция»

4 Чернышевский, видимо, имеет в виду брошюру Прудона (Га Вбуошной вос1а[е, Чётопьёе раг |е соир Чар 2 Пёс.» и его трехтомную работу «О справедливости в революции и в церкви» (1858).

5 «[е 5 < с» («Век») — французская газета, орган умеренных буржуаз- ных республиканцев, оппозиционный правительству Наполеона Ш.

Чернышевский говорит о свосм политическом обозрении за август 1859 г. (т. УП.

7 Речь идет о двух декретах французского правительства от 16 августа 1859 г., согласно которым была объявлена полная амнистия «всем лицам, осужденным за политические преступления и проступки и изгнанным из Франции в видах общественной безопасности», и «все предостережения, дан- ные журналам в силу декрета 17 февраля 1852 года, объявлены недействи- тельными» (Д. И. Писарев, Очерки из истории печати во Франции, «Русское слово», , 1862, май, стр. 19 и следующие).

8 Подробнее о декрете 17 февраля 1852 г. см. политическое обозрение Чернышевского «Январь 1860» (т. УШ) и его статью «Французские за- коны по делам книгопечатания» (т. Х).

9 «Га Ргеззе» («Пресса») — французская газета умеренного либераль- ного направления, оппозиционная Наполеону 1.

10 Чернышевский, видимо, имеет в виду закон 10 сентября 1835 года по делам печати. Текст этого закона он приводит в статье «Французские законы по делам книгопечатания» (т. Х).

И Прево-Парадоль Л. А. (1829—1870) — французский либеральный журналист и ученый.

№ «Га Рачс» — официоз Наполеона ИТ.

13 «Сопя!ШиНоппе]> — французская газета, бонапартистский орган.

И Порталис Ж.-Э.-М. (1746—1807) — французский буржуазный юрист и государственный деятель,

К. Журавлев

УПРЕК И ОПРАВДАНИЕ (Стр. 760)

1 Статья является ответом Чернышевского на письмо о цензурной поли- тике царского правительства, напечатанное в официозе последнего, газете «]ошта| 4е 5.-РаегзБошгв». Письмо это, открыто одобренное газетой за его «здравые мысли и превосходные советы», несомненно было опубликовано < ведома царского правительства. Автор письма, именующий себя «одним из подписчиков» этой газеты, — безусловно агент царского правительства,

При помощи этого письма правительство пыталось прикрыть свой кру- той поворот к цеизурному террору 1848—1855 годов. Упрекая русское об- щество в «болезни молчания», в «равнодушии к общественному делу», в «глубокой оппозиции» и во «врах:дебности» к правительству, правящие кру- хи пытались, видимо в связи с полемикой во французской печати о свободе журналистики, при помощи этого гнусного письма убедить общественное мпение Европы и России в том, что причина русской «болезни молчания» <остоит в «преступном» равиодушии русского общества «к слову и бумаге», ® интересам общества, Доказьшая, что самодержавие осуществляет прогрес: «сивную и руководящую роль в подготовлявшихся тогда в России реформах, автор письма проводит идею © необходимости поавительствеиного руковод- «ства журналистикой,

949 [949] В своем «оправлании» Чернышевский вскрывает лживость «упреков» автора письма. Причину молчания он видит в цензурном режиме (в «жалкой гласности»), произволе (в «неопределенности законных отношений») и вооб- ще в самодержавно-крепостническом режиме. Чернышевский набрасывает в схематическом виле часть своей программы революционно-демократиче- ских преобразований в России, считая крестьянский вопрос основным. Он памскает на необходимость рзволюциэнного ниспровержения самодер- жавия.

2 Речь идет о статье Камгоса, сскретаря редакиии газеты «]ошгпа! 45 аз», напечатанной в этой газете 14 сентября 1859 года. Статья Камюса цитируется Чернышевским г его работе «Вопрос о свободе журналистики во Франции».

3 Намек Чернышевского на свои противоцензурные приемы в статьях «О способах выкупа крепостных крестьян», «Вредная добродетель», «Трудеи ли выкуп земли?» и других.

4 Этот довод против цензурного запрета обсуждать на страницах печати крестьянский вопрос пострсен Чэрнышевским чрезвычайно остроумно. Смысл его закмочается в том, что правительство, запретив некоторым крепостникам типа Безобразова выступить в печати по крестьянскому вопросу, лиши- лось тех «панегириков». которые оно «могло бы» получить, если бы не было упомянутого запрета. При этом Чернышевский в качестве примероз таких «панегириков» приводит... свои собственные статьи в «Современнике», гле имелись дипломатическис, а подчас издевательские восхваления Александра П. В лагерь «единственно возможной» оппозипии правительству Чернышевский записьтает своих собстпепных врагов — крайних крепостников.

$ Чернышеяский говорит о слоей второй статье «О новых условиях сель- ского быта», которая солеожит изплечения из «Записки об освобождении крестьян в России» (1855) К. Д. Кавелина.

6 Намек на отстранение К. Д. Кавелина от должности наставника на- ледника престола,

7 Намек Чернышевского на цензурные преследования «Современника» за помещение с пем статей «О новых условиях сельского быта».

8 Это, конечно, ирония. Говорл о том, что цензура «имеет ныне (то есть в момент ‘написания данной статьи, — К. №.) всю ту мягкость, к коей спо- собна», Чернышевский намекает на то, что Шензурный произвол — весьма обычен при том порядке вещей, какой имел место в России в середине ХХ века.

9 Чернышевский, видимо, намекает на членов «Комитета по делам книго- печатания», тайного госуларственного органа для политического наблюдения за литературой (1859—1860): графа А. А. Адлерберга, сына министра царского двора. Н. А. Муханова, товарища министра народного просвеще- ния, и А. Е. Тимашева, начальника штаба корпуса жандармов и управляю- щего Ш отделением.

0 Намек на вмешательство в дела цензуры шета жандармов и началь- ника ПТ отделения князя В. А. Долгорукова и А. Е. Тимашева, формально противоречащее закону от 23 июня 1811 года (Полн. Собр. Зак., № 24, 687), предоставлявшему право на это лишь министру внутренних дел.

И! Чернышевский имеет в вилу официозную заметку в газете «]ошта| 4е $.-Раетзоита» (1859, № 197).

2 Намек Чернышевского на представителей крайних крепостпиков — членов Главного комитета по крестьянскому делу: председателя госулаост- венного совета князя А. Ф. Орлова, члена этого совета князя П. П. Гага- рина, шефа жандармов князя В. А. Долгорукова, министроя пюстиции и государственных имуществ графа В. Н. Панина и М. Н. Муравьева и других.

13 Намек, вилимо, на родственную связь известных крепостииков — братьев Н. А, и М. А. Безобразовых с А. Ф. Орловым и другие подобные

связи, К. Журавлев

950 [950] ПРИЛОЖЕНИЯ

[ДВА ОТРЫВКА ИЗ «СОВРЕМЕННОГО ОБОЗРЕНИЯ»] (Стр. 778)

1 Статья посвящена полемике об общинном землевладении. В ней Чер- нышевский выступает с критикой крепостнических порядков и с требованием уничтожения крепостничества и самодержавия («ликвидация феодализма»). Этим он определлет свое отношение к первым царским рескриптам о кре- стьянской реформе. Содержание этой статьи свидетельствует о последова- тельной революционно-демократической борьбе Чернышевского против кре- постничества, самодержавия и либерализма в 1857—1858 годах.

Отношение либералов, с одной стороны, и Чернышевского — с другой, к первым рескриптам характеризует два направления в общественно-полити- ческом движении в России 50—60-х годов ХХ века.

«Либералы хотели «освободить» Россию «сверху», ие разрушая ни мо- нархии Царя, ни землевладения и власти помещиков, побуждая их только к «уступкам» духу времени. Либералы были и остаются идеологами буржуа- зии, которая не может мириться с крепостничеством, но которая боится ре- волюции, боится движения масс, способного свергнуть монархию и уничто- жить власть помещиков. Либералы ограничиваются поэтому «борьбой за реформы», «борьбой за права», т, е. дележом власти между крепостниками и буржуазией. Никаких иных «реформ», кроме проводимых крепостниками, никаких иных «прав», кроме ограниченных произволом крепостников, не мо- Жет получиться при таком соотношении сил.

Чернышевский был социалистом-утопистом... который не видел и не мог в 60-х годах прошлого века видеть, что только развитие капитализма и пролетариата способно создать материальные условия и общественную силу для осуществления социализма. Но Чернышевский был не только социалистом- утопистом. Он был также революционным демократом, он умел влиять на все политические события его эпохи в революционном духе, проводя — че- рез препоны и рогатки цензуры — идею крестьянской революции, идею борьбы масс за свержение всех старых властей» (В. И. Ленин, Соч изд. 4-е, т. 17, стр. 96—97).

2 Имеется в виду статья Х. Гуфейзенберга (П. А. Валуева) «По поводу вопроса о поземельной собственности и общинном владении землей» («Рус- ский вестник», 1857, декабрь, книга вторая).

3 Намек на цензурные условия.

4 Имеется в виду, конечно, народная революция. Дальнейшая оговорка— «разумеется, в Западной Европе» — обращает внимание читателя именно на царскую Россию.

Здесь также намек на цензурные условия.

6 Речь идет о начавшемся в 1857 году подъеме национально-освободи- тельного движения в Индии против английского колониального господства.

Чернышевский и Добролюбов придавали большое значение националь- но-освободительным движениям на Востоке — сипайскому (1857—1859) — в Индии, и почти одновременно возникшему с пим тайпинскому движе- нию — в 'Китае. При этом они беспощадно разоблачали империалистическую колониальную политику Англии.

7 Иместся в виду землетрясение в Неаполитанском королевстве в декаб- ре 1857 года.

8 Процесс состоялся в декабре 1857 года во Франции.

меется в виду мировой промышленный кризис, начавшийся в 1857 тоду (см. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. Х, ч. [, стр. 129).

0 Имеются в виду последователи революционно-демократических тра диций и вэглядов.

И Имеется в вилу статья «Заметки о современной польской литературе» («Совремеиник», 1858, № 2) А, Я— ковского.

К. Журавлев 951 [951] БОВА

БИБЛИОГРАФИЯ ЖУРНАЛЬНЫХ СТАТЕЙ ПО ВОПРОСУ ОБ УСТРОИСТВЕ. И УЛУЧШЕНИИ БЫТА ПОМЕЩИЧЬИХ КРЕСТЬЯН

(Стр. 804)

1 Под этим заглавием, в дальнейшем измененном на «Библиографию журнальных статей по крестьянскому вопросу», в «Современнике» было на. печатано 5 статей (авторство их пока окончательно не установлено, кроме «Библиографии» из «Современника» № 7, 1859 г., бесспорно принадлежащей Чернышевскому). В этих статьях читатель мог пайти не столько библиографию, сколько разоблачение политики самодержавия по крестьянскому вопросу.

2 Имеются в виду журналы «Сельское благоустройство» и «Журнал землевладельцев», начавшие выходить в 1858 году, в связи с подготовкой кресльянской реформы.

3 Речь идет о статье профессора Московского университета либерала Б. Н. Чичерина «О французских крестьянах» («Атеней», № 1, январь — февраль 1858) и статье П. Ш—а «История французских крестьян» («Русский вестник», кн. 1, 1858 г.).

4 Здесь проводится мысль о необходимости революционного уничтоже- ния крепостного строя. Революционный путь уничтожения феодализма принимается за достойный подражания в то время как реформистский прусский путь, о котором автор статьи пишет дальше, считается ошибочным, так как французские крестьяне получили землю в собственность, прусские — только в пользование, и при этом «поземельные... господские повинности» последних «изменены не были». Вместе с тем в статье указывается на исто- рическую ограниченность французской буржуазной революции, которая фео- дальный гнет заменила капиталистической эксплоатацией крестьян.

5 Имеется в виду статья либерального деятеля славянофильского толка Ю. Ф. Самарина «Упразднение крепостного права и устройство «отношений между помещиком и крестьянами в Пруссии».

Речь идет о статье ТО. Рехневского «Крестьянское сословие в Польше» («Русский вестник», 1858, май, кн. 1—2).

7 Имеется в виду статья постоянного сотрудника журнала «Современ- ник», историка и беллетриста Е. П. Карновича «О крепостном праве в Польше» («Современник», 1858, № 6).

8 Имсется в виду статья (без подписи) «Исторический очерк устройства крепостного сословия в Эстляндской губернии».

3 Речь идет о статье А. 3. (видимо, А. С. Зеленого, помещика Орлов ской губ., публициста, славянофила) «Очерк истории крестьянского сословия в Лифляндии».

10 Иместся в виду работа П. Шульца, чиновника министерства внутрен- них дел, «Извлечение из законоположений о крестьянах Остзейских губер-

952 [952] ний» («Журнал министерства внутренних дел», 1857, и. 26, ки, 10 ич. 27, ки. 12).

М Имеется в виду статья «Об изменении быта крестьян Остзейских гу- бериий» ‘за подписью «русский («Русский вестинки, 1857, январь кн, [. и февраль, кн. |).

Имеется в виду статья А. Вельтмана «Исторический взгляд на кре- постное состояние в России», напечатанная в реакшиониом «Иурнале земле. владельцев», и ее критический разбор в одноименной статье Б — а.

т латьи 10. Самарии => «О поземельном общиином владении», «О теперешнем и будущем устройстве помещичьих крестьян в отношения: пориднческом и хозяйственном», «Об усадьбах», «Общинное владение и соб- ственность», «Поземельная собственность и общинное владение».

| Имеется в внду статья Ю. Ф. Самарина «Поземельнал собственность и общинное владение».

15 Имеется в виду статья помещика Тамбовской губ. Шишкова Н. П. «Ответы “на некоторые вопросы по сельскому благоустройству»,

16 Статья А, И. Кошелева «О мелкопоместных дворянах» («Сельское благоустройство», 1858, ки. 1).

И’ Речь идет’о статье А. И. К—ина «Предположение об устройстве кре- стьянского быта и помещичьих имений по Рязанекой губернии» («Сельское благоустройство», 1888, кы. 1).

18 Иместел в’виду статья А. Налетова «По поводу речей г. Погодина и Кокорева («Русский вестник», 1857, № 23) произиесенных ими на дибе- ральном банкете в честь первых рескриптов ‚28 декабря 1857 года, в` Ку. печеском собрании г. Москвы (еЙурнал землевладельшев», 1858, № 1).

® «Монтекристо» — ироническое уподобление откупшика-миллионера и либерального публишиста В. А. Кокорева герою романа А. Дюма «Граф Монтекристо». Кокорев выступил © речью 28 декабря 1857 года па либе. ральшом банкете в честь первых рескриптов, причем, несмотря на верно- подданнический характер его выступления, дело для пего не обошлось без приключениль — правительствениого выговора,

• Имеется в виду статья крепостиика Е. А. Протасьева «Приложение к настоящей систоме сельского хозяйства вольнопаемиого труда».

Имеется в виду статья «Харьковский иреетьииии в пастоянцее время...

22 Имеется в шиду стать Я, А. Соловьева «Поземельное владение в России» («Отечественные записки», 1858, яиварь сентябрь), трактующал крестьянский вопрос в духе либеральных воззрений автора.

К. Журавлев БИБЛИОГРАФИЯ ЖУРНАЛЬНЫХ СТАТЕЙ ПО КРЕСТЬЯНСКОМУ ВОПРОСУ (Стр. 813)

1 Речь идет о крестьянских порубках леса и потравах хлеба на поме- щичьих полях и угодьях. Порубка и потравы являлись одной из фофм борь- бы крепостных крестьян с помещиками. Чернышевский и Добролюбов имен- но так и рассматривали это явление.

2 Автор нарочито принимает на себя роль «сторонника» правительствен- ной крестьянской реформы, искусно пользуясь «авторизетами» и «аргумсн- тами» одних крепостников и либералов протип других.

3 Имсется в виду статья Жемчужникова А. В. «Современный прослети- тель народа». Печатная Правда. СПБ. 1858» («Русский вестник», 1858, «Современиая летопись», 1858, май, книга вторая).

В брошюре «Печатная правда» (СПБ. 1858), написанной дворянином С. П. Голиципым для крестьян па лженародном языке, толкуются в поме- щичьем духе царские рескрипты. К. Журавлев

953 [953] БИБЛИОГРАФИЯ ЖУРНАЛЬНЫХ СТАТЕЙ ПО КРЕСТЬЯНСКОМУ ВОПРОСУ (Стр. 861)

В комментируемой статье Чернышевский продолжает борьбу против «Журнала землевладельцев» (см. примеч. 12 к «Библиографии» из «Современ- ника» № УП, 1858) по крестьянскому вопросу. Разоблачая помещичьи про екты освобождения крепостных крестьян, в частности напечатанную в жур- нале статью, в которой предлагалось не допускать представителей крестьянства в губернские дворянские комитеты, Чернышевский тем самым протестовал также и против крепостнической политики царского самодержавия в кре- стьянском вопросе. Чернышевский вскрывает таким образом крепостниче- ский характер этого журнала, редактор которого лицемерно заявлял, что «он желает соединить в своем журнале даже самые противоположные мне- ния, хочет сам быть до того беспристрастным, что журнал его не будет иметь определенного цвета» (стр. 809 и 812’ наст. тома).

К. Журавлев [954] ТЕКСТОЛОГИЧЕСКИЕ. И БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЕ КОММЕНТАРИИ!

В настоящий том входят статьи, написанные Н. Г. Чернышевским в 1858 и 1859 годах, за исключением политических обозрений 1859 года, составляю- щих в настоящем издании самостоятельный том (\1, а также статьи «Вуль- вичский арсенал и пушка Эрмстронга», которая, по связи ее с политическими обозренилми, печатается вместе с ними в \У[ томе.) Некоторые из статей, по- мещенных в этом томе, не были изданы при жизни Н. Г. Чернышевского, не вешли в Полное собрание его сочинений (СПБ. 1906) и были впервые опубликовачы только после Великой Октябрьской социалистической револю- ции, когда началась оагработка архива писателя и были обнаружены его не- изланные рукописи. Сюда относятся статьи: «Франция при Людовике-Напо- леоне», «Упрек и оправдание», «Записки об оспобождении крепостных кре- стьян», «Замечания на предыдущую статью» (на статью П. Долгорукова «Проект выкупа помещичьих крестьян»), «О способах выкупа крепостных крестьян», «Письмо к Каракозовскому». Впервые включается в Полное со- брание сочинепий остававшаяся до сих пор неизвестной статья Н. Г. Чео- нышевского в «Современнике» «Винный акциз» («Совоеменник», 1859, № ). Эта статья печатается на основании указания Н. Г. Чернышевского на поинадлежность ее ему в предисловии к роману «Повести в повести».

Проверка материала по рукописям, корректурам и другим архивным источникам дала возможность установить, что статья из отдела «Устройство быта помещичьих крестьян» под названием «Заметка по поводу статьи Трой- ницкого», опубликованная в седьмой книжке «Современника» за 1858 год и перепечатанная в [У томе Полного собрания сочинений, СПБ. 1906. не при- надлежит Н. Г. Чернышевскому: в конторских книгах редакции «Современ- ника» статья числится за Е. П. Карновичем, которому и был за нее уплачен гонооар. Из нашего издания эта статья исключена.

Исключена из нее также статья «Замечание на статью «О поземельной собственности» за подписью Провинциал (о принадлежности ее Н. Г. Чер- нышевскому нет никаких указаний ни в списках статей, состаяленных им са- мим, ни в гонорарных ведомостях, ни в конторских книгах «Современника», ни в переписке Н. Г. Чернышевского и его совоеменников). Исключены из собрания сочинений официальные материалы: «Правительственные распоря- жения по устоойству быта помещичьих крестьян» («Современник», 1858, №№ 10 и 11), «Обозрение мео, принятых до сего премени к устройству быта помещичьих крестьян» («Совремепник», 1858, № \1).

1 Составлены Н. М. Черчышевской, за исключечием примочачий к «Гапискам 05 осво- бржлешии крепостных крэстьян, состатленных Н. А, Алексвезым, и к ИЖизиь.., Константи“ на Багряпородногой, составленных Б, П. Козьминымь

955 [955] Статьи, объединенные общим заглавием «Библиография журнальных статей по крестьянскому вопросу» из отдела «Устройство быта помещичьих крестьян» помещаются в разделе ОиЫа ввиду того, что в настоящее время по конторским книгам и гонорарным зедомостям редакции «Современника» выяснено что гонорар за некоторые из них был получен П. С. Шульцем и Ф. Н. Ненарокомовым («Совремеипик», 1858, № 2 и 1859, №№ 2 и 7) (см. «Литературное наследство», т. 53-54, стр. 495). Сохранившиеся же в архиве Н. Г. Чернышевского рукописи свидетельствуют о большой редактор" ой ето правке втих рукописей возможно лисайных По С. Шульцем в Ф. Н. Ненарокомовым.

1858 год

КАВЕНЬЯК (Стр. 5)

Впервые напечатано в «Современнике», 1858, № |, стр. 1—37, Ш, стр. 303—332, за подписью автора. Перепечатано в Полном собрании сочи- нений, 1906, т. 1, стр. 1—49, авт. Х, ч. 2, стр. 5—14 напечатан дополни- тельно отрывок (взамен стр. 19—26 и первых строк 27-й, до слов: «Но фор- малисты ничего...», в котором восстанавливаются изъятые Панаевым места (см. о них ниже). Текст, сверенный с первоисточниками, впервые дан в «Из- бранных сочинениях», т. [, 1928, стр. 454—520. Рукописи: 1-я. 37 исписан- ных Чернышевским полулистов разного формата, кроме 16—29 полулистов — рукой секретаря, с исправлениями автора (оборот полулиста 1-го и 29-го текстом не занят); рукопись обрывается на словах: «для утверждения своих идей» (стр. 44, 9 строка), возобновляясь на словах: «было отменить эту не- удачную меру» (стр. 45, 13-я строка снизу).

Корректуры: 1-я. 5 листов (форм), представляющих из себя первую главу статьи; поля корректуры обрезаны, что не дает возможности устано- вить, кому она была адресована; поправки и корректура чернилами сделаны рукой Черпышевского; карандашные поправки и вычеркнутые отрывки текста сделаны отчасти И. Панаевым, отчасти Н. Г. Чернышевским под давлением Панаева; на первом листе надпись: «Этот лист я прошу прислать мне в свод- ках. Н. Г. Чернышевский»; на втором листе надпись: «По моему крайнему разу- мению, почтеннейший Н. Г., необходимо выключить отмеченные здесь мною места. И. П[анаев]».

Сравнение корректуры < напечатанным в «Современнике» текстом по- казывает, что Чернышевский вынужден был выполнить указания Панаева, но сделал это неполностью, отчасти сократив некоторые изъятые Панаевым места, отчасти, наоборот, увеличив в объеме тот или иной вычеркнутый от- рывок, когда изъятые Панаевым строки вели к полному искажению утверж- дений Чернышевского. Вместе с тем автор не вставил в текст прибавлений, сделанных на полях корректуры Панаевым и нскажавших содержание (так в предложение: «Ошибки правительства привели к неизбежной междоусоб- ной войне» Папаев вставляет перед последними двумя словами свои слова: «и чудовищной»; в предложение: «доведенных до безрассудной дерзости отчаянием» Панаев вставляет перед последними двумя сго словами свои слова: «и преступной». В корректуре Панаев вычеркнул следующие места: последнее предложение абзаца, начинающегося словами: «В самом деле, если ни Гизо» (стр. 26); в абзаце, который начинается словами: «При- чины мы исчислили», слова: «этот доклад, внушенный чувством... беспри- страстными и проницательными» (стр. 27); в следующем абзаце слова: «которые ободрились после июньских дней» (стр. 27); в абзаце, который начинается словами: «В самом деле, невозможно читать», во втором его

956 [956] Предложении слово «чистых» (стр. 29); в абзаце, который начинается сло- вами: «Именно отсутствием влияний», предложение: «Победители говорили. разрушение общества» (стр. 29); в абзаце, который начинается <о слов: «Много злодейств было совершено», строки: «но с противной стороны число страшных примеров» и до конца абзаца (стр. 31); в следующем абзаце весь его конец, начиная со слов: «Сообразно такому понятию и повели они борьбу» (стр. 32) и последующий абзац до слов: «иисургенты потеряли вслкую надежду на успех» (стр. 33); в абзаце, который начинается сло- вами: «С точки зрения собственных убеждений», слова: «вчерашние враги должны были теперь искать <ближения между собою; ясно, что» (стр. 33); в абзаце, который начинается словами: «То и случилось», слова: «так, как желали умеренные республиканцы» (стр. 34); в абзаце, который начинается словами: «Они все были отданы», весь конец, со слов: «Нечего говорить о том...» (стр. 34—35); весь абзац, начинающийся словами: «Таким-то об- разом началась...» (стр. 35): в абзаце, который начинается словами: «Правда и то», слова: «Орлеанской системы» заменены словом «Гизо» и слова: «в противниках» словами: «противных партий» (стр. 37). 2-я. Первый пс- чатный лист в сверстанном виде; на нем корректурная правка и исправления сделаны рукой автора; указание автора на необходимость вставить начало статьи, то есть то, что и было напечатано до черты; во втором абзаце вы- черкнуты автором следующие места: «споры его друзей и противников. беззаконием, — все это» (стр. 5—6) и «что предводители ее политических партий... пробуждающейся от дремоты» (стр. 6). К абзацу, начинающемуся словами: «Не говоря теперь о том» (стр. 7), относится на полях заметка Чернышевского: «Если, кроме того, что выброшено на первой странице, понадобится выпустить еще, чтобы не переверстывать следующих страниц, то можно выкинуть этог абзац». Рукописи и корректуры хранятся в Цент- ральном государственном литературном архиве (№№ 1712, 1750, 1917, 1918). Статья печатается по тексту «Современника», сверенному с руко- писями и корректурами.

Стр. 8, 10 строка. В рукописи: ее пристрастие к этой форме.

Стр. 8, 24 строка. В рукописи: а единственно [собственным бессилием] тогда, когда

Стр. 8, 3 строка снизу. В рукописи: коалицию [но при всей твердости своего образа мыслей]. Несколько раз он исполнял

Стр. 9, 13 строка снизу. В рукописи: до той поры единственный рсс- публиканский.

Стр. 16, 12 строка. В «Современнике»: важную ошибку. Эта комиссия, не имевшая никакой власти, учреждалась только для проволочки, с целью замять дело; она обманывала работников наружностью.

Стр. 16, 12 строка снизу. В рукописи: с работниками [Это было само- пожертвованием совершенно ошибочным]. Эту уступку

тр. 19, 9 строка. В рукописи: публичных работ: [-— настоящим слу- чаем оно тоже воспользовалось, как одним из поводов в обычном духе.] бюрократическая ссора

Стр. 22, 23 строка. В рукописи: массы [неопытность] [нежелание риско- вать более или менее близким успехом] неуверенность

Стр. 22, 5 строка снизу. В рукописи: Блаики [и ему подобных], увлек- шими

Стр. 22, 4 строка снизу. В «Современнике»: опрометчивых фанатиков вроде Барбе.

Стр. 23, 17 строка. В рукописи: порыв масс быстро [ослабевает, как скоро массы достигают внешнего успеха] сменяется обычной для них дремотой,

Стр. 23, 14 строка снизу. В рукописи: Теперь эта партия, до сих пор [не имевшая возможности итти прямо к своим целям] стеснявшаяся

Стр. 24, 7 строка. В рукописи: рабочего класса. [К чему привело бы это неудовольствие, если бы не] [это разочарование [выражалось] осталось бы только жалобами и требованиями наро..] Предводители крайних партий

957 [957] Стр. 24, 12 строка. В рукописи: если бы (страшное положение, в кб. тором дело] правительство

Стр. 1 строка снизу. В рукописи: предсказывал он |, — работники возмутились, восстали, но, вероятно, и он не ожидал, чтобы восстание д9- стигло такой гибельной громадности]

Любимый начальник

Стр. 26, 26 строка. В рукописи: без сопротивления?

[И сопротивление [вспыхнуло] началось страшное беспримерное в исто- рии1 Евр... Франции]. Ошибки правительства

Стр. 27, 11 строка. В рукописи: еще тогда люди основательные и спра- ведливые на содержание

Стр. 27, 15 строка. В рукописи: которые возвысили золос после июнь- ских _дней.

Стр. 29, 5 строка. В рукописи: действиями Умеренных республиканцев

Стр. 29, 19 снизу. В рукописи: чего хотели они? — [работы и хлеба, доставляемого работою; как при всех смутах, и тут пристали к толпе злодеи, хотевшие обогащения, каторжники, убийцы и грабители по ремеслу, но они, как всегда во Франции, составляли только ничтожную часть инсур- тентов и должны были] улучшения своей

Стр. 29, 16 строка снизу. В рукописи: ни красные республиканцы, — [с ними не было ни одного из людей, знаменитых] эти партии

Стр. 29, 8 строка снизу. В рукописи: брали в лавках. [Они брали только оружие, а выдавали] Отчаяние — вот единственное

Стр. 30, 6 строка снизу. В рукописи: инсургентами, — [столица Фран- ции была бомбардирована, будто неприятельские форты, — так] и только

Стр. 31, 16 строка. В рукописи: и особенно [пьяные головорезы [маль- чишки] подвижной гвардии] подвижная гвардия

Стр. 32—33, 8 строка снизу— 12 сверху. В «Современнике»: безжа- лостно. Наконец инсургенты потеряли

Стр. 35, 12 строка. В рукописи: тысяч человек

[Это наказание целых тысяч людей без оуда, — этот произвол, кото- рому не было примеров ни при Орлеанском, пи даже при Бурбонском пе- риоде, это окончательно установило ненависть [между] даже]

и Орлеанское

Стр. 36, 17 строка снизу. В рукописи: возбудить работников? [Не сло- вом «республика» а обещани...] Работиики

Стр. 37, 17 строка. В рукописи: искать их содействия. [Работники не знали, что существенное желание умеренных республиканцев было: при пе- ремене политических форм сохранить] Если бы работники

Стр. 39, 3 строка. В рукописи: выгодно это изменение, немногочис- ленны

Стр. 39, 28 строка. В рукописи: рассказали бы [о чем толкуют ныне ученые, какие меры предполагается сдела...] ему, в чем дело

Стр. 40, 18 строка. В рукописи: с другой. [Если бы они действовали по истинно государственным принципам, они тогда же в июле и августе 1848 года постарались бы составить такой союз] Впоследствии

Стр. 42, 3 строка. В рукописи: на самом деле [эти ужасные люди были: Пьер Леру, подслеповатый человек, робкого вида, конфузливый н смирный до того, что скорее всего походил на овцу в человеческом образе; Консидеран, самое смирное существо в мире, после Пьера Леру, человек, основным правилом своих действий поставивший совершенную покорность всякому правительству, не имевший вражды не только против умеренных республиканцев, но и против Гизо, и день и ночь думавший о том, чтобы всех примирить и все успокоить; Луи Блан, никогда не принимавший уча- стия в движениях масс, напротив, всегда старавшийся удержать их, чело- век, блистательный на кафедре, по совершенно неспособный к практической демагогии, потому ли, что отвращался всяких насилий и беспорядков, или по слабости характера; Прудон, человек с твердым характером, Но Мне-

953 [958] ниями очень спокойными, при видимой резкости выражения, человек, ко- торый мог бы быть министром Фридриха П или Иосифа Австрийского и даже своими врагами не подозревался ни в каких умыслах или интригах. Каковы бы ни были мнения таких людей] каковы бы ни были идеи

Стр. 46, 13 строка. В рукописи: конечно, понимали неуместность того порядка

Стр. 46, 1 строка снизу. В «Современнике: Французская

Стр. 47, 23 строка. В «Современнике»: при помощи фактической силы

Стр. 48, 19 строка. В руколиси: государством. [Имея врагов, умерен- ные республиканцы не имели серьезных соперников] И когда

тр. 49, 26 строка. В «Современнике»: распределении, большинство партий составлялось только посредством

Стр. 60, 23 строка. В рукописи: республиканцы [находились по своей вине в том трудном положении, под тяжестью] не могли похвалиться.

Стр. 61, 19 строка снизу. В рукописи: в президенты [ и не ркалел обещаний. Самые [нелепые] приятные слухи распространялись его агентами между [невежественными] поселянами, — их уверяли, что Луи-Наполеон, когда будет президентом, отменит налог на вино, отменит добавочные про- центы на поземельный налог, возбудившие столько неудовольствия, вообще уменьшит налоги и пошлины; в тех местах, где поселяне были особенно невежественны, распущена была даже молва, что после Наполеона ему до- стались тысячи миллионов в наследство, что он думает употребить их па государственные расходы и намерен на три года освободить народ от всех налогов. Это расположило в его пользу значительную часть поселян во многих департаментах, но все-таки еще он не имел никакой серьезной опоры во Франции и никак не мог бы удержаться собственными силами, реши- тельно ничтожными]

Реакционеры не имели

Стр. 62, 14 строка. В рукописи: к ним [и неизвестно еще, долго ли будет он подчиняться им, —]. Во всяком случае

Стр. 64, 1 строка снизу: В рукописи: того хочет.

[Формы устройства в различных странах могут быть различны; во- просы, которым сочувствуют честные люди в одной стране — одни, в дру- той — другие]. [Но правила благоразумия для всех стран и времен одни и те же] [могут не иметь никакого сходства с вопросами другой страны. Но правила благоразумия для всех стран и для всех дел одни и те же].

в таком положении, что

О НОВЫХ УСЛОВИЯХ СЕЛЬСКОГО БЫТА. (Стр. 65) Статья 1

Впервые опубликовано (статья первая) в «Современнике», 1858, № |, стр. 393—441, подписано псевдонимом «Современник»; напечатано в Полном собрании сочинений, 1906, т. ГУ, стр. 50—85. Полностью руко- пись статьи не сохранилась, обрываясь словами: «все число барщинных дней простиралось до» (стр. 80, 21—22 строки). Сохранившаяся часть ру- кописи: 13 исписанных с обеих сторон рукой неизвестного секретаря полу- листов канцелярской писчей бумаги. Рукопись имеет поправки, заглавие сделано рукой Чернышевского, Хранится в Центральном государственном литературпом архиве (№ 1745). Статья печатастся по тексту «Современ- ника», сверснному с рукописью, а далее только по тексту «Современника».

Стр. 65, 10’ строка снизу. В «Современнике»: оставался петронутым. Крепостным ‘правом парализовались

Стр. 70, 6 строка. В рукописи: нас будущность [мы не знаем, принуж- дена ли будет Россия начинать войну] но уже одно только дело.

959 [959] Стр. 70, 9 строка. В рукописи: в мире. Поклонники Петра называют его просветителем России; и наше поколение, и все грядущие поколения назовут Александра П освободителем России

‘тр. 70, 25 строка. В рукописи: При Фридрихе-Вильгельме Ш [при- том же только половина прусской монархии была в руках Фридриха-Виль- тельма. Когда ои решился на мудрый подвиг, только половина сго госу. дарства получила свободу от него, в другой половине прусских областей новые закопы введены были врагом прусского короля — Наполеоном, В русской истории.

Стр. 78, 32 строка. В «Современнике»: такал отважная софистика

Стр. 78, 14 строка снизу. В «Современникс»: в них мало речи о гос подских полях.

Статья 2-я (Стр. 108)

Статья вторая представляет из себя обширные извлечения из «Записки об освобождении крестьян в России» К. Д. Кавелина (собрание сочине- ний, т. П, Публицистика, изд. Н. Глаголева, СПБ, 1904, стр. 6—87, в ко- тором она была перепечатана из журнала «Русская старина», 1886, кн. 12н5).

Как видно из примечания Кавелина, публикация его «Залиски» была произведена Чернышевским. Чернышевский в списке своих статей, состав- ленном им самим в 1888—1889 году, указал: «№ 4. О новых условиях (сельского быта) 493—494». Последние цифры, обозначающие страницы ТУ кн. «Современника», 1858, где была напечатана статья, указывают, что введение в статью принадлежит Черньшевскому. Совершенно очевидно, что ему же принадлежат слова на стр. 123 («Этим окаичивалась.. части за- писки»), а также и заключение статьи по тексту «Современника».

[ЗАПИСКИ ОБ ОСВОБОЖДЕНИИ КРЕПОСТНЫХ КРЕСТЬЯН] (Стр. 137)

Печатаемые ниже две записки Н. Г. Чернышевского, обнаруженные среди сго бумаг, хранившихся в саратовском доме-музее его имени, Н. М. Чернышевской и расшифрованные Н. А. Алексеевым, были написаны, очевидно, в середине апреля 1858 года в связи с «вниманием», обращенным Алексаииром Шона вторую статью «О новых условиях сельского быта», напечатанную в № Ш «Современника» за 1858 год. На сохранившемся чер- новике, писаином карандашом на полулистах обыкновенной писчей бумаги, дат нет, как нет и указаний, кому именно эти записки были представлены; но титулование адресата «в. в-ство» и «в. в.» («ваше высочество») позволяет думать, что им мог быть в. кн. Константин Николаевич, член Главного комитета по крестьянскому делу. Следует отметить, что автором вызвав- шей бурю статьи в «Современнике» Н. Г. Чернышевский называет себя. Быть может, он желал выгородить Кавелина.

Рукопись Н. Г. Чернышевского писана его обычной скорописью или «шифром»; цитаты из рескриптов Александра П, обозначенные в рукописи только начальными словами соответствующих отрывков, мы даем пол- ностью в [ ](квалратных скобках). В пастоящее время рукопись хра- нится, в Центральном государственном литературном архиве.

Стр. 140, 14 строка снизу. В рукописи: государь [умер, это было бы счастьем для дворяиства] скончался, они были бы рады. [К счастью только эти люди бессильиы сами по себе, так как против них вся масса парода и все образованные люди, а на гос...] Неужели

Стр. 141, 19 строка снизу. В рукописи: Крепостные крестьяне [с вели- кою готовностыо] почли бы

960 [960] ОТВЕТ НА ЗАМЕЧАНИЯ г. ПРОВИНЦИАЛА (Стр. 144)

Опубликовано впервые в «Совремеинике», 1858, № Ш, стр. 104—113, за подписью автора. Перепечатано в Полиом собрании сочинений, 1906, т. ГМ, стр. 92—99. Рукопись полностью пе сохранилась. Первые шесть ли стов канцелярской писчей бумаги, исписанных рукой секретаря, обрываются словами: «найдут для себя выгоднейшим обращаться в земледель..» (стр. 153, 2 строка). Последний лист исписаи рукой самого Чернышевского, представляя из себя конец статьи. Он начинается словами: «различие между сельскохозлйственными улучшениями» (стр. 154, 17 строка снизу). Заглавие и технические разметки сделаны автором. Рукопись хранится в Центральном тосударственном литературном архиве (№ 1743). Статья пе- чатастся по сохранившейся части рукописн и тексту «Современника».

Стр. 145, 1 строка. В «Современнике»: Можно желать уничтожения

Стр. 145, 25 строка. В «Современнике»: из этих двух разрядов может быть состоит большинство

Стр. 145, 18 строка снизу. В «Современнике»: несомненно и то, что эти личности не могут,

Стр. 148, 31 строка. В «Современнике»: Хотя привилегированиое по- ложение не всседа благоприятствует

РУССКИЙ ЧЕЛОВЕК НА ЗЕНЗЕ?-У605 (Стр. 156)

Впервые опубликовано в журнале «Атеней», 1858, № 18, стр. 65—89.

Перепечатано в Полном собрании сочинений, 1906, т. |, стр. 87—102. Печатастся по тексту «Атенел».

'Осиовной рукописи не сохранилось, но имеются два рукописных ва- рианта начала статьи, писанных рукою Н. Г. Чернышевского и хранящихся в Центральном государственном литературиом архиве (нив. №№ 1748 и 1749). Эти варианты приблизительно совпадают по содержанию. Приво- дим одни из пих, болес полный (инв. № 1779):

РУССКИЙ ЧЕЛОВЕК НА ВЕМОЕР-Уви$

Размышления по поводу одной сцены в «Асе» г. Тургенева.

«Рассказы Щедрина, Печерского и других в деловом изобличительном роде, конечно, очень полезны и благородны, но оставляют в душе читателя очень тяжелое чувство. Поэзия должна быть примирением всех односторон- ностей в просветленном идеале. Я с радостью читаю «Асю», поэзия кото- рой, наконец, освежает сердце, измученное рассказами о грязных людях и гадких делах». Такими словами встретил меня один из моих добрых зна- комых, много раз укорявший меня в пристрастии к безотрадному взгляду на жизнь и желчным умозрениям. За этим предисловием последовал рят насмешек над людьми, которые «СазеИс 4ез иипаих» и «Сазеце 4ез Ворйаих» предпочитают свстлой поэзии Пушкина. Я молча принимал эти укоризны, не возразил даже свосму изобличителю, что его диатриба против желчных мюдсй теперь уже несвоевременна, потому что желчные люди ныше перестают быть желчнымн, находят причины хвалить и радоваться. Я только заметил своему приятелю, что подожду, каково будет впечатление, когда оп дочтет «Асю» до конца. Когда, встретившись с ним через несколько дней, я на- помнил этот разговор, он с досалою сказал, что ни один из рассказов Щедрина о негодяях не пробуждал в нем таких мрачных мыслей о нрав- ствениом состоянии нашего общестга, как «Ася», что ой был обманут началом ее, что... °

(На этом рукопись обрывается.)

61 Н. Г, Чермышолский, т, У 951 [961] ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ПЕРЕВОДУ «ИСТОРИИ ХУШ СТОЛЕТИЯ» ШЛОССЕРА. (Стр. 175)

Впервые напечатано в качестве предисловия к первому тому «Истори- ческой библиотеки» — «Истории восемнадцатого столетия и девятнадцатого, до падения французской империи» Ф. К. Шлоссера. Перевод с четвертого, исправленного издания. СПБ. 1858, стр. 1--ГМ, без подписи Чернышев ского, бывшего не только автором предисловия, но и переводчиком этого тома. Перепечатано в Полном собрании сочинений, 1906, т. Х, ч. 2, отдел «Отдельные статьи», стр. 227—230. «Предисловие» печатается по тексту первого тома Шлоссера 1858 года.

О СПОСОБАХ ВЫКУПА КРЕПОСТНЫХ КРЕСТЬЯН (Стр. 179)

Рукопись хранится в Центральном государственном литературном архиве (№ 4208), как и часть корректуры статьи (№№ 1845, 1850 и 4944). Ру- ‘копись содержит в себе пятнадцать листов почтовой бумаги крупного фор- мата, исписанных рукою неизвестного секретаря Чернышевского (тою же рукою написаны: «Эшфеп... Гакстгаузена», «О поземельной собственности», «ТГюрго»), с поправками, изъятиями и вставками самого Чернышевского. Его же рукой сделано заглавие статьи. В рукописи отсутствуют листы от слов на стр. 191: «мие ложку в рот» включительно до слов: «тем чаще, чем имсшия мельче», стр. 193. Этот отсутствующий отрывок восстанавли- вается по невыправленной корректуре.

Корректура же этой статьи сохранилась в нескольких неполных экземп- лярах, из которых один — но не полностью, а только первая его «форма» — подвергся значительной авторской правке (№ 4944). Наличие крупных оставок, внесенных автором в эту корректуру, дает основание положить ее в основу нашего текста. Авторская правка обрывается на стр. 187, кон- чая словами: «ерослась вся крестьянская жизнь».

Окончание статьи не сохранилось. Рукопись является более полной по сравнению с корректурой, которая обрывается на словах: «заняться дру- гими делами» (стр. 201).

Рукопись не была опубликована в «Современнике», хотя, видимо, пред- назначалась к помещению в нем, на что указывает соответствующая пометка Чернышевского в рукописи «Письмо к В. А. Каракозовскому», являющейся частью данной статьи.

Рукопись «Письмо к В. А. Каракозовскому о способах выкупа крепо- стных крестьян с землею» хранится в Центральном государственном лите- ратурном архиве (№ 4209). Она содержит в себе восемь листов в полу- лист, исписанных рукою неизвестного секретаря Чернышевского с поправ- ками, изъятиями и вставками самого Чернышевского, которым дописаны последние пять страниц рукописи, начиная со слов: «Ты положил заем по 4,8%» (стр. 210).

В рукописи имеются две явные описки секретаря Чернышевского. Ука- зывается, что в одиннадцати уездах Киевской губернии предоставлено в пользование крестьян под усадьбы, под пашню, под сенокос и пр. 11934 381 десятина, а у помещиков остается 11955 230 десятин, тогда как вся площадь помещичьей земли достигала лишь 3 149611 десятин. Во всей же Киевской губернии — 4 110 364 десятин земли (без рек, озер, дорог и площади населенных мест). Поэтому мы отбрасываем в первом случае сотни и десятки миллионов, а во втором десятки Миллионов (стр. 207—208).

Окончание статьи не сохранилось. Рукопись «Письма» не была опуб- ликована в «Современнике», хотя предназначалась к помещению в пятой

962 [962] книжке за 1858 год, что видно из пометки самого Чернышевского. Она, ви- димо, была и набрана, о чем свидетельствуют фамилии наборщиков на ру- кописи,

Стр. 198, 10 строка. В рукописи: примером хотя бы такого рода. [У меня есть слуга, получающий восемь рублей серебром жалованья в месяц; как видно, он считает это жалованье достаточным для себя, потому что живет У меня; но если мы с ним начнем рассчитывать, какое жалование может он считать достаточным для себя, я останусь в убытке. Восемь рублей серебром в месяц! Разве может быть достаточно этих денег для человека, у которого трое маленьких детей? Признаюсь, я не понимаю, как может мой слуга изворачиваться этими деньгами, а если его спросить об этом, он и подавно скажет, что восьми целковых в Петербурге на четверых мало. Потому-то, как человек, понимающий свои выгоды, я не завожу с моим слугою речи © том, может ли]. Я живу на квартире.

БОРЬБА ПАРТИИ ВО ФРАНЦИИ ПРИ ЛЮДОВИКЕ ХУШ И КАРЛЕ Х (Стр. 213)

Впервые напечатано в журнале «Современник», 1858, № УШ, стр. 309—344 и_№ [Х, стр. 133—184; подписано инициалами «Н. Ч.». Перепечатано в Полном собрании сочинений, 1906, т. У, стр. 154—219. Текст, сверенный с корректурами (рукопись не сохранилась), впервые напе- чатан в «Избранных сочинениях», 1928, т. [, стр. 228—315. Корректуры: а) цензорская 10—2 листов (форм), с разрешением цензора Мацкевича к печати, с изъятием двух мест: в абзаце: «Роялисты, благодаря закону о выборах... и достоинством короны» слова «этому старику» заменены словом «ему» (стр. 242) и конца абзаца, начинающегося словами: «Король мог оскорбляться сколько его душе было угодно» со слов: «Продлить цензуру еще на пять лет» и кончая: «отвечать вашими головами» (стр. 244); автор- ская, 1/2 листа (формы), по времени она предшествует цензорской коррек- туре, так как в ней есть авторские исправления и указания на вставки, текст которых мы находим в цензорской корректуре. Корректуры хранятся в Центральном государственном литературном архиве (№№ 1895, 1896). Статья нами печатается по тексту «Современника», сверенному с коррек- турами.

Стр. 219, 2 строка снизу. В «Современнике»: всякой надобности. Если нам удастся показать, что между так называемыми либералами было тозда столько же желания поддержать королевскую власть, как между так назы- ваемыми роялистами, что так называемые роялисты

Стр. 220, 1 строка снизу. В корректуре: «Комедия ошибок». [Дурно только то, что предетавление ‘исторической комедии обходится очень дорого и что например Франция] [очень мало выигра] [едва ли бы стала хлопотать, о перемене декораций в]

Такое неделикатное понятие.

Стр. 242, 27 строка. В «Современнике»: было доказать ему, что они сильнее его

ТЮРГО (Стр. 292)

Впервые опубликовано в «Современнике», 1858, № 1Х, отдел «Крити- ка», стр. 24—29, без подписи автора. Перепечатано в Полном собрании сочинений, 1906, т. ГУ, стр. 220—239. Текст, сверенный с рукописью и корректурой, впервые напечатан в «Избранных сочинениях», т. [1, 2-Й полу- том, 1935, стр. 288—318. Рукопись: 27 полулистов различного формата;

61* 963 [963] 9—11, 17—27-й полулисты исписаны рукой Чернышеьского, остальные ру- кой секретаря; 10 и 16-Й полулисты разорваны, но сохранились полностью; оборот 19-то полулиста текстом не занят; поправки сделаны как рукой сек- ретаря, так и самим автором (главным образом, дополнения). Корректура З1/. листа (формы); адресована цензору Д. Мацкевичу (5 и 6 сентября); надпись цензора: «Если редакция не согласна на исключение зачеркнутых мест, то статья эта может быть доложена Цензорному комитету в буду- щий четверг, 7 сентября 1858 года Д. Мацкевич»; разрешительная над- пись Мацкевича. В корректуре цензор произвел следующие изменения: вы- бросил весь абзац, начинающийся словами: «Какая польза была, если го- зорили пролетарию» (стр. 302); в абзаце, который начинается словами: «Каковы бы ми были его теоретические недостатки», изменил настоящее время глагола «усыпляют» на прошедшее (стр. 305); выбросил три абзаца, расположенные один за другим, из которых первый начинается словами: «Тот, кто в начале поставил несколько столбиков» (стр. 306—307); в аб- заце, который начинается со слов: «Спросите у этого наемного работника», оставил только первые два предложения (стр. 307); в абзаце, который на- чинается словами: «Но опираясь на Мальзерба», выбросил слова: «и унич- тожать ве значило бы снимать < мужицкого лба прирожденное клеймо рабства» (стр. 309); в предложение «Такими-то судьбами делаются на свете дела, читатель» он вставил после слова «судьбами» слово «иногда» (стр. 316). Рукопись (№ 1744) и корректура (№ 1863) хранятся в Центральном государственном литературном архиве. Статья нами пе- чатается по тексту «Современника», сверенному с рукописью и коррек- турой. Стр. 295, 3 строка. В рукописи: собственника или чистый доход.

Стр. 296, 25 строка. В рукописи: блеском ума, писал

Стр. 296, 6 строка снизу. В рукописи: прихотям роскоши. [Нет та- кого занятия, которое не могло бы сделаться производительным, то есть не могло бы]. Из занятий, допускаемых

Стр. 305, 15 строка снизу. В «Современнике»: которыми усыпляли страдания

Стр. 305, 6 строка снизу. В «Современнике»: оставить все частному произволу

Стр. 308, 25 строка. В рукописи: дефицит с 20 миллионов до 15

Стр. 312, 31 строка. В рукописи: своего времени [Физиократы — это люди, ставившие баллады Жуковского выше всего в русской литер...] [Фи- зиократы — это люди, говорившие в мае месяце: «сбрасывайте долой все стеснительные, тяжелые одежды зимы». — Нынешние экономисты школы Сэ — это люди, повторяющие тот же лозунг в сентябре, когда уже ока- зывается, что теплая одежда может пригодиться человеку и что, если прош- логодние одежды были действительно неудобны, то надобно не отрицать вообще их надобность, а только поза..] То было время

‘тр. 312, 9 строка снизу. В рукописи: устроить его.

[От теории Тюрго перейдем к суждению о его практике, — за нее все хвалят его, но можно сказать с другой стороны, что есть и в ней сторона очень слабая. Эта слабая сторона состоит в нарушении правила: «не берись за невозможное, не надейся несбыточного».

Если мы не согласны находить в теории физиократов недостатки более важные, нежели]

От теории Тюрго

Стр. 313, 16 строка. В «Современнике»: имела такое же правление,

как в начале ХИП века. Правление прежнее существовало только Стр. 314, 7 строка снизу. В рукописи: своей воле; [кроме вздорного

сопротивления парлам..] будучи довольно Стр. 315, 13 строка. В рукописи: по каким причинам? [он желал добра,

но знал ли он, в чем добро и] Он воспитан был Стр. 316, 16 строка снизу. В «Современнике»: судьбами ИНОзАа де- лаются

964 [964] ОТКУПНАЯ СИСТЕМА

(Стр. 318) Впервые опубликовано в «Современнике», 1858, № Х, отдел «Совре- менные заметки», стр. 211—229, подписано псевдонимом „Л. Панкратьев

(в оглавлении на третьей странице обложки десятой книжки). Перепечатано з Полном собрании сочинений, 1906, т. ГУ, стр. 240—254. Рукопись не сохранилась. Печатается по тексту «Современника». Принадлежность Н. Г. Чернышевскому этой статьи устанавливается его указанием в списке его сочинений, составленном в 1861 году.

ЗАМЕТКА ПО ПОВОДУ ПРЕДЫДУЩЕЙ СТАТЬИ (Стр. 335)

Впервые опубликовано в «Современнике», 1858, № Х|, стр. 175—180, без подписи автора, с примечанием редакции, написанным самим автором и являющимся сокращенной переделкой одного из зачеркнутых им самим аб- зацев в тексте рукописи. Перепечатано в Полном собрании сочинений, 1906, т. Х, ч. 2, в разделе «Приложения». ПП. Статьи, пропущенные в |, Пи ГУ томах настоящего издания, стр. 105—109. Рукопись: 9 полулистов канцелярской писчей бумати, исписанных рукой Чернышевского (оборот 3-го полулиста текстом не занят), поправки и дополнения сделаны рукой автора. Рукопись хранится в Центральном государственном литературном архиве (№ 2073). Статья печатается по тексту «Современника», сверенному с рукописью.

Стр. 336, 14 строка снизу. В рукописи: не доволен и ею.

[Помещаем эту статью как сборник писем двух чрезвычайно замеча- тельных деятелей искусства, хотя мы не во всем согласны с заключениями, которые выводит автор из сообщаемых им материалов, в особенности не разделяем его взгляд на художественную деятельность Иванова. Автор, очевидно, полагает, что последняя картина Иванова — произведение неудав- шесся, фальшивое 'по своей основной идее. Не входя в технический разбор достониств или недостатков картины, мы заметим только, что при сужде- нии о ней не должно забывать о намерениях художника, о его собственном взгляде на свое призвание, наконец о тсх обстоятельствах, которые заста- вили его привезти картину в Петербург].

Он сам говорил

Стр. 336, 7 строка снизу. В «Современнике»: имеет искусство теперь,

Стр. 338, 2 строка. В рукописи: истине, и [отрекаясь от прошедшей своей деятельности; как неудовлетворяющей], приблизившись

Стр. 340, 4 строка. В рукописи: он следует. [Правы они и в том, что его не могло слишком] [Но не совсем справедлив г. Кулиш, когда к словам Иванова: «по окончании моей картины, пусть будет со мною, что будет, я на все готов, лишь бы теперь мне иметь средства докончить мою кар- тину», — когда он к этим словам, выражающим только страшную грусть бедняка, не имеющего средств к продолжению своего дела, прибавляет при- мечание, наводящее на мысль, будто Иванов действительно готов был по окончании своей картины заняться чем угодно, хотя бы разрисовкою декора- ций. Быть может, мы ошибаемся, придавая такой смысл примечанию г. Кулиша, но скажите, какой же смысл могут иметь слова «и такого че- ловека»

"Действительно

Стр. 340, 4 строка снизу. В рукописи: что он [дожил до такого об- раза понятий, который делает ему тем болсе чести, чем трудиее было в то время| присхал

Стр. 340, 1 строка снизу. В рукописи: достойным [просвещенного че- ловека] нашего времени

965 [965] О НЕОБХОДИМОСТИ ДЕРЖАТЬСЯ ВОЗМОЖНО УМЕРЕННЫХ ЦИФР ПРИ ОПРЕДЕЛЕНИИ ВЕЛИЧИНЫ ВЫКУПА (Стр. 341)

Впервые опубликовано в «Современнике», 1858, № ХИ, стр. 95—112, за подписью автора. Перепечатано в Полном собрании сочинений, 1906, т, [, стр. 290—303. Цензорская корректура с надписями: «Статью эту имею ‘честь отнести на рассмотрение г-на действительного статского совет ника Рихтера. Цензор Мапкевич. 30 октября 1858. К почати одобряется, < прибавлением слова Усадеб к заглавию. А. Рихтер. 1 ноя[бря| 1858». Размер корректуры 2 листа (формы) с подклейкой (34 строки). Хранится в Центральном государственном литературном архиве (инв. № 1851), Пе- чатается по тексту «Современника», сверенному с корректурой.

Стр. 341, 12 строка. В «Современиике»: после каждоло спора

Стр. 351, 9 строка. В корректуре: кончена в 5 лети 4 месяца.

Стр. 355, 27 строка. В корректуре:

1 год

Итого 21 р. В «Современнике»: Итого 21 р. 16 коп. Итого 20 р. — коп. Стр. 355, 1 строка. В корректуре: этот год—6250 р. всего

18750 руб. то есть Стр. 356, 18 строка снизу. В корректуре: 4-Й год вместо 2 руб. 25 коп.

по 2 р. 40 коп. а на 5-й зод место 2 руб. 25 к. по 2 руб. 32\2 коп.

© души.

к. — Итого 20 руб.

КРИТИКА ФИЛОСОФСКИХ ПРЕДУБЕЖДЕНИИ ПРОТИВ ОБЩИННОГО ВЛАДЕНИЯ

(Стр. 357)

Впервые опубликовано в «Современнике», 1858, № ХИ, стр. 575—614, за полписью автора. Перепечатано в Полном собрании сочинений, 1906, т. ТУ, стр. 304—333. Рукопись: 34 полулиста различного формата: с 21-го полулиста и до конца рукописи — рука Чернышевского, осталь- ные — секретаря; полулисты 1, 34 и 35 — предисловие и вставки; обороты полулистов 24, 26—32 текстом не заняты; поправки и дополнения сде- ланы рукой автора. Рукопись хранится в Центральном государственном ли- тературном архиве (№ 1746). Корректура: 5 листов (форм) адресована цензору Д. Мацкевичу (5—7 дек.); разрешительная надпись Мацкевича (без даты). В корректуре цензором изъятий произведено не было, кроме запрещения печатать фамилию Безобразова. Корректура хранится там же (№ 1872). Статья нами печатается по тексту «Современника», сверенному с рукописью и корректурой.

Стр. 357, 4 строка. В рукописи:

УЛе мер, уме ме, ме мере

15 ши па Визеп Мег. Соейе, «Еаия».

Стр. 358, 7 строка снизу. В рукописи: собственном.

[Можно было бы даже сказать, что если партия противников общин- ного владения насчитывает большее количество приверженцев между пи- шущими]. Отрадной для меня

966 [966] Стр. 362, 11 строка снизу. В рукописи: европейских [и азиатских] на- родов

Стр. 363, 4 строка. В рукописи: пе годится.

Хвалиться им значило бы то же самое, что хвалиться отсутствием регулярных зойск или бюрократией при каком]

Такой вэгляд

Стр. 370, 15 строка, В «Совремеинике»: по выражению суздальских потомков для среднего рода

Стр. 370, 16 строка. В «Современнике»: это для чиновников, зани- мающих

Стр. 370, 23 строка. В «Современнике»: потомка суздальской формы носил

Стр. 370, 26 строка. В «Современнике»: цивилизации и благорож- денный суздалец_ надел

Стр. 371, 15 строка снизу: В рукописи: называется децентрализациею и федерациею.

Стр. 371, 12 строка. В рукописи: например, [Россия], Франция

Стр. 387, 3 строка. В «Современнике»: Европа больно ошибала себе пальцы

Стр. 386, 15 строка снизу. В рукописи: в казармах.

[Погодите, и этим не кончилось дело. Не только качества, требуемые от солдата, не только различные построения войска изменяются с переме- ною вооружения, —]

Что же из этого следует?

Стр. 388, 6 строка. В рукописи: европейская цивилизация?

[Число подобных вопросов каждый читатель может умножить до бес- конечности, и на кажлый из пих, вероятно, ответ так же мало подлежит сомнению, как и ответ на общие формулы, обнимающие их:

1. Вопрос о фактах. Когда одии народ, стоящий на низкой степени развитня общественных учреждений, сближается с другим, достигшим 60- лее высокого развития, и начипаст подчиняться его влиянию, то спраши- вается, какие именно черты из быта высшего народа оказывают влияние на подчиняющийся влиянию народ: 1е ли черты, которые существуют, или те, которые уже не существуют?

Например, ссли бы хивиицы стали просвещаться от сближения с Рос- сиею, что стали бы они заимствовать от нас: карты или зернь (игра ХИ века); мундиры, фраки, пальто, кринолипы, чепцы, шляпки или фе- рязи, фаты, желтые сапоги, бобровые шапки, в которых щеголяли мы не- когда; нынешиий наш административный и судебный порядок или тиу- нов, вечевые собрания и суд по Ярославовой правде?

2. Вопрос о понятиях и стремлениях. Когда у известного народа бо- рются между собою два различные миросозерцания, два [идеала] различ- ные]

Число таких вопросов

Стр. 390, 3 строка снизу. В рукописи: Смита [, кто даже самого ве- ликого Бастиа]!

Стр. 391, 27 строка. В рукописи: как спокойно [повторяет он слова спасителя: «Пусть меотвые хоронят мертвых»] призывает

Стр. 391—392. В конце статьи намеренно включены в основной текст из рукописи зачеркиутые места, политически-заостренные по содержанию и вычеркнутые автором явно по цензурным соображениям. В «Современнике» конец статьи читается так:

А ртооой принцип, — о, второй припцип чуть ли не интересиее даже перрого. Как забавны для человека, постигшего этот принцип, все толки о так называемом органическом развитии, о невозможности у пас того или другого Учреждения в настоящее время, о нашей неопытности, неприготов-

шаком.ия], — сели вы

2 Кстати, о 5

стия. Я расскажу апеклот, быпший с двумя из мо! ие были учитолем»

967 [967] денности! Все, чего лобились другие, готовое наследие нам. Не мы труди- лись над изобретением железных дорог,— мы пользуемся ими. Все хорошее, что сделано каким бы то ни было народом для себя, ма три четверти сде- лано тем самым и у нас.

Далее следует стихотворнал цитата:

«Нас давит времени рука» и т. д. (стр. 392).

1859 год

ФРАНЦИЯ ПРИ ЛЮДОВИКЕ-НАПОЛЕОНЕ. (Стр. 393)

Впервые опубликовано в сборнике «ШШестидесятые годы. Материалы по истории литературы н общественному движению» под ред. Н. К. Пиксанова и О. В. Цехновицера. Л. 1940, стр. 16—47. В основу этой публикации положен текст невыправленных автором корректурных гранок, хранящихся в архиве ЦИЛИ. Эта корректура — цензорская, она обнимает собой пол- ностью текст статьи. На иней имеются следующие цензорские помстки:

1. «Печатание позволяется, если не встоечается препятствий со стороны министра иностранных дел. 9 января 1859. Цензор Мацкевич» и 2. «Ста- тья эта напечатана быть не может. Член Главного управления цензуры от Министерства иностранных дел барон Бюлер. 14 января 1859».

В настоящем издании статья печатается по рукописи и корректуре. хра- нившимся в Домс-музе ПН. Г. Чернышевского а ныне—в ЦГЛА (№№ 4203 и 1877). Рукопись: 58 полулистов канцелярской писчей бу- маги (из этого числа два полулиста почтовой бумаги большого формата и четыое полулиста канцелярской бумаги малого формата), исписаипых рукой автопа и двух сго сскретарей: обороты полулистов 6, 21, 35, 37, 42, 54, 55, 58 текстом не заияты. Первоначальным текстом статьи (пере- зола) является перевол, написанный мелким почерком с полями в половину листа. Перевод (текст) этот сильно исправлен Чернышевским: большин- ство мест паписапо заново. Частр таких листов не сохранилась, так как они были переписаны доугим секретарем (Вороновым), но окончательной про- веркс со стороны Чернышевского эти последние листы подвергались лишь частично, чем и объясняются стилистические погрешности текста. Оговари- ваем полулисты, написаиные полностью самим Чернышевским и представ- ляюшие из себя вставки или заново написанные отрывки: 5 (оборот), 6, 35—37, 39, 40, 42. 44, 49 (оборот), 50—54. На рукописи рукой автора сделана надпись: «Сопременник» № 1. Корпусом». Здесь же рукой нсиз- вестного (карандашом) написано: «1859». Корректура: 2 разрозненных полулиста (2 полуформы, по 2 столбца каждая); вторая (по времени) от 8 яливаря; первый полулист начинается словами: «маневрами, могущими содействовать достижению этой ели» (422 стр. 2 строка) и обрывается на словах: «составляющим сущность наполеонизма, но с дерзким» (425 стр., 32 строка); вторат является концом статьи и пачинается со слов: `«..ся вся на лишё Луи-Наполеона, потому что каждый знает, что все это при- думывалось им и совершалось по его приказанию» (стр. 436, 19 строка снизу), а далес идет абзац. начинающийся словами: «При виде такого натянутого положения» (стр. 436). Чернышевский, держа корректуру, выбра- сывал большие отрывки, заменяя их иногла нозым текстом, имея несомненно перед собою цензорскую корректуру. говорим наиболее значительные изъятия: в абзаце, который начинается словами: «24 февоаля 1848 гола», его конец со слов: «Потому совершенный обман...» (стр. 424, 14 строка); в следующем абзаце все препложение, начинающееся словами: «Не применяя на практике» (стр. 424, 10 строка снизу); в следующем абзаце слова: «почти все они подверглись... честолюбипых интриг» (стр. 425, 20 строка), и слова, на которых обрывастся первый полулист: «безграничного Произ-

968 [968] вола (это слово оставлено. — Ред.), составляющим сущность наполеонизма, но с дерзким» (стр. 425, 31 строка); начало второго полулиста (слова: «[в] ся на лице Луи-Наполеона... по его приказанию») (436 стр., 29 стро- ка); в следующем абзаце слова: «С 14 января открыто... порядок вещей» (436 стр. 11 строка снизу), конец следующего абзаца со слов: «Но война в свою очередь привлечет» (437 стр., 11 строка), весь последующий абзац и начало следующего за ним, включительно по слова: «Теперь после этого очерка фактов» (438 стр. 8 строка); указаиные только что изъятия замс- нены Чернышевским на полях следующими словами: «Это было предуга- дано английским журналом в то время, когда не было еще никаких слухов о войне»; в абзаце, начинающемся словами: «До сих пор мы пользовались», еще изъяты следующие слова: «котя пе соответствует требованию самих французов» и «Какая трусость, какое малодушное отчаяние в собственных силах» (438 стр. 6—22 строки); к коицу этого же абзаца автором при- писаны следующие слова после запятой, заменившей точку: «но едва ли справедливо. Мы будем скоро иметь случай ближе рассмотреть вопрос о причинах, от которых зависело довольно долгое существование второй им- перии»; приведенные сейчас слова и были бы заключительными, если бы статья в свое время увидела свет, так как весь конец корректуры, начи- нающийся словами: «Но дело в том» (стр. 438, 19 строка снизу) был вы- брошен. Необходимые стилистические исправления, например, вставка про- пущенных слоп в рукописи, мурсив и т. д, произведены нами по тексту корректуры ЦИЛИ.

Стр. 395, 21 строка. В рукописи: борьбы [ведущейся теперь во Фран- ции, ясен для всех], начатой

Стр. 396, 11 строка снизу. В рукописи: целый свст [, и, не касаясь вопроса может ли быть прочно самодержавие, и очевидно, что настоящий] тем более, что настоящий.

Стр. 396, 8 строка снизу. В рукописи: черт [императорского управления, стараясь показатр] французской администрации.

Стр. 398, 15 строка. В рукописи: за [св. Михаила] Персся.

Стр. 399, 17 строка сиизу. В рукописи: Империи, [преобразованной сообразно с видами в иностранной политике, а потому столь деспотического свойства, что было] то есть возобновление деспотизма.

Стр. 400, 2 строка снизу. В рукописи: Вопрос, продлится ли [само- державный образ правления или по крайней мере выработается ли он ло удовлетворительного положения, не зависит от того, что он вызывает в частностях возражения или требует изменения, но от того обстоятельства, насколько он] Вторая империя,

Стр. 401, 22 строка. В рукопис дущего лекаря.

Стр. 401, 16 строка снизу. В рукописи: 1788 года, [и объявляет, что. его система должна иметь неизменную форму умеренных начал, которые лучше всего соответствовали французскому характеру. Вот тут-то и заклю- чается чистый обман относительно значения его правления] но это оче- видная.

Стр. 401, 14 строка снизу. В рукописи: свобода. [Образ этой борьбы весьма естественно носит в себе следы тех неудач, которые во все свое продолжение сначала вызывали усилие к реформе, а потом произвели при- вычки, достойные порицаний. Борьба, кроме того, запутывалась обстоя- тельствами, которых должно было ожидать от напряженных усилий и от свободного образа мыслей. Либеральные тенденции не были редены с бла- горалумным хладпокровием, и под влиянием сильнейшего побуждения, едва ли еще случапшегося в истории света, политическое стремление выхо- дило из границ. Таким образом поток, способный при даииом правиль- иом направлении совершенно изменить порядок вещей, потерял свою силу, устремясь в области социализма и коммунизма. Впрочем, эти произволь- ные отступления пе могли повредить материально всей массе потока; это были случаи так же нераздельные от главного движения, как вымонны в

969

< беспечностью [шарлатана] несве[969]берегах реки нераздельны от главного потока, становившегося тем сильнее, чем более принималось осторожностей] [с 1788 г. причиною каждого фран- цузского события постоянно было желание свободы. Свобода была пред- логом] С самого.

Стр. 402, 10 строка снизу. В рукописи: прогресс [, и в сущности отно- сительно этого пагубного посредничества дисциплины, как какой-нибудь машины, подавляющей душевные порывы независимых людей, превращаю- щей их в автоматов, различие между Гоше Вале и Людовиком-Наполео- пом приводится к различию между двумя именами и двумя человеками, Возрождение общества, признаваемое удобоисполнимым первою империею посредством системы, которая во имя человеколюбия требует немой и бе- зусловной покорности непреклонным правилам, применимым к делу только чрез пожертвование качествами, которые, хотя легко принимают ложное направление, но все же доступны всему благородному, — тогда как вторая империя полагает достичь этого перерождения во имя августейшей власти и посредством простого метода, основанием которому служат самые стесни- тельные меры. Ложное понятие, основа второй империи, есть поэтому так- же и ее наследство, ибо вместо того, чтобы послужить законным исполне- нием республики, она становится законным последствием впадения в поли- тический порок, внушавший худшие крайности ее настойчивого характера] реформы.

‘тр. 406, 8 строка снизу. В рукописи: в Гаме. [Замечательнейшее дей- ствие императорского правительства, доказывающее его решимость забрать в свои руки все пути распространения сведений, состоит в его поступке с «Мапи! Сбпёта] 4е Мпагисцоп Ритайе», недельной газетой, существовавшей в течение двадцати пяти лет и издаваемой домом Гашетт, одной из почтен- ных фирм в книжной торговле; редактором ее был Барро, получивший об- ширную и справедливую известность за свои заслуги в деле воспитания. Эта газета, предназначаемая для обращения между деревенскими учите- лями, издавалась добросовестно во всех отношениях. Устраняя себя от политической полемики, она ограничивалась сжатым собранием замечатель- нейших текущих новостей и, кроме того, помещала в себе дельные статьи литературного и ученого содержания, которые могли бы оказать пользу ее классу читателей, Достоинство ее статей заслужило такие похвалы, что ее выписывала почти каждая деревенская школа. Но один простой факт, что газета, пользовавшаяся такою популярностью и так широко распространен- ная в сословии, имевшем влияние на местные мнения, выходила в свет без особенной зависимости со стороны правительства, — был уже достаточным поводом, чтобы навлечь на себя подозрение. Вследствие этого министр про- свещения принужден был поднять «Сагейе Чез [пз@шешз», которая полу- чая от казны денежное вспомоществование, была предложена по пяти фран- ков В год; инспекторы школ получили приказание министра употребить все свое влияние на подчиненных учителей, чтобы принудить их выписывать ее. Надо сказать, что «Сазейе 4ез [п шешз» — самое тощее, пустое, отврати- тельное издание. Новости в ней отраничиваются... (Далее следует пропуск. — Ред.)... оценят сами читатели, поставить их в необходимость делать выбор между администрацией и нами. Поэтому мы предоставляем первой те влияю- щие средства, к которым она заблагорассудит прибегнуть, хотя, по нашему мнению, вполне независимый орган «заключает в себе несравненно большую силу для восприятия даже лучших учений». Эта фирма издает ныне журнал, в котором помещаются статьи, трактующие исключительно о воспитании, земледелии и науках, наперекор недоступному, повидимому, состязанию, на- перекор ограниченным средствам и скромному положению французских учи- телей, а вследствие этого и их подчинению офипиальному влиянию; пустота этого правительственного органа и привязанность к старине доставили ему возможность приобресть от 10 до 12 тысяч подписчиков, — а это, если не воспоследует деспотического воспрещения, обеспечит его существование.

Все это составляет публичные и утвержденные высшею властью меры, к которым правительство прибегает открыто, как к своей законной власти;

970 [970] но есть еще и тайные пружины власти, которые не позволяется открывать народу. Не вмещал в себе ни малейшей частицы законного атрибута, — это не что иное, как необузданная угроза. Она состоит в предложении]

Самым замечательным.

Стр. 422, 18 строка. В рукописи: от папы [; и уже надменная, испол- ценная хвастовства, сила империализма, воображавшая себя способною увле- кать за собою духовную власть, как телохранителя, находит себя в необходи- мости]. Вторая империя хвалилась.

Стр. 424, 7 строка снизу. В рукописи: 1789 г., [которая рассматрива- лась нацией, как мера, определяющая права марода, и принятая импера- торским правительством за мнимое уложение] идеи которой.

Стр. 424, 6 строка снизу. В рукописи: системы.

[При таких обстоятельствах правительство ловко обратило это в побу- дительную причину для передачи контроля из рук тех, которым он был вве- рен, как естественным агентам парламентского учреждения, в руки других людей, более способных [представлять неответственную] располагать неогра- ниченной исполнительной властью. При Людовике-Филиппе министр внут- ренних дел, представлявший своим присутствием в конституционном каби- нете мнение парламентского большинства, имел [право] власть делать адми- нистративные назначения даже до незначительного почтмейстера и сборщика податей. Префекты департаментов были поэтому не более как подчиненными чиновниками, которые не могли делать распоряжений без сношения с мини- стром и от которых ничего более не требовалось, кроме точного выполнения приказаний высшего начальства. После префектов были субпрефекты [, управ- лявшие округом], председательствующие над частью департамента, состав- ленного из общин, которые упоавлялись муниципальным советом и мэром, избираемым из членов совета. Правительство имело также право распустить эти советы. Первым делом Людовика-Наполеона было воспользоваться этим правом так неограниченно, что почти шесть тысяч советов было распущено,— большая часть которых не возобновлялась при новых выборах, — собственно потому, что выбор мэров падал на людей, не имевших расположения содей- ствовать его честолюбивым интригам; выбор этого чиновника зависит теперь от правительства, без всякого условия со стороны членов совета. Следую- щею мерою Люловика-Наполеона было обращение префектов в бесчислен- ное множество императорских депутатов].

При таком расположении.

Стр. 425, 14 строка снизу. В рукописи: Министры [, обращенные в на- стоящее время в обыкновенных писиов и счетчиков, составляют сословие, которое не способно производить какое-либо влияние на своего государя, а тем более] обращены.

Стр. 425, 3 строка снизу. В рукописи: благоговение [и заставить пуб- личное мнение преклоняться пред величеством, — то естественнейшая мера к достижению этой пели заключалась в том, чтобы окружить префектов пыш- ностью вицекоролевства и вооружить их громами неограниченной власти. Самое существование большей части общества зависит от благосклонности префекта, разрешение которого необходимо для всякого предприятия.

По своему усмотрению он может закрыть винный погреб, кафе или го- стиницу, как место опасных сборищ, между тем лавочник, который может показаться опасным человеком, подвергается разорительному преследованию в тысячных видах. Таким образом, полиция имеет право осматривать пуб- личные дороги, называемые чуоше»; этот осмотр представляет улобией- ший случай для чудовищиого злоупотребления. Выступит ли слепой на ис- сколько дюймов за черту тротуара, пролежит ли на тротуаре несколько ми- нутами лолее определенного часа тюк с товарами, — и это, равно как и другие полобпые мзлочи, — считается за нарушение общественного порядка, за что с несчастного торговца взыскивают штраф и лаже лишают его полможности снискивать себе пропитание. Кто знает по опыту о непреодолимом влиянии, составляюшем, лаже при открытых выборах, принадлежность лиц, положение которых доставляет им возможность изменить положение подающих голоса,

971 [971] тот поймет, до какой степсни подобные преимущества должны подчинять избирателей] и владычествовала бы тр. 432, 14 строка снизу. В рукописи: расточительностью. [Систсма Лун-Наполвона так тесно связана с биржевою игрою] Затруднения. Стр. 435, 28 строка. В рукописи: союзников [; исполнителей своих при- казаний находит он в солдатах. Луи-Наполеон под влиянием своего]. В своем ослеплении

ЗАМЕЧАНИЯ НА ДОКЛАД О ВРЕДНОМ НАПРАВЛЕНИИ ВСЕМ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ ВООБЩЕ И «ВОЕННОГО СБОРНИКА» В ОСОБЕННОСТИ (Стр. 441)

Впервые опубликовано в Полном собрании сочинений, 1906, т. Х, ч. 2, раздел «Отдельные статьи», стр. 231—243, 244—259, 260—292 («Замеча- ния» в двух редакциях и «Сличение»). Рукопись статьи «Замечания»: 13 по- лулистов канцелярской писчей бумаги, исписанных рукой Чернышевского и секретаря (только отрывок на третьем полулисте); обороты 1, 3, 5—13 полу- листов текстом не заняты; исправления и дополнения сделаны рукой ав- тора, рукопись обрывается на словах: «к улучшению, но в основных поня- тиях» (445 стр. 23 строка). Формально рукопись обрывается сноской: «Кроме одного возражения» и до конца сноски (стр. 445). Корректуры статьи представлены в двух редакциях: 1) На восьми с половиной сверстан- ных страницах, с правкой и изъятиями цензора (см. ПСС, 1906, т. Х, ч. 2, стр. 231—243). 2) На семи с четвертью страницах без исправлений. Статья печатастся по рукописи и по наиболее полной редакции корректуры, т. е. по первой, с восстановлением в прямых скобках, вычеркиутых цензором мест и с указапием в комментариях к тексту разночтений со второй корректурой, представляющей сокращенную и исправленную согласно указаниям цензора редакцию. В квадратных скобках мы дасм таке те отрывки рукописи, ко- торые не вошли в корректуру. На стр. 443 мы имеем случай соединения в одной первой фразе второго абзаца неопубликоваиного места в рукописи и вычеркнутых строк в корректуре: «как действует и впредь намерено дейст- вовать правительство относительно армии: хочет ли оно улучшать ее?» (6 строка снизу). Дальнейшая часть фразы, поставленная в прямые скобки, отсутствует в корректуре, но иместся в рукописи. Корректура приложена к статье: «Сличение записки полковника Штюрмера..» на 20 сверстанных страницах большого формата без пометок. Все рукописи и корректуры хра- ни в Центральном государственном литературном архиве (инв. № 1747 и

Стр. 442, 14 строка снизу. В первой корректуре статья начинается сло- вами:

В высочайше одобренном объявлении о «Военном сборнике» сказано:. «Всестороннее, добросовестное изучение...

Стр. 442, 6 строка снизу. В первой корректуре: Исследование причин неуспеха последней войны открыло правительству существование значитель- ных недостатков и злоупотреблений в обучении, вооружении и хозяйстве на- шей армии. Представлялась необходимость склонить всех благомыслящих офицеров 1‹ искреннему исполнению мер, принимаемых правительством для искоренения зла.

Стр. 443, 8 строка снизу. В рукописи: устройстве. [Повеление государя императора об основании «Военного сборника» последовало в то самое время, когда обнародовались высочайшие рескрипты к начальникам провинций об улучшении быта крестьян]

Итак, вопрос

Стр. 455, 2 строка. Во второй корректуре: словом русский офицер.

твердившись на таких основаниях, он начинает давать советы литера“

туре.

972 [972] ЗАМЕЧАНИЯ НА ПРЕДЫДУЩУЮ СТАТЬЮ (Стр. 492)

Впервые опубликована в статье С. Н. Чернова «К истории борьбы Н. Г. Чернышевского за крестьянские интересы накануне «воли», напечатан- ной в журнале «Кагорга и ссылка», 1928, кн. 7 (44), стр. 17—22. Рукопис! 7 полулистов канцелярской писчей бумати (обороты полулистов 13-го тек- стом не заняты; на обороте 4-го полулиста надпись автора: «Это будет сле- довать прямо после статьи князя Долгорукова «Проект выкупа помещичьих т рукопись писана рукою Чернышевского наполовину (3). далее — секретарем его Вороновым, с поправками и вставками автора. Кор. рсктуры: 1. Один лист (одна форма), без указания адресата. Автором про- изведена правка только первого абзаца, в котором без изменений оставлены первые два предложения. 2. Один лист (одна форма) без указания адресата, без правки, но из содержания ее видно, что ей предшествовала еще редактор. ская правка. На ней имеется дата: «22 дек[абря]» (№ 4946). Рукопись и корректуры хранятся в Центральном тосударственном литературном архиве (№№ 1911, 1915 и 4946). Статья нами печатается по тексту рукописи, све- ренному с корректурами.

Стр. 492, 6 строка. В корректуре: о выкупе крестьян с землею. Но, при- анавая зуманность ею оценки, мы предоставляем себе впоследствии выра- зить наше мнение о средствах выкупа, предлазаемое автором.

Автор говорит, что выкуп

(Исправлено в корректуре.)

Стр. 495, 12 строка снизу. В рукописи: крепостное право [со всеми его красотами], если освобождение

Стр. 496, 23 строка. В корректуре слова «маратели бумаги» выпушены.

Стр. 497, 18 строка. В рукописи: открытием в его [словах такого смысла, которого он, вероятно, сам не замечал в них] предположении таких результатов.

Стр. 498, 13 строка. В корректуре: продавать их земли

Мы не касаемся многих других

УСТРОИСТВО БЫТА ПОМЕЩИЧЬИХ КРЕСТЬЯН. № \1. ТРУДЕН ЛИ ВЫКУП ЗЕМЛИ? (Стр. 500)

Влервые опубликовано в «Современнике», 1859, № [, в виде особого отдела, стр. 1—74, за подписью автора. Перепечатано в Полном собрании сочинений, 1906, т. ГУ, стр. 334—392. Редакция текста, проверенного по рукописи и корректурам, впервые дана в «Избранных сочинениях», т. [, ГИЗ, 1928, стр. 1—79. Рукопись: 83 исписанных полулиста канцелярской пис- чей бумаги; листы 37—40, 46—48, 54, 60—69, 73, 79—83 исписаны рукой Чернышевского, а остальные секретарем; обороты листов 38, 39, 46—47, 54, 60—69, 73, 80, 81 и 83 текстом не заполнены; поправки, вставки и над- писи технического характера сделаны автором. После заглавия в рукописи отсутствует обозначение 1-й главы и эпиграф из Мальтуса. Цензорская корректура: на 9'/5 листах (формах) адресована цензору Мацкевичу; над- пись: «Настоящую статью имсю честь отнести на рассмотрение г-на’ дейст- вительного статского советника Арсеньева. 4 дек. 1858. Цензор Д. Мацке- вич», «Со стороны Министерства внутренних дел к напечатанию сей статьи препятствий нет, 5 января 1859. Действительный] стГатский] советиик] 'Арсеньсв» и «Печатать позволяется. 6 января 1859 года. Цензор Мацкевич»; изъятий и изменений нет. Только глава «Второй путь» отчеркиута на полях красным карандашом. Авторская корректура: на 9!/° листах (формах), да- тирована 24 и 28 декабря [1858] и 3 января 1859]. На 2-м листе заметка Н. Г. Чернышевского: «В некоторых местах цифры подчеркнуты каранда- шом —— это пичего не значит, подчеркивал я только сам для себя». В 7-м ли-

973 [973] сте вырваны 22 строки (со слов: «1. Один рубль в кармане — лучше двух рублей в долгу» (стр. 547) и кончая: «какого мы желали бы, все-таки за помещиками» (547 стр. 12 строка снизу) и 1/2 листа (формы), со слов: «останется и большая по пространству, и лучшая» (547 стр. 11 строка снизу) и обрываясь на словах: «в распоряжении казны. 183, 787, 500 р. (551 стр. 20 строка); эта часть корректуры является копией первой, со всеми сделанными на ней исправлениями; надписи автора: «Сводки этой статьи прошу Вас, Карл Иванович [Вульф], прислать ко мне, потому что в цифрах много перемен, так что надобно проверить их мне. Чернышевский», «Так как в этих двух полосах слишком много переделано, то я просил бы поправить и прислать мне еще оттиск исправленный в гранках, еще не свер- стывая; тогда бы сводка была чиста» (полосы начинаются словами: «2) если бы правительство приняло на себя около одной пятой части выкупа» (стр. 551, 21 строка) и кончается: «и всего понадобилось бы на это около 240 миллионов») (555 стр. 15 строка) и другие технические надписи; в кор- ректуре многие отрывки автором выброшены, часть из них дана в новой ре- дакции, внесены большие изменения в цифровые данные, но, видимо, изме- нения были еще дополнительно сделаны в верстке, наконец на полях кор- ктуры прибавлены новые отрывки. Рукопись и корректуры хранлтся в ентральном государственном литературном архиве (№№ 1754, 1908-а, 08-6 и 1909). Статья нами печатается по тексту «Современника», сверен- ному с рукописью и корректурами. Стр. 500, 3 строка снизу. В «Современнике: «прямо зоворили, что вы- куп земли Стр. 500, 8 строка снизу. В рукописи: которым они были обложены Стр. 503, 17 строка снизу. В «Современнике»: половина рассуждавших об этом выкупе признавала его делом невозможным, а другая половина хотя и зоворила о возможности... но представляла такие цифры Стр. 505, 9 строка. В рукописи: эта истина. [Мы даже думаем, что по прочтении всей статьи до конца, нас можно скорее будет упрекнуть за не- которую наклонность к повышению оценки, нежели к ее понижению]. Когда же читатель дойдет Стр. 505, 15 строка снизу. В рукописи: В 1845 году, к которому отно- сятся ‘Сведения, в Киевской губернии считалось 504 431 душа грелостных крестьян. Стр. 510, 14 строка. В рукописи: Словом сказать, из 3, 149, 611 деся- тин всего пространства крепостных земель только 1, 194, 381 десятина были Стр. 511, 8 строка. В рукописи: заключается в праве на личность |, на обязательный труд[, Отношение между этими Стр. 512, 11 строка. В рукописи: не самые умеренные цифры. Стр. 513, 4 строка. В рукописи: что истина [выгоднее] безопаснее вся- кой лжи. Стр. 514, 13 строка снизу. В рукописи: пропорция эта гораздо меньше: [1

принимая одну треть оброч-

1 Это будет ясно из следующего сравнени: ных, мы в общем выводе имеем такие цифр

2 души по 39 р. 231]; к.— 78 р. 47 к. 1 душа › 68» 66 ›— 68> 66»

3 души 147 р. 13 к.

147 р. 13 коп. по разделении на 3 дают 49 р. 41/3 коп. на душу. Если мы положим оброчных одну четвертую часть, будем иметь:

3 души по 39 р. 2331, к. — 117 р. 70Ч; к. 1 душа » 08 р. бк. — 63 »66 ›

4 души 186 р. 36/, к.

186 р. 36\2 коп. по разделении на 4 дают только 46 р. 59'/в коп. на душу].

974 [974] Стр. 515, 26 строка. В рукописи: ведь я [втрое или вчетверо] вдвое меньше Стр. 515, 10 строка снизу. В рукописи: ни на чем не основывались [, кроме собственного желания написать цифру в два миллиарда рублей се- ребром или ссылались на] кроме приходо-расходных книг _ Стр. 517, 12 строка снизу. В рукописи: по нашему расчету 49 р. 10 ко- пейками; разве можно Стр. 518, 11 строка. В рукописи: не выше 160 р. [(и то чуть ли не будет выше действительности)]; ценности Стр. 518, 31 строка. В рукописи: помещику постоянно приходится по- лучать Стр. 518, 32 строка. В рукописи: опекунского долга разве-разве каких- нибудь по десяти рублей Стр. 518, 12 строка снизу. В рукописи: составляет одну [четвертую] пятую часть годичного дохода. Стр. 522, 16 строка. В рукописи: Из таких озромных облигаций Стр. 522, 22 строка. В рукописи: от 40 рублей до 1500 рублей, именно облигации, Стр. 523, 2 строка снизу. В рукописи: доходил бы до 70 или 80 р. на душу [, может быть, даже больше]. В таком поместье Стр. 524, 5 строка. В рукописи: А выкуп производится довольно бы- стро. [Было бы не нужно облагать освобождаемых крестьян на продолжи- тельный срок податыю выше той, какую платит государственный крестьянин. Для окончания всей операции менее чем в 20 лет было бы достаточно потре- бовать от освобождаемых крестьян особого усилия только в продолжение 5 лет только по одному лишнему рублю с души; при обложении крестьян на эти 5 лет податью, которая бы была на 1 руб. серебром с души выше подати государственных крестьян, отделялось бы на выкуп 4 руб. в год с души, и в эти пять лет, производя тиражи каждую треть года, выкуп пошел бы следующим образом]. Мы принимаем для него следующие ‘основания. Стр. 524, 16 строка снизу. В рукописи: то есть в течение 23 лет н 4 месяцев. Стр. 526, 26 строка. В рукописи: не подлежит уже изменениям. А пока одна половила Стр. 527, 17 строка. В рукописи: способ выкупа был бы невыгоден только тогда Стр. 527, 21 строка. В рукописи: для государства он очень выподен, не требуя Стр. 521, 25 строка. В рукописи: Для освобождаемых крестьян Стр. 528, 18 строка снизу. В рукописи: из них 5319500 руб. будут употреблены Стр. 528, 11 строка снизу. В рукописи: найдена нами 531 950 000 руб. Стр. 528, 10 строка снизу. В рукописи: в первую треть всего только 5525402 руб. Стр. 528, 14 строка. В рукописи: по губерниям, насчитывают 3898 таких владельцев; Стр. 529, 7 строка снизу. В «Современнике» явная опечатка: (16 м. Х 46,891) = 750 260 000 р. Стр. 531, 9 строка. В рукописи: облегчение для казны было бы 28 186 000 р. Стр. 531, 15 строка снизу. В рукописи: сумма взносов 75 116 000 р, облегчение 16 844 000 руб. тр. 531, 4 строка снизу. В рукописи: 75 156 000 + 32 000 000 = = 107 116 000 р. Стр. 532, 20 строка снизу. В рукописи: на себя 176 950 000 р., то есть третью часть, Стр. 533, 6 строка снизу. В рукописи: 197 805 916 рублей. Стр. 534, 6 строка. В рукописи: 177 000 000, поступающие на рынок пд совершении выкупной операции

975 [975] Стр, 534, 9 строка. В рукописи: все вспоможение (176950 000 р.)

Ст: 835, 6 срока В рукопнеи: 176.950. 000 р. облигаций обмене ные кредитиыми учрежденилии по 100 рублей за 105` рублей дога были вы принять в зачет 186795 000 долла. Эта сумма была бы кредитными уиреж. шины персноесна на сет зосударства с уплатою по ним Пр Вии во 1ретям енегодно 11 000000 рублей.

(тр 533. 12 строка. В рукописи: доле в 19,87 лег, и всего понадо- билось бы в течение этих лет уплатить 278057 000 рублей. А вели бы вспоможение производилось ежегодными взносами, то они составили бы 292928000 р. следовательно государство сберагало бы через едниовре мениое вспоможение посредетвом редитных учреждений более 24 350 000 в.

Стр, 535, 22 строка В рукодиси: всю сумму 176 950 000 р.

Стр. 535, 25 спроцы В рукопиьи: в гораздо меньшем количестве 52 000000” рублей.

Стр. 538, 30. строка, В рукописи: только на сумму 125 000000 р. а остальные 51950 000 р. единовременного вспоможения

Стр. 535, 14 строка снизу. В рукописи: 125 000 000 облигаций, при- нлтых кредитными учреждениями №0 105 рублей за 100. составили бы Зачет домов ма 131250 000 рублей Дола этот, перенесенный на счет о. Судорсгов © уплатою Пр, быя бы пошшен третными ваносами на сумму 71.000 000. в тод в продолжение 73, 15 лет; сумма этих взносов составила бы 144 650000 рублей, Привавив к ним 21950000 рублей, выпущенных билетов, получаем сумму пожертвований правительства 196000 000 рублей, Сравнительно с ежегодными пособиями это представляет экономию более 42300 000 рублей,

Стр. 536, 4 строка. В рукописи: стояли на 10/ и поднимались даже выше

Стр. 536. 6 строка, В рукописи: по курсу 95 рублей 50 копеек или доже выше. По кури 93 рублей 50 копеек, 4х прощентный доль потребовал бы только 40 рублей 93 копейки зодичноло пронента на 1 000 ‘рублей. Но мы предположим, что заем был бы заключен по проненту 42 рубли на 100 рублей.

Мы уже припяли, что выпуск 57 950 000 рублей кредитными

Стр. 536, 11 строка. В рукописи: только на остальные 125 000 000 руб- пей. При 42% этот дол выкупался бы трегными взносами на сумму 77 000 000 ‘рублей в зо в темение 15, 547 лет; вел сумма ваноеов соета, вила бы за это время 171017 000 р Прибавляя к тому цифру выпущен. ных билетов (51950000), мы получаем что вся сумма пожертвований правительства составила бы 222977 000 рублей, Сравнительно

Стр 536, 25 строка. В рукописи: к участию хотя на 50000 000 р. если бы даже не захотеди упеличить это участие до 128 000 000 рублей. Такая сумма (50 000.000 р) уже вовершенио ничтожна.

Стр..536, 29 строка. В рукописи: А если из 125 000 000 рублей, не покрышаемых выпуском кредитных билетов, — 50 000000 р. приобретаются обменом облизаций на долги по кредитным заведениям, то для иностранного займа остается только 7 000 000 рублей.

"Гогда вся операция имела бы следующий вид:

Из 11 000 000 ежегодного взноса, 750 000 отчислялись бы на уплату прошентов кредитным учреждениям, Остальные 10250 000 рублей шли бы на проценты и выкуп долга. Третными уплатами этих 10280 000 рублей, Заем в 72.000 000 рублей по 42% выкупаля бы © небольшим в 25401 третей зода

По выкупе его весь ежегодный взнос

Стр. 336.6 строка снизу, В рукопней: Эти 50 000 000 выкупались бы в течение 14.042 претей года.

Итого оба долга вместе (иностранный и в кредитные учреждения) вы- купались бы в 40.443 третей года, или в 13.487 лег По 17000 000 в гол, это составит 148 700 000 рублей. Прибавии к этому 57950 000 выпущен“

976 [976] ных кредитных билетов, и сумма 200 260 000 будет итогом всех пожертво- ваний государства. Это составило бы сбережение с лишком в 42 500 000 р.

Надобно сделать

Стр. 537, 18 строка. В рукописи: когда размер ею был зораздо выше 75 000 000 рублей. ‚

Стр. 538, 30 строка снизу. В рукописи: от 176950 000 р. (при ис- ключнтельном получении этой суммы через выпуск кредитных билетов) до 200 260 000 р.

Стр. 539, 5 строка снизу. В рукописи: 22/3 года, три четверти его в

5 лет, двс трети в 13 лег. Итак,

Стр. 540, 2 строка. В рукописи: 13 лет или три чстверти выкупа (если они останутся 15 лет) или вся сумма

Стр. 540, 6 строка. В «Современнике»: только сократить разными пе- реносами

Стр. 541, 6 строка снизу. В рукописи: выпущено для выкупа 181 950 000 рублей кредитных билетов.

Затем из общей цифры выкупа (531950 000 р.) остается

Стр. 542, 2 строка. В рукописи: кредитных билетов. [Мы опять ду- маем, что для обмена их на выкупные облигации, даже в таком размере, не было бы пужды прибегать к обязательным мерам, а достаточно было бы назначить премию, которую, по обширности предполагаемого размера, можно было возвысить до 7'/2%. Такая выгода (7 руб. 50 коп. на каждые 100 рублей), без сомнения, привлекла бы к кредитным учреждениям все или почти все выкупные облигации, так что ничтожный остаток их не про- извел бы чузствительной разницы в общем расчете операции, который был бы таков:] Ниже мы изложим

Стр. 542, 15 строка снизу. В рукописи: расходы по выкупной опера- ции. [Впрочем, заем во 100000 000 по 4,2%, при третном взносе в 15 000 000, не представлял бы убытков, сравнительно с премиею в 7'/2% ири обменс облигаций на долги. Тогда, консчно, обмен сократился бы до 250 000 000 рублей]

Расчеты, которыми паполнена

Стр. 543, 8 строка. В рукописи: только от 150 до 200 миллионов он сократится до 15 или до 13 лет

Стр. 543, 12 строка. В рукописи: требуя лишних расходов [не более как по 12000 000] всего по несколько миллионов

Стр. 543, 23 строка. В рукописи эпиграф отсутствует.

Стр. 547, 2 строка. В рукописи эпиграф отсутствует.

Стр. 547, 24 строка. В рукописи: здравого смысла [и совести] помс- щиков

Стр. 548, 17 строка. В рукописи: не сам подвергается подати, а только служит посредником между казно® и потребителями, действительно пла- тящими подать.

[Мало того, что обложение земли податыо безубыточно для земле- владельца; изъятие дворянской земли от подати, пока ею владеет дворянин, было бы невыгодно для сёмих дворян. Тогда купец или чиновник не из дворян при покупке дворянской земли имел бы явную невыгоду перед по- купщиком дворянином; таким образом желающих покупать дворянские земли было бы менее и эти земли продавались бы дешевле других земель, на ко- торые покупателей было бы больше].

Крестьяиские земли

Стр. 548, 9 строка снизу. В рукописи: третиыми тиражами в 23 года и 4 меслиа (точиее в 69,68 тиражей или в 23,29 лет).

Стр. 548, 2 строка снизу. В рукопнси: кредитных билетов и обмен 100 000 000 облизации с премиею 5% на долзи кредитным учреждениям, и если бы на погашение

Стр. 549, 1 строка. В рукописи: третными взносами по 17 000 000 руб. в год, долг правительства кредитным учреждениям (105000 000 р.) был

62 Н. Г. Черияшевекий, т. \ 977 [977] вы погашен в 17.433 лет, и вся сумма помертвований правительства, рьс- на И лет, простиралась бы до 169 990 000 рублей,

ели бы

С" 549, 11 строка. В рукописи: и через обмен 150000000 облила: ций в кредитные учреждения с прежнею [премиею], то сумма пожертвований отстой при зрегных взносах по 5000000 простиралась бы до 209550 000 руб» равероменных на 14 лег

Наконец сели бы правительство нашло вовможным принять на счет 1о- сударства половину выкупа или даже несколько более, именно 12500 000 рублей м притом сели. бы эта еумма составилась] презиею (5%), то при третных вановах, по 11 000 000 о чод перенееенный на зоеударстаб поль (197 500000) кредитных учреждений выкупалея бы в 16,187 лег, тре. буя азносба на вумиу 178 087.000 р. Но при этом

Стр. 549, 0 строка. В рукописи: из них по [7 миллионов в год было бы обращено на окончание погашения долга в кредитные учреждения, а остальные 37750 000 р. поступили бы

Сар. 549, 23 строка. В рукописи: по обмену облигаций только 148929000 [5 течениь первых 18.939 лету остальные 29 128 000 р. были бы потом уплачены

Стр. 54921 строка снизу. В рукописи: только до 271 429 000 р.

Стр. 549, 11 строка енизу. В рукописи: выкуплены в 28,5 тиражей или 9,3 лег Погашение долга кредитным учреждениям (© премиею 9% на обмене облигаций было бы зачтено 262 500000 р. долга) потребовало бы (при третных взносах 11 милл. р. в год) 29,563 лет

Стр 549, В строка снизу, В рукописи: из своих средсть 104500 000 р.

Стр 550, 18 “строка, В рукописи: из собственных средств 271 429'000 5.

Стр. 580, 20 строк. В рукопиен: израсходовать только. 269 195000’ руё.

Стр. 55$ 7 строка. В рукописи: самый длинный был — 2945 лет, Берем же для легкости вычислений период в круглое число 90 дет и сли. там,

Стр. 551, 10 строка, В рукописи: всего в 30 леь, дыют 1462» мил. лиона рублей.

Стр 551, 17 строк. В рукописи: эти источники в продолжение 23.20 дет, то сть на него уходит 7 135 387 200 руб; за вычетом их остается свободных денег в распоряжение казне» 327 112900 р.

Стр. 551, 25 строка, В рукописи: сверх того, правительство нарасходо- вало бы в течение 11,493 лет на погашение долга кредитиым учреждениям 714330 000 р. и выпустило бы кредитных билетов на 72 000 000 ро веего 189 330 000 р. Слагая эти суммы, видим, что всего поглотил бы ‘выкуп 7002 963 000 р.; затем оставалось бы у казны... 459 537 000 р.

Стр, 551, б’строка снизу, В рукописи: пойдет 29 128 000 в.

Стр. 551, 7 строка снизу. В рукописи: погашение 148 929 000 р. и вы- пустит кредитных билетов. всего парасходует 271 429 000 р. Слагая эти суммы, видны, что выкуп будет стоить 960 582.250 р, а казне останется,

07 916 750 р.

Стр. 552” 4 строка. В рукописи: выкупаются в 9'/5 лет; этим погло- Щаетея 463 125000 р: из ух же выкудных пточников пдег потом на погашение долга кредитных учреждений 220 693000 р. Сверх того, казна расходует на их погашение 104% Милли выпускает на 16210 мил, кредит. ных билетов; всего расходует 267 000 000 р Итого, шесь выкуп требует 951 118000 р. а казне остается... 517 382 000.

Стр. 553, 18 строка. В рукописи: Назначается обмен облимний на оли по кредитным учреждениям по желанию самих должников до суммы 400 миллионов © премию 5%. Таким образом на счет зосударетой пе- реносится 420 000 000 иилл. долнов по кредитным учреждениям, которые ерут с зосударства 11/.. Заключается иностранный заем (примерно по 42% на 100 миллионов, за этими немедленными уплатами.

978 [978] Стр. 553, 29 строка. В рукописи: процент 4,2%.

Стр. 553, 14 строка снизу. В рукописи: уплаты —9 миллионов в год звонкой монеты

Стр. 554, 1 строка. В рукописи: 1) Иностранный заем уплачивается в 33 треги (по 3 милл. в 32 трети, в последнюю остальные 4 милл.). Про- центов за него в это время (по 1,4% в трсть) пойдет 24 024 000 р., всего с уплатою капитала (100 милл.) эта сгатья потребует 124 024 000 р.

Стр. 554, 5 строка. В рукописи: 2) Облигации (150 милл.) булут вы- куплены (тиражами по 10 милл.) в [5 тиражей, т. в. 5 лег, Проценгов на них (3% в зод, т. с. 1% в треть) пойдет 12 милл.; всезо эта статья потребует 162000000 р.

Стр. 554, 12 строка, В рукописи: 3) Долг кредитных учреждений вы,- купается в первые 6 третей по 8 миллионов, в следующие 6 третей по 9 милл., далее в три трети (13, 14, 15) по 10 милл. с 16-ой трети, по окончании выкупа облизаций на этот выкуп идет уже по 20 милл. до 24-ой трети включительно; затем в 25 и 26-ую треги по 21 милл., в 27, 28 и 29 трети по 22 милл. Итозо выкупастся 420 милл. капитала, а на про- центы уходит 38 100 000 р. всезо 458 100 000 р.

Стр. 554, 23 строка. В рукописи:

Игого расходов:

По иностранному займу... ..:..... 124024 000 р.

облиащиям ее. . 162 600 600 в. » долгу кредитных учреждения 5..0, 45800000 р. Выпущено кредигных билетоз на... 0... . 762500000 р

Всего ... 905624 006 р.

Стр. 554, 13 строка снизу. В рукописи: 2) Выкуп облигаций в первые

тиражей по 6 мила» далее (с 19 тиража) по 7 милл. Выкуп оканиш- оается в 24 тиража, т.е. 6 8 лег. На проненты уйдет 19.290 000 р.. а все 169.290 000 р.

Стр. 554, 7 строка снизу. В рукописи: 3) На выкуп долга в кредит- ные учфеждения идет: в первые шесть трегей по 3 мила, в следрющие бло 3600000; потом в шесть третей (13—18) по 4400 000 р.; далее также шесть третей по 4 500 000 р. С 25 трети (выкуп облизаций кончен) в 9 тре- тей (25—33) идет уже по 12 милл» потом в 12 третей (34—45) по 16 милл, в 46 треть (1б-ый зод) также 16 милл. наконец в 47 треть (2-ро треть 1б-о ода) уплачиваются остальные 11 милл. Веею уплачи вается 420000000 °р. капитала и 66134500 р. процентов, итозо 488 134 500,

Стр. 556, 11 строка. В рукописи: оно в том, чтобы не осгавлять обмена на произвол, а прямо ставить по общему правилу долш в кредитные учреж- дения зачетом по выкупу.

Стр. 557, 16 строка снизу. В рукопиен: для уплаты, оно не только не израсходовало бы больше, нежели при менее экономных основаниях с уси- леншем средств, но даже сберезло бы около 5/2 миллионов рублей, а над прежнею конбинациею © соотаететоснным размером выкутных ередсто эко" номия была около 42 милл.

© если бы нашлась возможность

Стр. 558, 7 строка. В рукописи: была бы более 44 миллионов рублей

Ограничиваетея ли этим

Стр. 558, 1 строка спизу. В рукописи: займами ли, [продажею ли го- сударственных имуществ] бумажными ли деньгами

Стр. 560, 24 строка. В рукописи: за капитал 872,5 составляет лишнюю уплату

Стр. 561, 23 строка. В рукописи: за долги по кредитным учреждениям © преминю

62 979 [979] Стр. 561, 19 строка снизу. В рукописи: 122,5 м. Обмен 150 м. с премию

Стр. 561, 5-ый столбец таблицы. В рукописи: В течение первых 30 лег от начала выкупной операции

Стр. 561, 23—26 строки. В рукописи:

75 11 122,5 11

Стр. 561, 16 строка снизу. В рукописи: 162,5 м., обмен с премиею 250 м. 162,5 | 1 [| 101,5 | 9511 [| 511,4 | 184,3

114,3 | 1003 | 459.4 132,3 489 | 960,6 | г01,9 | 174,8

Стр. 561, 13 строка счизу. В рукописи: 162,5 м., обмен облиаций с премиею на 400 м, Стр. 561, 10 строка снизу. В рукописи: 20 | 944 | 518,5 | 191.4 1 Стр. 561, 8 строка снизу. В рукописи: 26 | 252 | 905,6 | 555,9 | 2288 | Стр. 561, 3 строка снизу. В рукописи: 9 19% | 560,5 | 233,4 | Стр. 561, 1 строка снизу. В рукописи: 247 | 857,9 | 604,6 | 277,5 |

Стр. 863, 4 строка. В рукописи: 23,27, 1,135

Стр. #63, 6 строка. В рукописи: 100 р. | 17085 | 73,5

Стр. 565, 24 строка. В рукописи: большую часть ее», [Позвольте, когда будочник избавляет меня от мошенника, напавшего на меня ночью, на оди- нокой улице, когда потом полицеймейстер возвращает мне часы, снятые с меня этим мошенником. Позвольте,] Во-первых, не так легко решить

Стр. 566, 3 строка. В рукописи: первых же 30 лет.

Стр. 567, 13 строка снизу. В рукописи: размере выкупных средств. Н. Чернышевский.

(т. е. первоначально статья заканчивалась на этом месте и была под- писана автором).

Стр. 567, 10 строка снизу. В рукописи: причитающейся суммы поме- щиком до 250 душ и с выкупом

Стр. 567, 6 строка снизу. В рукописи: кредитных билетов зачетом (без премии) 450 000 000

Стр. 568, таблица, последний столбец. В рукописи:

980 [980] 650 500 350 200 100 <

ВРЕДНАЯ ДОБРОДЕТЕЛЬ (Стр. 571)

Впервые опубликовано в «Сопремениике», 1859, № 1, приложение «Сонстоко» стр. 184—189, без подинсн, первоначально предназначалось как идно из Надбиси автора, в отдел «Современные заметкию Перелечатано в Полном собрании сочинений, 1906, т. [, стр. 393-397, Букопнсь: 6 испи- <анных рукой секрстаря листов писчей бумаги, с поправками рукой Чер. ышевского и ето вставками,

Корректура шензорская в гранках (2\2 столбца) с пометками на по- ляж: 1) «Имею честь отнести на усмотрение г действительного статского советника Юханцова 18 яныаря] 1859. Цензор Мацкевич» 2) «Со ето роны министерства финансов пе настонт [ебегоит — Ред] препятствия к пе. атанио, 18 ливаря 1859. Действительный статский советник КОанцов». В корректуре исправлены в двух местах слова «посенет» На «накажет» (стр. 972, 10, строка снизу) и вычеркнут отрывок: «Они сдуру еще ропот... НУулй накажиь (стр. 578, 4—7 трон, Статья печатается по тексту «Со. пременника», —сперенному © рукописью н корректурой, Рукопись (ил, №1752) и корректура (инь № 1899) хранятся в [Центральном го. сударствоином днтературном архиве. Авторсто Н. Г, Чернышевского уста. навлныается сго указанием в списке 1861 г.

т 972, 10 строка сиизу. В «Созремениике»: отенески накажет, — и того довольно.

«Да за что же о накажет?» — я спрашиваю.

Стр. 515, 2 строка снизу. В рукописи: Эт геройство [которому не уднонтся разье нднот] “другого имени нет

ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ И ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВО (Стр. 576)

Впервые опубликовано в «Современникс», 1859, № П, стр. 313—368, за подписью автора. Перепечатано в Полном собрании сочинений, 1906, т. ТУ, стр. 422—463. Рукопись: 56 исписанных рукой секретаря листов писчей бумаги, с поправками и вставками рукой самого Чернышевского. Первая страница, паписанная полностью рукой автора, прибавлена, видимо, по окончании статьи, первоначально названной: «теория невмешательства]», имевшей подзаголовок «Талисман экономистов отсталой школы» и начи- навшейся словами: «Счастливые люли, у которых есть «абсолютный прии- цип». В конце рукописи автором зачеркнут большой отрывок — несомненно по цензурным соображениям («При этом надобно замстить... для исполнс- ния этого дела»). Мы вносим этот отрывок в текст. Рукопись хранится в Центральном государственном литературном архиве (иив. № 1753). Пс- чатается по тексту «Современника», сверепному с рукописью.

Стр. 577, 7 строка. В рукописи: было «распечь» [Для сплетииц тали- сман строгая забота 0 Иравственности|. Для экономистов

Стр. 577, 8 строка. В рукописи: служит анамснитый девиз

Стр. 577, 15 строка. В рукописи: говорит: «распечь их!»

ГФраниузы постоянно переходят от анархии] Франиузы увлеклись

Сиг. 579, 20 втрока, В рукописи: № Велогеного 1бийматель найдет в

251 [981] этой книжке статью] мы надеемся скоро сообщить читателю о том, для ка- кой [нерероятной] безумной крайности

Стр. 583, 16 строка. В рукописи: Я этого не могу. [А общество гово- рит, что Огородник прав.] Итак моя деятельность

Стр. 586, 27 строка. В рукописи: расточительности такие меры

Стр. 590, 29 строка. В рукописи: она определястся [прежде всего стс- пенью согласия между сословиями, а степень этого согласия больше всего зависит| нразами общества

Стр. 593, 27 строка. В рукописи: могут ужаснуть чсловска

Стр. 593, 29 строка. В рукописи: первым экономистом во [Франции] Англии. [Люди, пропитанные теориею, которая уже покрылась плесенью, упрскают пас [за отвержение] в отрицании «экономических истин», за то, что мы не соглашаемся с французами отсталой школы. Пусть же читатель видит, что отвергать какую-нибудь затхлую односторонность — еще не зна- чит отвергать пауку. Мы переводим целиком первую главу пятой книги Милля, по четвертому изданию, Лондон, 1857 года.

О КРУГЕ ДЕИСТВИЯ ПРАВИТЕЛЬСТВА ВООБЩЕ

В нашу эпоху один из самых спорных вопросов и политической науки, и правительственной практики есть вопрос о том, чем должен ограничи“ ваться круг действий и посредничества правительств. В прежние времена спор шел о том, какова должиа быть правительственная форма, на осно- вании каких принципов и правил должно пользоваться оно своею властью; но ныне почти в такой же степени важен вопрос, на какие сферы челове- ческой делтельности должна простираться эта власть].

Мы слышали, что сочинение Милля

Стр. 593, 6 строка снизу. В рукописи: такие вещи, от когорых дыбом становятся волосы у последователей системы

Стр. 594, 19 строка снизу. В «Современиикс»: Если бы общественный труд, Стр. 594, 13 строка снизу. В «Современнике»: чтобы труд общинного работника

Стр. 595, 29 строка. В «Современнике», не стоило бы и говорить». Он заключает свой обзор

Стр. 596, 14 строка снизу. В рукописи: других потребностей. Сказать ли по правде? Мы идем вовсе не так далеко, как, например, Милль; мы не отваживаемся требовать никаких радикальных переворотов в нашем по- земельном устройстве, как требует он в анзлийском. В сущности мы же- ‚лали бы оставаться консерваторами, насколько это возможно. Мы прини- масм факты, как они есть, и если желаем каких-нибудь реформ, то разве в той степени, в какой необходимы они для избежания более крупных пе- реворотов.

Вот, например, если мы спорим

Стр. 598, 19 строка. В рукописи: нравственное развитие [, по третьей чувственное наслаждение] [умственное развитие] и так далее.

[Надобно еще заметить, что каждая теория, желающая исчислить все потребности человека, оказывается неполною, потому что никакой теорети- ческий список не может обнять всего разнообразия действительюсти и всех ее бесчисленных [фактов] требований. Потому мы, подобно почти всем эко- номистам, думаем, что певозможно и бесполезно стараться перечислить все без исключения потребности человека и заканчивать список словами «кроме этого ничего уже не бывает нужно человеку»: ведь в самом исправном хо- зяйстве беспрестанио встречается надобность не только ремонтировать преж- ние запасы, но и приобретать новые вещи, соответствующих которым посжде не было в хозяйстве, а может быть не существовало и в целом свете. Можно перечислить только главнейшие потребности, существующие в данное время, и, пожалуй, припомвигь важнейшие из тех, какие уже оказывались в старину»

982 [982] Тут, пожалуй, могут родиться споры о том, какая же именно потребность важнее всех. Мы уже говорили, чго от различия в этом выборе происхо- дит главная причина различия между теориями]. Нам кажется, что теоре- тические споры

Стр. 602, 12 строка. В «Современнике»: Еще поразительнее экономи- ческие действия бюджета расходов. Многие лица, не имеющие

Стр. 603, 31 строка. В рукописи: букашку опрометчивым шазом, когда нужно спешить

Стр. 603, 10 строка снизу. В рукописи: государство существует для блата общества. Прежде всего,

Стр. 604, 5 строка снизу. В рукописи: надобно решить вопрос [, должна ли экономическая сфера быть прямым предметом государственной дсятель- ности или, кроме заботы о составлении бюджета своих доходов, государ- ство не должно принимать никаких других мер] нуждается ли экономичс- ская деятельность

Стр. 606, 14 строка. В рукописи: с той поры, как [поикрыл наготу звериными шкурами] начал пахать землю, сумасбродствует [..0б осушении болот, об удобрении почвы, — значит, натуральное устройство земли для вас не совсем удобно; значит, нужно сделать в нем улучшения, поедписы- васмые человеческим рассудком. Вы жалуетесь на излишнюю знойность и сухость центральной Африки, на излишний [холод? — Ред.] Новой Земли, на излишнюю суровость Ирландии. Значит, распределение тепла и холода, сухости и сырости атмосферы не совсем удобно для человека] и куро- лесит

Стр. 608, 20 строка. В рукописи: усиливают необходимость законов, и при том специальных законов, для каждой сферы

Стр. 611, 19 строка. В рукописи: объяснить эту разницу [регламен- тации от галумиого м дельного законодательства] несколькими примерами

Стр. 612, 22 строка. В рукописи: к тому же, что нелепым образом хо- тела и не умела

Стр. 613, 5 строка. В рукописи: и тяжебных дел. [Из этого мы видим, что разумный закон имсет, между прочим, следующие черты: он не только удобоисполним, ие только достигает своей цели, не только не]

Можно набрать множество

Стр. 615. 3 строка. В рукописи: которых не существовало [во Франции] [при Адаме Смите] [Гурне] в средних веках

Стр. 616, 2 строка. В рукописи: равномерное участие в недвижимой собственности. [Могут ли эти цели быть достигнуты каким-нибудь другим учреждением, каким-нибудь другим экономическим лорялком, доугими за- конодательными и административными мерами, т. е. могут ли без общин- ного владения быть достигнуты предполагаемые ими целиз если эти пели хороши, или тот, кому нравятся эти цели, необходимо должен принимать и общинное владение, как единотвенное средство к их достижению — это дру- той вопрос; но в том! и нет ни у кого ни малейшего сомнения

Стр. 616, 29 строка. В рукописи: и противно бюрократическому уст- ройству. [Оно носит в себе и вносит в общество и в жизнь частных мюодей характер самостоятельности, характер полнейшей частной инициа- тивы].

3. Теперь не нужно и спрашивать

Стр. 622, 12 строка снизу. В рукописи: на частную экономическую деятельность

Стр. 623, 17 строка снизу. В рукописи: сделала и сделает. [Значит, на войну деньги всегда найдутся. Другой случай:]

Другое обстоятельство состоит

Стр. 623, 10 строка снизу. В рукописи: слушать их ие хотят), [так, например, одними запрещениями и приказаниями редко бывает можно чего- нибудь достичь, нужны бывают специальные экономические меры] и [если], например, в Англии государство не успевает

983 [983] ВОЗВРАЩЕНИЕ КНЯЗЯ МИЛОША ОБРЕНОВИЧА В СЕРБИЮ (Стр. 627)

Впервые опубликовано в «Современнике», 1859, № ПШ, стр. 87—104.

Рукопись: отрывок на 7 листах в полулист писчей бумаги, писаиный посторонней рукой, за исключением листа 7-го, писанного Н. Г. Черны- шевским. Листы 5 и оборот 7-го не заияты текстом. Текст статьи — на листах 1—3, остальные — вставки к тексту. На первом листе карапдашная помстка Черпышепского: «События в Сербин. Копец». Печатается по тексту «Современника», свереному с рукописью. Рукопись хранится в Централь. ном государственном литературном архиве (инв. № 1755). В списке статей Чернышевского 1861 года к этой статье относится его пометка: «Напо- ловину написано, наполовину переделано».

Г. ЧИЧЕРИН КАК ПУБЛИЦИСТ (Стр. 644)

Впервые опубликовано в «Современнике», 1859, № , стр. 28—58. Перепечатано в Полном собрании сочинений, 1906, т. [, стр. 464—486.

Рукопнсь на 20 листах различного формата частично писана рукою Н. Г. Чернышевского, но большею частью — рукою его секретаря, М. А. Воронова, с поправками и вставками автора. Рукопись хранится в Центральном государственном литературном архиве (инв. № 1758). Кроме рукописи, там же иместся цензорская корректура, адресоваиная цензору Д. Мацкевичу и датированная 30 апреля (1859) па 33/4 лл. с правкой цен- зора (инв. № 1875). Печатается по тексту «Современника», сверениому с рукописью и корректурой.

Стр. 645, 8 строка. В «Современнике»: вслед за людьми, не видящими

Стр. 645, 23 строка. В рукописи: просто обвиняют в злонамерснности, презирают их

Стр. 645, 10 строка снизу. В рукописи: известностью; [он приобрел значительный авторитет. Авторитеты], а люди, пользующиеся

Стр. 645, 1 строка. В рукописи: он авторитет и знаменитость

Стр. 646, 5 строка. В рукописи: Г. Чичерии авторитет и знаменитость

Стр. 646, 6 строка. В рукописи: то поринают [из низкой зависти из гнусных расчетов зоильства] по каким-нибудь личным

Стр. 646, 7 строка. В рукописи: нельзя порицать авторитетов и зна- менитостей

Стр. 646, 19 строка. В рукописи: заблуждений. [Прекрасно, очень рады полюбоваться] [всмотреться в мудреца]. Этого мало.

Стр. 646, 27 строка. В рукописи: слушайтесь [, глупцы,], слабоумные друзья Стр. 646, 15 строка снизу. В рукописи: странными понятиями? [По- ложим, что г. Чичерин сам не знает, зачем он пишет, для чего он пишет, но мало ли у нас таких писателей?] Почему мы именно

Стр. 646, 11 строка снизу. В рукописи: ученых мюлей, [Мы молчали] [предоставили бы ему грешить] [Он не хуже других] Его киига ие хуже многих других [, но среди множества путаницы, в ней есть миого], так пусть, бы

Стр. 647, 2 строка. В рукописи: и сам публипист. Во все продолжение разбора ны будем видеть, какоя он на практике, а теперь посмотрим, ка- Кова сзо теория о качествах публициста.

«Когда вследствие исторических

Стр. 647, 4 строка. В рукописи после отдельного листа, заключающего себе первый абзац текста Б. Чичерина (начиная со слов «Когда всле: ствие исторических обстоятельств» и кончая словами «ведомства прави”

93 [984] тельственных органов»), следует лист с вычеркнутым началом текста Н. Г. Чернышевского, после которого следует отрывок из Чичерина, начи- нающийся словами «Публицист». В «Современнике» тексты Чичерина объединены.

В рукописи: правительственных органов. транах ведутся нами для того, чтобы чем-нибудь наполнить пустое время, лишенное деятельности в собственной стране. После этого, пусль простит нас г. Чичерин, мы не ве- рим, чтобы он об Англии и Франции писал по доброй воле, по сознанию надобности познакомить нас с жизнью этих стран. Нам кажется, что он писал о Франции и Англии единственно по той причине, по которой Мон- таламбер написал об Апглии кпигу, составляющую предмет одного из этю- дов г. Чичерина. Если он сам верит своему объяснению, он ошибается; если не верит, 10 неужели он думает, что громкие слова «необходимость знать чужое» [с пользою] могут [заменять недостаток истинной цели] удо- влетворить читателя, которому нужно не чужое, а свое. Но быть может он преобразит Англию и Францию так, что в их вопросах мы узнаем свои собственные вопросы. Быть может он [хочет по возможности удовлетворить] сочувствует потребностям нашего общества, разделяет его стремления? Нет, У него в виду цель более высокая. Вы думаете, что публицист всю свою силу получает от горячего слияния своей мысли с мыслью, которая за- нимает публищу в тот день, в тот месяц, когда пишется его статья? Нет, публипист есть более высокое существо].

«Публицист, который не старается льстить

Стр. 649, 15 строка спизу. В рукописи: монархического порядка.

(Сообразно с таким взглядом на потребности нашего общества г. Чи- черин псю свою книгу посвятил защите бюрократии и централизации. На- добно призматьсл, что эти учреждения действительно нуждались в бес- страшиом защитиике]

Итак, главный порок

Стр. 649, 9 строка снизу. В «Современнике»: так энергически. По езо мнению, палобио публицисту

Стр. 651, 13 строка. В рукописи: теоретическое беспристрастие.

[Для чего же нужно живым людям обратиться в мертвых теорети- ков? Для того, чтобы изб,

Мы лумаем, что г. Чичерин

Стр. 651, 15 строка. В рукописи: Нам кажется, что он создан быть мертвым схоластиком. Быть может, мы ошибаемся

Стр. 651, 28 строка. В рукописи: Только мертвый схоластик может воображать

Стр. 654, 17 строка. В рукописи: французской старине? [Московский период завещел пам взяточничество; следует ли из этого, чтобы взяточии- чество было принадлежностью тех начал, к утверждению которых во] Но все те французы

Стр. 655, 21 строка. В рукописи: подвергал соседнее княжество? [Вся эта история точно в том роде, как [например Англия поддерживает] мусуль- манин Нена Саиб явился защитником идолопоклонников против религиоз- ной нетерпимости англичан, или как Наполеон являлся в Египет спасать египтян от мамслюков].

Но пот побела была

Стр. 655, 11 строка снизу. В рукописи: с каждым поколением расши- рлется значение дворянства и в администрации. и в богатстве

Стр. 656, 7 строка снизу. В рукописи: в Туруханском уезде не оказа- лось». [По мненню г. Чичерина, реформы лорла Пальмерстона должны имсть последствием введение такого порядка дел в Англии.]

Впрочем, очень может быть

Стр. 657, 3 строка. В рукописи: наполиспа сго книга. [Есть еще одно поиятие, которое представляется его уму, вероятно, самым оригинальным образом. Известно, что новые экономические теории заслужили проклятие вссх консерваторов Западиой Европы, которые вообрал:а!от, что 6&з этих

985 [985] теорий простолюдины не чувствовали бы тягостности своего состояния и не делали бы попыток к изменению общественных отношений для облегче- ния своей участи. Само собою разумеется, что такой беспристрастный на- блюдатель фактов, как г. Чичерии, иегодует на простолюдинов и на теории. внушаемые их бедственным положением. Вот подлинные’ его слова:

'Анархическое брожение умов, которое составляет естественное послед- ствие насильственного переворота (1848), безумные проявления]

Мы вполне выписывали

Стр. 657, 16 строка снизу. В рукописи: в угодность Вольтеру, [и эта пошлая комедия иаделала нам много вреда, ослепив нас мнимым либера- лизмом самого сухого эгоизма и самой страшной бесчеловечности] лицемер- ное хвастовство либерализмом

Стр. 657, 4 строка снизу. В рукописи: события. [Мы имеем причины думать, что г. Чичерин в самом деле воображает, будто мы можем равно- душко смотреть на события в Западной Европе] «Перевес либерализма

Стр. 658, 26 строка. В рукописи: противником, заслуживающим вни- мания. Такое же чрезмерное

Стр. 659, 6 строка. В рукописи: все важнейшие [клонятся] состоят в [применении принципов социализма] робком, неполном

Стр. 662, 4 строка. В рукописи: принцип не был испорчен. Нравствен- ные и политические

Стр. 665, 19 строка. В рукописи: даже французскому абсолютизму [за его бюрократические наклонности], который кажется ему

Стр. 666, 17 строка. В «Современнике»: в книге г. Чичерина. Мы сна- чала будем говорить вообще.

Демократия, готовая

Стр. 666, 10 строка снизу. В корректуре слово произвол вычеркнуто

цензором. Стр. 666, 8 строка снизу. В коррсктуре слова и произволу вычеркнуты

цензором. тр. 669, 7 строка снизу. В рукописи: этого мы пе знаем. [А если ложь, вкравшался в союз с истиноюю, не будет изгнана из души, она мало- помалу изгоняет из самых лучших натур всякую истину. Ведь Гизо тоже челопск совершенно безукоризненный в частной жизни, тоже] А если г. Чи- черин не успеет Стр. 669, 4 строка снизу. В «Современнике»: доказывать историческую необходимость каждозо предписания земской полиции, сообразно теории

ВИННЫЙ АКЦИЗ (Стр. 670)

Первоначально опубликовано в «Современнике», 1859, № , стр. 97—114 за подписью: Л. Панкратьев.

В Полном собрании сочинений, 1906, отсутствует.

Печатается на основапии указания самого Н. Г. Чернышевского на при- надлежность ему этой статьи: «имя Л. Панкратьев» было напечатано мною под несколькими статьями по вопросу о винном акцизе; эти статьи я по- мещал в «Современнике» (Н. Г. Чернышевский, «Повести в повести», М. 1930, стр. 22). Здесь подразумеваются статьи «Винный акциз» и «От- купная система». Рукописи и корректуры не сохранились. Статья печатается по тексту «Современника».

СУЕВЕРИЕ И ПРАВИЛА ЛОГИКИ (Стр. 686)

Первоначально опубликовано в «Современнике», 1859, № Х, стр. 503—524, за подписью: Н. Чернышевский. Перепечатано в Полном собрании сочинений, 1906, т. 1, стр. 549—564. Рукопись не сохранилась,

986 [986] Имеются три корректуры в гранках: 1) Цензорская корректура на трех с половиной листах, датированная 7—8 октября [1859], адресованная цен- зору Мацкевичу и заключающая сго правку. На третьем листе помета Мац- кевича: «На основании последнего распоряжения министерства на помеще- ние этого места нужны Фактические доказательства». Эта помета относится к вычеркнутому Мацкевичем отрывку о взяточничестве, начинающемуся словами: «Но может ли выйти из бедности народ» (стр. 704, 26 строка). На 4-м листе на полях заметка Мацксвича, относящаяся к процитирован- ному Н. Г. Чернышевским отрывку © взяточничестве: «Сделать ссылку, откуда это выписано, затем возвратить мне». Там же ответ Н. Г. Черны- шевского: «Эта выписка сделана мной из рукописной статьи под заглавием «О взяточничестве и причинах его», присланной в редакцию «Современ- ника» каким-то господином, подписавшим под нею буквы А. З-ов. Чер- пышевский». 2) Авторская на трех с половиной листах, датированная 7 и 8 октября [1859], в ней вычеркнуты места, оставшиеся невычеркнутыми в цензорской корректуре. 3) Неправленная корректура на двух с половиной листах, адресованная Н, А. Добролюбову и датированная также 7—8 ок- тября [1859]. Корректуры хранятся в Центральном государственном лите- ратурном архиве (инв. № 873, 1904 и 1968). Статья печатается по «Со- временнику», текст которого сверен с корректурами.

Стр. 690, 23 строка. Первоначальный текст авторской корректуры: уце- лели в ней хотя те 5 миллионов жителей, которые имела она при Петре.

(Исправлено автором.)

Стр. 690, 3 строка снизу. В авторской корректуре: Россия заселена еще очень слабо? [Вместо 5 миллнонов жителей, которые были при Петре, области, заселенные русским племенем, имеют теперь до 50 миллионов насе- ления.] Мы удивляемся

Стр. 693, 21 строка. В «Современнике»: в самом нсудовлетворительном положении

(Исправление цензора в корректуре.)

Стр. 693, 4 строка снизу. В «Современнике»: Это положение приводит нас к одному из источников нашей отсталости во всех отношениях

(Исправлено цензором в корректуре.)

Стр. 694, 26 строка. В «Современнике»: Русский народ жил или, лучше сказать, прозябал или дремал в тяжелой летаргни

(Исправление цензора в корректуре.)

Стр. 694, 27 строка. В корректуре исправлено цензором: Апатия у нас была изумительная, она так поразительна, что многие называли нас наро- дом ленивым.

Стр. 696, 6 строка. В «Современнике»: Как из неуспешности русского человека в материальной работе

Стр. 697, 12 строка. В «Современнике»: где не развита в народе энер- гия и нет простора.

Стр. 700, 25 строка. В «Современнике: «Мы чувствуем, что наши слова об азиатстве решительно неудовлетворительны. Но что же делать!

В корректуре исправлено цензором: что речь об азиатстве решительно недостойна той серьезной идеи

Стр. 704, 5 строка и 708, 1 строка. В «Современнике»: администрации и сулебной власти. Даже другая сильнейшая причина нашей бедности

(Исправлено автором в корректуре в связи с цензорским иэъятисм.)

УСТРОИСТВО БЫТА ПОМЕЩИЧЬИХ КРЕСТЬЯН. № ХТ Материалы для решения крестьянскозо вопроса (Стр. 711)

Впервые опубликовано за подписью автора в «Современнике», 1859, № Х, огдел «Устройство быта помещичьих крестьян», № ХТ, сто. 1—30, Перепечятано в Полном собрании сочинений, 1906, т. [, стр. 526—548;

787 [987] Текст, сверенный с первоисточниками, впервые напечатан в «Избранных со- чиненилх», 1928, т. |, стр. 80—111. Рукопись: 28 исписанных полулистов канцелярской писчей бумаги; 25—27 лл. кроме пустого оборота последнего листа, исписаны рукой Чернышевского, остальные — рукой секретаря. Исправ- ления и дополиения сделаны рукой автора. Листы 25, 26—27 и 28 являются тремя вставками к 3-му, 14-му и 17-му листам рукописи, Вставка к 24-му листу не сохранилась. Рукопись представляет собой первоначальную редак- цию, подвергшуюся, видимо, в первой корректуре исправлениям и дополне- ниям, исходя из изъятий и указаний цензорской корректуры, также не сохра- нившейся. Рукопись (тем самым и первоначальная редакция) кончается аб- зацем: «У нас одна надежда... составляющие большинство помещиков» (стр. 992, 30 строка снизу), надо полагать, изъятым цензурой, после которого (абзаца) сделана надпись: «Конец статьи». В «Совремсннике» дается текст, в котором некоторые отрывки отчасти заменяют выброшенное, а разделы 4-й «Должен ли выкуп землн быть произведен немедленно обязательным образом?» (и 5-й) «Можно ли поставить обязательный труд принудительным способом уплаты выкупа?» являются дополнением к переделанной статье, написанным в то время, когда автор держал корректуру, и написанным, вероятно, на ней или особых листах, до нас не дошедших. Рукопись хранится в Центральном государстеснном литературном архиве (№ 1751). Корректуры:

1. Цензорская, на 33/+ листах (формах), на ней надписи: «Статья «Материалы для решения крестьянского вопроса» подлежит предварительному рассмот- рению статского советника Варадинова. 1 октября 1859 г. Цензор Палаузов». «Нёт препятствий к печатанию. 3 октября 1859 г. Варадинов». «Печатать по- зволяется. 8 октября 1859. Цензоо Мацкевич»; 2. Авторская на 3 листах (формах), обрывается на словах: «Разумеется, мы говорим о тех помещиках, которые пе зло...» (733 стр., 8 строка) на нсй надпись: «Прошу Вас, Карл Иванович, возяратить мне корректуры эти по напечатании статьи. Ваш Чер- нышевский». В цсизорской корректуре вычеркнуты только следующие от- рывки: «Главною опасность представлялось то... улучшению быта крестьян» (стр. 711—712) и «На ком лежат самые тяжелые подати?» (717 стр., 17 строка снизу). В авторской корректуре выброшены (зачеркнуты) отрывки, указанные цензором, а также сделаны другие изменения, видимо, под воз- действием устных указаний Нензора. Обе корректуры — вторые, так что текст их является второй редакцией первоначального тскста статьи. Коррек- туры хранятся в Центральном государственном литературном архиве (инв. №№ 1849-А, 1849-Б). Статья печатается по тексту «Современника», све- ренному с рукописью и корректурами. ечатая эту статью по тексту «Современника», редакция должна была

отнести в примечания к тексту те вставки и разночтения по рукописи, кото- рые идеологически резко разнятся от журнального текста, между тем в кор- ректурс они также отсутствуют, следовательно представляют собою автор- ские изъятия и исправления. (Очевидно, в процессе написания статьи Н. Г. Чернышевский счел нужным подчеркнуть наивность надежд на чест- ность и рассудительность помещиков и в «Современнике» дает другую фор- мулировку, звучащую гораздо крепче и убедительнее с точки зрения рево- люционного демократа.

Стр. 711, 4 строка. В рукописи: этого дела. — [Шансы, которые имеет крестьянский вопрос в близком будущем. Опыт применения] Пересмотр главных

Стр. 711, 16 строка. В рукописи: освобождению крестьян, почти вссм представлялось

Стр. 711, 18 строка. В рукописи: в освобождении личности. Некоторые из нас и тогда уже предвидели

Стр. 712, 10 строка. В рукописи: Во? уже слишком зод [слушают они толки] ждут так терпеливо

Стр. 712, 22 строка. В «Современнике»: по уму, и таланту.

лазойапл Зубернским комитетам, креефьянское дело получило направ»

ление

283 [988] Стр. 713, 11 строка. В рукописи: не понаслышке, знавших [все, что го- ворилось в массах] [чувства масс] национальные чувства

Стр. 713, 12 строка. В рукописи: национальные чувства. За исключе- нием двух-трех комитетов, состав которых по местным обстоятельствам ос- тался чужд национальному чувству, все остальные явились истолкователями ею. По зрелом, часто блистательном обсуждении, они нашли

Стр. 713, 21 строка. В рукописи: народной вражды и мести.

Таким образом действий зубернские комитсты доставили честь себе и сословию помещиков, избравшему таких представителей и своим золосом на- правляющему их действия.

Вот в общих чертах история крестьянскоьо дела в прошлом зоду. Сле- лано было немало. Одна из важнейших сторои вопроса решена в здравом смысле и, повидимому, решение избавлено уже от вредных колебаний. Но остается сделать зораздо больше.

Неразрывная принадлежность земли к личности была внушением на- циональното чувства. Дай бот, чтобы зубернские комитеты продолжали, дей- ствовать сообразно требованию этозо вернозо руководителя. Дай бот, чтобы они так же внимательно прислушивались К сзо золосу и так же разумно по- нимали свое положение при решении друзих задач по крестьянскому делу, как сделали они в вопросе об отношениях личности к земле. Из задач, решс- ние которых еще не определилось в зубернских комитетах, важнейшими должны считаться следующие три:

1. Неразрывная связь усадьбы с землею

Стр. 714, 14 строка. В рукописи: должен производиться расчет возна- граждения? ! [Брать ли вознаграждение за усадьбы и какое именно? Как ценить землю, отдаваемую в собственность крестьянам? От того или другого решения этих вопросов зависит величина вознаграждения? Как велика может она быть?

Есть еще два очень важные вопроса:

4. Каким способом должно быть получено вознаграждение: исключи- тельно деньгами или также обязательным трудом. И если деньгами, то как будут получаться деньги помещиками: прямо из рук крестьян или через посредство правительства?

5. Вообще каковы должны быть юридические отношения помещика к бывшим его крестьянам по их освобождении: должен ли он сохранять над ними некоторую принудительную власть?

Но как ни громадно значение этих вопросов, все-таки они могут на- зваться уже второстепенными по сравнению с теми тремя первыми [и только этими тремя] или ло крайней мере [благоприятное для помещиков и крестьян решение] рассудительное решение не подвергается стольким опасностям, как благоразумное разрешение первых трех, которые мы и возьмем исключи-

3 Кроме задач, составляющих предмет настоящей статьм, веть в крестьянском деле множество других вопросов, имеющих такжо гремадное значение, наприме

1. Каким способом доажио быть получено вознаграждение; исключительно деньгами, или также обяватель чым трудом?

2. Если деньгами, то каким путем должны получать помещики эти деньги: прямо от. крестьян или через посредство правительства?

аковы должны быть оридические отношония помещика к бывшим его крестьянам по их освобождении: должей ли он сохралть пад пиыи некоторую принуднтельную власть?

'Ив втих задач порвая всоми благоразумными помещиками решастся единственно в том смывле, что обязательный труд должен быть совершенно уничтожен; па вторуй вопрос также все они ствечают, что собирать деньги боз посредства правительства было 6 неудобно. А. если нет обязатольного труда и выкуп собирается черсз посредсгво правительстой, то нет никакой надобности помещикам удерживать за собыю припудитгльную власть или вообще какую бы ТО ии было власть в качестае бывших помещиков, -втот остаток прежнего кропост“ ного права только мешал 6 установлению доброжелательных отиошений между бывшими помещиками и посслянаыи.

989 [989] лельцым предметом этой статьи, оставляя все другие задачи до следующих кинжек].

Мы скажем, как решает эти вопросы национальное чувство. Мы не вы- даем себя за непогрешительных истолкователей его да и не имсем никакого права выдавать себя за депутатов, которым поручила говорить нация от ее имени. Она не поручала говорить за себя никому. Она не нуждается в хо- датаях по своим делам. Для нее все равно, в каком смысле захотят разрс- шать задачи крестьянского вопроса: последнее слово по этому делу за ней; она одним жестом кассирует все, что будет несогласно с ее чувством. Ни мы, ни кто другой из пишущих или говорящих об этом вопросе, никто из ведущих его, ни даже сами комитеты — не судьи в нем. Комитеты и все другие лица, производящие это дело, действительно не более как делопроизводители, и в сущности все равно для судьи, в каком смысле желал бы подготовить ре- шение делопроизводитель: из всего написанного делопроизводителем оста- нется только то, что будет принято судьей, спокойно смотрящим теперь на хлопоты делопроизводителей. Судья спокоен: он чувствует, что ничто, кроме его воли, не приведется в исполнение. Но выгода делопроизводителя требует приготовить такое решение, которым мог бы остаться доволен судья. А мы, пишущие люди, не получившие ни от кого поручения участвовать в ведении дела, какую имеем мы хотя тень официальной обязанности? Нам собственно следовало бы молчать. Так велит наша личная выгода, потому что до сих пор, кроме неприятностей, никто из писавших о крестьянском вопросе ие получил ничего. То, что нашептывается нам голосом личной осторожности, громко говорится нам от имени многих сильных людей: «Молчите, вам не следует соваться туда, куда не просят». И не только осторожность советует нам послушаться сильных людей, то же велит и расчет честолюбия или вла- столюбия: чем затруднительнее сделались бы обстоятельства, тем более цены приобрели бы мыслящие люди. И если бы доведены были неблаго- разумием до осуществления именно те шансы, которые литература хотела бы предотвратить, то, вероятно, пришли бы к ее деятелям с просьбой о совете и помощи те самые мюди, которые ныне восстают на литературу. Если бы литераторы руководились расчетами эгоизма, поверьте, они молчали бы. Но глубокое убеждение заставляет говорить и тогда, когда житейская расчет- ливость указывает выгоды молчания. И каковы бы ни были пишущие люди по мнению врагов просвещения, все-таки мы не изменники родине, все-таки мы хотели бы избавить ее от беспокойств, к которым [ведет] готово привссти ее незнание и легкомыслие. В этом чувстве, в сознании опасностей, которым подвергалось бы общественное спокойствие при ведении крестьянского вопроса путем, не соответствующим национальному чувству, и в желании охранить родину от слишком тяжелых испытаний литература сходится с сословием по- мещиков. И каковы бы ни были мнения наши о сословном устройстве, все- таки мы и помещики можем понимать друг друга, потому что есть у нас нечто общее — именно забота о сохранении порядка в государстве и понимание важ- ности крестьянского вопроса в этом смысле. Будем же говорить откровенно, прося людей, к которым обращены наши слова, обдумать их хладнокровно. Ни к кому другому не можем мы обратиться, кроме самих помещиков: между людьми, до которых мог бы доходить голос литературы, они одни из всех, имеющих влияние на ход крестьянского вопроса, выказали себя способными к дельному его обсуждению. Просим помещиков не раздражаться тем, что мнение наше о единственном практичном способе разрешения вопросов по крестьянскому делу не во всем сходно с мнениями, господствующими в зна- чительной части их сословия: если бы все думали так, как мы, тогда не для чего было бы пам говорить. Просим их подумать о том, возможно ли и без- опасио ли для них решение крестьянского вопроса не в том смысле, какой представляется нам как единственный возможный и безопасный.

4. Должен ли выкуп эемли

Стр. 714, 15 строка снизу. В рукописи: огромными массами. У сам0зо доброжелательнозо помещика не достанет средств к возназражденио деревни за потерю времени н имущества при переселении

990 [990] Стр. 714, 12 строка снизу. В рукописи: Притом для многих нерасчегли- вых в своем эзоизме, принужденное переселение

Стр. 714, 6 строка снизу. В рукописи: нет текучей воды. [— Почему же, товорят нам, ‘не вырыть крестьянам колодцев] Два переселения

Стр. 716, 28 строка. В «Современнике»: выгодно помещику. Но было бы великим бедствием, ссли бы крестьянское дело не кончилось хорошо, то есть если бы оно кончилось поселением

Стр. 718, 7 строка снизу. В «Современиике»: если можно итти против него

Стр. 720, 19 строка. В рукописи: по своей нсудовлетворительности. Впрочем

Стр. 721, 16 строка. В рукописи: купить за 25000 рублей, и дороже 27 000 никто не даст

Стр. 723, 29 строка. В рукописи: что владение Ломбардско-Венециан- ским королевством не усиливает, а ослабляет Австрию. А ведь в Ломбард- ско-Вснецианском королевстве

Стр. 723, 33 строка. В рукописи: отказавшись от Ломбардии и Венеции, стала бы и богаче и сильнее

Стр. 724, 33 строка. В рукописи: перенесеннем опекунского долга

Стр. 724, 21 строка. В рукописи: отступлением от точной справедли- вости. Итак, мы созласны, что выкуп должен составить деньги

Стр. 724, 8 строка снизу. В рукописи: мы найдем, что по крайней мере две трети этих денег пошли

Стр. 724, 5 строка снизу. В рукописи: из дохода, затем около одной четвертой части было употреблено на покупку повых поместий

Стр. 726, 3 строка. В рукописи: эту тяжесть можно разве потому, что она

Стр. 727, 2 строка. В рукописи: пользуясь всей землей и всеми выподами. Итак

Стр. 727, 5 строка. В рукописи: по следующей норме. [Оценивается чи- стый доход, получаемый крестьянами от земледелия. Чтобы определить его, надобно из валового дохода вычесть все расходы ма обработку, то есть цен- ность посева, ценность удобрения, ремонт земледельческих орудий, содер- жание рабочего скота и наемную плату работникам]

(Определяется, сколько земли могло бы оставаться для господской за- пашки, за достаточным наделом земли крестьянам, то ссть надобно из всего пространства полей вычесть пространство, обрабатываемое в три дня. Оста- ток будет показывать возможный размер гослодской запашки. Если земли вдоволь и крестьяне обрабатывают се, сколько у них сил хватит, то можно положить, что из этого пространства в ‘три дня свои они успели бы обра- ботать только половину, а другую обрабатывали в другие три дня на барина. Если же земли мало, то за вычетом пространства, обрабатываемого в три свои дня, крестьянам останется, конечно, менее половины]

Во-первых, надобно определить

Стр. 728, '9 строка. В «Современнике»: совершенно правильный. Но мы предположили

Стр. 728, 20 строка. В «Современнике»: 99 из 100 оброчных имений. В них цифры законнозо выкупа совершенно не таковы, как в приведенном нами исключительном случае оброчнозо имения с достаточным количеством хлебородной земли. Если, например, земля хлебородна

Стр. 728, 27 строка. В рукописи: и считая в 100 душах 35 тягол пона- добилось бы 175 десятин. Значит, для тосподских полей оставалось бы едва ли 75 десятин. С них по 9 рублей, чистого дохода было бы 675 рублей. Ка- питализируя эту ценность по 8%, мы получили бы всю величину выкупа только в 8,437!/› рублей, то есть менсе 80 рублей за душу. Спросим теперь знающих помещиков, много ли найдется

Стр. 728, 15 строка снизу. В рукописи: то есть более 7 десятин на

991 [991] тягло? А если запашка чуть-чуть поменьше, то и места для господских по- лей не останется

Стр. 728, 9 строка снизу. В рукописи: отрицательных цифр. Но вся исго- рия перевертывается, если земля в поместье такова,

Стр. 728, 7 строка снизу. В рукописи: издержки производства, а под этот последний случай подходят почти все имения в неплодородных зубер- ниях, зде собственно и зосподствуст оброк. Тут получаются отрицательные цифры.

Стр. 728, 2 строка снизу. В рукописи: то есть принуждать крестьян к барщиие тр. 729, 19 строка. В рукописи: что он означает и просим обдумать смысл наших слов, потому что

Стр. 730, 2 строка. В рукописи: крепостное право. Каково бы ни было со стороны зуманности крепостное право, но в отих поместьях

Стр. 730, 7 строка снизу. В «Современнике»: в случае рассмотрения по зако

`овторим кратко результаты этозо исследования.

В именьях, состоящих на барщине, ценность поместья

Стр. 732, 5 строка снизу. В руколиси: получая по 3% иа свой капитал

Стр. 733, 8 строка. В рукописи: которые, без лести можно сказать, со- ставляют большинство в сословии помещиков и которые честным и рассуди- тельным своим золосом уже оказали и себе, и крестьянам, и государству ве- ликую услугу, настояв на том, чго освобождение крестьян без земли невоз- можно. О них и с ними мы зоворим.

Просим их подумать о величине выкупа.

Стр. 734, 7 строка снизу. В рукописи: и что тогда будет? У нас одна надежда: честность и рассудительность озромнозо большинства помещиков. Заклинаю их не поддаваться безрассудным или несчастным обольщениям со- фистов, не знающих национальноло чувства. Заклинаю честных людей собрать всю твердость мыслей, всю решительность воли, чтобы, предотвратить смуты, от которых спасти себя и всех нас мозут только они, люди, составляющие большинство помещиков.

ВОПРОС О СВОБОДЕ ЖУРНАЛИСТИКИ ВО ФРАНЦИИ (Стр. 738)

Первоначально опубликовано в «Совремепнике», 1859, № Х, стр. 239— 266. Перепечатано в Полном собрании сочинений, 1906, т. [, стр. 565—583. Корректуры представлены гранками: 1) Цензорская —на одном листе, датированном 9 октября [1859], подписанной цензором Мацк вичем и содержащая его поправку. Текст корректуры обрывастся на словах: «от прямого возбуждения публики к ее низвержению. Итак, си..» (стр. 745, 5 строка).

2. Авторская — на двух листах, адресованная Н. А. Добролюбову и датированная также 9 октября [1859], без поправок. Текст корректуры об- рывается на словах: «Наполеон ПП собственно не внес нового принципа в от- ношения» (стр. 751, 3 строка). Обе корректуры хранятся в Центральном государственном литературном архиве (инв. №№ 1910-а, 1910-6). Статья печатается по тексту «Современника», сверенному с корректурой. Принадлеж- тоть статьи Н. Г. Чернышевскому устанавливается его указанием в списке

г.

Стр. 739, 6 строка. В «Современнике»: также просвещениые народы.

прочем, для Австрии

(Исправлено цензором в корректуре.) бо Стр. 744, 25 строка. В обеих корректурах: полную, безусловную свр-

ду.

(Не вычеркнуто цензором, но отсутствует в «Современнике».)

992 [992] УПРЕК И ОПРАВДАНИЕ (Стр. 760)

При жизни Н. Г. Чернышевского статья не была опубликована, хотя, судя по пометкам на рукописи, предназначалась к помещению в «Современ” нике». В Полное собрание сочинсиий, 1906, статья тоже не вошла. Перво- начально опубликована в сборнике «Звенья», № 5, М. 1935, стр. 345—371. Печатается по рукописи, хранящейся в Центральном государственном литературном архиве (инв. №№ 4202 и 4211). Рукопись заключает в себе 5 листов писчего формата. Статья написана 5 преобладающей своей части рукою секретаря Н. Г. Чернышевского, М. А. Воронова. Чернышевским па- ансаны лишь первый Лист целиком и часть седьмого листа на обороте. На полях рукописи имеются карандашные заметки и поправки И. И. Панаева, редактироваошего статью с Цензорским караидашом в руке. Заглавие статьи, явно затушевывающее ее смысл, дано также Панаевым. На первом же листе рукописи — замечание Панаева, обращенное к типографии: «Выпускай фран- цузский текст везде!» Все, вычеркнутое Панаевым, восстановлено нами в пря- мых скобках. Стр. 764, 13 строка снизу. В рукописи исправлено Панаевым: Надобно ли говорить, что наше положение совершенно не таково. Естественным выводом Стр. 767, 15 строка. В рукописи исправлено Панаевым: в хороших на- чинаниях. И здесь мы желали бы привести несколько примеров Далее Панаевым вычеркнут текст до стр. 768, 19 строка снизу.) тр. 768, 28 строка. В рукописи исправлено Панаевым после слов «наши панегирики»: Эти примеры ясно показали бы, почему наша публика Стр. 768, 17 строка снизу. В рукописи исправлено Панаевым: другой мере. Когда противники должны молчать Стр. 768, 10 строка снизу. В рукописи исправлено Панаевым: порицание Чьи намерения хороши, кзо действительно идет во главе движения, тот мо- жет быть уверен, что порицания, которым подвергся бы он от обскурантов Стр. 770, 26 строка. В рукописи: утверждая, что [холодность общества к делам] правительство должно считать Стр. 771, 7 строка спизу. В рукописи к вычеркнутому тексту относится заметка Панаева на полях: «Набирай стр. 21 и далее». Стр. 777, 1 строка. В рукописи исправлено Панаевым: в которых д0- пускается свободное выражение Стр. 777, 3 строка. В рукописи исправлено Панаевым: этот круг, лишь был бы он прямо определен. Таким образом, при законной безопасности пе- чатного выражения мнений о тех предметах Стр. 777, 3 строка снизу. В рукописи исправлено Панаевым: обсужде- нию общества, — каждый очень скоро увидит, что наше общество.

ПРИЛОЖЕНИЯ

[ДВА ОТРЫВКА ИЗ «СОВРЕМЕННОГО ОБОЗРЕНИЯ» ] (Стр. 778)

Печатаются по тексту рукописей, обнаруженных в архиве Дома-музея Н. Г. Чернышевского. Ни в «Современник», ни в Полное собрание сочинений, 1906, эти отрывки не вошли.

Рукопись первого отрывка — автограф, состоящий из семи полулистов крупного формата почтовой бумаги и пяти полулистов обыкновенной поч- ‘товой бумаги (№ 4206). Начало и копец в рукописи отсутствуют. Она обры- застся словами: «автор продолжает». Повидимому, рукопись, предназначав- шаяся для «Современника», была набрана, о чем свидетельствуют фамилии наборщиков на полях, Заглавие се япствует из карандашных помет самого Чернышевского, например: «Конец Современного] обозрения и последние

63 Н. Г. Чернышевский, т. У 993 [993] формы Дяди Тома будут готовы вечером. Н. Чернышевский» на оборое четвертого листа.

Второй отрывок (приложение к рукописи № 4206) представляет собою автограф на полулистке почтовой бумаги, в верхнем углу рукою Чернышев. ского пронумерованном цифрою 10. После слов «очень дельной статье г. Кошелева» в рукописи сделан автором знак сноски, которая, однако, там отсутствует. После слов: «и мы переходим к другим статьям «Русской бе- седы» — карандашная помета Чернышевского: «Тут следует написанное г. Добролюбовым». На этом рукопись обрывается. Оба рукописных отрывка хранятся в Центральном государственном литературном архиве.

Стр. 779, 19 строка. В рукописи: и сделали.

[Он напротив, не приняв в соображение сущности нашей мысли, упре- кает нас за то, что мы чистую не..] [Дело вот в чем.] Будем говорить, на- пример, о Франции [или Англии.] Там поземельная собственность.

тр. 780, 6 строка. В рукописи: феодал представляется [кредитором, а вассал должником] отдавшим

Стр. 780, 8 строка. В рукописи: землю, [право семейных отношений] ремесло.

Стр. 780, 15 строка. В рукописи: за проход. [И у нас были эти мосто- вые [пошлины] сборы.] Теперь эти сборы

Стр. 782. 17 строка снизу. В рукописи: средневековые факты. [Предо- ставление ренты земледельцу— вот истинный смысл стремлений к защите государственной собственности с общинным владением. Два отношения мо- гут уничтожать это соединение: во-первых, средневековые учрежде...] Огра- дить против них

Стр. 782, 10 строка снизу. В рукописи: следующее место. [«Начало этого года было проведено в спорах] «Призрел всемилостивый бог

Стр. 784, 10 строка. В рукописи: иной читатель [: — они взяты из сред- них веков, то есть из таких времен, которые не представля...] [мы не будем спорить против такого —] [нам важно ие то, чтобы читатель познако...] Наша цель была

Стр. 785, 18 строка снизу. В рукописи: собственность [, государствен- ная ли собств...] или общиниое владение

Стр. 785, 11 строка снизу. В рукописи: налог на [фабрики и плата за покупку вещей, работа] свеклосахарный завод,

Стр. 786, 8 строка. В рукописи: различные вещи [, — разница тут оче- видна для человека не только не знающего хотя сколько-ниб...]

Мы полагали, что

Стр. 786, 4 строка снизу. В рукописи: уменьшилось.

[Последний факт действительно был справедлив и потому] [Вообще в Европе верили этому объяснению, которое давалось ему плантаторами, и зинили во всем леность черных.]

Здравый смысл должен

Стр. 788, 1 строка снизу. В рукописи: какие негодные [люди, подумаешь, эти [чароды] ленивцы] люди, подумаешь! —

ЖИЗНЬ И ЛИТЕРАТУРНЫЕ ТРУДЫ КОНСТАНТИНА БАГРЯНОРОДНОГО, «СОЧИНЕНИЕ А. ЗЕРНИНА ‘тр. )

Впервые напечатано в «Современнике», 1858 г. № [Х, отдел «Новые книги», стр. 50—63. В Полное собрание сочинений, 1906, не вошло.

До сих пор настоящая рецензия считалась принадлежащей перу Н. А. Добролюбова и включалась в собрания его сочинений (Полное собра- ние сочинений Н. А. Добролюбова под ред. Е. В. Аничкова, т. УТ; Полное собрание сочинений № А Добролюбова, Гослитиздат М. 1936, =. ПЛ на том основании, что Н. Г. Чернышевский в одном из составленных им списков произведений Добролюбова упоминает эту рецензию (см. Анич-

994 [994] ков, т. 1, стр. 17). Однако, но сообщению С. А. Рейсера, в ИРЛИ Акаде- мии наук’ СССР хранится неопубликованное письмо Н. М. Михайловского Н. А. Добролюбову от 5 августа 1858 года, в котором он, между прочим, сообщал, что «рецензия Чернышевского на Зернина» запрещена цензурою.

ли тем не менее рецензия на эту книгу появилась в девятой книге «Совре- менника», то, очевидно, как это обычно бывало в подобных случаях, автор переработал ее, устранив или смягчив те места, которые вызывали возраже- ния со стороны цензуры. Предполагать, что взамен запрещенной цензурою рецензии Чернышевского Добролюбов написал другую рецензию на ту же книгу, нет оснований, тем более что Добролюбова в это время не было в Петербурге. Упоминание же этой рецензии в списке произведений Добролю- бова, составленном Чернышевским, не имеет решающего значения. Как ни ценны и ни авторитетны указания этого описка, в него, однако, попали про- изведения, несомненно не принадлежащие Добролюбову, например рецензия на книгу «Византийские императоры», автограф которой, хранящийся в Го- сударственной публичной библиотеке имени Салтыкова-Педрина, позволяет установить, что она в действительности написана М. А. Антоновичем. При таких условиях более оснований считать рецензию на книгу Зернина при- надлежащей Чернышевскому, нежели Добролюбову. Н. М. Михайловский, заменявший Добролюбова на время отсутствия его из Петербурга, по работе в библиографическом отделе журнала, был, конечно, хорошо осведомлен в делах этого отдела «Современника».

РОВТА

Библиография журнальных статей по вопросу об устройстве и улучшении быта помещичьих крестьян

(Стр. 804)

«Библиография журнальных статей» впервые опубликована в «Современ- нике», 1858, № УП, стр. 26—36, без подписи автора. Перепечатана в Пол- ном собрании сочинений, 1906, том ГУ, стр. 146—153. Рукопись не сохра- нилась. Печатается по тексту «Современника». Принадлежность статьи Н. Г. Чернышевскому оспаривается С. А. Макашиным («Литературное на- следство», т. 53—54, стр. 495). Однако авторство не установлено. Поэтому относим стауью к условно приписываемым Чернышевскому.

Библиография журнальных статей по крестьянскому вопросу (Стр. 813)

Впервые опубликовано в «Современнике», 1858, № Х, стр. 8—32, без подписи автора. Перепечатано в Полном собрании сочинений, 1906, т. ГУ, стр. 259—277. Рукопись не сохранилась. Печатается по тексту «Современ- ника». Принадлежность статьи Н. Г. Чернышевскому оспаривается С. А. Ма- кашиным (см. «Литературное наследство», т. 53—54, стр. 495), однако ав- А других лиц не доказано, поэтому статья печатается нами в разделе

ма.

Библнография журвальпых статей по крестьянскому вопросу (Стр. 835) Впервые опубликовано в «Современнике», 1858, № Х1, стр. 64—94,

без лодписи автора. Рукопись не сохранилась. Печатается по тексту «Совре- менника».

63* 995 [995] Библиография журнальных статей по крестьянскому вопросу (Стр. 861)

Впервые напечатано в «Современнике», 1859, № И, в виде особого от- дела, стр. 75—106, без подписи автора. Перепечатано в Полном собрании сочинений, 1906, т. ГУ, стр. 398—421. Рукопись в 22 исписанных посто- ронней рукой листа писчей бумаги с поправками и вставками самого Чер- нышевского. Часть листов утеряна. Печатаем по сохранившимся листам ру- кописи и тексту «Современника». Первая часть рукописи обрывается сло- вами: «по контрактам из рук в руки» (лл. 1—2); вторая начинается словами: «общих правах государственных крестьян, земель из казенных дач.» и обрывается: «чтобы они за нес работали на помещика» (л. 3); третья начи- нается словами: «до трех дней и более; работа, как принужденная, испол- нялась...» и обрывается: «что если земли, отводимые крестьянам, не будут» (^. 4); четвертая начинается словами: «.ких же женских дней, а по нашему мнению, едва ли не более, следовательно...» и обрывается: «в полтора раза), отделить половину» (л. 5); пятая начинается словами: «..ян своих до ни- щенства, еще весьма немного вознаградит их...» и обрывается: «должно ожи- дать от благотворного действия времени и» (л. 6); шестая начинается сло- вами: «многие помещики нарочно не отпускали на волю семейство, могущее заплатить за себя значительный выкуп..» и обрывается: «частные общества и лица в назначенный срок дали знать надлежащим уездным су.» (лл. 7—11); седьмая начинается словами: «зимний пеший.. 10 коп...» и обрывается: «Из числа статей, помещенных в этом нумере, мы заметим статью г. Протасьева» (л. 12); восьмая начинается словами: «..носятся соб- ственно слуги и должностные, никакому...» и обрывается: «не по доброволь- ному, а по определенному извне договору, неминуемо будет по.» (^л. 13—15); девятая начинается словами: «если вносимые на выкуп суммы будут каждый год разбираться, все крестьянские земли..» и обрывается: «затем автор исчисляет неудобства, могущие встре...» (лл. 16—20); десятая начинается словами: «наемной обработки вообще, так и о том, что будет выгоднее» и обрывается: «без съемщиков; с другой стороны, и самая об- работка об...» (л. 21); одиннадцатая начинается словами: «которыми поме- щиками оброку по 100 и более рублей серебром...» и кончается словами за- черкнутого последнего абзаца: «для сельского хозяйства последствия сопряжен- ногр с общин...» (л. 22). Следующие листы или лист с первоначальным оконча- нием статьи не сохранились; на 22 листе надпись автора: «Конец статьи».

Рукопись хранится в Центральном государственном литературном архиве (№ 1756). Принадлежность Н. Г. Чернышевскому этой статьи оспаривается С. А. Макашиным («Литературное наследство», т. 53—54, стр. 495) на том основании, чго гонорар за нее был получен Ф. Ненарокомовым. Но рукопись говорит о большой редактсрской правке Н. Г. Чернышевского, после которой нельзя считать автором одного Ненарокомова. Относим статью в раздел ОиБа.

тр. 861, после заглавия. В рукописи: Журнал землевладельцев № 7.

[Этот нумер начинается высочайше утвержденным 13 июня 1858 года мнением государственного совета о добывании из китайского проса или сорго — сахара, спирта, водок, рома, ликера и уксуса. Из числа прочих, заключающихся в этой книжке статей, наиболее заслуживают замечания следующие:]

татья г. Капниста

Стр. 862, 23 строка. В рукописи: Этого мы не видим, [а знаем только, что за каждую десятину поля и луга крестьянин по норме г. Капниста должен был бы отправлять больше рабочих дисй, нежели отправлял по за- кону даже при крепостном праве. Разве размер барщины был до сих пор так мал, что полезно его увеличить?] а видим только

Стр. 864, 9 строка снизу. В рукописи: Какие странные люди! [Неужели в самом деле милостыню собирать было выгоднее, чем работать?] Имеют расположение

996 [996] Стр. 867, 15 строка. В рукописи: неприятиости и беспорядки». [Предо- ставляем читателям оценить как эту самую мысль, так и СВЯЗЬ ес с ука- занными] Но мы полагали

Стр. 871, 9 строка. В рукописи: других предметах? [По нашему мнс- нию, в этих вопросах заключается полнейшее опровержение всего того, что могло бы быть сказано против озпаченной мысли!

Далее г. Данилов восстает

Стр. 874, 13 строка. В рукописи: его в целую половину? [Если мы не Удовольствуемся этим сравнительным заключением, можно нам получить и прямую, довольно верную всличину для сго определения. Мы возьмем из самого «Журнала землевладельцев». По расчетам г. Голубева («Сельское благоустройство» № 7. «Крестьянские повинности», стр. 70—72) оказы- ваются следующие пропорции для разных хлебов и разных способов обра- ботки;

Валовой доход Чистый доход Чистый доход 14 р. 90 к. 2р. 50 к. составляет 16 р. 65 к. 4ь. 25» из валового 31 р. к, 10 р. 60»

26 р. 35 к. бр. 95»

Один из сотрудников самого

Стр. 877, 6 строка снизу. В рукописи: об устройстве мирского управ- ления [и отношениях его к помещику, о дворовых людях и пр.] нам кажутся довольно

Стр. 877, 5 строка снизу. В рукописи: довольно основательными [миру автор предоставляет настолько самостоятельности, насколько это может быть согласимо с существом срочнообязанного положения, а следующую ему су- дебную власть, по нашему мнению, преувеличивает]. Тем не менес при этой

Стр. 880, 16 строка. В рукаписи: то, может быть Гиз числа многих предположений об устройстве быта крестьян в срочнообязанный период, мы отдали бы преимущество его проекту, как наиболее приближающемуся к мысли о единовременном выкупе всех земель, состоящих в пользовании крестьян], но и в этом случае

Стр. 880, 28 строка. В руколиси: против соседей. [Притом, по нашему мнению, для самого процветания хозяйства, в особенности при развитии его, сопряженном с улучшением крестьянского быта, необходимо, чтобы земле“ деле, тяжким и неусыпным трудом улучшающий качество своей нивы, считал ее неотъемлемою собственностью своей и своего потомства].

«Журнал землевладельцев», № 12

Стр. 881, 9 строка снизу. В рукописи: потому нам казалось бы Гдоста- точным, без передела полей, только перенести самые дворы на другой ко- нец поля, и, вероятно, крестьяне, получив пособие на переселение, согла- сились бы лучше заплатить, что будет причитаться с них за землю, на ко- торой будут расположены их новые усадьбы, чем лишиться своих многолет- ним трудом удобренных полей], что чересполосности тут нет.

Стр. 881, 5 строка снизу. В рукописи: мы полагали бы допустить [только с весьма строгим наблюдением со стороны уездных комитетов, чтобы это дела- лось только в случае крайшей необходимости и чтобы отводимые крестьянам угодья ценностью свосю вполне соответствовали выкупной цене или повии- ностям, которыми они будут обложены] ие иначе, как по освобождении

Стр. 883, 24 строка спизу. В руколиси: Половничество [, как издавна укрелившееся и весьма распространенное учреждение, существует в настоя- Щес ‘время прсимущественно в самых северных краях России, весьма бедных как естественными произведениями и деньгами, так населснием и способами сбыта, и в тех краях оно действительно составляет самос естественное при- ‘менение свободного труда. Но] — система вопсс песправедливая.

Стр. 888, 1 строка снизу. В руколиси: в другом совершенно инос.

997 [997] В первой сентябрьской книжке «Русского вестника» между прочим на- ходится статья неизвестного автора «Русская сельская община», довольно замечательная ло новости развитой в ней идеи. Признавая вредные для сельского хозяйства последствия, сопряженные с общин...

Библиография журнальных статсй по крестьянскому вопросу.

(Стр. 889)

Впервые опубликовано в «Современнике», 1859, № УП, в виде особого отдела, за подписью автора. Перепечатано в Полном собрании сочинений, 1906, т. ГМ, стр. 500—525. Рукопись не сохранилась. Печатается по тексту «Современника». [998] ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ

А

Абделькадер — 439

Аделаида— 31

Адлерберг, А. А. — 772

А. 3. (А. с Зеленый) — 807

Ан 796, 803

Александр 1 — 65, 109, 113, 120, 122, 225, 226, 231, 235, 245

Александр П— 65, 69, 70, 137— 140, 143, 202, 443—446, 454, 456, 4, 460, 463, 480, 481, 490, 491,

Алексей Михайлович, русский царь — 824, 829 лимпич— 634

Альбер— 15

Альфред Великий — 105

Анастасевич, Миша — 640

Араго, Этьен — 11

Аргир, Лев — 797

Аргир, Поф — 797 ржансон, де, Войе — 223

Артуа, де — см. Карл Х

Архимед — 3

Аттила— 662

Б Бабст, И. К. — 325, 358

Багоянородный, Константин —

792—803

Барбе— 22 Барнум— 327 арро, Одиллон — 281 Бартиус, Каспар — 794 Бастиа, Фредерик — 27, 28, 374, 489, 579, 7 ры 682 Башкатов— 882 Беарде— 821

Безобразов, В. П. — 576, 831 Безобразов, Н, А, — 370, 776, 831, 832

Безобразов, М. А. — 776 Бенжамен, Констаи — 263, 273 Беранже, Пьер — 276, 408 Берар— 273

Берловач— 632, 634, 639 Бернсдорф— 79 Бетизи — 228

Бичер-Стоу, Гарриет — 148 ланки, Огюст —

Блан, в. ли, 27, 28, 606, 740

Блюхер, Гебгард — 591

— бов— см. Добролюбов, Н. А.

Богданович, М. — 485

Бодо, Николай — 296

Бодрильяр, Анри — 596

Бодрю— 227 омон, де— 252

Бонмер, Э.— 665, 668, 805, 847 ошар, 'Кентен — 27

Брадтке, фон — 904

Браун 424

Бреа— 31

Бунге, Н. Х. — 576

Бунин— 7.

Бурбоны — 9, 10, 40, 45, 215, 219, 220, 222—225, 227, 228, 230, 235, 237, 240, 247, 251, 255, 257, 260—262, 265—271. 276. ° 278, 280, 282, 285, 287—290, 397, 401, 417, 434, 452, 654, 741, 744

Бутовский, А. И. — 829—831

Бэль— 846, 868, 869.

Бюффон, Жорж — 293

Валуа — 663 Валуев, П. А. — 778—784 Варда- 801

Варро— 406

Васич— 632

Вашингтон, Джордж — 32, 393

999 [999] Веллингтон, Артур— 224, 225, 591

Вельтман, А. — 807

Велю— 234

Верженн — 304

Вери— 316

Вернадский, И. В— 357—359, 7

Вестрис — 316

Вивьен 53

Вильгельм 1— 105

Вильгельм 11 — 394

Вильель, Жозеф — 213, 232, 237, 241, 244—248, 250, 251. 254—256, 258, 266, 277, 282, 289

Вильмен—213, 231, 232, 236, 273, 284, 289

Витроль—282, 285, 286

Вишневский —— 855

Владислав П— 105

Воблан— 226

Волабелль— 52

Волков, Н. — 884—886

Волков, С.—874, 882, 883

Воловский, Л.-— 80, "105, 579

Вольтер Франсуа — 304, 308,

Вольф, Гиероним — 794 Всеволод — 655 Вулканиус, Бонавентур — 794 Вучич— 628—630, 640, 641

Г

Гагарин, П. П. — 776 Гакстгаузен, Август — 72—76, 92—95, 99, 101, 791 Гальяни— 2 Ганка, Мартин — 793, 794 Гарашанин— 633, 635, 640 Гарнье, Жозеф — 596 Гарнье-Паже, Луи — 11, 45 Гаршин — 866 Гашетт, Луи — 406, 407 Гегель, Гсорг — 363, 377, 387, 390, 391

Гейне, Генрих — 391 Гелинг— 823

Гельвеций, Клод — 293, 304 Генрих П— 655

Генрих [/ — 249, 663 Генрих \ — 438

Геирих УТ — 403.

Генрих УШ — 394 Георгий — 655

Георг Ш— 279

Герцси, А. И. — 160 Герцог Ангулемский — 239

1000

Герцог Беррийский — 213, 287239

Герфогния Ангулемекая—

гари цог Орлеанский — см, Лун:

липа Орлеанский

Гете, Вольфганг — 357, 391

ешелий 794

Гиббон, Эдуард — 661

ибо 412. 413

Гизо, Франуа — 26, 36, 37, 213— 215, 221.213, 231, 250, 263. 273,

218, 285. 281, 288. 291, 370. 419,

Гильйо- 78

Гильомен— 303, 596

Гиммельштирн, фон, 818

Г—ко, Е. С.—813, 814, 820

Гоар-— 794

Гоголь Н. В. — 337, 340, 371, 458, 577, 605, 619, 626, 696, 718

Годунов, Борис — 889

Гоке— 23

Голицым, С. П.— 828

Голубцов, Г. С.—820, 843, 848, 852, 908, 910

Гомберг — 854

Гомер — 373

Горани, де. Дювержье — 214, 263 Гораций Коклес— 185

Гордеенко— 852, 853

Гофман, Эрнст — 169

Грановский, Т. Н. — 362

Граф. Прованский — см. Людо- Вик

Гренедан, де, Дюплесси — 252

Грот, К. К.—

26

Гумбольдт, Александр — 366, 605

Гурне— 292, 298. 299

Самсон —

Гуфейзенберг, Х. — см. Валуев, П. А.

Гюбер— 22

Гюбнер, Жозеф — 599

4

Даламбер, Жан — 293

Данилевский. Н. Я.— 864

Данилов — 870, 871

Дарест, Ш.—665, 666, 668

Деказ, Эли— 213, 230-232, 235, 237—240, 266

Делало— 243, 244

Лержавии, Г. Р.— 619

Лер— 303

Джонс, Эрнсст — 656

Дидро, Деин — 293, 304 [1000] Диккенс, Чарльз — 614 митрий, царевич — 183 Дмоховский — 83:

Добролюбов, Н. А. — 645, 664, 700

Долгоруков, В. А. — 772, 776 Долгоруков, П; В. — 492—499 ониоль М. — 665 ымша, К. — 872 Юбарри 247, 314 Дюдеван, А. — 158, юканж, Шарль — 794, 803 юма, А'—8 810 Дюпен, Шарль — 280, 285 Дюфор, Жюль— 53 Дюшатель— 36

Е

Евгения — 40

Е катерина 65, 109 Екатерина Медичи— 662 Елизавета — 105, 394, 663 Елизавета Петровна 692 Еремеев — 912

®

Желтухин, А. Д.— 809, 812, 828,

860, 868

Жемчужников, А. В. — 828 Жерар, Морис — 285, 286 Жеребцов, Н. А. — 824 Жефос— 786

Жоссо— 854

Журарелий, Д. П.— 80—84, 504

Жюльен, Станислав — 419

3

Замойские— 79

Занд, Жорж — см. Дюдеван, А. Зернин, А. П.— 792—803 З—н А. — 826

Зоя— 794—796

З. С. — 460

Зыбин, М. — 828

и

Иаков П — 394

Иванов, А. А. — 335—340 Иврак-_ 782

Излер— 327

Иоанн— 797 Иоанн Ш Васильевич, кий князь московский — 105,

Иосиф П—70, 767

вели-

692

к

Кавелин, К. Д.— 108—136, 149, 358, 504, 768

Кавеньяк, Голфруа 58—11

Кавеньяк, Жан — 8,

Кавеньяк, ло м

Калигула — 439

Камю<‹— 746—749, 752, 760

Канюэль, Симон — 225'

Капет, Гуго — 663

Капнист, И. — 861—864

Караджич, Вук Стефанович — 641

Карагеоргиевич, Александр — РА 639, 641, 642

Карагеоргиевич, Дек— 630

Карамзин, Н. М, — 184, 690

Карбонель— 287

Карл Великий — 398

Карл 1 — 394 Карл П— 394 Карл У— 386

Карл УП — 386

Карл УШ — 662

арл Х (граф д’Артуа) — 213, 221, 223, 230, 234, 238, 240, 244, 245, 250, 251, 256—260, 267, 271, 277— 286, 290

Карлейль, Томас — 614 Карнович, Е. П.— 807

Карно, Ипполит — 52

Каррель, Арман — 9, 0 Кастельбажак —

Кедрин, Георгий — 195, 798— 800, 802

Кене, Франсуа — 293—298, 300, 311

Кеппен, П. И. — 85, 98, 505

К—ин А. И. — 809

Кине— 419

Киселев, П. Д.— 526

Кичеев —867

Клерон— 316

Кодин, Георгий — 794

Кожевников М. Л. — 705

Коклен— 596

Кокорев, В. А. — 810

Колошин— 904

Кольбер, Жан — 664

Кольцов, А. В. — 619

Комнен, Анна — 794

Конде, принц — 276

Константин Николаевич — 454

1001 [1001] Конги, принц — 308, 309 Корбон— 55- Корбьер, № Жак .228, 241, 244, 248 Кори, Е. Ф. Кобма 798 р оссидьер— Кошелев А. И. —149, 179, 185— 188, ро Ш, АР 202. ИН

807—80 845—848, 854, а, 4, 8,8 Кремье— 11

Кривцов— 867

Кромвель, Оливер — 667

Кудлич— 262

Кудре— 27, 28

Куза, Александр — 642

Кузен, Виктор — 419

Кулиш, П. А. — 335—337, 340 уник, А. — 792, 793

Куссерг, де, Клозель — 237, 238

Кутузов, М. И. — 373

л

Лаборд, де— 283, 287

Лабедойер— 231

Лабурдонне, Франсуа—227, 228, 233, 241, 245, 251. 252, 255

Лавернь, Л. — 659, 667. 874

Лагероньер, Луи— 749

Лады женский — 917

Лакапины — 799

Ламарк, Жан — 366

Ланорисьер, Христофор — 31, 49,

Ланге — 834

Ласказ, Эммануэль — 408

Лафайет, Жан— 223, 284, 285, 287—289

Лафит— 268, 269. 286—289

Лев У1— 794—797, 802

Лелрю-Роллен, Александр — 9, 60, 62, 63

Лемари— 805

Лермонтов, М. Ю. — 158, 619

Лесаж, Аллэн — 577

'Леунклавий— 7'

Лобода — 814, 815

Лоу— 301

Лувель— 237, 238

ЛуНаполеон — см. Наполеон

Луи-Филитп Оолеанский— 9. 10, 12. 34. 45, 220, 258, 272, 273, 275, 282, 289—291. 395, 397, 414. 417, 418; 421—473; 425, 452, 654, 739. 740, 745, 750, 751

Людовик 1Х — 70, 663

1002

Людовик Х1 — 261, 313, 314, 655, 662, 782, 783

Людовик ХИ — 662

Людовик ХШ — 655.

Людовик ХГУ — 46, 261, 304, 313, 409, 417, 662—664

Людовик ХУ — 247, 296, 298, 420

Людовик ХУ — 222, 266, 304, 309, 314, 315, 452

Людовик ХУШ— 213, 221, 223, 225—233, 235, 237—240, 242—248, 250, 251, 254, 266, 290

м

Мабли, Габриель — 304 Мао рини, Джулио — 654, 662,

Майсторович— 635 Маккиавелли— 176, 661 Маколей, Томас — 175, 661, 667 Мальзерб, Кретьен — 308, 309 Мальтус, Юстус — 500 Мамай — 655

Маниии — 408 Манюэль— 2:

Мари— 11, 1 о, 21, 25, 26 Мария-Антуанетта — 15 Мария-Терезия— 657 Маркович— 634

Мармон— 286—288

Марра, Арман —9. 11

Мартин, Генри — 783.

Мартиньяк, Жан — 245, 256, 260,

мое 277 д 743 аццини, Джузеппе —

Машо, Жан — 315

Мейер, Д. И. — 183

Мельников-Печерский, П.И—

4 Ментенон— 314 Меньшов, Е.— 454 Мериме, Проспер — 79. Меркель 817, 818. т, 918 Местр, де, Жозеф — 221, 421 Меттерних Клеменс — 221, 245, 281.282, 657 Мешен— 2 Милль, да 593—596, 659, 822 Милованович, тевче — 632, 634—637 Мильтон, Джон — 232 Минье, Франсуа — 417 Мирес— 409 Миромениль, Арман — 304, 309 Миша — 650, 631, 641 ишле, Жюль — 175, 419 М 288 [1002] Мольер, Жан — 370

Монморанси, Матье — 246

Монталамбер, Шарль 2, 221, 415, 614, 657, 658, 660, 6

Монтень Мишель — 176

Монтескье, Шарль — 263

Мопу— 304

Мордвинов, Н. А.— 705

Морелли— 304

Морепа— 304, 309, 315—317

Морепа— 316

Мориц Саксонский — 475

Мории, Шарль — 745, 749, 751,

Мортмар— 281 Музел, Алексей — 797 М.

Муравьев, Н.— 776 Муразьев, С. — 292, 293, 309 Муханов, Н. А. — 772 Мюи— 304

На — 445

Налетов, А. — 810 аполеон 1—8, 44—46, 50, 53, 222—226, 231, 235, 240, 241, 245, 270, 275, 276, 278, 398—404, 408, 420, 421, 433, 436, 452, 487, 490, 654, 657, 667, 767 Наполеон Ш — 5—8, 35. 40, 52, 61, 62—64, 214, 393, 396—404, 406, 408, 415—421, 423—439, 452, 490, 599, 654, 655, 739—744, 746— 752, 765, 774 аумович— 632 Неандр, Август — 337 еслов, Д. Д. — 830, 831 ей, Мишель — 231 Неккер, Жак — 305—308 екрасов, Н. А. — 159, 160, 392, 585, 586, 589, 619 Нелединский-Мелецкий, Ю. А. — 619 Ненарадовичи— 630 Нена-Саиб— 222, 439 Нерон— 439 Несецкий— 296 Нессельроде— 281 Нестор 803 Никифоров, И. — 866 Никифоров. Н. 28885 873, 874 Николай — 795, 796, 80; 106, 109, 113,

Николай 1— 65, 120, В 832 [ —912—914' Н. Т.— 456, 459. 460, 478, 481 Нь о Исаак — 393

о

Обренович, Ефрем — Обреновичн— 629, 8, 640—

Обренович, Милан — 629 Обренович, Милош — 627—643 Обренович, Михаил — 628, 629, 050-643 5 оннор, Ферджус — 656 Ольга В р, де, Дюпон — 11 Орлов, А. Ф.— 776 Орсини, Феличе — 396, 435

ссе, де— 2 ссонвиль, де — 748, 749 Островский, А. Н.— 699, 700

Оузн, Роберт — 606

П.— 467 Павел 1 — 74

Павлов, Н.— 358

Пакье— 226, 241, 243 Пальмерстон, Генри— 656 Панаев, И. И. 452, 455

Панин, В. Н._— 776 Паракимомен, Василий — 802 Пен, де— 449—451, 458, 484

Персианов — 866

Петрово-Соловово — 836—842

Перье, Казимир —241, 260, 283— 288, 291

Петроневич— 628

Петро 1—65, 69, 70, 109, 124, 311, 690, 731

Петр Ш— 65

Печерский —см. — Мельников-Пе- черский, П. И.

Пиль, Роберт — 43, 215

Пирр— 475

Писемский, А. Ф. — 452, 455 Победоносцев — 829 Погодин, М. П. — 809, 810 Покорский Ж оравко — 889—

Полиньяк, Жюль — 245, 260, 277, 280—282, 285, 288, 290, 291

Половцов — 82

09, 298, 314

Помпадур — 247

Порталис, Жан— 758.

Потулов, А. — 886—888

Поэрио. Карло — 646,

Прево-Парадоль, Л. А. — 752 ринцесса Орлеанская—409

Поотасьел, Е. А—810—812, 825, 826, 828, 857—861, 874, 876—878,

1003 [1003] Протич, Сома — 634, 639 Прудон, Пьер. 5740 Птоломей — 486 Пугачев, Е. И. —

535, 619, 660, 696

Пушкин — 812, 813

Пье— 227, 232

Пюйраво, де, Одри — 285, 287, 288

р Расвский Н. Н.— 485 Разин, С. Т,—_ 112

Ракович— 916 Ранвиль, Гернон — 282 Ранкович— 635 Рафаэль, Санцио— 338 Рачинский — 857 Р—в— 834

Ребо, Луи — 660 Регул— 185

Рейске, Иоганн — 794 Ремюз— 263 Рехневский, Ю. —

Ржевский, В. К. 298 891—897, 899

Риттер, Карл — 605

Ришелье, Жермен — 43, 213, 223, 225, 228, 231, 234—236, 239—242, 244, 248, 256, 261, 266, 313, 314, 654, 662, 664

Ришмон— 288

Робер 232

Робеспьер, Максимилиан — 261, 667

Ройе-Коляр, Пьер— 223, 232, 257, 263, 278

Ролан— 419, 420

Роман 1. Лакапин — 796—799

Роман П— 801

Россель, Джон — 656

Росси— 88

Рошер, Вильгельм — 80, 104—106

Рощаковский — 827, 828

Руссо — 640.

Руссо, Жан-Жак — 304

Рыжов— 791

Рюрик— 318 с

Сабуров, И. В. — 821, 884 9 ов целрни, М. Е.

619, 690, 705 Самарин, 817, 818, 917. 918 Самарин, Ю. Ф. — 149, 358, 805—

808, 916 1004

Самона— 795, 796 Саргант — 821, 822 Себастиани— 285—287 Селиванов 880, 881 Семезон, де— 227 Семонвиль— 284 Сенар— 34, 52, 2 Сен-Б юзар— 781

40, 410 Сент-А рно, Арман — 434 Сеит-И лер, Бартелеми — 419 Сергий — 797, 798 Сердар, Николай — 640 Серр, де— 243 Симеон— 796

Симон, Жюль — 417, 418 Сисмонди, Жан 1

52 Адам — 106, 309, 390, 589,

Смит, 613, 615, 733 Сократ-_ 368

Соловьев, С. М. — 792

Соловьев, Я. А. — 119, 358, 504, 505, 519, 813

Стаменкович, Чуприяджи — 631

Страффорд, Томас — 282 тюарты — 394

Сумароков, А. пк

Сумароков, П. — 878

С», Жан— 88, 292, 293. 310, 312, 371, 593, 610, 789, 790

Сюдра— 660

Сюлли, Максимилиан — 664

т Талейран, ОШарль — 221, 235, 247

Тапие 690 Тацит — 177, 661 Тенгоборский Л. В. — 71-79, 8487, 8992, 94, 95, 98, 99, 101, 102, 104, 329, 692, 871 Тернер 846, 899°904 Терпигорев— 826 Терре, лю— 304 Тибо 285, 286 Тимашев, А. Е. — 772 Тихменев — 834 Токвиль, Алексис —214, 660— 662, 667, 740 Токер (Гукер), Т.—9 6, 97, 100 Толбин, В. 335 Тома, Эмнль— 21, 25, 26 ЕЕ 25, 28 рела, Улисе — Тройницкий, А. Г. — 515, 523, 528

Трецина— 914. 915 Ту де, Жак — 661 [1004] Тургенев, И. С. — 156—174, 696

уцекович— 632

Тьер, Адольф — 57, 214, 221, 223, 658, 661, 739

Тьери, Огюстен — 417, 661

Тюдоры— 394

Тюрго, Анн-Роберт — 292—317

У

Угричич— 635 Узбек— 655 Уилькс— 279 нковский, А. М. — Уруский, ЕЙ М

Ф

Федоров, С. — 460, 462 Фейербах, Дюдвиг — 337, Феокрит (Теокрит) — Феофан— 793, 795, 796 в 802 Фердинанд УП — 245, 246 Фетрье— 259

Филипп Прекрасный— 655,

662

Финке — 906

Фихте, Иогани — 198

Флогерг— 781

Фома — 795, 796

Фортуль— 419

Фотий — 798

Фоше, Лен- 658. 660, 667

Франциск 1—

А ИИТИ

Фридрих П Великий — 70, 614, 657, 743, 767

Фридрих-Вильгельм Ш — 70

Фридрих П— 105

Фуа, Максимилиан — 252

Фукидит— 661

Фундуклей, И. И, — 80, 207, 505

Фуше, Жозеф —213, 225

х Харламов 820

2 ба, М. М. — 619

ч

Чарыков, Н. — 846, 864, 865

Черкасский — 848—855 Черный Георгий — 627—629 ичерии, Б. Н. — 644—669, 804

Ш

Шангарнье, Николай — 49

Шатобриан, Франсуа — 223, 231, 245—247, 254, 291

Шаховской — 878—880

Ш—в П.— 804, 805

Шевалье, Мишель — 371 евырев, С. П.— 575

Шекспир, Вильям — 157, 158, 220, 455, 663

Ше дл инг, Фридрих—363, 377, 387,

еле — 910, 911 Шепелевы — 834 естаков— 454 иллер Фридрих — 158 Шишков, — 808, 835, 836 Шлоссер, Фридрих, „173—178, 661 Штакельберг — тей 43215, , 806, 916 Шторх Г. (А. К.) — 106 Штраус, Давид — 337 Штюрмер— 441—491 Шульш . — 807, 821 Шульц фон Ашераден— 817, 1818, 917, 918 ва ульц, фон, 1-й Шульц, фон, 2-й — 904

щ

Щедрии — см. Салтыков-Щедрин, М.Е.

э

Эгильон, де — 304 Эльвесиус — см. Гельвеций Энкур, де, Корне— 233 Эпафродит— 215 Эпиктет— 215 Эпремениль, де — 308 Эспинас— 742

ю

Юрьни, М. Н.— 358 Юлий Цезарь — 35

я

Я—ковский, А. — 791 Янкович, Милован — 631,

632, 636, 639 [1005] СОДЕРЖАНИЕ

1858 Кавеньяк ...... ... ._... О новьх условиях сельского быта „еее. ГОттья первая]... еее [(Сватья вторая] еее [Записки об освобождении крепостных крестьян] ........ вет На замечания г. Провинциала еее. Русский человек на геп4е2-У0и$ . ‚уе еее» Предисловие к русскому переводу «Истории Х\УЛИ столетия» Шлос. сера. еее еее еее анея

О способах выкупа крепостных крестьян 11111111101.)

Борьба партий во Франции при Людовике ХУШ и Карле Х.... юрго ее...

Откупная система...

Заметка по поводу предыдущей статьи 1:

О необходимости держаться возможно умеренных цифр при опреде- лении величины выкупа ..... Ня

Критика философских предубеждений против общинного владения. .

1859

Франция при Людовике-Наполеоне „еее еенеь Замечания на доклад о вредном направлении всей русской литера-

Туры еее Замечания на предыдущую статью еее, Устройство быта помещичьих крестьян. Труден ли выкуп земли?. .' Вредная добродетель „еее еее еенее я

Экономическая деятельность и законодательство ... Возвращение князя Милоша Обреновича в Сербию. . Г. Чичерин как публицист... .... . Винный акциз еее.

Суеверие и правила логики... .... Устройство быта помещичьих крестьян, № Х1 Вопрос о свободе журналистики во Франции.

рю и оправдание НИ Приложения

[Два отрывка из «Современного обозренияз]. с...

Щизнь и литературные труды императора Константина Багряно:

РОДНОГО ‚еее еее неее нье

1006 [1006] Раь:а

Библиография журнальных статей по крестьянскому вопросу 1858 год. «Современник»

Ив № еее...

Из № 10.

Из № 11111111: . 1859 год. «Современник»

8 №2. еее: О

Из №7. 1111111111111: Примечания еее. Текстологические и библиографические комментарии 1 11::.: 955 Именной указатель о... аи,» 1: 99 [1007] Редактор К. И. Бонецкий Техчический редактор Л. М, Сутина Корректор А. А. Типольт Слано в набор 8/\1-50 г. Подмисаио к печати 29/Х-0 г. А05059, Бумага 609, 31,5 бум. ^» 63 пе. л„ учлизу, м 7008 Тираж 15000, Цеча 18 руб.

3-л типогра рия «Красный пролетарийю Глаа- полиграфиздата при Совзте Министров СССР. `Москна, Краснопролетарскаи, 16,

Зак. 2488 [1008] Страница

142 505 568 932 935

Г. Черпяшевекий-—

Строка

16 св. 23 ся. 16 св. 22 св.

7 св.

ОПЕЧАТКИ

Напечатано

учреждения, * киевским оказывавшихся ЗВ

М. С. Соловьелу

собр. воцы, т. М.

Следует читаг

учреждения, киевскими оказызевигих

В

С. М. Солочье: [1009]

---

1. «Друзья народа». — Ред. [9] кто-нибудь другой после Армана Карреля Годфруа Кавеньяк способствовал распространению республиканских убеждений во Франции при Луи-Филиппе до 1845 года. Все отделы этой партии чрезвычайно уважали его. ↩︎

2. Всеобщее голосование, — Ред. [22] торые ошибочные меры, принятые временным правительством против их совета, были приписаны их теориям или желаниям. Таким образом предводители крайних партий были осуждаемы и за волнение 15 мая, когда клубы вторгнулись в Национальное собрание и хотели разогнать его, и за возвышение поземельного налога, декретированное умеренными республиканцами, и за учреждение Национальных мастерских, происшедшее также вопреки их мнениям и вне всякого их участия. ↩︎